С раннего детства я старался обходить стороной черных кошек, ядовитых змей и женщин, носящих имя, у которого на кончике хвоста предостерегающе шелестела гремучая "ш", шершавая и сухая, словно бумага в альбоме, где я теперь с раздражением писал это имя, исписывая лист за листом. Меня раздражало, что она не любила меня. Раздражало ее черное платье, матовые, лишенные блеска глаза, иссиня-черные гладкие волосы, расчесанные на прямой пробор, белая, как у вампира, кожа. Меня раздражало в ней все. Она курила тонкие длинные сигареты с золотым ободком, писала дрянные стихи, рассуждала о дзен, о нирване, носила на безымянном пальце массивный колючий перстень с синим, как цыганский леденец, камнем и намекала на то, что в ее жизни были страдания и потери. Ее душа была похожа на сушеную сливу, но я любил ее.
Обстоятельства нашего знакомства не имеют значения. Страсть к ней с самого начала так поразила меня, показалась мне такой дикой, невозможной и роковой, так это было странно и мучительно - каждый день хотеть видеть эту бледную, холодную девушку, что я сдался сразу, даже не пытаясь понять, почему я полюбил ее. Причинами, заставившими ту, другую, полюбить меня, я также не интересовался.
Боже мой, как мне нравилось мягкое, пронзительно-нежное "ль", звенящее, словно хрустальный колокольчик, в имени той, которая любила меня! Мне нравился ее испуг, ее манера заливаться краской и опускать глаза, когда я смотрел на нее в упор, ее веснушки, ее простенькие цветочные духи; нравилось, что она не была хороша собой; мне даже нравились кровавые следы ее ногтей у меня на спине, когда я время от времени снисходил, поддавался ее напору, и она торопилась получить максимум удовольствия в минимальный отрезок времени. Но я не любил ее.
Сейчас я собираюсь воспользоваться запрещенным приемом, к которому прибегают только графоманы вроде меня. Когда автору не хватает писательского мастерства для того, чтобы передать истинные черты своей возлюбленной - как она по-особенному заводит руки, чтобы застегнуть "молнию" на спине (автор подсматривает в зеркало), или сердито отбрасывает прядь волос со вспыхнувшего негодованием лица и распрямляется, словно кобра, если автор распускает руки, - то он пишет, к примеру, так: "Она была похожа на "Неизвестную" Ивана Крамского" в расчете на то, что любознательный читатель сам найдет ее портрет в интернете. Ну что же, та, которая не любила меня, действительно была на нее похожа: несмотря на то, что черты ее лица были расставлены совершенно иначе, своею бледностью, чернотою радужки глаза, практически сливающейся со зрачком, сажей ресниц и загадочно-надменным выражением она действительно напоминала "Неизвестную". Кроме того, я действительно не знал о ней почти ничего.
Чтобы не обижать здесь ту, которая любила меня (в жизни-то я ее обижал постоянно), скажу только, что она была немного похожа на рыжеволосую печальную девушку в синем платье на картине Боттичелли "Возвращение Юдифи". Это все.
Наши отношения были мучительны, объятия - неловки, а признания - косноязычны. Ни ту, ни другую я ни разу не поцеловал по-настоящему: ту, которая любила меня, я сам останавливал сердитым восклицанием, когда она, встав на цыпочки, тянулась к моим губам, а та, которую любил я, останавливала приближение моих при помощи жеста, которым наскоро измеряют температуру - клала ледяную ладонь мне на лоб, словно пытаясь понизить градус моей страсти.
Ни разу я не приласкал ту, которая любила меня, ни разу не испытал к ней ни малейшего укола жалости. Да что там говорить: все чаще мое безразличие принимало грубые, гориллообразные формы - чем больше обожания и любви видел я в ее голубых как небо глазах, тем меньше сдерживал хама внутри себя. Та, которая не любила меня, поступала со мной точно так же.
