В ад идут те, кто любить не умеет. Франциск Ассизский
Невидимая уборщица шлепает мокрой тряпкой по линолеуму, где-то далеко звонит телефон. За забранным решеткой окном сначала вкрадчиво, осторожно, словно боясь, что на него зашикают и прогонят, начал накрапывать дождь, но вот пошел, побежал. Дождь всегда торопится, всегда спешит: ему не терпится, чтобы все вокруг стало мокрым от слез, но тот, чьи глаза заклеены медицинским скотчем, не может плакать.
Имеются, впрочем, и другие звуки: вот уже я слышу, как дребезжит процедурный столик, который катит по больничному коридору стерильно-накрахмаленная мадонна. "Добрый день, номер 14", - входя в палату, радостно говорит она, как если бы двадцать восемь минут, прошедшие с нашей последней встречи (приходила поменять мне памперс), вдруг превратились в столетия. Я молчу: у меня во рту находится специальное устройство, мешающее сомкнуть челюсти, а в желудок введен зонд для энтерального питания. Медсестра наклоняется надо мной, и я чувствую мятный аромат ее жевательной резинки и легкий рыбный запашок из подвала, сочетание которых действует на меня возбуждающе. "Отведай моих тентаклей, сестричка", - думаю я, нежно поглаживая ее ягодицы. "Нет, - думает она в ответ, - сегодня никаких глупостей, мистер". Однажды она уже приласкала меня, пока никто не видел, и обещала приласкать еще. И я ей верю, хотя уже давно не верю никому.
Если смотреть на мир сквозь закрытые веки, то любая девушка кажется принцессой-грезой: об этом еще Блок говорил. Красные волосы, синие глаза, прозрачные, розовые, коротко подстриженные ногти - так я ее себе представляю. На самом деле она негритянка: медперсонал они тоже нанимают, потому что негоже чистоплюям смотреть на человечье дерьмо. Принцесса знает, что я не причиню ей вреда, хотя, конечно, могу: когда-то я сломал руку женщине только для того, чтобы та стала поразговорчивей. Мои собственные конечности заперты в силовых замках, а пропитанный дождливой моросью мозг надежно зафиксирован и завернут в ватный компресс аминазинового тумана. Сестра вставляет иглу в катетер и кладет сострадательную ладонь мне на лоб. "Все будет хорошо", - думает она, и я снова ей верю, хотя знаю наверняка: если тебя жалеют, то сейчас тебе будет по-настоящему больно.
***
- Зайди, есть работа, - сообщила мне толстушка Кэт. Кэт - мой агент и тайная поклонница. Вообще-то, я предпочитаю худышек, но даже случись мне предпринять что-нибудь в ее направлении, она бы с возмущением меня оттолкнула: Кэт - клаар*. Она любит Господа, и поэтому плотская любовь кажется ей непристойной.
Уже два года я работал на клааров: их старейшины с удовольствием нанимают иностранцев для особенно мокрых дел. Св. Андреас, основатель общины, чей памятник из мыльного камня стоит на площади перед мэрией, утверждал, что обрел Христа, когда принимал душ. Поэтому они моются три раза в день и носят на запястье резиновый браслет с надписью "добрый человек" (такие выдают на кассе в супермаркете - нужно только пожертвовать гульден на строительство еще одной общественной бани). "Добрые люди" - так они называют сами себя. И действительно: настоящий клаар никогда не повысит голоса, не обманет, не обидит ближнего своего и не пнет собаку начищенным до зеркального блеска ботинком. Для этого он наймет такого, как я.
Фра Беато Поцци. Беато - значит блаженный. Бывший футболист и вдовец, а ныне странствующий монах-францисканец с внешностью старого педика и огромными тараканами в голове. Клаары называли его святым, но он был совсем не похож на святого: старичок любил выпить, одевался по последней моде, и я вздрагивал всякий раз, когда он улыбался, и из-за его подкрашенных губ на меня вдруг выскакивала искусственная челюсть. Впрочем, это случалось не часто. В основном он орал, как сержант, или матерился, как белошвейка, а все из-за того, что я не понимал ни единого слова из его инструкций, больше похожих на проповеди, которыми меня донимали с утра до вечера. Он рассуждал о Боге, о Фрейде, о желаниях, всплывающих из глубины подсознательного наподобие утопленников; он говорил о благодати, которую собирался мне передать. В этом-то и заключалась моя работа. Община предоставила францисканцу список наиболее достойных граждан, но тот почему-то выбрал меня.
