Аноним. Янгуйцы

Янгуйцы
(записки переводчика)

Наш отряд обогнал еще одного китайца, который двигался в ту же сторону, что и мы. На плечах он держал кансу - коромысло с привязанными к нему двумя тазами (при помощи такого же устройства они переносили тяжести у нас на стройке): в один он сложил свои нехитрые пожитки, а в другом сидела его престарелая мать. Судя по всему, не всем нравились ихэтуани. И немудрено: в последние несколько дней мне самому пришлось убедиться, что повстанцы резали не только иностранцев. Когда мы ворвались в Янтай, то увидели еще дымящиеся развалины католической церкви, похоронившей под своей обвалившейся кровлей всю местную христианскую общину. Здесь нам пришлось задержаться до вечера, чтобы предать земле тридцать два тела, многие из которых несли на себе следы жестоких пыток. Среди них были и китайцы. Этих было просто отличить от других мертвецов: они были обезглавлены. "Боксеры", как с легкой руки английских журналистов прозвали ихэтуаней за их склонность к боевой гимнастике, особенно ненавидели своих соотечественников, принявших христианство. Последних было немало: китайцы охотно принимали чужую веру. Судя по всему, Будда смотрел на это сквозь пальцы, зато взамен новообращенный приобретал покровительство христианской общины и защиту администрации КВЖД от произвола местных властей.

В 1898 году я закончил Императорский Санкт-Петербургский университет по части китайского и маньчжурского языков и был откомандирован в распоряжение Главного строительного управления Китайской восточной железной дороги. Начальник службы пути и заместитель начальника дороги тайный советник Федор Иванович Кнорринг, приходящийся мне дядей по линии матери, сердечно приветствовал меня и коротко ввел в суть дела. КВЖД имела большое стратегическое и экономическое значение для Российской империи. Протянувшись на две с половиной тысячи верст, она соединяла Забайкальскую железную дорогу с Порт-Артуром и давала России выход в Желтое море. Правители маньчжурской династии Цин, опасаясь японской агрессии, стремились развивать экономические и политические связи с Российской империей и были заинтересованы в ее строительстве не меньше нашего. Федор Иванович великодушно предложил мне работать его личным переводчиком. Я отказался и попросился "в поле". Дядя не стал меня отговаривать и направил в распоряжение охранной стражи на Артурскую линию.

Уже два года я не был дома, мотаясь по всей Маньчжурии от Харбина до Порт-Артура и от Хайлара до Владивостока. С юга страны приходили тревожные вести. Китай бурлил: связанный кабальными договорами императорский двор, оттертая на задворки политической жизни армия и даже простые крестьяне, чьи наделы насильно отчуждались под строительство железных дорог, - все были недовольны иностранцами, активно вмешивающимися во внутреннюю жизнь страны. Повылезавшие, как грибы после дождя, многочисленные тайные общества подливали масло в огонь общего недовольства. У нас на севере пока было тихо, но в начале 1900 года прокламации ихэтуаней, призывающие население убивать "янгуйцы" (заморских дьяволов), появились и в наших краях. Местная китайская администрация смотрела на это сквозь пальцы, что было не удивительно: сама императрица Циси заигрывала с боксерами, вероятно, рассчитывая на их поддержку в своих политических играх. Мой китайский денщик делал страшные глаза и шепотом рассказывал, что по ночам за городом собираются люди и слушают волшебников. "Почему волшебников?" - спросил я. Тот пояснил, что благодаря магической силе Будды "и-хэ-цюань" (кулак во имя справедливости) и "да-цюань" (большой кулак) могут творить чудеса. Поговаривали, что они неуязвимы для холодного и огнестрельного оружия, осведомлены о прошлом и будущем, способны мгновенно перемещаться на большие расстояния, становиться невидимыми по своему желанию, обходиться без сна, еды и воды, являть себя одновременно в двух и более разных местах, воскрешать мертвых, а их вожак Лау-су вообще летает по ночам над Москвой и Берлином и силой проклятья насылает на их жителей чуму. Я посмеялся над этими глупыми суевериями (китайцы вообще народ нервный и впечатлительный), но двумя неделями позже, будучи с поручением в Мукдене, сам стал свидетелем события, необъяснимого с точки зрения современной науки.

