Annotation

     Откинувшись на спинку кресла, я устало закрыл глаза. Ещё один образчик моего творчества (или усталости) завершён и вскоре займёт своё место на сайте одного из заказчиков. Чёрт знает, нужно ли кому-то то, что я делаю, но деньги за это платят, что по нынешним временам вполне терпимо.

     А вообще, за не столь долгую жизнь оная жизнь меня как-то изрядно покидала. От программиста по образованию - к рекламному дизайну. Время, когда небольшие студии программного обеспечения производили высококлассный продукт, прошли. Команды талантливых единомышленников у меня не нашлось. А рынок отечественных программных продуктов в стране оказался занят компаниями, плотно сидящими на бюджетном подсосе. Что, в свою очередь, породило очаровательную систему: рабочие места получали знакомые, родственники и прочие, зачастую, с купленным дипломом. И на свою фантастическую зарплату, нанимали “не попавших в струю” или не там родившихся профессионалов-неудачников, оставляя себе не менее девяти десятых от неё. Очень уж быстро подобные компании начали перенимать традиции финансирующих их организаций.

     

     Рекламный дизайн приносил вполне сносный доход, когда нежданно-негаданно появился новый штамм гриппа, вызвавший “карантин по всему миру”. Ну, мне, непрофильному специалисту, в его начале было ясно, что это грипп, а вот меры в мире принимались, как при чуме. Ну, есть как есть, вот только конторка, в которой я работал, обслуживала средние розничные предприятия, которые свою деятельность прекратили. А шеф, через месяц после введения комендантского часа, раздал всем сотрудникам зарплату за полгода и исчез. Телефон “вне зоны”, сетевые координаты изменились, а в его квартире, как мы выяснили после “пароксизма карантинных мероприятий”, поселились другие люди.

     

     Денег, выданных им, при учёте безвылазного торчания дома, хватило до периода, когда какая-то, худо-бедно, работа появилась. И одна из моих знакомых предложила подработку в виде написания статей для сайтов, копирайтером. Что забавно, вполне получилось, так что доходы мои вполне позволяли жить и не задумываться о куске хлеба. Что, прямо скажем, по нынешним временам уже неплохо.

     

     Однако после полутора лет работы в подобном амплуа начала накатывать глухая усталость. Работая на прошлого шефа, я знал, что будет отпуск, оплачиваемый и раз в год, работа сверх определённого объёма будет оплачена. А сейчас десятки заказчиков превратили “свободный график на дому” если не в каторгу, то в крайне утомительный марафон.

     А усталость закономерным образом перетекла в мысли философического толка, на тему “а нужно ли то, что я пишу, хоть кому-то?” С другой стороны, отзывы под стаями несколько радовали: посетителям сайта “заходили” мои статьи, а вот статьи от других копирайтеров — нет.

     

     Ладно, хватит предаваться рефлексии, поднакоплю денег и отдохну. Где-нибудь. Когда-нибудь. С кем-нибудь. Не без сарказма отметил я. И Энас смеяться будет из-за среднего балла на экзаменах, посетила депрессивная мысль. Говорил же старший братец не выделываться и идти к нему в помощники. А Эфихос, мелкий балбес, нацелившийся на городскую гвардию, заест подколками. Да и батюшка неодобрительно смотрел на продолжение учёбы в гимназиуме…

     

     Стоп! Какого чёрта я думаю какую-то дичь?! — мысль пронзила голову, я вскинулся и после заполошенного оглядывания впал в ступор.

     Дело в том, что я пребывал явно не в своей комнате! Хотя ощущения от кресла были абсолютно идентичными, мимоходом отметил я. Так, стоп. Хватит безумствовать, для начала, кто я?

     

     Я — Олег Командрин, программист, рекламист, копирайтер… и я Ормонд Терн, сын Володимира Терна, почтенного купца полиса Вильно. Это...какой-то бред, вновь закрыл я глаза и начал размеренно дышать.

     Так, будем логичны. У меня два(!) комплекта воспоминаний. Жизни двух разных людей разного возраста. Орм (как сокращали “среднее имя”) ещё не закончил обучение, находился в процессе экзаменационной сессии, высшие курсы гимназиума и… огорчался средним результатам.

     И конфликтов нет, хотя, безусловно, чувствуется некоторая заторможенность, обращение к завышенному количеству ассоциативных цепочек. Так, а почему нет шока? А тут, очевидно, виновато полноватая туша Орма. Не тугодум, но основательный парень, без ярких страстей. Скучный бесталанный сухарь, всплыла в памяти характеристика от сердечного интереса Орма, выданная в ответ на признание.

     А вот тут и кроется причина “средних результатов”. Парень впал в депрессию, сдавал экзамены на “отлюбись”, забить совсем не давал упрямый характер.

     

     Так, и всё же, кто я? Олег или Ормонд? По логике, я последний, с придуманной памятью, хотя… Не бывает такого: воспоминания слишком подробны, более того, Олег явно “доминирует” своими оценками и ассоциациями в оценке. Реинкарнация? Память прошлой жизни, всплывшая на основании депрессии и дежавю от кресла? А я, то есть Олег, получается, написал и помер? Просто так, по щелчку?

     Ну, всяко может быть. Впрочем, мне, чёрт возьми, надо разбираться и что-то делать, а не решать вопросы “как Олег тут оказался”. Это подождёт. Итак, у меня на письменном столе, лежит рукописная экзаменационная работа по истории: “становление Союза Полисов Гардарики”. Работа, единственный “не средний” результат, правда, последнего экзаменационного испытания. Которое мне надлежит посетить через… взгляд автоматически переместиться на тяжёлые и вычурные часы на полке, четыре часа с минутами.

     

     Итак, надо обдумать и систематизировать всё, что мне доступно. Анализ и правильная расстановка приоритетов. Этого явно не хватало Орму. Детали по семье по боку — отмел я упаднические мысли. С этим потом. Сейчас экзамен. Этап, в котором решается вопрос дальнейшей судьбы. Так что со всем остальным разберёмся позднее.

     Так, согласно свежей памяти только что написанного, работа охватывает период с падения Римской Империи. Тут это была чёткая дата, принятая за отсчёт летоисчесления, разделение Рима на две части, появление восточного и западного Императора. Четырёхсотый год нашей эры, если реалиями Олега. И далее до шестисотого года местной нашей эры, тысячный год соответственно.

     

     А любопытный момент, тогда как западная часть Рима не столько пала, сколько была деструктурирована варварами и набегами, то восточная “откатилась к корням”. Города-Полисы, союзы, торговля, ну и войны, не без этого.

     В это время в европейской части России, которой тут так и не случилось, образовалась Гардарика, страна городов. Очень близкая к системе полисов, экономически, социально и психологически. Учитывая напрочь разные климатические и природные условия, ещё в мире Олега вопрос их возникновения и схожести довольно любопытен. Что любопытно, существует и ныне, охватывая всякие “незалежные”, Литву, Пруссию. Всё это “союз полисов Гардарики”, хотя, как внутренних конфликтов хватает, так и внешних врагов вроде бы не наблюдается.

     

     В целом, выходила довольно любопытная система картины Мира, в смысле политики и политической географии, да и, фактически, во всех отраслях жизни. Вот только к экзамену это отношение имеет косвенное, а мне надо постараться на нём “блеснуть”, раз уж остальные испытания фактически “слиты”.

     Тут вставал вопрос жизни и становления, но обдумать этот вопрос я не успел: в дверь постучали, а после Авдотья, домоуправительница семейства Терн, уведомила о приближающемся завтраке.

     

     А напомнила она потому, что принятие пищи всей семьёй было правилом дома, вот только “заучившийся” Орм последние дни частенько на оное опаздывал. И ещё одеться завтраку надо, промелькнула несколько раздражённая мысль, сменившаяся изумлённой, на тему переоблачения к приёму пищи в собственном доме. Впрочем, тело действовало на автомате, а удивляться той части меня, что Олег, предстояло долго.

     

     Вдобавок, к горлу начала подступать тошнота. Вот бесы, привычно выругался я, той частью меня, что Орм. Попытка покопаться в этимологии была прервана волевым усилием. А вот состояние неприятное, причиной которого явно текущее состояние. Истерики у меня толком не было, но Орм явно устал и был не в лучшем состоянии, плюс шоковое то ли пробуждение памяти, то ли ещё что… В общем, реакция на стресс, не самая приятная, констатировал я, автоматически бросившись к небольшой дверце из комнаты, явно не выходу.

     

     Туалет типа санузел, мимоходом отметил я, падя на колени пред белым другом и сотрясаемый судорогами. Кушал я давно, так что потуги организма избавиться от причины дискомфорта (с его точки зрения) были бесплодны, но он их упорно не прекращал. А вот санузел, оцененный краем глаза, был более чем достойный — здоровенный унитаз, объект моего текущего пристального внимания, немалая ванная, раковина. Правда, ряд моментов был явно архаичен, отметил я, безуспешно призывая Ихтиандра.

     Например, бачок над унитазом был сверху, имея цепочку смыва, да и смесителей не имелось, как и, вследствие, душа: раковина и ванна имели по два крана. Очевидно, для хладной и горячей воды, что тут же подтвердила память Орма.

     Наконец, меня вырвало желчью, организм посчитал задачу выполненной и гордо прекратил потуги. А я взирал на свою физиономию в зеркале, умывая её ледяной водой. Помимо того, что она была багровая, а глаза лопнувшими капиллярами мимикрировали под её цвет, я-Олег смог, наконец, оценить свою морду лица. Что логично, жуткая ряха в воспоминаниях Орма “о себе”, была скорее карикатурой. Полноват, но не “жиробас”, светло-русые волосы, довольно большие, светло-серые глаза, да и в целом, приятное и правильное лицо. Жирок только сбросить, отметил я.

     

     Впрочем, “приём пищи”, толкнулась мысль, так что я подошёл к платяному шкафу, привычно надевая “домашний пинджак”. Последних, как по воспоминаниям, так и по результатам разглядывания, была тьма, точнее дюжина комплектов: разные цвета, фасоны, комплектации, от домашней и “неформальной” двойки, зачастую ограниченной брюками и жилетом, до классической деловой “тройки”. Причём гардероб был “уместен и нормален”, дресс-код различных ситуаций был регламентирован до мелочей. Забавно, хмыкнул я, вспоминая “занятия телесные” в гимназиуме, где учились разнополые ученики. И на оных занятиях лёгкие накидки были скорее исключением, нежели правилом: занятия проводились обнажёнными, как и омовение после оных. Хм, отсутствие табуированности на обнажёнку, а признание Орма было после детальной оценки ТТХ интереса, оценил я ситуацию не без иронии. Впрочем, “море волнуется” телес самого Орма и его явно не олимпийские достижения также были в памяти.

     

     Что искренне порадовало, так это отсутствие всяких ошейников в местной моде: шейный платок был в ряде случаев уместен, но никак не обязателен, что не скажешь о шляпе: головной убор в общественных местах был атрибутом необходимым, его отсутствие было приемлемо лишь дома, в гостях у очень близких людей, ну и при занятиях гимнастикой и в бассейнах и термах, или банях, тут память Орма давала сбой, явное двучтение смешения эллинической и славянской культур.

     

     А далее, надев этакий халат-пиджак в клетку, я пристально окинул взглядом обиталище Орма. Вообще, довольно современный интерьер, я бы сказал с “элементами под старину”. Элементы заключались в том, что мебеля были монументальными, явно сделанными на десятилетия, если не века. Никаких побелок или обоев: узорчатый паркет как на полу, так и на стенах и потолке. Тяжелые, узорные и металлические осветительные приборы, как прикроватный торшер, так и настольная лампа. Всё на лампах накаливания, с толстым стержнем накаливания, обратил я внимание на момент, упускаемый Ормом. Да и “разгоралось” освещение не мгновенно, что с такими стержнями закономерно.

     

     Ладно, всё это интересно, но надо “проследовать на завтрак”, а то батюшка, Володимир Всеволодович, устроит головомойку, причём хорошо, если словесную. Спускаясь по широкой и такой же “монолитной”, как и всё встреченное мной в доме, лестнице, я фоново обдумывал “домашнее насилие” и Орма в роли его жертвы.

     И, в целом, выходила картина, в которой, доколе парень находился “на иждивении”, над ним была “власть иждевителя”. Не полная, как до дюжины лет, но на жалобы “меня батько бьёт”, местная полиция долго и с наслаждением бы ржала. Если, безусловно, не было бы травм и увечий, тут вопрос уже иной.

     Хм, тоже тема для осмысления, заключил я, заходя в столовую. Во главе стола восседал монолитный, широченный и высоченный (впрочем, высотой отличались все Терны, отметил я) мужчина, с шикарными бакенбардами и усами. Под пятьдесят лет, со строгим (а никак не жутким, по воспоминаниям Орма) лицом. Отец семейства, ну и старший и младший брат прилагались.

     

     — Доброго утра, отец, Энас, Эфихос, — кивнул я.

     — И тебе поздраву, сын, — через несколько секунд кивнул Володимир. — Присядь, перекуси. Однако, вид у тебя изрядно нездоровый, — прищурившись отметил он последствия моего “общения с белым другом”. — Заболел или готовился?

     — Готовился, — ответил я, присаживаясь за стол.

     — Дело доброе, однако, — наставительно воздел палец отец, — ты явно злоупотребил, что может привести к последствиям худшим, нежели отсутствие подготовки. Почему столь злоупотребил усердием? — прищурился он уставившись на меня.

     — Хех, — фыркнул в тарелку Эфихос. — Он, отец, испытания, по слухам, провалил. Врут, мыслю, но сдавал негодно, — поправился мелкий говнюк, братцем именуемый.

     — Правда? — начал багроветь челом Володимир.

     — Не вполне, — подавив внутреннюю дрожь, ровно ответил я. — Но результаты по испытаниям я показал ниже, нежели был способен, это факт, — признал я, слегка опустив голову.

     — Причина? — тяжело уронил отец, на что мелкий засранец опять влез вперёд меня.

     — Так его, отец, Василика Федос отшила. Да ещё и глумилась, похваляясь, что не для такого росла, — дополнил братец. — Стервь конечно… ой! — последнее было связано с тем, что отец, не меняясь в лице, отвесил трепачу чувствительный подзатыльник.

     — Перед экзаменами? — обратился Володимир ко мне, пристально вглядываясь в глаза.

     — Перед ними, — не отрицал я. — Справился, но не сразу. Провалов нет, но итоги выйдут средними.

     — Хм, — откинулся отец на спинку стула. — Негодно и не во время, но что не всё провалил — достойно. А Федосам припомню, — оскалился он хищно. — Нет так нет, но ославить парня на весь гимназиум — дело злое. Что делать мыслишь? — уставился он на меня требовательно.

     — Просить, — судорожно выхватывал я из памяти обрывки знаний. — Просить, месяца у вас, отец, на размышление и подготовку. Без результатов экзаменов сказать не могу точно, да и с ними варианты есть.

     — И в подмогу в делах брату так и не желаешь пойти? — опросил глава семейства.

     — Не моё, отец. Не торговый я человек, себя ломать буду, да и для дела во вред пойдёт, — озвучил я мысли Орма, которые тот боялся озвучивать.

     — Даже так, — изволил поднять бровь Володимир. — Вырос ты, как я посмотрю. Ну, месяца тебе не хватит, полгода думай, готовься, — широким жестом проявил он щедрость. — И о деле семейном подумай. Буреполк делу и мне подмога, да и себя не обижает, — упомянул он нашего дядьку, второго человека в семейном деле.

     — У Буреполка Всеволодовича старшая дочь в дело пригоднее меня будет, — напомнил я. — И по сердцу ей караваны. А мне гражданство потребно, отец.

     — Гражданство — дело тяжкое, — покачал тот головой. — Впрочем, Эфихос, вон, его точно получит.

     — Он в милицию пойдёт, по сердцу и разуму, — ответил я. — Меня же наука привлекает, да без гражданства не выйдет ничего. Нет в Вильно меценатов для юнца, — хмыкнул я.

     — Ежели ложе не согревать, — изволил слегка улыбнуться отец, — так и ни в одном Полисе мецената не найдешь. Добро, понял я тебя, одоб…

     

     В этот момент над тарелью с супом, остывающей передо мной, зависла солонка. В воздухе, без ниточек каких-то там. Причем я в её зависании принимал участие, явно инстинктивно. Впрочем, поток ассоциаций, связанных с этим, ввёл меня в ступор.

     А вот проказливое выражение лица младшего братца сменилось на удивлённое, сменившееся, после тяжкой оплеухи, на обиженное.

     

     — Встал. Еды на сегодня лишён, покинь трапезную, — уронил Володимир, на что братец печально встал и вышел. — Удержал, — утвердительно заявил отец, с некоторым удивлением взирая на меня, как и промолчавший всю беседу братец старший. — Одарённого удержал. Молодец, Ормонд, видно, не зря над книгами глаза ломал и брюхо отращивал, — по-доброму ухмыльнулся он. — Коли с гражданством не надумаешь — ждёт тебя свой караван и партнёрство младшее, — постановил он под кивки Энаса.

     — Да, силён, братец, — по-доброму ухмыльнулся старший. — Паровик точно потянешь, а может и гросс-паровик…

     — Не погань язык готской придумкой! — строго уставился на старшего отец. — Ярый паровик по-нашему, или яровик. Мы же его и придумали, — наставительно заявил он.

     

     А мне явно плохело. Дело в том, что массив всплывшей памяти об “одаренных” и “владетелях” или “операторах” эфира(!), полностью осознавалось Ормом, более того, было для него надеждой и мечтой. А вот Олег от этих воспоминаний дурел, искал причины, почему “всё сказки”, и в целом, противился “реальности, данной в ощущениях”, вызывая эмоциональную бурю.

     

     — Что с тобой, Орм? — взволновался Володимир, узрев переливы лица (подозреваю, от белого до салатового). — Ужо я Эфихостошку уважу, вредителя, — насупился он.

     — Это… не он... переволновался, — выдал я, борясь с взбунтовавшимся организмом. — Уборная…

     — Беги, — понятливо кивнул Володимир.

     

     Я и побежал, впрочем, хотя головокружение не прошло, нового “белого друга” я не завёл. Организм, похоже, начинал привыкать к “эмоциональным бурям”, впрочем, причина последней продолжала меня “штормить”. А именно, одарённые, одним из которых был младший братец.

     

     Итак, помимо значимых отличий в истории, геополитике и прочих подобных нюансов, миры Олега и Ормонда отличались наличием “эфира”. И объем противоречивых воспоминаний зашкаливал, норовя вообще лишить сознания, чего я избежал лишь усиленно не “думая о белой обезьяне”, сиречь противоречиях. А факты заключались в том, что тут есть маги. Или псионики, или колдуны, бес знает, как их интерпретировать. В калейдоскопе мыслей промелькнул с детства понятный филологический момент, Олегу не известный. Небеса и бесы, вполне себе слова-антагонисты, лексически понятные.

     Впрочем, к делу. Одарённые, десятая часть населения Земли, не наследуемое качество, чистая удача (или нет). Есть разброс по расам, но не критичный. Архимагов нет, операторы эфира оказывали воздействие локальное, в виде различных кинезов. Причём, что любопытно, с началом НТП (хотя он и не “начинался”, не будучи “закончен” с античным миром) одарённые оказались в него плотно вовлечены. Например, яровик, о котором говорили родные, есть средство передвижения, работающее “на одарённом”. Притом, что есть ДВС, в основном, дизельного толка, но паровые турбины широко распространены: надёжнее, дешевле и мощнее. Впрочем, тут крылось тьма подводных камней: одаренный был эквивалентен примерно десятку тысяч киловатт, всплыли воспоминания гимназического курса. Но КПД прямого “оперирования” было удручающе низким — пяток, максимум пятнадцать процентов у одарённых, оперирующих не один десяток лет.

     

     Деления на “сорта”, типа магов огня и прочей неудобоваримой дичи, не было. Но была привязка на дисциплину сознания и знания. Если телекинез был вседоступен, то всяческие хитрые воздействия (вплоть до клеточных в медицине!) требовали очень многого.

     И были востребованы, да и очень популярны: память о “магах” ещё была вполне жива. Впрочем, маги, операторы бес знает чего, использовали колдунские палки и жезлы, голосили заклинания, оказывая на реальность воздействие, аналогичное “книжной магии” Мира Олега. Но… выродились, потому как маги, в отличие от одарённых, были чётко завязаны на наследственность, а гены “колдунства” явно были рецессивными.

     В памяти всплыли описания с фотографиями “последней магической семьи” с Африканского континента. Они были найдены около сотни лет назад, перебили не менее пары тысяч человек и, в итоге, уничтожены сами. Семейка из тринадцати… непонятно кого. Это была замкнутая популяция, с закономерным итогом, людьми инбридинговые мутанты с недостачей (или переизбытком) конечностей уже явно не были. Зато маги, чтоб их, передёрнулся я, вспоминая инфернальную семейку, точнее, их внешность.

     

     Но одарённые появлялись стабильно, а вот в начале этого (одиннадцатого, от падения Рима), века было установлено, что сознанием с эфиром взаимодействуют не только “одарённые”, а вообще все люди. Просто в разной степени. И “неодаренный”, путём долгих тренировок, медитаций и прочих подобных моментов, таковым может стать. Правда, куча подводных камней: начинать надо с раннего детства, искренне, самостоятельно и без принуждения этого желать, пыжиться и напрягаться…

     Чтобы стать годам к тридцати одарённым, отставая от них в контроле “дара”, потратив на это массу усилий. Вполне возможно, но овчинка, в рамках сформировавшегося социума, не стоила выделки. Возможно, будь централизованные государства, с их фальшивым патриотизмом и надуманными “скрепами”, то производство одарённых поставили бы “на поток”. Нашли бы метод и способ.

     Но, к счастью, последних не было, так что к “одарению” стремилось не так много людей, соответственно, и были их единицы на тысячи. Но были, а мой результат — эффективное противостояние “урождённому” одарённому Эфихосу — выходил просто выдающимся.

     

     Впрочем, это не рояль в кустах, не имба и не прочее. Я на данный момент “отстаю” от урожденных одарённых, добившись за десятилетие надрыва Ормонда того, что одарённый имеет в те же шесть лет. Но, с другой стороны, с вылезающей улыбкой, мечта осуществлена. И толстое пузо, отсутствие друзей, признание “странным”, “фантазёром” и прочее — вознаграждены. Ладно, ещё одна тема для осмысления, заключил я.

     А вот Ормонд — буквально титан духа, Олег бы так не смог. И “взбрыки организма”, как и довольно ровная реакция на “двойной” набор воспоминаний, объяснимы: жесточайший самоконтроль с детства, слегка отпущенный перед экзаменами.

     Я (наверное будет правильно идентифицировать себя так), махнул рукой на “бесполезное занятие”. Десять лет привели к тому, что помимо доступного девяноста девяти процентам людей явления “искры” (способа разжечь огонь, довольно мозгоёмкого, впрочем, для неодарённого) Ормонд мог поднимать в воздух и манипулировать десятком грамм вещества.

     

     Подобный итог привёл к травме номер раз. Усилия были признаны бесперспективными (оплачивать потуги по “овладеванию эфиром” отец бы точно не стал). Соответственно, заперты в дальний угол памяти.

     Далее, признание в любви, довольно едко и неприятно высмеянное. А парень, то есть я, впервые за десяток лет “обнажил нутро”, мда. Впрочем, как отметил отец, это не претензия, холодно ценил я. А вот сплетни, распускаемые девицей — это да, причина если не для вражды, то для охлаждения отношений с её семейкой. Недовоспитали, ненадёжные и бестолковые люди.

     И, наконец, неважные экзамены у тратившего всё своё время, кроме “одарёнизации”, на учёбу. Да уж, досталось парню, который я, оценил я. А мне ещё утрясать массу противоречий, которые регулярно всплывают в сознании. От космологии до бытовых оценок, часть которых память Олега видит дикой, а от части которых Ормонда тошнит.

     

     Вернувшись в столовую, я обнаружил отца и брата, оживленно переговаривающихся, кивнул и принялся потреблять уже остывший и (моими усилиями) в меру посоленный суп, оказавшийся скорее гуляшом (что, впрочем, также суп, напомнил себе я). Беседа при моём появлении замерла, оба старших родича довольно благожелательно уставились на меня.

     А вот я, потребляя калории, просеивал воспоминания о семье. И выходила картина довольно обидная для меня, сказочная просто: У старинушки три сына. Старший умный был детина, средний был ни так, ни сяк, третий вовсе был дурак. В роли “ни так, ни сяк” мне и приходилось пребывать. Даже имя, данное мне не матушкой, светлая ей память, потрясающе красивой гречанкой (согласно многочисленным фото, сам-то я её не помнил), а отцом. Средний потомок по-дански, мда.

     

     С другой стороны, сказать, что мне плохо жилось, значит соврать. Но вот в эмоциях Ормонда была застарелая обида, не последний повод для “постижения эфира”. Старший брат до дюжины лет был единственным ребёнком, а вот мы с Эфихосом имели два года разницы. Родами его матушка и почила, а скорбь отца вылилась в “тетешканье с памятью любимой”, в роли которой выступил младший братец. Несколько более избалованный, нежели то допустимо, да он ещё и одарённый.

     Некритично, учитывая его ориентацию в ряды милиции. Которая тут, в отличие от мира Олега, имела исконное значение: вооруженные люди. А никак не “ополчение” или вообще: “полиция”, название которой однокоренное с “Полисом”. Но “некритичность” понимаю я и сейчас, а вот я в детстве… Обидно до слёз, чем Орм зачастую грешил.

     

     — Может, всё же начнёшь водить караван, Орм? — наконец, выдал старший брат. — Станешь полноценным партнёром, пусть и младшим. Да и учиться тебе не надо, — завлекательно озвучил братец.

     

     Вообще-то, довольно любопытное предложение, всплывали воспоминания из памяти Орма. Дело в том, что “полисная децентрализация” сделала полисы этакими “неприятными соседями” друг другу. Тут вопрос был в том, что от серьёзной угрозы Полисы-соседи, соконфедераты, Полисы вообще, отбивались вместе, потому как “свои”.

     Но вот небезызвестный принцип “соседняя деревня должна гореть”, заложенный, подозреваю, в саму природу человека, цвёл и пах тысячелетие.

     Мировых войн не было, но приграничные конфликты нередки. Да и пощипать “торгаша от зареченских”, надев личину мифических бандитов (может, и реальных, но, как по мне, реальных не было), могли как пейзане полиса, так и вооруженные силы. Последние через пару часов сочувственно выслушивали жертву разбоя, кивали, обещали “найти и покарать” и шли делить добро.

     

     И вот, “яровик” — это этакий мощный полувоенный ведомый одарённым транспорт. С оружием, ведущий караван, зачастую, не одного купца. На пейзан таковой караван покашливал из лёгкого вооружения, с летальными последствиями для последних. А вояки не лезли — пехота не справится, а подтянуть технику — это уже реальная война с Полисом, да и отбиться может яровод, были и такие прецеденты, хотя, скорее, легенды.

     Этакая весёлая и привольная жизнь, а уж в младших партнёрах и денежная… Но тут ряд моментов, главный из которых — у меня ни ранее, ни сейчас не лежала душа к “романтике большой дороги с пострелушками”. Как-то Олег её перерос, а Ормонд и не испытывал тяги. А вот второй момент я, по здравому размышлению, решил озвучить:

     

     — Ты удостоил меня своего внимания, Энас? — изумлённо поднял я брови. — Я с трудом припоминаю, последний раз подобное благое событие освещало мою жизнь месяц… или два назад? — не без яда осведомился я.

     — Хватит, — веско бросил Володимир. — Тебе и вправду стоило более обращать внимание на братьев, — остро взглянул он на старшего. — А тебе следить за речами, — нахмурился он на меня, впрочем, через несколько секунд выдал с ухмылкой: — Всё же наша кровь сказалась, колючий Терн, — совсем по-доброму улыбнулся он.

     — Да-а-а, — протянул братец. — А я даже боялся, что в колыбели подменили. Но Орм, сам пойми, дела… — с улыбкой развёл он руками.

     — Да, несомненно мешающие тебе пожелать здравия, — не преминул огрызнуться я. — Впрочем, обиды не держу, но в свете прошлого твоё нынешнее предложение звучит не очень приглядно.

     — Ладно, Орм, не держи на брата зла. И обдумывать будешь — не забудь о караване, — подвёл итог (и закончил) беседу отец.

     

     На что я, дохлюпав супом, кивнул, уходя. Вообще — далеко не худшая семья, да и предложение небезынтересное, вот только ставящее крест на мечтах Орма, а с точки зрения Олега я ситуацию пока толком и не оценил. Давя волевым усилием, к слову, попытки это сделать.

     Рано, нет времени, а впадать в ступор и ожидаемо нарываться на внутренний конфликт — непродуктивно. Так что остаток времени до выхода я провёл в знакомстве с работой для предстоящего экзамена.

     За час до него, одетый в “парадную” тройку, лёгкое пальто, шляпу и даже с зонтом-тростью, я покинул комнату, направляясь к шкафчику в прихожей. Тут был довольно неприятный мне-Олегу и вполне нормально воспринимаемый мной-Ормондом момент. А именно: вопрос денег. Володимир не бедствовал, да и на детях не экономил, обширный гардероб Ормонда тому в свидетелях. Но вот с наличными он был по-купечески умерен, выделяя их крайне немного и “на день”. Не более и не менее, довольно скромно при этом.

     

     Впрочем, на этот раз я узрел на шкафчике в моём уголке десять гривен, бумажную купюру чертовски высокого достоинства: например, парадный костюм стоил дешевле.

     

     — Не ошиблись ли вы, отец? — не поленился я дойти до гостиной, помахивая купюрой.

     — Нет, Орм, — с некоторым ехидством, впрочем, тут же пропавшим. — Ты вырос, тебе не помешает, да и… Впрочем, неважно, — нахмурился он. — Ступай, у тебя дела, да и я не без дел.

     

     Хм, а вот тут задачка, думал я, рассекая приусадебный садик. Попытка “купить”? Вряд ли, да и покупают явно большим. Скорее… да, точно. Попытка извиниться. Неуклюжая, но и не тот характер у Володимира, чтоб извиняться. Ну, пришли обе составляющие меня к консенсусу: если отец решил откупиться от своей совести деньгами, выдаваемыми мне — я не против. Его совести спокойнее, а мне деньги не помешают.

     Впрочем, прощать его мне не хочется. Если это было бы, например, вчера, то да… а так — ему “напомнили”, что у него есть “ни так, ни сяк”. Опять же, не самый плохой человек. Да и претензий к нему нет, но обида Орма не пропала, а Олег, по здравому размышлению, находил её оправданной.

     Не в смысле вражды, родные люди и прочее, но сердечности в отношениях не проглядывается точно, как и стремления ее обрести.

     

     Тем временем, я приближался к остановке омнибуса. Последнее слово не кануло в Лету, а использовалась в Полисах, согласно значению (многим, каждому). А вообще, количество языков, известных Ормонду, причём на разговорном уровне, Олега задело. Латынь, эллинский, данский (очевидно, норвежский), франкский и, наконец, родной. Скорее славянский с заимствованиями, нежели “русский”.

     Впрочем, неплохо известный мне-Олегу английский был Орму не знаком, так что хоть тут польза какая.

     

     Наконец, подкатил дизельный омнибус, довольно комично напоминавший внешне ПАЗик, правда, более округлый и с, безусловно, более комфортабельными сидениями. Пропустив дам, традиционно “коснувшись полы шляпы”, я вошел в транспортное средство. И, признаться, с трудом наскрёб мелочью потребную сумму: щедрость Володимира обернулась некоторой проблемой, так что мог я остаться без транспорта. А до гимназиума было километров пятнадцать, пешком не успеть. Но необходимая сумма наскребалась, погонщик омнибуса кивнул на брошенную в приёмную тарель сумму и слова “До гимназиума”.

     

     А в дороге я обозревал, как изобилующий садами жилой сектор сменяется деловой и политической (опять же, в прямом смысле слова) застройкой. Белый камень, колонны, разбавленные резными каменными же узорами. А уж статуи с мифологическими финистами, выполненными в стиле античной скульптуры, искренне порадовали.

     А ещё я думал, пока не о наиболее тревожащем, а наиболее важном. А именно — об экзамене и дальнейшей судьбе. И выходила такая картина: по окончании старшей ступени гимназиума у меня было путей много, а желанный один: Академия Полиса, Научный, Исследовательский и Учебный центр Полиса.

     И тут крылась масса подводных камней. Во-первых, слушателем (а, в перспективе, сотрудником) Академии мог стать лишь гражданин Полиса. А вот не гражданин должен был выплатить за право “слушать” деньги столь огромные, что у Орма перехватывало сердце: раза в три подороже очень недешёвого особняка Тернов.

     А из этого следовало довольно любопытное социально-гражданское устройство Полиса. Итак, был гражданин. Лицо, обладающее всеми политическими правами, правом избирать и быть избранным, с рядом преференций… И ответственностью большей, нежели подданный, например. Кроме того, гражданин был ОБЯЗАН принимать участие в политической жизни, ОБЯЗАН защищать Полис, кровью, словом и деньгами.

     

     В общем, положение для “граждански активного” человека, а не политического крикуна мира Олега. И было граждан не более пятнадцати процентов от численности населения Полиса. Наиболее быстрый способ подданному получить гражданство — служба в милиции, в одном из подразделений или управ “вооружённых людей”.

     Далее, можно было отслужить десяток лет в “Управе”, одной из политических служб Полиса. Притом, со второго года, как узнавал Орм, можно становиться слушателем, сдав, безусловно, экзамен. В итоге был даже возможен перевод с места службы управы в служащие Академии, не слишком редкий вариант.

     

     Но отсутствие дара и средние экзамены если не ставили на мечте парня крест, то крайне её затрудняли. А вот у меня, в текущих реалиях, выходила возможность устроиться. Одарённый, пусть и необученный — уже немалая ценность, да и реальным объёмом знаний блеснуть можно, хмыкнул я.

     Тем временем омнибус подкатил к площади гимназиума, многоэтажного и многокорпусного учебного заведения, где проходили обучение все отроки и отроковицы полумиллионного Вильно.

     

     Впрочем, время уже поджимало, так что любоваться более римской, нежели эллинской или славянской архитектурой, я не стал, а, постукивая зонтом-тростью, направился к месту проведения экзаменационных испытаний.

     В палате ожидания наличествовали четыре человека, хотя, учитывая чёткие сроки и расписание, могло и не быть никого. Однако, то ли расписание поплыло (что крайне вряд ли), то ли соученики просто коротали время (и успокаивали нервы) поближе к “пыточному месту”.

     

     Вот только если девица, уткнувшая нос в монументальный, килограмм на десять, талмуд, таковой и была, поскольку Люцина, самая “заученная” девчонка потока, скорее всего, пребывала в гимназиуме с утра, то вот Славобор Тёмный, главный “альфач” класса, со своими двумя подпевалами, здесь явно “развлекались”.

     Вообще, странно, что при очень развитой педагогике подобные типы сохранялись. Но они были, наставники о них знали, при этом окорот эти альфачи получали лишь при явных преступлениях, хотя тут и на полную катушку.

     

     Но Орм вниманием сего субъекта был обделён — и без того тихий заучка, почти тень. Правда, сегодня, судя по противной ухмылке, он решил меня заметить.

     

     — Ормонд, какая встреча, — проговорил Славобор. — Наслышан, что ты в поисках любви. Можешь уединиться со мной в уборной, — с паскудной ухмылкой закончил он.

     

     А я призадумался, нахмурившись. Вопрос “кто и с кем” в полисе не был табуирован религией, не был и “милитаризирован” травматическим наследием римского охлоса. То есть, если бы не оскорбительный тон и выражения, подобное предложение было бы не оскорбительным, просто неуместным и невежливым.

     Кроме того, упоминание “провального признания”… В общем, альфач решил меня “опустить”, не в смысле жуликов мира Олега, а в смысле социально-психологически. Опускаться мне, прямо скажем, не хотелось. Также надо учесть, что мы в гимназиуме, и поддержка двух “подпевал”, да и лучшие кондиции альфачу не помогут: физическая расправа в стенах гимназиума отольётся ему крайне неприятно, а уж “отмахаться скамьёй” я буду иметь полное право: защита чести и достоинства. Так что, только слова, а тут, внутренне ухмыльнулся я, ещё посмотрим, кто кого.

     

     Так что пристально, с оттопыренной губой, я осмотрел развалившегося альфача, брезгливо поморщился и выдал:

     

     — Не стоит, Славобор. Ты настолько не в моём вкусе, да и признаться честно, отвратителен, на мой взгляд, что мужская сила во мне явно не пробудится. Ты останешься неудовлетворённым, — продолжил я доброжелательно-разъясняющим тоном, — а я просто потрачу время. Так что поищи партнёра в квартале удовольствий, добрый мой тебе совет: там найдутся любители и не на такое, — вновь смерил взглядом я уже кипящего паренька. — Кстати, здравствуй, Славобор, — искренне и широко улыбнулся я.

     — Ты… да… больно дерзкий стал! — наконец, прорвало альфача, на что я ответил радостной улыбкой. — Ладно, колобок, — принял он вид “угрожающий”. — После испытаний поговорим, — посулил он.

     — Так вас же трое, Славобор, можешь не затрудняться, пересчитывая, — ответствовал я. — Так что побеседовать вам никто не препятствует. Что сейчас, что после. Друг с другом, — уточнил я, на что из-за книги Люцины послышался смешок.

     

     Альфач опять побледнел-покраснел, одарил мою персону “многообещающим” взором, который повторили подпевалы. У него вышло не важно, а уж у подпевал совсем плохо, заключил я.

     Ладно, разберёмся, главное — экзамен, а с комитетом по встрече, буде таковой и случится, разберусь, как получится. Вообще, я мог и просто промолчать, но зная этого типа, он бы “блистал остроумием” до вызова на испытания. А меня и так несколько “штормит”, так что выслушиванию его я предпочту получить по голове. Может, устаканится, не без иронии отметил я.

     

     Через несколько минут, в мой срок, дверь аудитории распахнулась, выпустив несостоявшуюся любовь Орма, Василику. Последняя смерила меня презрительным взглядом, на что я искренне и широко улыбнулся. Девчонку аж передёрнуло, и она, стуча каблучками, удалилась. “Улыбайтесь, это всех раздражает”, широко улыбнулся я уже себе, впрочем, не раздражаясь.

     Педель же, ожидаемо, озвучил:

     

     — На экзаменационные испытания вызывается Ормонд Терн!

     

     На что я поднялся и, прихватив папку с работой, зашел в аудиторию. Комиссия состояла из нашего наставника истории, а также трёх неизвестных мне, но явно политизированных типов: результат обучения традиционно оценивали не сотрудники гимназиума. Политики из различных управ, или, возможно, служащие Академии.

     Ну а я, подойдя к кафедре, представился, поклонился и выложил работу. И отошёл, ожидая, пока комиссия с ней ознакомится. Ожидание растянулось минут на сорок, в течении которых я скорее “старался не думать”, нежели обдумывать. Всё же, свалиться сейчас в обморок либо оросить комиссию недавним завтраком пусть и бесовски оригинально, но никак не будет способствовать моим целям и желаниям, констатировал я.

     

     — Дельно, — наконец, изрёк один из экзаменаторов. — Видна работа мысли, а не переписывание чужих книг.

     — Есть спорные моменты, — поморщился один из экзаменаторов. — Впрочем, соглашусь, это скорее наличие своих мыслей, нежели незнание потребного, — на что третий просто покивал.

     

     Наставник же мне просто улыбнулся: он выступал как представитель гимназиума и “защитник” экзаменуемого (и своих навыков) в случае, если комиссия будет излишне сурова. После чего ко мне последовали вопросы, как по теме работы, так и по теме истории в целом. Память Орма не подводила, до вопроса, несколько выбившего меня из колеи.

     

     — Сие пребывает за рамками учебной программы, господин экзаменующий! — автоматически ответил я.

     — Нагле-е-ец, — с ухмылкой ответил дядька, с совершенно греческим, лишенным переносицы, носом. — И всё же, господин экзаменуемый, вы не ответили на вопрос. Не знаете?

     — Смутно, — ответил я. — Насколько я читал, в не самой заслуживающей доверия литературе, на островах меж Азией и Австралией Великого Океана, этнос эклектичен. Составляет смесков из мигрирующих азиатов и австралийцев, по крайней мере, в запрашиваемый вами период, — ответил я.

     — Наглец, но знающий, — поставил мне диагноз тип. — А то всё “голозадые чёрные папуасии, пожирающие друг дружку, иной пищи не приемлющее” — явно процитировал он кого-то, с иронией смотря на наставника.

     — Всё же, Добродум Аполлонович, юноша прав, это выходит за пределами учебного курса гимназиума, — ответствовал наставник.

     — А в остальном, Ормонд Володимирович, как вы науками овладели? — поинтересовался злонравный Добродум, причём остальные экзаменаторы на сей произвол промолчали.

     — По экзамену или по факту? — осведомился я, вызвав хмык.

     — Извольте по факту, уж ваши экзаменационные листы я сам посмотрю, — озвучил тип.

     — В рамках программы, в науках, исключая гимнастику, — на что последовали улыбки, — овладел в полной мере, зачастую и сверх потребного. В экзаменах, стоит признать, не проявил должного усердия.

     — Причина? — коротко бросил тип.

     — Дела сердечные, — внутренне заведясь, ответил с широкой улыбкой я.

     — Неудачные, очевидно, — покивал злокозненный Добродум, вызвав желание послать его матом. — Скажите, Оромонд Всеволодович, а в языках иностранный вы преуспели?

     — В рамках программы — безусловно, — отрезал я, но тип продолжал на меня взирать. — Бритский учил сам, уж не знаю, насколько верно вышло.

     — И по каким же книгам, вы, молодой человек, изволили учить язык островов? — спросил меня на довольно сильно искажённом английском тип.

     — Развлекательная литература, названий не назову, учил для себя, — ответил я по-английски, вызвав у собеседника мученическую гримасу.

     — Точно, из заокеанских Полисов, только там ТАК издеваются над языком, — констатировал он. — Впрочем, акцент ваш жуток, но явно не славянский, да и понять, что вам толкуют, вы сможете, — уставился тип на меня, на что я неопределённо пожал плечами. — Вы одарённый? — осведомился он.

     — Нет, — отрезал наставник, но развить тему не успел, выпучив очи и отвалив челюсть.

     

     Дело в том, что я аккуратно приподнял эфиром папку, поместив её в свои руки.

     

     — У тебя вышло, Ормонд, — с искренней улыбкой отметил справившийся с удивлением наставник. — Я, признаться, думал, ты зря губишь молодость, но ты молодец! — констатировал он, а в памяти всплыло несколько бесед в доброжелательном стиле, на тему бессмысленности гонки за журавлём в небе.

     — Поясните, господа, — с интересом уставился на нас Добродум.

     — Обучившийся одарённый, а не врождённый. Тренировался с детства, — пояснил я.

     — И успешно, — констатировал тип. — Похвальное упорство, частично извиняющее ваш вздорный нрав.

     — Прошу простить, Добродум Аполлонович, но я оного при вас не проявлял, — огрызнулся я.

     — Вот и я про то же, — загадочно ответствовал он, после чего положил на стол визитку. — После окончания испытаний жду вас, Ормонд Володимирович, с оным дипломом в урочное время, — откомментировал он свои деяния.

     — Господа экзаменаторы? — осведомился я, прихватив, не смотря на неё, визитку.

     

     Всё же, срок отведённый на испытание, проходил, а тут экзамен, а не трибуна для злокозненных Добродумов. Комиссия собралась, посовещалась и огласила вердикт, что продемонстрировал я успехи в учении изрядные. Что в девятипозиционной шкале оценок было наивысшей. После чего, я покинул аудиторию, а в неё с кислым видом входил Славобор.

     “Вот и поговорили” — сообщил я закрытым дверям, вызвав звуки как со стороны Люцины, так и подпевал, правда, противоположной эмоциональной окраски. После чего я покинул аудиторию ожидания. А несколько минут спустя — и гимназиум. Разменял в ближайшей лавке крупную купюру, прикупив сладостей (для головы полезно), я от стоянки наёмных самокатов (как именовались авто), направился домой.

     Необходимое сделано, а мне предстоит меня самого пугающая работа — осознать, понять и принять, что со мной случилось, во что я превратился и как со всем этим дальше жить.

     

      Добравшись до дома, я этакой отжравшейся мышкой проскользнул в комнату. Говорить ни с кем не хотелось, а количество “блуждающих воспоминаний”, провоцирующих конфликт и, как следствие, неприятности, от вполне ощутимого физического дискомфорта, до крыши, прощально помахивающей мне скатами от горизонта, зашкаливало.

      Единственное, что — способ Олега справиться со стрессом в виде этакой весёлой злости с изрядной толикой сарказма Ормонд принял без возражений, с удовольствием. Да и фамилии более чем соответствует, хмыкнул я, скинул барахло, развалился на койке в позе расслабления и медитации (пузом в потолок) и начал употреблять закупленный шоколад, параллельно погружаясь в воспоминания и утрясая противоречия.

      Для начала, я влез в наиболее критически противоречивый раздел. Который был, на минуточку, десяток лет смыслом существования Орма, а теперь будет основой нашего будущего. А именно — местное колдунство.

      И погружение в информацию открывало такую картину: колдунство это, на минуточку, пусть и не полностью, но вполне научно обоснованно. Например, существование эфира мог отрицать лишь психически больной фанатик, потому как проводов передачи электроэнергии в Полисе… не было. Эфирный “план”, либо изнанка, либо навь, как её только не обзывали, хранила выработанную центральными генераторами энергию и получалась домовыми приёмниками. Что любопытно, она, эта энергия, могла храниться в эфире, как в аккумуляторе.

      Сам процесс в подробностях не охватывал ни курс гимназиума, ни имеющиеся в доме книги, но на практике подобное “свойство эфира” охватывало границы Полиса, что было довольно сложно, потому как просто закачать разницу потенциалов (как бы ни бредово это не звучало) в эфир было проще, чем локализовать его потребление.

      Впрочем, чисто техническое взаимодействие с эфиром на этом заканчивалось, насколько мне было известно. А вот далее шла техномагия, как она есть. Потому как владеющий или одарённый оперировал не пространством, а именно энергией (странное определение, но выходило так), способной, по воле оператора, принимать различные формы. Кинетика всех типов и видов, тепло, холод, кинетические импульсы.

      Сам оператор эфира при этом обладал удручающе низким КПД, не только в плане воздействия. То есть, например, нагрев воды сформированной плазмой. Потери у самого воздействия немалые: свечение, тепловое излучение везде, а не куда нужно, и прочее подобное. Но КПД формирования самого плазменного сгустка выходило именно в те 5-15%, о которых писали книги. То есть, КПД воздействия на объект, в данном случае воды, опускалось до считанных процентов в итоге.

      При этом, те же паровые турбины яровика, либо разгонные катушки эфирострела не требовали от оператора выдавать какой-то определённый тип воздействия. Их машинерия работала с эфиром, подвластным оператору, напрямую, конвертируя его в воздействие с КПД до семидесяти процентов. Собственно, отсюда и росло определение одарённого в десяток тысяч киловатт-час — это то воздействие, которое мог осуществить на экспериментальных стендах одарённый, исправно выдающий эфир “широким каналом”.

      Правда, были нюансы, байки (а возможно, и нет) о некоей эмоциональной приправке, например. Но, например, что управляемость питаемого оператором агрегата у него выходила в разы лучше, нежели у этого агрегата, управляемого другим человеком (при подпитке одарённым, естественно).

      А если рассмотреть одарённых с исторической точки зрения, то они в своих проявлениях были близки к рыцарям раннего средневековья: теоретически устранимые, но справиться с несколькими десятками противников могли без проблем.

      И в последние века они стали одновременно и аккумуляторами, и управителями наиболее эффективно действующей техники, хотя не все и не всегда. Местная авиация, например, искренне поражала: помимо винтовой и аэростатной, привычной Олегу, были этакие левиафаны, многомоторные чудища полукилометрового размера. Несколько штук на всю планету, но были, и, соответственно, каждый винт обслуживался посменно парой одарённых.

      Хотя, последнее было скорее исключением. Так потребительски использовать одарённых дураков было мало, да и сами они так использоваться желали редко, что тоже фактор немаловажный. То есть, в этом случае работал тот же принцип, что и с “государственным массовым одарением”: при отсутствии централизованного аппарата угнетения и пропаганды, в рамках Полисов, одарённые были такими же гражданами (или подданными), как и прочие. Так что загнать их, как топливные элементы, на технику не выходило. Разве что купить хорошими деньгами, как операторов двигателей левиафана, или как рабов, на технические работы в Полисе.

      И вот тут всплывал очередной коробящий Олега момент, а именно — рабы. Они были, были распространены и являлись одной из форм “гражданского состояния жителя Полиса”. С рядом интересных особенностей, не без интереса отметил я. Для начала, рабом мог быть лишь совершеннолетний, психически здоровый человек (впрочем, как и любым другим типом человека, больные на голову были либо “иждивенцами”, либо находились в состоянии излечения, людьми не признавались и, соответственно, прав и обязанностей не имели).

      Итак, раб — это человек, жизнь и здоровье которого оберегается законами, гарантируется ими же и обеспечивается рабовладельцем. При этом, оный же рабовладелец вправе определять, как и что рабу делать и как жить. Вся ответственность за деяния раба, целиком и полностью, на рабовладельце: убил раб — накажут рабовладельца, например.

      Не во всём и не везде так, но в целом, выходила картина, что с раба снимали (либо отнимали, если по суду), большую часть прав, взамен лишая большей части ответственности и обязанностей, наиглавнейшая из которых, обеспечение собственной жизнедеятельности, была задачей любого другого типа гражданского состояния. Кстати, самоубийство раба вменялось в вину рабовладельцу, следовало расследование и, ежели вина последнего в этом деянии была установлена, то он наказывался как за убийство человека.

      Что, к слову, стабильно поддерживало по Полисам количество рабов в десяток процентов от населения, припоминал я учебники. И довольно забавным образом сформировало в общественном сознании презрение к нищим и всяческой с оными связанной “благотворительности”: бесталанен, ленив, непредприимчив — иди в рабы, хозяин найдёт тебе дело и обеспечит твою жизнь.

      С преступниками же выходило, что они, в основном, становились “городскими рабами”. Принимать ответственность за “порабощённого” не своей волей подданные и граждане разумно опасались.

      И да, весёлый квартал Полиса в большинстве своём обслуживался именно рабами, как и ряд коммунальных и производственных нужд. Социум в этом не видел ничего дурного, Орм также, а вот Олег пребывал в сомнениях, хотя в данном разрезе чёткое деление на права и обязанности, с соответствующей ответственностью, выходил разумнее, нежели в мире Олега.

