Алёшка, умостившись на лавочке, положил голову на колени бабушки Лукерьи. Смотрел в чистое звёздное небо, где светилась - аж переливалась! - большая круглая луна. Бабуля, уловив взгляд внука, спросила:
- На месяц глядишь?
- Угу...
- Как сияет!... А видишь там людей?
Лёшка рассмеялся:
- Как же их отсюда увидишь? Разве что в подзорную трубу или в телескоп... Да и нет там никого.
- Э-э, милок, плохо глядишь. Вот послушай, что я тебе расскажу.
Давно это было. Уж никто и не помнит - когда.
Жили два брата - как вы с Сашкой. Ладили промеж собой и завсегда - вместе. Куда один - туда и второй. Казалось, и помрут вместе... Да случилась меж ними размолвка. И крепко один осерчал на другого. Так рассерчал, что выхватил шашку и посёк брата. Опомнился опосля, да уж поздно... "Господи! - взмолился.- Нет мне прощения за братоубийство. Накажи мукой вечною в назидание остальным!..."
И внял Вседержитель воплю. И вознёс братьёв на месяц.
Видишь, внучок, они и до се на нём... Брат собирает убиенного брата, да не получается...
Лёша присел и стал всматриваться в луну... А и правда, там кто-то есть... Тёмные пятна, на которые раньше не обращал внимания, шевелились. Чем сильнее напрягал зрение, тем больше убеждался в правоте бабушкиных слов и видел, как одна размытая человеческая фигура медленно и неуклюже копошится у другой...
Мурашки пробежали по корням волос на мальчишечьей голове... Тихо, подсевшим голосом спросил:
- Ба, а когда он его сложит?
- Не знаю, внучушка. Никому сие неведомо. Но, сказывают, когда брат складёт своего кровного - тот оживёт, и будет тогда прощение не только ему, но и всем покаявшимся грешникам...
... Сердце ёкнуло от воспоминания, от жалости к бабушке Луше, умершей несколько лет назад, от предчувствия встречи с родными и с Саньком. Ему, рядовому Воронову, предстоял отпуск. И сегодня, стоя в последнем карауле, смотрел на Селену, заливавшую матовым светом всё вокруг, и то уносился мыслями в прошлое, то возвращался в настоящее, то устремлялся в будущее...
... Из прошлого выплыла одна из ссор с братом, завершившаяся, как обычно, дракой.
Сашка, хоть и старше, хилый, хлюпкий, но ужасно упрямый. Уступая в силе и ловкости, никогда не уступал в спорах, доказывая до хрипоты свою правоту. Даже если был не прав - всё равно стоял на своём, доводя младшего до умопомрачения. Лёха, исчерпав аргументы, закусывал верхнюю губу, налетал на настырника, нещадно мутузил и орал что-то несуразное... Чаще дрались по вечерам, когда родители уходили в кино или в театр. Впрочем, для драки всегда находили время. Из-за чего возникла та потасовка, уж и не помнил, только отлупил единоутробного так, что тот, лёжа на полу прихожей, почти не дышал... Испугавшись, стоял над ним, покусывая губу и соображая, что же делать дальше... Опустился на колени, приподнял брата за плечи и зашептал умоляюще: "Санёк, ну ты что? Больно, да? Открой глаза, а? Открой. Открой глаза!" Начал трясти его так, что голова болталась, как у тряпичного клоуна, что подарили матери её ученики... Сашка громко вздохнул, мутно взглянул на брата и виновато улыбнулся...
Убрав следы погрома, улеглись в постель, долго шептались, укрывшись одеялом, и в сиянии луны, что заглядывала через окно, уснули, обнявшись...
И сейчас над Лёшкой висел лунный фонарь, воскресив то событие...
... Пройдя путь от "гуся" до "черпака", служил в одном из ракетных подразделений. Крепко сбитый, небольшого роста, с первого дня пребывания в армии успешно отбивал наскоки старослужащих, хотя мяли ему бока неоднократно и жестоко. Обида осталась в душе солдата, и, став "стариком", по полной программе отыгрывался на новобранцах, "воспитывая" и "приучая" их к своему уставу, расходившемуся с армейским. Считал, что его методы шли на пользу салажне, закаляя её и поддерживая боевой дух. Без этого на службе никак нельзя.
Да и в стране нужна дисциплина - жёсткая и твёрдая. Армейская дисциплина, где нет места разглагольствованию да всяким размышлениям. Дана команда - выполняй, нравится тебе или нет. А то ведь без строгости с порядком вон куда докатились...
Вспомнил тихие улочки Риги, мощёные мостовые, аккуратные дома, Даугаву, несущую спокойно и размеренно - прямо в характере латышей - свои воды. Горькая досада затуманила голову: они, русские, стали "лишними" в тех краях. Пришлось семье Вороновых продать квартиру и уехать, да нет - сбежать из Прибалтики и поселиться в скучном провинциальном российском городишке. Серые строения, занесённые песком улицы без тротуаров, в некоторых местах без освещения... Единственный Дом культуры, где в выходные после дискотек возникали разборки. С удовольствием отрывался в драках, словно мстя всем и вся за порушенную столичную жизнь, за то, что вырвали оттуда и бросили сюда, в захолустье...
По окончании школы поступил в институт, но там тоже показалось скучно, и решил в поисках впечатлений отправиться в армию. Написал заяву, чем многих поверг в шок, и добровольно пошёл выполнять долг перед Родиной...
И вот теперь ему "светит" заслуженный отпуск...
