Солнце, расточив за лето тепло, светило неярко, но нежно, обогревая пожухшую траву и бока овец, бродивших по берегу небольшой, но глубокой речушки. Среди стада выделялся видом и нравом один барашек: светлая шерсть растекалась по телу волнами, отливая едва уловимым голубоватым оттенком, добрые, доверчивые глаза смотрели на мир с лёгкой грустинкой, а мордашка, казалось, сошла с холста мастера эпохи Возрождения. Такие агнецы изображаются в религиозных сюжетах, олицетворяя собой невинность и чистоту.
Бяша, просто Бяша - так ласково звали его хозяин и сын хозяина Азамат - беззаботно и игриво резвился на берегу, затрагивая собратьев. Кто постарше - уклонялся от игр, кто помоложе - откликался. Но ни у кого не было такого задора, такой бодрости, которые исходили от шалуна.
Солнышко, ветерок - всё радовало, и он прыгал, скакал, носился по отлогим участкам, вскарабкивался на дыбившиеся места. Окружающий мир, симпатичная ярочка, благоволившая к нему, заряжали энергией. Проказник без устали веселился, втягивая сотоварищей в карусель игрищ.
Выписав ещё один вираж, боком-боком, не глядя на речку, пятился, припрыгивая, вдоль обрыва... Холод, в который свалился, поначалу показался приятным и добрым. Успокаивал, истомно освежал разгорячённое тело. Бедокур плыл, прикрыв веки от удовольствия. Косые солнечные лучи золотили ландшафт, озорно бегали по водной ряби, вторя восторженному настроению Бяши. Но настроение вмиг испарилось, когда захотел выбраться из купели. Берег, казавшийся невысоким и отлогим, отвесно обрывался под речной лентой, пряча в глубине спасительное дно, поэтому сходу выскочить, не удалось. Тогда надумал ловкостью преодолеть препону: напрячь все мускулы и выпрыгнуть. Маневр оказался безуспешным: ноги, не найдя опоры для толчка, беспомощно забуздились* в невесомости, вздымая брызги, образуя небольшие водовороты. Неудача не охладила пыла, вновь нахрапом попытался взять препятствие: нещадно месил воду, нахально вливающуюся в ноздри, бороздил передними копытами землю, но ни на сантиметр не продвинулся вперёд. Отчаяние охватило душу и с остервенением бился и колотился о ставшей ненавистной речку, теряя силы, уверенность... Через некоторое время, обессилив, затих. Неспешное течение потащило бедолагу вдаль... Водица, недавно вкрадчиво остужавшая туловище, становилась холоднее, леденя сквозь каждую шерстинку кожу. Задубелость, сковав пловца, вводила в полудрёму. Медленно, миллиметр за миллиметром, опускался в речные объятия. Тонкая, обжигающая струйка ринулась в нос. Закашлявшись, зашевелился, тоскливо осмотрелся вокруг, выискивая площадку, где можно было бы выбраться на сушу. Легонько шумевшая осока показалась именно тем местом, которое подарит конец мучениям. Встрепенулся, решительно направился к зарослям. С разгона вплыл в середину жёлто-зелёного массива и вновь усиленно заработал ногами. Растения, поддавшись под весом, легли под Бяшу. Обрадовался, почувствовав снизу опору. Радость оказалась преждевременной, стебли и листья резали морду, норовили попасть в глаза, ломались и раздвигались, лишая надежды на спасение... Громко, отчаянно заблеял. Звал на помощь хозяина, Азамата, соплеменников. Тщетно. Тишина, где чуть слышно шуршала осока, усиливала беспомощность... Сообразив, что от режущей гущи, кроме обмана, нет проку, начал выплывать на простор, показавшийся менее опасным. На середине почуял, сколько потерял сил... Дыхание стало прерывистым и хриплым. Тяжёлым. Воздух, впиваясь в лёгкие, вызывал в них боль, а сердце, стучавшее быстро и гулко, отдавало в висках, и оттого туманился