Местный дзянь-дзюнь¹ с целью развеять слухи о неуязвимости боксеров приказал худутуну² произвести показательную казнь более чем четырехсот мятежников. Он не без основания рассчитывал на то, что после этого вера людей в волшебные способности ихэтуаней пошатнется, но добился как раз противоположного эффекта. На главной площади города собралась огромная толпа, в которой также находился и автор этих записок. К городской стене вывели осужденных. Те вели себя спокойно и даже бравировали, пересмеиваясь друг с другом, и приветствовали своих знакомых в толпе... Меня всегда поражало, что насколько китайцы трусливы в бою, настолько же мужественно или, вернее сказать, безразлично они ведут себя перед лицом палача. Приговоренный к смерти китаец, дожидаясь своей очереди среди таких же, как он, способен одобрительным возгласом оценить красоту удара, срубающего голову его товарищу по несчастью, а минуту спустя его самого хватают за косу, ставят на колени и обезглавливают, после чего помощники палача бегом волокут еще бьющееся в агонии тело к ближайшей выгребной яме, а за ними в визгом и лаем торопятся деревенские свиньи и собаки в расчете на сытный обед... Итак, худутун, лично командовавший расстрелом, дал сигнал своей лянзе³ открыть огонь. Грянул залп, потом еще один. Когда дым рассеялся, оказалось, что боксеры остались невредимы. Толпа ахнула. Худутун сам приблизился к одному из ихэтуаней и несколько раз выстрелил в него из револьвера. Вместо того чтобы упасть замертво, мятежник приветствовал военачальника насмешливым поклоном⁴. Толпа пришла в неистовый восторг и, оттеснив охрану, тут же на площади освободила пленников. Тем же вечером на дзянь-дзюня было совершено покушение: какой-то фанатик набросился на него с мечом, пока тот молился в храме.

С этого дня число сторонников ихэтуаней стало стремительно расти. Люди устраивали им овации и носили на руках; их считали чуть ли не бодхисатвами. Командиры сообщали о неповиновении солдат, братании с мятежниками и разграблении складов с оружием. Напряжение нарастало. На стройке начались диверсии: неизвестные портили телеграфные линии, подкладывались камни на рельсы перед проходом поездов и осуществляли нападения на специалистов. Все чаще бойцы охраны поднимались ночью по тревоге и отправлялись тушить очередной пожар или отбивать нападение то ли хунхузов⁵, то ли военных, которых уже было невозможно отличить друг от друга. Дорожные инженеры под любым предлогом старались уехать в Порт-Артур, даже несмотря на обещания восьмидесятимесячного оклада семьям в случае смерти кормильца. Мордовороты-десятники уже не ходили гоголем, не покрикивали, как раньше: "Цилай пигу, черт косорылый! Ганьба, ганьба!⁵", а старались держаться парами и не расставались с оружием даже ночью. Ихэтуани уже среди бела дня агитировали рабочих саботировать строительство и присоединяться к мятежникам. В Ляояне появился "святой". Он ходил по улицам в желтых одеждах, со знаменем, охраной и зажженными факелами, и народ простирался перед ним ниц, как перед императором, и целовал следы его ног. Китайцы утверждали, что от "святого" по всему городу распространяется аромат цветущих лотосов, а сам он сияет неземным светом, да так сильно, что на него даже больно смотреть (я сам видел этого человека и не заметил ни первого, ни второго). Обойдя город, "святой" направился к местной тюрьме, где приказал страже стать на колени, и, прочтя над ними мантры, распорядился освободить пленников. Стражники поспешили подчиниться. Затем "святой" благословил народ Китая на священную войну против иностранных демонов и исчез. Охранники клялись всеми тремя телами Будды, что раздался гром, "святой" превратился в огненный шар и вылетел в окно.

Когда я делился своими опасениями с полковником Кушаковым, тот только скрежетал зубами от ярости: начальник охранной стражи нашего направления лучше, чем кто другой, понимал опасность происходящего. Он ежедневно телеграфировал в Порт-Артур и требовал прислать подкрепление. Подкрепление прислать обещали, но только за счет вновь сформированных эшелонов из России, которых ранее чем через месяц, а то и два, ждать не приходилось. Полковник старался по возможности усилить посты своими силами, но это было непросто: расстояния были огромные, а людей мало: например, наш отряд охранной стражи, в котором числилось 240 человек, включая коноводов, цейхгаузных и меня, обеспечивал охрану пути длиной в 260 верст от Чань-Ту-Фу до Дашицяо. В конце концов полковник плюнул на субординацию, арестовал первый попавшийся паровоз и выдвинулся в северном направлении, по пути снимая все малые посты и присоединяя их к соседним, более крупным, а инженерному составу приказал немедленно прекратить работы и вместе с семьями уйти под защиту комендатур. Позже я узнал, что ему удалось собрать большинство постов севернее Мукдена: это позволило личному составу охранной стражи и специалистам Арктурской линии, а также членам их семей отступить с честью и не подвергнуться поголовному истреблению.