      Например, дети и иждивенцы были в определённой степенью собственностью родителя либо обеспечителя. Это факт, однако, их деяния, в рамках данной же концепции, выходили его ответственностью. Например, десятилетний шкет (или группа их, непринципиально) из садизма или глупости убьёт человека. И их родители пойдут в суд как убийцы, потому как недовоспитали именно они, и вина, соответственно, их.

      Что, в свою очередь, порождало систему “частичного отказа” и “полного отказа” от ответственности за отпрысков. Первое было эквивалентно детским садам и яслям, где наставники, обычно восемь дней из декады, занимались образованием и воспитанием чад. Безусловно, за деньги, но ответственность в таком случае разделялась между родителем и наставниками. Ну а полное — отказ как от прав родителей, так и от их обязанностей, которые принимали на себя политические службы Полиса. В полной, нужно отметить, мере: пострадавший от деяний “воспитанника Полиса” получал от Полиса же компенсацию в полной мере и с лихвой. Не говоря о карах проштрафившихся наставников, но это уже “внутриполитическое” дело.

      И, наконец, вспоминая о “гражданских состояниях”, нужно упомянуть мигрантов. Они были, не сказать что много (потому как знали, что мёдом не намазано), но были. Никто их не порабощал, к слову сказать, но гражданами они быть не могли. А будучи подданными, облагались повышенным налогом. Хотя был путь в милицию, в специальные “иностранные легионы”, или управу. И вот, ежели мигрант на службе сделал для Полиса нечто столь полезное, что, согласно решению комиссии, эквивалентно “труду поколений предков на благо Полиса”, вот тогда он становился подданным классическим. Гражданином же он быть всё равно не мог: это было прерогативой в Полисе рождённых. А вот с детьми мигрантов выходила такая закавыка: либо отдача в воспитанники Полиса, либо обязательное (вплоть до принудительного) обучение в “чадовом доме”, те же восемь из десяти дней, за деньги родителя, естественно.

      Вся эта система компенсировалась бесплатной (для граждан и подданных) медициной высокого уровня, бесплатным же образованием в гимназиуме (первые пять ступеней), солидным послаблением в политических выплатах — тот же омнибус и плата за электричество гражданину и подданному стоили гроши. Мигранты и “гости Полиса”, как понятно, платили за всё полновесно, не могли заниматься рядом видов профессиональной деятельности и прочие подобные моменты.

      Любопытна ситуация с преступлениями, отметил я. То есть, например, за кражу мигрант или гость отделывались штрафом (безусловно, кроме компенсации пострадавшему) в адрес Полиса. Подданный уже мог, в зависимости от ряда деталей, получить штраф куда больший, да и попасть во “временное рабство”, сиречь “общественные работы”.

      А вот гражданин, а тем более занятый в политической управе, мог и в рабах оказаться, хотя это крайний случай. И всё это за одно и то же деяние!

      В общем-то, очень правильное осуществление изречения “большая власть порождает большую ответственность”, не мог не отметить я.

      Впрочем, это информация “гимназического” уровня; скорее всего, есть масса подводных камней и нюансов, которыми Орм не интересовался: законы не только не скрывали за служебными инструкциями, но и буквально вбивали в гимназистов. Правда, скорее всего, не в полном объёме, так что тут посмотрим. Но пока то, что я вспомнил, мне скорее нравится, нежели нет, хотя большую часть “политиков” Мира Олега подобная система ввела бы в неконтролируемую ярость: одних за “жуткую рабовладельческую диктатуру”, других за “чрезмерный либерализм”. С первым даже и не поспоришь: на “они же ребёнки” местные только посмеются, что да, то да.

      И, наконец, вопросы мифически-исторические, именно так, и никак иначе. Маги, боги и прочая небывальщина, отражённая в реальности как исторически, так и конкретными проявлениями и следами. Для начала — боги. Они были, и это факт, не подвергаемый сомнению. Правда к религии они… не имели отношения. Некие невнятные сущности, занимающиеся самым натуральным бартером с людьми, правда не столько за деньги (хотя до мастерских изделий сии сущности были охочи), сколько за исполнение ритуалов и принесение жертв. За это они давали вполне реальные, хотя, зачастую, мистические блага “на пощупать”. И участие их, например, в войне с Троей зафиксировано, били они морду друг другу вполне реально. То, что есть их “ипостаси”, мол, тот же Зевс, Юпитер и Тор — один тип, не установлено точно, но косвенно — нет. Потому как, например, Перун и Тор друг друга за бороды таскали, хотя славяне и даны (собирательное название обитателей севера Европы) довольно благожелательны друг к другу.

      И вот, за пару сотен лет до падения Рима, эти самые боги, которые были, перестали быть. Вообще — не отзывались на молитвы и жертвы, не появлялись в местах своего постоянного обитания (вполне себе Олимп, например, для эллинских божеств). Ряд ушлых товарищей (подозрительно носатых), пытались продвинуть своего Яхве, якобы этот тип, регулярно огребающий от Вавилонского, Ка-Темтского, да чуть ли не родо-племенного пантеона кочевников, мол, он единственный настоящий.

      Жертвы жертвы пропаганды поприносили, результата, закономерно не получили. Так что ушлых товарищей употребили на пользу социуму на гладиаторских аренах. И стали учиться жить без богов, благо, они с точки зрения человечества были лишь ещё одним механизмом Вселенной, а никак ни “непознаваемым трансцендентным началом”.

      Вообще, современная наука предполагала массу интерпретаций, кто такие эти боги и почему исчезли, однако исследования эфира и его познание находилось не на том уровне, чтобы эти гипотезы стали хотя бы теориями. Тогда же начался “закат магов”, и тогда же, вот сюрприз, стали появляться “одарённые”.

      Гипотез, опять же, море, но все они писаны вилами на воде: лишь объясняют произошедшее с точки зрения теоретика, не имея никаких достоверных подтверждений.

      Далее начинаются пертурбации и переформатирование общественно-социальных институтов в Европе. Попытки сформировать аристократию как класс проваливаются с треском. Одарённый мог родиться в семье беднейшего крестьянина, вырасти до подростка, ничем не отличаясь от сверстников, а в дюжину лет превратить в кровоточащий фарш изнасиловавшего и убившего его мать “лорда” и лордячью семейку, как пример.

      В общем, к сохранению и развитию “политического строя” подталкивало всё, а формирование всяких механизмов закабаления и угнетения, столь любезных сердцу власть предержащих мира Олега, столкнулось с непреодолимой стеной.

      Да и в целом, попытка расслоения социума оборачивалась лишь неприятностями. Вот народится десяток одарённых в трущобах — так они головная боль не трущоб, а всего социума. Да и создать “правящую верхушку” из одарённых выходило максимум на одно поколение. А попытки этой верхушки трахать всё, что движется, в промышленных масштабах, для рождения одарённых, встречало объяснимые и столь массовые бунты, что справиться с ними никакая одарённость не помогала.

      Единственное “наследное дело” было у ремесленников и купцов, да и то довольно условно. А децентрализация не дала купцам превратиться в буржуазию, да и власти Полисов пытающимся взять “монополию” давали по шапке, как законами, так и кулаками.

      А на текущий момент шли процессы объединения, оценивал я программу гимназиума. В первую очередь в сфере науки, потому как масса проектов и теорий были неподъёмны в осуществлении для одного Полиса, да даже для Полисов-соседей. Не без недостатков, понятно, что каждый тянул одеяло на себя, но тут был хороший задел: странствующие учёные и философы, столетиями связывающие Полисы в одну научно-культурную среду.

      В общем, если подумать, то за сотню лет Земля станет единым пространством, без стран. Благо, вопрос ресурсов, сверхбогатства отдельных групп, не стоит. И весьма приглядный может выйти “глобализм”, не ради “расширения рынков”, а ради людей.

      Так, тут ситуация понятная, скорее приглядная, нежели наоборот. Куча нюансов и деталей, просто неизвестных мне в силу малолетства и отсутствия интереса, прояснится по мере жизни. И, соответственно, встаёт вопрос именно жизни: что мне, такому, как я сейчас есть, делать?

      Вариант прогрессорства, кстати, вполне осуществим, в рамках мне известного, причём в сфере “основной профессии” Олега. Местные реалии были на уровне тридцатых годов двадцатого века, с рядом естественных отклонений, но примерно так.

      То есть, вычислители (о которых Орм толком и не знал ни беса, кроме того, что они есть) были лютыми контейнерами с вялой производительностью. Собственно, о полупроводниках в гимназиуме, в отличие от ламповых схем, никто не упоминал.

      Соответственно, я хоть и не производитель микросхем, но принципы и особенности работы полупроводниковой техники знаю, благо, тема поднималась по учёбе, да и была интересна. Опять же, понятно, что на коленке не соберу, но знаю “в какую сторону воевать”. Последняя фраза подняла волну веселья именно от памятно-оценочной системы Орма, на что я ухмыльнулся уже пастью и стал гонять этот вариант в уме.

      Ну, в принципе, можно. Правда, вопрос физической осуществимости – вроде бы физические константы одинаковые, но ключевое слово “вроде”. Миллиардером и “всенагибатором” меня это не сделает, выплаты за изобретения шли десяток лет (вроде бы), но полезно и достойно.

      Но это опять путь в Академию. Лаборатории, доступ к библиотекам, помощники, в конце концов. Да и куча идей из моего прошлого мира, не осуществленные тут, есть. Правда это не “шпильки и булавки”, а глобальные научные проекты, хоть и имеющие практический выхлоп. Шпильки и булавки местные сами напридумывали, производителям “одноразового шлака” мира Олега у них бы поучиться. Уж местные ДВС на растительном сырье были реально на зависть, не загаживая Полисы. Хотя вот с электромоторами очевидный затык, очень странный при учёте “эфирного аккумулятора”.

      Эх, хорошо, что я не гуманитарием был, довольно похрустел я конфетиной. А то бы сейчас лапами разводил и клювом щелкал, мол “работает, вроде бы, вот ентакая такая коробочка”. Ну а вообще посмотрим, понятно, что нужно в Академию сначала попасть, а это, как и было по планам Ормонда, политическая управа, иначе не выйдет.

      С этими мыслями я извлёк из кармана висящего пиджака визитку: всё же первое приглашение, хотя злонравность и злокозненность Добродума очевидна. Но и ко мне чиновники управ толпами не выстраиваются, да и после оформления документов выстраиваться, скорее всего, не будут.

      Управа Посольских Дел Полиса Вильно

      Товарищ Головы Управы Посольских Дел, Добродум Аполлонович Леший

      фони: 213-516

      И фамилиё у этого Лешего подходящая, фыркнул я. А вот нумер внизу визитки всколыхнул ещё пласт информации. Радиоизлучение было известно, вот только как “свойство материи”. Связь же осуществлялась “эфирно”, как и голосовой фони́, собственно как голос и переводимый. Правда до мобильной связи прогресс вроде бы не дошёл, вполне напоминающие телефон аппарат располагался в кабинете отца. Братья пользовали с отцовского дозволения, ну а мне фони́ть было некому.

      Ладно, вообще, товарищ — должность немалая, заместитель главы, как-никак. Интересно, что довольно немалый политик забыл на гимназическом экзамене, задумался я, впрочем, махнул рукой — братец Энас как-то хвастал, что на экзаменационном испытании по гимнастике у них пребывал аж Легат Милиции Вильно, главнокомандующий, можно сказать.

      Но не нравится мне этот Добродум, хотя тут вопрос симпатий и антипатий не стоит: ежели по выпуску диплома моя скромная персона политиков не заинтересует, буду ему не симпатизировать под его началом. В то, что он меня снабдил визиткой за ради встречи за чашечкой кофия, я как-то сомневаюсь.

      Тут понятно, ждем пару дней, как гимназиум выпустит дипломы, торжественное всучение оных перед строем соучеников и поиск места, где я сгожусь. Далее, тренировки одарённого, причём по детским книжкам. Надо будет у Эфихоса попросить. Братец, хоть и изрядная зараза, не гад. Хм, прикинул я объёмы ещё не сожранного, мзда даже есть.

      Так что, воздвигнув свои телеса, решил я визит братцу навести. Обдумывать всякую дичь из разряда: “как я сюды попал?”, “уж не попаданец ли я?” и прочую подобную философическую дурь бессмысленно. Ни знаний не хватает, ни желания тратить время, по крайней мере, до их получения.

      По дороге к комнате родственника я думал о ”своём угле”. Всё же, положение “иждивенца” при Володимире олежистую часть меня изрядно напрягало. Ну а отсутствие сердечности и наличие претензий у Ормонда к родным привело к консенсусу: свой угол нужен.

      Вот только это деньги, немалые, а до обращения к отцу с просьбой о деньгах под соусом “не любы вы мне” я как-то ещё не дорос. К счастью.

      Впрочем, если устроюсь в управу, вопрос решится — сотрудникам обычно предоставляли жильё в инсуле (многоквартирном доме), расположенной поблизости от места службы.

      Тем временем, до комнаты Эфихоса я добрался, на стук послышалось недовольное бурчание, кое я принял за любезное приглашение, так что в обиталище и зашёл. Братец валялся на кровати, почитывал какую-то, судя по яркой обложке, беллетристику. На мой визит ответил смурным взглядом, шмыгом носа и речью:

     — Я просто пошутил, Орм, — буркнул братец. — Как испытания-то прошли? — вполне по-родственному поинтересовался он.

     — Хорошо испытания, а за завтрак я на тебя зла не держу, — ответствовал я. — И без того есть за что держать, — прорвалась “тернистая” натура. — Впрочем, пусть его. На, — протянул я Эфихосу кулёк со сладостями.

     — Настоящие, вроде, — после пристального обнюхивания и осторожного откусывания выдал вердикт братец. — Или ты в них слабительное запрятал? — подозрительно воззрился он на меня.

     — Мышьяк, — с ровной рожей выдал я, но выпученные очи братца были столь комичны, что не выдержал и фыркнул. — Обычные сладости, от Олафа, рядом с гимназиумом. Слишком много взял, а ты ныне в голодающих, снисхождения и призрения заслуживающих, — с постной рожей заключил я.

     — Благодарствую, — всё ещё подозрительно взирая на меня и угощение, выдал Эфихос.

     — Не стоит. Вот ещё что. Эфихос, у тебя книги по обучению одарённого сохранились? Детские, которые с шести лет изучал, — озвучил я причину своего визита.

     — Остались, а тебе зачем… А! Понятно, — дошло до него. — Забирай, мне не нужно, — проявил щедрость братец.

     — Голову твою, что ли? — уточнил я, на что таки расслабившийся братец фыркнул, поднялся с кровати и стащил с комода коробку, довольно пыльную, нужно отметить.

     — Вот, целые и не помаранные, только страницу порвал одну. Так отец розог всыпал, — припомнил он, видимо, самое яркое, что связывало его с данной литературой.

     — Благодарю, — принял я коробку и, уже уходя, откомментировал увиденное. — Ты, Эфихос, прибрался бы, что ли.

     — Ступай, разберусь, — буркнул он, уткнувшись в “Путешествия и приключения варяга Йэблана”.

      И дорогу до своей комнаты я пребывал в тяжких раздумьях: сей талмуд у братца порнографического толка или имечко главного героя — следствие его богатого внутреннего мира?

      Так и не решив этот жизненно важный вопрос, я безответственно на него забил, погрузившись в детские книги-наставления.

      Зачитался, да и использовал по мере прочтения, и выходила такая картина, подтверждённая субъективными ощущениями:

      Есть некий, связанный с сознанием (прямо или косвенно — неизвестно) инструмент оперирования эфиром. Скорее всего, орган, потому как “обратная связь” давала ощущения, сходные с работой как конечности, так и напряжённого обдумывания. То есть, сознание в подробностях и деталях обдумывало “что”, следовало напряжение, и происходила эфирная манифестация в виде телекинеза (к остальному я пока не лез).

      Сам орган сей не уставал, что было как описано, так и подтверждено, а вот ум уставал, факт, хотя по первости я явно излишне усердствовал.

      Далее, выходило, что ряд однотипных воздействий сей эфирный орган дублирует без участия мозга. Что как описывалось, так и было подтверждено телекинезом десятка фантиков одновременно. А по сути, например, терапефт, как именовали биокинетиков-лекарей, мог оказывать комплексное воздействие на организм, взяв как образец одну клетку и продумав (а этим ограничив) “область воздействия”.

      Что, к слову, объясняла массу “ограничений” одарённых. Они были сверхами, но с человеческим разумом. Процессорные мощности мозга “не тянули” запредельные чудеса, которые были напрямую привязаны к материальному Миру. Хм, расплылся я в хищной ухмылке. Кибернетика… или биокибернетика?

      Хотя стоп. Это не тот раздел как науки, так и прикладной деятельности, где можно “по-щучьему велению”. То, что я, в основном, нахватался из фантастики, никак не сделает “счастья всем и даром”. Но направление перспективное, не затронутое местными, очевидно, в силу невозможности миниатюризации вычислителей на лампах.

      Тем временем, организм решил, что с него хватит надругательств (сволочь ленивая!), начав побаливать головой и угрожая усугубить акцию протеста. Ну, может и вправду имеет смысл отдохнуть, устрашился я, решив подремать.

      Сказать, что я сделал это зря, нельзя. Но последствия мне не понравились, по крайней мере текущие. Во-первых, мне снилась редчайшая по пакостности дичь, кошмары запредельной гадостности, череда просмотренных фильмов ужасов и прочей непотребщины. Единственный светлый момент был в том, что, очевидно из-за шока, память Ормонда явила образ матери. Хотя вид, в момент явно перед смертью, бледной женщины с улыбкой, но на окровавленных простынях, также не добавлял сновидениям позитива.

      И, наконец, пробуждение было под стать: женский, почти ультразвуковой визг. Раскрыв левый глаз (правый не открывался) я понял, что источником визга была Авдотья. И чего это она, недоуменно подумал я, пытаясь подняться.

      И это получилось. С противным хлюпом: в углублении подушки было не менее пары сотен граммов крови, уже частично свернувшейся, этакого “кровавого желе”. Отчистив залепленной ею же правый глаз, я полюбовался на ложе и не мог не признать некоторую обоснованность визга — кровищи как на бойне.

      Тем временем, на всё продолжающийся (хоть и с перерывами на вдохи) визги подбежали родные. Визжать не визжали, но взирали на картину, представшую им, с беспокойством и даже испугом.

     — Как-то так, — вклинился я “во вдох” Авдотьи. — Авдотья, перестаньте, молю, а то и вправду меня убьёте, — бесовски удачно пошутил я.

      Удачно, потому как домоправительница рот закрыла двумя ладонями и визжать перестала. Впрочем, отец тут же заполнил тишину, к счастью, не визгом.

     — Болит? Мутит? Где? Как видишь и слышишь? — отрывисто спросил он.

     — Не болит, не мутит, вижу и слышу хорошо, — немного проверив и помотав головой и конечностями, ответил я. — Бес знает, что это такое, — констатировал я, сам с некоторым опасением смотря на ложе.

     — Разберёмся, — заключил собранный Володимир, бросив на Эфихоса, добравшегося до моей комнаты с задержкой, подозрительный взгляд. — Помогите Ормонду подняться и ведите в каретную, — бросил он братьям, почти бегом срываясь в коридор.

      А братья подбежали, развели суету, впрочем, мной отвергнутую: чувствовал я себя сносно, ничего не болело и не мутило. Если бы не разливы крови, я бы скорее посмеялся над суетой.

     — Орм, это не я! — почти шёпотом зачастил Эфихос.

     — Знаю, что не ты, попробую и отца убедить, — ответил я.

     — Ты точно в порядке? — уточнил Энас, а после кивка продолжил. — Хорошо, но будем рядом. И к медику съездить надо, — заключил он.

     — Ладно, только вот что, — сказал я, прихватив не загвазданную простынь. — Отец на мобиле же меня повезёт, а я ведь всё замараю. Умыться и переодеться мне же никто не даст? — вопросительно уставился я на старшего брата.

     — Не даст, тут ты прав, — слегка улыбнулся он.

      А по дороге к каретной думал. В то, что это не Эфихос, я верю, он избалованный, но в целом нормальный парень, родных, в принципе, любящий. И вообще, подозреваю, сей кроворазлив был носовым, а связан скорее всего со стрессом. Хотя рвать на себе рубаху и убеждать в этом родных не буду. Бес знает, мало ли и прочее, так что к лекарю съездить не помешает.

      В каретной, за рулём мобиля уже сидел Володимир, нервно барабанящий по рулевому колесу. От известных Олегу авто этот образец местной технологии отличался разве что местом водителя - в центре, слегка вынесенное вперёд и вверх относительно боковых мест переднего ряда. Второй же ряд, на которой меня поместили, был натуральным диваном, четырёхместным.

      А в остальном — лимузин годов шестидесятых, в целом — зализанный, но с хищной, угловатой “мордой”. Четыре колеса, как и положено.

      Володимир хмыкнул на кинутый на задний диван простынь, и осведомился:

     — Как себя чувствуешь?

     — Вроде как неплохо, — ответствовал я. — Может, я сам до лекаря доберусь?

     — Сиди уже, добиральщик, — беззлобно фыркнул отец, выруливая из каретной.

      А через четверть часа мобиль зарулил в обширный двор трехэтажного обширного особняка, лечильни или больницы. Централизованных лечебных заведений Полис, в силу обширности и свободы застройки не имел, за исключения палат Академии, так что вот такие особняки, обслуживающие районы, и были центрами медицины, поликлиники и больницы в одном флаконе.

      Пристально вглядывающийся в меня Володимир убедился, что скоропостижно падать оземь я не намереваюсь, и направился в приёмный покой, где обменявшись вполголоса несколькими фразами со служителем, протянул ему немалую купюру.

      Что меня, признаться, удивило: мздоимство было как бы сказать… тягчайшим преступлением, не менее страшным, согласно законам Полиса, нежели убийство. Однако, взирающий на мою изумлённую физиономию отец пояснил:

     — К терапефту отправимся, Орм. Ты и одарённым стал, да и экзамен, да и бес знает, что с тобой, — нахмурился он.

     — Это не Эфихос… — начал было я, но был перебит.

     — Вот терапефт и скажет, — сухо отрезал отец.

      Тут крылось некоторое привилегированное положение одаренных: в лечильнях Полиса они были “вольнонаёмными” высокооплачиваемыми специалистами. То есть, ежели бы отец не заплатил, то меня осмотрел бы обычный медик, взял бы, при нужде, анализы. И только тогда, если бы диагноз требовал, направил бы меня к терапефту. И тогда бы Полис оплатил бы специалиста.

      А вот для “торопыг” вроде тех, каковыми мы были сейчас, была возможность “попасть к самому главному”, но за денежку немалую.

      Хм, не позавидуешь Володимиру, с сочувствием глянул я на отца. Само подозрение в том, что один его отпрыск покусился на жизнь другого, чертовски неприятно. Впрочем, тут я ему ничем не помогу, кроме явки к терапефту, к которому и направляюсь.

      Наконец, мы проникли в кабинет терапефта, которым оказался дядька лет сорока, сухощавый, с острым взглядом и холодными лапами. Последнее я ощутил своей тушей, которую он, предварительно разоблачив при моей скромной помощи, пальпировал. Отец тем временем описывал картину, представшую их взору, а на “литрах крови” фыркнул уже я.

     — Находите это забавным, молодой человек? — полюбопытствовал лечила.

     — Не совсем, но во мне литра три… — начал я.

     — В вас почти шесть, — поставил терапефт диагноз. — И могу сказать, что потерю литра вы переживёте без особых потерь, что, собственно, и сделали. Так что слова вашего батюшки преувеличение лишь в малой степени. Как же вы себя, любезный, довели до такого состояния? — вопросил он, взирая мне в глаза и нежно придерживая за складку на животе.

     — Эм-м-м… — несколько смутился я. — Углубился в науку, не уделял должного внимания гимнастике.

     — Зря, — веско сказал терапефт. — Истинное совершенство человека — в гармонии тела и духа, — веско процитировал он.

     — Здоровый дух в здоровом теле — редкая удача, — продолжил я марафон цитат, фамильно “выпустив колючки”.

     — Ну так будьте удачливы, молодой человек, — добродушно ухмыльнулся терапефт.

     — Что с ним, господин терапефт? — прервал наш диспут Володимир.

     — С юношей всё в порядке, уважаемый. Сегодня же экзаменационные испытания гимназиума, — разговорился терапефт. — Знали бы вы, сколько молодых людей и девиц прибывают в лечильни сегодня, — аж закатил он глаза.

     — То есть, потоки крови — это экзамен?! — набычился Володимир.

     — Хм, нет, я не полно ответил. У юноши излишний вес. И отсутствие должных мышц, — безжалостно констатировал терапефт. — Переживания от экзаменационного испытания, да и скушали вы ещё что-то чрезмерно? — уставился он на меня.

     — Сладости, — признал я. — Для работы мозга.

     — Похвально, что сие знаете, печально что забываете: мозг обрамляет тело, — констатировал лекарь. — У юноши был скачок кровяного давления из-за переживаний и негодящей пищи в чрезмерном количестве. А поелику организм, невзирая на небрежение, здоров, то на сей скачок он отреагировал безопаснейшим для жизни образом, — заключил терапефт.

     — Спустил давление? — с успокоенной улыбкой спросил отец.

     — Именно так, — кивнул лекарь. — Но, не знаю причины вашего небрежения гимнастикой, юноша, но вы это прекращайте. Пока вы юны, всё не так страшно, но если вы продолжите небрежение — до тридцати вы не доживете. Ваше сердце, — похлопал он по моей сиське честного первого размера, — просто не выдержит тех объемов работы, что вы на него взваливаете.

     — Ясно, так и собирался, — пробормотал я под нос.

     — И всё же, поведайте, как вы, отец, допустили? — уставился лечила на Володимира с укором, даже, видимо, смутив его.

     — Занимался он, почтенный терапефт. Самозабвенно, я отговаривал, но пороть за усердие? — развел отец руками.

     — Когда в ущерб себе — можно и пороть! — отрезал тот. — А что за штудии привлекли молодого человека на… — закатил он глаза, — не менее пяти лет?! — уставился он на меня чуть ли не с ужасом.

     — Становление владетелем, — нейтрально ответил я.

     — И как?! Овладели, юноша?! Да вы чуть… — гневно начал терапефт и был заткнут канцелярщиной с его стола, устроившей в воздухе хоровод. — Вы?! — кивок. — Поздравляю, молодой человек, выражаю восхищение вашей силой воли. Вы же, судя по вашему состоянию, посвящали всё свое время тренировкам? — ешё кивок. — Впрочем, — собрался он. — Вопрос о небрежении здоровьем телесным это не снимает. Вам надо приводить себя в должное человеку состояние! — изрёк он. — Но ни в коем разе не самостоятельно или в гимнастическом зале, — продолжил он. — Погубите себя, у вас даже наблюдается атрофия мышц. Знаете, любезный, — задумался он, — будете ежедневно по утрам заниматься в палате гимнастической терапии при лечильне. Под надзором медиков, да и я присмотрю. В таком разе я могу вам гарантировать скорейшее приведение вас в норму и сведение негативных последствий вашей жизни до сего момента к нулю.

     — Сколько… — закопошился Володимир, но был заткнут вскинутой головой и истинно императорским взглядом.

     — Житель Полиса, сие лечебные процедуры, важные для его жизни и здоровья, какие деньги, уважаемый? — процедил он сквозь оттопыренную губу.

     — Скажите, уважаемый терапефт, — решил я “сбавить пафос”, помочь отцу, да и колючки показать, не без этого.

     — Да, молодой человек? — перевел он взгляд на меня.

     — А моя складка вам НАСТОЛЬКО сильно приглянулась? Нет, ну если так уж сильно желаете, я не против хирургического усечения… — с мордой смиренной озвучил я.

     — Это… — отдёрнул от моего пуза клешню лекарь, убрал руки за спину и впал в некоторый ступор.

      Прерванный тихоньким хихиканьем Володимира, к которому, покорчив морду оскорблённой невинности, присоединился и сам терапефт. Посмотрел я на ржущих и соизволил сам хихикнуть пару раз.

      После чего беседа перешла к несколько менее пафосному и формальному общению. Представился терапефт Олегом Бальдеровичем, подтвердил диагноз и лечение. Категорически воспретил самостоятельные занятия, только под присмотром и в лечильне. Даже предложил “проживание в её стенах”, на что я отрицательно помотал головой: может и глупо, но память Олега категорически протестовала против “госпитализации”, пока всё не совсем плохо.

     — Тогда доставляйте болящего, — ответил он.

     — Да я сам… — начал было я.

     — Нет, запрещаю, — отрезал терапефт. — Вы же с серебряной слободы? — уточнил он, на что отец кивнул. — Категорически не можнó, — заключил он.

     — Кхм, — задумался отец, явно не только не вдохновленный, но и физически не могущий меня, например, забирать из-за дела. — А диплицикл, Олег Бальдерович, Оромеду не противопоказан?

     — Скорее пойдёт на благо, проблем с аппаратом равновесия он не имеет. Если так, то вполне приемлемо, — заключил медик.

      После же я, наконец, облачился, а покинув кабинет, вопросительно и с прищуром уставился на Володимира.

     — Ишь, зыркаешь, — ухмыльнулся тот. — Не хуже мытаря на границе. Всё едино подарок тебе к окончанию гимназиума положен, так что выйдет чуть поранее и не без пользы.

     — Стоит ли? Да и дороговат подарок-то, — сомневался я. — Ежели до лечильни, так и я омнибусом доберусь.

     — А ты мои деньги не считай, — оскалился Володимир. — Сам в дело семейное не желаешь, так что не твоя забота, — злорадно отрезал он. — Как должно всё, да и не обеднеем, — всё же улыбнулся он.

     — Вот пойду в мытную управу, — под нос проворчал я. — Вот ужо всё посчитаю, — вызвав искренний смех родителя.

     — Ну если уж туда, тогда посчитаешь, претензиев иметь не буду, — заключил он.

      И от больницы сей кутила и мот купеческого сословия заехал в центр Полиса, где взял, да и купил мне оговоренный диплицикл, именуемый в мире Олега мотоциклом. Правда, непременно с коляской, настоял он. Приказчик косил на недосмытые в лечильне подтёки крови, но неуместного любопытства не проявлял.

      А к завтрему агрегат должны доставить к нашему дому. Я же был несколько ошарашен и не знал, как себя вести. Дело в том, что индивидуальный транспорт в Полисе был бесовски дорог. Правда, выгодно отличась качеством от “одноразового” Мира Олега, то есть, тот же металл транспорта был инновационно, просто фантастически технологичен. Нержавейка, в смысле, мда.

      Ну да не суть, дело в том, что подарок был дорог, да и приятен, причём обеим составляющим меня. Правда, опыта вождения “железного коня” не было, хотя в рамках показанного продавцом особо и не надо было. По крайней мере, с коляской и если не гонять, да и визитку “наставника вождения” я под одобрительный взгляд Володимира прихватил.

     — Скажи, отец, — решился я в машине на вопрос, уж очень меня “раскачало происходящее”. — Я помню мать, после родов. Наверное, перед смертью. Почему она рожала дома?

     — Помнишь, — тяжело вздохнул Володимир. — И я помню. Её воля была, не хотела ни в лечильню, ни медиков до себя допускать. Ругались даже, — признал он. — И ведь с вами двумя всё как по маслу, никаких бед и хлопот, я и с Эфихосом и не беспокоился почти, — разоткровенничался он. — А оно вон, сам знаешь, как вышло, — тяжело вздохнул он.

     — Прости что напомнил, — повинился я. — Но и узнать должен был, — на что последовал молчаливый кивок.

      Да уж, бывает и такое. Хотя, с чего такое неприятие медиков, непонятно. Но, возможно, религия, припомнил я маленькие кумирни олимпийского пантеона. Верующие в Полисах были, но это было дело интимное, никого, кроме родных, не касаемое. Да и немного их, потому как боги не отвечали.

      Уже смеркалось, когда мы добрались до дома. К чести домашних, ужин, на который меня столь “удачно” позвала Авдотья, стоял нетронутым, а братья и домоупровительница ожидали в гостиной. Успокоил Володимир присутствующих, что вот прямо сейчас и тут я помирать не собираюсь, с несколько излишними, как по мне, деталями.

      Впрочем, воплей “жирный-жирный, аки аэростат пассажирный!” не последовало даже от Эфихоса, так что я решил проявить милосердие и попросил за него у отца. Тот похмурился, но со скрытой ухмылкой, и наказанного амнистировал.

      Так что ужинали мы всей семьёй, а я несколько переоценивал отношения. Потому как пусть в быту люди они и не вершина приятственности, но родные и, как показала ситуация форс-мажора, искренне любящие и беспокоящиеся, как на мой взгляд.

      И засыпал (с некоторым опасением) в настроении философическом и мечтательном. С рефреном: “что день грядущий мне готовит”.

     

      Проснулся я не от визга, а сам, на рассвете, как и рассчитывал, учитывая дневной сон. Башка несколько побаливала и вообще, не сказать, чтобы я чувствовал себя способным перевернуть Мир.

      Впрочем, внимательный разбор себя показал, что хоть я толком и не помню, но подсознание сжало зубы и начало утрясать бардак двух комплектов воспоминаний. Довольно любопытно вышло, если в бытовой оценке ожидаемо доминировал Олег: банально, больший опыт жизни, большая, хотя, зачастую, не применимая, эрудированность, то в ряде основополагающих жизненных императивов вёл Ормонд: сила воли всё-таки потрясающая, констатировала оценочная система Олега, отступая.

     

      Ну а последствия этого “утрясания” (подозреваю, не последнего), отразились и на самочувствии. Впрочем, душ, причём ледяной, с этим помог справиться, так что я, внутренне потирая лапки, оделся и направился осматривать своё средство передвижения. Доставить его должны были в глубокой ночи, а сейчас уже за пять.

      Выдвинувшись из комнаты, я в гостиной наткнулся на Энаса, рассматривающего в иконакинесе (олежья часть выпала в каплю от осознания, что первое слово — лишь обозначение изображения, не более и не менее) театральную постановку.

      Вообще, сей кинос был электронно-лучевой трубкой с динамиком, довольно технологичный, на уровне телевизоров годов, наверное, восьмидесятых. Правда, в силу массы причин, телевидения в Мире Полисов не зародилось. Соответственно, кинос был лишь видеопроигрывателем, носители для которого поставляли как театры, так и спортивные состязания. Впрочем, были и научные, да и развлекательные диски (носителем были светочитаемые диски, правда, несколько больше си-ди Мира Олега), подозреваю, была и порнография, хотя сам не сталкивался.

     

     — Доброго дня тебе, Орм, — кивнул братец, пристально меня разглядывая.

     

      Я чуть было не буркнул “утра”, вовремя остановившись: Энас желал мне добра в предстоящем дне, что более чем уместно делать утром.

     

     — И тебе доброго дня, Энас, — вопросительно уставился я на братца.

     

      Тот хмыкнул, внимательно меня осмотрел, закатил очи и, через четверть минуты выдал деловым тоном:

     

     — Переодеться тебе надо, Орм, — выдал Энас. — Ты же гонять не собираешься? — на что я осторожно помотал головой. — Вот, соответственно, жилет смени и рубаху оставь, да и брюки поплотнее. Куртку кожаную тебе свою отдам, — пояснил он. — Ранее гонял, да и Любава (бывшая любовница Энаса) погонять любила. А ныне мне не до того. Так что тебе отойдёт.

     — Хм, два вопроса, — подумав выдал я, а после кивка, продолжил. — А на кой бес мне эта куртка, ежели гонять не буду? И, соответственно, братец, ты, как я мыслю, не учёл маленькой детали, — с этими словами я похлопал по задорно заколыхавшемуся пузу.

     — Куртка сия нужна и необходима. Потому как, даже по теплой погоде и не гоняя, грудь, шею, да и спину застудишь, — веско ответствовал братец. — С ногами, если не гонять, не так страшно, но многие мои ровесники, что на диплицикле гоняли без должной одёжи, ныне хворями маются, и лечильни не всегда помогают, уж не до конца точно. А насчет твоей “маленькой”, — не без ехидства уставился он на пузо, — детали, так куртка ездока по размерам шнурами подгоняется, дабы плотно сидеть. В руках и плечах пойдёт, а “деталь” на распущенных шнурах уместится. Выдохнешь, на край, — ржанул он.

     

      Мысленно посулив братцу его ответно уколоть, не признать его правоту я не мог, так что отправился переодеваться. После же переоблачения, одобрительно хмыкнувший Энас извлёк натуральную кожаную бронь. Впрочем, приглядевшись и примерившись, я углядел, что это кожаная кираса, грубой кожи, с продавленным мускульным рельефом и молнией под левой рукой. Мягкая кожа и “кирасные” элементы чередовались, а сама красно-коричневая сбруя надевалась через голову.

      Распущенные завязи и вправду позволили мне вместиться в одёжу, а после застёгивания братец ещё и натянул шнуровку. А стильно, оглядел я кубики пресса и мощные грудные пластины рельефа кирасы.

     

     — Вот, красавец, хоть сейчас девиц на гулянку зазывай, — довольно хлопнул по кирасе Энас.

     — Угу, и после снятия одёжи, лечь на них вместо одеяла. Кондиции позволяют, всех покрою, даже подоткнуть есть что, — не без яда ответствовал я. — А вообще, благодарствую, Энас, подарок и вправду…

     — Пустое, — отмахнулся братец, но видно было, что доволен. — А теперь пойдём твоего буцефала осваивать, — а на мой вопросительный взгляд пояснил. — Ну не отпускать же тебя, первый раз на диплицикл севшего, одного.

     — А бес знает, мне приказчик рассказывал, вроде просто всё, — несколько растерянно ответил я. — Да и хитрых правил на дороге нет: главному тракту уступи, людей на переходах давить не моги, да и диплицикл они погнуть могут, — припоминал я урезанные ПДД мира Полиса.

     — Да, и равновесие из-за них, если давить, потерять можно, — серьёзно покивал братец. — Но однако ж, Орм, проедемся вместе. У тебя диплицикл на эфире, что проще, но всё же.

     — Хм, а я и не знал, что эфирный, — удивился я, впрочем, тут я более прислушивался к тому, где мне давить жалких человеков можнó, а где этого делать, при свидетелях, не стоит.

     

      Проследовали в каретную, где и пребывал диплицикл, вполне соответствующий припоминаемому Олегом колясочному “Уралу”, правда, коляска была явно побольше и комфортнее, да и рулевая вилка отличалась большим удобством. Но главное отличие заключалось в отсутствии бензобака, позволяющем откинуться на заднюю опору ступенчатого сидения.

     

     — Надевай, — протянул мне братец кольцо, без украшений, но довольно массивное, белого металла. — Подай эфир, вроде бы должно быть просто, — продолжил он, на что я хмыкнул, последовав указанию и двигатель диплицикла тихо загудел.

     — А как? — понятно спросил я.

     — Гляди, тормоз, скорость, — тал тыкать братец в рукояти. — Опытный владеющий отключает их, регулируя скорость подачей эфира, даже тормозит, включая задний ход, как Любава показывала.

     — Ну мне до этого далеко, да и не факт, что нужно, — констатировал я, порадовавшись отсутствию жуткого рёва, да и эфирно-колечная “противоугонка” была практически стопроцентно надёжна.

     — Присаживайся, — расположился в коляске братец. — Ну и потихоньку двигай, я дорогу укажу, надо будет заехать в одну лавку, — произнес он.

     

      И стал я “потихоньку двигать”. Вообще, интуитивно понятно, удобно, вот только несколько смущал ветер, даже на тридцати верстах (мере длины, вроде бы примерно соответствующей километру, меридиан, по крайней мере, был 18872 версты) хамски бивший в морду лица и вызывающий слезотечение.

      Впрочем, как выяснилось, лавка, к которой осуществлял навигацию Энас, содержала как раз очки и шлемы, причём последние не глухие, а нечто вроде шлемофона танкиста, правда, опять же, из кожи и не блокирующий уши. Отпихнув меня, когда я попытался рассчитаться, братец завершил мою экипировку шарфом, хлопнул по плечу и побрел по своим делам.

     

      Ну а я направился к лечильне, благо, сроки уже подходили. Добрался нормально, сдал груду снаряжения в гардероб и был направлен служителем приёмного покоя должном направлении. По дороге чуть не выполнил удивительный по красоте жест: двойную челодлань. Первая была связана с тем, что у меня не было “сменной одежды”. А вторая, была вызвана всплывшей информацией, о том, что гимнастические штудии проводятся в обнажённом виде, в этом случае, скорее неприличны лишние шмотки.

     

      Наконец, добравшись до “палат гимнастической терапии”, я был направлен в раздевалку, после чего зашел в немалых размеров зал, снабженный длинным и узким бассейном, множеством гимнастических снарядов, лишь часть которых была мне известна.

      Заведовала сей обителью здорового тела дама весьма и весьма приглядная, гардероб которой составляла лишь лёгкая накидка, а возраст был около тридцати на вид. Я чуть не “воспрял” определёнными деталями организма, но вовремя одумался. На мой однозначный взгляд дама ответила фырком, осматривая мои кондиции с интересом более медицинским, нежели каким иным, то также поспособствовало “охлаждению”.

     

     — Ветрена Прекрасовна Тихина, медик-пропонтис сих палат, — первая представилась она. — А вы?

     — Ормонд Володимирович Терн, — отрекомендовался я.

     

      На что дама кивнула, расположившись за столом, листая некие листки, временами кидая на меня взгляды меня несколько пугающие, очень уж жалостливыми они были.

      Бормотание под нос так же душевного спокойствия не доставляло, благо, в тишине палаты вполне слышимое “атрофия, гиподинамия” и прочие страшные слова.

     

     — Итак, Оромонд Володимирович, нагружать я вас сильно поостерегусь, — констатировала дама, вставая из-за стола. — Затруднения с плаванием испытываете? — уточнила она.

     — Не думаю, что с подобным, — колыхнулся я всем, — поплавком, с этим возникнут проблемы, — изрядно пошутил я, впрочем, Ветрена продолжала на меня взирать вопросом. — Не испытываю, — вздохнул я.

     — Отрадно, в таком разе проплывите вперед и назад по сей полосе раз пять, для начала, — указала она на бассейн, метров двадцати в длину.

     

      На что я молча кивнул, плюхнулся, поплыл… и просто слов, кроме мата, не находил уже метров через сорок! Это был какой-то кромешный пиздец: мне банально не хватало воздуха, ноги наливались тяжестью, я, бес подери, реально мог бы потонуть на открытой воде!

      Впрочем, сжав зубы, я проплыл ещё столько же, после чего, уже с черными точками перед глазами, с сипом выбросил свою тушу на край бассейна, аки кит, с хрипом втягивая воздух.

     

     — Всё? — безжалостно поинтересовалась Ветрена, двигающаяся вдоль бассейна, рядом со мной.

     — Судорога, — просипел я. — Минут пять отдохну, и продолжу.

     — Посмотрим, — присела она рядом со мной и на удивление сильными пальцами стала разминать мои ноги.

     

      Признаться, крайне пикантная ситуация со стороны, но мне было совсем не до того: очень хотелось дышать, а сведённые судорогой мышцы отзывались почти огненной болью на жесткое разминание. Впрочем, это надругательство вскоре прекратилось, Ветрена отстранилась, а на моё плечо пала знакомо-холодная по вчерашнему дню длань, от которой по телу прошла волна “нормального самочувствия”, скажем так.

     

     — Приветствую, Ормонд Володимирович, — послышался со спины голос терапефта. — Ветрена Прекрасовна, что скажите о юноше? — продолжил он.

     — Воля есть, — ответила дама, глянув на меня.

     — Ну, что воля есть, — хмыкнул Олег Бальдерович, — я знал ещё вчера. Каков ваш прогноз?

     — Для приведения юноши в потребное состояние, я возьму не менее года, — ошарашила на меня. — Я бы вообще сказала, что он не один год лежал с переломом спинного хребта, если бы не ваше, Олег Бальдерович, заключение, — заявила Ветрена.

     — Нет, спинной хребет не повреждён. Что ж, Ормонд Володимирович, попробуем вам помочь. Год, в ваши годы, уж простите за каламбур — чрезмерный срок, да и, признаться, ваш подвиг вызвал у меня сочувствие, — озвучил терапефт. — Пожалуйте в бассейн, — не стал объяснять детали он, но указание я безропотно выполнил.

     

      Потратил одарённый на меня около получаса, которые я исправно плавал, лишь с чуть ускоренным дыханием и легкой болью-нытьём. Правда, уже не только конечностей, но и, по-моему, всех мышц организма. Как объяснил терапефт, он не устраняет “должные для роста мышц” повреждения, но скорее стимулирует этот процесс. А также помогает “лёгким и сердцу” в их труде.

      В общем, насколько я понял, выводит КПД тренировки на пик, при минимуме ненужного. Хотя из бассейна я вылез, боля всем собой, чего Бальдерович явно лечить не намеревался.

     

     — Прибывайте в лечильню в семь пополуночи, ежедневно, — заявил он. — Получаса вам хватит. Вечером рекомендую терму и массаж, впрочем, последнее и сейчас не помешает, — на что Ветрена ответила понимающим кивком, сделав мне приглашающий жест.

     

      После чего дама подвергла мой невинный организм бессердечному надругательству, называемому лечебным массажем. Признаться, больно было бесовски, и я бы взвыл, ежели бы не субъект надругательства. Впрочем, от слёз из глаз меня это не избавило, так что поднимался я с массажного стола, хлюпая носом.

      Надо бы к ней подкатить и впердолить, по окончании лечения мстительно думал я. Ну, по крайней мере попробовать оное сделать, в качестве психологической релаксации, самцового доминирования, да и вообще, хороша она, невзирая на не самые романтические обстоятельства. Ну а откажет — так не беда, чай не Василика, ославливать на всю лечильню не будет.

      Придя к подобным выводам и построив коварные планы, я облачился в гардеробной, да и добрался до дома. Невзирая на всякие гимнастики, дел у меня было тьма, да и результаты испытаний будут готовы уже завтра, это ещё хорошо, что Бальдерович своим благорасположением урезал моё больничное пребывание до часа в день.

     

      А вообще, примерно прикинул объём и ювелирность воздействия терапефта на мой организм, и мне слегка поплохело. Ну, положим, работает он сознанием не с организмом, а с клеткой, масштабируя воздействие эфирным органом. Так этих клеток выходит не менее пяти типов! Пусть не одновременно, но в разных состояниях… В общем, не просто голова, а гений какой-то, констатировал я. Причём, он не один ведь такой, терапефты пусть не самые распространенные одарённые, но есть в каждой лечильне, да и вне их встречаются.

      Учиться, учиться и ещё раз учиться, логично заключил я, погружаясь в учебники. Вечером, уведомив Авдотью, что ужинать не изволю, медицинские процедуры, направился в терму и попарился. Да и массажу подвергся, причём, невзирая на то, что осуществлял его мускулистый дядька, от массажа я получил неизмеримо больше удовольствия, нежели от “лечения” Ветрены.

     

      Точно надо впердолить, окончательно заключил я, а то так можно и мужеложцем стать. Впрочем, ормовая часть меня недоумённо пожала плечами, мол мужчина и мужчина, какая в жопу разница? Но тяги к своему полу парень не испытывал, так что на невинные отклонения олеговой части пожал плечами.

      Кстати, довольно забавно выглядела оценка окружающих: та же Ветрена воспринималась и как симпатичная молодая девица, и как суровая матрона-лекарь.

     

      С такими мыслями я добрался до дома, был пойман отцом с братьями и допрошен. Сии бессердечные люди изволили неприлично ржать на описание моих неисчислимых горестей и мытарств, хлопать меня по плечу и сулить всякое благополучие и благолепие в будущем. Внимательно всё запомнив, я отправился почивать, самоотверженно отказавшись от ужина.

      Выспался нормально, а в лечильню направился уже с гардеробом для торжеств в гимназиуме, для чего использовал коляску. Стоически претерпев надругательства, раскланялся и направился в гимназиум.

     

      Нужно отметить, что ажиотажа по поводу вручения дипломов не наблюдалось: высшую ступень заканчивало не так много гимназистов, да и присутствие на вручении обилия родственников (да хоть кого-то, кроме самого бывшего гимназиста) было не слишком распространено.

      Впрочем, уже переодетый и формальный я отметил присутствие Василики и её семейки, кидавших на меня недобрые взгляды. Последнее было вполне оправданно: семейство Федос было на отшибе, явно “отторгнутое” державшийся единой группой массой старших родственников дипломантов. Ну а что вы хотели, думал я, широко улыбаясь зыркающим: как бы и кто бы ко мне не относился, но сам факт “бесповодного злословия и сплетен об интимном” делало как девицу, так и её семейство “дурными” в общественном представлении.

     

      Там временем, все полсотни дипломантов собрались, выступил товарищ головы гимназиума, выдав речь в стиле “как здорово, что вы начинаете новую, взрослую жизнь и, наконец-то, сваливаете отсель”. После чего стали вызывать дипломантов поимённо, всучая папку с дипломом. Сами результаты не озвучивались, дело это было самих дипломантов и тех, кого они изволят посвятить. Каких-то торжественных мероприятий сам гимназиум не проводил, хотя некое копошение было, но Орм ещё до начала испытаний буркнул, что ему то не интересно, так что ко мне эти праздники касательства не имели.

      А вот запросы управ — интересовали напрямую, так что после получения своей папки я проследовал в приёмную, где оные располагались на стенде, с номерами фони и адресами. По дороге с некоторой печалью ознакомился с результатами, всё “удовлетворительно”, “дурно” в гимнастических дисциплинах, ну и единственная высшая отметка по истории.

     

      Впрочем, всё, как и должно было быть, перестал я печалиться, приступив к знакомству с запросами Управ на молодых специалистов. И как-то меня картина не вдохновляла: милиция и сыскной приказ отпали сразу, по причине “дурной гимнастики”. А вот остальные управы желали (в общем-то, закономерно), положительных, а не нейтральных оценок знаний, по профильным направлениям как минимум.

      И выходит, что светит мне место не стажёра с должностью, а младшего служки, как у окончившего “средний курс” гимназиума. А это, невзирая на реальный уровень, годы на “пробиться” в роли подай-принеси, да и квалификация, в смысле знаний, теряться будут.

     

      Третий раз разглядывая стенд (ну мало ли, эфир есть, может, нарисуется колдунским образом запрос на такого замечательного и всем нужного меня) я оказался в компании Люцины, нашей “лучшей ученицы”. Сосредоточенно выписав несколько номеров, девица покосилась на меня, на что я приподнял шляпу.

     

     — Ормонд, — слегка поклонилась она, задумалась на несколько секунд, нахмурилась и выдала: — Славобор и его подручные, тотчас по получению диплома, направились к выходу из гимназиума. Ждут тебя, — заключила она.

     — Благодарю, Люцина, — искренне поблагодарил я, на что девица просто кивнула, покидая приемную.

     

      Хех, мстительный альфач, вот уж на кого мне наплевать. Вообще, я так и не понял, почему наставники терпели подобного в группе гимназистов? Разве что “закалка”, но такой, как по мне, спорный вариант. А сам он, например, куда? С его альфовскими замашками? Его же будут бить, возможно, ногами, фактически везде.

