Курортные городки французской Ривьеры не из тех, что скрывают свои секреты от посторонних глаз. Ментона - один из них, а это значит, что ваша жажда еще не испытанных впечатлений будет утолена немедленно по приезде. Теплый и тихий воздух, лимонные и мандариновые деревья, чьи руки опускаются от тяжести плодов, терракотовая крыша собора св. Михаила Архангела, бастион, казино, мэрия, палеонтологический музей.
Но не атавистическое почтение к древним костям и любовь к мандариновому пастису заставляли меня уже второй год подряд преодолевать глухое сопротивление французской консульской службы, покупать билет "Аэрофлота", пытающегося выжать максимум из своего монопольного положения, и одолевать тошноту, подступающую всякий раз, как автобус, следующий по маршруту Ницца - Ментона, накренялся над головокружительной пропастью. Нет, меня влекла тайна.
Дело в том, что несколько лет назад я, на свою беду, прочитал незавершенный роман Набокова "Ultima Thule" и с тех пор не нахожу себе места. Для того чтобы читателю стала понятна причина этого беспокойства, я, с вашего позволения, вкратце перескажу содержание "На краю света" (примерно так можно перевести это название с латинского на русский язык).
В неназванном городе где-то на побережье Лигурийского моря у художника Синеусова умирает жена. Будучи в отчаянии, он обращается за разъяснением некоторых метафизических вопросов, касаемых жизни и смерти, к своему знакомому, Адаму Ильичу Фальтеру, бывшему учителю математики. Фальтер утверждает, что в результате случайного стечения обстоятельств познал истину, "суть вещей1", "получил ключ решительно ко всем дверям и шкатулкам" (впрочем, его родственники считают, что он просто сошел с ума). Эта истина имеет смертоносную природу: итальянский врач-психоаналитик умирает от разрыва сердца, когда Фальтер сообщает ее ему; сам же Фальтер, по его словам, только чудом остался жив. Между Фальтером и Синеусовым происходит беседа, в ходе которой Синеусов просит Фальтера открыть ему эту истину. Фальтер отказывается, но на прощание сообщает, что нечаянно проговорился, "всего два-три слова, но в них промелькнул краешек истины". Скоро Фальтер умирает, но незадолго до его смерти Синеусов "получил от него самого записку - из госпиталя: четко пишет, что во вторник умрет и что на прощание решается мне сообщить, что - тут следуют две строчки, старательно и как бы иронически вымаранные".
Вот, собственно, и все, но с тех пор эти две строчки не выходили у меня из головы. Боже мой, как же я хотел узнать те два-три слова! Как жаждал ухватиться за краешек истины и извлечь на белый свет ее всю целиком! Мне нужна была эта истина, и я поклялся найти ее во что бы то ни стало. Но почему мне была нужна именно она? Мало ли на свете истин? Волга впадает в Каспийское море, Земля - круглая, человек - смертен. "Но что же вы скажете об истине, которая заключает в себе объяснение и доказательство всех возможных мысленных утверждений?" Вот то-то и оно.
Чертов Фальтер! Я завидовал этому человеку, который вышел в боги так же просто, как другой выходит в сени по малой нужде. Но что если это фальшивый бог? Что, если Фальтер просто искусный софист, пытающийся обвести нас с Синеусовым вокруг пальца? Кто вы, Фальтер? Судя по всему, Набоков и сам об этом не знал. Вот что он писал в предисловии к "Ultima Thule": "Быть может, закончи я эту книгу, читателям не пришлось бы гадать: шарлатан ли Фальтер? Подлинный ли он провидец? Или же он медиум, посредством которого умершая жена рассказчика пытается донести смутный абрис фразы, узнанной или не узнанной ее мужем".
Шарлатан? Провидец? Медиум? Читатель гадал, читатель пытался читать между строк и справа налево, читатель высчитывал количество знаков с пробелами и без пробелов и даже прибегал к эвристическому анализу, в конце концов читатель выучил этот роман наизусть, но все это ни на шаг не приблизило его к разгадке: при тысяча первом прочтении текст оставался так же герметично непроницаем, как и при первом. Истина ускользала от меня. Фальтер, должно быть, смеялся надо мной из своего метафизического далёка. В конце концов, когда мельтешение шарлатанов, провидцев и медиумов стало сниться мне по ночам, я решил выехать на место литературного происшествия, не без основания рассчитывая на то, что из будущих впечатлений тайна выведется сама, как число из суммы.