Увы, постам, находившимся южнее Мукдена, повезло меньше. Когда началось восстание, я находился на небольшой станции Суетун, между Шахэ и Янтаем. Армия немедленно встала на сторону мятежников, и все деревни к северу и югу от станции оказались заняты китайскими войсками. Вдоль всей железнодорожной линии, насколько хватало глаза, в небо поднимались столбы черного дыма: китайцы бросились жечь все, что принадлежало русским - казармы, склады, пакгаузы, мастерские, станции и депо, рубить телеграфные столбы и уничтожать пути. Паровозы пускались под откос на радость ликующей толпе, железные фермы мостов разбирались и бросались в реку. Ихэтуаням были не нужны ни наша дорога, ни наше имущество, ни мы сами. От трех главных требований, содержащихся в прокламациях боксеров: "Долой Цинов, восстановить Минов, убивать иностранцев", осталось только одно - последнее. Пойманных русских и китайцев-христиан мучили, пытали и предавали жестокой смерти. Наш пост состоял из двенадцати солдат и пяти мастеровых. Когда полезли китайцы, мы укрылись в казарме и стали отстреливаться. Несколько раз ихэтуани пытались поджечь наше убежище, но, к счастью, неудачно: ровная, как стол, лишенная растительности местность способствовала обороне. Наши патроны подходили к концу, и бойцы, попрощавшись друг с друг, уже готовились пойти в рукопашную, когда в отдалении послышались оружейные залпы и крики "ура": из Шахэ к нам на помощь спешил отряд поручика Валевского.

Похоронив мертвых и перевязав раненых, мы спешно выдвинулись на юг, в направлении Янтая, памятуя о том, что в этом небольшом городке уже давно существовала католическая миссия: два года назад, во время эпидемии чумы, польские католики помогали местному населению бороться с "черной смертью". Ну что же, китайцы достойно отблагодарили их за эту помощь.

Войска, занятые мародерством и грабежом, не успели организовать оборону, и нашему отряду в количестве восьмидесяти человек удалось взять город с ходу. Не считая четверых раненых, потерь между нами не было. Как я уже писал, здесь мы были вынуждены заночевать, чтобы предать земле соотечественников, принявших мученическую смерть. Поручик Валевский распорядился занять бывшие чумные бараки недалеко от железнодорожной станции, выставить посты и готовиться к обороне.

Всю ночь китайские отряды стекались в город с окрестных холмов. За стенами бараков шум стоял неимоверный: разгромив винные склады, пьяные китайцы пели, орали и занимались своим любимым делом - пускали в небо фейерверки, освещающие город даже лучше, чем зарево горящего неподалеку от нас угольного склада. По нам тоже постреливали, но редко и бестолково. Мы берегли патроны и ответный огонь не открывали. Под утро в наше расположение пробрались два китайца-христианина, чудом оставшиеся в живых, и сообщили, что в городе праздник по случаю прихода войск из Мукдена и Лаояна. "Оба города под контролем мятежников, - сказали перебежчики, - Порт-Артур взят в осаду, русские отряды всюду перебиты, миссии сожжены, а линия дороги занята китайскими войсками".

На самом деле это было не так: вплоть до Дашицяо дорога была под русским контролем, ходили поезда, работал телеграф, из Порт-Артура прибывало подкрепление, а всего в двадцати верстах к югу от нас стоял крупный отряд полковника Мищенко. Но мы этого не знали.