      Хотя, прикинул я, если в милицию, да бить будут не вообще, а умело и куда надо, то может, и найдёт свое место в Полисе, себе не без пользы и другим во благо.

     

      Напоследок всё же записал фони запрашивающего отдела из управы сыскных дел — окромя гимнастики, требования были в “достойном” знании истории и одарённости. Может, и “прокатит”, вздохнул я, направляясь в гардероб и облачаясь.

      А выезжая на диплицикле, я и вправду обнаружил троицу, поджидающую мою персону. Полюбовавшись ошарашенными физиономиями “указателей места”, я не отказал себе в маленькой слабости. А именно, огласил округу признаками радости и презрения к “указывателям”, под звуки своего хохота удаляясь от гимназиума.

     

      Впрочем, ситуация нерадостная, но посмотрим, заключил я, двигая к дому. Володимир пожевал губами, ознакомившись с дипломом, но истерик и кар устраивать не стал. Мало того, что уведомлен был заранее, так и явно не терял надежды усадить меня на семейный яровик.

      Может, не самый худший вариант, со вздохом констатировал я, засыпая после банного моциона. Ежели управа мне не светит, то водить караван выходит разумнее, чем выслуживаться из младших служек. Время то же, вот только, водя караван, я смогу заработать на обучение без гражданства, невзирая на его запредельную дороговизну.

      А учитывая время “выслуживания” так ещё и в прибытке в деньгах окажусь, уже серьёзно прикидывал я. Четыре-пять лет, при удаче и трудолюбии, возможно и вариант. Но, сначала в сыскную управу, потом, если не выйдет, в посольскую, невольно поморщился я, припомнив Леших всяческих, а вот ежели с этими вариантами не выйдет, тогда и к Володимиру обращусь. Благо, его щедростью, время у меня ещё есть, но и злоупотреблять оной не стоит.

     

      Так прошло пять дней — лечильня, занятия одарённого, термы. Что приятно, Бальдерович явно не обманул: пусть жиры мои обильные и не исчезали, но мышечный каркас нарабатывался. Кроме того, взирая на терапефта щенячьими глазками, я заикнулся о связках и сухожилиях. Последний благодушно хмыкнул, а вот выражение физиономии Ветрены меня чуть не заставило с визгом и писком покинуть гимнастическую палату, с неподобающей поспешностью притом.

      В общем-то, занятия увеличились на двадцать минут, но рыдал в три ручья я последние три сеанса стабильно: с ангельским выражением лица Ветрена завязывала мою тушку экзотическими узлами, а Бальдерович тем временем не давал душе дезертировать от сих издевательств. Хотя очень хотелось. Потому что больно было совершенно невыносимо, а опасения всяческих нехороших девиациях половых, стали натурально пугать близостью. Например, нежно поглаживающий меня добрый массажист из терм точно один раз снился.

     

      С этим надо что-то делать, мужественно решил я, но делать мог только одно: собрался, прихватил парадный пинджак, да и направился в управу сыскных дел. Здание сие находилось в акрополе, как, впрочем, и большинство политических служб. Первый раз за всё время я ехал “в потоке” транспортных средств, что, впрочем, оказалось вполне мне по силам.

      И даже место на стоянке управы моему диплициклу нашлось, так что к входу я направлялся с некоторой надеждой, посчитав всё, что мог посчитать, за благое предзнаменование. Само здание мне напомнило парижский пантеон — разве что, округлый купол башни четырёхэтажного здания не венчал шпиль. Ну и мрамор белоснежный, не без этого.

     

      Проникнув в огромную приёмную, я даже на некоторое время растерялся — обилие деловито снующих людей, многие из которых были в форменной одежде, несколько сбивало с толка. Впрочем, собравшись и выпятив пузо, направился я к стойке одного из встречающих секретарей. Последний без проволочек и вопросов выслушав мою нужду, направил меня в нужное крыло, людских дел ведомство.

      Пробравшись в нужное место, не без эстетического наслаждения полюбовавшись интерьером управы, на диво удачно сочетающим некую, свойственную более античным храмам, возвышенность и аскетизм, я добрался до нужного мне ведомства. Где, поинтересовавшись у первого попавшегося сотрудника о “приёме на службу”, был направлен в кабинет некоего “С.Н. Калёна, просоп ведомства людских дел, Управы сыскных дел”.

     

      Вообще, в терминологии Олега, сии “людские дела” были скорее “гражданскими”. А ведомства делились на купеческих дел (вопросы финансов, в основном, связанные с купцами, но, как понятно, не только), убойных (тяжкие преступления), соответственно, людские дела, преступления и расследования не тяжкие, и куча подведомств, по направлениям различных аспектов жизни Полиса.

      Просоп же был чиновником, работающим с персоналом, как рекрутёр, так и фильтр, отсеивающий негодных. После него же соискатели или посылались к профильным начальникам, на собеседование уже предметное, либо куда подальше им самим.

     

     — Диплом, — важно выдал парень ненамного старше меня.

     

      Хотя, учитывая медицину и терапефтов, да и должность — юный возраст отнюдь не факт. Может, и за тридцать, молодится просто, мысленно хмыкнул я.

     

     — Нет, Ормонд Володимирович, с прискорбием вынужден вам констатировать, что ваши таланты в нашем ведомстве должного применения не найдут, — изрядно изящно послал меня подальше сей тип.

     — Благодарю, — ровно ответствовал я, забирая протянутый диплом.

     

      Была надежда, что будет беседа, где я блесну своей нужностью и уникальностью, но вопить “а дайте я спою и спляшу” было глупо. Скорее попросят выйти вон с применением физического увещевания, хмыкнул я, бредя к выходу управы.

      А значит, задумался я, уже расположившись на диплицикле, остался лишь Добродум Леший, после разбора с которым мне останется или работать с ним, или водить караваны.

     

      Впрочем, решил я, надо бы про управу посольских дел разузнать поболее, потому как, кроме “ведают посольствами”, ни гимназическая программа не сообщала, ни Орм точно не знал. А экстраполяция тут давала результат пятьдесят на пятьдесят: либо так, либо не так.

      И вот тут было два варианта: Общественная Библиотека Полиса или книжная лавка. Прикинув с минуту, остановился я на последнем варианте.

     

      И дело тут было вот в чём: закрытостью и секретностью жизнь Полиса не грешила, была даже более открытой, нежели Олег находил уместным. Однако в отсутствие как раз тех самых технологий, в продвижении которых я вознамерился подвизаться, источниками информации были библиотеки и книги. Вроде бы всё нормально, только Вильно был городом немалым, к печатному слову обитатели питали немалую страсть, тягу, а подчас и нужду. Что привело к тому, что несколько визитов Орма в общественную Библиотеку по вопросам учёбы, закончились ничем. Запись на несколько седмиц вперед, на все читальные места.

      Гражданам в этом плане было проще, они имели свою “квоту”, но я, как понятно, гражданином не был, соответственно, ряд вопросов решился через отца, помог с литературой, а ряд был отставлен ”на потом”.

     

      Соответственно, домой я вернулся, снабжённый талмудом “Управы Полиса Вильно, структура и предназначение оных”. И вместо занятий одарённого занялся штудией свежеприобретённой литературы, в нужной части. Что обогатило меня, спустя час, такими знаниями:

      Управа посольских дел явно набирала “вес” в последнее время, потому как на ней были все виды и типы взаимоотношений с прочими Полисами. От посольств и совместных проектов, вроде дорог, дамб и прочего подобного, до “урегулирования оружных недоразумений” и, на минуточку, научного сотрудничества. Впрочем, последнее было более прерогативой Академии, но и посольские в данном вопросе слово имели, правда, талмуд не разъяснял, насколько веское.

     

      И вот, товарищ главы сей, одной из ведущих, Управы, дал мне визитку и жаждет зреть. И сволочь он злокозненная притом. Ну, делать всё одно нечего, вздохнул я, бредя в отцовский кабинет. Володимир, по счастью, оказался на месте, да и на просьбу “надо фони́ть” ответил положительно.

      А на звонок мне ответила явная секретарша, довольно холодным тоном, полюбопытствовала, что мне угодно. Представившись, я оповестил, что угоден мне Леший, на что отец, присутствующий при беседе на правах хозяина помещения и владельца аппарата, ехидно ухмыльнулся. Секретарша же ответствовав в стиле “ждите ответа” через пару минут соединила меня с Лешим.

     

     — Здравия вам, Добродум Аполлонович, — не вполне искренне пожелал я.

     — И вам здравия, — несколько замялся абонент, — Ормонд Володимирович, — нашёлся он. — Соизволили фони́ть? — риторически поинтересовался он. — А что так поздно?

     — А вы, Добродум Аполлонович, не соблаговолили мне обозначить сроки, — сколь мог ехидно ответствовал я, прикидывая, что караван — не так уж и плохо.

     — Ну и леший с ним, — довольно изящно, учитывая фамилию, выразился Леший. — Сегодня уже не выйдет. Жду вас завтра, в семь утра, будьте в управе.

     — В семь не могу, — внутренне возликовал я. — Процедуры медицинского характера.

     — Вот же морока с вами, — посетовал собеседник, порадовав моё доброе сердце. — Давайте… вот же леший, надолго у вас эти процедуры? Сможете быть к обеду? — довольно раздражённо выдал он.

     — Смогу и к девяти пополуночи, — проявил небывалую щедрость я.

     — Излишне. Будьте к обеду, вас встретит на проходной Управы человечек. До завтра, — отрезал Леший, разорвал связь.

     

      Вот же леший, мысленно ругнулся я, вешая трубку. И наткнулся на требовательный взгляд отца. Всё же, мысленно вздохнул я, протягивая визитку, я на иждивении и живу его милостью.

     

     — Товарищ главы управы? — аж присвистнул Володимир. — Высоко летать стал, Ормонд Володимирович, — не без ехидства констатировал он, возвращая визитку. — А что потребно ему? Я-то, признаться, на твое “Лешего мне потребно!” — с ухмылкой процитировал он, — помыслил, что шуткуешь.

     — А бес его знает, отец, — честно ответил я. — На испытаниях экзаменационных был, честно скажу, не по сердцу мне пришелся. Одно слово — леший злонравный, — на что последовал смешок. — Однако ж, звал, притом, не думаю, что кофием с ним угоститься и последние спектакли обсудить.

     — Дело тут такое… Что не по сердцу пришелся — сие худо, вот только и шанс тут кроется, очевидно, немалый, — начал изрекать банальности Володимир. — Так что, совет мой тебе отеческий: неприязнь смири и шансом не кидайся, — заключил он, а на мой недоумевающий взгляд с усмешкой пояснил. — Всё ж, сын ты мне, не желаешь в семейное дело идти — неволить не буду, хоть и жду. А дурного желать крови родной я точно не буду, — припечатал он. — Так что ежели не совсем цербер сей Леший, — хмыкнул он, — то совет я тебе дал.

     — Благодарствую, — несколько смущённо ответил я, покидая отцов кабинет.

     

      Так, рассуждал я, завтра я двигаю к этому Добродуму (не стоит привыкать к “лешему”, брякну ещё по привычке). Вообще, довольно странная с ним картина вырисовывается. Я, как бы это помягче сказать, не образец смирения и вряд ли мечта начальствующих чиновников, в плане меня в сотрудники заиметь. Да и самому Добродуму я не сказать, чтобы хамил, но зело тернисто отвечал, скажем так. Ну, положим, в курсе он моей одаренности, притом, что это у меня по срокам и впрямь выходит выдающимся — но отнюдь не уникальным. Была легендарная девчонка из-за Уральских гор, коия “одарилась” аж в десять лет. Правда, как я вследствие изучил, до дюжины лет не дожила, лишив себя жизни. Впрочем, бывали и иные примеры, без столь печальных итогов, так что не “уникален” я, отнюдь.

      Далее, работа по истории. Ну, прямо скажем, не дурна, но и не шедевр. Перепечатывать и выдержки в учебники “Мыслей презанимательных Просвещённого Ормонда Володимировича” вставлять чиновники Академии, гимназиума и Полиса в целом не будут. Дикари-с, хмыкнул я.

     

      Но нужда у дядьки во мне есть, не сказать что критичная (хотя бес знает, но очень вряд ли), но насущная. И вот он ещё вчера бывшего гимназиста, значит, ожидает на завтрашний обед.

      Хм, а не связанно ли это с памятью Олега, начали копошиться параноидальные мысли об “конторе по отлову впопуданцев”, мирно притаившейся под личиной безобиднейшей Управы Посольских Дел, отлавливающей соответствующих личностей, да творящих над ними изуверства немыслимые, на благо Полису, конечно.

     

      Бред какой-то, поставил я вердикт мыслям своим после минутного обдумывания. Всяко бывает, но тут вероятности столь мизерные, что даже прикидывать, как себя вести, неохота. Хотя, не помешает, но в общих чертах: в разрезе, когда выйти из комнаты в окно, а когда погодить.

      Но если не “впопуданство”... Ой, нетушки, не дамся! Панически промелькнула явно “олеговская” мысль на шуточное определение чумы параллельных Миров. Чему вторила и ормовская: “точно не лешему этому, даже за службу достойную”.

      Но тоже, прямо скажем, маловероятно, несколько успокоился я. Чуба у лешего я не зрел, соответственно, столь противоестественная страсть к куску сала, коим я ныне являюсь, невозможна. Ну или пошлю его подальше, тоже вариант.

     

      А вообще, выходит, что и нет у меня явных достоинств, кроме “тернистости”, немалой одарённости, и не идиот я, хочется верить. Как-то маловато выходит для интереса столь весомого политика, как ни крути.

      А значит, ничего я не надумаю, да ежели надумаю что, будет это вилами по воде писано, окончательно решил я. Еду завтра да смотреть буду по обстоятельствам.

     

      А в обед следующего дня, совершив свой “мученически-лечебный” моцион, я подъезжал к Управе Посольских Дел, не менее беломраморной, нежели сыскная. Впрочем, архитектура, пусть и единого архитектурного стиля, была более “классической”: четырёхэтажное здание было “вписано” в монументальную колоннаду и “прихлопнуто” классическим антаблементом.

      Поймав себя на том, что я нервничаю, а архитектурами любуюсь, дабы оттянуть “свидание с лешим” я сжал булки и решительно проник на территорию Управы Посольских Дел.

     

      Где меня буквально от дверей смерил взглядом некий тип, вид имеющий столь заносчивый, что позволял непричастным любоваться на богатое внутреннее содержание его носа.

     

     — Ормонд Терн? — процедил сей тип.

     — Ормонд Володимирович, — не без ехидства покивал я. — Что вам угодно, любезный? — искренне улыбнулся я, на что собеседника аж передёрнуло.

     — Вас ожидают, Ормонд ВОЛОДИМИРОВИЧ, — бездарно попробовал скопировать нашу фамильную колючесть тип. — Следуйте за мной.

     — Мне надлежит сменить дорожное платье, — продолжил я с явно поднимающимся настроением и широкой, доброжелательной улыбкой.

     — Встреча в беседке трапезной, ваш вид, — перекосило типа, — приемлем. Следуйте за мной, не можнó Добродуму Аполлоновичу ожидать.

     

      Ну не можнó, так не можнó, милостиво рассудил я, барственно кивнув типу. Последний развернулся, засеменил в недра управы, но моя персона торопиться не желала, шествуя размеренно, хоть и довольно быстро. Так что провожатому, ликом более напоминающему, на текущий момент, демонов из верований, пришлось подождать мою персону, после чего соизмерить скорость с моей.

     

      В итоге привёл сей тип меня в обширную трапезную на четвёртом, а точнее, пятом этаже: располагалась она в антаблементе, более того, крыши как таковой не имела, последнюю заменял скат оранжерейных окон, ныне распахнутых. И имела небольшой сад, в который меня тип и вовлёк, подведя к беседке с Лешим.

     

     — Приятного аппетита, Добродум Аполлонович, — явил воспитание я.

     — И вам желаю его, Ормонд Володимирович, присоединяйтесь, — широким жестом указав на полный яств стол.

     — Благодарствую, — ответил я, располагаясь за столом.

     

      Впрочем, блюда трогать не стал (мало ли что), а вопросительно и, нужно отметить, требовательно уставился на Добродума. Последний попробовал употребить некую снедь, но тяжесть моего взора ему явно в том препятствовала. Так что отложил сотрапезник прибор, повзирал на меня, хмыкнул и произнёс:

     

     — Спрашивайте, Ормонд Володимирович, — выдал Добродум. — А то, признаться, под взором вашим не то, что кусок в горло не лезет, но и опасаюсь, как бы вы во мне дыру не проглядели, — шутканул леший.

     

      Вопросов, по совести, было немного. Но были они актуальными, да и, честно говоря, прогибаться под Добродума сверх необходимости, да ещё до его принятия меня на службу (что ещё не факт, что будет, хотя иных вариантов я не представлял, кроме, безусловно, “управы попадунских дел”), я не собирался.

      Так что решил я, поскольку предложение задавать вопросы было прямым и однозначным, таковым образом их и задавать.

     — Зачем я вам, Добродум Аполлонович, потребен? — обозначил я самый главный и всеобъемлющий вопрос.

     — Зачем я вас позвал, зачем именно вас, али ещё как? — хитро прищурился злокозненный Добродум.

     — Всё, — мило улыбнулся я.

     — Хм, — подумав несколько секунд, выдал собеседник. — Потребны вы мне, Ормонд Володимирович для того, чтобы предложить вам службу, — озвучил Добродум, посмотрел на мою рожу, столь скептичную, что не удержался от ухмылки, и продолжил. — Ну, полно вам, я и впрямь на службу вас зову, — и замолчал, негодяй старый (не столь он был и стар, но как негодяй, несомненно, прожжён и заслужен).

     — При всём моём к вам безграничном уважении, Добродум Аполлонович, — ядовито начал я, убедившись, что продолжения не будет. — На вопрос, коий вы сами дозволили задавать, вы не ответили. Я, невзирая на мои неоспоримые и многочисленные достоинства, молод. Не сказать, чтобы льстив и угодлив, что как мне мыслится, для политиков ранга высокого условие ежели не обязательное, то угодное. Да и не нравлюсь я вам, — рубанул я с плеча, — как и вы мне. Так что прошу на вопрос всё же ответить, либо не будем отнимать время друг у друга, — махнул рукой на возможную службу я.

     — Да, не поспоришь, Ормонд Володимирович, не нравитесь, — хамски и широко улыбнулся злокозненный Добродум, на что я оскалился в ответ, ну а после взаимной дентологической демонстрации он продолжил. — Ну а сами посудите, кому ваша колючесть, — ухмыльнулся он, — по сердцу придётся? Да ещё и от юнца, весьма посредственного в науках? — хамски педалировал он мои дипломные неурядицы. — Однако ж, сложилось так, что вы мне оказались потребны. Не обольщайтесь, не из-за “достоинств многочисленных и неоспоримых”, — высказал банальность он, а следующей фразой удивил. — Скорее, из-за не менее многочисленных и неоспоримых недостатков.

     — Прошу простить, Добродум Аполлонович, — тоном, посылающим собеседника на орган репродуктивный высказался я, — Но не изволите объясниться?

     — Не изволю, Ормонд Володимирович, не доросли вы пока до моих “объясниться”, — ответствовал злонравный Добродум. — Впрочем, нужно признать что и в ваших словах толика права есть, — выдал этот негодяй. — Я, всё же, сам вам предложил вопросы задавать. И хоть ответов не сулил, — гадски ехидствовал леший, — но совсем без них вас оставить непорядочно. Итак, потребны вы мне в должности помощника моего, посыльного и секретаря в поездках. Не из-за достоинств ваших, кои у каждого второго есть в преизбытке, а из-за недостатков, которые у вас и вправду, — ухмыльнулся гадкий тип, — редки. Вот вам мой ответ.

      И что за злонравный негодяй-то, мимоходом посетовал я, судорожно обдумывая своё положение. Сулит мне должность референта, что, ежели подумать, “подай-принеси”. Однако ж у столь высокопоставленной (задницы! — фактически проорала олежья часть, с чем ормондья не могла не согласиться) персоны, да недавнему гимназисту — просто недостижимая мечта, выстланная коврами и статýями уставленная. Всё одно никто большего не предложит. И не объяснил ничего толком, гад, смерил я недобрым глазом трапезничающего Добродума.

      И подозрительно всё, да только и отказываться от столь лестного предложения глупо неимоверно. Впрочем, раз уж я тут правду-матку рублю, невзирая на змейские извивы Добродума, буду и далее её рубить, рассудил я.

     — А уверен ли, достопочтенный Добродум Аполлонович, что моя персона — это то, что ему потребно? — ядовито выдал я. — Всё ж признать надо, окромя гимназиума, нет у меня ни знаний великих, ни умений сноровистых.

     — Уверен, — дочавкав снедью, выдал собеседник. — А что учиться вам потребно, дабы быть в угодном мне качестве потреблённым, — надменно выдал этот леший, — мне ведомо. Будет у вас время на то, как и у меня к вам попристальнее присмотреться, поскольку человек я, и ошибиться могу, — с видом боженьки озвучил Добродум, а после пояснил. — Срок испытательский вам положу, где проявить вам усердие, разумность и прилежание надлежит. Мнится мне, что проявите всё, как должно, ну а коли нет, то предложу вам должность письмоводителя ведомства какого. Без моей протекции вам и того не светит.

     — Да и мне присмотреться не лишним будет, в разе таком, — протянул я, взирая на собеседника в стиле “всё с вашей гадской природой и без разглядываний пристрастных ясно”.

     — Не без этого, — снисходительно покивал Добродум. — Ну так что, Ормонд Володимирович, принимаете вы предложение моё о принятии вас на испытательный срок в роли стажёра наставляемого в Управу? — вопросил он.

      Мда, и времени толком подумать не дал. Впрочем, думать тут выходит особо не о чём, точнее, расклады-то прозрачны: углядел сей леший нечто во мне, себе потребное. Что, нужно отметить, может быть чревато неприятностями и опасностями: мало ли, на какой срок потребен я ему — может, надо, чтоб некий индивид за мою ершистость меня прибил, например. А злонравному Добродуму сие угодно, он на прибивателя планы имеет немалые. Такой, вроде бы и не в традициях Полиса, расклад. Но чиновник высшего ранга, как ни крути, людей дегуманизирует и начинает как на расходный материал смотреть. Свойство человека, неизвестное Ормонду, но в мире Олега подробно изученное и Олегу хорошо и в подробностях известное.

      Хотя, стоп. А не нужен ли моему собеседнику-”триумфатору” специальный, зудящий за плечом “о смертности и тщете” нудень? Учитывая явно немалые познания в психологии Мира Полисов, крайне ограниченно мне известные — вполне вероятный вариант. Несколько детский, наверное. А может, и нет. Впрочем, подобный вариант гадостей мне не сулит, а значит, учитывать и рассчитывать на него мы не будем.

      Так, пустое мыслеблудие у меня выходит. Опасности видны, обходимы: в нужный момент колючки тернистые свои втянуть, да и оставить злонравного Добродума с носом. Ежели он, конечно, вынашивает планы таковые.

      Отказываться от такого предложения я точно не буду. Но и бросаться сломя голову в кутёж “посольских дел” поостерегусь, а сделаю-ка я вот что:

     — Безусловно, Добродум Аполлонович, глупо было бы для меня ваше щедрое предложение не принять, — аж засветился я. — Однако, благодетелю моему, в вашем лице, — не смог я тернисто не “уточнить”, — надлежит знать, что планы мои на жизнь будущую более связаны с получением гражданства, Академией и научной стезёй, — выдал я, с некоторым облегчением ожидая, что меня с моими “хитровывернутыми” запросами пошлют в дали дальние.

     — Сие столь очевидно, что уточнения не требовало, Ормонд Володимирович, — растоптал ростки надежды леший. — Собрал я, безусловно, сведенья о вас. Хоть вы и заняты преизрядно занятиями эфирными были, но от наставников гимназиума склонности и устремления ваши не скрылись. Так что опосля срока испытательного надлежит вам под моим началом отслужить два года. И, по истечении срока, коли пожелаете, то поспособствую вашему зачислению в Академию Полиса, — выдал этот тип. — А ежели поймёте, зачем потребны вы мне, так и словечко замолвлю, перед академиками немалыми.

     — Непотизм? — ощетинился я. — И вы вот так, готовы “словечко замолвить”?

     — Непотизм, можно и так сказать, — ухмыльнулся Добродум. — Однако ж, ежели подумать изволите, поймёте, что не сказал я вам, что непременно замолвлю. А лишь в том разе, ежели по службе рвение должное и разумение проявите, как и ум изрядный. А в таком разе, отчего ж не сократить толковому учёному путь становления? Сие лишь на благо Полису пойдёт.

      И ведь не поспоришь с хмырём сладкоречивым, вынужденно признал я, вгрызаясь в ловко выхваченную из-под добродумовской вилки колбаску (ну а что, раз уж попался на наживку, надо насладиться вкусом). Как выяснилось, справки о моём “недомогании” сей злонравный политик уже навёл, более того, составил “занятий курс” с учётом моих пыток лечебных. А в финале трапезы произошёл такой разговор:

     — Судя по сбруе вашей, Ормонд Володимирович, диплициклом пользуетесь? — осведомился Добродум, на что я кивнул. — Что ж, в таком разе предлагать вам житие в инсуле служебной не буду: у батюшки вашего всё едино лучше.

     — А вы предложите, — ответствовал я. — А я не откажусь, — последовала угроза объективной реальностью.

     — Даже так? — приподнял бровь Добродум, любуясь моим веским кивком. — Хорошо, как пожелаете. Завтра девять пополудни явитесь в делопроизводство Управы, запрос будет, вас оформят, а после Младен наставлять вас будет. Сопровождающий ваш, — уточнил Добродум на вопросительный взгляд. — Он же инсулу продемонстрирует и с оформлением поспособствует.

      В общем, покидал я Управу в чувствах сметённых и мыслях сложных. Вроде и хорошо всё, да уж больно на подставу злокозненную смахивает. Так что аккуратным надо быть до крайности, а буде подтвердятся опасения, так слать Добродума маршрутом непрельстивым, да и идти в яроводы.

      Что я, по приезду в дом, Володимиру и озвучил в приватной беседе: отец, проявив похвальную заботу, дела окончил ранее обычного, слушал меня внимательно, да и спрашивал пристрастно.

     — Мыслю я, что опасения твои чрезмерны, — наконец, озвучил он. — Хотя, откровенно скажу, сын, многажды мне доводилось жалеть, что неосторожен был, а вот о том, что осторожен чрезмерно был — ни разу не пожалел. Так что разумен подход твой, как бы не по разумнее отца твоего, в годы твои, — уточнил он. — Засим, прими дар на обзаведенье, — протянул он мне новенькое портмоне кожи крокодилы.

     — Благодарствую, — искренне поблагодарил я, прибирая дар.

     — И навещай дом отчий, — не преминул напомнить он. — А буде опасения твои не беспочвенны будут, то кров, стол, да и дело тебе в семье найдётся, — слегка улыбнулся он.

      Вот прям блудным сыном бы себя ощущал, сваливающим из дома отчего по прихоти, ежели бы не одно “но”: информацию о своей жизни и делах я рассказывал не по доброй воле, а в силу “должности благодетелю”. Так-то всё верно и правильно, но мне подобная опека претит, хоть родные оказались (точнее исправились, будем с собой честны) благожелательны и расположены.

      Так что, сердечно поблагодарив, направился я в свою комнату, “готовиться к отъезду”. И, как ещё один штришок именно “исправления”, а никак не “недопонимания” родичей оказалось то, что кроме гардероба да десятка книг с набором канцелярским, имущества я и не имел.

      За ужином, на котором всплакнувшая Авдотья расстаралась на близкий к праздничному пиру перекус, родичи здравицы в мою честь поподнимали, благ всяческих нажелали. Как и мне, к слову, пришлось ответно здравия желать да процветания всяческого. Не то дурно, что желать, а то, что к алкоголю я был непривычен, так что спать направлялся с головой шумящей и в изрядном подпитии.

      Что на процедурах в лечильне сказалось самым неблагоприятным образом: садисты, медиками именуемые, никакого снисхождения к персоне моей похмельной не проявили, да ещё злорадствовали. Я же познал новые оттенки слова “боль”, к чему отнюдь не стремился.

      Однако, всё проходит. Прошло и это, так что к оговоренному сроку был я в управе, направленный секретарём в делопроизводство. Ну хоть тут душенька моя отдохнула: делопроизводитель, дядька столь округлый, что и я его мог назвать пухлым без зазрения совести, приняв мой диплом, с ним ознакомился, скорчив рожу столь снисходительно-брезгливую, что не мог я ему не ответить тем же. Противостояние длилось все полчаса, что эта душа чернильная меня регистрировала, и было безоговорочно мной выиграно: колобок аж усишками жидкими обвис, от презрения, коим облит был.

      К по окончании регистрации явился Младен, оказавшейся Чёботовичем. Впрочем, его заносчивость это не умаляло, до инсулы он меня довел с видом одолжение великое делающего. Впрочем, пусть его, милостиво дозволил я, размещаясь в двухкомнатном жилище, с малюсенькой кухонькой и пристойным санузлом. Кабинет, он же гостиная, спальня и небольшой коридор. Вполне мне подходит, нареканий не вызывает, заключил я про себя.

      После же Младен прихватил меня и принялся “заниматься”. Занятия эти состояли в делопроизводстве, составлении графика начальствующего лешего, составлении ответов на “текучку”, не слишком важную корреспонденцию, которую Добродум пробегал глазом и калякал подпись. В этом Младену ассистировала дама, ответившая на мой вызов, “невыездной” секретарь лешего. Юлия Афанасьевна, звали эту сорокалетнюю, с изрядным хвостом, матрону, а вот то, что моя персона и на неё поглядывала не без определённого интереса, стало уже не смешно. Так что пообещал я себе при первой же оказии посетить весёлый квартал.

      Так прошла неделя. Не сказать, чтобы очень интересно, но по делу: с утра я направлялся в лечильню, потом день занятий, в которых Младен пошёл уже на второй круг, терма, удачно оказавшаяся в инсуле и обслуживающая управных служащих.

      С Добродумом при этом виделся я раза два, что отнюдь меня не расстроило. Впрочем, тот факт, что служба моя дальнейшая на немалый срок будет связана с этим типом, я не забывал, так что в благодушие не впадал.

      Навестил родных, искренне поблагодарив Володимира за подарок “на обзаведение”: триста гривен — деньги просто фантастические, не бедная жизнь года на полтора, просто поплёвывая в потолок. Отец же улыбался, но хмыкал, попеняв небрежением и отсутствием интереса к дару, тотчас же, после его получения. Бес знает, насколько серьёзно: как по мне, данным небрежением он был скорее доволен.

      Но неделя пролетела, Младен, придирчиво докапывавшийся до каждой мелочи, вынужден был признать, что “письмоводить” и буковки выписывать я умею. Собственно, “деловая переписка” и ухватки канцелярские были частью обучения гимназиума, а невзирая на диплом, программу я скорее превзошёл. Та же Юлия Афанасьевна на третий день от моего “обучения” отказалась, а на Младена взирала не без ехидства.

      А вообще, по прошествии этой седмицы я мог сказать, что зануда и формалист Младен просто фантастический. Чинопочитание было его кредо, при всём при том глупцом он и не был, скорее “демонстративным слепцом”. Ну да не суть, хотя то, что, как выяснилось, он наставлял меня для того, чтобы я занял ЕГО место, меня несколько смутило. Я даже полюбопытствовал, в свойственной мне кроткой и благожелательной манере, а не задевает ли это его:

     — Согласно сказанному вами, Младен Чёботович, зрю я, что останетесь вы по обучении моему без трудов и в небрежении, — завуалированно задал я вопрос в конце седмицы.

     — Отнюдь, Ормонд Володимирович, — задрал нос сей тип столь высоко, что внушал опасения за ценность позвонков шейных. — Добродум Аполлонович, признавая за мной одарённость немалую, переводит меня на должность головы ведомства, — задранной носопырке прибавилось очевидное округление Младена. — Так что вопрос ваш, изрядно неловкий, — снисходительно зыркнул он на меня, — ответ имеет простой: делаю я то, что должно, а прежде выполнения обязанностей, мне приличных, должóн убедиться, что даже такой, как вы, деяниями своими вред Добродуму Аполлоновичу и Полису нашему славному, Вильно, не нанесёте. Впрочем, не могу не признать, что в примитивах вы познания имеете, и навыки ваши удовлетворительны, — аж перекосило этого типа. — Так что, с завтра, готовьтесь: будет вам обучение иное, в деле потребное, но вам неизвестное, — посулил он.

      И, не соврал, чёботов сын: сам он от обучения отошёл, спихнув меня аж на трёх сотрудников. Первая, Красава Путятишна, наставляла меня в этикете дипломатическом и, на минуточку, танцах. Как выяснилось (что, в целом, разумно), при общности Полисов, по мере удаления друг от друга, множились отличия, а если с языками всё было худо-бедно сносно, то вот правила вежества зачастую разнились кардинально. И танцы эти подлючие также: ну ладно, полонез там, вальс. Да хоть сиртаки грецкий. Но чуть ли не гопак и танец с топорами учить потребно было!

      И всё это под соусом “не уронить в грязь лик славного Полиса Вильно”. На мои изящные размышления на тему, что ежели выделываемые мной кренделя способны “лик в грязь уронить”, то там ему быть и полагается, дабы не тратить время на подъём из грязи, Красава покивала. И устроила мне марафон какого-то ну вот уж совсем поганого непотребства, чуть ли не лезгинку понуждая плясать, женщина злобная!

      Вторым был Лукамир Поганович, невзирая на вполне себе поганое прозвание, довольно приятный дед за семьдесят лет. И вот он, мученически морщась, поправлял мой “бритский”, да и обучал ряду лингвистических тонкостей и особенностей, никак в гимназиуме не затронутых. Афоризмы, шутки, двусмысленности, да и прочее подобное, для общения с импортными кадрами не лишнее.

      И, к слову, стал обучать мне готскому, как по месту расположения готских Полисов, так и по звучанию, вполне себе хохдойчу. Тоже дело не лишнее, пригодится, рассудил я, благо, обучение шло темпами просто фантастическими: через три дня я уже мог пусть и криво, но донести мысль до гота, не получив в ответ кулаком в око за оскорбление или насмешку.

      Впрочем, в этом случае сказалась не моя “прорезавшаяся” гениальность, да и не необоримые таланты в педагогике Лукамира. Сыграл, скорее, “кумулятивный эффект”: знания многих языков, родственных в той или иной мере изучаемому.

      А вот третий мучитель, пардон, учитель, оказался дамой, в возрасте и… дружинницей в отставке. Вполне себе из милиции дамой, судя по знакам отличия на “почётном мундире”, более чем опытной воякой. Кстати, в Полисе был небезынтересный, как частично затронутый мной при обучении, так и подтверждённый в беседах принцип, связанный с “боевыми наградами”.

      А именно, были это не “красивые висюльки”, а чёткое обязательство Полиса платить “совершившему невозможное” пансион до смерти. Потому как за возможное милицейские получали жалование немалое и преференции по отставке.

      Но была вещь, как введшая олеговскую часть в ступор, так и восхитившую, да и ормондовская в курсе не была и впечатлялась. А именно, ежели милитант совершает подвиг, достойный награды, то… в девяноста процента случаев его руководство идёт под суд. Или представившие неверные сведенья, или иной виновник “подвига”. Потому как доктрина Полиса подвига не предполагала, а ежели оный совершается, то это некомпетентность и просчёт планирования.

      Довольно любопытный подход. Как по мне — несколько чрезмерно радикальный, но в сути своей верный, оценил я. И, кстати, подвиги “простых граждан” из управ были куда чаще милицейских, да и для начальства столь явной опасности не несли. Чистая статистика и тоже, как по мне, во многом оправданная.

      Ну да это лирика, а вот дама, Добромира Ясоновна, меня гоняла, правда, не в смысле полигона: тут она пробежалась со мной, пощупала лапку (стараниями Бальдеровича и Ветрены вполне состоятельную), да и махнула рукой, мол, для чернильной души сойдёт.

      Учила же она меня обращению с различным метательным оружием, что подразумевало не только и не столько швыряльные ножи (хотя и с ними пришлось работать, причём, как одарённому), сколько весь спектр дальнобойного индивидуального оружия. От довольно распространенных магазинных пистолетов (с, на удивление, ходом ствола, а не затвора) на порохе, до эфирострелов различных видов и модификаций. Вот последние и были причиной термина “метание”, поскольку, в зависимости от типа, вида, предназначения, придавали ускорение снаряду десятком различных способов. От рельсотрона, разгоняющего снаряд в электромагнитном поле, до кинетического метателя, накапливающего импульс системой блоков и пружин. Да даже прямой метатель, переводящий эфир в импульс был, притом не сказать, что короткоствольный “пистолетик”, предназначенный для скрытного ношения, очень уж сильно уступал своим мощным собратьям. Послабее, конечно, но в разы, а не порядково, скажем так.

      Ну и ухватки преподавала, не без того, правда, не благополучно пролюбленные мной гимназические, честного боя, а битьё по глазам, тестикулам, ушам. Эффективность, причем кратчайшим путём, что меня даже несколько смущало: не помешает, опять же, но какая-то подготовка уж совсем “специфическая”, более прознатчку или шпиону подходящая. И не постеснялся я Добромире задать соответствующий вопрос.

     — Ну, положим, Ормонд, — начал дама, перешедшая со мной “на имя” со второго занятия, — прознатчиком вам быть, возможно, и придётся. Служба такая, где и в плену оказаться можно, да и других вариантов, где наука моя вам сгодится, немало. Но главное, вы не учитываете, что у нас в Вильно сие не распространено, а ведь немало Полисов по сей день практикуют поединки права и чести. Гораздо шире, чем то видится разумным, — озвучила она.

      И права ведь, не поспоришь, не мог не признать я. Поединки эти, были ничем иным как дуэлями, оружными, между спорщиками за “право” или “честь”. Причём разнился вариант проведения таковых от реальной комиссии у нас, которая досконально разберёт причины ссоры, возможности поединщиков, прежде чем дать на оный дозволение, да и формат его определит комиссия. До небрежного “дерусь, потому что дерусь” у италийцев, или “следствия неумеренного потребления грибной настойки у данов”, как шутил (а может, и не шутил) наш наставник географии.

      В общем, таковое было в ряде регионов вполне распространено, а посольскому не только прилично, но и должно “выть с волками”.

      Подошли к концу и мои гимнастически-лечебные штудии. Аполлоном я не стал, да и Бальдерович мне прямо сказал:

     — Конституция у вас, Ормонд Володимирович, склонная к полноте. Но в пище ограничений не накладывает и, до поры, здоровью не вредит. Однако штудии гимнастические вам прерывать не должно: такова ноша ваша, наложенная как природой, так и прежним небрежением вашим. Поправить сие не в моих силах, возможно, встретите и лучшего терапефта, — не стал пыжиться терапефт. — Но в целом, ныне выходите вы на пике своей формы, — подытожил он.

      Был это вес с “лишком”: жирок имелся, да и щёки были округлы. Но чувствовал я себя и впрямь “лёгким и свободным” как никогда, да и отсутствие диет каких жутких не могло не радовать. Ну а полчаса гимнастики по утрам — не самая дорогая цена за долгую жизнь и хорошее самочувствие. Да и прямо скажем, после многочасовых штудий, годами, в сфере обретения одарённости, подобная мелочь мелочью и была.

      Да и, видно в компенсацию от отсутствия кубиков на прессе и прочих излишеств, со связками и сухожильями мне терапефт удружил, как родной: горизонтальный, вертикальный шпагат, колесо и прочая акробатика стали мне доступны, невзирая на лёгкую полноту.

      Правда, была с лечильней связана ещё одна история, как несколько комичная, так и поучительная. Дело в том, что за месяц с лишком своего бытия как психохимера Олега и Ормонда стал я более ли менее цельным. Вот только олегова память сыграла со мной дурную шутку. А именно, всё я старался подогнать действительность, меня окружающую, под некий готовый шаблон, что было, по уму, глупо и недальновидно. Не был Мир Полисов ни “дворянским”, ни “демократическим”, ни каким иным. Был он таким, как есть, а попытки навесить ярлыки, игнорируя часть реальности, могли обернуться мне значительными неприятностями, если бы не некая встряска, от шаблонов принудившая отказаться.

      А именно, по окончании лечебной гимнастики, припомнил я себе принятое решение, а именно, к тренеру моему, Ветрене Прекрасовне, подкатить с амурным интересом. Во-первых, слово себе данное, надо держать. Во-вторых, дама она более чем приглядная и аппетитная, ну а в возрасте разница не столь и велика (как для Олега, но тут и Ормонд не возражал, ибо дама была и впрямь хороша). В-третьих, некоторое “напряжение либидо” наблюдалось и нагнеталось, так что любовница, на раз или на время, была делом крайне нелишним.

      Да и вообще, за мучения свои, не худо бы эту дамочку отжарить по-всякому, несколько самонадеянно постановил я, став готовиться к “штурму цитадели невинности”. Своей или Ветрены — бес знает, но готовиться стал, факт.

      Костюмчик приготовил, духи прикупил (и даже побрызгался), снабдился подарочным венком цветов. Последнее, было как славянским, так и эллиническим наследием, с некоторым удивлением отметил я. Это варвары немытые в мире Олега веники дарили, а цивилизованным горожанам подобало в цветочный дар вложить труд, оформив по намереньям и со смыслом. И в форме венка, да, так что во флористической лавке в составлении венка-композиции я принял самое прямое участие.

      Спал же в предвкушении приключения неизвестно какого толка недолго, проснулся до рассвета и, приготовившись Ветрену до службы перехватить, собрался и приготовился гораздо раньше необходимого. И сидел, признаться, в несколько нервическом напряжении. Всё же женщины Ормонд не знал, единственный амурный опыт был крайне неприятен и деструктивен, а немалый как практический, так и теоретический опыт Олега спокойствия не приносил, более того, волновался я весь, целиком и полностью. Как минимум, по причине “а подкатывать-то как?” То ли от нервов, то ли от недосыпа, то ли от дурных ассоциаций и шаблонов, в башке вращались исключительно фразы в стиле одного небезызвестного поручика.

      В общем, перед лечильней я был задолго до потребного срока, нервничающий, как тот, кем и являлся: юнец на свидании. И каша была в башке преизрядная, что обычно волевая целенаправленность Ормонда бы и нивелировала, а ныне она и пребывала в расстройстве.

      Вылилось всё это в такую картину: вымотанный и нервный я увидел объект своего интереса, оценив и глаза серые, стан тонкий, нежные завитки каштаново-рыжих волос, да и прочие детали Ветрены в памяти стояли, как живые, покровами не скрытые. Так что с улыбкой (надеюсь, не жалкой), я к даме сделал шаг, протянул венок в стиле “томлением и страстью обуреваем” и…

     — Сударыня, позвольте вам впердолить, — выдала дурная голова губами-предателями.

      Следующая мысль была “пиздец, так меня и похоронят, а венок исполнит роль надгробного”. Однако, к моему робкому удивлению, Ветерена венок приняла(!), полюбовалась, но не надела. Поднятая в момент произнесения мной “завлекательного предложения” бровь её вернулась на законное место, а речь была с улыбкой и взглядом не суровым:

     — Знала я, Ормонд Володимирович, — с улыбкой изрекла она. — Что вы юноша неординарный, но такого напора не ждала. Признаться, — лукаво стрельнула она глазами, — лет десять назад я бы и не устояла пред столь напористым предложением. Однако, ныне, с прискорбием, вынуждена вам отказать: никак не могу вам “позволить”, поелику с супругом моим счастлива, в друге сердечном нужды не испытываю. Но смелость и напор ваш мне приятен, так что дар я ваш, ежели дозволите, оставлю на память, — на что я нервно кивнул. — А вам ни расстраиваться, ни отчаиваться не след. С вашими молодецкими ухватками найдёте вы подругу сердечную, а, возможно, и не одну, — выдала Ветрена, подмигнув.

      Довольно вяло высказав сожаления (не извиняться мне мозгов хватило), я с улыбающимся медиком раскланялся, да и, опустошенный, подпёр стену лечильни. Впрочем, как тернистость, так и прочие мои многие и неоспоримые достоинства помогли в кратчайший срок собраться. И, мысленно, одарить себя не одной оплеухой, как раз за шаблонность и узость мышления и взглядов. Стал вести себя, как полагал, нужно себя вести в веке восемнадцатом-девятнадцатом, мира Олега. А тут, мало того, что по факту одиннадцатый век (и вправду, восемнадцатый, если исчисления соизмерять), так люди другие. И социум, и отношения.

      То есть, мой дурной “гусарский подкат” юную девицу мог бы и оттолкнуть, да и то не факт. А матрону скорее приятно удивил, что она и продемонстрировала. И вполне могла, “за смелость и порывы искренни” “позволить впердолить”, не будь она связана отношениями.

      Собственно, этот момент и произвёл некий “слом сознания”, став переходной точкой к серьёзному восприятию окружения, а не этакому “впопуданцу” из романов на полставки, мыслящему реалиями прошлого Мира, но всё у него выходит, чертовски умён, красив и вообще Марти Стью.

      А я, мало того что Ормонд, так ещё мог, помимо удачно разрешённого (никак не моими стараниями) амурного инцидента, капитально наломать дров, как испоганив моё будущее, так и оного, вполне возможно, вообще лишившись.

      Впрочем, в весёлый квартал надо бы наведаться, уже серьёзно заключил я, благо, гимнастические процедуры завершены, а наставники мои, подозреваю, освободившееся время найдут чем занять. А ещё, напомнил я себе, взглянув несколько “просветлённым” взором, я прискорбно запустил эфирные практики. То, что даёт Добромира — вещи небесполезные, жизнеспасительные, вот только для нормального владеющего, по большому счету, не актуальные. А мне нужен не “резкий выброс”, а тонкий контроль (хотя, одно другому и не мешает), да и знания не как задом на балах, или как там гульбища посольские называться будут, вращать, а как Мир устроен, да как эфиром на него сподручнее воздействовать.

      То есть понятно, что времени немного, да и обучение в Управе нужно и мне. Однако я на штудии по СВОИМ, реально важным целям, просто забил, окунувшись в этакую стажёрскую роль. Надо исправляться и делать не только то, что велят, но и то, что нужно, постановил я. И да, сегодня вечером в весёлый квартал, пока глупости творить стал не от дури, а от ударившего в мозг спермотоксикоза.

      Впрочем, просветлевший разумом, с благими намереньями, оказался я самым безобразным образом застроен. А именно, по прибытии в Управу, Младен с уже привычно-заносчивым (хотя и вызывающим ехидную, немало моего куратора бесящую улыбку) видом оповестил, что желает меня зреть Добродум Аполлонович.

      И вот вознадобилось же что-то лешему злокозненному, посетовал я. За месяц два раза лик свой противный явил, а вот только мне расслабиться возжелалось на краткий миг, так вот он, тут как тут.

      Ну, впрочем, ладно, подумалось мне по мере продвижения в недра Управы. Начальник по службе, как-никак, да и, может, работу какую намерен взвалить. Так-то не горю желанием посольские дела ударно решать, в другом мои цели, но всё же, некое разнообразие не помешает.

      Тем временем, раскланявшись с Юлией, наша двоица проникла в лешую обитель, где сидел злонравный Добродум. Кивнув нам, он жестом пригласил устраиваться, буркалы свои направил на Младена и осведомился:

     — Итак, Младен Чёботович, что скажете о юноше сём? — невежливо тыкнул он в меня перстом. — Довольны ли звания его для службы, овладел ли навыками достойно?

     — Знания, возможно, довольны, Добродум Аполлонович, — скривился сей тип. — Однако ж, если позволите, высказал бы я вам мнение своё, что негодящ Ормонд Володимирович для службы: злонравен, злословен, вежеству обучен, но пренебрегает, — перечислял мои многочисленные достоинства Младен, на что я с ласковой улыбкой на него взирал и кивал.

      Сие от младеновского ока не укрылось, отчего он начал приобретать несвойственную его экстерьеру красноту, да и в целом поздоровел лицом. Злонравный Добродум на эту пантомиму взирал с искренним интересом, так же кивая на младеновские откровения. Ну, в данном случае и в претензию лешему это не поставишь: я бы тоже с интересом взирал на сие представление, констатировал справедливый я.

      Полюбовавшись с четверть минуты кумачовой ряхой Чёботовича и поняв, что песенка закончилась, Добродум раззявил зев свой и изрыгнул:

     — Не позволю, Младен Чёботович, — выдал он, несомненно, с самыми коварными планами. — В целом, выходит, что Ормонд Володимирович к службе готов, да и наставники его прилежание и хватку признают, — побарабанил этот коварный тип пальцами по стопке бумаг.

      Младен лик приобрёл оттенка столь красного, что слов в языке для определения оттенка не нашлось, но всё же кивнул.

     — Значит, направляйтесь в делопроизводство, с сего дня принимайте ведомство под своё начало, — озвучил Добродум.

      В этот момент я лешему пару процентов его коварства и злонравности простил: физиономия Младена, красная, раздираемая удовлетворённым тщеславием, уязвлённой гордыней и поруганием чинопочитаельских основ, достойна была быть увековечена в мраморе, как аллегория смятения. В общем, презанятная рожа выходила, оценил я, когда не нашедший, что ответить, Младен деревянно поднялся, отвесил кривой поклон и удалился отравлять жизнь своим будущим сотрудникам.

      Добродум же, хмыкнув на мою довольную физиономию (реально зрелище было редкостное и греющее сердце!), решил, согласно природе своей злокозненной, её довольства лишить:

     — Что ж, Ормонд Володимирович, вот и начинается ваша служба, — бессердечно лыбился леший. — Учение ваше не завершено, но будет проходить “по возможности”, в остальном ограничитесь книгами, наставниками рекомендованными. Встаньте на довольство в вещевом ведомстве, — выдал он указание, — И да, готовьтесь. В полночь отбываем по делам, — подытожил он.

     — Куда путь держим — не уведомите? — мысленно вздохнув полюбопытствовал я.

     — Отчего же, тайного тут ничего нет, так что знайте: Направляемся мы в Новоград, для посольских, — хмыкнул он, — дел.

     — А зачем? — резонно полюбопытствовал я, несколько “перегибая палку”, на что Добродум лишь хмыкнул.

     — Вы, Ормонд Володимирович, главное, при посторонних чинопочитание-то извольте соблюдать, — ехидно выдал этот тип.

     — Не совсем же я без разумения, — буркнул я. — С вами изволю, — последовало уточнение. — А вопрос задать мне не сложно, сами же пошлёте в дали дальние, если отвечать не пожелаете.

     — Могу и послать, могу и ответить, — философически протянул Добродум. — Пожалуй, даже, отвечу: готовится совместное посольство на Бритские острова, а вот причину я вам, любезный, не открою. Рано, хотя компанию в этом посольстве, мыслится мне, вы составите, — как обломал, так и объяснил ряд моментов леший.