- Китайские астры и божья благодать поддаются пересадке, - говорил он, - но не всякая почва пригодна для этого. Любовь и вера, твердая, как простата пастора, - вот что требуется от претендента.
Претендент поневоле лишь мысленно пожимал плечами. Да, я верил в свою "беретту", а что касается любви... Мне всегда казалось, что любовь - это слишком сильное слово, но когда монах приказал мне сосредоточиться на "любимом предмете" (так он выразился), я почему-то подумал о ней.
Была у меня тогда одна девчонка. Невысокая, с круглым личиком и синими, как плащ Пресвятой девы, глазами, она казалась бы привлекательной, если бы не серебряное кольцо в ноздре да вставшие дыбом волосы. Впалый живот, просвечивающие сквозь кожу ребра, небольшая грудь, которая становилась еще меньше, когда ее хозяйка лежала на спине, заложив руки за голову, - все это, взятое по отдельности, не представляло из себя ничего особенного, но в целом выглядело слишком... одним словом, чересчур, так что я старался освободиться от этих нечаянных чар при помощи напускной грубости. Это ее не смущало. Ее вообще было сложно смутить. Только серые оттенки уместны там, где принято говорить не повышая голоса, а она носила леопардовые лосины, красила волосы в красный цвет и вообще вела себя вызывающе: курила, сквернословила, липла ко мне в общественных местах и совсем не казалась испуганной, когда пара придурков из полиции нравов как-то раз все-таки рискнула приблизиться к нам на расстояние удара в челюсть. Любовь была для нее как чистое белье, которое она надевала перед совместной прогулкой в Лямурмурию, как она это называла, а на самом деле просто за город. Синие тени, быстрый росчерк плотвички на поверхности воды, испачканные зеленью белые трусики, забытые в папоротнике у ручья - вот что она намеревалась предъявить в качестве пропуска у входа в рай.
- Как-то раз к св. Франциску пришел разбойник и попросил наставить его на путь истинный, - потчевал меня Поцци одной из своих баек, пока мы, развалившись в барных креслах напротив друг друга, дожидались послеобеденного бренди. "А что ты умеешь делать?" - спросил святой. "Ничего", - ответил тот. "Так не бывает, - покачал головой Франциск. Каждый человек умеет делать что-то особенное". "Я умею только убивать и грабить", - немного подумав, сказал разбойник. "Ну что же, - усмехнулся св. Франциск, благословляя его, - тогда делай это как можно лучше". Кстати говоря, вот он, стоит у тебя за спиной.
Я обернулся (никого, только бармен из-за стойки пялился на нас во все глаза), а когда повернулся обратно, мерзкий старик, воспользовавшись моментом, наклонился над разделявшим нас чайным столиком и быстро поцеловал меня в губы. Выругавшись, я уже было собрался врезать ему как следует, как вдруг он сам повалился на пол и забился в судорогах, опрокидывая мебель. Когда четверть часа спустя приехала "скорая", фра Беато Поцци бы мертв уже десять минут.
На следующий день меня посетили: нотариус, начальник полиции, двое преподавателей из местного колледжа, городской мэр и даже его жена. Самым последним заявился припозднившийся мировой судья и тихо, но настойчиво потребовал у меня того же, что и все остальные. Я послал их к черту, потому что нельзя отдать то, чего нет. Я действительно не чувствовал ничего сверхъестественного: ни левитации, ни хождения по водам, ни нимба над головой. Они не поверили мне. Они приставили ко мне соглядатаев и тайком обыскали мою квартиру, как будто благодать можно оставить дома, как бумажник или ключи. В конце концов они похитили мою девочку, и неожиданно выяснилось, что она значила для меня больше, чем должна была значить на самом деле.
Всем известно, что в случае затруднений лучше всего нанести неожиданный визит своему агенту, который всегда готов предоставить интересующую вас информацию, особенно если угостить его хорошим ударом под дых.