Когда рассвело, протрезвевшие китайцы стали готовиться к атаке: словно волны, они перекатывались через железнодорожную насыпь и строились на пустыре шагах в пятистах от нас. Скоро уже и строиться было негде, а они все прибывали. Сколько же их? Мы пробовали их считать, но на первой тысяче сбились со счета. На гребне холма обнаружилась артиллерийская позиция. Через наши головы с шипением полетели снаряды, чтобы разорваться далеко в стороне: к счастью для нас, артиллерийское дело в Поднебесной поставлено из рук вон плохо. Построившись в цепи, китайцы не торопясь стали приближаться к нашим укреплениям. Впереди наступающих крутился и бешено жестикулировал какой-то человек с красной повязкой на голове и мечом в руке, пытающийся воодушевить их на более активные действия. "А вот мы сейчас и посмотрим, какой ты пуленепробиваемый", - недобро усмехнулся Валевский, прикладывая винтовку к плечу. Грянул выстрел, и человек покатился в дорожную пыль. Китайцы бешено завопили и бросились вперед. "Залпом пли!" - скомандовал поручик. Существенно поредевшие цепи продолжали приближаться. Еще залп. "Пачками, господа!" Затрещала частая стрельба, в рядах наступающих возникла неразбериха: передние ряды подались назад, следующие за ними продолжали напирать, люди падали и топтали друг друга. В конце концов, китайцы не выдержали и в беспорядке отступили обратно за насыпь. Спустя полчаса они снова повели наступление, но уже не так нагло: теперь солдаты перебегали редкими цепями, прикрываясь станционными постройками, и, главное, не жалели патронов. Китайская артиллерия, наконец, пристрелялась: снаряды ложились все ближе и уже стали залетать внутрь периметра. Один из них пробил крышу конюшни и разорвал на куски единственную нашу лошадь. Валевский приказал сосредоточить огонь на артиллеристах, и через несколько минут те бросились спешно увозить орудия на ту сторону холма. Воспользовавшись затишьем, наступающие подобрались вплотную к нашим стенам, и некоторые уже лезли во двор. Солдаты приняли их в штыки и возобновили огонь по пехоте. Яростная перестрелка продолжалась около трех часов, а потом наступило время обеда, китайцы прекратили стрельбу и отошли обратно за насыпь. Мы вздохнули немного свободнее и осмотрелись. Стены и крыши бараков были продырявлены пулями, глинобитная стена местами обвалилась. После четырехчасового боя мы потеряли четырнадцать человек убитыми, почти половина из оставшихся в живых людей были ранены. Поручик Валевский приказал пересчитать патроны. Оказалось, что их осталось не более двадцати штук на человека. Сутки без сна и пищи, крайнее напряжение сил, четырехчасовой бой, а главное, потеря всякой надежды на прибытие подкрепления привели людей к крайнему физическому и духовному изнеможению. Оценив положение, Валевский собрал всех нас и сообщил, что он принял решение дождаться темноты, а потом, прорвавшись с боем до реки Тайцы, вести отряд на восток, в сторону Кореи, рассудив, что пройти порядка двухсот верст до Порт-Артура по провинции, кишащей боксерами и войсками - невозможно. Он надеялся, что местность, удаленная от железнодорожной линии, менее насыщена противником, и мы сможем пробиться к границе дружественной страны. Присутствующий среди нас инженер Верховцев возразил, было, что до Кореи путь неблизкий, а людей и ресурсов мало, да только выбора у нас не было.

После обеда китайцы снова стали постреливать, впрочем, довольно вяло: судя по всему, им и самим не терпелось дождаться ночи, чтобы возобновить праздник, а русские и так никуда не денутся. Воспользовавшись затишьем, поручик выставил на посты мастеровых и инженеров, а солдатам приказал спать до вечера.

Манчжурские сумерки наступают быстро, не то, что у нас, в Санкт-Петербурге. С наступлением темноты китайцы высыпали на вершины холмов и принялись веселиться. Военные, гражданские, старые и малые сбивались в кучи и перебегали с холма на холм, которые в этот момент становились похожи на потревоженные муравейники, жгли костры, радостно махали факелами и флажками, палили в воздух и взрывали хлопушки, и поэтому, когда мы в совершенном молчании перевалили через ограждения и, переколов штыками немногочисленную охрану, ускоренным шагом двинулись в южном направлении, этого никто не заметил. Во всяком случае, я на это надеялся. Миновав фанзы покинутой жителями деревни, наш отряд вышел на узкую извилистую дорогу, по обеим сторонам которой темной стеной стоял гаолян⁷ в два человеческих роста, лишь местами рассекаемый узкими полосками чумизы, бобов и проса. Мы шли уже два часа, никто нас не преследовал, и в наших сердцах затеплилась надежда: река должна была быть уже близко. И действительно: вдруг потянуло свежестью, и поручик Валевский, идущий во главе отряда, радостно сказал мне: "Смотри!", - указывая рукой направление. Впереди, в темноте, шагах в двухстах от нас, в лунном свете сверкала полоска воды. И в это самое мгновение вражеская граната с ужасным треском ударила поручика прямо в голову и затем взорвалась в пяти шагах у меня за спиной. Взрывной волной меня забросило в гаолян, и я потерял сознание.