     — Просвещён в достаточной для исполнения мере, — пробормотал я под нос, а что Добродум, оскалившись, покивал.

     — Именно так, как вы сказали. В общем, готовьтесь: в одиннадцать пополудни жду вас у врат Управы. Подберите книги для учения, на неделю где-то. Приготовьтесь справлять обязанности свои. И учтите: Новоград нам, конечно, не враги. Но и не на посиделках дома будем, впрочем, я вам это не раз ещё скажу, — посулил леший.

      Ну а я раскланялся, да и направился готовиться к путешествию, с тяжёлой головой наперевес. В ведомстве вещевом меня осыпали папками с замками, саквояжем сейфовым, а вот далее я аж напрягся: кирасой нательной скрытного ношения и аж четырьмя эфирострелами, от длинноствольного, что-то вроде укороченного карабина-маузера в поясной кобуре, до миниатюрного “карманного”, для скрытного ношения.

      Ну, впрочем, это и разумно, Полисы разные, дороги не всегда безопасны, да и с набором карманной артиллерии всяко себя чувствуешь увереннее, нежели с чистой совестью и голой задницей. Да и Новоград вполне себе входит в Союз Полисов Гардарики, так что убивать меня там если и будут, то вряд ли стрельбой.

      И отправился я по наставникам, собирать информацию по “литературе потребной”. Со всеми было быстро и просто, только Добромира Ясоновна, орлиным глазом углядев эфирострелы, ухватила меня под руку и оттягала на стрельбище. Ежели бы я сопротивлялся, это бы не помогло, но я не сопротивлялся, признавая разумность: “привыкнуть, почувствовать, приноровиться”.

     — Далече служба шлёт, Ормонд Володимирович, коль не секрет? — по окончании стрельб полюбопытствовала Добромира, подтвердив делом, что она ещё и дама, при всех своих прочих достоинствах.

     — Недалече, Добромира Ясоновна, Новоград, — не стал делать тайны я.

     — И вправду недалече, да и други они нам. Но цербика возьмите всё же, добрый вам совет, — указала она на совсем маленький шестизарядный пистолетик на кинетическом импульсе.

     — Так и намеревался, но и вам благодарен за совет и подтверждение, что не пустыми мыслями маюсь, — поклонился я, на что и Добромира раскланялась.

      А за пару минут до одиннадцати стояла моя вымытая, побритая и деловая персона у ворот Управы. Мобиль чуть в стороне от управы приоткрыл дверь, явил добродумовскую рожу, коя совершила пригласительный жест. А уже в движущемся мобиле Добродум передал мне стопку бумаг, упрятанную мной в сейф-саквояж, теперь документы эти были моей работой, доколе Лешему не понадобятся.

      Тем временем, мобиль отъехал несколько на окраины Полиса, где находился воздухоплавательный Порт Вильно. Мобиль закатил на территорию и довольно близко подкатил к легкому пассажирскому самолёту о двух винтовых моторах. Метров с дюжину длиной или около того, оценил я.

     — Летать не боитесь, Ормонд Володимирович? — злокозненно поинтересовался Добродум.

     — Откуда ж знать мне, Добродум Аполлонович? — сварливо вопросил я, чуть не брякнувший “нет”. — По всему если судить — нет, а как будет — посмотрим. Может, попрошу вас за руку меня подержать, — не без яда завершил я.

     — Сами справитесь, — бессердечно отмахнулся Добродум, направляясь к самолёту.

      Внутри же места было не много, но и не мало, пара удобных диванов друг напротив друга. На один Добродум тут же плюхнулся, предложив мне подремать на другом. На что я угукнул, но призадумался.

     — Что за думу мыслите, Ормонд Володимирович? — беспардонно вторгся в мои мысли леший через минуту.

     — Да вот понять не могу, Добродум Аполлонович, — не стал скрывать я. — Рельсы и вагоны. Трамваи на электричестве есть, так отчего ж Полисы сетью железных дорог не соединены? И выгодно сие, вроде как. А в истории таковое и не отражено, — задумчиво протянул я.

     — Хм, да, в гимназическом курсе, как я помню, нет сего курьёза, — хмыкнул Леший. — Были у данов пути железные, как вы говорили, но прижились лишь у них.

     — А что так? — заинтересовался я.

     — Пейзане, — хмыкнул собеседник. — Причём свои, никак их не отучить было, что железо путей воровать не стоит. Не сказать, что всё уж совсем разворовывали, но бывало частенько. А там и аэростаты распространение получили, а они, Ормонд Володимирович, при всех прочих равных выгоднее, да и издержек не требуют.

     — Благодарю, Добромир Аполлонович, любопытно было, — честно поблагодарил я.

     — Пустое, — отмахнулся Добродум. — Подремлите, и я подремлю, лететь нам ещё часа три, не менее, — выдал он и почти мгновенно засопел.

      Я подумал, да и присоединился к лешему в этом благом начинании.

     

     Проснулся я, когда воздушное судно заходило на посадку. Добродум уже не спал, листал какую-то книжонку. Несомненно, порнографического толка. Или беллетристику какую, тоже возможно. Пробуждение моё и пожелание доброго дня он отметил кивком и бурком (довольно, нужно отметить, резонным), что ночь глубокая.

     А тем временем самолёт приземлился, и наша двоица направилась к выходу. Темень стояла проглядная, по причине как фар встречающего нас мобиля, так и неких лампочек на самолёте. Да и сам воздушный порт был пусть и скудно, но освещён всяческими фонарями.

     Мобиль был как мобиль, воздушный порт как порт, а импортность встречающего нас типа (всего одного, поругание и неуважение, проворчал я мысленно) была чисто умозрительный. А так, рожа как рожа. А он ещё и водитель, отметил я очевидный факт, помещаясь с Добродумом во встречающее авто.

     

     По дороге, сам Новоград видимый в окна мобиля от Вильно отличался не столько устройством (всё те же снабжённые садами привольно раскинувшиеся жилые районы), сколько архитектурой и даже материалом: из виденного, пусть и в неярком освещении ночной иллюминации, тут было более “славянского”, нежели эллинического. Например, особняки были нередко снабжены обширными и изощренными деревянными панно. Разглядеть в деталях возможности не было, но и виденное впечатляло как объёмом, так и тонкостью работы.

     Да и вообще, могли эти особняки быть и полностью деревянными, хотя, всё же, вряд ли: слишком “пожароопасно”, невзирая на ряд мне известных, а, подозреваю, массу неизвестных способов от огня уберечься.

     А вот Акрополь был в том же “стиле”. Хотя, сказать что похож — сложно, даже в Вильно ни одна управа не была похожа на другую, имея чёткие отличия, видные издалека. Но античная архитектура преобладала, хотя округлые купола были более распространены.

     

     За моими архитектурными наблюдениями мобиль добрался до ярко освещенного высокого здания, “гостиного двора Новограда”, как гласила немалых размеров вывеска. Выгрузились мы из мобиля с Добродумом, да и проследовали в сень сего гостевого заведения. Халдей нас перехватил до стойки, извиваясь, раскланялся, да и препроводил в апартаменты.

     Кстати, Добродум получил явный “Люкс”, хоромины на шесть комнат, а вот я жалкую трёхкомнатную конуру, пусть и с всеми удобствами. Но была сия конура соседней с “хоромами” и даже имела “межнумерную” дверь. В кою я, пробежавшись по своему обиталищу, нос свой и засунул.

     

     — Проходите, Ормонд Володимирович, — отметил мою физиономию Леший. — И бумаги прихватите.

     

     Сам он развалился в глубоком кресле, дымя ароматной сигаретиной. Надо бы справки навести, да, при возможности, предаться пороку табакокурения, мимоходом отметил я, заходя и распахивая сейфовый саквояж.

     Тем временем леший клешни свои в недра саквояжа запустил, часть бумаг отсортировал, прибрав к рукам, часть же оставил, замкнув саквояж.

     

     — В сейфе нумера побудет, — пояснил он на мой вопросительный взгляд. — Негоже, в общем, но в ситуации с Новоградом — приемлемо. Да и не брал я ничего, высокой секретности полагающего.

     — А не скажете, ли, Добродум Аполлонович, — решил уточнить я, а после снисходительного кивка, продолжил. — Должóн же быть протокол, встреча гостей посольских, грамот всучение.

     — Ну, положим, вручение, — хмыкнул леший. — Хотя, ваша трактовка, в ряде случаев, более соответствует реалиям, — таки признал он мои достоинства. — Но в рамках нашей миссии, да и давних добрых отношений, протокол сокращён. О полдень сегодня соберутся послы от Полисов Гардарики, хозяевам Полиса отдадут грамоты купно. А там и совещание начнётся, от протокола с отхождениями, в силу ряда причин, — промолвил он.

     — Например? — заинтересовался я.

     — Ну, например, помощников и секретарей, как полагает протокол, на нём не будет, — оскалился злонравный Добродум. — Вообще, мы скорее будем вырабатывать общую позицию и определять состав посольства к бриттам. Не всем же двум сотням ехать, много чести островитянам будет, — хмыкнул он. — А так, десяток послов отберём, часть Полисов свой голос передадут, да и разъедутся все послы, кроме оной десятки.

     — То есть и мы можем уже завтра вернуться? — уточнил я.

     — Маловероятно, — отрезал злонравный Добродум, растоптав во мне веру в демократию. — Но вам дело найдётся. Хоть не при мне будете, Ормонд Володимирович, в гостином дворе обретаясь, но корреспонденция моя на вас. А она будет, — гадски улыбнулся он.

     — Ясно, благодарю, я спать, — намылился было я.

     — Стоять, — уронил Добродум. — В одиннадцать пополудни чтоб были, у меня, — уточнил он. — То, что вас до совещания не допустят, факта сопровождения, до поры, не отменяет. Так что готовьтесь, — посулил сей коварный тип.

     

     И на хрена он вообще меня брал, лениво рассуждал я уже в своём нумере. Судя по небрежению протоколом, тут намечаются посиделки старых друзей (или врагов, но старых и проверенных, соседей, в общем). С другой стороны, вроде бы секретарь — аксессуар приличный, то есть оным, в моей роже, Добродум козырнёт, как и прочие послы, а потом пошлют далече. И, кстати, даже неплохо, прикинул я. Смогу эфирным штудиям предаться, прискорбно подзапущенным. И непременно в обуви поваляюсь на всех лежанках лешего, возникла мысль, по здравому размышлению признанная здравой.

     

     К одиннадцати я был вымыт, побрит и готов, проникая в обитель Лешего. Сей коварный тип также был готов, а вместо поездки (как выяснилось, совещание послов будет проходить в аудиториуме всё того же гостиного двора), озадачил меня, помимо разбора корреспонденции, иными трудами и заботами.

     

     — Итак, Ормонд Володимирович, есть вероятность, что до отбытия мы и не увидимся, — вещал он. — Может, и заскочу в нумер, но тут как пойдёт, — пожевал губами он. — Так что, ваша задача — разбор корреспонденции до моего прибытия и ответ на не требующую моего внимания, а также подготовки внимания заслуживающего, — на что я кивал в стиле “угу-угу”. — Однако ж, посыльный с почтой посольской прибывать будет ежедневно, так что делами вы отягощены не будете. А погуляйте-ка вы по Новограду, — коварно оскалился он.

     — Ещё чего, — буркнул я. — У меня дел и без дурацких прогулок невпроворот. Занятия, подготовка…

     — А вы прогуляйтесь, — с змейской лыбой гадствовал леший. — А в Вильно извольте предоставить мне отчёт, по наблюдениям за Полисом Новоградом. Жители, экономика, прочие моменты. Считайте это поручением, ваших прямых обязанностей касаемым.

     — Как изволите, — буркнул я тоном, желающим собеседнику провалиться в инферну какую.

     

     А он ещё и лыбился, леший гадкий. Впрочем, мысленно вздохнул я, деваться некуда, “срок испытательский”, да и задание, судя по всему, проверочное. Но ведь непременно, по всем канонам и поконам, гадость учинится какая! И пока леший будет предаваться разгульным переговорам, я в неприятности какие вляпаюсь. Хм, а может, а ну к бесу прогулки эти? Ежели подумать, поручение есть “собрать обзорную информацию”. А на кой мне, извиняюсь, болт, таскаться по городишке этому, когда можно сию информацию собрать, аборигенов подкупив? Не как шпиёнов, ни в коем разе. Как собеседников-собутыльников, гостя инополисного просвещающих.

     Так, наверное, и сделаю. Правда, с алкоголем отношения мои пребывают на уровне шапочного знакомства, с закономерными последствиями. Притом, “приучаться” к нему я желанием не горю: немного, в должной ситуации, альбо в кофий и чай, для вкуса, я только за. Но пьянствовать желанием точно не горю, да и негоже это одарённому, молодому особенно. Ну, впрочем, есть средства народные, с опьянением бороться могущие, припомнил я. В общем, попробую, да посмотрим, как пойдёт.

     

     Тем временем “сроки подошли”, соответственно, мы с Добродумом спустились аж на этаж ниже, к аудиториуму, в данном конкретном случае — конференц-залу гостиного двора. Пред несколькими высокими двустворчатыми дверями было изрядно “посольно” и “секретарно”, то бишь копошились оные послы пред дверями, демонстрировали служителям бумаги, да и проходили в залу.

     

     Собственно, так же поступил и Добродум: продемонстрировал служителю верительные грамоты, даже не передавая, на что тот поклонился и зашуршал в своих бумагах. После чего леший погрузил оные грамоты в недра моего саквояжа, снисходительно кивнул моей персоне и скрылся в аудиториуме.

     Я, пожелав ему мысленно всяческого, в первую очередь — лютого, облома с сегодняшним возвращением в Вильно, отошел в сторонку. Благо, в преддверье аудиториума были даже банкетки для ожидающих, коими я, впрочем, не воспользовался, встав и подпирая барельеф в виде дорической колонны.

     Посольская братия продолжала свои подпрыгивания и копошения, а я, от нечего делать, мысленно проверил, что у меня и как, не менее мысленно наткнулся на “цербик”, карманный эфирострел. И сие натыкание навело на меня на думы о “боевых одарённых”, точнее боевого аспекта применения эфирного оперирования. Не ныне, так как сейчас одарённые более операторы техники и аккумуляторы, в одном флаконе. А ранее, в исторической перспективе.

     

     И выходила, как я и ранее выводил, этакая картина, что одарённые заняли нишу средневекового рыцарства. Сиречь подготовленных бойцов, вес которых сводился к нескольким десяткам простых “милитантов”. Более того, атакующий потенциал одарённого, пользующегося “сырым эфиром”, довольно высок, а вот оборонительный как раз наоборот.

     Ходили легенды о всяческих “тайных монастырях”, в основном азиятского толка, выходцы из которых овладевали эфиром до таких степеней, то могли остановить на десятках метрах рой стрел и аж повернуть их против выпустивших.

     Но, как по мнению авторов талмудов, так и по логике, сие было фантазиями: одну стрелу обученный одаренный теоретически мог остановить. Ну пусть две. А более — уже фантастика. Да и укрепление плоти эфирными проявлениями — вещь небезызвестная, от дубины поможет. А вот от острого меча, стрелы же, а тем паче пули - никак.

     

     Пришедшие в голову “защитные поля” просто были неизвестны. Возможно, и вовсе невозможны. А возможно, не придуманы, хотя последнее я воспринимал как крайне маловероятное.

     Но в итоге, в период “ранних Полисов”, “боевой владеющий” был этакой одоспешеной тушей, даже не рыцарской, согласно воспоминаниям Олега, а просто башней, броневой, самоходной. Тут играл роль тот момент, что одарённому были подвластны и его доспехи, в смысле оперирования эфирной манифестацией. Окруженный стеной левитирующего колющего, режущего и дробящего оружия — реально жуткая картина, представил я себя на месте простого милитанта против этакой “мясорубки”. И вот, казалось бы, на этаком простейшем, пусть и филигранном телекинезе, боёвка должна была и остановиться: ну а что, прекрасное КПД, устрашающе и эффективно.

     

     Но тут поднимался вопрос противостояния одарённых. Вот выходят этакие две туши, окруженные воющим металлом… И тупо стоят друг напротив друга, тупя орудия убиения. Теоретически, вогнать стилет какой в сочленение или забрало возможно. Вот только доспех-то ковали не идиоты, да и, при нужде, одарённому глаза для ощущения всего вокруг (до тридцати метров или пятнадцати саженей) и не нужны. На этой мысли я себе сделал “закладочку” на тему изучить сей трюк, очень уж полезным он выходил. В общем, если бы эфирные манифестации ограничивались телекинезом, то стояли бы эти болваны бронированные друг против друга, оглашая округу звуками работающей кузни, до морковиного заговенья. Последняя фраза не всколыхнула в памяти никаких ассоциация, а обдумывание выдало такую картину, что данное заговенье есть следствие религиозного поста, в Мире Полисов неизвестного.

     

     Впрочем, это я отклонился. Как раз противостояние одарённых привело к возникновению и развитию “иных” манифестаций. Долбить друг друга эфиром фактически бессмысленно — одарённые “противились” чужому вмешательству, что делать “в себе” и рядом с собой проще, нежели на удалении. Соответственно, для начала появился пиро, или термокинез, благо, наука “не проседала”, давая одарённым прекрасную базу для понимания, что есть тепло. Потом криокинез, как развитие термо, электрокинез, телекинез газов, волновые воздействия… и всё. К моменту освоения “боевых микроволновок”, техническая мысль дошла до создания “конверторов” эфира одарённых, что предопределило и дальнейший путь развития.

     Кстати, довольно любопытный момент, что “прямой телекинез”, хоть и был самым “не энергоэффективным”, был подвластен и без обширных знаний. То ли “эфирное послабление”, что прямо скажем, вряд ли, то ли базовое свойство-рефлекс “эфирного органа-оператора”, что видится гораздо более вероятным.

     

     Ну а терапефты, алхимики, демиурги и прочие одарённые небоевых направлений шли “своим путём”, достигнув весьма высоких и впечатляющих результатов. Вплоть до небезызвестного “омоложения”, процедуры на уровне клеток восстанавливающей теломеры. И, при активном непротивлении, действовали и на одарённых, как я и на своём примере знал.

     Впрочем, бессмертия данный финт, согласно мне известного, не давал. Очевидно, были некие дополнительные, неизвестные в Мире Полисов “механизмы обновления вида”. Но лет триста “омоложение” давало, что, как по мне, более чем достойно. Осуществили, правда, сие ювелирное надругательство среди терапефтов считанные единицы в Мире, но двухсотлетние долгожители среди политиков различных полисов были реальностью. В этом смысле “омоложение” было процедурой зарегламентированной до упора, и применяющему его к недостойным (ну, кроме родственников ближайших, естественно) терапефту могли быть применены самые суровые меры.

     

     Что, с точки зрения “всеобщего блага” (как ни иронично звучит) вполне оправданно: дармовое бессмертие, точнее, его подобие, даром, но не всем, могло разрушить Мир Полисов (да и, подозреваю, любой другой человеческий Мир). А так, как есть, омолаживались (да и многие отказывались) граждане по “представлению гражданской позиции”, то есть выдвигались на это надругательство гражданской общественностью.

     

     Ну а помимо подобного, столь “прекрасного и опасного”, момента бытия, были уникальные плоды трудов алхимиков и ремесленников (сиречь демиургов). А именно — сверхчистые и физически невозможные без вмешательства одаренного вещества, в том числе и лекарства. Идеальные, без изъянов, кристаллические решётки, много подобного эксклюзива. Что было возможно лишь “прямым волеизъявлением” одарённых, на долгие годы и десятилетия уж точно. И, соответственно, оставляло им место как в науке, так и производстве. А к моменту развития науки и техники до возможности “неодарённого синтеза”, найдётся что-то ещё. Термояд управляемый, да и до квантов наука помаленьку дорастёт.

     

     На этом рассуждения мои об одарённых, месте их в истории, Мире и прочее возвышенное мыслеблудие самым беспардонным образом прервали. Послы благополучным образом посылались в аудиториум, где уже за замкнутыми дверями и пребывали. А в зале-преддверье ныне находились помощники и секретари оных, в большинстве своём снабженные саквояжами, подобными моему.

     Сии достойные помогальщики, в количестве двухсот четырнадцати (количество Полисов, входящих в союз), кто книжки читал, расположившись на банкетках, кто на оных же дремал, в обнимку с саквояжами, а кто и беседу вёл, тет-а-тет или группами. А часть из них совершали неспешный променад по залу, благо, размеры позволяли.

     

     И вот, предо мной совершилась авария, всколыхнувшая во мне немалые подозрения. Дело в том, что пребывал я в глухом уголке, маршруты прогуливающихся с местом моего пребывания никак не пересекались. Однако, в сажени от меня оказалась девица, художественно поскользнувшись на паркете. Падать и переводить аварию в катастрофу, с открытыми переломами и прочими забавными вещами, она не пожелала, а в стремлении сохранить равновесие упустила из рук саквояж, который (сейфовый, прям верю со страшной силой, не без иронии откомментировал я), брякнувшись об пол, раскрылся, вывалив частью своё содержимое.

     

     Ну, делать нечего, оказать подмогу уместно и должно, вздохнул я, присоединившись к суетливо собиравшей листки девице. Одной рукой (вторая занята моим саквояжем), демонстративно на отлёте и не смотря на них, я стал доносить самые далёкие листки “пострадавшей”.

     

     — Не знаю, как вас и благодарить, сударь?... — уставилась на меня серыми глазищами девица, более чем приглядная, не старше семнадцати годов, по окончании сборов.

     — Ормонд Володимирович Терн, секретарь, полис Вильно, — вынужденно представился я, коснувшись поля шляпы. — Благодарность излишняя, — отрезал я, довольно сухо.

     — Есения Даровна Бер, наперсница, Новоград, — ответно представилась девица с улыбкой, уверив меня, что это точно “по мою душу”. — И всё же, оказали вы мне подмогу, в час нужды, тогда как прочие, — повела она дланью окрест, — сего не совершили. Притом, с похвальной скромностью, — заблистала она очами.

     

     Ну да, ехидно помыслил я. “Протчие”, значится, должны были бегом и спотыкаясь, мало не через ползала бежать. Впрочем, ладно. Тут вопрос, что девице “из-под меня” надо?

     Потому как в “случайность” событий я не верю ни на полушку. А уж мимика, взгляды, прядка поправленная, вполне однозначно указывают, на “интерес”. В противном случае, на сухое “не стоит благодарности”, последовало бы простое “и всё ж благодарю”, в той или иной форме. И расстались бы мы, как в море корабли.

     А тут стоит, глазки строит и вообще. И ведь ладна какова, бесовка, отметил я некоторые шевеления и потуги некоторых частей организма. Можно сказать, что “подловили”, не без иронии отметил я.

     

     Впрочем, а кто сказал, что мне неприменно потребно “простоватого ниппонского школяра” из себя корчить? “Медовая ловушка”? Да я только за, вот только влетать в неё потребно не по дури, а аккуратно, получая весь спектр удовольствия. Что ей на деле потребно, могу выявить, это раз. Проверкой сие может быть (и с немалой вероятностью является, правда, не гарантированно добродумовской), это два. Да и прямо скажем, ежели голову не терять, за округой и ситуацией приглядывать, то можно ловушку и инвертировать. В своей “неотразимости” я, безусловно, не уверен, но вот в самоконтроле и воле - более чем. Так что надо “поддаваться”, да и поиметь с этой поддачи как можно больше полезного, ну и как можно менее самому отдать.

     Приняв это решение, я ответно девице улыбнулся, приосанился, да и выдал:

     

     — Коль скоро вы, сударыня, настаиваете на благодарности, — на что Есения, глазками коварными сияя, закивала столь энергично, что аж грудь заколыхалась. — То, поелику местная вы, не могли бы просветить гостя непросвещённого в бытии славного Полиса Новограда? А то, службу я начал не столь давно, — лыбился я. — Мало где был, а страсть как интересно, в чём отличия, что интересного творится в Полисе вашем.

     — Да я, признаться, Оромонд Володимирович, — глянула она очами столь “наивно-влюблёнными” что я чуть не заржал аки жеребец, по многим причинам, — сама не столь давно на службе пребываю. Лишь в году этом гимназиум окончила, — интимно понизила она голос. — Посему, чтоб знать, в чём отличия, надобно знать, с чем сравнивать. Вот поведайте, что и как у вас, я интерес ваш лучше пойму, да и ответить вам угодно смогу, — выдала девица.

     — Как изволите, — распушил хвост я, подхватив даму под ручку, на что та отнюдь не возражала, да и подвёл к свободной банкетке.

     

     А после я пересказывал житие Вильно, в стиле “лучший полис Союза”, да и собеседница постреливала глазками, за плечо меня пальчиками теребила, да и щебетала на тему Новограда. К последней части я, невзирая на не менее “агитскую” природу, прислушивался не без внимания: поручение злонравного Добродума никуда не делось, соответственно, и подобный источник информации, пусть и явно доверия не заслуживающий, не помешает.

     Вдобавок, не без усилий, боролся с организмом, в смысле естественных реакций. Частично успешно, частично нет, но довольно сомкнутые ресницы собеседницы, после очередного “неудачного” захода в смысле осаждения восставшей плоти, мне явно не почудились.

     А соответственно, я ещё и решал вопрос, уж коли я решил в “медовую ловушку” вляпаться и медком полакомиться, то как бы сие сотворить, не получив от местных пчёл не жало, а кол калёный.

     

     И выходило, что вполне осуществимо: во-первых, самый очевидный вариант, “изнасилования”, тут не сработает при минимуме затрат. А именно, буде всё, как мне мстится, пригласить девицу в свой нумер. Этика жизни половой Полисов, как наставляли и книги, и наставники, была довольно простой: девица или мóлодец, прибывшие на территорию обитания потенциального партнёра, сим своё согласие на коитус дают. Будет он, не будет — дело десятое, но ежели она в нумер ко мне по своей воле прибудет, за крики “о поругании” над ней только поржут. Территория, конечно, не наша, но ежели меня по беззаконью ущучат, то сие будет дипломатическим скандалом неимоверным.

     Ну и, соответственно, ежели “просто пообщаться”, так таковое на нейтральной, общественной территории происходит. А ежели прибыл в жильё, то будь готов или готова, что тебя сексом отымеют, вполне логично.

     Далее, сам вопрос жизни половой и насилия был несколько более “либерален”, если так можно выразиться, нежели в Мире Олега. За поругание могли вызвать на поединок чести и как убить, так и нанести увечья неизлечимые и оскорбительные. Да самого в зад отыметь, после того, как ручки-ножки поломают, например.

     Но в правовом поле Полиса тяжким преступлением насилие половое не считалось. Средней тяжести, скажем так, требующее компенсации, наказания, но никак не высшей меры.

     

     Как раз одно из культурных отличий, что, наряду с пренебрежением к девству, да и вольностью в отношении с “сердешными другами”, делало те самые “преступления на сексуальной почве” редкими, в основном, прерогативой душевнобольных.

     Соответственно, вопрос с крючком “за поругание” отпадает. Далее, возможно возникновение “конкурента” на попку и перси Есении, с перспективой конфликта. Да щаз, мысленно и ехидно ухмыльнулся я, кивая на щебет девчонки. Вопрос территории встречи и моего поведения. А оно будет: “Так вы, сударыня, не свободны? Ну так и я не претендую ни в коем разе, общение исключительно познавательный характер носило!”

     И шиш меня в конфликт, особенно с правильно подобранным местом, втравят.

     

     Ну и, наконец, самое желанное для меня: растрясение юнца, после хорошего и добротного соития, на информацию, без подстав злостных. Так я только за, вот только с информацией выйдет некоторый облом, мысленно посулил я.

     Так что, приняв окончательное решение, с головой погрузился в беседу с девицей. Нужно отметить, что дурочкой она не была, даже не играла. Вот что она явно “отыгрывала”, так это этакую “наивную восторженность”, не в ущерб разумным суждениям.

     

     В итоге, беседой я увлёкся и, к моменту окончания заседания послов, не раз и не два одёргивал свой расслабленный гормоном язык. Но, в целом, приятно, заключил я, заканчивая беседу таковым образом:

     

     — Несравненная Есения Даровна, — возложил я лапку себе на грудину, в район желудка. — Словами не передать, сколь порадовала меня беседа наша, в равной мере как поучительная, так и приятственная собеседницей. Но служба нас ждёт, — тяжко вздохнула моя красноречивость, указав головой на распахнувшуюся дверь. — Молю, скажите, могу ли я рассчитывать на продолжение беседы? Патрон мой перемещения мои ограничил, — врал, как дышал, артистичный я. — Не соблаговолите ли вы встретиться со мной, во время вам удобное, в трапезной гостевого дома? — с надеждой уставился я в серые глазищи.

     — Смущаете вы меня, Ормонд Володимирович, — потупила взор и слегка покраснела артистичная Есения. — Однако ж, беседа с вами и мне приятна и любезна, потому, ежели с делами вашими соразмерно будет, рада буду я общение продолжить, сегодня же, в шесть пополудни, в месте, вами названном, — подняла она очи и заблистала ими, с улыбкой на губах.

     

     Вот и славно, лыбился я до ушей, раскланиваясь с дамой, выискивая взглядом Добродума. Последний злокозненный тип обнаружился медленно бредущим под ручку и беседующим с неким почтенным старцем, явно посольского толка.

     Но, к счастью, окрестности обозревал, так что на мою персону взором наткнулся. И бровками поигрывание и пученье очей моих, пусть не слишком явное, оценил.

     Поскольку собеседнику несколько фраз сказав, направился ко мне, распахивая папку. Сие деяние я интерпретировал верно, распахивая саквояж и подставляя его для удобства повыше.

     

     — Что у вас? — тихо и коротко бросил Добродум, упихивая в недра саквояжа некую макулатуру.

     — Вышли на разговор, видно, соблазнять мыслят. Думаю притворно поддаться, ограничив место встречи гостиным двором. А там и в нумере поговорить можно, не думаю, что с пристрастием, но хоть глянуть аккуратно сможете, — скороговоркой выдал я.

     — Не смогу, приглашён на охоту. Буду только через пару дней. Притворную попытку поддаться — одобряю, — так же тихо и быстро проговорил Леший. — Действуйте по своему разумению, — выдал он мне индульгенцию и ключ от нумера и сейфа.

     

     Да и удалился к своему предыдущему визави. Ну и ладно, хотя, ежели бы не территория гостиного двора, в отсутствие Добродума я бы на купание в медовой ловушке и плюнул. Но так, как есть, вполне приемлемо, гонял я в мыслях всяческие возможные варианты.

     Параллельно, идя в нумер, гонял в башке варианты, как меня можно укузьмить, хотя в данном разе скорее уесенить.

     Итак, препараты толку различного, сознание расслабляющие и язык развязывающие. Тут можно сказать так, что во время совместной трапезы сие зависит лишь от меня, моего внимания и предварительной подготовки. Сие решаемо и не слишком напрягает, хотя надо бы мне кое-чем позаниматься, для уверенности. Времени маловато, но хоть что-то, может, и выйдет что.

     С введёнными же телесно, через поцелуи и прочие варианты “близкого контакта” можно и не бояться: одарённые невольно более устойчивы к дурману всех типов и видов, тут сама природа восстает супротив отравы, обходя тот же алкоголь да табак, как исключения. Соответственно, девица, ежели и будет вводить таковые “телесно”, сама ими подвержена окажется. Хотя, противоядия, как пример. Бес с ним, посидим в трапезной поболее, да и следить за собой пристрастно буду. В крайнем случае, выставлю девицу за дверь: негалантно и неприятно, но мгновенно дурман не действует, а отклонения я с высокой вероятностью замечу.

     

     Да и прямо скажем, риск сей более для моего самомнения риск, на сей момент уж точно: не знаю я и не ведаю тайн Полиса, соответственно, ежели и одурманит меня девица, то рискую я лишь тайнами своими. Кои более безумцу пристойны. Скорее на нетипичное действие возможных препаратов списаны будут.

     

     Ну и опасения олеговой части насчёт болезней срамных были довольно ехидно повержены памятью Ормонда. История болезней инфекционных была довольно любопытна и поучительна.

     А именно, как и оспа в мире Олега, болезни венерические были в мире Полисов изведены под корень. И не только они. Еще до развития терапефтов и медицины, была принята система карантинных обиталищ. То бишь, ежели болезнь искоренению текущей медицине не поддавалась, проводились массовые проверочные мероприятия, и носители таковых изолировались от социума, зачастую пожизненно. Не гноили, обеспечивали, а в рамках карантинных городков и не ограничивали ни в чём, кроме деторождения, в ряде случаев. Ну а в итоге, масса бацилл просто издохла, не найдя среды к размножению.

     

     Жёстко, не мог не признать я, но то, что в Полисах три сотни лет слыхом не слыхали о лепре, оспе, ну и срамные болезни туда же — это показатель. Причём показатель заботы о людях, а не людских правах (на право заразить, ехидно отметил я). А со временем, были и прививки открыты, гораздо более эффективные, не без участия терапефтов.

     То бишь, опасаться в смысле заразы также нечего. Собственно, когда я в весёлый квартал мыслил пойти, ничего и не ёкнуло, память мудро опасений не выказала.

     

     И выходит, что ежели я внимателен, собран и разумен буду, то может, нарисуется небезынтересное амурное приключение. А некий флёр шпионский, ему сопутствующий, скорее пикантности придаёт, окончательно поставил вердикт я.

     И принялся готовиться: в первую голову, собрал докýменты и бумаги служебные, запечатал в саквояж, а оный в сейф в лешем обиталище. А ключи поместил в место труднодоступное, из расчёта, чтоб когда буду секретный карман курочить, под препаратом каким, время подумать “а чо я за дичь творю” было.

     

     После же нужно было романти́к некий соблюсти. Всё же, хоть и очевидно второе дно, но девица приглядная, да и ежели будет что, так первый раз у меня. Следовательно, надобно сие оформить с должным тщанием, прилежанием, да и довольство не только самому получить, но и даме доставить. Выйдет или нет — вопрос открытый, но не постараться просто непорядочно и некрасиво, заключил я.

     Так что направился я на первый этаж, да и полюбопытствовал у служителя гостиного двора, где лавку цветочную окрест можно найти. Ответ же меня порадовал: в самом дворе искомое место обреталось. Ну и направился я туда тотчас.

     

     Сам венок был мне знаком не только умозрительно: смысл был тот же, страстию нежною снедаем, собственно, один в один как Ветрене составленный. Ну а разницы в том Новоград не имел, так что с приказчицей лавки составлял я венок, зачастую тяня руку к потребным цветам ранее, чем сама приказчица.

     

     — Люба она вам? — наконец, с придыханием, полюбопытствовала девица.

     — В достаточной мере, — аккуратно ответствовал я.

     — А не желаете ли, сударь, — закатила глазки приказчица, уверив меня, что сие “продажный ход”, — ленту к венку своей любушке вплести особую?

     

     А это меня заинтересовало. И переставшая глазёнки закатывать и томно вздыхать приказчица поведала мне о новой новоградской моде. Судя по продемонстрированным образцам, даже не врала.

     А именно, каноничный венок “со смыслом” плёлся из цветов, как полевых, так и оранжерейных, красив, благоухающ и прочее. И плёлся лишь из них, соответственно. Однако, новоградцы ввели моду перевивать её поверх лентой, введя традицию “дополнительного памятного подарка”. От самой ленты, что употребимо лишь дамами, да мужчинами при кудрях привольных, что скорее редкость, нежели наоборот, до крепления на ленту сию каменьев, как поделочных, так и драгоценных. Парчи, толка разного и прочего. Что, в особо эксклюзивных случаях, могло венок подарочный превратить в весьма ценный дар.

     

     По здравому размышлению, ленту я одобрил. При том, и не из совсем дорогущих, но и не из дешёвых: узор тонкой золотой канителью, да мелкие, но яркие гранаты. Есении пойдёт, да и не сказать, чтобы несносно дорого. Да и не хотелось экономить, по совести если.

     

     А за час до назначенного свидания заказал я столик да потребил чарку сорокоградусной — не пьянства ради, а лишь для выведения печёнки моей на режим активный. Ну а напудрив носик (на самом деле — нет, была мысля́, но пристальное зеркальное знакомство со шнобелем моим оставило последний без сего украшения), приватно потребил я масло растительное. Да и схоронил фляжку малую с оным. И от алкоголя поможет, не злоупотреблять если, да и от добавок в пище и питье, ежели будут. Не панацея, но всё ж лучше, чем ничего, заключил я, спускаясь в трапезную.

     До срока время было, так что заказал я закуски лёгкой, вина грецкого, да сладостей местных, на меду. А в целом, назвать эту трапезную стоило ресторацией, ежели бы было слово сие употребимо в Полисах. Столики за завесами и перегородками ажурными, фонтанчик в центре журчащий, да даже гусляры наигрывали что-то приятственное негромко, скрипками пиликая, барабанчиками постукивая и сопелкой посапывая.

     Чуть задержавшись, природе сообразно, явилась в трапезную Есения свет Даровна. Приоделась, прихорошилась, лепо, бес возьми, расплылся я в улыбке, поднимаясь ей навстречу.

     

     Да и протянул, после того, как уселась девица за столик, венок подарочный. Девица сперва румянцем вспыхнула притворным, но с деталями ознакомившись, сменила на природный. Помялась, но венок на голову поместила, косу свою толстую вперёд перекинув. Да и в щёку меня легонько поцеловала, приятственно зело.

     

     — Благодарствую вас за дар отрадный и щедрый, Ормонд Володимирович, — промолвила она.

     — И вам я признателен, от всего сердца, что дар приняли, да ласку проявили, — ответствовал я.

     

     И пошли посиделки, прерываясь на здравицы друг другу, закуски, да и беседу небезынтересную: сколь бы ни врала Есения про срок краткий в посольских, была она гораздо поболее меня в делах междуполисных подкована. Впрочем, и я надежду имею, что мордой в салат не ударил: пусть не по службе беседа шла, но вот в знаниях исторических (если не поддавалась, эго моё теша, что так же возможно) я Есению превосходил, да и мысли свои имел, не без учета памяти Олега, нужно признать.

     Я, невзирая на хвост распушенный, гормон в голову стукающий, за округой следил. Да и лишь прочитанное мной наставление по “эфирному зрению” внимания немало отнимало. Практика была потребна, а так — слепили меня потоки эфирные. Как свои собственные, так и Есении, оказавшейся одарённой, что, впрочем, неудивительно.

     

     А так, как есть — пару метров зрения, да и то, весьма разум напрягающего. Что хоть и тяжело было, но и впасть в расслабленность и похоть не давало. В полной мере, уточнил сам себе я, несколько расслабленный и похотливый.

     

     Так, за трапезой и неспешной беседой, просидели мы в трапезной до девяти пополудни. За время это мне перепало пару поцелуев в щёку, да и руками мы не раз встречались, не отнимая. Собственно, поместив венок на голову, Евсения мои притязания приняла, был лишь вопрос сроков.

     Коий в озвученный час и решился. Поднявшись из-за стола, протянул я руку, кою девица с пристойным смущением и приняла. Так что, напевая внутренне песенку из мира Олега, про то, что картуз ты, любушка, можешь и оставить, проследовал я с девицей в свой нумер. Где получил полноценный, глубокий поцелуй, после чего девица упорхнула в уборную.

     А я, помотав головой, отгоняя любовный дурман, проанализировал свои мысли, действия и намеренья. И выходило всё пока и складно, и отрадно. Так что, постучал в уборную, протянул я в дверцу халат гостиный. И достойный вполне, и с намёком, вместе с халатом принятым. Сам же немного вина, фрукты и сладости на столике оставил, да и замотанную халатом, ещё раз поцеловавшую меня Есению, в уборной сменил.

     

     А на входе осталось нам лишь завязки халатные распустить, да ласкам предаться. Признаться, к стыду своему, первый раз я извёргся не то, что до дела, а лишь от ласк и поцелуев. Впрочем, и неудивительно. Да и любовница мне попалась понимающая, пальчиками мне губы на попытку объясниться, да и совершившая ласки, как повторившие момент, так и приятные.

     А после и взаимно приятно время провели, и тут я на воле уперся и заходов совершил, пусть с продыхом, раз пять. Довольно глупо, но все равно приятственно, да и девице по душе пришлось, хоть и вымоталась явно, думал я, почти закрыв глаза и размеренно дыша. Да и себя не совсем неумехой показал, да и Есения более чем приятна и взору, и чреслам.

     

     И, не успел я порадоваться, что без подстав злокозненных обошлось, как послышался тихий голос Есении.

     

     — Ормоша, — почти прошептала она.

     

     А я напрягся мысленно, и, неимоверным усилием, не напрягся физически. Ибо не так будят. Так удостоверяются в том, а крепко ли спит спрашиваемый. Несколько повторений всё тем же тихим голосом и лёгкие прикосновения меня в подозрениях утвердили. Итак, посмотрим, что вам, Есения свет Даровна, от скромного меня понадобилось, мысленно откомментировал я, ровно посапывая.

     Девица с ложа встала, обошла комнату по кругу, как я заметил, цепко в неё всматриваясь. Впрочем, обыска не учиняла, переместилась на ложе вновь, присела, на персону мою полюбовалась. Легонько улыбнулась, уж не знаю, с каким оттенком, взгляд сквозь ресницы детали не раскрыл. И… начала некое эфирное воздействие на меня. Что, при потере сознания или сне, прошу заметить, с одарённым работало, пусть и хуже, чем с простым человеком.

     

     Ну уж нет, голубушка, вскинулся я, валя девицу на ложе, фиксируя вздёрнутую руку, и призывая эфирным телекинезом цербик, загодя с расчетом на возможный призыв положенный. Девица глаза округлила, пискнула, слёзками в и уголках блеснула. Однако ж, напряженный я почуял эфира колебание и фактически неощутимое касание холодного и острого.

     

     — Что с тобой, Ормошенька? — захлопала ресницами девица. — Я лишь пробудить тебя тщилась, а ты аки зверь рыкающий накинулся. Али вновь любви алчешь? — и заелозила подо мной завлекательно, лицедейка.

     — А хочу, — по здравому размышлению высказал я, откидывая цербик (дабы призвать мог), запечатывая уста поцелуем.

     

     Нужно отметить, что пыряло, коим Есения “незаметно” грозила моей требухе, тотчас улетело вдаль. И начался, признаться, уже утомительный марафон упражнений любовных. Как я, к моменту расставания, в местах некоторых усталость и потертость чуял, так и любовница моя двигалась не вполне ловко, явно неудобье испытывая. Ну, всё равно ничего вышло, констатировал я, с широкой улыбкой вопрошая:

     

     — Любушка моя, когда увижу тебя вновь? Ждать ли к вечёрку? — состроил я похотливо-умильную морду лица.

     — Ормошенька, — на миг осветились реальным испугом серые глазища. — Я бы рада, да дела службы. Послезавтра, в тот же час, в трапезной? — с надеждой уставилась она на меня.

     

     На что я кивнул, глубоко девицу поцеловав. После чего она нумер и покинула, с несколько забавной поспешностью. А я похмыкал, несколько вздохнул от ощущений в уде, явно перетруженном, но все равно доволен был. Да и вопрос решился с гормоном доставучим на ближайший срок. А ежели явится послезавтра (в чём я, признаться, обоснованно сомневался), приду в норму, думал я, употребляя мази из аптечки.

     

     Невыспавшийся, на рассвете, принял у посольского посыльного пакет корреспонденции, рассортировал, написал посылы на “необязательные письма”, разной степени дальности и направлений и, наконец, лёг почивать. По просыпу же занялся тренировками эфирными, ну а с утра опять была почта.

     И, к полудню, явился, наконец злонравный Добродум. Похмыкал на письмена ему оставленные, но кивнул, проглядывая. Получил ключи свои взад (в руки, но хотелось как сказано), да и, уставившись на меня, стал интерес проявлять:

     

     — И кто же вас, Ормонд Володимирович, на измены и доносы тщился склонить, Полису Вильно во вред? — злонравно осведомился он.

     — Девица. Внешне — ровесница. К делам посольским доступ имеет, потому как знакомство, довольно ловко подстроенное, свела в зале ожидания, пред аудиториумом. — Владеющая. При вынужденной беседе, проявила явный и однозначный интерес амурного толка. Чему я, по здравому размышлению, препятствовать не стал.

     — Не стали, говорите, — змейски ухмыльнулся Добродум. — А еже ли бы опоила? Вот вы, Ормонд…

     — Масло растительное потреблял, держал зрение эфирное весь срок, кроме совокупления. За девицей присмотр имел плотный и постоянный, буде препаратом каким оказался бы опоен, то изгнать из нумера бы успел, — перебил начальство я.

     — Хм, масло — сие дельно. Но и иных вариантов много, — не стал признавать моего доминирования леший, но и “перебитием” не попрекнул. — А отчего ж вы, Ормонд Володимирович, столь уверены, что девица сия не прельстилась вами с простым амурным интересом? — пристально воззрился он на меня.

     — После утех, сказался я спящим. Девица же сия, к слову, Есенией Даровной назвавшаяся, не будила, а проверяла, сплю ли. А после осмотр нумеру учинила, правда без пристрастия. А главное, эфирному воздействию меня, якобы спящего, тщилась подвернуть, — на имени девицы Добродум еле заметно вздрогнул, продолжив, впрочем, кивать. — Ваша работа, Добродум Аполлонович? — прокурорски уставился я на лешего.

     — Км, — аж поперхнулся гад. — Да нет, я, признаться, вам проверку заготовил, но вне гостиного двора, — честно признался он. — Рановато вам, как я мыслил, с девицами дело иметь. Впрочем, ежели справились с ситуацией, то добро. А девица мне знакома, не без этого, — признал он. — Наперсница коллеги моего и друга, чина посольского Новограда, Севастьяна Милорадовича.

     — Подробности, — сурово взирая на Добродума бросил я, вызвав натуральный ржач.

     — Как зыркнули-то, Ормонд Володимирович, аж мураши пробрали, — проржался он. — Ждёт вас большое будущее, если шею не свернёте, да колючки ваши не пообрывают. А ежели подумать? — требовательно уставился он на меня.

     — Ежели здраво рассудить, — здраво рассудил я, — выходит, что сборище тут союзных лиц. Доброжелательных в мере разной, однако ж, не ворогов, конкурентов разве, да по мелочи, — начал я, на что леший кивнул. — Мне вы злодеяние какой немыслимое заготовили, бесчестно правом начальствующим воспользовавшись, — продолжил я, на что Добродум всё же бровью дернул, вселив в меня довольство и покой. — Есении, мыслю так, было также задание дано. Не столь ради прознания, сколько для опыта и проверки, — заключил я.

     — Дельно, про бесчестие лишь лишнее, — пробурчал Леший. — А по прибытии будет у вас инструктор по делам амурным, — а на мою перекошённую физиономию он слегка повысил голос. — И не перечьте! По службе, бывает, и не таковое надо. А уж какие крокодилы и кикиморы болотные встречаются, — слегка передёрнул плечами он.

     — И вы? — уточнил я, скептически взирая на Добродума.

     — И я, чем я лучше? — пожал плечами он. — Иной раз с такими страшилами любиться доводилось, что и поныне в снах дурных являются. А не смог бы ублажить — Полису и службе ущерб и убыток. Так-то, Ормонд Володимирович.

     — Ну, тут вам виднее, — смирился я, благо, срок службы моей чётко поставлен. — А ежели явится девица вновь, что делать-то? — уточнил я.

     — Вот! — змейски воздел перст злонравный Добродум. — Инструктор аки воздух нужон, не ведаете, что с девицами делать, — глумился он. — Но полно, делайте, что желается. Хотите — в бирюльки играйтесь, хотите — любитесь, препятствий не вижу. Однако ж, что Полисы разные и служба одна, да разная, не забывайте, — веско сказал банальность он.

     — То есть, за пределами двора гостиного вашего коварства злонравного можно не опасаться? — педантично уточнил я.

     — Ну раз уж упомнили, да уточили, не опасайтесь, — высказал он под моим прокурорским взором. — Да что ж вы за терн в ботинке! — аж возмутился он. — Сказал я: не опасайтесь.

     — Нормальный я Терн, — расслабленно пробормотал я. — Коий вам потребен был, таковой и есть.

     — И то, ваша правда, — вынужденно буркнул леший, погружаясь в корреспонденцию.

     

     А Есения таки вечером явилась. И побеседовали мы нормально и тепло. А воздействием у неё было (по её словам, отметил я) страсти пробуждение, терапефтическое воздействие на гормональные центры.

     

     — А то ты, Ормондушка, излишне собран был, да внимателен, — улыбнулась девица. — Да слишком, даже меня провёл.

     — Ну, уж прости, я тебе твои промашки описал, — ответил я. — Еся, а скажи, годков-то тебе сколько? — уточнил я вполне уместный в Полисах вопрос.

     — Да уж постарше чуток вас, сударь, — подмигнула она мне. — Годика на два, ну может на три, — удивительно “точно” ответила она.

     — А ко мне подошла по указанию? — уточнил последний интересующий меня момент.

     — Нет, — отрезала девица, погладив меня по макушке. — К тебе, потому что глянулся. Интересно стало: стоял в сторонке, за всем приглядывал. Так-то, по службе, с таковыми страхолюдми любиться доведется, — пробормотала она, на что я её по плечу погладил. — Ой, да было бы что жалеть, Ормондушка, — вполне искренне улыбнулась она. — Чай, не жисть в весёлом квартале. А вам, мужам, похуже приходится. Уд-то капризен, а служба не спрашивает, глянулась чудиха или чудун какой, — начала утешать меня(!) девица.

     

     А в целом, поездка вышла как волнительной, так и приятной. И, признаться, будь Есения из нашего Полиса, то не пожалел бы я усилий, дабы стать ей другом сердешным. Но, тут было, как было, так что на третьем свидании наше знакомство закончилось.

     А в самолёте я с закономерным опасением взирал на злонравного Добродума, ожидая от него коварств, змейств, гадостей и пакостей всяческих.

     

      По прибытии в Вильно злокозненный Добродум с ухмылочкой своей, еще по дороге в посольскую управу, напомнил мне о “охренительно важном задании на благо Полиса”, сиречь моего бесовски важного отчета о Новограде. И был повержен моей мудростью в прах: отчёт сей был с соответствующим мне благим выражением рожи всучён.

      Собственно, помимо гимнастики любовной, этим я в Новограде занимался, параллельно выполняя уроки, возложенные на меня наставниками. Правда, это занятие прискорбно ограничило мои эфирные штудии, что, впрочем, и не столь критично. Потому как следующим пунктом своего развития я обозначил развитие эфирного зрения, а мои с мясом понадерганные из учебника практические навыки этому явно не способствовали.

      Тут нужен был комплексный, основополагающий подход, к которому я, признаться, питал страсть. А именно, в деталях понять что, как и почему предстоит сотворить, переходя к творению лишь вооруженным максимально полным пониманием. Не самый разумный подход для сугубого практика, но для учёного, которым я всё же намеревался стать — самое то.