Но для начала следовало выяснить, действительно ли события, описанные в незавершенном романе, имели место в Ментоне, а не в каком-нибудь другом городке французской Ривьеры, которые похожи друг на друга, как братья-близнецы. Как правило, Набоков предпочитал вымышленные топонимы (Фиальта, Лекарно2), но на этот раз у меня имелись неопровержимые доказательства. Цитата: "Помнишь, мы как-то завтракали в ему (Фальтеру) принадлежащей гостинице, на роскошной, многоярусной границе Италии, где асфальт без конца умножается на глицинии и воздух пахнет резиной и раем?" Действительно, глицинии здесь повсюду: местные ландшафтные дизайнеры обожают эти листопадные лианы, издали похожие на нашу сирень, а средиземноморский асфальт имеет в своем составе резиновую крошку. Но в основе самого главного доказательства лежит очевидный географический факт: Ментона - последний французский город перед итальянской границей (сорок минут неторопливой послеобеденной прогулки вдоль моря по Променад дю Солей - и вы уже в Италии).
Приехав сюда в первый раз, я все три недели своего отпуска провел в бестолковой беготне, стараясь осмотреть максимальное число достопримечательностей за минимальное количество времени. Дворец Европы, дворец Карноле... К счастью, дворцы быстро кончились, и я поспешил вступить под стеклянные своды musees. Посещение палеонтологического музея (его я уже упоминал и упомяну еще), музея Жана Кокто и еще одного, муниципального, заняло у меня один день моей жизни. Дальше густо пошли ботанические сады и парки: специализирующийся на пасленовых сад Валь-Раме (7 евро с человека, включая скидки и абонемент), сад Марии Серены (все больше цитрусовые да оливковые), сады Бьове и Фонтана Роса, парк дю Пиан, парк де Коломбьер и Валь-Рахмех-а-Гараван - всего больше десятка парков, садов и скверов на 28 683 жителей, если верить переписи 2007 года. Совсем не случайно девизом Ментоны является фраза, в переводе на русский звучащая совершенно по-маяковски: "Ma ville est un jardin3". Православная церковь Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца, часовня Белых кающихся грешников4, монастырь Черных нераскаявшихся грешниц (шутка!), собор св. Михаила Архангела (о нем я тоже упоминал) и, конечно, солидный, дубовый и мраморный отель "Астория", лично для меня являющийся обязательным к посещению объектом религиозного паломничества.
Вооруженный самой доброжелательной из своих улыбок, я вошел в просторный, кондиционированный холл, лелея свою давнишнюю мечту: взглянуть собственными глазами на автограф любимого писателя. Осуществить ее оказалось проще, чем я думал, и мне не пришлось прибегать к помощи частного детектива, как главному герою из романа "Истинная Жизнь Себастьяна Найта", для того чтобы заглянуть в старые регистрационные книги. Быстроглазый ресепшионист с бриллиантовой искрой в ухе любезно показал мне запись, сделанную первого мая 1934 года (изящный, отчетливый, с уклоном вправо почерк, чем-то неуловимо напоминающий мой собственный): Владимир Владимирович Набоков, писатель. Через десять дней здесь, в Ментоне, родился его сын Дмитрий.
На первых порах я и сам остановился в этом отеле, но необходимость повязывать галстук к ужину и величина когда-то останавливающегося здесь писателя, отбрасывающего на меня тень неуместного благоговения, мешали мне сосредоточиться на моем расследовании. Я съехал и поселился в более демократичных апартаментах через площадь, за которой, если верить табличке, присматривали Соединенные Штаты Америки. Впрочем, "площадь" - это слишком сильное слово. На самом деле это был еще один ботанический сад: горбатый мост через рукотворное озерцо, чью воду вечно голодные золотые рыбки были вынуждены делить с не менее голодными черепахами; фиги, финики, пальмы, а в центре площади - трехсотлетний фикус в три обхвата (по сотне лет на каждого обхватывающего).