... Войдя в обшарпанный подъезд двухэтажного дома, бывшую общагу, где жили Вороновы, споткнулся о край задранного линолеума в коридоре, глянул на облупившуюся панель стены и грустно улыбнулся: ничего не изменилось за то время, что не был здесь... Открыв дверь квартиры (ключ лежал в "секретном" месте: под ковриком у порога), вздохнул неповторимо родной запах, сердце, оттолкнувшись от ребра, радостно замерло... Плюхнулся в кресло, нажал кнопку пульта и, рассеянно глядя на экран телевизора, рисовал в воображении встречу с родными...
... Вечером, аппетитно уплетая мамину стряпню, слушал её и брата рассказы о жизни. Чем тщательнее избегали переживаемых ими трудностей, тем больше убеждался в том, что они, трудности, жёсткой хваткой держат семью. От выпитого, от услышанного становилось не по себе, и тихая злоба зашевелилась в душе солдата. Кому он служит? Зачем? Затем, чтобы верхушка, обирая его родню (да и всех жителей), в случае их возмущения могла бы спрятаться за камуфляжной формой, оправдывая свои действия кризисом, охватившим страну. А кто создал кризис? Кто загнал резко постаревшую маму и ставшего суетливым брата в нищету?... Кто? Ответов не было, и Лёха становился мрачней...
...Матушка, пока светло, засобиралась на дачу и, сев на видавший виды скрипящий велосипед, запылила в сторону речушки, опоясывающей городок.
Парни, сбегав за бутылочкой "белой" в магазин, расположенный рядом и носивший имя греческого бога торговли, уселись на кухне, налили по стопке, "вздрогнули"... Разговор свернул на дорогу армейских воспоминаний. Санёк уже отслужил. Правда, был он в рядах вооружённых сил недолго.
Нерешительный, с тихой и ехидной улыбочкой очкарик и на гражданке вызывал у многих протест и раздражение, а уж в армии... Служба его закончилась избиением. Последнее, что помнил: наклонился за очками с нависшей над ними тенью солдатского сапога... Очнулся в госпитале. Комиссовали Александра подчистую, назначив минимальную цивильную пенсию.
Вернулся домой, перебивался случайными заработками. Почти все деньги тратил на кассеты с записями, на плакаты и атрибутику, связанные с группой "Любэ".
И сейчас магнитофон напевал: "Комбат батяня, батяня комбат..."
- А вот у нас комбат...- начал Сашок, выдохнув резко после рюмки, но его перебил отпускник: "Какой комбат?! Ты служил-то нет ничего, а туда же..."
- Я не виноват, что меня комиссовали,- хмуро возразил брат.
- А кто же виноват? Я что ли? Вечно упрёшься, как осёл. С места не сдвинешь. А в армии не упираться надо, а действовать. Действовать!
- Но там были "старики", - попытался оправдаться Воронов- старший.
- "Старики", - передразнил младший.- Они, что, из другого теста сделаны? У них тоже носы не железные. В торец - и весь разговор. Ну, получишь пару-тройку раз, зато потом тебя уважать будут. А ты, небось, лишь улыбался ехидненько, как сейчас.
- Чем тебе моя улыбка не нравится?
- Ехидством. Чем же ещё?
- Я не ехидничаю.
- Ещё как! И упрямишься.
- Знаешь что...
- Что? Я не прав?
- Не прав,- краснея, тихо и грозно возразил Саша.- И вообще...
- Что "вообще"?
- Заткнись.
- Ты мне рот не затыкай. Пытались уже. И не такие, как ты. Понял?
- Я-то понял... а вот... Лёха, думаешь, отслужил больше меня, так на тебя и управы нет.
- Это кто же со мной справиться? Уж не ты ли?
- А хотя бы и я.
- Да? Рискни. Пошли на улицу, посмотрим - кто кого.
- Пошли!
С грохотом отодвинули табуретки и выскочили из дома.
- Ну, защищайся, братан,- злобно произнёс солдат и, хекнув, саданул в челюсть... Очки, сверкнув линзами, отлетели под кусты. Старший согнулся пополам то ли от боли, то ли в поисках очков, а младший ещё раз выбросил кулак, усиливая удар поворотом туловища. У Сашки голова дёрнулась назад, он, словно удивляясь, всплеснул руками и свалился на асфальт. Ударивший, тяжело дыша, на какое-то мгновение замер, находясь в боевой стойке, а затем шагнул к упавшему. Опустился, как в детстве, на колени, схватил брата за грудки и прошипел угрожающе: "Вставай? Слышишь? Если не баба - вставай! Дай отлуп!"
У того голова откинулась назад, вновь напоминая тряпичного клоуна, висевшего с глупой улыбкой в комнате мамы... Эта тряпичность мгновенно огасила ярость, и Лёшка прошептал: "Санёк, ну ты что? Больно, да? Вставай..." Осторожно положил голову брата к себе на колени, почувствовав под пальцами рук липкую теплоту...
Щемящее отчаяние сжало сердце Алексея, сжало до боли, до остановки биения. Глядя на лицо Санька, которое с каждой секундой приобретало холодное и чуждое спокойствие, брат ощутил, что возносится на дыбу, когда из тебя, из живого, тянут и рвут жилы и сухожилия... То не жилы рвались... Невидимые нити, связывающие их всю жизнь, где бы они не были - рядом или вдалеке, - отчуждались одна за одной...
На небе лампадой горела луна, и к ней запрокинул голову Алёшка... Слёзы туманили глаза, и сквозь туман видел, как в небесной вышине, словно в луче прожектора, одна размытая человеческая фигура медленно и неуклюже копошится у другой...