Сидеть на кухне с чашкой кофе и чувствовать, как совсем рядом бежит день - это было бы бесценно, если бы не одно "но": Ленка сейчас променяла бы миллионы кружек кофе, тысячи уютных вечеров и всего прочего, только бы иметь возможность жить этим днём, окунаться в его ледяные бурлящие воды, отважно преодолевать препоны на пути.
А именно окунаться Ленка не могла. Теперь навсегда она обречена сидеть у окна в кресле, облокотившись на спинку и смотреть, как жизнь утекает сквозь пальцы. Лена посмотрела на свои руки - они послушно лежали так, как час назад сложила их Ленина мама. Ни один мускул не дрогнет, даже крошечная жилка не бьётся на этих тонких пальчиках. Они просто лежат, как на картинах старых мастеров: аккуратное сложенные на коленях, не способные, теперь, поднять и пушинку.
Только не плакать, подумала Лена, только не жалеть себя.
Жалость к себе накрывала мгновенным вихрем: почему, почему именно так всё должно было случиться? Девочка, больше всего на свете любящая движение, чувствовавшая тончайшие его оттенки и выражавшая дивную красоту переливающегося огня, шквальный всплески ветра, монотонную моторику летнего ливня - она была была посажена, как цветок в горшок у окошка. Слёзы, которые Лена не могла утереть, стекали по лицу и заливались за шиворот. Внутри, в душе, была такая чернота, которую не под силу разогнать ничем.
Всегда - раньше это слово приносило только радость: всегда танцевать, всегда любить, всегда лето. Теперь всегда было - сидеть. Без права на помилование. Без ожидания исправления. Без единого шанса когда-нибудь ощутить под стопами деревянный пол танцевального зала, погладить гладкий шёлк пуант, закинуть вверх руки так, чтобы на спине сомкнулись лопатки.
Но даже сидя совершенно неподвижно, закрыв глаза, Лена ежедневно, ежечасно протанцовывала каждую свою партию в голове: два бантмана тандю, батман тандю жете, арабеск..
***
Лене было 16 лет. Одарённая хрупкая девочка больше 12 лет отдала танцу. Как это часто бывает у юных балерин, капризная Терпсихора забрала её душу в один момент, когда четырёхлетняя малышка случайно увидела по телевизору отрывок балета "Лебединое озеро". Через три дня мама отвела её в танцевальную студию, откуда малышка быстро перелетела в плотно сбитую стайку юных балерин, подающих надежды, обучающихся в специальном корпусе балетной школы.
Леночка отдавала танцу всю себя. Не мысля ни единого вздоха без движения, она просто жила в балете: повороты головы, наклоны, текучие движения рук - всё это было не из реальной жизни. Всё это был Танец.
Довольно быстро Лену заметили педагоги: девочка была не талантлива, она была гениальна настолько, что её практически нечему было учить. Её тело не подавалось законам земного тяготения: она парила, перетекала, ускользала. Когда она, в воздушном жете, за секунду пересекала половину тренировочного зала, концертмейстер всерьёз напрягал слух, чтобы услышать лёгкий топоток приземления. Эфемерность девочки была настолько явной, что иногда пугала.
После трёх лет обучения Лену стали ставить в спектакли в самом известном театре страны. Крошечные партии сначала в кордебалета, вместе с другими малышками, потом небольшие полуминутные сольные вставки: для неё это не было славой, а лишь закономерным итогом огромного труда, вкладываемого в ежедневные тренировки. Для Лены это была ещё одна возможность станцевать.
Ещё через 4 года, специально для Лены был поставлен балет "Жизель", после которого Лену узнавали не только балетоманы. Ей рукоплескал весь мир: миниатюрная малышка 13 лет, с матовой белоснежной кожей, рассказывала свои партии так, что невозможно было осознавать: в пудрового цвета пуантах такие же ножки, как у всех остальных. Глядя на Лену не нужно было знать о чём балет: можно было просто следить за её ошеломительно прекрасными движениями.После её сольных партий никто в зале не находил в себе сил аплодировать: разве можно аплодировать восходу или закату, цветам или пейзажам, от которых замирает сердце..
При внешней популярности, Лена оставалась обычной девушкой. Отъезжая от театра на автомобиле после окончания спектакля, чтобы взволнованное кольцо почитателей ненароком не выпустило из неё дух, она отпускала водителя и одна шла пешком по сумрачным переулкам.
А на следующий день после спектакля, Лена торопилась на занятия, где Иван Андреевич, её главный учитель, легенда мирового балета, выговаривал Лене про допущенные неточности. Даже не неточности, а, скорее, вольности, допущенные Леной в забытьи танца.
Месяц назад, как и тысячу дней до этого, Лена задумчиво шла по вечерней прохладе, остывая после двухчасового сложнейшего спектакля, снова и снова протанцовывая его внутри себя. Задумавшись, девушка не обращала внимания на то, что происходит вокруг неё и, конечно, она не увидела мужчину, который осторожно шёл за ней.
До дома оставались считанные метры: в арку и налево, в подъезд и Леночка уже подняла голову, чтобы увидеть свет в окнах, как вдруг почувствовала руки на шее, и, не успев даже вскрикнуть, потеряла сознание от резкой боли в шее.
Через час её нашёл случайный прохожий. Через два она уже лежала на операционном столе и пожилой хирург, сняв перчатки, готовился сообщить родным Лены страшную новость: девушка не только никогда не сможет ходить. Скорее всего, всю оставшуюся жизнь, она проведёт в инвалидном кресле, не в состоянии двинуть даже мизинцем.
Когда Лена в первый раз, после трагедии, открыла глаза, она удивилась какой-то странной скованности тела и попыталась вспомнить, что произошло и где она находится.
Её немного мутило и в целом, голова была какая-то гулкая, свободная от всего. Немного болела шея, но всё остальное как будто бы было в порядке. Только девушка, почему-то, не могла позвать маму: вместо звука из горла вырывался сип. И тело, Лену всё-таки очень беспокоило тело - ощущения были странными: головой она понимала, что вся состоит из тугих натренированных мышц, но, даже при большом напряжении, никак не могла сжать руки в кулаки, и поджать пальцы на ногах. Это было настолько странно, что она вдруг почувствовала панику. Привыкшая не просто управлять своим телом, а чувствовать каждый его сантиметр, постоянно ощущать эластичность мышц и волнообразные приступы ноющей боли в натруженных ногах и спине, она застыла от ужаса, забыв даже про дыхание. Тело молчало. Вместо тела была ошеломляющая пустота. Лена заканчивалась чуть ниже подбородка, там, где немного покалывало в шее. Остальное тело отняли.
***
Прошедший месяц был, как в тумане: бесконечные врачи и консилиумы, переезд в другую страну, где доктора пообещали восстановить хотя бы подвижность рук, рыдающая мама, тысячи писем от почитателей, репортажи, полицейские - всё это слилось в одну крошечную точку, удалённую от Лениного сознания на биллионы километров. Всё заслонила одна единственная мысль: я больше никогда не смогу танцевать.
Мама ругала девушку за бессмысленность взгляда и бесконечные слёзы. Она часами сидела рядом, растирала Лене прохладные руки и ноги, рассказывала о море, которое за окном, об играющих детях, о серебристой рыбе, которую рыбаки приносили на кухню их нового дома сразу после удачной рыбалки.
Девушка не отвечала. Она смотрела и смотрела на свои руки, надеясь на врачебную ошибку, пытаясь на миллиметр сдвинуть мизинец, вкладывая все силы, чтобы сдвинуть. И закрывала глаза, потому что всё было тщетно.