Увы, мои усилия пошли прахом: все это время осмотрительная Ментона как будто смотрела на меня сквозь невидимую преграду, прозрачную и крепкую, как пуленепробиваемое стекло, прикидывая про себя, стоит ли мне доверять, да так и не пришла к какому-либо выводу. Я вернулся домой несолоно хлебавши и весь год перебирал полученные впечатления, раскладывая их и так и эдак, словно пасьянс, и ни разу мне не удалось разложить воспоминания по мастям.
Приехав в Ментону во второй раз, я решил сменить тактику. Превратившись в один широко распахнутый глаз, я бесцельно бродил по городу и его окрестностям, и дело как будто сдвинулось с мертвой точки: все чаще меня посещало странное чувство, похожее на дежавю (я уже был здесь, я уже это видел).
Старая и новая Ментона переплелись между собой так тесно, что подчас невозможно понять, где заканчивается первая и начинается вторая. Улочки старого города, разлетевшись с горы, не успевают затормозить перед местным пешеходным "арбатом", носящим имя Феликса Фора, президента французской республики с 1895 по 1899 год, и, едва избежав столкновения с праздно шатающимся туристом, бегут дальше до самого моря. Престарелая вилла, еще сохранившая следы былой красоты, заискивающе заглядывает в окна отеля из стекла и бетона, а средневековый рыбный рынок соседствует с Макдональдсом.
Набережная Бонапарта, площадь доктора Теофиля Форнари, перекресток авеню Карно и улицы Эдуарда VII. Все больше законодатели да юристы. Красный сигнал светофора. Законопослушно останавливаюсь и жду. Мимо меня с воем проносится желтая реанимационная машина. В "лимонной столице Франции" (так написано в рекламном проспекте, который, сложенный пополам, лежит у меня в заднем кармане) умирают чаще обычного: престарелые французы съезжаются сюда со всей страны, чтобы последние годы жизни держать ноги в тепле. Впрочем, сидящие в летних кафе опрятные старички относятся к происходящему с царственным безразличием: смерть в Ментоне - это простая формальность, не способная помешать естественному, неторопливому течению времени. Никто никуда не спешит, никто не торопится прибыть вовремя в таинственный пункт назначения, которого все равно не минуешь. Возможно, поэтому самое лучшее, самое высокое место в городе занимает кладбище, расположенное на вершине горы, куда вас рано или поздно приведет любая из крутых, мощенных кирпичом и морским камнем улиц старого города или неумолимое время, если вы - ментонец. Каменные кресты и скорбящие ангелы, чьи крылья на закате приобретают абрикосовый оттенок, основательные семейные склепы, где нашло последний приют не одно поколение местных жителей, а напротив выхода - памятник изобретателю регби, так и не успевшему занести свой похожий на дыню бронзовый мяч в зачетную зону. Немало здесь и русских могил: золотой купол православной часовни виден из любой части города.
"Ca se voit mieux de haut5", - утверждала эпитафия, выбитая на могильной плите храброго французского пилота, покорителя Африки (1900-1930). Я был полностью согласен с этим утверждением: отсюда действительно открывался отличный вид, а густая тень платанов и кладбищенских кипарисов надежно скрывала от любопытных глаз того, кто намеревался встретить здесь ночь. Укрывшись за кустом шиповника, я ждал, пока престарелый сторож с лицом бурым, как топинамбур, запрет ворота и удалится, звеня ключами, садился на теплую каменную скамью и, обратив лицо к заходящему солнцу, погружался в своего рода транс, в надежде, что метаморфоза превращения темного литературного текста в лучезарную истину произойдет сама собой, без участия ума. День катился к своему концу, и уже скоро от него оставались только догорающие на горизонте руины, еще тлеющие в быстро наползающей со стороны моря темноте. Ангелы продолжали каменеть. Цикады играли свою металлическую музыку. Минуты тянулись как резиновые. Затекали ноги. Что может быть банальней заката над кладбищем? Только мысль о том, что, возможно, и наша жизнь - это такой же закат над кладбищем упущенных возможностей и разбитых надежд. Я поднимался и еще долго стоял в остывающей темноте, пока в моих окаменевших ягодицах снова не начинала покалывать жизнь.