И без того запутанная ситуация усложнялась тем, что с некоторых пор внутри нашего любовного треугольника нарисовался еще один. Та, которую я любил, привечала еще двух претендентов, вожделеющих ее бледных прелестей. Один из них, длинный красно-загорелый блондин с белыми коровьими ресницами, которые он целомудренно прятал за солнцезащитными очками, не снимаемыми даже зимой, был года на два старше меня, а второй, артистичный, нагловатый брюнет с бархатным голосом - на столько же младше. Этот казался мне особенно подозрительным: пару раз мне показалось (или показалось, что показалось), что на самом деле он интересуется не девушкой в черном платье, а блондином в темных очках. Как бы то ни было, эти двое немедленно заключили меж собой молчаливый союз и предпринимали настойчивые попытки сплавить меня куда-нибудь. Иногда к ним присоединялась та, которая не любила меня, и тогда я отправлялся за сигаретами, за ее любимым розовым вином, а когда возвращался, то заставал брюнета, развлекающего публику пародией на какого-то нервного господина с преувеличенно истеричной жестикуляцией - и через меня перекатывалась обжигающе горячая волна узнавания в этой имитации самого себя.
Да, странные это были вечера! В доме моей возлюбленной царили холод и полумрак. Сигаретный дым змеился над ее головой (нам-то она курить запрещала), и тогда казалось, что эта девушка сделана из сухого льда. Угрюмо сидя в углу, я грел руки о стакан с несладким чаем и с раздражающей завистью смотрел, как она, забравшись с ногами на диван и укутавшись до самого горла в клетчатый плед, смеется, показывая мелкие белые зубы, сомнительной шутке одного из претендентов. Моим шуткам она никогда не смеялась, а если мне и удавалось вставить словечко, в комнате воцарялась мертвая тишина. Блондин и брюнет, не таясь, обменивались ехидными взглядами, а она откидывалась на подушки и хмурилась, и щурилась на меня сквозь пушистые ресницы, как будто издали ей был лучше понятен смысл моих слов. Та, которая любила меня, тоже косвенно принимала участие в наших посиделках, придавая всей композиции какую-то абсурдную завершенность. Частенько, отдернув штору, я видел, как она сидит на лавочке перед подъездом, поджидая меня, одинокая, полузасыпанная снегом. Тогда я удалялся в туалет, звонил ей на мобильный и бешеным шепотом требовал, чтобы она ушла, а когда возвращался к тем троим, то замечал в их глазах заговорщицкий огонек, как будто они владели каким-то общим, не совсем приличным и недоступным для меня секретом.
Ночи были особенно мучительны. Ни снотворное, ни алкоголь не брали меня. Ужасно хотелось спать, но стоило мне закрыть глаза, как ревность, этот бессонный дежурный по сумасшедшему дому, тряс меня за плечо и с ухмылочкой информировал, что пока я сплю, девушка в черном платье позволяет сразу двум моим соперникам ласкать себя. На безжалостно освещенной арене моего воображения она обыкновенно выступала в амплуа женщины-змеи. Абсолютно голая, в одних черных чулках, она с рептильной изворотливостью приспосабливала извивы своего тела к любой акробатической прихоти двух похотливых гимнастов, алебастровобедрых сзади и тяжеловооруженных спереди. В конце концов эта мука становилась невыносимой, и я снова звонил той, которая любила меня, на этот раз требуя, чтобы она немедленно пришла. "А мне плевать, что тебе завтра на работу!" Пока она пробиралась сквозь ватную темноту ночи, я пытался рассмотреть при помощи рентгеновских лучей своей ревности, что делается за плотно задернутыми шторами в доме напротив, и в результате доводил себя до такого исступления, что, когда наконец она приходила, набрасывался на нее прямо в коридоре, и только ее покорный рот мог временно утолить мое безумие.
Короче говоря, наши отношения были похожи на что угодно, но только не на богатую, чувственную жизнь, которой живут герои старых романов. Само их развитие напоминало дурацкую игру, чей руководитель и сам пребывал в неведении относительно ее истинной цели. Тем не менее все мы чувствовали, что за нашей спиной происходят какие-то таинственные репетиции, развешиваются декорации и расставляется реквизит, а потому, когда однажды вечером кто-то из нас помянул "Горца" (в том смысле, что должен остаться только один), никто особенно не удивился той стремительности, с которой то, что сначала показалось глупой шуткой, вдруг стало обретать зловещие очертания.
