Кузьмич стоял, почти повиснув на калитке. Лицо выражало скуку и недовольство жизнью - состояние, когда с друганом с утра не успевал пропустить рюмочку-другую... Ждал зятя. Около подворья нарезал круги на велосипеде Серёгин сын Володька. Вот его, чернявого, востроглазого мальца и послал дед сказать, чтобы вышел отец. Самому лень пройти эти несколько шагов. Да и чувяки* жалко. Глянул вниз, пошевелил пальцами ног - тапки "открыли рот", вздохнул, потянулся за новой сигаретой...
...Утром намыливался было к Мишке, чтобы совершить очередную "чайную церемонию", но бабка, опередив ход мыслей и намерений, спросила: "Куды засобиралси? Делать нечего?"- и добавила: "Сходи к Серёжке - за сеном надо ехать".
- Так это... иттить не в чем. Чувяки... К Мишке зайду - няхай подошьёть...
- И-и, знаю я ваши подшивания. Придёшь с залитыми глазами да с худыми чириками*. Иди щас же к Серёжке!
Настроение казака вовсе испортилось. Уселся на ступеньках летней кухнёшки. Закурил неизменную "Приму" и вслед за струйкой дыма унёсся мыслями вдаль. Жена, громыхнув вёдрами, демонстративно прошла мимо, всем видом показывая занятость и подчёркивая его бездеятельность. Кузьмич прижмурился, как кот на завалинке, сплюнул, встал, направился к гаражу, где стояла потрёпанная "копейка". Машинёшка зажужжала, чихнула, затроила, умолкла. "Опять свеча барахлит", - подумал водила, ещё раз повернув ключ зажигания. На этот раз всё обошлось, и "жигулёнок", ведомый профессиональной рукой, покатил по пыльной хуторской дороге...
Вышел зять в непременном спортивном костюме и шлёпках "Босс". Молча поздоровались. Присели в теньке старой грушины, потягивая сигареты: один - "Приму", второй - "Нашу марку".
- Серый, ты не дюже занятый счас? - и в на отрицательное покачивание головой продолжил: - Баба изгалдилась вся... Ты того... с сеном помоги. Мишка свою "бэшку" даёть на полдня...
...И вот, сидя втроём в кабине "газончика", катят по придонской степи. Ветер с завихрением влетает в открытые окна, вытягивая терпкий дым куряк, уносится вдаль играть травами, цветами и деревьями, что разбросаны по морщинам-балкам.
Когда машина выползала из одной такой балочки, её кидануло в сторону. Шофёр, поддав газу, попытался "поймать" дорогу. Но напрасно. Автомобиль рычал, полз прямо, съезжая с грунтовки и не обращал внимания на попытки Кузьмича подчинить его движения своим усилиям...
Выехав на ровное место, остановились. Вместе с зятем нырнули под бортовушку.
- Ну, твою дивизию, подсуропила! Ишо спрашивал же у Мишки: "Всё нормально?" - "Отлично, дед! Танки грязи не боятся!" - передразнил владельца грузовика. - Танкист хренов, едрёна корень...
- Чаво же делать будем? - спросила супружница.
- Чаво, чаво... Загорать. Городские нежатся же на солнышке, вот и ты залезай в кузов, раздевайся и жарься. Там хорошо: не дуить, нихто не увидить.
- Тебе лишь бы языком почесать. Сам залезай да загорай.
- У мине коленки так и останутся белые: трусы длинные.
Побродив по полю, зять нашёл кусок проволоки, залез под автомашину, скрутив тягу, произнёс: "Пробуй". "Пойдёть",- ответил старый, осторожно трогаясь. Подъехали к первой копёшке. Бабка была в кузове, принимая сено. Двинулись дальше. Водитель, осмелев, давил на газ. Из-за бортов доносились охи с причитаниями, и возле следующего стожка половина дала волю эмоциям:
- И-и, глянь, чё есть: вылупил зенки и скачить, чуть не вывалилась. Я ж не дрова... Их и то жалко... Вот щас как охвачу вилами - бушь лыбиться.
Казачура ухмыльнулся, словно сказанное не касалось его. К очередной копне летели ласточкой.