В сущности, Ментона - это леденец, завернутый в экзотическую обертку, но на вкус мало чем отличающийся от своих соседей (Карноле, Кап-д'Ай, Эз, Болё-сюр-мер): то же море, те же бронзовеющие тела на пляже (внимание отдыхающих: измеряемая в квадратных сантиметрах площадь женских купальников официально одобрена Михаилом Архангелом и городской мэрией!), те же увитые виноградом виллы в ложно классическом стиле с указателями "а vendre6" или "a louer7". Все продается, все сдается в аренду, все выставлено напоказ, и места, которые хотелось бы посетить, исчерпываются пиктограммами достопримечательностей, указанных в туристической карте. Ничто не обольстит, не очарует внимательных глаз беспокойного путешественника, ищущего неизвестно что неизвестно где, ничто не заставит захотеть остаться здесь навсегда. Но какая же сила влечет меня сюда? Почему я слышу (не ушами, а сердцем) таинственный голос, похожий на голос моря, который предупреждает моряков о приближающейся буре? Кто зовет меня, о чем предупреждает? Ментона, чего же ты хочешь? Зачем манишь меня и смотришь на меня сверху вниз многозвездными, полными ожидания очами? Ночь, роение огней над головой, молчание. Предлагаю тебе сделку, Ментона! Скажи мне свой секрет, и я рассчитаюсь с тобой полной мерой. Говори! И она говорит:
- Il fait un temps de demoiselle8.
Не знаю, почему я пишу о тебе в настоящем времени, любовь моя. Возможно, потому, что только настоящее длится вечно. Present progressif9. Ты действительно похожа на стрекозу в этих зеленых солнцезащитных очках на пол-лица. Волосы цвета соломы и сена, загорелые руки, в руках - корзина (все больше репчатый лук да кудрявый салат, из которого высовываются твердые и тяжелые, как нефрит, кабачки).
- En Russie nous parlons: le pluie dе champignon10, - говорю я на своем брутальном французском, и ты смеешься, показывая мелкие белые зубы.
Сегодня утром я решил, что вместо пляжа пойду на деревенский рынок. Твердый, как дерево, хамон, круги домашней колбасы, похожие на толстых, коричневых, наполовину проглотивших самоё себя удавов, медовые груши, бледно-зеленое оливковое масло, пучеглазые камбалы, пахнущие свежими огурцами анчоусы, черный и жирный, словно майская грязь, тапенад11. По дороге домой мелкий, пропитанный солнцем дождик загнал меня в пустой и гулкий, как барабан, палеонтологический музей, в вестибюле которого меня уже поджидала ты. Любознательная французская девушка никогда сразу же не пошлет вас к черту, если узнает, что вы из России.
- О-ля-ля, - уважительно качаешь ты головой. - Там холодно?
Мы поговорили о меховых шапках, водке и ручных медведях, обсудили наглых ментонских чаек, которые только и ждут, чтобы съесть вашу еду, выпить ваше вино и даже отбить у вас девушку, при условии, что все это вы оставили без присмотра на открытой веранде. Мы померились корзинами (в моей - литровая бутыль дешевого rouge12, гроздь синего, с белым налетом винограда и баночка руя13, а о твоей я уже говорил), и уже через пятнадцать минут, набравшись смелости, я вызвался помочь тебе донести покупки до дому.