Не прошло и недели, как в доме той, которая не любила меня, появились три черных пистолета, а еще пару дней спустя была назначена дата дуэли и оговорены условия. Предполагалось, что мы трое должны будем занять позиции на вершинах равностороннего треугольника с длиной стороны метров шесть или семь и стрелять на счет "три" в любого из противников по своему желанию. Победитель получает все. Так, во всяком случае, дала нам понять девушка в платье из гробового бархата.
Тренировки происходили в известном дикостью своих оврагов лесопарке, который стоял темной стеной метров в двухстах от ее дома. Скоро выяснилось, что лучшим стрелком среди нас был блондин: пятью выстрелами он попадал в пять пивных бутылок, и те по очереди взрывались, словно звезды. Брюнет промахивался по крайней мере в одну из них, я же вообще попадал через раз. Меня это не расстраивало: тем же вечером, вернувшись домой, я подсчитал свои шансы на победу. Удивительно, но они не были равны нулю! Более того, согласно моим расчетам, наибольшую вероятность выжить в дуэли такого рода имел как раз худший из стрелков, то есть я. Следом за мной следовал никогда не промахивающийся блондин. Брюнет же должен был умереть первым. Элементарный логический анализ показывал, что мои противники будут стрелять друг в друга, чтобы прежде всего устранить наиболее опасного конкурента, и единственной неизвестной величиной для меня оставалось только то, кто из них первым нажмет на спусковой крючок. В моем случае оптимальная стратегия заключалась в обратном: не стрелять до тех пор, пока один из противников не будет убит*.
Уже смеркалось, когда черное платье, глухой забор, автомобильная стоянка остались позади, и мы вступили под темные кроны деревьев. Откуда-то из глубины леса доносились голоса и смех: какие-то счастливые люди отмечали праздник, к которому мы не имели отношения. В темнеющее небо с шипением взлетела пиротехническая ракета, за ней - еще одна, и еще. Блондин и брюнет на ходу обменялись мнениями и пришли к выводу, что это нам на руку: на звуки выстрелов никто не обратит внимания. Скоро с проторенной тропы мы свернули на целину, немедленно провалившись по колено в снег. К счастью для моих легкомысленных полуботинок, долго идти не пришлось: через пару минут мы вышли на поляну, на которой чьи-то заботливые ноги уже вытоптали требуемую нам геометрическую фигуру. На мой немой вопрос брюнет только махнул рукой. Мы разошлись по позициям. Блондин наконец-то снял свои солнцезащитные очки, вытащил пистолет и дослал патрон в патронник. Мы последовали его примеру. "Ну что, готовы?" - спросил блондин, на правах старшего взявший на себя обязанности распорядителя дуэли. Я промолчал. "Готов, чего там", - сердито ответил брюнет, нервно переминаясь с ноги на ногу. "Тогда начнем, а то совсем стемнеет". Блондин ободряюще кивнул непонятно кому. "Раз, два, ТРИ!"
Два выстрела прогремели одновременно. Брюнет повалился замертво, а блондин медленно сел на снег, держась руками за шею. Бесчувственно сжимая в руке пистолет, я подошел к нему. Кажется, мой соперник подумал, что я собираюсь его добить. Он в ужасе пучил на меня глаза и пытался что-то сказать, но на его белых, как мел, губах только вспухали и лопались кровавые пузыри. Скоро он умер. Не знаю, сколько времени я стоял рядом с его телом, слушая тупой звон в ушах, пока холод не привел меня в чувство. Праздник в глубине леса катился к концу. Одинокая ракета повисла над поляной, и в ее свете кровь на снегу казалось черной. Я зашвырнул пистолет в кусты и пустился в обратный путь, зачем-то стараясь ступать в свои же следы.
Я позвонил. "Открыто", - донесся далекий голос. Меня бил озноб. Словно в тумане, я запер за собой дверь. Она все так же полулежала на диване, и на ее лице застыла маска холодного кокетства: то же самое выражение было на нем и тогда, когда мы уходили два часа назад. Кого из нас троих она рассчитывала увидеть - осталось неизвестным. Трясущимися руками я потянул с нее плед. Из одежды на ней были только черные чулки, как в моих кошмарах. Хотя, возможно, я уже перестал отличать реальность от смертельного сна, сквозь который белел снег и темнели стволы деревьев. Она уперлась локтями мне в грудь. Она извивалась. Она оцарапала меня перстнем. Стена волос, как последний рубеж обороны, встала на пути моих поцелуев, но скоро мои настойчивые губы обнаружили ее шею, щеку и рот, а мой язык - намертво сжатые зубы. Изо всех сил она старалась скрыть трепет, овладевающий ею по мере усиления моего натиска. В ней обнаружилась способность сопеть.