      Ну и получив пару выходных и навестив родичей, закупился я литературой теоретической и исследовательской, погрузившись в изучение “зрения эфирного”.

      И, во-первых, нужно отметить, что “зрением” это сенсорное умение не было ни в каком разрезе. Наиболее близким из мне известного выходила даже не эхо-, а электролокация водных жителей. Эфир содержало всё, причем данная максима давалась в учебнике физики гимназиума как один из непреложных законов Вселенной. Нет пустоты, есть эфир.

      Соответственно, второй максимой было: эфир не пребывает в покое. То есть потоки, пронизывающие реальность, находились в постоянном движении.

      И вот, эфирным зрением было сенсорное свойство одарённого, в котором он учился различать в потоках эфира искажения, отклонения, колебания и правильно их интерпретировать. То, например, как я тщился его постичь, могло мою “зоркость” загубить, поскольку, как аналогия, я разглядывал тёмную комнату в тёмных очках. Что-то заметить можно, но вблизи и чрезвычайно мало. А первым занятием на пути постижения зрения эфирного было занятие практически философское. А именно — отделить себя от Мира, если же по факту, то научиться воспринимать “свой эфир” именно таковым и выделять его из мировых потоков на уровне рефлекса. Кстати, немаловажное умение не только для “зрения” но и ряда тонких воздействий, поскольку палка тут, вопреки предположениям, имела два конца. И, как можно было, отделив “себя от мира” невозбранно взирать вдаль, так и доступен становился взор в себя.

      Впрочем, занятия эти были на время долгое, так что погрузившись в них, я и не заметил как вольные деньки (столь скаредно и жлобски мне отпущенные!) окончились. И началась “рутина”, обусловленная постижением тонкостей этикета, выделывания кренделей танцевальных, да постижению тонкостей языков.

      Притом, Добромира Ясоновна, тренер боя оружного и без, а также ухваток честных (ну, раз мне на пользу и здоровья для, так честных однозначно), занятия наши сократила.

     — Делать из вас, Ормонд, бойца, нужды нет. Сие вашей службе даже во вред пойти может, — начала разъяснять дама на мой резонный вопрос. — Не погружаясь в детали излишние, бойцу надлежит сначала бить, опосля лишь думать. Вам же обратное потребно, да и не бить, скорее всего, — ухмыльнулась она. — Владение ухватками жизнеспасительными и в опасности потребными — есть. А занятия вам ноне нужны лишь для того, чтобы инструмент боя ваш не заржавел, чувствовался, как часть вас, и готов был. Тренировки скорее.

     — Спарринг, стрельбище? — уточнил я.

     — Именно, прибывайте к полигону раза два в седмицу, этого более чем достаточно. Чему-то я вас учить, безусловно, буду. Но для дальнейшего развития как воя, даже головы не касаемо, вам всё время надлежит посвятить занятиям телесным, на что ни вы не пойдёте, ни служба не дозволит, — почти извиняющееся развела она руками.

     — Понятно, Добромира Ясоновна, да и обидного тут ничего нет. Вот только вопрос у меня к вам имеется, — задумчиво протянул я, а на кивок продолжил. — Яровики боевые, метатели тяжелые и доспех эфирный. Смогу ли я с ними ознакомиться?

      Дело тут вот в чём. Перечисленные мной инструменты “боевого одарённого” были основными, использовались почти везде, но являлись прерогативой милиции. И тут было три момента. Первый — мне банально было интересно с ними познакомиться. Второй — знать, пусть и не как профессионал, как обращаться с оружием, лучше, чем не знать. Мало ли, как жизнь повернётся, а щелкать клювом над тяжёлым метателем десяток секунд, а потом получить пулю в лоб видится мне чрезмерно тупым. Ну и в третьих, имел место вполне осознаваемый мной мальчишеский интерес: погонять на танке, пострелять из скорострельных пушек типов различных, да и, как вершина интереса, покрасоваться в боевом экзоскелете.

      Признаться, часть памяти Олега разрывалась между хохотом и челодланью, на момент осознания, что местные одарённые пользуют тяжелый экзоскелет. Однако ж, после ознакомления с доступной информацией, выходила картина, что доспех не есть ОБЧР какой, али боевой шагатель, логике противный и для экипажа суицидный. Была это, если подумать, мобильная артиллерийская платформа, предназначенная для скрытного передвижения и мобильности, в местах, технике иной недоступных.

      А так, всё тот же конвертор эфира с приводами, несущий броню и среднюю артиллерию. Довольно мобильный, в скорости превышающий человека, да и небольшой: пластины брони и машинерия оставляла одоспешеного человеком, а не башней, лишь повыше да пошире оператора на десяток сантиметров.

      И, как понятно, в “полевых битвах” оные воины использовались редко. Их задачей были штурм укреплений, помещений, ну и диверсия десантная: опытный боевой одарённый в доспехе мог и скрытно пробираться по местности, в должной мере пересечённой, лязганьем и воплями себя не обнаруживая.

      Ну да вопрос в том, что был у меня как интерес, так и потребность с этими образцами вооружения ознакомиться, дабы при нужде не смотреть на новые ворота.

     — А на кой вам, Ормонд, оружие милитантское? — резонно вопросила Добромира.

     — Для знакомства, Добромира Ясоновна. Коль доведется рядом быть, чтоб дело делать, а не затылок чесать. Да и интересно, — не стал скрывать я, на что дама добродушно ухмыльнулась.

     — Ну, если уж “интересно”, — аж подмигнула она, — познакомим вас в этом месяце. Съездите со мной на полигон к милицейским, там и попробуете, но лишь один раз, не забава сие.

     — Так и я не для забавы, да и милитантом становиться не тщусь, — отмазался я, на что получил кивок, хоть и с ухмылкой ехидной.

      В результате высвободилось у меня время, которое я надеялся потребить на тренировки и изыскания, мне потребные. Но змейский начальник мой не дремал, и, буквально на следующий день после беседы с Добромирой отловил меня служка, да передал мне повеление явиться пред очи начальственные.

      И вот тут, признаться, сжались булки мои до боли: сулил Добродум злонравный подобрать мне наставника дел амурных. Что я, по пристальному рассмотрению, предпочёл “забыть”. А змеище злокозненное, начальником моим именуемое, слова на ветер не бросает.

      И тут, помимо некоторого смущающего момента, есть ещё один. А вот окажется инструктор дядькой мускулистым и здоровым, например. Причём, по совести, претензий-то я иметь буду не вправе: меня не детородительным делам наставлять намереваются, а амурным. А уж разницы между полами в койке мораль Полиса не зрела, и на мои истеричные вопли “я по девочкам”, скорее медикуса пригласят, лечить от столь сильного комплекса.

      Не был бы на службе — дело моё, хоть мальчик, хоть девочка, хоть коза. Однако ж, на службе будучи, я свою самость, уд учитывая, да и прочие причиндалы, передал на службу Полису. Насильно меня мужей сношать или сношаемым ими быть меня не заставят. Но на блеянье “не хочу”, предложат либо медика-мозгоправа, либо валить на все четыре стороны из Управы, как лицо капризное и к службе негодящее.

      В общем, шёл я к морде начальствующей с сердцем заледеневшим, примостившимся аккурат между сжатых до скрыпа булок. Однако ж, злокозненность, злонравнось, коварство, змейство и прочие неоспоримые качества Добродума до мускулистого, увитого мышцой дядьки не дошли.

      А была в его компании… девочка-подросток, росту чуть ли не в полтора метра, отчего я несколько оторопел.

     — О, вот и вы, Ормонд Володимирович, — злодейски поприветствовал меня Добродум. — Представляю вам гетеру Артемиду Псионисфеновну, вашего нового наставника, — отрекомендовал он девчонку с искренним уважением.

      А я несколько выпал в каплю, судорожно копаясь в памяти дырявой. Итак, гетера, грецкая самостоятельная дама с вольной и не ограниченной мужской волей жизнью, в современном Полисе была профессией. Чертовски редкой, уважаемой и прочее. Непременно одаренная, причём специалист высочайшего уровня в психологии, психиатрии, медицине, ну и, в последнюю очередь, в утехах плотских. Хоть они первопричиной этой профессии и были.

      Было их с сотню на весь Вильно, причём “услуг плотских утех” большинство из них не оказывало: высокопрофессиональные наставники в половой жизни, причем, далеко не только плотской. Например, обитатели весёлого квартала непременно наставлялись и курировались гетерой, поскольку роль была были многим не по нраву, да и ломала людей, пусть и добровольных рабов.

      Ну и, за запредельные деньги, гетеры наставляли или лечили пациентов, причём отнюдь не обязательно что недорослей: из закомплексованного, с потенциалом маньячны, девственника “по призванию” подобная дама в месяц творила вполне годного участника жизни половой. Уважение в голосе Лешего понятно, да и я, признаться, мечтал о встрече с таковой, после “беседы” с Василикой и до явления Олега. Хотя они и не только дамы, хмыкнул мысленно я, будучи несколько Добродуму благодарен.

      Вот только фигня выходит: специалист, объем знаний которого соответствует не менее чем пяти высшим образованиям мира Олега, притом знаний не сухих, а активно практикуемых, соплюшка-подросток? Да не бывает такого, ни в каком виде, она, с пелёнок наставниками терзаемая, не успела бы.

      Да и психологический профиль, должный гетере, крайне редок, чем, собственно, их ограниченность и обусловлена. Так-то немало девиц и молодцев в оные бы подались, да не годятся.

      Впрочем, выпученные очи мои, вглядевшись, обнаружили, что невзирая на телесную миниатюрность (и соразмерность, подросткам несвойственную), да и свежее лицо, предо мной матрона, годов тридцати, а то и сорока. Выражалось это скорее почти незаметными мимическими складками и общим выражением лица, нежели каким иным образом. Но при пристальном взгляде стало очевидным, так что поклонился я несколько глубже, нежели всяким злонравным Лешим.

     — А это ученик ваш, почтенная Артемида Псионисфеновна, Ормонд Володимирович Терн, — невежливо потыкал леший в меня перстом. — Юноша не без талантов, но зело злонравен, своеволен и тернист, — врал, как дышал, леший. — Впрочем, бумаги секретаря сего вам доступны.

     — Доступны, Добродум Аполлонович, — ответствовала гетера столь глубоким контральто, что сомнения в её возрасте отпали.

      Красивый голос, но явно несвойственный девчонке. Да и несколько комичный, учитывая её габариты, нужно отметить, несколько расслабился я.

     — Что ж, Ормонд Володимирович, — плавно скользнула ко мне дама, беря под руку, — прогуляемся, побеседуем, — озвучила она, незаметно и несколько сюрреалистично “ведя” в нашей сцепке, выходя из лешего обиталища. — У нас с вами, Ормонд Володимирович, будет месяц. Ваш патрон озвучил ему потребное, но меня, признаться, это мало интересует, — совершенно по-девчоночьи улыбнулась она. — Чего желаете вы?

     — Для начала, Артемида Псионисфеновна, желаю я знать, что потребно начальству моему, — подумав, озвучил я, — А потом, сообразно с мыслями и желаниями своими, вам ответ дать.

     — Разумно и тернисто, — хмыкнула дама. — Потребно Добродуму Аполлоновичу, дабы наставления в утехах плотских вы получили, а главное: противоядие от яда сладкого, любовью и страстию именуемого, обрели. Впрочем, высота положения друга моего старого, как мне кажется, слепит, — продолжила она. — Вы же с девочкой из Новограда, согласно делу вашему, связь любовную имели, — на что я вынужденно кивнул. — И безумств да глупостей не натворили. Да и сейчас, — пристально вгляделась она в меня, — разлукой не томимы… но… боитесь? Помилуйте, Ормонд Володимирович, чего?

     — Вас, — честно ответил я, но выражение лица собеседницы побудило меня к продолжению. — Высшей ценностью для себя я считаю разум и волю, — решил не вилять я. — А всё узнанное мной о вас, гетерах, — уточнил я, — говорит о том, что после наставлений ваших, стать они иными могут. Боюсь я того, что то, то мне важно и личностью моей за основу полагаемо, будет вами негодящим признано и искоренено небрежным движением.

     — Да вы философ, Ормонд Володимирович. И угодник женский — столь изысканного комплимента я, признаться ещё не слышала. — с улыбкой ответила она. — Да и не до конца откровенны, впрочем, сие естественно и нормально. Однако ж, вынуждена вам напомнить, что имею честь я находиться с юношей, что путь на воле своей, иными за три десятилетия проходимый, в десять лет осилил. Тут скорее мне страшиться пристало, — аж подмигнула она мне. — Ну а то, что вам важно… А вот у себя спросите, да и сформулируйте. Только без умствований излишних, ЧТО это, то, что вам важно? — впилась она в меня взглядом.

      Призадумался я, гоняя в голове по-настоящему важное, и, к стыду своему, то что таковым полагал, по рассмотрении пристальном оказалось не то, что ничтожным, но никак не тем, ради чего стоило воевать. Все нормы, правила, установки, при рассмотрении их с разных сторон, оказались не постоянными, а переменными. Всё зависело от внешних условий, целей действия и бездействия, вот только смущал меня один момент…

     — Артемида Псиносфеновна, а не поведаете ли мне, коим способом вы мне препарат ввели? Эфирным воздействием вы не пользовались, — широко улыбнулся я.

     — Отменно, — отзеркалила она мою улыбку. — Немногие себя знают столь достойно, чтоб отличие подметить. Впрочем, спешу заверить, препарат сей вреда не несёт, скорее расслабляет и растормаживает разум зажатый. А в вас он попал с воздухом, Ормонд Володимирович. Как курильни у психологов, ежели бывали.

     — Не доводилось, — ответил я.

     — Так всё же, — отметила она кивком мой ответ. — Поняли вы важное?

     — Скорее да, нежели нет, — ответил я, задумавшись.

     — Вот и прекрасно. Но выбора я вашего, в постижении угодного, лишаю, — изобразила она надменную стерву. — Проблемы ваши понятны, коррекции поддаются, но страх ваш мне работать не даст, что, возможно, и к лучшему: сами решите, как целостность обрести, в какой степени и мере. Ну а с прочими мелочами, — отмахнулась она изящным жестом, — разберёмся.

      Так обрёл я “наставника в делах амурных”. И, признаться, была Артемида моим спасением, как понял я спустя несколько дней занятий.

      Дело в том, что являлся я, как остроумно сам же и подметил, психохимерой. Памятью двух людей сращенной, подсознанием в одно утрясенной. Вот только, подсознание — начало скорее животное, целями влекомое отнюдь не теми, коими разум руководствуется. И в итоге, что-то подавив, что-то игнорируя, был я всё время своей новой жизни на грани сумасшествия. Стоило возникнуть личностному кризису, как слабые нитки, которыми скрепились две личности, лопнули бы, погружая меня в пучины безумия. Нужно отметить, что не факт, что не выбрался бы я из этого “личностного кризиса”, однако ж то, что из меня вышло, было бы следствием травматической борьбы с самим собой. И было бы куда более гадким типом, нежели мне угодно.

      Да и в мышлении, внимании, даже речи прорывались, сквозь небрежные латки, обрывки разных личностей. В общем, тратил я на посиделки с Артемидой, наставляющей меня как в искусстве самоанализа, так и скрытых подводных камнях различных, всё свободное время. Впрочем, не только о “самоанализе” речь шла. Об окружении человеческом, причинах, мотивах, жестах, мимике. Последнее, конечно, в основном в рамках “профильного направления”, но и не только, что мою благодарность к гетере лишь увеличивало.

      Да и, с первой недели, убедившись в моей “положительной динамике”, озаботилась Артемида “ухватками любовными”. Правда, было это скорее как порнофильм для актёра: внешне возбуждает, а актёру труд тяжкий. Эрогенные зоны, способы эякуляцию сдерживать, партнершу (или партнера, бес побери!) довести до исступления, даже одежды не лишая, да и до оргазма при желании. Безусловно, всем я не овладел, но стимулируемый некоторыми препаратами, прекрасно всё запоминал. Небесполезно, да и по жизни пригодится. Да и в эфирном оперировании Артемида мне посодействовала: пусть на себе самом, но уже очень неплохо.

      Правда, был довольно комичный и первое время раздражающий меня момент. Телесный контакт, различные способы стимуляции и возбуждения, как меня, так и Наставницы и… всё. Это наставление и работа, а не удовольствие. На третьем занятии “искусствами любовными” понял я, что ходить могу только медленно, печально и враскоряку: уж больно тестикулы болели от нереализованного. Впрочем, как природная тернистость, так и занятия привели меня к несколько ехидному, но вполне разумному решению. Попросив пардону, отошел я от наставницы к стеночке, да и взял дело в свои руки. Благо, занятия таковые проводились в виде обнаженном.

     — Кхм, что вы делаете, Ормонд Володимирович? — последовал несколько возмущённый голос наставницы.

     — Рукоблудствую, Артемида Псиносфеновна, — бодро и молодцевато ответствовал я, впрочем, требовательный взор вынудил продолжить. — Больно, мочи нет.

     — Ой, — натурально ойкнула гетера, даже слегка покраснев. — Афродита-покровительница, моя вина! Вы же друга сердешного не имеете, да и на весёлый квартал времени у вас нет, — на что я покивал, дела своего не прекращая. — Да перестаньте вы, Ормонд Володимирович! — возмущенно выдала она. — Ещё не хватало, чтобы на моих занятиях ученики самоудоволетворялись! Идите сюда, решим вашу проблему, заодно кое-что покажу.

      Не знаю, насколько она играла, но хоть с занятий я перестал выкатываться аки на колёсах. Впрочем, тут опять же, было скорее наставление, нежели тешенье плоти.

      За всеми этими психологическими и амурными штудиями, остальные занятия выходили скорее отдыхом. Например, поездка с Добромирой на полигон милиции меня внутренне оставила равнодушным. Ну, бронированный танк на паровых турбинах, поучился управлять, пошевелил вооружением, убедился, что милитаты-одарённые не зря хлеб едят: аж голова заболела за всем следить и контролировать. Тяжелые метатели туда же: всех отличий от цербика только в калибре да боеприпасе. Несколько порадовал эфирный доспех, но не управлением — всё понятно, но для правильного управления нужна долгая практика. А вот требуху сего агрегата, на искусственных мышцах, я разглядывал с искренним интересом, запоминая. Были у меня планы на будущее, не слишком определённые, да и отдалённые. Но где примерное понимание структуры эфирного доспеха было бы не лишним.

      Да и Добромира моё равнодушие оценила, одобрительно похмыкав на “сурьёзность”, даже повинившись, что “мнила прихотью мальчишеской”.

      А к концу месяца, не без сожалений, но с пониманием (всё ж у Артемиды вся Управа, где она оказалась “штатным специалистом”, а не я один) с наставницей я расстался. И, кто б сомневался, что змейский леший меня вызовет.

     — Собирайтесь, Ормонд Володимирович, завтра отбываем, — выдал сей тип при моём явлении.

      Впрочем, штудии даром не прошли, так что умудрился я одной мордой лица выразить, что я думаю о таких указаниях, лицах, оные отдающих, да и организации, где они подвизаются. Леший морду оценил, вздохнул притворно, но продолжил.

     — Рим, на неделю али две, — выдал он, после чего проявил свою злонравность: — Вы удовлетворены, Ормонд Володимирович?

     — Вполне, — с видом “что ж от вас, убогого, ещё ждать”. — Дозволите готовиться начать?

     — Готовьтесь, — махнул лапой леший. — В полночь у меня, — буркнул он.

      Услышанное в закрываемой двери “ещё несноснее стал…” отозвалось музыкой в моём сердце. Заодно, утвердило меня в первоначальной идее, на кой я вообще Лешему сдался. Потому как вопрос был не праздный, а с наукой Артемиды выводы свои я подтвердил.

      А вообще начал я анализировать своё бытие, да и ряд моментов мной услышанных, но проигнорированных. Бытиё в смысле пребывания в Управе, которое ранее рассматривал как этакую “вынужденную задержку перед Академией”. Суть-то не поменялась, а вот небрежение этими двумя названными годами было если не преступно пред ликом своим, то близко к тому.

      Итак, для начала, пошуршал среди коллег, повзирал на них взором мальчишеским, наивным и вообще лицедействовал всячески. А итогом стало понимание моей должности, злокозненным Добродумом вниманием обойденное. А именно, будучи товарищем главы Управы, сей тип был более администратором, нежели послом. Полис покидая редко, по важным делам. Ежели бы мои обязанности (как и Младена ранее) исчерпывались его сопровождением, то, не считая учёбы, от силы месяц в году я бы службу нёс.

      Но в то, что злонравный леший подобный курорт мне на пару лет учинит, верилось слабо. В общем-то, и правильно не верилось: секретарь-помощник столь значительной персоны, сам был персоной важной и, помимо сопровождения Добродума в его блужданиях, моим полем деятельности намечались близлежащие (а возможно и не только), Полисы, в которые я буду волей Лешего направлен, будучи ВрИО его.

      Не во всех делах, не в полной мере, но до поры так. Так что ждут меня, после обучения, дорога дальняя и путешествий тьма. Надеюсь, как курьера, а то, знаючи Добродума, сомнений в том, что могёт он мне весёлую жизнь сотворить, никаких и нет.

      Но то вопрос бытия будущего, а вот его заявление о бриттских Полисах и прочей подобной островитянщине мне стоило обдумать с самого начала. Итак, ежели рассмотреть Мир на политической карте, казалось бы, ничего среди лоскутьев Полисов и не разглядеть. Оно, конечно, так, да не совсем. Потому как было в Мире три крупные… ну не то, чтобы силы, а скорее объединения. Причём разнотипных, нужно отметить.

      Итак, мой родной Союз Полисов Гардарики — довольно аморфная конфедерация, спаянная этноязыковыми узами, да и с эллинскими полисами находящаяся в добрых (относительно, насколько сие возможно) отношениях. Как и с данами: торговцы-разбойники, невзирая на конфликты, в целом были культурно близки, часто роднились. Впрочем, в этом случае вопрос тоже не однозначный: например, Вильно более тяготел к грекам, на данов смотря с подозрением, а вот Новоград тот же — наоборот.

      Но конфедерация довольно спаянная, и несмотря на часто реализуемое желание соседушке подгадить, на агрессию извне на этого соседушку отвечающая, как на атаку на себя. В общем-то, что греков, что данов можно к ней отнести, в качестве этакой аффиляции.

      Далее, был Рим, с которым выходило занятно: единственный существующий гигаполис земли. Как по населению крупнейший, так и не способный себя прокормить. То есть, Полисы италийские в складчину оказывали старику гуманитарную помощь, в память в величии, истории, скрепах и прочее подобное. Не сказать, что федерация, но несколько более консолидированное объединение, нежели славяно-дано-грецкая вольница.

      Не враждебное, но скорее конкурентное. Да и, прямо скажем, Полис на границе зоны влияния, например, вполне “римский”, мог в случае агрессии встать на сторону агрессии подвергаемых, с кличем “не по праву!” Были в истории прецеденты.

      Входили в Римскую зону влияния Полисы италийские, франкские, ряд североафриканских.

      А вот с бриттами вышло забавно. Полис Лондиниум, помимо первого имени, прозывался островитянами Второй Рим. И вот в чём тут закавыка: при падении Рима, на островах остались как сами римские граждане, так и бритты “воримлянные”, сиречь также граждане Империи, принявшие её реалии и понятия. И когда Империя рухнула, напали местные пикты и прочая аборигенная жизнь “римлянских” воевать. Воевали их и ранее, но ранее из метрополии прибывал легион-другой, устраивал порядок Имперский, набирал рабов и в метрополию возвращался. А после падения легионов не слали. И, насколько знал Олег, в его Мире “римлянских” умучили до смерти, потом, впрочем, на развалинах гордясь тем, что вон какое у них наследие.

      Ну да не суть, а суть в том, что в Мире Полисов “римлянские” умучиваться до смерти не пожелали. Булки сжав, нараздавав гражданство всем, кому только можно, “неримлянских” они сами умучили, поработили и, даже, по слухам, друидов в ихних собственных плетёных человеках* спалили, была такая легенда.

      Ну, отбились — и молодцы, а вот только дело в том, что бритты принимать Полисы как формат государства не пожелали, а пожелали они у себя Рим, как раз второй, Империю. И, разобравшись с островными “деревенскими”, расплодившись в должной степени, начали “Империю строить”.

      Впрочем, на свои внутренние дела они ухнули больно много времени. Ежели бы хоть лет через полсотни после падения Рима начали, шансы у них были. А так, снесли они купно пару полисов, после чего ополчения с сотен Полисов у них вежливо полюбопытствовали: “а чой это вы тут делаете?” Бритты ум понапрягали, но ответа не измыслили и перестали быть. Армия вторжения новоявленной империи, в смысле.

      Но ополченцы быть не перестали, мозгами прикинули, да и провели на островах десантную операцию, в профилактических целях. Недобитые пикты и шотландцы столь раздухарились, что ополченцам пришлось и их урезонивать.

      Но, в итоге, внешне бритты приняли “политику”, соответственно, на островах были Полисы. А вот по факту — шут знает. Выходило, что они несколько более централизованные, нежели Италийский союз, да и стремление к Империи у них осталось. Да и намстить желали, за “бесчестное возмездие”.

      Выходили они этаким “отрезанным ломтем”, притом, что ряд шотландских, точнее, поправился я согласно гимназической программе, альбийских Полисов, как и эриннейских, сиречь ирландских, имели связи и торговлю, вполне общались с прочей ойкуменой. А вот бритты - редкая торговля и ОЧЕНЬ тяжелые взгляды на торговых гостей, многие коей тяжести и не выдерживали, помирая.

      И, что закономерно, вылилось всё это в “заход номер два”, который как раз с альбийцев и эриннах начался. Времена, впрочем, были уже не те, милитанты Полисов собрались быстро, лужу ламаншевую преодолели, начав творить порядок.

      Вот только, по мере наведения, нарисовалась картина, от которой милитанты чуть не впали в добродетель геноцида: дюжина Полисов, которые завоевали новоявленные имперцы, были вырезаны полностью, до последнего человека.

      Так поступали лишь племена северной Африки, консолидированные некой религиозной мутью, которая их высшими существами предполагала. Собственно, кочевников тогда добродетели и подвергли, с их бреднями заодно. А вот на островах ситуация была хоть и аналогичная, но времена шли уже восьмого века от падения Рима, так что добродетели бриттов не подвергли. Однако, с оставшихся Полисами не бриттов, был заключен нерушимый договор, на вечные времена. Главы и советы трёх сотен Полисов поклялись, что ежели бритты к оставшимся Полисам подступят, то сотрут их с лица Земли, как и память о них.

      Бритты впечатлились, но обитали закрыто, да и пиратствовали изрядно, притом не попадаясь на горячем. С другой стороны, пиратствовали, так или иначе, любые морские торговцы, так что тут скорее норма была.

      Но отрезанный ломоть, факт, хотя в освоении заокеанских материков поучаствовали. Впрочем, с заокеанскими Полисами творился такой бардак, что бес лапу сломит. В основе своей туда рвались юнцы да маргиналы, насколько последние могли быть в Полисах, так что все, кто думал от “деточек” пользу поиметь, мечтателями и оказались. Заокеанские Полисы грызлись все со всеми, но к “прародине”, в большинстве своём, имели особо “тёплые” чувства. Этакий аналог “дикого запада” Мира Полисов, не без иронии отметил я.

      Но то, что сколь бы то ни было консолидированной силой “заокеанские” в ближайший век не станут — это факт. Да и не факт, что станут вообще, вне всего Мира, естественно.

      Единственное, что — стоит упомянуть готов, сиречь германские племена. Вот у них было неважно, бес знает почему: орднунг у них процветал, но вот в политическом плане их штормило и мотало, как немца в проруби. Не имея собственного центра кристаллизации (не удивлюсь, что не хватило прусаков и силезцев, бывших ноне вполне себе славянами Гардарики), дойчи, имея свой язык (хоть в сотнях вариантов), упорно грызлись меж собой, вступая в альянсы с более монолитными группами.

      Впрочем, у меня был вопрос с бритами. За почти три сотни лет с их умиротворения, отношения сердечнее не стали, то есть посольство к ним — само по себе дело необычное. А уж консолидированное, от Союза — вообще немыслимое, казалось бы. Но, в то, что Леший, несмотря на всю его злонравность, мне сказку рассказал, я не верю. Соответственно, посольство грядёт. Но вот ни о его существовании, ни о целях, ни о причинах я узнать не мог. Мои визави этого банально не знали, как донесла до меня наука Артемиды.

      Притом, если бы к сим “ымперцам” собирался экспедиционный корпус милиции, я бы не удивился. Но вот посольство зело смущало, вызывая мысли, точнее, опасения разного вида и типа.

      Впрочем, от опасений мне ни тепло, ни холодно, а злонравный Добродум меня всё одно на альбион притаранит, сколь бы жалобно я ни пищал, подытожил я. А Рим… Странный для Мира Полисов город. Место, где из-за имперской и республиканской застройки существуют натуральные трущобы: даже в рамках “гигаполиса” застройка, рассчитанная на двухмиллионное население, пустовала, хоть и оберегалась от разрушения. При том, реально великий город: источник права, законов, ряда философских течений, да много чего. И даже несколько пугает своею древностью, хотя, в этом случае скорее “тяжестью”: эллинские Полисы постарше всяких римов будут, но вот тревоги не вызывают.

      Хотя, стал я погружаться в самоанализ, тут скорее память Олега чудит. Уж бытие “свячёным градом” с милыми личностями вроде борджия всяческих симпатии к городу не добавляли. А поскольку тут сего и не было, мне стоит самому смотреть и оценивать.

      И в первую очередь, готовиться к тому, что Рим — это не Новоград какой. А культурный центр, а частично и политический, если не враждебной напрямую, то конкурентной и недружественной Вильно в целом, ну и моей симпатичной персоне в частности, группы. И девица, пролезшая в койку, может не “страсть пробуждать”, а отделы мозга раскурочить, делая болтливым овощем.

      В общем, картина понятна, думал я, прибывая к складу довольствия Управы. И начал вываливать на Серонеба Васильевича, завхоза нашего управного, свои хотелки.

     — Ты, Орм, — ошалело выдал старик на “ты”, против чего я, в силу антикварности Серонеба, и не возражал, — в милитантный поход собрался? Мыслишь Полис какой силами своими воевать? — не без ехидства полюбопытствовал старик. — Мож, и гаковница тебе скорострельная потребна?

     — А есть? — воспрял я духом, сияя на деда глазами, полными надежды.

     — Нет, гаковницу я тебе не дам, — растоптал надежду гадкий дед. — И не таращься так на меня, сказал — не дам, — отрезал он. — Припас метательный получишь, панцирь скрытный тож. И довольно с тебя, у самого мало не склад, мной же выданный, — напомнил он.

     — А бонбы ручные? — напомнил я.

     — Изыди, окаянный! — взревел дед. — Служки панцирь и припас доставят, — бросил он мне в спину.

     — Жадина, — поблагодарил деда я.

      После покручинился, да и похихикал немного: милитантный “порыв” был, по здравому размышлению, забавен. Впрочем, от гаковницы я бы не отказался, да и бонбы ручные — вещь полезная. А что есть они у деда зловредного, я запомнил. Вот будет меня Добродум по Полисам гонять, по хотелкам своим злонравным, растрясу деда на гаковницу, окончательно решил я.

      Ну а так, возьму панцирь скрытный, цербик и перун, эфирострел открытого ношения, более напоминающий укороченный карабин, вроде маузера, нежели пистолет. И вообще, мне в случае конфликта бежать более пристало, как душонке чернильной, а не войну воевать. А то раздухарился на воспоминаниях исторических, да и Добромира на меня дурно влияет, отметил я.

      Так, потихоньку, стал я собираться к отбытию. Навестил родных, застал лишь Эфихоса, прилежно бьющего баклуши, распрощался с родственниками посредством него. Обежал наставников, получил от них список литературы и посыл подальше: мол, всё что надо, преподали, остальное сам по книгам учи. Кроме Добромиры, но занятия с ней и так были двумя днями в неделю ограничены.

      Что меня уверило в том, что то ли посольство бриттское вскоре стрясётся, то ли Добродум, после римского вояжу, меня будет по делам своим злокозненным гонять. Ныне же, во время моего учения, гоняемы невиновные сотрудники управы были. Эх, им облегчение, мне огорчение, проявил немалый художественный вкус я, мотаясь уже по лавкам, обретая указанную литературу.

      В полночь же был я у кабинета начальственного. Кстати, доставили мне снаряжение в саквояже, немало сейфовый напомнивший. И неспроста, Добродум на мои изысканные приветствия небрежно кивнул, но взгляд свой подлючий на саквояж уронил и покивал уже себе. Злодейство мыслит, резонно заключил я, вздохнув.

     — Вижу, готовы, Ормонд Володимирович, — констатировал не менее готовый Добродум. — Принимайте, — нагрузил он мою невинную персону вторым саквояжем. — А нам в порт, отбываем через час. Аэростат “Спорый”, торговый, но спорый, — откаламбурил он.

     — Это сутки лететь, — прикинул я. — Впрочем, никогда не летал, любопытно.

     — Отчего же сутки? — удивлённо уставился на меня Добродум. — Сегодня же в полдень на месте будем, груз у нашего возничего для Рима, маршрут регулярный, без остановок.

     — Две тысячи вёрст за десять часов? — скептически уставился я на Добродума. — На аэростате? Шутить изволите, Добродум Аполлонович?

     — Не изволю, — оскалился Леший, покидая кабинет, а уже в мобиле продолжил. — Всё же, юны вы, Ормонд Володимирович, и нелюбознательны. Впрочем, надо признать, что и ажиотажа супницы не вызвали. Супницами их из-за формы называют, кстати, нашей Академии изобретение, уже лет пять как бороздящее пятый окиян, — поэтически высказался он. — Впрочем, увидите. Две сотни вёрст в час делают, если память не подводит.

      На удивление, не соврал Леший: у причальной мачты бултыхалась натуральная летучая тарель, правда несколько более пухлая, нежели представляли оные в Мире Олега. Здоровенная, с небольшой, фактически отсутствующей гондолой, слабо освещенная. Признаться, взирал я на это чудо техники с немалым интересом. Приглядевшись и приблизившись, узрел я на диске, опоясывающем тарель по узкому краю, пропеллеры, в круглые кожухи заключённые.

     — А места нам хватит? — с некоторым опасением взирал я на крохотную гондолу, поднимаясь с Лешим по ступеням причальной мачты.

     — Увидите, — ехидно ответствовал злонравный Добродум.

      И я увидел. Признаться. в плане развития техники я считал Мир Полисов прискорбно отстающим, но после помещения в Спорый, я отпросился у пребывающего в соседней с моей крохотной каютке Добродума, да и облазил, насколько возможно, Спорый.

      И могу сказать, что если как пассажирский транспорт сей аэростат не годился, будучи лишён основной прелести, “воздушности” и обзора, то в качестве грузового равных себе не имел. Гелиево-воздушная смесь, гондола, фактически “скрытая” в линзе судна, создавали на диво аэродинамическую форму. А винты придавали ускорение до двухсот вёрст в час, при грузоподъемности в тысячу четей, соответствующих примерно двумстам тоннам, если ориентироваться на шестнадцатикилограмовый пуд.

      Да, при таких раскладах у железных дорог шансов нет, разве что совсем уж сверхскоростных, какие для груза и нужны-то толком. Пары сотен километров в час, выдаваемых тарелью, более чем хватает для всего мыслимого в пределах шарика. И отцовское дело лет через десять на нет сойдёт, ежели сам дирижабль не прикупит, прикинул я, сделав напоминание себе отца просветить: секретного и служебного я ничего не узнал, да и открывать не собираюсь, а информация о “супницах” семье важная.

      На этом я и отправился почивать, потому как полюбоваться полётом не дала бы темнота. Да и обзора Спорый не предоставлял. Ну а Рим, что Рим, посмотрим на него, ну и думать на месте будем, успокаивал я себя, засыпая.

     *ежели что, плетёный человек есть название клетки, сплетённой из ивовых прутьев. В форме этакой антропоморфной фигуры. Друиды туда пихали жертвы, предпочтительно человеческие, и сжигали нафиг, во славу Кенария конечно.

     

     Проснулся я в Спором, часов в девять пополуночи, засунул нос в каюту Лешего и тот час же его втянул: сам к табакокурению, как занятию достойному и пользительному, относился я положительно. Но пока чисто умозрительно. А вот леший в каютушке торгового судна умудрился напустить столько дыма, что вешать можно было не только топор, но бригаду дровосеков, с лесопильней притом.

     

     Ну а я, помимо завтрака, доставленного корабельным юнцом в каюту, занимался штудиями эфирными, обозревая окрестности и свою замечательную персону в потоках эфира. Занятие это меня до прилёта и развлекало.

     Полюбоваться Вечным Городом с высоты полёта мне не довелось, хоть и хотелось. Устройство Спорого не предполагало обзорных отверстий, хотя, ближе ознакомившись с его нутром, да выспавшись, мог сказать я, что, например, полы прозрачные в “лепестках” грузового трюма, а точнее вместо них, вполне может тарель и в удачное пассажирское судно превратить. Но, это при нужде, да и мне не столь важно, так, игра ума.

     

     Однако с причальной мачты Римом я полюбовался, хотя не сказать, что многое узрел: застройка Полиса была монументальной, и многие высокие здания перекрывали обзор на Рим в целом. Но впечатляет, факт.

     Мобиль нас ждал, в комплекте не только с погонщиком, но и с неким полноватым дядькой в натуральной тоге, принявшим грамоты посольские и незвано в провожатые нам самоназначившимся. Впрочем, сопроводительные труды его заключались в том, что уместил зад он свой в мобиль, взирал на всё округ надменно, да и надулся, превратившись из полного дядьки в дядьку сферического, идеально-фигуристово.

     Кстати, был любопытный момент, что насладившись зрелищем моей нагруженной аж двумя саквояжами персоны, Леший взял, да и наложил коварные клешни свои на саквояж с моими пожитками. Первый порыв высказать вороватому начальству мысли мудрые и поучительные свои сдулся под его взором злоехидным.

     

     С другой стороны, рассуждал я, можно и повернуть взгляд так, что у меня злонравный Добродум в носильщиках значится. Так что приосанился я, да и плюнул (мысленно, а жаль) на начальство, на руку нечистое.

     А сам Рим, видимый мной в окна мобилей, вызывал ощущения странные. Масса людей, одетых “исторично”, в тоги на голое тело, но вот за телом они явно не слишком усердно следили, как мужчины, так и женщины. Да и мелькающие не столь редко люди в нарядах с “варварскими штанами” и о ужас, пиджаками да шляпами, оставляли ощущение маскарада.

     Но сама архитектура была на загляденье: очевидные инсулы для не самых богатых обитателей полиса, да и просто ограда особняков были исполнены в стиле столь изощренном, что внешне казалось, что Акрополь — весь город. И позолота. Не сказать чтоб везде, но было её много. И, к слову, могу сказать, что смотрелось весьма приглядно, вот только не всегда уместно: перетянутая верёвка для сушки барахла (с оным барахлом), закреплённая на золотой лук Купидона с золотыми крылами выглядела редкостно неуместно.

     

     Но экскурсией наша поездка не была, так что вскоре мы прибыли к совершенно монументальных объёмов гостиному двору на самой границе Акрополя. От виденных мной Полисов сам Акрополь отличался тем, что и так высотная (безусловно, для полисов) застройка сменялась чуть ли не небоскрёбами, зданиями этажей на двадцать, а то и тридцать.

     Ну а наш сопровождающий, буркнув что-то там трудноуловимое, целенаправленно намылился в трапезную под открытым небом, прилегающую к гостиному двору, где ему тотчас, как я отметил, притаранили глиняную бутыль. Что ж, рассудил я, следуя с Добродумом за служкой, будем надеяться, что круглый тип хоть водой пойло разбавляет.

     

     А вот с нумером вышло забавно: дюжина не комнат, а залов, с низенькой мебелью, присталой скорее для лежания, нежели иной позы, с бассейном, но одна на двоих.

     

     — Вы, Ормонд Володимирович, — раззявил зев Добродум, — полагаетесь местными слугой моим. Соответственно, куда вас помещу — дело моё. Есть каморка специальная даже, — не поленился леший найти некий закуток, более мётлам подобающий, нежели мне. — Но я вам выделю уголок какой попригляднее, — злокозненно ухмыльнулся он.

     — Бес с ним, могу и тут обитать. Стены разве только поломаю, чтоб вместиться, — ответствовал аскетичный я. — Что нам делать положено, Добродум Аполлонович, а уж если совсем точно, мне?

     — Переоденьтесь, ежели желаете, в стенных шкафах простыни имеются, — злоехидно начало перечислять начальство. — Примите багаж свой, — впихнул он в меня саквояж. — И готовьтесь, сейчас нас отвезут либо в театр, либо в Колизей. Последнее скорее по срокам выходит, бои будут, — отметил он.

     — Традиция? — уточнил я.

     — Она самая, мы “желанные гости”, нас потребно развлечь перед делом. Да и дело решается не сказать, чтоб быстро, — поморщился он.

     — Жрать пакость всякую на пирах, — покивал я, припомнив науку наставников.

     — Помните — и славно. Впрочем, вам, как вы выразились, “жрать пакость” не обязательно. А так да, решаются вопросы на пиру. Мы же не враги, но и не граждане, — констатировал Леший.

     

     Простыню я решил проигнорировать. Была мысля, конечно, накинуть поверх костюма, но по здравому размышлению от неё я отказался: столь эпатажный наряд посольскому человеку не пристал, да и, признаться, жарковато в этих Италиях было.

     А вот шляпу я оставил. Аксессуар полезный и уместный, но не по местной жаре, а волосья мои достаточно светлы, чтоб от солнца уберечь. Да и головными уборами, как по изученному, так и по натурному наблюдению, местные пренебрегали, по мере нужности пользуя капюшоны, а в торжественных случаях венцы в виде венков.

     

     Добродум на мою простоволосую персону хмыкнул злоехидно, но комментировать не стал, так что спустились в молчании. Круглый сопровождающий, узрев наши персоны, подхватился и направился к мобилю, где и расположился, благоухая перегаром. На кой нам сдался сей тип, лично я в упор не понимал до сего момента: это же ароматизатор для самоката! Ну а что перегаром разит, так традиции разные, оно, может, римлянам за амброзию выходит.

     Тем временем мобиль подкатил к Колизею, вполне узнанному мной по памяти обеих своих “ветвей”. Круглый, подтверждая мои мудрые мысли, тотчас по сдаче наших персон служителю Колизея, укатил в питейное заведение уже при Колизее.

     Ну а нас с Добродумом уже крайне разговорчивый служка вёл в ложу, треща о ничего нам не говорящих именах гладиаторов и том, каким видам фауны ноне доведётся полакомится человечиной (или наоборот).

     

     Довел до обширной ложи под навесом и скрылся в недрах Колизея, пригрозив, что ежели Добродуму чего возхочется, то надо за верёвочку дернуть, что этого служителя призовёт, а уж он всё решит со страшной силой. Добродум покивал, небрежным жестом тыкнул мне на столик, где пребывали листы с программой текущего дня, да и развалился на ложе с припасённой книжкой. И не предупредил, злодей, посетовал я, просматривая программку. Попали мы на перерыв, до боёв с час ещё.

     Кстати, нужно отметить, что Колизей был несколько переделан в угоду времени. А именно, считался сей гладиаториум в Риме элитным, так что оказался он ныне лишён знаменитых рядов скамей почти полностью. А вместо них были ложи, аналогичные нашей, победнее и побогаче, хотя последние — редкость.

     

     А вообще, рассуждал я, лениво осматривая всяческих римлян, шушукающихся в ожидании представления, довольно неприятная традиция. Вот у нас, помимо эллинических состязаний, есть кулачная забава, стенка на стенку. Народ не геморрой на мраморных скамьях, шкурами прикрытых, насиживает, а морды бьёт от души.

     Лично мне оба способы “реализации агрессивного начала” мыслились идиотскими, но и некоторою нужность оных в рамках природы человеческой не признать нельзя. Ну и взаимные зуботычины видятся несколько более разумными, нежели резня как рабов, так и подданных, да даже граждан, на потеху почтенной публике.

     Абсолютно добровольная для участников, конечно, но всё же глупый перевод людей. Вон, облом в дурацком шлеме, мурмиллон, мышцой играет. Лучше б копал чего или пилил, разумно рассуждал я. Тем временам качок в рыбьем шлеме встретился с качком в шлеме с грифоном, фракийцем. И учинили они бой, на который я посмотрел-посмотрел, да и забил. Неинтересно.

     

     А стал я вслушиваться и эфирно вчувствоваться. И наблюдал довольно любопытные завихрения эфира, причём над всем Колизеем, насколько я могу судить. Пищащие и подпрыгивающие римляне, причём не только одарённые, создавали довольно неприятный, но закономерный и даже описанный эффект: эффект толпы. Наука Мира Олега полагала данный эффект свойством человеков вообще (что, возможно, хоть и маловероятно, в том Мире так и было), однако эфирная наука мира Полисов чётко и однозначно знала: сей эффект есть эфирный резонанс, изначально создаваемый разумными (условно), а в последствии и оказывающий на них отупляюще-объединяющее воздействие.

     Хотя, ежели полагать эфирный орган именно органом, в некоторой степени обладающим когнитивными функциями (что почти гарантировано, в силу масштабирования воздействий), то обратная связь и её влияние на поведение человеков логичны.

     

     Более того, факт “обратной связи” не есть мои фантазии. Эмоции, да даже мысли человека в эфире отражение несли. Кратковременное, смываемое “потоками”, но вполне отслеживаемое редчайшими терапефтами, чтецами разума. Подобные подвизались в медицине и, что логично, следственных мероприятиях, но были как редки, так и служили недолго, уходя по здоровью. Интерпретация эфирных эманаций мыслей разумных натурно “спекала мозг” самим чтецам.

     И, сии “чтецы” достаточной квалификации, могли сформировать запомненное состояние эфира как рядом, так и непосредственно в человеке. Вызвав эмоции, да даже мысли, хотя, безусловно, грубо и внимательным человеком замечаемо.

     

     На одарённых же таковое “интеллектуально-эфирное управление” работало крайне хреново, а уж если одарённый в сознании, так и вообще не работало. В общем, такое, не самое полезное направление, так что телепаты были, в основном, лекарями разума, где этот, пусть и ограниченный, функционал был востребован и полезен.

     

     А вообще, эфир… — начал было думать я, но меня прервало сначала завывание толпы, породившей заметное волнение в эфире, а после злонравный хмык Добродума. Распахнув очи, увидел я, что сей тип от книжонки своей оторвался, да и взирает ехидно на меня.

     

     — Сомлели, Ормонд Володимирович? — фальшиво-заботливо осведомился он.

     — От чего, Добродум Аполлонович? — недоуменно осведомился я, взглянул на арену, узрел качественно, с потоками кровищи, разделанного фракийца, — Да нет, — отмахнулся я, — на этот бред я даже не смотрю. Оглядывал окрестности эфирным зрением, практиковался, — пояснил я свои закрытые очи.

     — Дело доброе, — не стал гадствовать Леший.

     — А не знаете ли вы, с чего римляне столь пристрастны к столь атавистичным моментам как гладиаторские бои? Ну, в смысле, сами бы выходили, если потребно “агрессивную суть” потешить, не до смерти там, — уточнил я.

     — Память, история, традиции. Рим существует более чем наполовину с мыта от италийских Полисов. Это и накладывает определённые атавистические черты, никуда не денешься, — философски пожал Добродум.

     — Сие я знаю, — отмахнулся от “по-учебнику” ответа Лешего. — Но у Рима масса достоинств и иных направлений, более чем памятных.

     — Например? — отложил книжонку Добродум и, потянувшись, присел.

     — Да то же право, — логично ответил я.

     — Ну, тут с вами не поспоришь, — ответствовал Леший. — Так что есть два момента. Первый из которых: Рим, безусловно, ежели не родоначальник права вообще, то влияние на него оказал немалое, более половины законов полисов, а главное, основа их — римская. Вот только как вы это осуществите? Как вы введёте право в этакий “лик Полиса”, всем заметный и очевидный?

     — Например, аудиториумы юристов, — ответствовал я. — Встречающихся и… а ведь да, — прервал сам себя я.

     — Да, вижу, поняли. Положим, соберется масса крючкотворов в аудиториуме. А решать-то им что? Законы Полисов не сказать, чтобы совершенны, но отточены годами применения, всеми принимаемы. Новинки, цивилизацией несомые, в них, сообразно традициям, отражаются. Так и выходит, что сему сборищу крючкотворов и делать-то нечего будет, только друг дружку колотить, да из пустого в порожнее переливать.

     — Ну не всё настолько просто, — в пику злокозненному Лешему ответствовал я.

     — Не настолько, да, многие законы и принципы, возможно, стоило бы пересмотреть. Вот только, Ормонд Володимирович, в Риме-то какого лешего? На такое даже Полисы италийские не все пойдут, чтоб законы им извне навязываемы были, в пику надуманному решение примут.

     — И выходит, что с тем же правом, консилиум какой сотворить можно, вот только на ”всепризнанное наследие” он не потянет. Тут и вправду только и остаётся, гладиаторы да пиры, — поразмыслив, выдал я.

     — Именно так, люди — не самые разумные существа, на внешнее и яркое зело падкие, — подытожил Леший.

     

     И уткнулся в книженцию свою. Я же продолжил практики эфирные, так как мясорубкой на арене заинтересован не был. Служитель принес ужин, причём в грецком стиле - пресный хлеб, козий сыр, козлятина, зелень, ну и вино с водой. Как сие интерпретировать, я не знал, но увидев, как с аппетитом угощение пожирает Леший, понял, что вкусы Добродума здесь знали, а подбор провизии — дань уважения.

     Так и досидели до сумерек, а на выходе из Колизея встретил нас тип, годами преклонный, со свитой обильной. Раскланявшись с Добродумом, сей тип пригласил его с утра на “трапезу”.

     

     В мобиле, довольный, как поглумившийся над десятком невиновных, Леший озвучил:

     

     — Удачно сложилось, Ормонд Володимирович, подчас до седмицы ожидать приходится. Впрочем, — задумчиво отметил он в никуда, — тема не праздная. В нумере побеседуем, — завершил он свой монолог, уткнувшись в книжонку.

     

     Сопровождающий нас толстячок также присутствовал, но плотностью перегара напоминал уже не “освежитель воздуха”. Плотность паров была такова, что при сноровке данного типа можно было использовать как микроклиматический агрегат.

     Однако ж, не шатался, не кемарил, а сидел всё так же, с видом Императора ближайшей помойки. На брошенное Добродумом, что в сопровождающем мы более не нуждаемся, важно кивнул, да и скрылся во тьме с мобилем.

     А в номере, предварительно совершив некое, мне незнакомое эфирное надругательство над невинной округой, Леший поманил меня перстом и вполголоса выдал:

     

     — Пир займёт сутки. Возможно — двое,— озвучил он. — Мои дела я решу сам, а вот вашими будут несколько встреч, — несколько ошарашил меня он.