Мы вышли на оранжерейно-влажную улицу. Дождь то ли закончился, то ли переводил дух. Перебравшаяся через ограду глициния цвела, спустя фиолетовые рукава до самой земли. Было душно, и только невидимое отсюда море, напоенное дождем, дышало полной грудью. Полицейский с мокрой спиной закусывал на ступеньках музея, прислонив к стене сверкающий хромом велосипед. Моя спина тоже не долго оставалась сухой: высоко же ты залетела, моя стрекоза! Пришлось ползти в гору по витой дороге, навстречу ручьям, и даже карабкаться по старинной каменной лестнице. Я едва поспевал за тобой, обливаясь потом, но мои внимательные глаза все равно примечали "кедр, эвкалипт, банан, терракотовый теннис, автомобильный загон за газоном". Где-то я уже это видел: санаторий, детский сад, "отель, расположенный под перистой мышкой холма, поросшего мимозником, и не полностью застроенную улочку с полдюжиной каменных дачек" за беленым забором, в котором вдруг, словно затвор объектива, стремительно распахнулась калитка, и на моментальной фотографии моей памяти навсегда запечатлелись смуглая девочка (твоя сестра? судя по возрасту - ровесница века), держащая сразу три апельсина в одной руке, а у нее за спиной - мокрая терраса, на террасе - женщина, вытирающая белый пластиковый стол, а рядом с ней, опершись на перила, усатый мужчина в полосатом халате смотрит на меня, подняв брови.
Прогрессивное время, прогрессивная девушка. Левой рукой приняв у меня, казалось, наполненную камнями корзину, ты кладешь правую ко мне на плечо и у всех на виду трижды целуешь воздух на французский манер, едва касаясь щекой моих щек.
- Еще увидимся, - обещаешь ты, и калитка захлопывается.
La cigale et la fourmi14. Стрекоза упорхнула, и бедный муравей потек в обратный путь на ватных ногах, все еще ощущая нежность и теплоту твоей кожи. Немного придя в себя, я осмотрелся более основательно: отель, детский сад, санаторий (должно быть, тот самый, в котором умирала от чахотки жена художника Синеусова), "витая дорога между чрезвычайно чешуйчатых сосен и колючих щитов агав". Подумав, я вернулся обратно, чтобы узнать название улицы. Ну конечно: страница 135! Черт возьми, это воодушевляло: кажется, Ментона начинала поддаваться под напором моей любознательности! Палило солнце. Играла далекая музыка. Через пустую дорогу перелетали стрекозы и быстро присаживались на блестящую сырую глину по обочинам, чтобы спустя мгновение продолжить полет. Я вспомнил твои зеленые очки и вдруг почувствовал, что в моей душе образовалась такая пустота, которую получасом позже не смог заполнить собой даже литр красного вина (пришлось спуститься и купить еще бутылку)... Неудивительно, что, когда на следующий день какая-то девушка окликнула меня с набережной, мне потребовалось время, чтобы узнать в ней свою вчерашнюю знакомую.
Узкая полоска каменистого пляжа мало населена: семейные отдыхающие предпочитают песок на другом конце города. Я лежал на животе, плоский и красный, пересыпая из ладони в ладонь мелкие камушки, похожие на перепелиные яйца, пока моя раскаленная спина не начинала пузыриться, и передо мной со всей неизбежностью не вставала необходимость морского купания. Плавать я не умел, зато ты оказалась родом из тех спортивных французских девушек, что ездят на велосипеде, катаются на горных лыжах, лазят по скалам и заплывают за буйки. Ты подсмеивалась надо мной, наблюдая, как я плескаюсь на мелководье вместе с малышней, но малодушный ужас, который я испытывал всякий раз, когда мои ступни не чувствовали под собой надежного дна, не позволял мне заходить далеко: берег в районе Ментоны круто уходит под воду.
Наплававшись всласть, ты решительно (не то что я: на карачках, борясь с откатом) выходила из моря и ложилась, голорукая и голоногая, рядом со мной. Вы знаете, чем пахнет счастье? Нет? Так я вам скажу: оно пахнет солнцезащитным кремом "Амбр Солер", фактор защиты 10 (мне-то приходилось довольствоваться "тридцаткой", не меньше), который я, коленопреклоненный, втирал в твою коричневую, безукоризненной лепки спину.
- Un moment15, - говоришь ты и, заведя руки за спину, расстегиваешь купальник, чтобы предоставить в мое распоряжение всю ее целиком.
Несколько алмазных капель, которые не успело выпить солнце, еще поблескивали в ложбинке вдоль позвоночника, у самого копчика, и мои торжествующие пальцы спускались так далеко, как только позволяли приличия.