- Я не знаю, - сказала толстушка Кэт, когда снова обрела способность дышать.
- Я не знаю! - взвизгнула она, когда я пообещал сломать ей руку.
Какая преданность! Пришлось продемонстрировать ей серьезность моих намерений и задать вопрос в третий раз. Кажется, она действительно не знала.
- А кто знает?
- Флетчер.
- Как его найти?
- Улица Непорочного зачатия, 8.
В далеком русском городе, где я родился, солнце редко показывается из-за облаков, зато здесь оно светит 360 дней в году. Горячий ветер дул мягко, но напористо. Раскачивались жестяные вывески (свиная голова, две перекрещенные рыбы, огромные черные ножницы), в лицо летели песок и мелкий мусор, так что приходилось щуриться и мигать. Наискось через улицу прошел полицейский, двумя руками держась за фуражку. Мороженщица с красными от ветра глазами указала подбородком на требуемый мне дом. Его окна были черны, потому что клаарам нечего скрывать друг от друга, и только в одном из них занавески были плотно задернуты.
Поднявшись на четвертый этаж, я прижал настороженное ухо к клеенчатой двери, за которой глухо бубнил телевизор. Никакого плана у меня не было, да он был мне и не нужен. Я вытащил пистолет и уже собирался выбить дверь, когда случилось непоправимое. Внезапно моя черепная коробка как будто расширилась, и то, что находилось снаружи, оказалось внутри моей головы - квадратная комната; чужие эмоции, образы, мысли, сливающиеся друг с другом, как шум голосов в аэропорту; радужные силуэты четырех человек, к которым уже тянулись похожие на извивающиеся струйки черного дыма щупальца моей ненависти. Так вот ты какая, поццева благодать!
Мне потребуется несколько месяцев, чтобы научиться контролировать ее, а пока я мог только смотреть. Это не заняло много времени. Не прошло и минуты, как пространство вернулось в исходное положение. Немного дрожавшей рукой я толкнул дверь, которая оказалась открытой. Мертвые люди и вещи лежали и стояли в тех положениях, в которые минуту назад я сам их поставил или положил, и только забрызганный кровью фикус в углу продолжал расти как ни в чем не бывало. Воспользовавшись случаем, я посетил туалет и собирался уже уходить, когда зазвонил телефон.
- Мы всё видели, - сказал глухой, словно подернутый ряской голос.
- Где девчонка? - крикнул я.
На том конце провода усмехнулись.
- А ты не слишком-то наблюдательный.
Я огляделся. Обезглавленный человек так и остался лежать у окна, еще двое или, вернее, то, что от них осталось, были разбросаны по всей комнате. А где четвертый?
Я обнаружил бедную девочку на дне бельевого шкафа, где она лежала, свернувшись калачиком, целая, без вмятин и повреждений, но при этом совершенно мертвая. Проклятая благодать не оставила ей ни малейшего шанса. Я сказал, что она много значила для меня? Я ошибся. Она значила для меня все.
Словно в тумане, я вышел вон и стал спускаться по лестнице. Какой-то смутно знакомый господин посторонился, пропуская меня, и лишь двумя ступеньками ниже я вспомнил, как его зовут. Флетчер! Обернуться я не успел: что-то быстро кольнуло меня в шею, и я погрузился во тьму.