- Нехай протрясёца, меньше бурчать будить,- ответил на молчаливый вопрос Сергея.
Потихоньку, с перекуром, с лёгкой перебранкой нагрузились пахучим сеном и покатили домой.
- Родная, налила бы нам с зятьком. С устатку... Уморились мы...
- Ага, особенно ты, - возразила жена, - больше курил да скакал, как оглашенный. Выпала и не заметили бы.
- Ну не потерялась же... Он, глянь, целая, невредимая... Няси, няси, не болтай лишнего.
Хозяйка вскоре вернулась, бережно держа в завеске* поллитровочку. Кузьмич заулыбался, хлопнул в ладоши. Поставил стопки, булькнул в две, над третьей замер, спросил: "Тебе наливать?"
- А как же, - улыбнулась казачка.
Хмыкнув, наполнил стаканчик, поднял свой: "Ну, за сено!". Чокнулись. Женщина, выпив, долго морщилась, укрывалась и вытиралась фартуком, махала рукой, пытаясь что-то сказать.
- Видал, Серый, она думаить, что мы мёд пьём.
- И-и, хучь чё дай, всё вылакаешь, - ответила за зятя тёща.
- Лишь бы горело, - согласился старик и добавил: - Складывать будем завтра. Приходи. Мать ишо поднесёть.
- Тебе абы глазоньки залить. И ноне можно было...
- Не, не могу, - перебил дед, - хватит. А то околею, и останется твоё сено несложенным...
Благоверная, ворча что-то себе под нос, вышла из кухни. Гремела вёдрами, махотками*, продолжая "воспитывать" мужа.
- Вот за что люблю свою бабку, так за то, что бурчить. Как тока перестаёть - значить, чё-то не то, значить, не туды... А бурчить - выходить, армейский порядок, - и с этими словами Кузьмич вытащил стоявшую между кроватью и холодильником гармошку, заиграв грустно-щемящую мелодию.
Покой, умиротворённость легли на душу, и зять, прислонившись к стенке, разморенно млел от усталости, водки и гармошки...
Часть вторая. Осенняя
Кузьмич стоял на площадке незавершённого стога, и его лицо выражало неимоверную скуку и затаённое мучение. Вчера с друганом принял лишку, а сегодня его морило изнутри противное состояние, известное под научным названием "похмельный синдром". Через дорогу, наискосок, сосед майстрячил забор, и стук молотка отзывался в голове. "Долбить, долбить, как дятел... Когда перестанить?" - с тоской думал дедок. А тут ещё и бабка вертится вокруг соломы, как наседка, не отходя ни на шаг ни от прикладка, ни от зятя, пришедшего на подмогу. "И чаво кружится? Чаво? Твою милость! И куды б её послать?"
- Мать! Приняси воды - жуть пить охота.
- И-и... алкаш проклятый! Меньше лакать будешь.
- Ты не ругайси, а лучше приняси воды, а то ить сдохну, а отсель мене доставать будить дюже неловко...
- Не сдохнешь, - уверила половина, но всё же отбросила грабли в сторону, сказав Сергею: "Пойдём сходим в колодец".
Оставшись наедине с мучением, страдалец присел в солому и сам стал похожим на сидящую квочку. Даже руки оттопырились, словно под ним впрямь лежала кладка. Зелень тоски в глазах внезапно вспыхнула огоньком надежды.
- Мишаня, подойди сюда.
- Чаво тебе, дед?
- Да подойди, не боись - не укушу, всё равно не достану.
Тот нехотя подвалил к ограде.
- Слушай, Миш, вишь тракторную тележку? Глянь: штопорится или нет? Смогёшь её задом загнать во двор? А то с этой соломой валандаться* туды-сюды накладно...
Сосед, делать нечего - раз подошёл уж, опустился на корточки, заглянул под тележку, крякнув, совсем зачем-то скрылся под ней. Потом из-под фуражирки показалось его лицо, и он сказал: "Всё нормально. Трактором заеду. Но тока вечером".
- Ну, нехай-нехай... Вечером так вечером. Я погожу. А теперя... В траве пошарь немного. А?
- Чё у тебя там?
- Да пошарь, пошарь.
- Ни черта тут нет ничего...