Искупавшись еще раз, ты вытиралась полотенцем и уходила куда-то по своим делам, которые я представлял себе только сквозь призму твоих рассказов (мои попытки увязаться за тобою следом ты решительно пресекала). Мне становилось скучно.
Словно по инерции я продолжал свои блуждания в поисках еще не испытанного, волшебного, небывалого впечатления, способного наконец утолить жажду моей любознательности, но что-то изменилось. Ментона поблекла. Ментона утратила свои краски. Несмотря на то что таинственная связь продолжала накрепко связывать нас друг с другом, этот город как будто потерял ко мне интерес, став похожим на выгоревшую на солнце туристическую открытку с видами самого себя. Теперь все эти улицы, лестницы, переулки выглядели немного по-бутафорски, словно декорации, оставшиеся от чьих-то чужих трагедий и драм. Я чувствовал себя виноватым в этой перемене, в этой необходимости выбирать между миром, пусть тихо, пусть шепотом обещающим мне раскрыть все тайны бытия; миром, где я, как на картине неизвестного итальянского мастера, осененный млечным путем, попираю ногами грозовое облако (Флора одесную, Фауна ошую); между вот этим миром божественных энергий и чем? В глубине души я и сам понимал невозможность нашей совместной жизни с тобой, жизни, которая скользила бы мимо, наполненная бытом (не бытием), жизни, каждую секунду которой я бы прислушивался к шороху упущенных возможностей, рассыпающихся в прах за моей спиной. В житейском море не выловить жемчуга. Нет. Да. Не знаю. Ладно, проехали.
Короче говоря, Ментона воротила от меня нос, зато на личном фронте, кажется, наметился прогресс. Порядочная французская девушка никогда не поднимется в номер к незнакомому мужчине, но мы были знакомы уже неделю. Помню эти вечера, любовь моя! Всегда буду помнить даже в самых темных закоулках потустороннего. Открытая терраса, настольная лампа, с которой снова и снова чокается пьяный ночной мотылек, сонное расположение домов, в которых уже зажигаются окна и ложатся изумрудно-зелеными квадратами на темный газон, пахнущий черносливом "Жетан" без фильтра, рассыпанные по столу карты (червы-козыри побили невинные вини), винные виньетки на белой, хрустящей скатерти, которую крохоборы-гиперборейцы на этот раз не поскаредничали как следует накрахмалить... А вчера ты осталась у меня ночевать, и, когда, приняв душ, выходила из ванной комнаты, мое сердце уже спешило к тебе навстречу.
- Qu'est-ce que tu fais?16 - спрашиваешь ты, смеясь.
Француженки - народ любознательный. Но я не могу ответить на твой вопрос, потому что уже целую твою шею и плечи, гладкие и влажные, и ты, так и не получив ответа, прилаживаешь свои губы к моим.Всю ночь погода куксилась, но утро выдалось с просветами, и, прикончив оставшуюся с вечера пиццу, мы отправились на пляж, решив перекусить более основательно часом позже.***
Ухало море. Флаги на набережной неистово рукоплескали неизвестно чему. Белая собака из любознательности лакала морскую воду. Cet animal est tres mechant. Quand on l'attaque il se defend17. Шумное итальянское семейство общими усилиями надувало доброго резинового крокодила.
Одним движением плеча ты сбросила свое легкомысленное платье и сразу полезла в воду, а я лег на спину и стал смотреть в бледное небо, по которому ползли серые и массивные облака. Солнце изо всех сил пыталось светить, но они грузно наползали на него, свет потухал и ждал своего шанса, чтобы вспыхнуть снова. Вот, кажется, прямо надо мной наметилось сияние, но первым озарилось кладбище - крокодил, собака, итальянцы и я среди них все еще находились в тени, ровной и темной, в то время как там солнце уже радостно лилось на землю, освещая крышу собора св. Михаила Архангела, бастион, казино, мэрию, палеонтологический музей. Все это я уже видел.