Позже я узнал, что мы попали в засаду движущейся в сторону города пехотной лянзы противника, который был отлично осведомлен о маршруте нашего движения: судя по всему, китайские слухи распространяются еще быстрее, чем наступают сумерки. Наш отряд был рассеян, и лишь небольшой группе количеством в двенадцать человек под руководством унтер-офицера Пилипенко удалось прорваться с боем к реке и уйти на восток. Китайцы перерезали раненых, а голову инженера Верховцева разведчики русского экспедиционного корпуса позже обнаружили среди прочих в железной клетке, висящей над главными воротами при въезде в Мукден.

Я пришел в себя на рассвете. Удивительно, но на мне не было и царапины, только болела голова и очень хотелось пить. Еще два часа назад я мужественно, с какой-то отчаянной смелостью, сражался наравне со своими товарищами, намертво сплетя свою судьбу с судьбою нашего командира. Его воля была нашей волей, его мужество - нашим мужеством. Но вот он умер - и мужество оставило меня. Я был один. Мне было очень страшно. Вокруг меня в гаоляне рыскали китайцы: пару раз кто-то из них проходил совсем рядом со мной, и я судорожно сжимал в руках свой револьвер с одним-единственным оставшимся в барабане патроном - еще во время осады чумных бараков я дал себе слово, что не дамся китайцам живым. Весь день я провалялся в спасительных зарослях, изнывая от страха и жажды, и только когда стемнело, набрался, наконец, смелости для того, чтобы перебраться через дорогу и спуститься к реке. Укрывшись в камышах, я вволю напился мутной, тепловатой воды, и двинулся вверх по течению.

На второй день пути, когда я выбрался на берег, намереваясь переночевать под кроной развесистой ивы, то обнаружил там человека, который целился в меня из ружья. Еще один лежал рядом с ним на земле. Со слезами радости я бросился на шею старому знакомому: с верхнеудинским казаком мы приняли первый бой в Суетуне, а тот, что лежал на земле, оказался нашим коноводом. Он был ранен: китайская пуля раздробила ему колено. Оказавшись отрезанными от отступающего отряда, мои товарищи по несчастью пробирались туда же, куда и я.

Уже несколько дней мы двигались вверх по реке, при приближении деревень переходя вброд на ее противоположную сторону. Валевский оказался прав: китайских войск к востоку от железной дороги было мало, но все равно время от времени конные отряды показывались слева и справа по берегам реки. Несколько раз китайцы обнаруживали нас и открывали беспорядочную стрельбу, но в воду лезть боялись. Китайцы вообще боятся воды. Раненый коновод чувствовал себя все хуже: его нога опухла до слоновых размеров и почернела, в ране завелись черви. Он уже не мог идти сам и безостановочно бредил. Мы тащили его за собой, ухвативши за руки, а по ночам по очереди с казаком дежурили рядом с раненым и закрывали ему рот ладонью из опасения, что его стоны выдадут наше местоположение.

В довершение наших бед через несколько дней пошел дождь и лил не переставая в течение двух недель. Уровень воды в реке поднялся на сажень, и мы больше не могли переходить ее вброд, а сил переплыть ее у нас не было. Да что там, у нас не было сил даже для того, чтобы вечером выбраться на превратившийся в топкую грязь берег, и мы были вынуждены ночевать прямо в камышах, стоя по горло в воде и дрожа от холода и лихорадки, а по утрам ели присосавшихся к нам, налитых кровью пиявок. Скоро коновод умер, и у нас даже не было возможности похоронить его по-христиански: так и оставили его стоять среди проклятых камышей. На небе громоздились черные облака, и мертвец, запрокинув такого же цвета лицо, смотрел на них невидящими глазами, которые казаку так и не удалось закрыть.

Мы пошли дальше в сильном унынии. Мне казалось, что пройдет немного времени, и я точно так же буду смотреть мертвыми глазами в равнодушное китайское небо, если только еще раньше нас не зарубит случайный конный патруль. Дождь то моросил, то припускал сильнее. Когда же время от времени показывалось солнце, то становилось только хуже: тучи голодных комаров, мух и слепней слетались на нас, казалось, со всей Маньчжурии, и мы были вынуждены поминутно нырять под воду, чтобы избавиться от них хоть на мгновенье. Солнечные лучи немилосердно жгли иссиня-белую, как у мертвецов, разбухшую от воды кожу, и мы даже радовались, когда дождь снова возобновлялся.