- Как же... нету... есть! Пузырь. Да не здеся ишши, а вон там, где колючки.
Михаил с присел, стал потихоньку раздвигать растительность. Глянул наверх, увидел лицо, полное нетерпения, сообразил: дедок взаправду гутарит,* и стал энергичней работать руками.
- Ты давай побыстрее,- подгонял голос со стога,- а то моя щас придёть, всю малину испортить...
В эту самую минуту "следопыт" надыбал заветную тару: полуторалитровую пластмассовую бутылку. Встав, показал её.
Искатель не заставил себя долго уговаривать, сделал несколько глотков из горла, хекнул, занюхал рукавом. Аккуратненько закрутил ёмкость и бережно швырнул в сторону деда.
- Ну спасибо! Выручил.
- Так до вечера?
- До вечера, до вечера,- протараторил мученик, прильнув к спасительнице... Почти мгновенно стало лучше и - о! человеку всегда мало - возникло следующее желание: закурить. Но - нельзя! "Сгоришь к лешему вместе с соломой и костяшек не останется", - подытожил старина, удобно устроился в стогу, прикложился к горлышку... Оторвавшись, взглянул влево, заметил копошащуюся в огороде фигуру, лицо расплылось в медовой улыбке. Утром она, соседка с необычным для деревни именем Неонила, выгоняла на выпас свою единственную козу Нюрку, и Кузьмич, который сидел на корточках между густой сиренью и изгородью, привстал, с трудом прохрипев: "Горючее есть?"
- Ты не рассуждай, а неси скорее, а то загнусь и останусь тут, под забором, на веки вечные.
- А Нюрка?...- начала было бабёнка.
- Какая к чёрту Нюрка! Она, вишь, уже чё-то хватаить - не околеет, а я... я-то...
Видя его безумную тоску, женщина шементом* изменила курс, засеменив домой. Старик присел, закурил ставшую отчего-то горькой "Приму" и с нежностью уставился на рогатую: "Щас твоя кормилица и мне помогёть..."
Самогонщица уже затворяла калитку. Кадык у бедолаги судорожно дёрнулся, ободрав пересохшее горло, в истоме замер, предвкушая, как живительная влага смажет и отогреет извилины нутра.
- Дед, ты иде? - голос бабки прозвучал так некстати, что сигарета, потеряв пепел, и сама вывалилась изо рта. "Ну, как всегда вовремя", - поморщился и не откликнулся. Молча наблюдал за Неонилой. А жена, позвав ещё раз, зашаркала в глубь двора.
- Нилка! - громким шёпотом напомнил о себе.
- Чаво?
- Ты не чавокай, а падай на землю и по-пластунски ко мне, а то тутечки вертится моя драгоценная. Застукаить, сама знаешь, попадёть обоим...
Соседка побаивалась "драгоценной", в другой раз отказалась от встречи и в мирной обстановке, зараз* же у неё в руках была бутылка, а в руках Кузьмича - верёвка, что тянулась к шее козы, поэтому, неожиданно даже для самой, резко опустилась на четвереньки.
Рассмеялся вслух, вспомнив как Неонилка, высоко задрав зад, двигалась "зигзугом" к нему, почти уткнувшись в землю носом. Изредка поднимала голову, воровато осматриваясь. А он поджучивал: "Ниже, ниже, а то враг узреет". Его подковырка враз оборвалась, когда почти рядом послышался голос супруги: "Дед, ты иде хоронишьси?" И, видимо, обнаружив "противника", продолжила вопрос: "Нил, ты чё там ишишь-то?"
- Да я это... я тут... того... Уже нашла,- ответила та, обивая подол одной рукой, а второй накручивая нюркину верёвку. Бутылку "диверсантка" предусмотрительно оставила в траве. Но прямо в колючках по другую сторону изгороди. Пришёл как раз зять (бабка поэтому беспокоилась), и довелось казаку выбираться из "засады", нехотя идти работать, жалостливо оглядываясь туда, где притаилась самогонка.
И вот теперь, когда прохлада ветерка обвевает на двухметровой высоте, когда несколько глотков вернули к жизни, дед улыбался, ласково глядя на жену, суетившуюся внизу и так и не взявшую в толк внезапную перемену в настроении Ипата.