Я перевернулся на живот и бросил взгляд на часы. Ты отсутствовала уже 20 минут. Я поменял солнцезащитные очки на обыкновенные и стал смотреть из-под руки в сторону моря. Сегодня народу было больше обычного, и мне никак не удавалось разглядеть твою маленькую черную голову среди десятка подпрыгивающих и перекатывающихся маленьких черных голов. Ах, вот ты где: качаешься на волнах несколько в стороне и машешь мне рукой. Но что это? Ты кричишь?! Ты зовешь на помощь?! Я вскочил на ноги. "Держись, - заорал я тебе по-русски, и испуганные итальянцы прыснули от меня в разные стороны, - держись, я сейчас!" Нахлынувшая волна сбила меня с ног, отобрала очки, перевернула раз, другой, а когда, наконец, я вернулся в исходное положение, то не обнаружил у себя под ногами ничего, кроме воды. В результате чрезвычайного напряжения сил мне удалось вынырнуть на поверхность. Весь мир расплывался, искрился и сиял, как белое серебро. Я плыл, стараясь держать голову над водой, но волны перекатывались через меня, такие соленые, такие тяжелые, что было нечем дышать, и еще этот странный шум в ушах, как в детстве, когда лежишь, выздоравливая после отита, обложенный скрипучим компрессом, и слышишь сквозь ватную глухоту, как в соседней комнате глухо бубнит телевизор, и каждый звук, словно закупоренный сам в себе, неприятно отдается головной болью, но если закрыть уши руками, то станет тихо.
Я вышел на берег. Далекое, плоское, словно ненастоящее море, серая полоска земли на краю света, призрачный город, похожий на сон, который мы с тобой раньше почему-то воспринимали всерьез, и мучительное, нестерпимое, разрывающее сердце чувство, что вот-вот, сейчас, в эту самую секунду...
Ты рыдала на плече у мускулистого молодца в красных трусах, ты объясняла ему, что пошутила, а еще один, похожий на первого как две капли воды, делал мне искусственное дыхание. Стоя в толпе зевак, окруживших мое не желающее оживать тело, я смотрел в небо, чей лазоревый купол как будто разнялся, и в образовавшуюся прореху Фальтер, улыбающийся и довольный, тянул ко мне свои прозрачные руки, сквозь которые сиял ослепительный свет приближающегося события. Ментона сдержала свое обещание: мое расследование подходило к концу. Стоило ли оно того? Пока я этого не знал, но уже мог сказать с полной определенностью: "Только обыватели, сидя в полумраке своего жилища, любят думать, что путешествия уже не раскрывают никаких тайн; на самом деле горный ветер так же будоражит кровь, как и всегда, и умереть, пускаясь в достойную авантюру, всегда было законом человеческой чести".
Примечания:
1 Здесь и далее цитируется по книге Набоков В. В. Романы. Рассказы. Эссе. СПб.: Энтар, 1993г.
2 Города, в которых имели место события, описанные в рассказе Набокова "Весна в Фиальте" и романе "Смотри на Арлекинов!" соответственно.
3 (фр.) Мой город - сад.
Французское правописание некорректно: местный скрипт не поддерживает аксанты.
4 Chapelle des Penitents Blancs.
5 (фр.) Вид сверху лучше.
6 (фр.) Продается.
7 (фр.) Сдается в аренду.
8 (фр.) Идет грибной дождь. В буквальном переводе "время стрекоз".
9 (фр.) Настоящее продолженное время.
10 (фр.) В России мы говорим: грибной дождь.
11 Паста из измельченных оливок, анчоусов и каперсов.
12 (фр.) Красное вино.
13 Соус для рыбных блюд.
14 (фр.) Стрекоза и муравей.
15 (фр.) Секундочку.
16 (фр.) Что ты делаешь?
17 (фр.) Это животное очень злое. Когда на него нападают, оно защищается.
Слова из популярной песни "La Menagerie" (Зверинец).
- Комментарии: 110, последний от 21/11/2014.
- © Copyright Аноним (om_shri_ganeshaya_namaha@rambler.ru)
- Размещен: 06/03/2013, изменен: 26/11/2014. 27k. Статистика.
- Новелла: Проза
Связаться с программистом сайта.