взор. Стон, вырвавшись из глубины то ли груди, то ли нутра, заглох в равнодушии воды и земли... Нигде ни единой души. Человек помог бы ему, Бяша был уверен в этом. Но никого, никого нет поблизости. Не понимая зачем, обратился к противоположному берегу, что нависал круто, обрывисто, насупленно. Подплыв совсем близко, животное осознало ошибку и повернуло обратно. За ленивым поворотом открывался просвет между камышом, и именно туда устремился неудачник. Как же тяжёл и далёк этот путь! Будь на суше - в несколько прыжков одолел бы. А сейчас... Сейчас, задыхаясь от неимоверной усталости, коченея от стужи, сводившей судорогой мышцы, плыл к спасительной кромке. Туловище, обременённое усталостью и промокшей и отяжелевшей шерстью, уже почти не подчинялось воле, неумолимо притягивалось ужасающим мраком дна... Для того, чтобы дышать, а значит, быть на плаву, выше и выше задирал голову, отчего, затекая, ныли вязы*... Когда наконец передние конечности коснулись берега, они подогнулись... Бараша, содрогаясь от конвульсий, перенёс тяжесть тела на них. Задние на остатке сил дёргались, пытаясь зацепиться за землю... Надсадно работавшие меха лёгких всасывали с жадностью воздух, которого всё равно не хватало, и горячей струёй выбрасывали его через ноздри... Близость спасения заставляла мелкими рывками втаскивать себя на ступенчатую отмель. Выбравшись на следующий уступ, совершенно обессилив, неподвижно замер, уткнувшись в траву. Бил озноб, и не мог понять, отчего дрожит: то ли от холода, то ли от усталости... Не чувствуя ног, приподнявшись, преодолел последний барьер. Передние уже стояли на тверди, а задние - ещё в воде и не было сил передвинуть их хотя бы на полметра вперёд. Передохнув, рванулся вверх и замер, почувствовав наконец-то опору... Часто, объёмно вздымались бока, тело заволнилось вперемешку то мелкой, то крупной дрожью. Покачиваясь, мученик повернул голову в сторону реки и долго, не отрываясь, смотрел на неё...
На пригорке показался разбредшийся гурт, глянул на овец, попытался подать голос. Вместо озорного и задорного блеяния из горла вырвался невнятный, еле слышный звук... Сородичи медленно приблизились и удивлённо смотрели, словно не узнавали его. Только молодая ярочка кокетливо подбежала к нему. Остался равнодушным к проявленному вниманию. И она, и кто был с нею трусливо и торопливо отбежали в глубь степи, когда свалился в текучую холодрыгу... оттого становилось больно, обидно... Хотя, конечно, никто из них не смог бы помочь... Но всё равно обида угнетала. Отвернувшись от стада, вновь уставился на синеющее полотно...
Солнце закатилось за горизонт, и вечер наносил прозрачные краски на холст небосклона.
Тишина растекалась вместе с акварелью заката, предваряя ночь с отдыхом от забот, переживаний, треволнений. И в тишине раздался тенорок Азамата: "Домой! Пошли домой!" Овцы послушно засеменили по знакомой дороге. Страдалец чикилял* в хвосте отары, не в силах унять колотивший озноб. За ним, за последним, Азамат закрыл ворота...
Войдя во двор, где слышался смех и краснел мангал, юноша сказал отцу: "Что-то Бяша захирел. Еле-еле приплёлся".
- Что ж поделаешь, сынок. На всё воля Всевышнего: кому отмерян долгий срок, кому - короткий.
У нас гости, я думал, какого баранчика пустить на шашлык. Теперь и думать нечего.
Он вошёл на баз, где в углу одиноко стоял горемыка, ласково потрепал по загривку, потом ловко завалил набок и, откинув его голову, полоснул ножом по горлу...
В быстро остекленевших глазах Бяши отразились далёкие звёзды и прыгали прыткие отблески костра, вокруг которого веселились люди...