***
...боль, боль боль. Нет, не так: Боль. Или даже по имени отчеству: Боль Невыносимыч, палач в маске, закручивающий до предела механизм агонии... Со временем страдание превращается в привычку, так что я даже радовался, когда они придумывали что-то новенькое: вчера меня разрывали на части, а сегодня выворачивают наизнанку. Да, мать вашу, я был доволен этой новизной: именно боль помогла мне стать самим собой, именно она сделала мою благодать по-настоящему полной. Пушкин укреплял руку, гуляя с кочергой, я же тренировал свою ненависть, с утра до вечера размышляя о том, как они умрут. Вынырнув из омута боли, моя мысль немедленно устремлялась туда, где на безопасном расстоянии за пуленепробиваемым стеклом сидели, стояли и переходили с места на место похожие на людей манекены, но манекены, умеющие сопеть и страдать. Чернокожая мадонна рассказывала мне, что они сопят, наблюдая за тем, как мое тело корчится в жестокой муке. Она говорила, что они страдают, не зная, как причинить мне еще больше страданий. Лоботомия? Электрошок? Они мучились, опасаясь, как бы не замучить меня до смерти. Может быть, психотехника? Но нанятые ими мозгоправы не долго состязались в том, кто из них сделает мне больнее: двоим я оторвал головы, когда они подошли ко мне слишком близко, а еще одному... Нет, лучше вам об этом не знать. У меня отняли любовь, свободу и даже имя (ненавижу число 14: есть в нем что-то от самих клааров); теперь они то накачивали меня наркотиками, пытаясь сломить мою волю, то кололи алгоген, чтобы при помощи боли отобрать мою ненависть. Добрые люди. Все они похожи друг на друга, но всяк похож на свой особый манер: так, должно быть, по-разному скрипят ступени, ведущие в камеру пыток. Похожий на засахарившееся варенье нотариус и его немая, а, следовательно, идеальная, так сказать, совершенно секретная секретарша; упитанный начальник полиции с таким розовым и здоровым лицом, что при одном взгляде на него во рту появлялся привкус крови с молоком; два ученых мужа, дородные неразлучники д-р Игрекс и д-р Икс; пухлявый мэр с супругой, пышнотелой, всеми обожаемой г-жой Жадор и тишайший м-р Квает, мировой судья, с невинным взглядом и белокурыми бачками - этот особенно зверствовал. Увы, мои щупальца не могут до них дотянуться, но зато я уже умею отличать одного от другого; я уже могу, потянув за одну из нитей, распутать клубок их мыслей, чувств и желаний, которые не отличались оригинальностью. Все они ревновали меня друг к другу, каждый из них считал, что я должен передать благодать именно ему. Блестящие снаружи и полые изнутри, как фальшивые драгоценные камни, они намеревались заполнить свою пустоту этой благодатью, дабы было что предъявить Господу, когда тот сойдет с небес, чтобы отделить чистых от нечистых. Теперь я понимал, почему Поцци выбрал меня: просто он не нашел никого теплее среди этих глубокозамороженных душ.
- Сюрприз! - радостно говорит медсестра, вкатывая в палату процедурный столик.
Действительно сюрприз и к тому же приятный. Она колет мне обезболивающее и развязывает тесемки на моих больничных штанах.
- Только быстро, пока они не вернулись с обеда.
Любовь сводит любое множественное число к единице. Русская девчонка, с которой я когда-то разделил первую сигарету; английская девушка, срезающая гладиолусы в пахнущем влажной землей саду; безымянные белоснежки, азиатки, мулаточки; пахнущая рыбой и мятой негритянка - все они были здесь, все они были тобой. Ты прекрасна, душа моя! Как сверкает серебряное кольцо у тебя в носу, как сияют от счастья синие глаза! Как нежен твой рот, как умелы огрубевшие от работы руки! Закипающее наслаждение уже было готово убежать через край, когда я вдруг понял, что нужно делать.
Люблю, Господи, люблю! Верую, Господи, верую! Верую, что они все сдохнут. Верую, что они поверят, не смогут не поверить, когда ты, моя принцесса, скажешь им, что я передал благодать одному из них, а кому именно - неизвестно. Да, они поверят, потому что каждого из нас Бог наградил способностью делать что-то особенное: меня - ненавидеть, тебя - вызывать доверие, и нас обоих - радоваться друг другу, как озябшие ладони, протянутые к огню. Сейчас я, должно быть, умру, как умирает всякий, кого покинула благодать, но это не имеет значения, потому что умрут и они. Нотариус захлебнется в собственной ванне. Икс отравит Игрекса, а Игрекс - Икса. Как ярко будет гореть во взорванной машине начальник городской полиции! Как громко закричит тишайший мистер Квает, когда его станут резать на куски такие как я! Немая секретарша умрет молча, супруга мэра - мучительно. Не знаю, какой конец ожидает его самого, да это и не важно. Важнее другое: см. эпиграф.