     — То есть, я с вами не еду, — не сказать, чтобы с обидой, констатировал я.

     

     Как-то меня “кухня высшего римского света”, блевальные порошки и прочая аутентичная атрибутика не впечатляла. Так что, а ну оно его к лешему, ехидно подумал я, но был обломан.

     

     — Отчего же, едете. Конвивиум (римский званый обед) посетите, увертюру, обед, а вот после покинете нас. Потребность у вас случится, — хмыкнул он.

     — Ну, случится и случится, — не стал терниться я. — А далее?

     — А далее направитесь вы, поймав самокат наёмный, благо, пир будет в усадьбе городской, да и поедете в лупанарий Сикста Птолемея, — выдал этот тип.

     — Поеду, вот только за чей счёт этот кутёж? — уточнил я с некоторым сомнением, а не глумится ли надо мной Добродум.

     — Сказал бы, за ваш, да соврал бы, — оскалился злонравный Добродум. — Итак, в лупанарии, а место он известное, в лубке гостевом, — тыкнул он в этакий туристический атлас, пребывающей на столе, — на первом месте значится. Так вот, в лупанарии поведаете, что вам потребно Мани Сигийского. Ну а там помогут вам личину сменить, лупанарий покинуть. Объедете сии адреса, — протянул он мне бумажку, — назовётесь посланцем от лешего, — хмыкнул он. — Да привезёте мне, то что передать хозяева сих домов желают. Времени у вас будет вся ночь, слежки я за вами не предполагаю, но даже в том случае вы ночь иметь будете. Поутру, либо по окончании дел, вернетесь в гостиный дом, меня дожидаясь да вашу службу исполняя, — напомнил он о моей секретарской сути.

     — Имеются вопросы, — озвучил я ровно.

     — Скорее годно сие, чем наоборот, — блисканул банальностью Добродум. — Задавайте, — милостиво дозволил он.

     — Первое, покинуть пир: уместно ли сие, каковы причины… — начал было я, но был перебит.

     — Уместно, и причина у вас будет весомая — представления, — отрезал Леший. — А гостеприимство Августа Туллия не распространяется столь широко, чтобы думать о нуждах слуг, — ехидно заключил он.

     — Хорошо, далее, до лупанария, я, положим, доберусь. А кто эта Маня? Муж, женщина, да и насколько доверять ей можно? — продолжил уточнять я.

     — М-м-м… — задумался и натурально впал в ступор Добродум, впрочем, ненадолго, махнул дланью и выдал: — А не всё ли вам равно, Ормонд Володимирович? Леший эту Мани знает. И не скальтесь, — предупредил он моё злоехидное выражения лица, — я тоже не знаю, — ехидно закончил он. — Доверять никому не стоит, особливо в Полисе чужом. Но личину сменить, да гардероб поменять, как и лупанарий бесследно покинуть, вам помогут. Меж тем, для соглядатаев, буде они случатся, вы клиентом будете на всю ночь, и отсутствия вашего не установят. Ну а доверие — слишком ценная вещь, дабы возлагать его на продающегося. Так что аккуратны будьте. Опасности вроде и никакой, но неприятности могут быть. Так что держите ушки на макушке, Ормонд Володимирович.

     — Запись сию, ознакомившись, скушать? — состроумствовал я, но взглянув на рыло змеиное начальника, понял, что дал маху.

     — Скушайте, непременно скушайте, — змейски оскалился леший злонравный.

     — Вот ещё, сожгу и пепел развею, — буркнул я, — Доброй ночи, Добродум Аполлонович.

     — Обождите. Саквояж сейфовый сдайте, — затребовал он, дав понять, что вся эта чехарда “неспроста”. — А вот свой завтра захватите, — уверил он меня в мыслях окончательно.

     

     И гордо ретировался, путеводитель прихватив. Интриги шпиёнские, чтоб его. Хотя, если подумать, посольств, за крайне редкими и оправданным некими местными причинами, Полисы не имели. Соответственно, получение сведений у соглядатаев — дело не самое простое, а самим им отправлять прознанное опасно. Так что, видно, дело это такое, распространённое, не удивлюсь, ежели “шпиёнские игры” уже правилами и традициями обросли. Но мне расслабляться не след, заключил я, проверил панцирь, эфирострел, с сожалением понял, что брать с собой перун на конвивум — дело излишне экстравагантное. И наставники не слишком о таковых моментах распространялись, хотя бес знает, возможно, сами не в курсе. Не маловероятный вариант, скажем так.

     

     Ознакомившись с проспектом, содержавшим не слишком подробную карту Рима, я убедился, что лупанарий, в коий меня послали, расположен удобно, так что искомые адреса посетить я смогу даже пешком двигаясь, согласно названий улиц. Впрочем, тут ещё вопрос, во что меня Манька-лупанарщица обрядит, так что посмотрим. Но в саквояж набьём вещи полезные и пригодиться могущие.

     Подготовившись, собравшись и спалив записулину, я отошёл ко сну. А с утра, после некоторого размышления, поместил панцирь скрытный и цербик в саквояж. От греха.

     

     Завтрака толкового не было, всё в эллинском стиле, злонравным добродумам в угоду. Впрочем, учитывая суточный, чтоб его, званный обед, нажираться от пуза было довольно глупо.

     Ну а после приёма пищи, мы покинули гостиный двор, уместившись в поджидающий нас мобиль. Меня, признаться, несколько смущало, что к особняку, как выяснилось, расположенному на границе Акрополя, мы подъехали ещё до девяти пополуночи.

     Впрочем, припомнил я песенку одного безусловно мудрого бера, мы мудры. Да и пускай леший сам думает, а я буду думать, когда надо.

     

     Встретивший нас чуть ли не на пороге (точнее, учитывая особняк, за порогом, в саду) вчерашний дядька, при свете прибавивший на вид в годах (лет на полсотни смотрелся он в утреннем свете), с Лешим пообнимася, почеломкался, мужеложец клятый, да и завёл беседу, явно для ушей даже слуг не предназначенную (я же, пусть и “слуга”, но статусный и изгнанию не подлежащий).

     

     — Решили вы сами разобраться, ни к чьей помощи не прибегая? — вопросил Август.

     — Разобраться — да. А далее посмотрим, но оружного продвижения, до поры и ясности, мы не потерпим, — ответствовал Леший.

     — Печально, но ожидаемо, — скорчил печальную, но ожидавшую морду римлянин. — Надеюсь патроны ваши не забывают, что подпись Проконсула Рима и перфектов Полисов на документе стоит, сенатами заверенная и подтверждённая.

     — Потому я и тут, — кивнул Добродум. — А детали и подробности… — развёл он лапами.

     — Да, решим, для чего и собрались, — кивнул хозяин дома. — Прошу, гости, проследуйте за мной в домус, для подготовки к конвивуму, — сделал он широкий жест и потопал к особняку.

     

     Ну и мы за ним проследовали. На входе же с хозяином мы расстались. Он ускакал по своим римским делам, нас же эпитроп, или иной какой управляющий слуга, повлёк в балинею, сиречь санитарно-гимнастические помещения. Где я порадовался мудрости своей — первым делом нас завели в палестру, предложив снаряды для телесного утруждения. Ну, с другой стороны, жруны римляне знатные, так что к подготовке к пиру толк знают, рассудил я, разоблачившись и предавшись телесным упражнениям.

     Да и я мудёр, вот выглядел бы как дурак, из панциря вылезая и цербик ныкая. О месте, в кое его бы прятать пришлось, не имей желания я с ним расстаться, я даже не думал, в силу добронравности, кротости и прочих своих достоинств.

     

     Постучав по груше кулачной (лик начальствующий вместо её представляя), да побегав трусцой, после чего, нас пара служителей повлекли в терму. На удивление, без омовения, ну да пусть их, рассудил я, попарившись как следует. После чего последовал бассейн и… я спервоначала думал, массажистки. Однако, девки, развёдшие нас с Лешим за занавеси разные, не были ни массажистками, ни тем, о чём я подумал. Вообще, я несколько от их деяний растерялся.

     Две не самые страхолюдные девицы щедро окатили мою персону из амфоры маслом, оливковым, судя по всему. После чего, ухватив скребки деревянные, начали на меня разлитое с меня же счищать. Мою персону вращая и перекашивая всячески.

     И ведь ни в одной книге сие не упоминалось, да и женщина злонравная, Красава Путятишна, вместо задом вращения танцевального, с другого края Земли, к бесу мне не потребного, могла бы и просветить, злопыхал я, подвергаемый столь экзотической помывке.

     Впрочем, промасленного меня девицы вскоре отскребли, извлекли кувшин поменьше, с маслами ароматными, да и уложив, провели массаж лёгкий. И напялили простынь тогистую, сандалеты насандалив.

     

     Вот ведь, бесы не славянские, мысленно заключил я, направляясь вместе с Добродумом, снаряжённым столь же аутентично, в раздевальню. Где под ехидным взором последнего, прихватил саквояж, упихал туда барахло своё поаккуратнее и вид принял, подобающий секретарю. Что, учитывая гадскую тогу и сандалеты, смотрелось изрядно комично, в сочетании с саквояжем, оценил я сюрреализм вида своего в зеркале здоровом.

     

     — Одежда — дар хозяина, — вполголоса бросил леший, на что я кивнул.

     

     Простынь в бане пригодится, да и сандалеты не лишними будут, до неё в инсуле добираться. А то хожу в лаптях, как лапотник какой, отметил я.

     Да и увлеклись мы всё тем же эпитропом в экседру, как местные гостиную обзывали. Был это зал размеров огромадных, открытый, но разделённый на зоны. Лешего повлекли к возвышению у дальней от входа стены, где вокруг стола валялся хозяин и ещё какие-то типы, до бесед допущенные. А меня служка рангом поменьше отвел к “второму ярусу” с полукруглым низким столом. Соседи в нем были, но, учитывая все признаки, тоже какие-то подручные “больших начальников”. Да и далеко, к счастью, потому как трепаться с ними у меня желания не было.

     

     А сами столы были снабжены кучей закусок, в основном овощного толка, как в сыром, так и приготовленном виде. Впрочем, встречались тарели со всякими морскими гадами, а главное, была тьма различных яиц. Птичьих, рептильих, даже икра какая-то виднелась. “Ab ovo”, мысленно хмыкнул я, наливая себе винища, щедро разбавляя его водой и подслащивая мёдом.

     

     Притом, пир скуку, очевидно, не предполагал: пока начальство трепалось о судьбах мира, слух окружающих услаждали (хотя, тут дело вкуса, сопелки не было, значит халтурщики!) музыканты. Впрочем, с полчасика прослушав сие заунывье, насмотревшись на рожи окружающих до отвращения, я подметил, что коллеги-подручные, помимо пары групп, либо дрыхнут бессовестно, либо книжки читают, не вызывая в свой адрес тычков перстов и воплей о поругании каком.

     Ну и нафиг ваш пир, логично решил я, захрустел лангустиной, да и уткнулся носом в учебник, недавно приобретённый.

     

     Так прошло часов пять. Не сказать, чтобы всё время жрали: трепались окружающие, да и дрыхли. Начальство, временами, покидало экседру разносоставными группами. Ну и я пару раз уборную посетил, при помощи служки, который с коллегами имитировал бурную деятельность вокруг пирующих в самом прямом смысле слова.

     Музыканты менялись на каких-то гимнастов, жрунов огня (одарённых, жулики, констатировал наблюдательный я) и прочих развлекальщиков. Даже шуты, скоморохи или как их там по-местному было. Смешно было так, что я чуть чело дланью не расшиб, остроумствования их слушая и на падения любуясь.

     

     А к трём пополудни увертюра заканчивалась, и начиналась сама трапеза. Засновали служки, бурно деятельные, на сей раз, уже без имитации. Притащили, для начала, “жидкое” как первую перемену, супы и бульоны всяческие и каши даже, отметил я, скромно хлебая перепелиный супчик с сырком.

     Ну и развлечения сменили направление, а именно, пред хозяйским возвышением нарисовались артисты, с пафосом и преувеличенными эмоциями отыгрывающие некую пьесу.

     Не люблю театр, констатировал я еще дома понятую истину: слишком они наигранные, фальшивые. Вот опера из Мира Олега, это да. Там пафоса столько, что он меняет качество, переставая резать глаза и уши. Но, увы, Мир Полисов оперы не знал, как и балета.

     

     Ну и перемены блюд шли, а где-то через час от начала в пьесе начали появлятся, пардон, постельные сцены. Кто-то там с матушкой, кто-то там с богом, в детали я не вникал. Но актёры стали натурально, пардон, сношаться. Не строя на этом ход пьески, да и вроде сюжетно оправдано, но “артистично”, в лучших традициях порнофильмов.

     Бедолаги, искренне посочувствовал я совокупляющимся в таких позах, что кроме жалости, у людей понимающих, они ничего и не вызывали.

     Впрочем, окружающие такового не находили, да и акцент внимания смещался с пожрать на актёров. До поведения посетителей стрип-клубов Мира Олега зрители не дотягивали, но явно оживились, на мучения актёров посматривая. Садисты, заключил я, да и понял “причину” своего посещения лупанария. Как и причину покидания пира.

     

     Хотя, признаться, публичный коитус меня скорее отталкивал. Интимное дело интимным не просто так зовётся, а всякие отклонения — отклонения и есть.

     Впрочем, часов в пять это не помешало мне служку известить, что сей вертеп я покидаю. Добродум, углядев мой подъем, с саквояжем, важно кивнул, якобы дозволение давая. Да и несколько из коллег-помощников уже покинули пиршество.

     Сопроводить меня соизволил всё же управляющий, на моё “дела”, понимающе кивнувший, да и оповестивший, что пир продлится и завтра, так что могу я к нему присоединиться после.

     

     — Не думаю, служба, — ответствовал я. — Дождусь патрона, делами занятый.

     — Похвальное рвение, если господин соизволит прислушаться к моему мнению, — выдал дядька уже в саду.

     

     Господин не соизволил, но и озвучивать это несоизволение я не стал, просто кивнув. За что был снабжён информацией, где обретаются в округе наёмные колесницы, что было рукой подать. Недаром, как я уже отмечал, особняк был на границе Акрополя.

     Загрузившись в колесницу и озвучив целью своей поездки лупанарий Сикста Птоломея, я был ошарашен прорывом труб красноречия возницы.

     

     — Господин, зачем вам этот презренный клоповник? Меркурием-покровителем клянусь, там клопы, натуральные! — затараторил водила и развёл лапы столь широкó, что, по совести, выходили там клопы заместо персонала, каковой при таких насельцах был и не нужен. — У домины Люции Терриллы прекрасное заведение, чистое, опрятное, с замечательными…

     — Любезный, мне желается в лупанарий Сикста Птолемея, — прервал я назойливое тарахтение ровным тоном.

     

     Водила надулся, примолк, трогая свой самокат. Впрочем, надолго тишину я себе не обеспечил. Через минуту водила встряхнулся, и всё так же частя, выдал.

     

     — Господин, а вы слышали про новое постановление Публия Гая? Куда катится Рим! С таковыми поборами мы все пойдём по миру, точно вам говорю, — дал свою экспертную оценку водила. — А вот я, на его месте…

     — Я не римлянин, — ровно отрезал я, перебив говоруна.

     — Я тоже, — отмахнулся надоеда от моих слов. — Но обитаем-то мы в Вечном Городе, я вот, к слову, из Августа Тиранорума. Так вот, я говорю…

     — Я не из полисов полуострова, — всё так же ровно поведал я. — И не интересуюсь политикой римской и италийской. Помолчите, любезный, и везите.

     

     Водила надулся просто фантастически, взоры на меня бросал возмущённые и презрительные, но до искомого лупанария всё же довёз. Приняв молчаливо плату, он стартовал с места, не понижая голос, почти проорав “понаехало тут варваров всяческих!”

     И вправду, всю Италию заполонили, ироды. Вот как хорошо было при благословенном Царстве Этрусском, мысленно хмыкнул я, направляясь к отмеченному поверх врат барельефом волчицы вратами лупанария.

     

     Проникнув в гнездо разврата, я обнаружил приглушённый свет, низкую, но удобную, не только лежачую мебель, укрытую залежами пушистых шкур. А за полукруглой стойкой пребывал смазливый вьюнош, годов двадцати с чем-то.

     

     — Лупанарий Сикста Птолемея счастлив приветствовать благословенного гостя, — расплылся вьюнош в слащавой улыбке. — Вы желаете что-то конкретное, либо мне вас проконсультировать? Или позвать люпи?

     

     — Мне советовали, заслуживающие доверия люди, — начал я, не в первый раз внутренне ухмыльнувшийся прозвищу римских продажных девок: “волчицы”. — В вашем заведении воспользоваться услугами Мани Сигийского.

     — У господина очень мудрый подход и заслуживающие уважения знакомые, — расплылся в лыбе вьюнош. — Если ожидание в пару мгновений не затруднит уважаемого гостя, всё внимание названной особы, не обделённой многочисленными талантами, будет полностью обращено на него.

     — Не затруднит, — не стал я расстраивать бордельмейстера, лено, сутенёра или как там этого типа.

     

     Через пару минут и вправду явил…сь, нечто неопределённого пола, с каштановыми вьющимися волосами. В бесформенной тунике, скрывающей возможные признаки. С широкой улыбкой, оно подхватило меня под руку, да и повлекло в недра лупанария, оказавшегося скорее садом, с множеством крошечных домиков, очевидно “нумеров”.

     Заведённый в один из них, я коротко бросил:

     

     — Меня послал леший.

     — Сочувствую, — на ломаном славском ответило оно, подобравшись. — Проходи, раздевайся, — выдало оно.

     

     Что я, хмыкнув, сотворил, благо, под простынёй ничего и не было. Параллельно начав извлекать припрятанный костюм.

     

     — Своё? — констатировало оно.

     — Предпочитаю своё, а вот куртка или пиджак не помешал бы, — ответствовал я.

     — Решим, — ответствовало оно, после чего выдало. — Раз одеваешься, трахаться ты не намерен.

     

     Что хоть позволило определить пол собеседницы: всё же она, потому как для соития, да даже для органа причинного для соития с мужчиной или с женщиной, было своё название в таковых случаях.

     

     — Время, — кратко ответил я.

     — На сколько личину надо, и будешь ли возвращаться? — последовал вопрос.

     — Эта ночь, возвращаться не планирую, — ответил я.

     — С тебя десяток сестерциев. Могу ублажить, много времени не займёт, — охерительно завлекательно выдала эта девица, на что я выложив на столик потребное, башкой помотал. — Дело твоё, — ни разу не расстроилась она. — Наверх, следуй за мной, — оповестила она, направляясь к узкой лестнице, как оказалось, на чердак-мансарду.

     

     Всё помещение которого занимала этакая гримёрная, с кучей всяких мне неведомых агрегатов. Усадив меня в кресло, дамочка поменяла мне цвет лица, волос, добавила мимических морщин. В общем, на себя я если и смахивал, то отдалённо, ныне напоминая скорее пресыщенного морфиниста.

     

     — Не мочи до поры, пока нужда в личине отпадёт, — бросила дамочка, любуясь плодом рук своих. — Тебе недолго, голова потеть не будет, как и лицо. А краска смоется, рекомендую воспользоваться общественным фонтаном или уборной, довольно пару раз ополоснуть и потереть. — Примерь, — бросила она ещё слово, вместе с извлечённым из каких-то недр лёгким потёртым пиджаком.

     — Как-то, не так, — с сомнением уставился я на отражение.

     — Как надо, — отрезала она. — Денежный тип, с затруднением временным. Да и люди скорее на диссонанс внимание обратят и запомнят.

     — Погоди, — вспомнил я, скинул пиджак, да и извлёк из саквояжа панцирь, цербик и пару обойм.

     — Душегуб? — проявила девица неуместное любопытство.

     — Спаситель душ, — не без ехидства ответил я, облачаясь.

     — Удачного спасения, — ехидно сказала девица, на что я серьёзно кивнул. — Следуй за мной, — продолжила она, спускаясь на первый этаж, а потом в подвал. — Помогай, — бросила она, уперевшись в некий, как оказалось, довольно лёгкий, короб.

     

     Отодвинутый, тот обнажил довольно просторный проход со ступенями.

     

     — Идешь до первого поворота направо, — озвучила девица. — Можешь пройти дальше, но не советую, подземелья Рима обширные, — дополнила она. — Выйдешь в общественной уборной, выход перекрыт тряпицей. Убедись, что никого не будет. Ко мне пройти обратно ты не сможешь, попробуешь — тебя ждёт обвал. Только через лупанарий.

     

     На что я молча кивнул, начав спуск. Пыль была, но не сказать, что много. Поворот и вправду привёл меня к пролому, прикрытому тряпицей. Звуков и эфирного шевеления вблизи за ней не наблюдалось, так что я, отогнув оную, в уборную и проник. Аварий не учинилось, так что покинув уборную, убедился, заглянув за дом, что нахожусь на соседней улице с лупанарием. После чего побрёл на поиски наёмного мобиля. Всё же, бить ноги желания не было.

     

     Был ли погонщик мобиля, мной пойманный, столь же разговорчивым, как первый из встреченный в Риме, я не знаю. Просто назвав адрес, я прикрыл глаза и притворился спящим, что с моей болезненной личиной было вполне оправдано. Так что всё общение с возницей ограничилось его понимающим хмыком.

     Выйдя же по первому адресу, я оказался около довольно пристойной инсулы. Припомнив детали, поднялся на второй этаж и постучал в обозначенную запомненной цифрой дверь. Открыл мне довольно дородный, с разрастающейся лысиной, мужчина, вопросительно уставившийся на меня.

     

     — Квинтий Ротонда? — тихо вопросил я, а после кивка, продолжил. — Меня послал леший.

     — Проходите, — забегал глазами тип, пустив испарину, чем меня изрядно напряг.

     

     Впрочем, в квартире он был один, но соседние… В общем, зайти-то я зашёл, но довольно напряжённый и готовый как “выйти в окно”, так и ещё что учинить, для своего блага.

     Однако дядька, как видно, просто нервничал, потому как через минуту притаранил небольшой тубус из недр квартиры, передал мне и с облегчением захлопнул за мной дверь.

     

     Вот и хорошо, с облегчением поставил я мысленную галку над первым корреспондентом. И начал действовать по прежней схеме: инсула и лавка, добирался на таксо. Но вот с последним местом были не то, чтобы проблемы, а скорее опасения.

     Дело в том, что последний тип обитал в трущобах. Точнее, в местах, которые, будучи частью Рима, в путеводителе указывались как “опасные для здоровья, жизни, чести и благосостояния” и к посещению не рекомендовались. Ну да делать нечего, заключил я, отловил мобиль и подъехал к ближайшему к потребному мне месту трактиру, отмеченному в путеводителе.

     

     После чего, обозревая округу, двинул по широкой улице, в обрамлении пустующих домов. Реально пустующих, эфирное зрение подтверждало. И через четверть часа добрался до искомого мне места, а именно — до кладбища, смотрителем которого и значился мой корреспондент.

     И напрягся, впрочем, опять же, делать было нечего. Дело в том, что у сторожки, очевидно, места моего назначения, стоял тип с видом типичного жулика. А от домов с двух сторон приближались две, заметные в эфирном зрении фигуры, перекрывающие пути отступления.

     

     Вот и почему я не смотрел эфирным зрением постоянно, предъявил я себе не слишком оправданную претензию. Не слишком, потому как, ну увидел я этих типов, положим. А мне все равно к Гаю Вермису надо. Да и, к слову, может, это вообще его сотрудники, а что жулики — ко мне касательства не имеет.

     

     — Что господину угодно, в столь позднее время в столь неподходящем месте? — полюбопытствовал первый жулик, подойдя и взирая на меня крайне неприятным взглядом.

     — Господину угоден Гай Вермис, — холодно ответил я, мысленно прикидывая, как мне отбиваться, если что.

     — Что ж, с ним вы увидитесь, — совсем неприятно ответил он, поворачивая к сторожке, в которой было три источника эфира, свойственных людям.

     

     А вот мой чичероне одарённый, отметил я, будучи готов ко всему. Впрочем, первое опасение было отметено, поскольку провожатый распахнул дверцу, проорав:

     

     — Гай, к тебе клиент явился, — выдал он. — Возможно, поможет с нашим делом, — пробормотал он, не слишком меня вдохновив.

     

     Как и внутренности сторожки: в ней пребывал тощий тип, с видом скорее профессора, нежели гробовщика или бандита. Морду лица этого “профессора” украшали кровоподтёки, а два, хоть и комично, но очень аутентично копировали пенсне.

     

     — Он, он за всё заплатит! — заверещал этот, первый раз в жизни виденный тип.

     — Вот и славно, — раздался голос за спиной, где пребывал сопровождающий жулик. — Слышали, господин? Рассчитывайтесь.

     — И сколько вам должен “почтенный” Гай? — осведомился я, изойдя на “почтенном” ядом, параллельно прикидывая варианты действий.

     — Всё, что у вас есть, — послышался голос из-за спины. — Не бойтесь, раздевать и жизни лишать не будем, как и этого, — проявил заботу жулик.

     

     Я же судорожно думал. Деньги — да леший с ними, не критично, как и барахло, даже учитывая панцирь и оружие. Хотя арсенал в саквояже сам по себе не самое приятное, но пусть бы. А вот тубусы от трёх агентов — это то, что я могу передать только Добромиру. Вот только жулик меня слушать не будет, ни по логике, ни по голосу. Дерьмово, констатировал я, готовясь.

     

     — Зря, — бросил я, толкая захребетника эфирным телекинезом.

     

     Просто вывести из равновесия и выиграть время. Тем временем, выхватил я цербик и сходу выпустил по заряду в жуликов впереди. А вот, откинув саквояж примерно в сторону захребетника, я, разворачиваясь, почуял эфирное возмущение, с которым постарался бороться, но безуспешно, соперник был явно искуснее.

     В итоге, на полуповернувшегося меня обрушилось закруглённое лезвие, вроде секирного, пропоровшее одежду, заскрежетавшее о панцирь и нанёсшее крайне болезненный удар. Правда, хоть и оттолкнувшее, но довернувшее меня, так что угостил я жулика парой выстрелов, прервав его эфирные манипуляции вместе с жизнью.

     

     Быстро проверив себя на ущерб и наличие жизни, я, отслеживая эфирным зрением как двух жуликов за дверью, так и Гая, начал поворачиваться. И отслеживал не зря — резкое движение я не проморгал, сгруппировался, приняв удар швыряльного ножа на панцирь. Подарочек от фингалистого профессора, начал я уже заводиться, выходя из начинающегося шока.

     

     — Ты Гай Вермис? — ровно полюбопытствовал я, с равнодушной рожей.

     — Я… Помогите!!! — заверещал этот человек, морально опущенный.

     

     Получил пулю в колено, дабы не мешал, пока я разворачивался к дверям, в которые ломились задверные жулики. Промахнусь — мне пиздец, промелькнула холодная мысль, тут же, впрочем, задавленная: одарёнными жулики не были, в руках ножи. Забью мебелями, если что.

     Впрочем, не пришлось, наука Добромиры не подвела, так что пара последних в обойме патронов нашли свои цели.

     

     Убедившись в отсутствии в округе людей, я потряхиваемый как стрессовым гормоном, так и нешуточным гневом, повернулся к одноногому фингалоносцу. Последний подвывал на одной ноте, бинтуя колено.

     

     — Если ты Гай Вермис, то меня послал леший, — справившись с собой, не стал орать я, а ровно озвучил эту фразу.

     — Да чтоб ты к Плутону провалился, ублюдок, с лешим твоим, — плаксиво завыл калека. — Изувечил меня, мерзавец, а люди Ясона Кривого с меня кожу живого снимут! По твоей вине, ёбырь ослицы!!! — аж завизжал он.

     — Где то, что ты должен лешему? — решил я забить на оскорбления и думая уже другую думу. — Обеспечить тебе недолгую, но весёлую жизнь я смогу и сам, — равнодушно бросил я, нагревая эфиром воздух до вспышки, потолка моих нынешних умений.

     — Да подавись, тварь! — исходил злобой подонок. — В шкафу двойное дно, — тыкнул он в мебель.

     

     Которую я, по здравому размышлению, разломал эфиром. Дно и вправду было двойным, а в нём оказалось куча бумаг разного вида. Прибрав всё это к рукам, я выслушал вопль:

     

     — Да всё забирай, мне всё равно не жы-ы-ыть… кожу сдеру-у-ут, — подвывал он. — Чтоб ты сдох! — спокойно и зло рявкнул он, впрочем, вернувшись к своему вою.

     — Обязательно, — ответил я подонку, не уточнив сроки и способ. — И да, Гай, кожу с тебя не сдерут, — промолвил я, отложив бумаги и меня обойму.

     — Нет! Пощади-и-и!!! — завизжал он, поняв, но сей вопль я прервал выстрелом.

     

     И тут меня затрясло и затошнило. Если жуликов я убил в горячке боя, защищая свою жизнь и Полис, то сейчас я человека казнил. Да, он, покушался на меня, да, ему нельзя было давать трепаться его поганым языком… В общем, всё правильно сделал, заключил я, пользуясь уроками Артемиды для приведения себя в относительный порядок.

     Первым делом, относительно придя в себя, я проверил себя. Панцирь пробит, к счастию, по касательной, так что отделался я болезненной царапиной, слабо кровящей. Скинул с себя верх одежды, открыл саквояж, прибрал бумаги. Ну и, благословляя мудрость свою, извлёк аптечку, обработав царапину, что к полусантиметровой глубины жуткой ранище относилось лишь у мужественного меня. Из прорезанной сорочки сотворил тампон, пропитал мазью, да и зафиксировал свежей рубахой. Рубленный панцирь прибрал, по массе причин.

     

     Подумал, умыл рожу и голову в рукомойнике сторожки. Обыскал кухоньку, нашёл масло, пусть и немного, полил им тряпье, расположив его поудобнее. Прикинул путь огня, да и поджёг барахло, покинув сторожку.

     Пошёл наискосок к жилой части Рима, пристально вглядываясь эфирным зрением в округу, на тему людей. Параллельно полумедитировал-полууспокаивал гормональные центры. Всё же случившееся было для меня не самым приятным, ну и дурной организм тщился меня ввести во всякие мне неугодные состояния.

     

     Так, поступил я, со всех сторон верно. По службе верно, да и для себя правильно. Оставлять слизняка-проффесора — дело дурное, пел бы он про того же Лешего всё, что знал. Не факт, что много, но проверить я не мог. Да и, прямо скажем, после подлого покушения на мою ценную жизнь, хмыкнул я, я его и огнём был вправе сжечь, не то, что милосердно пристрелить. Так что тут верно. С жуликами трегубо верно: бумаги от агентов для меня сопоставимы по важности с жизнью, во время службы.

     Да и прямо скажем, упокоив этих жуликов, я спас много жизней их жертв. Спаситель душ, чуть не зажал я, вспомнив ответ люпе. Впрочем, истерику я прервал.

     

     Войдя в город в нескольких кварталах от места, где выходил, я, в уличной забегаловке, работавшей и в столь поздний срок, потребил чарку отвратительной, но крепкой сивухи. И как седатив, да и запах не помешает.

     А через пару кварталов я поймал мобиль, в котором обозначил местом назначения гостиный двор. И чуть не заснул в мобиле.

     Так что служитель, узревший мой помятый, благоухающий перегаром помятый лик, слегка ухмыльнулся понимающе: мол, молодёжь без начальского присмотра кутит.

     

     Тебе бы так кутить, хрен римский, злобно думал я, вваливаясь в нумер. Сил хватило лишь на то, чтоб скрыть второй саквояж, да бухнуться, уже без них, на ближайшую кушетку.

     Наутро я проснулся, проспав не менее дюжины часов, не сказать, чтобы разбитый, но и не блещущий бодростью. Вдобавок, пробудил меня назойливый стук в дверь, так что одетый (хоть и помятый) вид был более чем уместен. Высунув за дверь нумера недовольную морду, я был служителем оповещён, что прибыл курьер, ожидающий меня внизу, корреспонденции служителям передавать отказывающийся, дополнил он.

     Ну естественно, отказывающийся, мысленно откомментировал я. Дипломатическая депеша, точнее, пакет таковых, Лешему, секретность и всё такое. А доглядчику римскому (быть никем иным служитель гостиного двора просто не мог) сие, не менее естественно, не по сердцу.

     

     Спустившись и прибрав, взамен на роспись и печать, пакет корреспонденции, побрёл я в нумер. Разделся, влез в прохладный бассейн, да и предался мыслям толку философского, на воспоминаниях вчерашних настоянных. Итогом четверть часовых размышлений было обращенное к потолку: “Это просто пиздец какой-то!”

     

     Придя к этому мудрому выводу, я решил, до поры, на обдумывание забить: сознание штормило, а мозг, заместо помощи, с упорством, заслуживающим лучшего применения, старался воспоминания: стереть, заменить, нивелировать. И лучше пока делом заняться, а уж к разборам полётов вернуться через несколько часов, а то и дней. Когда наиболее ярко-травмирущие воспоминания не забудутся, но потускнеют. Ну а как занятия одарённого, так и наставления Артемиды сие сотворить позволяли, так что выбрался я из бассейна, полюбовался на царапину, которая жуткая ранища, да и решил для начала себя заштопать.

     

     Возвращаться пришлось в тот же бассейн, края дырки ранить вновь, хорошо что моей власти над эфиром на это хватало. А то срезать куски себя, по ране, скальпелем каким… аж передёргивает. Ну а освободив края и нутро от корки и омертвевшей ткани, занялся я рукоделием. Без него, боюсь, шрамина вышел бы совсем непотребным: невзирая на не слишком большую глубину, некоторый излишек плоти (жирок, прямо скажем), растягивал рубец до сантиметровой толщины.

     Ну а через пару дюжин минут закончив сие надругательство, полюбовавшись на картину: “утренняя бойня в гостиничном бассейне”, я привёл зашитое в порядок, убрался и, со вздохом принялся за корреспонденцию. К “не заслуживающим Лешего внимания” в этот день я был, признаться, излишне ехиден. Впрочем, не намного ехиднее обычного, а Добродум мне на эту тему истерику не закатывал, напомнил я себе.

     

     Так день, не покидая нумера, и провёл. Единственное что, после окончания разбора корреспонденции, извлёк из сейфа свой саквояж, отобрал бумаги (из-за которых я героически удушегубил шесть человек, нужно отметить), разобрал барахло, привёл в порядок цербик, да и отложил дырявый панцирь в сторонку.

     Вечером заснуть не мог: не помогла ни медитация, ни даже эфирные ухватки. Меня била нервическая дрожь. Решив “эфирного нокдауна” себе не устраивать, полчаса утруждал себя гимнастикой, после чего навернул чарку полынной водки из ледника нумера. А засыпая, выразил робкую надежду, что в привычку подобный способ отходить ко сну у меня не войдёт.

     

     Проснулся сам, уже в сносном состоянии, да и курьера сегодня не наблюдалось, так что углубился я в изучение учебной литературы. А в полдень двери нумера были распахнуты обладающим сияющей рожей и благоухающим молодым вином и дымом Добродумом. Бросив взгляд за столик, где валялся пробитый панцирь, я чуть не пережил кризис гендерной самоидентификации: уж больно моё положение смахивало на супругу, поджидающую загулявшего супруга. А в роли сковороди – панцирь, мысленно хмыкнул я, широко улыбаясь начальству.

     Оно, знаючи меня, в ответ на кроткую и добрую улыбку явно поскучнело. Ну а я начал речь вести:

     

     — Приветствую, Добродум Аполлонович, поздорову ли будете? — лучился улыбкой я.

     — Поздорову, благодарю, — с подозрением воззрился на меня Леший. — А у вас, Ормонд Володимирович, как дела и служба?

     — А обеспечьте приватность беседы, бесценный Добродум Аполлонович, — улыбнулся я столь ослепительно, что, наверное, вышел перебор: начальство аж передёрнуло.

     

     Впрочем, эфирное воздействие, подобное нашей прошлой беседе, Добродум сотворил и с мордой внимательной и серьёзной уставился на меня. Я же, несколько смирив желание ехидно поглумиться, выдал информацию серьёзно:

     

     — Гай Вермис из списка, могильщик. Пребывал в компании неустановленных лиц, высоковероятно — татей. Установить связь его с последними, в силу подробной и обильной информации, предоставленной перед заданием, не удалось, — всё же затернился я. — При выходе на контакт предположительные тати потребовали всё имущество, за исключением носильной одежды. Имея при себе отчёты от трёх предыдущих агентов, нашёл последнее невозможным. Пятеро татей убиты. В процессе борьбы Гай Вермис предпринял покушение на мою жизнь, исподтишка. Убит мной, как и тати. Сам я получил лёгкие ранения, — с этими словами я поднял и брякнул на столик зияющий дырой панцирь. — Один из татей был практикующим одарённым.

     

     Рожа злокозненного Добромира по мере короткого рассказа всё более радовала моё доброе сердце, как выпученными глазами, так и приоткрытой пастью. Впрочем, по окончании короткого отчёта он встряхнулся и затребовал подробности, в которые я его и посвятил.

     

     — Так, Ормонд Володимирович, давайте для начала вы мне скажете, как вы сами? Всё же людей вам убивать не доводилось, да и что за ранение? — покосился он на панцирь.

     — Терпимо, спасибо Артемиде Псиносфеновне, — ответил я, расстёгивая рубаху. — Ну и царапина, — продемонстрировал я шов, тут же эфирно проверенный.

     — Да, почти царапина, повезло. Дурно всё это, — задумчиво пробормотал он.

     — Что агент предал? — уточнил я.

     — Да нет, это-то нормально, точнее, случается, и не сказать, чтобы редко. Одарённый, — хмуро протянул Добродум, что и до меня донесло некую истину. — Ладно, по прибытии проверит ваше состояние Артемида Псиносфеновна, раз уж ей “спасибо”, да и к терапефту обычному зайдёте. Испытательский срок у вас завершён. Поздравляю действительным секретарём и квестором, Ормонд Владимирович, бумаги оформлю по приезду, — дежурно пробормотал он, явно пребывая мыслями не тут.

     

     И вот в чём дело. Одарённый-преступник, причём не разово, а явно член преступной организации. Дело немыслимое, нам это банально не нужно. Таковой, как “бак с горючим”, заработает более, пальцем не шевеля, без риска. Есть варианты, но напрашивается в первую очередь самый очевидный вариант:

     

     — Мыслите, был это политик римский управы тайной? — уточнил я.

     — Напрашивается, но маловероятно. Я бы с вами в таком разе беседовал в карцере, возможно, из соседней каморы. Уж персоной нон грата меня бы объявили. Что тайная миссия, могу поверить, но без прикрытия… Нет, невозможно! — отмахнулся он.

     — Но тогда у них в трущобах выходит настоящая клоака, — заключил я. — Как сие возможно, помыслить трудно.

     — Да уж, выходит, что так. Дождутся римляне второго Нерона, только из плебса, — хмыкнул он. — Это выходит… сколько ему годков-то было, вы не упоминали? — решил уточнить он.

     — Между тридцатью и сорока, не более и не менее, — ответил я. — И он, выходит, гимназиум не кончал, проверки не получал…

     — А значит, родился в трущобах же. Полис в Полисе, — хмыкнул Леший. — Впрочем, будем думать, что с сим делать, точнее, какую позицию занимать. Вряд ли таковых много, Управы римские хоть и ленивы, но крупное явление преступных одарённых не пропустили бы. Да, отчёт составьте, максимально подробный. Можете не составлять, — ехидно взглянул он на дёрнувшегося меня, — только я вас от бесед с лицами заинтересованными ограждать в таком разе не буду.

     

     Ну да, сгноят всякие причастные и прочие товарищи на допросах, изящно названных беседами. А вообще, включив мозги (не в последнюю очередь из-за злоначльственного присутствия), я получил неважную картину “римского бытия”. А именно, Полис с преступниками, например, в шайках, борется непримиримо, а о термине “организованная преступность” политики даже и не слышали.

     И вопрос тут вот в чём: педагогика в полисе построена на высоком уровне, и человек, неважно в каком качестве, место в социальной структуре занимает. Хочешь просто жить — путь тебе в подданные, получишь возможность, не слишком перенапрягаясь, вполне достойно существовать. Горишь желанием “сделать лучше”, причём, неважно, себе или всем окружающим — иди в граждане, возможности будут и к тому, и к тому. Не желаешь ничего делать или решать — есть путь раба.

     

     Система более-менее устойчива, соответственно, преступники, в большинстве своём — психически нездоровые люди, потому как здоровым предоставляется достаточно путей для самореализации. Но дело тут вот в чём, недовольным быть — свойство человека, всегда “что-то не так, чего-то не хватает”. А систематизированная и организованная преступная группа становится раковой клеткой: она ухудшает жизнь массе людей, стимулируя рост недовольства. Недовольные люди приходят к выводу, что “все им должны” и… становятся преступниками. Безусловно, не все, но организованная преступность создаёт среду, в которой преступники воспроизводятся, то бишь для оного воспроизведения благоприятную.

     

     — И какого лешего эти трущобы вообще терпят, — пробормотал я себе под нос.

     — Структура Рима такова, что менять что-то местные политики видят опасным, — ответил Леший. — Это и на жителях отражается, этакий “застрявший в истории” Полис. Уже с сотню лет, с учётом разработок биологов, Рим может себя прекрасно обеспечивать, например. Либо разрастись и заселить трущобы, но детей мало, приток населения идёт от “недовольных” из других Полисов. А к самообеспечению у римлян нет стремления, скорее тому сопротивляются. Ладно, Ормонд Володимирович, собирайтесь. Я же с добытыми вами бумагами пока ознакомлюсь, — направился он к сейфу, — да и отправимся домой.

     — Неделя же? — уточнил я.

     — А зачем нам тут неделю пребывать? Вопросы посольские решены, соответственно, ничего нас тут не держит, — озвучил Добродум. — А вообще, ваша претензия об информированности вас на тему агентов, имеет обоснование. В рамках Рима, — уточнил он, — да и есть несколько близких по бардаку Полисов.

     — И каких же? — заинтересовался я.

     — В основном, заокеанские Полисы. Кто их основал, сами знаете, — на что я покивал — в основном молодежь, с не самым лучшим образованием и мыслями, что “они знают, как лучше”. — Ну вот и творится там, хотя, нужно отметить, далеко не везде, бардак почище местного.

     

     Собственно, собирать-то мне особо ничего не надо было, тут скорее Добродума, погрузившегося в бумаги, ждать пришлось. Так что пробежался я по лавочкам гостиного двора, накупив гостинцы родным, да и отправились мы с Лешим в воздушный порт. И довольно любопытным был способ, которым мы добрались до Вильно: Добродум нанял небольшой курьерский самолётик на четырёх человек практически без груза.

     Меня сначала удивил, даже несколько насмешил вид серповидных, многолопастных пропеллеров. Однако, доставил сей самолётик нас в Вильно за три часа, что, учитывая расстояния, выдавало скорость если не фантастическую, то крайне высокую. Как мне ранее казалось, для винтовой авиации недостижимую.

     

     В самом же Вильно, тотчас по прибытии в Управу, Добродум осуществил свою угрозу, то есть призвал Артемиду и отдал меня ей на растерзание. Растерзание проходило в тёплой, дружественной обстановке, в трапезной Управы. И, кстати, демонстрируя высочайший профессионализм гетеры, никак не касался происшедшего: просто беседа на отвлечённые темы, вроде той же истории и диплициклов, знакомство с которыми Артемида явила отнюдь не поверхностное.

     И лишь её же наука и пристальное вдумывание позволило в части абсолютно невинных вопросов выявить диагностический подтекст. Причём уверен, что лишь в малой доле их. А по окончании трапезы Артемида поставила вердикт, что жить буду. А насколько недолго и хреново, зависит от меня.

     

     — И учтите, Ормонд Володимирович, эмпатия у вас ослаблена. Что в текущих реалиях вам благо, но знать, обращать на это внимание и при нужде нивелировать последствия вам надо, — подытожила гетера перед прощанием.

     

     Возможно, и так, рассуждал я, распрощавшись с дамой и бредя, направленный злонравным Добродумом, в близлежащую лечильню. Жизнь Ормонда, самограниченная в социальных проявлениях, развитой эмпатии не способствовала. А Мир Олега тем более, дегуманизация там — проблема не только “правящих кругов”.

     Впрочем, “ослаблена” не значит “отсутствует”, до патологии не дотягивает. А эффекты оной имеют как отрицательные, так и положительные моменты. Но про внимание Артемида верно сказала, подытожил я.

     

     В лечильне же осмотревший меня терапефт (за счёт Управы) совершил над рубцом эфирное воздействие, да и обозначил необходимость показаться перед ним через седмицу. Тут, кстати, сыграло роль эллиническое отношение к красоте телесной в Полисе: губы на пол лица не надуют, но очевидные изъяны внешности понимались болезнями, излечения требующими.

     Отчитавшись перед злонравным начальством о деяниях своих, я был с миром отпущен, аж на трое суток. Это, выходит, ежели я, например, голову потеряю, мне седмицу отдыха предоставят, не менее, оценил я.

     

     Впрочем, время было уже совсем позднее, так что я, переночевав, с раннего утра отправился к родным. Одарив гостинцами, моя загадочная персона бровями шевелениями и видом таинственным отца от поездки по делам отвратила, так что дела были сброшены на старшего братца, а меня Володимир завёл в кабинет, усадил и требовательно уставившись вопросил:

     

     — Что сказать хотел, Ормонд?

     — Слышали ли вы, отец, о новинке воздухоплавательной, супницы некие, появившиеся лет пять назад? — вопросил я в ответ.

     — Слышал, да негодящее дело. Дорого, да и скорость невелика, — отмахнулся Володимир, снисходительно уставившись на меня, да и откинулся на спинку кресла.

     — Невелика, говорите, — протянул я. — Вот только в Рим я попал за ночь. И совершает Спорый, аэростат, на котором я прибыл, рейс от Вильно до Рима за сутки в оба конца. При учёте разгрузки, притом. А везёт он тысячу четей веса, — веско подытожил я.

     — Погоди-погоди, — нахмурился отец. — А не ошибся ли ты? Приглашал меня Всеслав Ложка, академик наш, на демонстрацию, припоминаю. Энас заместо меня был, да говорил, что негодящая задумка.

     — Прототип, небось, был, — высказал предположение я. — Либо денег не хватило, либо специально скрывал, желая сливки снять. Странно, но ежели учёный в партнёры дельца хваткого заимел, вполне возможно. Полис в торговлю сверх нужного не лезет, а ныне выходит, что снуют эти супницы не первый год по маршрутам дальним. Скорость у них около двухсот вёрст в час, расходы на топливо — слёзки. Вот и посчитайте, отец.

     

     Нахмуренный Володимир погрузился в расчёты, а по мере их ощутимо мрачнел. Очевидно, что “ложкина компания” не то, чтобы скрывала, просто подобрала такой вариант торговли, чтобы местные купцы просто не замечали её. Но шила в мешке не утаишь, соответственно, развитие сей техники ознаменует новую эру грузовых перевозок. Все достоинства транспорта наземного пропадут, отдав ему роль работы “в окрестностях Полиса”. А всё что сверх — ляжет на тарелкину тягу, чистая выгода.

     Наконец, нахмуренный Володимир открыл шкап, достал некую папку с бумагами, почитал. Совершил звонок по фони, интересуясь расценками. Уставился на меня, привстал, да и поклонился, не в пол, но довольно глубоко.

     

     — Благодарствую, сын, что не забыл семью и дело семейное. Не знали толком, да и не задумывались. Могли таким образом до разорения полного дойти ко времени должному, — выдал он.

     — Ну, несложно сие мне было, — несколько смутился я. — Вот ещё что, отец, пришла мне идея, — сделал паузу я, дождался одобрительного кивка и продолжил. — Ежели в супнице той, вместо лепестков гондолы грузовой приспособить пол надёжный, с прозрачными проёмами, да каюты пореспектабельнее сделать…

     — То долю между самолётами быстрыми да аэростатами роскошными урвать можно, — сообразил отец. — Дельно, вот только дело-то незнакомое, — констатировал он, на что я плечами пожал — о семье заботу проявил, сообщил, что знал, а дело дальше не моё.

     

     А вообще, рассуждал я, уже покинув отчий дом, борьба с “сверхбогатством” в Полисах построена на диво разумно. И не столько даже в “сверхприбылях”. Дело, они дело такое, ситуативное и налогами решаемое. А именно в консолидации в одних руках излишних средств. Дело-то не столько в том, что “жалко”, просто деньги Полиса не резиновые, никто “печатный станок” не включает, зачастую дефляция наблюдается. А после скопления прибылей в одних руках, пусть и прибыли не сверх, определённая сумма начинает “исчезать” из экономики Полиса. Не наест и не нараскошествует оборотистый купчина столько, сколько получать будет. В дело вложит — так опять же, от дела оного лихва ему пойдёт, увеличивая конечную сумму прибыли, выводя её из экономики Полиса.

     Ну а если копит, в других Полисах тратит, или там же дело открывает — это уже вопрос непринципиальный. Из ограниченного финансового благосостояния Полиса сумма уходит, понижая купно благосостояние прочих жителей, не участвуя в экономической жизни.

     

     А основой этой борьбы был “налог на наследство”. Хоть наизнанку вывернись, но мытари извернутся, проверят, да и отнимут при передаче до восьмидесяти процентов наследуемого. Да и собственное дело наследователя (если имеется) проверят, да в наследство, буде так будет, зачтут. Вроде и раздражать должно, мол, как же так, для детушек. А вот для социума выходит благо: то же наше семейство в торговле три сотни лет подвизалось, каждый новый глава семьи начинал в условиях стеснённых, талантом и оборотистостью благосостояние поднимая.

     Что и семье на благо: не было негодящих, ленивых глав и прожигателей. Да и Полису пользу несло: товары доставлялись, быстрее, качественнее, дешевле. Повышая благосостояние жителей в целом.

     

     Хотя к самому “институту семьи”, нужно признать, философия Полисов относилась не слишком тепло. Не гнобила, но и не поощряла: желают разумные совместное хозяйство вести и детей воспитывать, никто препятствий не учинит. Но и ответственности с них за ошибки, просчёты и преступления никто не снимет. Собственно, прикидывал я, второй шаг пути “единого человечества”, первый же с “я” на “семья”. А в Полисе семья до оного и разрасталась, в идеале, конечно, но всё равно, довольно близко.

     

     Так, за мыслями философическими о природе Мира, да штудиями своими (похоже, что пожизненными, что, по совести, скорее радовало), провёл я отведённые мне “дни свободы”. Явившись же к злонравному Добродуму на расправу, я закономерно был обрадован работой тяжкой, причём морда начальства змейская выражала предвкушение моих неисчислимых страданий и возмущений.

     

     — Вот таким вот образом, Ормонд Володимирович, — ехидно витийствовал Добродум, поведав, что я теперь “курьер и ВрИО”.