В отличие от ихэтуаней, способных обходиться без еды, нам приходилось не сладко. Как я уже говорил, мы ели пиявок, лягушек, речные ракушки и корни водных растений, от которых у меня открывался жестокий понос. Очень редко нам удавалось выбраться на берег, чтобы украсть лобы⁸ или мелких китайских бобов с подступающих к реке огородов. Один-единственный раз нам довелось отведать горячей пищи, когда мы однажды столкнулись нос к носу с небольшой бандой хунхузов, решивших заночевать на островке в камышах. Прямо на меня выскочил перепуганный китаец. Я собирался выстрелить в него, но револьвер дал осечку. Китаец все равно повалился замертво, должно быть, от страха. Его товарищ, оказавшийся посмелее, бросился на меня с саблей в руке. Я успел еще раз взвести курок и выстрелил ему прямо в лицо - на этот раз револьвер не подвел, но зато я лишился последнего патрона. Казак заколол еще одного бандита штыком, и остальные в ужасе бросились врассыпную при виде полуголых, перемазанных грязью существ, больше похожих на болотных демонов, чем на людей. Мы схватили стоящий на огне котелок и тоже поспешили скрыться в зарослях тростника, не дожидаясь, пока хунхузы придут в себя. Прямо на ходу мы зачерпывали ладонями горячую, несоленую, полусырую просяную кашу, и никогда в жизни я не ел ничего вкуснее.

Река забирала к северу и становилась все уже, чтобы в конце концов превратиться в ручеек, еле пробивающийся сквозь заросли осоки: мы добрались до устья Тайцы. Несмотря на опасность быть обнаруженным, казак поднялся на небольшой холм, чтобы осмотреться. Недалеко, верстах в двух от нас, брала начало еще одна река, название которой мы не знали, что, впрочем, было не важно: главное, что она текла на восток. Той же ночью мы перебрались через перешеек и углубились в камыши, точно такие же, как и те, которые мы оставили позади себя.

Лихорадка больше не отпускала. У меня начинались галлюцинации. В горячечном бреду я видел себя, тайком пробирающегося в сторону дома вдоль берега Обводного канала, по берегам которого непроходимой стеной стоял двухсаженный красный гаолян, в котором, я знал, караулят меня волшебники-ихэтуани. Я судорожно сжимал бесполезный, рыжий от ржавчины револьвер - теперь только он и связывал меня с реальностью. Почему казак не выбросил свою винтовку, такую же ржавую и ненужную, я не спрашивал. Мы с ним вообще почти перестали разговаривать. Опасение выдать себя каким-нибудь неосторожным звуком превратилось в манию, и даже шепот, казалось нам, раздается над водой, словно гром. Теперь мы шли только по ночам, еле вытягивая из липкого ила свои усталые, изъязвленные ноги, а днем отлеживались в камышах, где нас на излете шестой недели и обнаружил корейский конный разъезд. Всадники в красных фуражках уже собирались изрубить саблями двух истощенных, абсолютно голых, но вооруженных людей, приняв нас за китайских контрабандистов, но тут я, к счастью, вспомнил единственную фразу, которую знал по-корейски: "Сеинтеу-питео сеубеогеу неун леосия жегуг-уисудойбнида⁹".

Оказалось, что прошло уже три дня, как мы пересекли корейскую границу, а войска союзников подавили восстание ихэтуаней еще неделю назад.

Примечания:

¹Дзянь-дзюнь: губернатор.
² Худутун: начальник гарнизона.
³ Лянза: батальон (500 человек).
⁴ Исторический факт. Позже, находясь под следствием, худутун признался, что, будучи тайным последователем ихэтуаней, приказал своим солдатам стрелять холостыми патронами.
⁵ Цилай пигу! Ганьба, ганьба! (кит.): Поднимай свою задницу и иди работать.
⁶Хунхузы: бандиты.
⁷Гаолян: сорго.
⁸Лоба: репа.
⁹(кор.) Санкт-Петербург - столица Российской империи.

Комментарии: 15, последний от 07/05/2015. © Copyright Аноним (om_shri_ganeshaya_namaha@rambler.ru) Размещен: 22/06/2012, изменен: 22/06/2012. 25k. Статистика. Рассказ: Проза, Приключения		Ваша оценка:

Аноним : другие произведения.

Янгуйцы