За окном совсем стемнело. Где-то на кухне капала из крана вода. Я закурил одну из ее длинных сигарет с золотым ободком. Девушка лежала неподвижно, отвернувшись к стене, но выражение ее обнаженной спины больше не выглядело враждебным. Увы, кроме скуки и отвращения, она больше ничего во мне не вызывала, и легкость в чреслах не имела отношения к тому огромному облегчению, которое я испытывал. Слишком долго, слишком расточительно я мечтал о ней, слишком дорогой ценой она мне досталась! Бледные чары рассеялись. Горькая, мучительная муть, заволакивающая пространство моего сердца, осела. Я снова мог дышать. Я выздоровел.
Я торопливо оделся и, не оглядываясь, вышел из комнаты. Мне что-то крикнули вслед, но это больше не имело значения. Пока я спускался по лестнице, на меня навалилось такое предчувствие счастья, что, казалось, мое сердце не выдержит, если я выйду на улицу и не обнаружу на привычном месте ту, которая любила меня. Каким-то сверхчеловеческим, провидческим зрением я видел себя со стороны, видел, как я выхожу из подъезда, как она поднимается мне навстречу, и я наконец говорю ей, что лисий воротник "аляски" очень идет к ее запорошенным снегом рыжим волосам. И я бы обязательно это сказал, но внезапно на лестнице погас свет, и то был свет моей жизни.
На самом деле это я сидел на снегу и держался руками за шею, словно пытаясь остановить горячую, упругую жизнь, толчками утекающую у меня сквозь пальцы. Это надо мной висела одинокая ракета, заливающая поляну мертвым белым светом. Мои расчеты пошли прахом: на счет "три" те двое выстрелили не друг в друга, а в меня, и, судя по всему, брюнет все-таки промахнулся.
Я был один. Мне было больно и холодно. Я знал, что скоро умру. Но все это было уже не важно: свет ракеты на мгновение как будто сделал видимыми самые темные закоулки моей любви, и я внезапно понял, что этот лес, эта ночь и холод - всего лишь бессмысленное нагромождение декораций в глубине сцены за опущенным занавесом, сквозь прорехи в котором пробивается свет другой, настоящей жизни. Из последних сил я потянулся к нему навстречу и увидел девушку в черных чулках, себя, закуривающего сигарету, одевающегося и сбегающего по лестнице навстречу той, которая любила меня, но в этот миг свет ракеты погас, и мне так и не удалось узнать, сказал ли я той, которую любил, что лисий воротник "аляски" очень идет к ее рыжим волосам.
*
Примечание: Я рассуждал следующим образом: "Итак, вероятность того, что один из них выстрелит первым, составляет 1/2. Если первым выстрелит блондин, то он убьет брюнета. Брюнет, который попадает в цель в четырех случаях из пяти, тоже может выстрелить первым с вероятностью 1/2. В этом случае блондин останется в живых с вероятностью 1/5. То есть получается, что блондин с вероятностью 1/2 + 1/2 X 1/5 = 3/5 переживет брюнета. Тогда я, промахивающийся в 1/2 случаев, выстрелил бы в него и, возможно, попал бы с той же долей вероятности. В случае моего промаха блондин убивал меня. Таким образом, для блондина вероятность одержать победу составляла 3/5 Х 1/2 = 3/10 (30%)". В случае с брюнетом расчеты получались более сложными, так как требовали рассмотрения бесконечного множества случаев, поэтому только скажу, что вероятность того, что именно брюнету досталась бы та, которая не любила меня, была равна 8/45 (18%). Подсчитывать свои шансы на победу аналогичным способом мне было лень, поэтому я просто вычел из единицы соответствующие возможности блондина (3/10) и брюнета (8/45). Они оказались равны 47/90 (52%).