     — Ну, сие известно мне давно было, — с улыбкой светлой ответствовал я. — А что ранее не поведали, так возраст у вас, Добродум Аполлонович, такой, — сочувственно покивал я антикварным мощам начальства. — Впрочем, вопросы у меня есть чисто технического толка, — деловым тоном продолжил я, пока меня на хрен не уволили, а то подёргивающееся веко Лешего на это намекало.

     — Задавайте, — буркнул уязвлённый Добродум.

     — Средства достижения мной Полисов, снабжение и прочее. Каковые ресурсы управа мне в решении дел… — недоговорил, но отчётливо намекнул на “ваших”, — представит?

     — От дела зависимо, сроков, важности. На самолёт личный и дюжину секретарш весёлых не рассчитывайте, — пытался отыграться злонравный начальник.

     — От вас, Добродум Аполлонович? — аж изумился я. — Так был я у медика недавно, да и Артемида Псиносфеновна проверяла, — ехидно напомнил я.

     

     На что леший злокозненный мне папку всучил, да из кабинета выпроводил. Ну, полноценная трудовая деятельность началась неплохо, заключил я, с всученым мне ознакамливаясь. И выходило, что Леший мне всё же гадость учинил: Полис назначения не один был, а несколько. И хоть задача состояла во всего лишь передаче ряда бумаг “из рук в руки”, как пугательно уведомляла папка, да и Полисы относительно близлежащие, мотать меня должно по траектории сложной и хитро вывернутой. Невгин, Маладзечно, Воранав, а вдобавок, Ковно. Всё вроде и недалеко, но выходил этакий полукруг на восток, притом что Ковно совсем на запад. И сроки не сказать, что щедро отпущены, заключил я уже в библиотеке Управы, затребовав себе карту. Сами-то Полисы я знал, но вопрос дорог был досконально неизвестен. Хотя со столь злокозненным начальством мне не помешает не диплицикл, а самолёт лёгкий.

     

     Впрочем, на таковой у меня денег не наберётся, так что надо думать, как до целей моих добираться. Ну, положим, с Ковно понятно, в этом случае воздухом, причём, наверное, в последнюю очередь, из Невгина. Бес знает, есть ли рейсы между ними, значит арендовать лёгкий самолёт придётся, но и претензий в “растрате” мне никто не предъявит: уж больно сжатые сроки.

     А вот от Воранава на юге до Невгина на севере, через Маладзечно добираться землёй надо. Тоже вопрос, как? Диплицикл, конечно, романтика и всё такое, но я себе зад собью, невзирая на гладкость трактатов. Да и вопрос пейзан всяческих не вполне ясный. На караваны-то без охраны и яровиков или паровиков они временами нападают, это факт, в семействе моём известный. Но вот с путником одиноким неясно. Вроде и не тати озверелые какие, а вроде и шут знает.

     

     Поняв, что вопрос сей требует разъяснений, после некоторого обдумывания решил я навестить предшественника по должности моего, Младена. Пусть не самый приятный человек, но таить важные знания не будет. А уж там посмотрим, трясти ли из Серонеба Васильевича гаковницу скорострельную, или бонбами ручными обойдусь, хмыкнул я.

     Да и вообще, по всему выходит, что опять злонравный Леший мне проверку учиняет, думал я по пути. Уж не знаю, на кой бес это ему, но мнится мне, что с частью, если не со всеми, доставками курьеры управы бы справились, исправно по полисам путешествующие на попутках воздушных.

     

     В ведомстве, подчиненном моему предшественнику, орднунг творился столь образцовый, что закралась у меня мыслишка Младена как-нибудь извести. Уж больно застроенные были сотрудники, так что избавление от чудовища формализма, Младеном рекомого, виделось не столь преступлением, сколько актом человеколюбия. Впрочем, по здравому размышлению, решил я путь душегубца себе не торить, глянул жалостливо на чиновников тихих, посочувствовал им мысленно, да пред очи Младена явился.

     

     Последний мордой своею заносчивой меня впечатлять тщился с минуту, но не преуспел, после чего сообщил, что пользовался в путешествиях своих попутной авиацией. Кроме случаев срочных, отдельно оговариваемых, с транспортом, под них выделяемым. Чего и мне желает, вместо глупостей, мной удуманных. Так что распрощался я с Младеном в твёрдой уверенности, что леший злокознен, злонравен и глумливую проверку мне учиняет.

     Потому как нет между Полисми столь активного воздушного сообщения, чтобы в срок оговоренный уложиться. А бумаженция денежного довольствия лишь один перелёт прямой аренды покроет, что меня к диплициклу возвращает, тут даже мобиль не арендуешь, что с возницей, а уж тем более без оного.

     

     Ну и леший с ним, расстояния не велики, снаряжусь, да и доставлю всё в срок, решил я. Впрочем, гаковницу мне жадина-Серонеб опять не отжалел, даже папкой с листами помахивание не помогло. Разтрясся он лишь на пару бонб ручных, и то лишь после часа взывания к совести гражданской и нудежа. И выделил их в стиле “на, только отстань”, жадина скупердяйская, негодовал я, снаряжаясь в поход.

     Эфирострелы прихватил, панцирь новый, выданный взамен старого безропотно, что хоть в чём-то жадину складского оправдывает, надел, да и отправился в Воранав.

     

     По дороге, несколько смирившись и отойдя от всеобщего гадства, змейства и прочих нехороших качеств, я с положением своим смирился, даже от дороги начал известное удовольствие получать: поля, стада всяческие пасутся, солнышко светит. И колдобин не намечается, так что лепота, не сказать, чтобы полная, но вполне чувствительная. Да и, прикинул я маршрут, ежели задержек не учинится, то могу в пару дней управиться, даже до срока отмеченного.

     Доехал до заставы милитантов с владениями Полиса Воранава, который, по предъявлении бляхи посольской, преодолел (к своему некоторому удивлению) без расспросов с пристрастием и досмотров каких. А вот далее я несколько напрягся: чай, пейзане “наши”, изредка видимые — бессребреники и милые люди. А вот импортные все поголовно тати, душегубы и личности, со всех сторон неприятные. Не факт, конечно, но ожидать такового стоит, как и к оному готовиться.

     

     Однако опасения были если не беспочвенны, то в какие-то меняпротивные деяния противных пейзан “не наших” не вылились. Несколько встреченных явно преступных типов из пейзан проводили тихо шелестящий диплицикл взглядами, один даже клешнёй своей злодейской помахал, несомненно, тая коварный план меня поймать, обездолить и пустить на удобрения.

     Да и патруль милитантский, мной на подъезде к Полису назначения встреченный, злодейств, к удивлению, не учинил, а водитель паровика военного даже лапой изволил мне помахать.

     

     Были мысли, что бдительность усыпляют, злодеи импортные, но по здравому размышлению я решил несколько расслабиться, а то накрутить себя мог до того, что поприветствовал бы, положим, парочку какую, в придорожных кустах любящуюся, за стоны неуместные бонбой. Вопрос же “хто тут?” опосля её задав.

     Застава на въезде в Полис встретила меня местными милитантами, на бляху прореагировавшими сообразно коллегам своим, да ещё и дорогу до Посольской Управы указавшими.

     

     Проехав до Акрополя по Полису-соседу, отличий стилистических или архитектурных я не углядел. Да и люди, в целом, были ликами и типажом схожи. Акрополь же вообще один к одному, за исключением типа зданий. Посольская Управа, например, в которую вёл мой путь, более Большой театр напоминал, как портиком входным, так и основным зданием, прямоугольным. Да и венчал его скатный антаблемент, без колонн, впрочем.

     Проникнув внутрь, я представился, бляху продемонстрировал, но был проверке подвергнут более пристрастной, что и логично. А после предъявления грамот меня некий служитель до адресата и сопроводил. Передав пакет, я вознамерился отклоняться, но был остановлен:

     

     — Отобедать не желаете, Ормонд Володимирович? — вопросил меня пожилой дядька, без усов, со шкиперской бородкой.

     — Благодарствую, Мстислав Лихоимович, — ответствовал я. — Но труды мои не завершены, так что ждёт меня дорога.

     — Весьма похвально, — покивал дядька. — Счастливого вам пути, в таком разе.

     — И вам счастливо оставаться, — ответно послал корреспондента я.

     

     А на выходе до меня достигло бормотание вполголоса: “вот откуда такие юнцы берутся? Упорен, трудолюбив, явно в службе рьян… Не то что мои олухи…”, философически вопрошал у потолка посольский чин.

     А не гадок ты потому что, непременно злокозненен и не злонравен, да и вообще не гадкий леший, мысленно ответил Лихоимычу я, спускаясь к диплициклу.

     Местные политики коня моего железного не свели, чего я втайне опасался, так что оседлал я его и направился в полис за номером два моего списка, Млаздечно.

     

     Полис я покинул без забот, а вот в дороге случилась не то что авария, но неприятность. А именно, налетел порывистый, шквалистый ветер и из каких-то недр небесной канцелярии принёс весьма поганого вида, мокрости, а главное — температуры, дождь. Холодно, девица продажного поведения, констатировал я, слегка подмоченный на обочине. Древо мной облюбованное защиту давало весьма условную, но лучше, чем ничего, а я пребывал в сомнениях.

     Просвета в свалившихся на мою персону тучах не наблюдалось, похолодало градусов до дюжины. Ежели я путь продолжу по мокрой брусчатке, то авария может учиниться и в самом прямом смысле. Да и сколь бы неспешно я ни ехал, простыну непременно. С другой стороны, торчать под древом этим мне тоже не резон: пусть и не быстро, но тоже намокну, продрогну и заболею. Да и вообще, смех смехом, а так и помереть от холода можно, промокнув и переохладившись, как ни абсурдно сие в начале сентября.

     

     Так что, выходит, надо мне ехать, неспешно и аккуратно. Потому как мокнуть и простывать на месте гораздо глупее, нежели творить это по делу. А выбора иного у меня и не наблюдается, печально заключил я. И вот, только я вознамерился последовать своему скорбному пути, как к дереву моего пребывания подкатил велосипед с парнем, примерно ровесником. Нахлобучен на него был свободный капюшонистый и прорезиненный плащ, объект, на текущий момент, моей жгучей зависти, да и укоров себе. Вот стоит-то, небось, ежели не копейки, то вполне подъемно, мог бы и подумать, мысленно стучал я себя по бестолковой башке.

     Тем временем тип в плаще окончательно приблизился и, слегка поклонившись, выдал:

     

     — Поздорову вам, путник. Звать меня Родослав Бульба, наследник почтенного Изяслава Бореславовича Бульбы, — произнес ровесник с таким пафосом, будто представлялся наследником Цезаря пред Сенатом.

     — Ормонд Володимирович Терн, посольский служащий, — не стал я, с одной стороны, скрывать своей природы, но и мудро не уточняя “а с какого я Полису-то”.

     — Ормонд Володимирович, почтенный отец мой вас углядел и приглашает переждать ненастье в нашем особняке, — выдал сей Родослав из рода всяческих -славов.

     — Признаться, Родослав Изяславович, планировал я продолжить путь свой, — решил не связываться с “пейзанским гостеприимством” я.

     

     Ну реально, этот паренёк один, не агрессивен, скорее доброжелателен. Да и “по отчеству” ему мёдом по сердцу, аж надулся. И в округе никого нет злоумышляющего. Но вот ехать в подворье какое пейзанское у меня желания точно нет.

     

     — Не годно это, — помотал собеседник башкой под капюшоном. — Ливень лишь усилится, да и хляби как бы не до завтра разверзаться будут. Так что не обижайте отказом, да и о себе подумайте, — довольно резонно озвучил вьюнош.

     

     Это да, оценил я всё усиливающуюся капель. Вот незадача-то, но видно, и вправду гостеприимством придётся пользоваться. Во-первых, я таким макаром реально помереть могу, по дури своей. Во-вторых, хоть и безоговорочно доверять нельзя, да и ушки на макушке держать надо, но всё же вероятность поголовной пейзанской кровожадности и душегубства крайне мала. Да и в-третьих, ежели я второй пункт исполню, то и при злокозненности опасность не столь велика. Я одарённый, оружием обвешанный (недостаточно, посетовал я о зажиленной скорострельной гаковнице), а одарённые среди пейзан… А вот шут знает, а я нет. Есть они или нет их. Прискорбно мало я о бытии “вне Полисов” осведомлён, а гимназиум такового и не давал.

     

     Но в любом случае, мне мокро, холодно, а предлагают тепло и сухо. И гордо помирать к бесам я не собираюсь, заключил я, принимая приглашение. Родослав на это кивнул, велосипед оседлал, да и поехал вперёд, а я за ним. Промок до костей, хорошо, что пейзанское обиталище было недалеко, полверсты взад, да с версту от тракта.

     И, кстати, назвать “избой” сии хоромины язык бы не повернулся. Здоровенный особняк, частично деревянный, не считая окрестных хозяйственных построек, немногим ему в размерах уступающим. Полагаю, сараи для техники да хлева-зверинцы, а сам особняк был раза в полтора поболе, чем наш, Тернистый.

     

     А после входа на меня накинулась полненькая и приглядная молодуха, лет чуть за двадцать, с оханьями и причитаниями принявшаяся меня разоблачать, на что провожатый взирал с ухмылкой добродушной. Впрочем, когда руки свои она к перуну потянула, я её отстранил, эфирострел с кобурой снял, да и положил на приступок недалече, как и папку, цербик да обоймы запасные. Девица замялась, но её прервал голос.

     

     — Оставь, Ванда, служебное сие у гостя, — раздался бас, и явился дядька лет сорока на вид, гладко выбритый, в компании девицы лет девятнадцати, одетой явно “побогаче” встречающих.

     — Отец мой, почтенный Изяслав Бореславович Бульба, — изрёк мой сопровождающий. — А так же сестрица моя, Ксения Изяславовна. Ормонд Володимирович Терн, политик посольский, — отрекомендовал он меня родным.

     — Добро пожаловать, Ормонд Володимирович, в дом наш, — выдал дядька. — Банька нагрета, так что не сумлевайтесь, разоблачайтесь да отогрейтесь. А после поснедаем да побеседуем. Нечасты у нас гости, — улыбнулся он.

     

     Ну, в целом, не помешает, решил я, разоблачился, да и последовал, хлюпая ногами мокрыми, за Вандой. Благословляя папку водонепроницаемую, а то довез бы я послания в виде каши бумажной. На вес их адресатам отмеривая, ухмыльнулся я. Вообще, несколько я успокоился: одарённых, в немалом числе эфирных возмущений от людей в округе, не наблюдалось, так что всё не столь страшно. А травить меня… ну, скажем так, этика славская травлю гостя чуть ли не за тягчайший грех почитала, тут тать безжалостный, и то подождёт, пока гость дом покинет, только потом по маковке отоварит. Не гарантия, конечно, но наука Артемиды в лицах встречающих точно коварства и злостности не выявила, скорее, интерес доброжелательный. А в лицедейство злонравное высочайшего уровня этих аграриев я не верю. Так что отогреюсь, перекушу, да подожду. Может, ливень кончится, да и избегу я ночёвки. Ну а нет так нет, всё одно деваться, кроме как под ливень, некуда.

     

     Попарившись и помывшись, был я в тёплый халат облачён, да и препровождён в трапезную, где пребывало всё семейство. Провожатый мой вид имел несколько потерянный, но не огорчённый, радостный скорее. Сестрица его несколько взоров исподтишка на меня бросила, а сам отец семейства довольно восседал во главе стола и с улыбкой предложил угощаться. Трапеза была обильна, да и, прямо скажем, вкусна. А после чая нас покинул Родослав, да и сестра вскоре упорхнула, так ни слова не сказав.

     

     — Не откажитесь старика беседой развлечь, Ормонд Володимирович? — вопросил, поднимаясь, Изяслав. — Да и медку нашего семейного отведать, — улыбнулся он.

     — Беседой не откажусь, — ответствовал я. — А вот с хмельным увольте, Изяслав Бореславович, не любитель.

     — Значит чайком развлечётесь, али кофием, — заключил он, жестом приглашая меня за собой.

     — Кофием развлекусь, вот только и к вам вопросы имею, — озвучил я, пояснив на вопросительный хмык. — Я, признаться, прискорбно не информирован о жизни аграрной. В гимназиуме нам по биологии знания давали, о важности, отборе, селекции, но вот о бытии аграриев я, почитайте, и не знаю ничего. Да и перемещаюсь, в основном, воздухом.

     — А с какого вы Полиса, Ормонд Володимирович? — как ни в чём не бывало, вопросил Изяслав, а на моё несколько дёрганое движение ухмыльнулся. — Да ясно же, что не из Воранава, вас бы Родослав по гимназиуму бы признал.

     — Вильно, — ответил я, получив в ответ кивок. — Гимназиум? Я, признаться, мыслил, что на домашнем обучении аграрии пребывают.

     — Поведаю все, — ухмыльнулся Изяслав. — Вы, видно, вправду из гимназиума не так давно, али землю не топтали, на воздусях пребывая.

     

     И привёл меня в изрядный кабинет на третьем этаже, заставленный массой книг, с широкими окнами, перед которыми располагался телескоп.

     

     — Им вас и узрел, — покивал аграрий на мой вопросительный взгляд. — В ненастье да во время отдыха округу наблюдаю.

     

     А после, когда я вооружился кофием, а он кружкой с медовухой, расспросил меня дядька о новостях да Полисах иных. Я, подумав, поведал о Риме, что в моём багаже знаний было наиболее интересным. Изяслав покивал, похмурился в местах должных.

     

     — А теперь и моя очередь. Ну, мне не в тягость, поговорить люблю, чада от бесед моих на сеновале спасаются, — добродушно пробасил он.

     

     И поведал он мне такую любопытную информацию: от сёл и прочих поселений идёт постепенный отказ уже лет сто пятьдесят как. А аграрные добытчики ныне — это фермеры, как мой собеседник. Причём, мало того, что все дети обучаются в гимназиуме Полиса, как и хозяин дома, так ещё и знаний имеют немало и уважения заслуживающих. Потому как собеседник мой и механик, и агроном, и ветеринар, и медик в мере малой. Управляющий, да и психолог. Потому как большая часть работников, причём, в основном, осуждённых — это рабы Полиса, выкупленные из такового состояния.

     

     — И как, нормально работают? Не ропщут? — уточнил изумлённый я.

     — Так не душегубцев я подбираю, да и беседу с каждым имею, не по одному часу, — ответствовал дядька. — А жизнь у них тут не дурна: трудиться хоть и надо, но всё ж с техникой больше, да и сам я понимаю, что до крайности и недовольства доводить нельзя. Так что, почитайте, здесь они более обеспечены да волей наделены, нежели в Полисе бы были.

     

     И вот выходит, что обеспечивают эти “рабские” плантации Полисы едой всяческой. Разговорившись, я полюбопытствовал, а что и как с нападением на караваны купеческие. На что собеседник мой сотворил вид одновременно непричёмистый, да ещё невинностью оскорблённой припорошенный.

     

     — Полно вам, Изяслав Бореславович, из купеческой семьи я. Да и не обвиняет вас никто — может, слыхали что, от шурина свекрови золовки какого, — откомментировал я.

     

     На что собеседник, пару мгновений подумав, выдал, для начала историю обретения знаний. С его слов выходило, что связь он с поведывавшим имел столь отдалённую, что менее чем неандертальцем сей повествователь быть не мог. Ну и после преамбулы рассказал, что чинят караваны купеческие немалый убыток и разорение. Не все, но есть гады преизрядные, живность потравившие и виниться в грехе лихом отказавшиеся. Как по мне, вина сих негодяев была в переезде цыплёнка какого, а то и курицы престарелой. Ожидающей в хлеву свидания костлявой, но направленной туда до срока гудком или хлопком караванным. Впрочем, пусть их, мысленно махнул лапой я. Тут уж точно ничего не сделаешь, а к путникам они, по всему, вполне добры, подобрее, чем “грызущиеся” Полисы, выходят. Может, обманываюсь, но пока, судя по всему, так.

     

     А на вопрос о “мифических” бандитах, Изяслав челом потемнел, встал, извлёк из комода папку, да и шлёпнул на стол.

     

     — Вот, полюбуйтесь на “мифы”, Ормонд Володимирович, — довольно едко бросил он. — Был пять лет назад сосед мой, да и родич дальний, да нет его более.

     

     Всмотрелся я в фотографии в папке, и передёрнуло меня малость. Уж очень запечатлённая расчлёненка поганой была, бережной к жизни умучиваемых, садистская до тошноты.

     

     — Это… до откуда в Полисах ТАКОЕ? — несколько на эмоциях воскликнул я, реально задетый. — Ну понимаю, головой скорбные, не всегда их выявишь. Но тут десятки…

     — Два десятка с лишком в шайке поганой было. Милиция отловила нелюдей, да огнём сожгла заживо, — откомментировал Изяслав. — И это хорошо, что лесов у нас немного, на востоке изуверы таковые куда как чаще лютуют.

     

     И поведал он такую вещь, а частью я сам догадался, что невзирая на все достоинства, Полисы не идеальны, да и работу осуществляют люди, с ошибками закономерными. И вот, бандиты такие, кстати, к караванам и не подступающие толком — это этакая “кочевая выбраковка” педагогики и законов Полисов. Выходило их немного, по сравнению с населением Полисов так и смешно количеством, но были они. Садисты патологические, маниаки, да и в целом, личности, умом и хитростью звериной не обделённые. И мрази последние. В Полисах их, за дела им потребные, изловят быстро, вот и скитались таковые шайки по миру, на хутора аграриев да путников одиноких нападая.

     Ну а что немного их — так то жертвам ихним не облегчение. Хотя, в дороге встреча с таковыми к нулю близится, особенно в осени, как сейчас.

     

     — Я фотографии сии храню, да рабам показываю, дабы случись что, за оружие брались да отбивались с нами купно, — вполголоса поведал Изяслав. — А то те, что были у Милослава, сыску согласно, помогали извергам. Впрочем, сами как хозяева и закончили, — потыкал он в папку.

     

     Но тема неприятная через некоторое время забылась, так что пробеседовали мы с Изяславом, с перерывом на трапезы, до вечера. Дядькой он и вправду оказался эрудированным, неглупым, охочим поговорить. Ну и “эффект попутчика” над нами обоими довлел, к известной открытости располагая.

     Например, эфирное радио, эфирофон, было широко распространено среди аграриев, причём не столько “на помощь позвать”, сколько для общения. И были дружбы, игры различные, если не через полмира, то близко к тому. Были эфирофонщики-любители и в Полисах, но не столь распространены, благо, для досуга им был выбор гораздо больший. Что, к слову, создавало в Мире Полисов четвёртый класс, несколько более интернациональный, невзирая на близость к Полисам, нежели граждане и подданные.

     Да и много таковых мелочей поведал, вроде и не важных, да и не скрываемых, но тем не менее, широко не известных.

     

     Дождь же тем временем лил, то затихая, то усиливаясь, так что ко сну, в каморке, которую на две трети занимало шикарное ложе с не менее шикарной периной, я направлялся хоть и не беспечный, но и не готовый стрелять на любой звук.

     Что, к слову, мою ночную гостью и спасло. Впрочем, то, что была это гостья, я в первый момент и не знал, просто из дрёмы меня вырвало поскрипывание двери. Рука рефлекторно скользнул под подушку, к цербику. Но фигура, не видимая во тьме, но прекрасно эфирно ощущаемая, без резких движений скользнула под одеяло, нащупала уд мой, да и стала его с очевидной целью оглаживать.

     А почему бы и нет, разумно решил я, ощупав достоинства фигуры, которые меня вполне устроили. И любились мы не раз и не два, причём любовница моя и умением обделена не была, да и страстью. Правда, молчала, даже постанывала без голоса, да и целоваться не желала, при том что в ласках различных мне не отказывала. А перед уходом, всё же поцеловала в уголок рта, да и на ухо шепнула: “спасибо”.

     

     Всегда пожалуйста, мысленно ответил я, в некоторой растерянности, хоть и не без закономерного удовольствия, валяясь во тьме. И ведь бес поймёшь, кто это был из девиц, мной видимых, а может, вообще раба какая. Да и бес с ним, будем считать это пейзанским гостеприимством, заключил я, задрёмывая.

     

     На рассвете же меня пробудил стук да барахло моё, просушенное и чистое. Оделся я, явился к завтраку, где меня встретил довольный Изяслав, лапу мне перед трапезой пожавший, да и высказав:

     

     — Благодарю вас, Ормонд Володимирович, за дочь свою, — довольно выдал этот дядька. — Сама присутствовать не может, с Родославом на радостях любится.

     — Шта?! — выдал я охеренно интеллектуальный вопрос, оседая от неожиданности на стул.

     

     На что поржавший Изяслав поведал мне за завтраком этакую пикантно-специфическую историю, да и ряд моментов были освещены. Итак, у пейзан, значится, инцест был делом семейным. Впрочем, как и в Полисах, но вот определённый чисто пейзанский признак невместности жития женщин с рабами из этого выбивался. Хотя у нас в Вильно некая купчиха, Клавдия Агафеновна, далеко не страхолюдина и годами не преклонна, имела носимый мускулистыми рабами паланкин, которые не только её носили, но и сношали. Было это скорее экзотикой и эксцентричностью, но и прямого осуждения, кроме излишне показной личной жизни, не вызывало.

     Но у пейзан такового не было, что бытием в окружении рабов и психологией полов во многом оправдано. Так вот, детей у Изяслава, причём от рабынь, взятых как наложницы и хозяйки по дому, было десяток. Кстати, описанное житие с таковыми, очень напомнило мне “брак” в Мире Олега, с единственным исключением: возможности изменять “папику” рабыни были лишены, то есть хочешь налево — уходи совсем.

     

     Ну да не суть, из десятка отпрысков после гимназиума вернулись лишь двое, что, в общем-то, во многом закономерно. И жили они друг с другом, детей иметь не могущие, что, кстати, приоткрыло мне ещё одну грань жизни Полиса. Ранее меня не то чтобы смущавшую, но ставящую терапефтов чуть ли не на божественный уровень.

     А именно, семьи в Полисах имели по два-три ребёнка, приличным было число три, если воспитывали, конечно. Но и в том, что отдающие чад “на воспитание” службам Полиса женщины рожают, как пулемёт, я закономерно сомневался.

     А для вида таковое положение — зло и гибель, если разобраться. Женщина по природе животной должна иметь десяток детей. И из них, не менее половины, а то и более того, умирает. Причём, даже если оба родителя — эталон здоровья, есть немалая вероятность патологий: сие природа комбинирует варианты, мутации, но тут как повернет, полезные они будут или дурные. Соответственно, люди, у коих медицина лишает природу её функции естественной отбраковки, непременно должны поставить её на оздоровление потомства. И вот, мыслил я, что терапефты столь искусны, что генную коррекцию негодящих мутаций проводят.

     

     Но оказалось, что не всё корректируется и не всегда. И Родослав, попавший в шесть лет в гимназиум, от скрытой патологии был излечён. Но генетика была достоверно и неизлечимо больная, так что терапефт осуществил операцию стерилизации, некий аналог вазэктомии. Что и юношу не лишило нормального развития и мужской силы, но вероятность воспроизведения дурной мутации свело к нулю.

     В таком разрезе связь единокровных родичей даже в теории не несла опасности, но вставал вопрос детей. Родослав от “ребёнка со стороны” разумно не отказывался, но бытие пейзанское накладывало массу ограничений. Вплоть до попытки девицы ехать в Полис, пытаться завести кратковременный роман там. А тут я подвернулся, да после дождя разоблачаясь, глянулся. В общем, пейзанская запутанная романтика, в которую я, будучи приличным мужем, даже не помыслю, коим органом окунулся.

     

     Ну а отсутствие праздности девицы Изяслав установил поутру, на тему чего его дети-супруги затеяли марафон “отмечания”. Бывает же, мысленно обтекал я. Впрочем, если не шаблонами мыслить, причем Мира не сего, а разумом, так и ничего страшного. Правда, закралась мысль нехорошая про моего старшего брата: женским вниманием Энас не обделён, подруг сердешных как перчатки не менял, сожительствовал с ними годами, домашним представляя. Но детей не имел, да и расставался с ними через год-два, а многие среди них — почтенные матроны с потомством ныне.

     Впрочем, если всё и так, то дурного ничего, да и я с Эфихосом есть. Будет, кому род продолжить, а совсем на край, есть дядька у нас и сестрица, и братец двоюродные.

     

     В общем, расставался я с Изяславом, благо ливень в ночи закончился, как с симпатией в общем и благожелательными чувствами, так и несколько идущей кругом головушкой бедовой. По дороге ветерок в рожу мне мозги несколько прочистил, так что к Младзечно я подъезжал собранный и работоспособный.

     В Полис попал без проблем, в Управу по схеме аналогичной предыдущей, правда, на покушать меня задержаться никто не просил, да и комплиментов несравненности моей не делал.

     

     И добрался часа за три с лишком до Невгина, где схема, также без аварий, повторилась. Там же подъехал в воздушный порт, где каждый уважающий себя Полис имел несколько небольших самолётов, аэронавтами снабжённых, в аренду. Ну а мне большой был и не нужен, так что потратив почти все отведённые мне на поездку средства, закатил я диплицикл в небольшой трюм, да и полетел на погонщике самолёта в Ковно. И тут всё прошло как по маслу, полицейские милитанты в воздушном порту не злобнее привратных в иных Полисах оказались, так что доставил я и последнее донесение.

     

     Вот только подустал я чертовски, так что хоть и в сроки уложился, да и не вечер был, решил отдохнуть. Уж очень насыщенная командировочка выдалась, да и не спал я толком, нужно отметить. В результате, переночевав на остатнии деньги в гостином дворе Ковно, отправился я домой с рассветом, где, в целом довольный по итогам, оказался чуть позже начала дня рабочего.

     Завалился в Управе к лешему, где меня сходу встретили очи, злобно вытаращенные, и голос столь злобно-ехидный, что я оторопел.

     

     — Где вас бесы носят, Ормонд Володимирович?! — хамски осведомился начальствующий тип. — В должный срок на службу вовремя явиться не можете? В весёлом квартале загуляли?

     — У меня вообще-то доставка, вашим указанием! — ощетинился терниями я.

     — Вот именно! Час без малого водитель с самокатом ждет…

     

     Возмущённую тираду его злонравнейшества прервал мой искренний, пусть и не без толики истерики, гогот.

     — И не поведаете ли вы, Ормонд Володимирович, что вас столь развеселило? — воззрился на меня Леший, гневно выпучив очи.

     — Доставлены депеши посольские днём вчерашним, — подхрюкивая, ответил я, не в силах окончательно справиться со смехом.

     — Бред какой-то, — спустя полминуты разглядывания меня и бряцнутой на стол папки выдал Добродум. — Какого лешего вы до срока этим занялись?

     — Так на папке не указан срок отправки, — резонно ответил я. — Вот и рассудил, что срок указан крайний.

     — Так вы же к Младену Чёбытовичу подходили, — продолжал фрустрировать леший.

     — Точно так, подходил, поведал мне Младен Чёботович, что: “Судами воздушными попутными пользуйтесь, Ормонд Володимирович. Ежели же доставка требует сроков или условий иных, снабжены вы ими будете волей начальственной. Чай помудрее вас там люди пребывают!” — спародировал я занудного формалиста.

     — И всё? — требовательно уставился на меня злонравный Добродум, после чего я веско покивал. — Допустим. А далее к чему извивы ваших мыслей привели? — уже с интересом вопросил он.

     — Три дня до срока, места доставки не столь далеки. Средств, выделенных на аренду самолёта недостаточно. Составил маршрут, обратился в ведомство довольствия управное, — не стал скрывать я, на что хрюкнул уже Леший.

     — Обратились, изрядно сказано. Серонеб Васильевич от придирок ваших злостных доселе каплями отпаивается, подавай вам мортиру осадную, — навёл на меня поклёп Добродум.

     — Напраслина, — отрезал я. — Не мортиру осадную, а гаковницу скорострельную. И не выдал оную мне Серонеб Васильевич, хотя сам он уверял, что есть она на складе. А выходит, у него ещё мортира осадная завалялась, у жадины такого — задумался я.

     — Бес с ней, с мортирой, — отмахнулось начальство. — Что далее делали?

     — Направился в Воранав, доставил корреспонденцию, оттуда путь держал в Младзечно, — продолжил я, но был перебит.

     — На диплицикле своём направились? — вопросил Леший.

     — На нём, с учётом сроков, средств на аренду недоставало, — ответствовал я. — Потом Невгин, и оттуда, в силу сроков ограниченных, арендовал самолёт, — кивнул я на папку, которую злонравное начальство распахнуло. — Доставил послание в Ковно, переночевал и с первым светом пред ваши очи явился, — принял я вид лихой и придурковатый, испорченный, впрочем, прорвавшимся хрюком.

     — Явились, — констатировал злокозненный Добродум, носяру свою в бумаги сувая. — Ночевали и питались где?

     — Средств предоставленных не хватало, — выпучил очи я, — окромя дня последнего, в гостинице, постился, — нагло врал начальству я.

     — Заметно, — воззрился Леший на щачла обширные мои, пост и истощение ярко демонстрирующие.

     

     Посидел с полминуты в раздумьях, но не удержался и проржался, коротко, но от души.

     

     — И что с вами сделать велите, Ормонд Володимирович? — пристально уставился на меня он.

     — Ну, во-первых, задания давая, более развернуто в них посвящать, а не из кабинета зловредно изгонять, — начал я. — Во-вторых, за подвиги мои беспримерные, аскетичные, к экономии для Управы приведшие, да и за дело, до срока справленное, можно мне премию какую организовать, — наглел я. — Ну и в-третьих, денёк отдохнуть не помешало бы, — прикидывал я, на что ещё бы губу раскатать.

     — Посмотрим, — фыркнул злонравный Леший, фони отпустив водителя, меня ожидающего. — До завтра отдохните. И запомните, ежели на папке с делом Управы один срок указан, он начала работы с оным. Ежели же крайний срок есть, то две даты будут непременно. Ступайте, Ормондушка-путешественник, — зловредно ржанул он.

     

     Сам ты слово такое, мысленно припечатал я Добродума, впрочем, продолжая мысленно хихикать. И вправду комично вышло, как ни поверни.

     День же выходной я решил потратить на встречу с родными, что и осуществил. Вот бес знает, что за отношения у нас сложились, но возникало ощущение, что как в анекдоте: степень сердечности и приязни обратно пропорциональна частоте встреч, причём как для меня, так и для них. В общем, явившись в Тернистый особняк к вечеру, ужин я провёл не без приятности с людьми, вполне мне симпатичными.

     

     А вот после трапезы, уже Володимир цапнул меня под руку, отведя в кабинет “на поговорить”, чем, признаться, немало меня заинтересовал. Однако тема беседы оказалась пусть и с семьёй связанная, но довольно скользкая, скажем так.

     

     — Ормонд, вопрос к тебе имею, — начал отец беседу. — Отпустят ли тебя дела служебные на обед званый в солнцадень ближайший, с пяти пополудни?

     — Теоретически да, — прикинув, ответил я. — Впрочем, про злонравность начальства своего я упоминал, так что поручиться не смогу. А в чём нужда во мне? Всё же званые обеды более делам денежным подобают, а в делах я вам, отец, не подмога.

     — На сей раз не купеческие дела званый обед собирают, — задумчиво ответил Володимир. — Хочу тебя с дочкой друга моего и партнёра, Милорадой Поднежевной познакомить, — признался он в жутком коварстве.

     — Кхм, отец, при всём моём к вам уважении, но таковые “знакомства” предполагают связь долговременную, мало не пожизненную, чай, не на концерте и сборище молодёжном каком знакомиться будем, — констатировал я, на что сия сводня мужеского полу довольно покивала. — А возраст мной вы учли? — выпустил колючки я. — А то, что обитаю я в инсуле служебной и менять место обитания не планирую, иначе как на дом свой? И, наконец, я юноша молодой, не нагулявшийся, связывать себя обязательствами, из такового “знакомства” следующими, не готовый?

     — Так никто силком же не тащит, — несколько побагровел челом, но помня, что “вышел я из воли”, выдал Володимир. — Познакомитесь, может, глянетесь друг другу. Не нагулялся — так бес с ним, какой контракт составим, таково и будет. А ежели сойдётесь, я и семья Сулица вам дом в дар преподнесём, как и средства на обзаведение.

     — Дети нужны, — констатировал я. — А Энас, как мне и мыслилось, иметь их не может, — на что ответом мне было молчание, но с выражением физиономии столь красноречивым, что слов и не требовалось. — И вот, рассчитываете вы, отец, меня, жизни не видевшего, окрутить, — констатировал я, на что нахмурившийся Володимир стал наливаться дурной кровью. — Вот только, отец, силой мужской вы не обделены, — тернился я. — Рабу купите, любовницу найдите, да и сотворите чадо или чад, сколь потребно! Меня, в неполные семнадцать годов негоже в сие втягивать, — отрезал я.

     — Не могу я, — побагровел челом Володимир.

     — Память мешает? Так к медику обратитесь! — злоехидствовал я. — Негоже так поступать, отец. Счастливо оставаться, — сам уже не менее багровый мордой отрезал я, поднимаясь.

     — Будешь в солнцадень? — почти прорычал Володимир.

     — Служба отпустит — буду, — буркнул я. — И планы ваши, отец, мне не угодны, а что будет — посмотрим.

     

     Вот же сводня злостная, злопыхал я, покидая отчий дом. Нет, его резоны я понять могу, в этом случае всё прозрачно. Да и глава семьи, в её продолжении заинтересованный, тоже понятно. Но это ЕГО дело, его забота и ноша. Был бы мужски несостоятелен — я бы понял, но ведь сам как дéвица ломается, на меня свою головную боль спихивает.

     Причём, будь бы чужими друг друг другу, я бы понял. Но тут, если заведу ребёнка, так он мой будет по всему, а главное, в моём понимании! А это воспитание, время немалое на дитя, на девку во всём мне совесть не позволит положиться. А это если не крест, то немалое затруднение в планах моих жизненных. И всё из-за “немогунов” всяческих.

     

     Впрочем, отойдя от гнева праведного через некоторое время, я злопыхать на Володимира если не перестал, то интенсивность полыхания уменьшил. Резоны его понятны, да и вправду, ежели девка окажется ах как чудесна, мне угодна, то и бес бы с ним. Да и по времени, на поисках амурных приключений (которые доселе сами меня находили, не без иронии отметил я) скорее экономия выйдет.

     В общем, решил я на гульбище сие коварное всё же явиться. Ну а там — как повернётся, посмотрим.

     

     До седьмого дня седмицы было три дня. Которые у меня ушли как на штудии, так и на две поездки, которые, к слову, штудиями же и были заполнены. Причём Леший морду свою злокозненную, преувеличенно-озабоченную, из окна кабинета являл, якобы в заботе, чтобы я мимо мобиля не промахнулся.

     Кстати, довольно любопытным был момент “трудовых традиций”, в управах бытующих. И выходило, что ежели ты простой служащий, то срок службы твоей дневной оговорен, договором подтверждён, как и дни выходные. Пришёл, отсидел от звонка до звонка да покинул Управу, хоть всё в тартар сыплется, дело не твоё. Ну а коль потребен начальству, то срок оплачивается сверх, причем, не менее оклада двукратного, но принýдить к работе сверх срока служебного тебя не вправе.

     

     А вот с начальниками выходило веселее. Они отвечали “за результат”, соответственно, ежели всё так чудесно и замечательно наладили, что им, положим, на службу являться не надо, так и не являйтесь. Но любой просчёт, ошибка и прочее подобное — их прямая вина. И чем начальник выше, тем область ответственности больше, что и закономерно.

     Так что на уровне Лешего вопрос “дня служебного” не стоял, он был на службе беспрерывно, покуда жив и на должности. Естественно, не умирал на службе, тут как раз вопрос организации. Но и графика не имел, а соответственно, и я, как его секретарь “полевой”, не имел оного. За сие, кстати, имел оклад содержания денежного повышенный, например, Младен, став главой ведомства, в деньгах как бы не потерял. Продвижение по служебной иерархии ускоренное, тот же квестор, которым я стал “с ходу” — звание среднего политика, даваемое в большинстве своём уже гражданам.

     

     А ещё я утрясал своё “понимание Мира Полисов”, которое было подвержено немалым тектоническим потрясениям: от “бандитского одарённого” до садистских шаек. Первое восхищение “разумностью и правильностью” олеговой части меня пропало, так что стал я вдумываться без “розовых очков”.

     И выходило, что всё равно Мир Полисов устроен разумно, правильно, на благо обитателям своим. Но строится людьми. Откуда и произрастают недостатки пусть и немногочисленные, но как заметные, так и бешено бросившиеся мне в очи на фоне “благолепия в среднем по лечильне”. А построить благолепие полное и всеобщее, пребывание на воздусях всевозрадоснейшее с человеками не выйдет. Тут нужны “другие человеки”, хмыкнул я, припомнив вечную “беду” власть имущих Мира Олега.

     Да и ряд задумок моих, ежели доживу с Лешим злонравным в начальниках, некоторые проблемы решить сможет. Пусть и путём “сожжения живьём заживо”, хоть и не ожидал такового, путь и в целом оправданного казнильного зверства.

     

     Так что провел я дни перед обедом званым в тренировках и штудиях. Единственное, в чём справедливость и добронравие, мне свойственные, проявив, так это в явке в ведомство довольствия. Где пристально посмотрев с полминуты на Серонеба, вполголоса озвучил: “мортира осадная”, покивал значительно и скрылся, не дожидаясь когда позеленевший и пастью воздух хватающий жадина найдётся, что ответить.

     Тоже, кстати, не самая здоровая тяга к оружию, но тут понятно: компенсаторные реакции Ормонда, довольно мальчишеские стремления Олега, да всё это крепко приперчено как пониманием, что в моих реалиях оружие и впрямь жизнь спасает, так ещё с практикой сие подтверждающей.

     

     Но ежели над жадиной-Серонебом поглумиться — дело доброе, то мортиру осадную я брать не буду. Хотя… влезет она в коляску диплицикла, а ежели распорки… На этом мысли свои милитаристские оборвал, а то таким макаром передвигаться я буду вскоре в титане боевом из сказки Мира Олега про мир молотков боевитых. Причём в лавку за хлебушком на ём же, похмыкал я.

     

     В итоге, в день оговоренный помытый и побритый я (последнее меня стало доставать, но редкая белобрысая щетина моя как-то не способствовала растительность на челе отпускать) явился в отчий дом. Гульба и кутёж уже начались, выражаясь в банкетных столах, поскольку сборище не семейное, а более деловое. Отец с партнером своим и женой его на темы некие беседовал, кивком меня соизволив поприветствовать, братья тоже с какими-то домашними гостей беседу вели, выпустив в моём направлении девицу. Что меня окончательно уверило в коварстве немыслимом и покушениях на волю мою злокозненных.

     

     Вообще, подобные “договорные браки” были на удивление распространены, но в среде как раз купцов и ремесленников. И дело тут не столько было в “слиянии дел”, которое как раз, согласно законам Полиса, лишь в ущерб пойдёт. Обычно таковым как раз партнёры маялись, когда хотели в надёжности друг друга большую уверенность обрести, становясь родичами в некотором смысле.

     И не сказать, чтобы сожительство по расчёту чем-то хуже основанного на страстях было, но и не сказать, что лучше. Тут ведь вопрос в договоре был, который “брак пред богами” в Полисе заменял. А в договоре этом может быть хоть рабское положение для сожителя, например. По крайней мере, теоретически, на практике же связывались договором лишь совершеннолетние, могущие родичей с их коварными планами послать весьма далеко.

     

     Ну а ежели совершеннолетний принуждаем “денежным вопросом” или чем-то подобным, так его это проблемы: в Полисе возможность себя обеспечить у самого криворукого и негодящего есть, так что без куска хлеба, послав своден родных, таковой отказник не окажется. Ну а коль не любо жить трудом своим и на пайке не слишком жирном, значит, продался, а продавшись, что, к слову, в Полисах и не осуждалось, будь любезен договор исполнять.

     

     Так что решил я с девицей, мне сватаемой, как минимум познакомиться: внешне, по крайней мере, девица мне немало приглянулась: этакая стройная (возможно, чрезмерно, видимо гимнастка… а еще отличница, политесса и просто красавица, мысленно хмыкнул я) зеленоглазая овечка. Последнее определение в моём воображении вызвано было тем, что бледно-золотые волосы девицы были мелких завитков, вполне напоминая руно.

     

     — Ормонд Володимирович Терн, квестор Посольской Управы, — щёлкнул каблуками я, склонив голову.

     — Милорада Поднежевна Сулица, — ограничилась именем девица, вычеркнув “политесса” из списка своих гипотетических достоинств.

     — Милорада Поднежевна, есть у меня предложение, — окинул я округу взглядом.

     — Какое же, Ормонд Володимирович? — закономерно заинтересовалась девица.

     — Не знаю как вы, а я со службы, — понизив голос, начал я. — И поужинать бы не отказался, но вот оглядите эти взгляды, алкания и вопроса полные, — указал я на и впрямь бросаемые на нашу парочку всяческими родственниками зырки. — Мне кусок в горло не полезет. Да и познакомиться нам не помешает, но без подглядов злокозненных, как я мыслю. Так что у меня есть предложение, — склонился я к ушку собеседницы, на что та, выслушав мои слова, хихикнула и кивнула, заработав в моих глазах как минимум балл.

     

     Так что, совершив быстрый обход родных и гостей и быстро поприветствовав их, поймал я Авдотью, реквизировал у неё поднос и под недоумевающими взорами окружающих учинил налёт на банкетный стол, уставив поднос снедью, да прихватив бутыль вина с бокалами. После чего, вооруженный подносом, с Милорадой, положившей мне ладонь на сгиб локтя, покинул сборище. Сборище от этого офигевало, правда не все: Володимир, сводня злокозненная, незаметно ухмыльнулся, Энас же вообще втихомолку подмигнул и жест восхищённого одобрения показал.

     Девица же, несколько раз оглядывалась и от рож ошалевших соизволила пару раз хихикнуть. А покинув гостиную, направился я в беседку сада, благо, денёк выдался вполне пригожий. Где, расположившись и перекусывая, завели мы беседу.

     

     Точнее, через пару минут и колбасок, завёл я, поскольку девица молчать изволила, округу оглядывая и на меня время от времени взоры кидая.

     

     — Признаться, в затруднении я, Милорада Поднежаевна, — прожевав и культурно не чавкая изрёк я. — А потому, спрошу для начала, возможно, не вполне уместное, но как по мне, самое важное. Вам самой то это сожительство возможное угодно?

     — Недаром батюшка предупреждал, что тернисты вы, Терны, без меры, — хмыкнула девица. — Вот только не находите, Ормонд Володимирович, что прежде чем такой вопрос задавать, надлежит самому на него ответить?

     — Нахожу, — признал я резонность высказывания. — Что ж, живу я не отцовском домом, с семьёй связан лишь отношениями тёплыми и узами родства. Нужды в подобном сожительстве и в скором обретении потомства для себя не вижу. Однако, сказать что супротив этого всем конечностями, так же не могу. Впрочем, в последнем случае, я бы и не явился на текущее сборище, — уточнил я. — Тут всё от вас зависит, точнее от того, глянемся ли мы друг другу, — озвучил я охренительно романтическое признание.

     — Я, признаться, близкое к вашему понимание имею, — спустя полминуты озвучила девица. — Батюшка предупреждал, простите уж, Ормонд Володимирович, что обильны вы телом непотребно. Так что были у меня мысли, ежели всё так, как изначально представлялось, отчий дом покинуть, — призналась она.

     — А есть куда? — резонно заинтересовался я. — Ежели секрет, то неважно, но интересно мне, вы видитесь мне ровесницей моей, то есть ежели и на службе, то недавно. Да и должность при представлении не указали, — напомнил я.

     — Секрета тут особого нет, рифмитической гимнастикой я занимаюсь, ещё с гимназиума. Высшей ступени не кончала, — уточнила она. — Но успехи имею, на представлениях гимнастических выступала, как самостоятельно, так и в составе группы, — ответствовала она. — А по возрасту, шестнадцать лет мне в этом октябре исполнится, — призналась она.

     

     Ну, с “гимнасткой” это я точно угадал, отметил я. А рифмическая гимнастика — это близко к художественной гимнастике Мира Олега, да не совсем. Во-первых, она несколько ближе, насколько я понимаю, к танцу. Те же групповые выступления, это скорее балет, правда, более “свободный” в движениях. Да и одиночные туда же. Ну а во-вторых, всё же это состязания гимнастические, где судейство есть и места. В общем, дело у девицы есть, правда, зависящее от прилежания её, да и формы. Так что, выходит, что беременеть со страшной силой у неё намеренья нет. Ну, ежели не пленилась красотой моей и статями до степени такой, что готова всё бросить вот прям сейчас.

     

     — Это выходит, что вы к сожительству с деторождением скорейшим тяги не имеете, — озвучил я. — Ежели не глянулся я вам столь сильно, что голову потеряли.

     — Не имею, — кивнула девица. — И вы, Ормонд Володимирович, хоть муж приглядный, но не настолько. И полноваты всё ж, — почти неслышно добавила она.

     — А у вас, небось, на примете глиста какая в тунике, точнее, и без неё? — внутренне потешаясь, выдвинул пузо я.

     — Не глиста! — гневно засияла глазами девица, узрела рожу мою ехидную, покраснела щеками и выдала: — Вот же терн вы, Ормонд Володимирович!

     — Аз есмь, — покивал я головой и колбаской на вилке. — На том и стоим. Ладно, Милорада Поднежевна, давайте думу делать, как нам родичей наших в курс расстройства планов ихних вводить.

     — И сразу расстройстве? — возмутилась(!) девица. — Не глянулась вам я?! — обидчиво и на чудо логично выдала она.

     — Почему же, глянулись, — прожевав кусок, ответствовал я. — Ну раз уж разговор такой пошёл, смотрите: сожительство сие я обеспечивать службой смогу в полной мере, года два ближайших уж точно. После же, поскольку мыслю будущее своё я в научных дисциплинах, средств станет поменее, но стеснения в еде и первейших нуждах не будет, это я могу твёрдо обещать. Хоть и роскошествовать первое время не выйдет. В занятиях я ваших препятствий не вижу, кроме одного: скорейшего рождения наследника, семья Терн в этом заинтересована, — пояснил я. — Моими же условиями будут пребывание дома в вечернее время, отсутствие отказа в телесной близости, отсутствие любовников и друзей сердешных. В остальном, в ваши занятия лезть не буду, да и поддержу вас по мере сил. Ну и, окромя последней вашей фразы, показали вы себя девицей в общении приятной, разумной, так что, думаю, и для совместного досуга темы и занятия, не только в близости телесной найдём. Ежели устраивает сие — пойдем родных радовать, — развёл лапами я.

     

     Девица на протяжении моего монолога пару раз покраснела, пару раз побледнела, даже разок задумалась, глазки закатив. Наконец, по окончании его, уставилась на меня глазищами зелёными и выдала:

     

     — Не знаю, — что вызвало у меня рожу столь перекошенную, что заторопилась она дополнить свой ответ. — Да погодите вы, Ормонд Володимирович! — чуть не плача, выдала она. — У вас всё просто, а вот я и вправду не знаю. Вещи вы разумные говорите, видно, основательные, но мне-то что делать? Мне вы не противны, но есть… впрочем, бес бы с ним, если что: за два года столь разумных речей от него слышала. Но ребёнок… это на два года от гимнастических штудий меня отвратит! А вернуться к гимнастике…

     — Сможете, — равнодушно отрезал я. — Терапефты не столь дороги, да и сам смогу, возможно, к сроку должному вас в форму должную привести.

     — А вы одарённый? — удивлённо уставилась она на меня.

     — Да, обученный, а не урождённый. Полгода как, — ответствовал я, удивлённый, что столь немаловажную деталь “суженой” не сообщили.

     — Это… здорово! — с заминкой на “вспомнить-прикинуть” выдала девица. — А как у вас столь рано вышло? — блестя очами, выстрелила вопросом она.

     — За всё нужно платить, ничего не даётся даром, — мудро изрёк я. — Так, Милорада, — решил я перейти на “по именам”. — Вздохните десяток раз, подумайте минуту, а потом себе в первую очередь скажите: а оно вам надо?

     

     Девица гримаску скривила, но совету последовала. Правда, думала не минуту — все пять глаза закрытыми держала, временами лоб морща.

     

     — Не знаю, — выдала она, бровь мою глянув и засмеялась. — Видится мне, наверное, ближе к “да”, чем к “нет”. Но ответить вам точно и наверняка, да и себе, — поправилась она на мою выразительную гримасу, — я сейчас не смогу.

     — Что ж, разумно, — признал я право её на размышление. — Примите, — протянул я свою визитку. — В дневное время меня без нужды острой искать не стоит, а вечернее после семи пополудни, по номеру домашнему я почти всегда, ежели службой не занят, доступен. Так что думайте, как надумаете — фоните смело. Ну а нет, так нет.

     

     На этом я прихватил поднос с остатками трапезы и так и не тронутой бутылкой, взял Милораду под руку и отвёл в гостиную. Гости вскоре раскланялись, а Володимир на меня пал и отволок в когтищах своих в кабинет.

     

     — Ну как? — сходу озвучил он.

     — Вам, отец, правду или то, что вам слышать угодно? — съехидствовал я.

     — Правду давай, — со вздохом буркнул Володимир.

     — Правда такова: девица приглядна, в общении приятна, но… не выросла ещё. Бес знает, что и как в семействе её, но не имея глаз, я бы её за девчонку принял, неглупую, но всё же. Да и есть у неё кто-то, вроде друг сердешный какой, — поморщился я. — Впрочем, либо столь же, сколь она, разумом юн, либо ничего, кроме тела, в ней его не привлекает, либо вообще “друг сердешный” он в воображении её. Сказала “подумает”, “скорее да, чем нет”, но я вам так скажу отец: визитку я ей дал, но фони от неё, я, по совести, не жду. Да и вам давить на партнёра вашего в вопросе этом я бы не советовал категорически: и у него с дочкой конфликт появиться может, без результата притом. И вы через это отношения с ним ухудшите. Вот вам моя правда, — заключил я.

     — А ты вырос, значит, — ощетинился Володимир.

     — По вашим словам — да, — широко улыбнулся я.

     — Бес с ним, — пожевал он губами. — Говоришь, сам не против?

     — В рамках с ней оговоренного — нет, но неволить смысла не вижу. Только во вред пойдёт. Да, дитя в условиях поставил, хотя, по совести, след вам своего завести, — высказался я.

     

     На том и распрощались. Седмицу я честно фони ждал, хоть и не особо рассчитывал, ну а по её прошествии и забил на овечку-Милораду.

     

     По службе же, тем временем, дела шли, леший меня слал, как по Вильно, в управы соседние, так и по полисам, причём уже не только с пакетами курьерскими, но и, например, с печатью малой. С правом переговоров, в рамках оговоренного им — свободных. Что, к слову, натуре тернистой моей было более по сердцу, так что щетинился я на оных до последней крайности, преференции для Полиса родного вымучивая. Впрочем, дела эти были мелкими, так что “великим посольским политиком” я не учинялся.

     

     А спустя месяц спустя неудачного “сватовства”, вызвав меня пред свои очи злонравные, выдал Добродум такую речь:

     

     — Собирайтесь, Ормонд Володимирович, — оскалился этот начальствующий тип.

     — Нас ждут великие дела! — с видом лихим и придурковатым продолжил я фразу Лешего.

     — Кхм, возможно, — осторожно ответствовал злонравный Добродум, встряхнулся и перешёл на деловой тон. — Путь наш в Антверпен, на дня три, а через неделю ждёт наш ещё одно путешествие.

     — К бриттам, небось, — логично предположил я, на что Леший рожей выразил подтверждение моим мыслям. — И мортиру взять не дадите, — посетовал я.

     — Не поможет мортира, — серьёзно(!) выдал леший, ввергнув меня в пучины нехороших предчувствий. — К лешему это, снаряжайтесь, Ормонд Володимирович, в три пополуночи завтра отбываем. Рекомендую поспать, — свернул беседу он.

     

     И что же такое у бриттов творится такое, что и посольство Союз шлёт, злонравный Леший с морды своей змейской спадает, да и вообще? И ведь в управе никто ни сном, ни духом: осторожные беседы свои я продолжил, а всё, что про острова в беседах попадалось, так то, что, мол, козлы они, варвары островные и личности со всех сторон неприятные. И конкретики никакой, ничего и не стрясалось вроде бы. Очень мне сие не нравится, заключил я, подумывая, а не податься ли мне в отставку по состоянию здоровья? Ну или больным, с обострением паранойи сказаться, тоже вариант.

     Впрочем, если разобраться, подло сие будет: пусть патриотизмом болезненным ума я не страдаю и даже не наслаждаюсь, но и в кусты бежать мне не след. Не говоря о кресте на карьере, а, возможно, и на пути в Академию.

     Так что, ежели злокозненность и злонравность начальства в деле подтвердится, выйду из окна. А до той поры надлежит мне службу честно выполнять, с усердием.

     

     Придя к этому решению, собранный я будильник снарядил, до вечера штудиям предался, да и заснул. А прибыв в должное время к Управе, был прихвачен Лешим на самокате, да и оттащен в воздушный порт.

     Судном нашим на сей раз был самый что ни на есть обычный, я бы даже сказал — вульгарный винтовой самолёт, правда, скорее “частного”, нежели “пассажирского” типа. Что комплектом пассажиров в двух наших мордах и подтверждалось.

     

     В самолёте я под одобрительный хмык начальства на вполне пристойную кушетку уместился, да и доспал недосыпанное. В Антверпене мы были в семь, точнее, в восемь по-нашему. Но импортные типы изволили пребывать в часовом поясе, от правильного нашего на час отстающем. Как и римляне, кстати, напомнил я себе.

     Мобиль нас поджидал тут же, так что к Управе мы направились без задержек и демонстрации посольских грамот, что мысленно отметил я.

     

     Сам Антверпен Полисом был “данским”, но пребывал в довольно удачном морском положении, морской торговлей не пренебрегал, в отличие от китобойного и рыболовного промысла, свойственного прочим данским портовым Полисам. В общем, был скорее Полисом-торгашом, нежели добытчиком, что, насколько описывали трактаты, любви данской к нему не добавляло. Что, в общем, очень по-человечески: похожий на тебя, но с малым отличием, более раздражающ, нежели не похожий совсем.

     Да и в архитектуре Антверпена царила эклектика, оценил я встречающиеся взору дома и особняки. Даже фахверк готский встречается, что “истинному дану” не подобает.

     

     Впрочем, последние годы, судя по учебникам, отношения наладились, так что в порту Антверпена более половины составляли суда иных данских Полисов. Оказалось, что удобный порт и добрососедство выгоднее бездумного следования “должному путю”.

     А вот в Акрополе я даже слегка изумился: политические постройки Антверпена не несли элементов эллинической архитектуры, вот просто совсем. Управа, например, к которой подкатил везущий нас мобиль, была выполнена в виде украшенной национальными “округло-данскими” барельефами пятиэтажной избы. Ну не вполне избы, но тупоносая двускатная крыша начиналась с второго этажа, оставляя для пятого совсем небольшой закуток. И ни колонн, ни антаблементов каких.

     Впрочем, нетрадиционная архитектура препятствием нашему входу в Управу (ну или магистрат, или авделинг по дански) не стала, так что ведомые нашим водителем, очевидно политиком если и не высокого ранга, то к начальству приближённым, мы без препятствий достигли верхотуры.

     

     В кабинете же начальствующем нас встретил дядька изрядно колоритный: под два метра ростом, здоров, как медведь, пронзительно рыжий. С бородищей, которую я бы назвал купеческой, но не мог, поскольку заплетена она была в могучие косицы.

     

     — Поздорову, Добродум, друже! — пробасил на более чем приличном славском дядька, рванув к начальству моему столь резво, что у меня рука к цербику дёрнулась.

     

     После чего Леший оказался заключён в истинно медвежьи объятия, так что я даже несколько о сохранности жизни его задумался. Впрочем, помирать вроде бы его змейшество не собиралось, так что решил я насладиться представлением.

     

     — И тебе… уф, поздорову, Аскульдр, — пропищал Добродум. — Отпусти, медведь такой, задушишь, — жалко канючил он, на что хозяин, хмыкнув, мощи начальственные освободил.

     — Хускарл твой новый? — тыкнул медведь в мой адрес.

     — Секретарь, — отрезал Добродум.

     — Конечно, а к сбруе оружной он дернулся за чернильней, — заухал дядька. — Ладно, как знаешь, друже. С чем приехал?

     — Всё с тем же, с согласованием действий возможных, — ответствовал Добродум, протянув в мою сторону клешню свою коварную, в которую я саквояж и всучил.

     — Ну согласуем, никуда не денемся, — пробасил Аскульдр.

     — Ормонд Володимирович, — явно затруднился Леший.

     

     И затруднение тут было весьма моему сердцу приятное. А именно, хозяин меня принял и назвал хускарлом, помощником-телохранителем, доверенным лицом Добромира. И сказать, что я там трелл какой поганый, Леший может, он такой. Но меня это оскорбит, как сотрудника, как человека и многое подобное. Да и сам Добродум морду свою змейскую уронит. Да и работать нам с ним, а уж я за трелльство мстю учиню жуткую в страшности своей, и знает его злонравие сие.

     Но с другой стороны, изгнать меня из кабинета в текущем положении и не выходит иным, кроме трелльства, способом. Но сведенья обсуждаемые, очевидно, для моих ухов не предполагались. Вот и змеится его змейство, придумывая, как извернуться.

     

     — Не беспокойтесь, Добродум Аполлонович, посижу тут в уголке, ежели уважаемый Аскульдр… — выдержал я паузу.

     — По имени зови, Ормонд. Да и по-нашему нарекли, добро сие. Присядь, скоро эль доставят, — широким жестом “разрешил” лешие затруднения хозяин.

     

     Сам Добродум оком своим злонравным повращал, меня оным постращал, но словеса, его распиравшие, проглотил. Присел с хозяином за стол, дождался эля, внесенного вполне приглядной девицей с косами, да подняла наша троица здравицу друг другу.

     А вот после начали они с бумагами согласовывать вещи, от которых я малость худеть начал, в смысле самом прямом. А именно, возможная поддержка данскими судами и десантом боевой операции на территории островов.

     Вот ведь незадача, у нас тут война на носу, а я усталый, потягивал я вполне сносный эль, приводя мысли в порядок. Впрочем, беседа некоторые мои мысли успокоила.

     

     — И как мы вас вытащим, ежели бритты злонравные законы презреют? — вопрошал Аскульдр.

     — А что ты вытащишь, Аскульдр? Кости ломаные или пепел? — злоехидно ухмыльнулся Добродум. — Если пойдут бритты на таковое, то война, и не жить их племени на Земле. А множить жертвы, биясь во врата Лондиниума без поддержки — дело дурное.

     — Вот что скажу, друже, и слова мои от всех Полисов Данов. Коли презреют бритты законы и договоры, то не будут даны ждать. Поднимем Лондиниум на меч, никого не дожидаясь. Кости и пепел, говоришь, спасём? Так лучше, чем на поругание оставить. Так Полисам Гардарики и передай, — отрезал он, складывая лапы на могучей груди.

     

     И шла эта беседа часа три, впрочем, больше о включении данов и славян в общую систему оповещения и связи. По окончании Леший бросил “пойдём, хускарл” столь ядовито, что я за целостность пола данской управы опасение поимел. Что прожжет полы у неё ядом добродумским аж до ядра земного.

     В мобиле Леший молчал, листал бумажки. Добрались мы до гостевого дома, в нумер поместились, после чего бросил на меня начальник злонравный взор, тяжестью планете подобный, обеспечил приватность разговора и, дергая веком вопросил:

     

     — И как ваше поведение понимать прикажете, Ормонд Володимирович?

     — Прямо и как есть, Добродум Аполлонович, — по-доброму улыбнулся взявший себя в руки я. — Мне вам устав Управы напомнить требуется, как секретарю?

     — Не требуется, — скрежетнул зубом Леший.

     

     И тут дело вот в чём. Будучи секретарём, я приносил присягу несколько более жёсткую, нежели прочие служащие. По сути, получая “допуск до тайн” уровня самого Лешего. И ежели его “секретские танцы” были хоть и некрасивы, но оправданы на “испытательском сроке”, то творимое ныне — прямое нарушение устава себе в угоду. Как минимум потому, что ежели Леший помрёт, от избытка яда внутреннего, например, то в Полис я доставлю слова его и собеседников.

     

     — Ситуация нестандартная, требований к секретности требующая беспрецедентных, — скорчился, как от зубной боли, Добродум. — И перед отбытием я бы вас спросил согласия на поездку, без санкций служебных, — невесть с чего дополнил он.

     — Добродум Аполлонович, я даже говорить не буду, что вам коллегия гражданская скажет насчёт “секретности поперёк устава”, — начал было я, но был перебит.

     — И не скажете, с санкции президиума коллегии сие, — оскалилось начальство. — Ладно, слушайте уж, уж лучше сам скажу, чем надумаете невесть что. Правда, сомневаюсь я, что возможно больший бред умыслить, чем есть на деле, но в ваших талантах не сомневаюсь. В этом году все Полисы на островах стали бриттскими. Организована некая Уния Бриттских Градов, в которую, помимо всех Полисов островов, входит часть полисов заокеанских и Африканских, пока лишь на бумаге, впрочем, — выдал Леший.

     

     А я сидел, как пустым мешком из-за угла в темноте приголубленный. Через полминуты подобного сидения я раззявил пасть и изрёк плоды своих размышлений:

     

     — Пиздец, — на что Леший покивал злоехидно. — Так, погодите, Добродум Аполлонович, так какое, к лешему, посольство? Договор нарушен, нам-то что там делать, кроме как помирать героически, в смысле, как идиоты последние, — уточнил я на всякий.

     — А вот тут, Ормонд Володимирович, самая суть кроется. Бритты на полисы Альбы и Эриннах… не нападали, — припечатал он. — Те сами, своей волей в эту Унию вошли, в чем нас послы их заверили, и при проверке пристрастной, кроме пыток, не врали, — подытожил Леший, любуясь моей перекошенной рожей.

     

     Это пиздец в кубе, уже мысленно заключил я. Те, кого экспедиционные корпуса полисов силой и с жертвами удерживали от резни бриттов вплоть до младенцев, встали под их руку? Простили за пару сотен лет, притом что старики у них найдутся, что поля скелетов у Полисов помнят. Меня, к делу непричастного, фото в учебниках пробирали, а тут просто забыли?

     

     — Бред какой-то, — выдал экспертное заключение я. — Как такое вообще может быть?

     — А никто не понимает, — ухмыльнулся Добродум. — Бритты посольство принять не отказались, но лишь одно, в знак “доброй воли”. Секретность понятна? — бросил он.

     — В общем — понятна, — кивнул я.

     

     Известие такое поднимет в полисах волну среди граждан и подданных. Причём такую, что война будет неизбежна: никто в “добровольность” не поверит. В общем, либо бриттов воевать, либо очень большие неприятности почти во всей ойкумене.

     

     — А в частностях, уж простите, Добродум Аполлонович, но не видятся мне бритты столь большой проблемой, чтобы столько Полисов опасности подвергать. Ввести силы милицейские, проверить, проконтролировать, наказать, если потребно будет, — высказал свои мысли я.

     — Вам не видятся по молодости и глупости, — злонравно изрёк Леший. — А вот если подумаете, что сеть полисов, две сотни лет находящаяся под угрозой, реальной и подтверждённой, абсолютного уничтожения измыслить может.

     — Вульпес лагопус, — уже без мата выразился я. — А прознатчики Полисов? Ну бред же, не могли мы их без присмотра оставить?

     — А нет у нас более на островах прознатчиков. Ни у одного Полиса, из всех с кем связь держим. Извели, поймали, бес знает, — развёл он лапами. — Может, и не всех, но купцов к себе бритты не допускают, на подходе тормозя. Сами лишь караванами немалыми с судами военными плавают. Эфирофоны молчат, а их “унийцы” из приставших Полисов рассказывают бредни столь экзотичные, что и говорить не хочу.

     — И всё равно вы леший злокозненный, — определил я суть начальства. — Скрывать-то смысл какой был? Ясно же, что не побегу на площадях Вильно, да и не Вильно, орать о бриттах злостных.

     — А потому, что выбор вам хотел дать, — ехидно ответствовал злонравный Добродум. — Спросил бы перед отбытием, да и оставил вас в Вильно, если что. А вы любопытством неуместным…

     — И что бы вы спросили? Я еду к бриттам, а ежели не хотите, можете не ехать? — захлопал я ресницами. — Ой, простите Добродум Аполлонович, ошибся: на островах помереть можно, так что, ежели не желаете помирать, то не поезжайте. Пустое это, — констатировал я.

     

     Леший зёвом своим похлопал, но что изречь, не нашёл, так что махнул клешнёй на мою персону. А я с прискорбием констатировал, что мортира тут и вправду не поможет. Да и вообще, лучше не думать, что злокозненный бриттский гений мог за пару сотен лет измыслить. Вот так аукается “милосердие” предков потомкам. Срыли бы Полисы бриттские, да даже без геноцида, до основания. Раскидали бы молодёжь по Полисам — и всё: нет через поколения народа такого, бритты. А сейчас… не уничтожали Полисы друг друга. Нет такого понятия как противовоздушная оборона. А смертники с бомбами? А болезни в руках сотен умелых терапефтов?

     Нет, ежели уж упереться, то ежели бритты чего-то совсем ядовитое не измысли, то Полисы победят. Пирровой победой. Ну леший даже с ним, если не умыслили по примеру Мира Олега бомбы синтеза ядерного. Хотя сам синтез и распад уже полсотни лет как известен, но используется более в науке, нигде больше не пригодился. Да и положим, с болезнями терапафты мира справятся. Но не один и не два Полиса бомбардировкам будут подвергнуты да атакам смертников. Миллионные жертвы, даже ежели бриттов не считать. Так что, как ни крути, а такой победы избежать лучше… Или это оттягивание решения проблемы, как тогда, пару сотен лет тому назад?

     

     Нет, понятно что я-то ни беса не решаю, но вопрос этичности, оптимального решения и разумности меня волнует. А выходит так, что на нашем посольстве лежит миссия такой важности, что в кусты я не сдам, даже если возможность будет. Может, хоть чем пригожусь, потому как решается вопрос, быть ли жертвам миллионным.

     И тут я сам себе пулю в башку пущу ранее, чем откажусь в такой ситуации помочь, хоть чем смогу. Нет, ну если бы только бритты, я бы ещё посомневался. А поскольку не только они, то и сомнениям места нет.

     

     А вот если подумать, мог леший злонравный мне шанс “из окна выйти” таким макаром подстроить? Мог, злокозненен и злонравен поскольку. А реакцию просчитать? А ведь также мог Добродум Аполлонович, он такой.

     Из чего следует, что думать на эту тему мне стоит, соизмеряясь лишь со своими, внутренними резонами, на начальство злонравное, с его “мог-не мог” поплевывая. Мысленно, но с наслаждением.

     

     В общем, оставшийся день я, не без помощи техник самоуспокоительных, провел в учебниках и практиках эфирных. На предложение Лешего “познакомиться с Антверпеном” фыркнул столь ядовито, что была надежда его в этом искусстве переплюнуть.

     На следующий же день встреча “по дипломатии” ограничилась получасом: как я понял, даны упёрлись рогом, и в данном случае их дипломатия заключалась в “мы поступим как желаем, а вы — как сами хотите”. Соответственно, пару часов Леший с Аскульдром пили эль, на чём наше посольство и закончилось. Направились мы в воздушный порт Амстердама, где тот же самый самолёт нас дожидался, а дождавшись, направился в Вильно.

     

     В родном же полисе я немного порефлексировал, да и забил, просто занявшись своими делами, то есть гимнастикой, а после в баню сходил, в настоящей тоге римской и сандалетах оттуда же. Хвастать не хвастал, но в своих глазах подоминировал над всякими прочими лапотниками, что подняло настроение.

     И вот, захожу, значит, благостный и распаренный, в квартирку свою, как начинает трезвонить фони. И кому неймётся, хотел ругнуться я, взглянул на часы с вполне приличными восемью часами пополудни, да и пошёл со вздохом отвечать звонильщику. А на мой вальяжный “у фони́” на меня обрушилась натуральная Ниагара слов. Не в смысле обилия, а частоты, притом, на удивление, членораздельно.

     

     — Счастье какое, что я смогла до вас дозвониться, Ормонд Володимирович! — затарахтел смутно знакомый и явно очень взволнованный женский голос. — У меня случилось… не могу по фони, но беда, мне срочно с вами надо поговорить, вы сможете?

     — А это, собственно, хто? — без задней мысли полюбопытствовал я, потому как голос, пусть чем-то припоминаемый, никаких особых ассоциаций не будил, да и тяжеловато думалось после бани.

     — Милорада же я! — чуть не зарыдала собеседница.

     — Ах, Милорада, простите великодушно, фони голос искажает, не признал, — честно соврал я. — Так что у вас стряслось?

     — Не могу по фони, вы сможете встретиться? — оттараторила девица.

     — Смогу, — мысленно вздохнул я, но не посылать же её. — Если столь срочно, то вы где? Я мог бы подъехать, или давайте в трактире встретимся каком.

     — Каком? — тут же последовал вопрос.

     — А в “Фаршированном Фазане”, неподалёку от Акрополя, — обозначил я ближайшую к себе едальню: ей надо, пусть и подъезжает, коль возможность есть.

     — Буду скоро, сколь смогу. Спасибо вам! — и трубку бросила.

     

     Вот ведь незадача, думал я, одеваясь. И на кой бес я этой овечке столь вознадобился, что вот прям сейчас и надо? Как-то и думать о ней забыл, впрочем, не посылать же её было по фони? Мы, Терны, это предпочитаем в лицо делать, злоехидно отметил я, выкатывая диплицикл.

     

      Пост скрипнул, навеянный написанием и рядом иных моментов:

      Твердят, мы бездари, шпана. Да! Наша муза вдрызг пьяна! Но футуристов тесный круг взорвёт Вселенную, мой друг. (с) Дореволюціонный совѣтчикъ

     

      Подъехав к Фазану, я арендовал “приватную кабинку”, заказал туда лёгкий перекусить, сам же расположился с рюмкой кваса у окна с видом на подъезд к кабаку. И, если честно, с некоторым раздражением думал об овечке. Ну вот реально, не могла подобрать более “подходящего” времени. С другой стороны, какое-никакое разнообразие, а то предстоящий дипломатический визит меня, признаться, несколько тяготил. Заниматься-то я занимался штудиями своими, но мысли сбивались на поездку. Да и всё же растрясённый на хоть какие-то разъяснения по поводу “экзотичных бредней” леший (признаться, нудел я в самолёте просто из тернистости, и так по роже было видно, что ничего не скажет), выдал такое “объяснение”:

     — Вы верите в сказки, Ормонд Володимирович? — на что я пожал плечами скорее отрицательно, нежели как иначе. — Вот и я не верю. А что есть на деле — увидим сами. Считайте, что гипнотизёр у бриттов завёлся силы невиданной, я иного объяснения не нахожу, — отрезал злонравный Добродум и более на вопросы не отвечал.

      Впрочем, тот вариант, что идём мы на заклание, я довольно быстро отсёк: что бы бритты ни учудили, убивать десяток послов, ставя Полисы в известность о своей “явной враждебности”, перед тем допустив их прибытие — бред неправдоподобный. Согласиться “для вида” и тянуть время я ещё могу понять, так не было этого, сразу ответ “шлите послов, пусть прибывают, поговорим, время сами назначайте”. То есть, дали время Полисам консолидировать силы, подготовиться, а потом подставиться… бред бредовый.

      Даже если придумали какое убивало лютое, чтоб “всех разом”, так “всех”-то и не выйдет. А если выйдет, так “танцы посольские” — бред ненужный. Или опять же, положим, оно, убивало мифическое, у них “с долгой подзарядкой”. То есть, собирают флот, простой и воздушный, Полисов более или менее локализовано, сносят — ну не знаю что за колдунское убивало, но положим, в Мире с эфиром говорить, что “этого вообще не может быть”, довольно глупо.

      Так всё равно бред выходит: бриттския острова — не заокеанье, франки, даны, время подлёта… через четыре часа на островах будет экспедиционный корпус, пусть “с бору по сосенке”, но уже у них. И “заряжённым убивалом” выйдет только по самим островам лупить, а “избирательность убивания” на уровне “бриттов не трогаем, а остальных — да” — опять же, что-то даже для эфира смехотворно-невозможное выходит.

      Соответственно, бритты либо “тянут время долго”, что убиение послов не предполагает, а предполагает им явить “как всё замечательно”, либо вообще придумали нечто столь завлекательное, что в ихнюю унию бриттских гадов, теряя тапки, побежали по доброй воле все причастные. Также бред, по совести, но не больший, нежели “колдунское массовое убивало с перезарядкой и только по не бриттам”. Даже если последнее с приборами какими защитными, так экспедиционный корпус уже на островах будет, так что выяснить, что за “колдунская защита”, и ей обзавестись успеет.

      Так что вероятность на этом “посольском турне” помереть выходит менее, нежели в том же Риме или по дорогам меж Полисов мотаясь. Бритты сами оберегать послатых будут, потому как им это выходит “надо”. Ну а захваты и прочее — бред почище убиения. Единственное, что Леший изрыгнул “гипнотизёр”, но тут, судя по морде лица, сам из наиболее невероятного выбрал хоть сколько-то возможное.

      Гипнотизёр, мóзги одарённым спекающий… Ну, скажем так, в возможность существования такового уникума верится крайне слабо: природа эфирная в проявлениях изучена досконально, а подобный “гипнотизёр” будет, скорее, терапефтом уровня “суперкомпьютер”, способный переписывать нейроны. Ну, как-то тоже смотрится бледно, в возможности мозга человеческого, пусть эфиром подпёртого, такое осуществить не верится ни разу. Да и, главное, все эти мысли не у одного меня в башке крутятся, так что ежели и извернулись с этаким Архи Мозголазом бритты, так послов проверять не один и не два человека будут после посольства оного. С пристрастием и на “девство разума”, так что тоже нет.

      И вот пока гонял я в уме мысли мудрые (опять вылезли, подлые, достав меня немало, аж мозоли на разуме от мозгоблудия набухать стали), подкатил к Фазану самокат, откуда явилась знакомая копна “золотого руна”, из самоката вылезшая, но некоторое затруднение около него испытавшая.

      Вот ведь морока, посетовал я не без улыбки: всё же морока сия меня от мозгоблудия отвлекала. Так что поднялся, вышел и, вслушавшись в беседу возницы и Милорады, понял затруднение, в чём-то довольно комичное.

      А именно, сколь понял я, у девицы банально не было денег, бес знает почему. Притом, несостоятельной она не являлась, предлагая вознице за проезд некую ювелирную цацку. И вот тип сей цацку брать отказывался наотрез, под соусом довольно комичным: стоила цацка порядково сверх “наезженного”, а подобное “не можнó!”

      Оценив “парадное”, в смысле, весьма недешёвое и, признаться, стильное платье и шубейку девицы, я мысленно хмыкнул, да и решил сие затруднение. Были там копейки, так что на благодарности просто отмахнулся: ясно, что в силу неких “высоких и важных” причин девица просто деньгой не озаботилась, что в её психопортрет, мной составленный, вполне укладывалось.

      Отвёл в комнатушку арендованную, сложил руки домиком перед лицом, посетовал об отсутствии очков — блики было нечем пускать, да с челом серьёзным изрёк:

     — Рассказывайте, Милорада.

     — Я… наверное да. Спасибо, что встретиться не отказались, Ормонд Володимирович, — явно нервничала девица, извлекла из кошеля-ридикюля платочек кружевной и, нервно его комкая, задумалась.

      А я и не подгонял, с интересом на девицу взирая и, пользуясь наукой физиогномической, выстраивая модель. И выходило, что стряслось у неё нечто, по её разумению, серьёзное, страшное скорее. Что, в свою очередь, требует неких “действий”, а не разговора, поскольку бросилась она не к подружкам. Притом, сие “страшное” ни в компетенцию властей политики не входило, ни родных она этим отягощать не желала. Что ж, послушаем, потому как интересно, да и соответствие своим предположениям надуманным сверим: как по мне, поругалась она со своим мельком упомянутым “глистом в тунике”, а моя персона на простейшей ассоциации всплыла. Скорее всего, выслушаю, да и пошлю девицу с “бедами” её. Но хоть выслушаю, да и совет дам, для себя решил я.

     — У меня есть… точнее был, — нахмурилась Милорада, — друг, как я думала. Но подлец неимоверный! — полыхнула очами она, подтверждая мои предположения.

     — Сердешный? — ровно уточнил я, внимательно на неё взирая.

     — Нет! — аж возмутилась девица, причём, по всему, не врала.

      Забавно, мысленно отметил я, кивнув, “принимая ответ”.

     — Просто друг, как я думала, хороший, ну и… — замялась девица.

     — То есть, интерес амурного толка вы к нему проявляли, — заключил я. — Но, либо в недостаточно явной форме, либо он их сознательно “не замечал”, — на что последовал румянец и кивок. — Продолжайте, — выдал я.

     — После нашей беседы с вами, — вздохнула она. — Я задумалась. Вы не подумайте, Ормонд Володимирович, вы хороший! — обманывала она скорее себя, я много какой замечательный, но точно не “хороший” во вложенном ей смысле, не без иронии отметил я про себя. — А тут Горазд стал за мной ухаживать, — потупилась она.

     — Позвольте предположить, — ровным тоном вопросил я в паузе, на что последовал кивок. — Вы ранее проявляемый к сему молодому человеку интерес проявлять перестали. И, о чудо! — широко, ехидно и тернисто улыбнулся я. — Тут же стали сему юноше интересны. Это скорее вам для раздумий слова, — уточнил я.

     — Наверное, что и так, Ормонд Володимирович, только не юноша он, а муж. Тренер в дисциплинах рифмической гимнастики, — опять покраснела девица. — Вы не подумайте, но ребёнок… Не знала я, в себе хотела разобраться!

     — Милорада, вы, вообще-то, мне ничего не должны. Я, ежели вы изволите вспомнить, изначально вам ничего не предлагал и не просил. Предлагая оповестить заинтересованных в нашем сближении, наиболее безболезненным способом, о невозможности этого сближения, — не стал я “щадить нежные чувства”. — Предложение, мной впоследствии озвученное, имело корни и основание в словах ваших, было в чётких рамках, границах, ничего от вас, кроме согласия или отказа не предполагало. Так что ваши “друзья”, до принятия оного предложения, либо тем паче неприятия, ко мне касательства не имеют. Говорю я вам сие не для того, чтобы сказать, что вы с бедой вашей мне неинтересны. В таковом случае и встречи нашей нынешней не было, — уточнил я. — А скорее для того, чтобы донести позицию свою, дав возможность свободно говорить, без оглядки на нашу предыдущую беседу.

     — Хорошо, Ормонд Володимирович. Горазд ухаживал, но в сомнениях я пребывала, пока не позвал он на беседу личную и приватную. А я и согласилась, дура! — блеснула она слезинками в уголках глаз.

     — К себе? — уточнил я, на что последовал кивок. — И что вас не устроило? Любезен недостаточно был, или уд не в ту сторону изогнут? — с реальным интересом уточнил я.

     — Да вы… Не было меж нами ничего, да и не должно было быть! — раскрасневшись, прокричала она.

     — Вы, Милорада, не кричите, а объясните в чём я не прав, — ровно ответил я. — Муж вас в обиталище своё зовёт, что иначе как согласие на соитие, предполагаться не может…

     — Он обещал, что не обидит! — последовала вспышка.

     — Так что вы мыслите как обиду, он мыслил как благодеяние, — развёл я лапами. — Чай вы, Милорада, не с Луны свалились, да и не дитё неразумное, в обитель мужа явиться, согласие давая на многое, последствия же, судя по словам, вашим же, осознавали.

     — Да вы… — полились слёзки у девицы, на фоне гневного лица. — Он. Мне. Клятву. Дал, — побледнев, выдала она. — Что пальцем ко мне, без моего дозволения, не коснётся.

     — Дозволение, хочу вам напомнить, Милорада, понятие также не самое прозрачное. Тогда как визит к мужу — вещь однозначная и толкования двойного не подразумевающая. Вот я вам скажу, к примеру: поедемте ко мне, побеседуем, — привёл пример я. — Что ответите?

     — Поеду, — закусив перед тем губу, несколько неожиданно для меня выдала девица.

     — Но, тем не менее, очевидно и понятно будет, что интерес я к вам амурный питаю. И вами его неприятие будет нелюбезным, неправильным и оскорбительным, — несколько “вытянул ситуацию” я, поскольку насупившаяся девица всё же кивнула. — Я пока, Милорада, не понимаю сути вашей беды. Расстройство — возможно. Но тут вы, как ни крутите, сами виноваты, сколь не хочется вас словом бранным называть, но окромя “сама дура”, иных слов я не нахожу.

     — На встрече у него Горазд сам настоял, чему клятвы и причина, — мертвенно побледнев, роняя слёзки, выдала девица. — Беседа с полчаса шла ровно и разумно, а потом, без перехода начал руки распускать. Еле вырвалась… Дура, да! — задрожала она плечами.

     — Ну покинули-то вы его невозбранно, — откомментировал я, на что был буквально прожжён взглядом.

     — Смотрите! — рванула Милорада рукав, — Могу и больше показать! — заливаясь слезами вскочила она, но была за обнаженную руку поймана и усажена за столик силой.

      Ну что можно сказать, на “ролевые игры” сколь угодно высокой жёсткости алые полосы на предплечье не тянули. Полицейские за “улику” не примут, но хулиганство и “повреждения телесные” этому типу вчинят, буде девица к ним обратится. А главное, про “клятвы” этого типа не врала, хоть и дура, в этом случае и сама признаёт, думала не тем местом.

     — Более не надо, — отпустил руку я, тогда как девица, закрыв лицо руками, полноценно зарыдала. — Кстати, Милорада, вынужден вас предупредить, что мы, Терны, растения неприхотливые, женские слёзы нам вполне пригодны. Так что, ежели вы разрастания колючек не желаете, я бы вам порекомендовал слёзы унять, — выдал я.

      Девица немного порыдала, но всё ж фыркнула и себя в руки взяла, взор, пусть и заплаканный, на меня уставив.

     — Итак, Милорада, в злокозненности и прочих качествах вашего Горазда, — “не моего” последовал бурк. — Хорошо, — не стал спорить я, — моего Горазда, вы меня убедили. Не по закону и традициям, тут вы и сами признаёте свою ошибку, а по чести. А от меня-то вы что хотите?

     — Я… — задрожала она губой, вскочила. — Простите, Ормонд…

     — Присядьте и возьмите себя в руки, — нейтрально ответил я.

      Ну реально, втравливает меня девица в блудню, от которой мне, если разобраться, ни боли, ни выгоды. Как спутницу свою её я не вижу. Точнее, тут уж ей самой ОЧЕНЬ постараться придётся, во всех смыслах и один раз, чтоб вместо взбалмошной девчонки я в ней женщину для себя узрел. Сам этот Горазд, по всему, выходит та ещё скотина, в этом случае и не поспоришь: в некоторой инфантильности собеседницы я убедился за час беседы, а тут наставник не один год… В общем, хотел её попользовать “по закону”, но не по совести, а уж следы принуждения… Насильник, в общем, и личность гадкая.

      Но я не “принц на белом коне”, которых в Мире Полисов и не водилось. Да и не миллионщик, в костюме ушастом и резиновом, внимания терапефтов-мозгоправов требующий. Так что, коль девица хотелки свои озвучит, без взбрыков истерических, и не будут они чрезмерны, то, наверное, сделаю кое-что. Ну а нет так нет, леший с этим Гораздом, разве что, может, в Управу заеду профильную, обеспокоенность проявлю: не дело сволоте подобной в наставниках пребывать.

      Есть момент с “бриттским вояжем”, меня несколько “раскачивающий” по ряду параметров, но тут скорее оглядки на ряд моментов, да и лени лишающий — снявши голову, по волосам не плачут, а тут можно просто поступить “хорошо”, без размышлений лишних.

      Девица, тем временем, села всё же, задумалась крепко, а после выдала результаты как раздумий, так и хотелок.

     — Не знаю я, Ормонд Владимирович, — последовало изречение, от которого я стал опасаться за бровь свою — столь вздёрнута она была, что могла чело покинуть, да даже на орбиту земную взобраться. — Наказания ему хочу, а какого — сама не ведаю. К батюшке обращаться и смысла нет, да и стыдно, — покраснела она. — В Управу — так посмеются надо мной, потернистее, чем вы изволили, — бросила она на меня не самый довольный взгляд. — Потому и к вам обратилась, помстилось мне, что выход найдёте.

     — Доверие ваше льстит, — не без яда ответствовал я. — К слову, обратись вы к полицейским, то наказание сему Горазду бы было. Впрочем, — признал я, — не сильное, да и скотству его не соответствующее. Да и посмеялись бы над вами, что да, то да, чего я, невзирая на слова ваши, себе не позволял. Но пожелание я ваше услышал, так что наказание ему умыслю и осуществлю в ближайшее время. Адрес мне палестры вашей обозначьте, да имя полное обидчика вашего, — потребовал я, на что Милорада застрочила на салфетке выуженным из ридикюля стилом. — Засим, давайте прощаться, усажу я вас на самокат до дому. Время позднее, — подытожил я.

     — Погодите, Ормонд Володимирович! — уставила на меня изумлённые очи зелёные овечка. — Что заступитесь за честь мою, сие чудесно, благодарна я вам без меры. А как же мы?

     — Какие-такие “мы”? — изумился я. — Вы мне указали на негодяя и скота последнего, вас обидевшего. Я, по-дружески, в беду вашу вник, да и усилия к её решению приложу. А “мы”-то у вас откуда взялись?

     — Но… я думала…

     — Незаметно, — экспертно поставил диагноз я. — Насчёт “мы”, буде такое и случится когда, беседу мы имели. И ежели что и изменилось с тех пор, то лишь сложности и сомнения появились. С моей стороны, — уточнил я. — Но это ежели вас мысль о “мы” не покинет, вопрос беседы в будущем. Когда и вы будете не столь напряжены в эмоциях, да и у меня время появится. Пока я прискорбно службой обременён, — уточнил я. — Так что визитка у вас есть, фони номер мой вы имеете. Будет желание пообщаться-поговорить — фоните, а нет, так и нет, — подытожил я.

      Овечка глазищами потерянно похлопала, в самокат усадилась и скрылась на оном во тьме. Вот же заковыристая да извилистая, как постановка южно-заокеанская Мира Олега, ситуёвина, хмыкнул я, расплачиваясь в Фазане.

      Ну да ладно, всё дело будет не мыслеблудное до отбытия. Да и тренировка какая-никакая, ухмыльнулся я.

      Наутро вымытый и побритый я, снабжённый зарядом довольно весёлой злости, обозрел палестру. Была она не из малых, со многими залами, но общение со служительницей открыло мне зал мне потребный. Да и в целом, старушка оказалась презабавная, так что, покидая её общество, пребывал я в некотором сомнении: по речам сей дамы ежели судить (а ни толики сомнения она в сказанном не испытывала!), выходило, что сию обитель зла и порока, палестрой лишь упущением политиков рекомую, надо огнём жечь, с наставниками и учащимися, ибо жить в Мире с оной решительно невозможно.

      Впрочем, старушки старушками, а дело — делом. Долбанув в дверь, я сковырнул засов, в чём мне мои массовые габариты весьма поспособствовали, ну а ущерб вышел копеечным. Ну, почти, уточнил я, краем взгляда окинув выдранный с мясом засов.

      В зале пребывали дюжина девиц и отроковиц, до моего визита явно предававшиеся штудиям гимнастическими, застывшие ныне в весьма приглядных позах, мою персону взглядами мерящие. Будучи мужем вежественным, полей шляпы я коснулся, после общий поклон учинил.

      Да и направился к единственному в зале мужу. В белоснежной тунике пребывал тип, высокий, но и вправду, тонкий для безобразия. Пырился он на меня так же, как и ученицы, недоумённо, на что я лыбился совершенно ослепительно, к нему приближаясь.

     — Горазд Древосилович? — радостно уточнил я.

     — Он самый, — недоуменно взирая на меня, ответствовал глист в тунике.

     — У вас ли вчера пребывала Милорада Поднежевна Сулица? — задал я вопрос, учиняя последнюю проверку.

      Дело в том, что в словах Милорады я был почти уверен. Но ключевое слово “почти”. Правда и истина — отнюдь не синонимы. Так что пусть вероятность “клинической дуры и фантазёрки” была пренебрежительно мала, но и исключить её абсолютно я не мог. Всё же, двух встреч для вот “досконального и полного” понимания явно было маловато.

      Но мимика и вильнувший взор рассказ Милорады подтвердили: чуял сей тип вину, точнее, страшился разоблачения. Ну а значит, глазёнками своими подлючими вильнул ты, мил друг, очень удачно, мысленно оскалился я, улыбнулся совсем счастливо, да и хлёстко, “как хлыстом”, вспылили в голове комментарии Добромиры, отоварил глиста по причинному месту.

      Горазд очень гораздо пал на пол, скрючился, место поражённое зажимая, и звуками Мир окружающий оповещал, что очень некомфортно ему. Девицы же начали звуки издавать частью изумлённые, частью возмущённые, что я скинутой дланью прервал.

     — Муж сей, — возвысил я голос, указав на мужа пинком, в место уже травмированное, не удержался, — есть лжец, негодяй, насильник. Завлекает дев в жилище своё, клятвы давая, что на них не покусится. Притом, в случае отказа от притязаний его, не стесняется силу применять, чтобы похоть свою потешить. Деяние моё с тем связано, что б вас предостеречь, — обвёл я девиц взглядом, — лик подонка, наставником рядящимся, явив. И ему, псу смердящему, — ещё раз пнул я, — напомнить, что буде законы не нарушены, честь остаётся. Ормонд Володимирович Терн, квестор Управы Посольских Дел, — вежливо раскланялся перед завывающим типом. — Ежели вопросы у вас, Горазд Древносилович, а то и вопросы чести и крови возникнут, то к услугам я вашим, — кинул я на глиста визитку. — Сударыни, честь имею, — коснулся я полей шляпы, оценив весьма ироничное звучание, в текущих реалиях, этой фразы.

      Ну и покинул зал, да и палестру. В принципе, глист, конечно, может попробовать меня по закону ущучить. Вот только, даже если я про Милораду и промолчу (чего делать и не собираюсь), то максимум, что мне грозит, так это штраф, немалый, но вполне подъёмный. А уж ежели вызов будет, оскалился я совсем уж запредельно, вызвав шараханье встречных учениц палестры, так и оторву ему уд. Реально не люблю насильников, мразотны они в моих ощущениях.

      Ну, прынцем себя, честь девичью защищающим, я явил, не без самоиронии думал я. Вообще, по уму, ежели бы не текущая ситуация, вряд ли я бы так поступил. То есть, некие действия бы предпринял, но более… обдуманные, что ли.

      Впрочем, настроение поднялось, мысли мои тяжкие (а главное — бесплодные), отступили, так что поступил я правильно не только “вообще”, но и для ценного и важного себя. Тут главное, одёрнул я себя, чтоб в привычку оное не вошло: не миллионщик я, при отце живом, да и резина обтягивающая с телесами моими смотреться будет уж слишком комично. Да и Артемида Псиносфеновна разум скорбный исцелит, она такая, она может.

     А к времени оговоренному, облаченный и собранный, с перуном, открыто на кобуре висящим (что и этикетом дипломатическим никак не запрещалось), явился я к злонравному начальству. Дни оставшиеся провёл не праздно, в эфирных штудиях, но тяжкие мысли отступили. Спасибо овечке и удачно подвернувшемуся под руку (да и под ногу, резонно уточнил я сам себе) глисту.

      Кстати, никаких последствий мой “подвиг” не возымел, милитанты в эфирных доспехах квартиру мою не штурмовали, да и фони молчал, хотя, признаться, про последний я вспомнил лишь на пути к Лешему.

      Морду начальство имело никак не обречённую, а зловредную, ехидную и вообще, Леший как Леший. Хмыком и взглядом ехидным оценил мой перун на бедре, буркалы свои закатил, в стол залез и себе таковой же на бедро прицепил. И ещё подмигнул злонравно.

     — А мортиру осадную я бы взял, — с видом невинным изрёк я, так как подобные деяния начальства без ответа оставлять было невозможно.

     — Пощадите бриттов, Ормонд Володимирович, и так, смотрю, портки обмочат, на вас поглядев. А уж с мортирой так и вовсе помрут от удара, мало, что не все. К кому посольство нам справлять? — не остался в долгу злонравный леший. — Ладно, отправляемся. Примите и наденьте, — протянул он мне коробочку.

      Открыв которую, я узрел серьгу-гвоздик, в эфире снабжённую фактически не различимым мной узором.

     — Разума защита? — уточнил я.

     — Теоретически, — поморщился Добродум. — Как на практике будет, нам узнать предстоит. Да, в отставку не желаете? — небрежно бросил он.

     — У меня до оклада декада осталась, — скаредно ответил я. — Вы бы, Добродум Аполлонович, лучше бы сказали, что за “сказки дикие”. Всё одно уж узнаю, а так хоть в дороге будет о чём подумать.

     — Книги читать не пробовали? — вопросил леший. — Занятие зело приятственное, рекомендую. Пойдёмте, — бросил он, вставая из-за стола.

      В мобиле молчали, я вдевал в ухо гвоздик, после же сего косметического надругательства злокозненный Добродум окатил ухо моё эфиром, явив не самые последние навыки терапефта. Потому как дыра во мне краями зажила буквально за минуты, никаких неприятных ощущений не оставив.

      А вот уже в самолёте Леший оторвался от книженции, поймал мой взгляд, ухмыльнулся совсем гадко, да развёрз зёв свой:

     — Врут к бриттам склонившиеся, что зрели бога. В силе тяжкой, да и с бриттами он, — бросил леший. — Что, полегчало вам? — ехидно вопросил он, а на моё ошарашенное поматывание башкой понимающе кивнул. — Вот то-то. Потому и молчал, чтоб вы разум свой излишне не ломали.

     — Эта… — офигело откомментировал я. — А вообще, как это? Ну, мы вообще сверх… гимназических знаний про них знаем что-то? — растерянно вопросил я.

     — Про богов-то? — уточнил Добродум, на что я кивнул. — А ни беса мы не знаем, Ормонд Володимирович, одно мыслеблудие псевдонаучное, читали, небось, — на что я повторно покивал. — Одарённых при богах не было, летописей тьма, священных книг. Вот только ни беса это не объясняет.

     — Иллюзии? — предположил я.

     — На глазах очевидцев изъявшие из Мира пару верст квадратных морской воды и несколько судов? — ехидно уставился на меня Леший. — Тут скорее надежда на гипнотизёра могучего выходит, потому как если бог, пусть один, у бриттов есть… Ну, почитайте, победить-то победим, вот только мало не половину Полисов огнём и серой зальёт. Это я вам не самый худший вариант описываю, согласно достоверным и проверенным летописям, — уточнил он, да и уткнулся в книжицу.

      Это выходит, мне лешему и вправду только благодарным быть надо, потому как я себе и впрямь мозги сломал бы, со смещением. И с нулевым итогом, потому как всё мной читанное ни беса не объясняло, а, очевидно, головы не один академик и не одного Полиса ломал. С нулевым эффектом.

      А у них, даже представив, что могутность интеллекта моего их умишки многократно превосходит (что представлять приятно, но довольно наивно), доступ к знаниям, да и время на их изучение куда как побольше моего. Так что, несколько вынужденно, слегка поклонился я Лешему:

     — Благодарствую, Добродум Аполлонович.

     — Пустое, — отмахнулся Леший, подняв взгляд от книженции. — Вас знаючи, о себе заботился: нацепили бы на себя оберегов, текстов всяких, да и истерику бы закатили, буде вас их лишить тщились, в вид потребный приводя.

     — Может, нацепил бы, — подумав, не мог я не признать некоторую сермяжную правду леших слов. — Не помешало бы, а вдруг поможет?

     — Параноик вы, Ормонд Володимирович, — промолвил злонравный Добродум. — И социопат. Сие в болезнь не перетекло, но в критических ситуациях вы палку способны не то, что перегнуть, а узлом завязать. Не всегда плохо, но в текущей ситуации, — помотал он пальцами, — излишне, хуже и вам и окружающим.

     — Здоровая паранойя — залог здоровья параноика! — веско изрёк я максиму Мира Олега.

     — Изрядно сказано, — все же зажрав, бросил Леший.

     — И вообще, вы, можно подумать, лучше, — несколько надулся я. — В мои годы, небось…

     — Хуже, — спокойно кивнул Леший. — Гораздо хуже было у меня в годы ваши. А вы, значит, догадались?

     — Ой, можно подумать, тайна мироздания великая, — отмахнулся я. — Столь раздражающим, — окинул я злонравное начальство взором, — лишь зеркало может быть, вот только кривое. Вроде похоже, а не так. Да и вам резона меня держать рядом нет, всё ж я иногда бываю несколько… раздражающ. А значит, и вам польза есть, а кроме психологической, я её и не зрю. В общем, на ваш вопрос “зачем” у меня ответ был ещё в первые дни нашего знакомства, — не без ехидства выдал я, несколько поправляя свое несколько расшатанное состояние.

     — Ну и молодец, Ормонд Володимирович, — довольно равнодушно выдал гадский леший вместо закономерного восхищения моими талантами.

     — А вы тоже лишком веса страдали? — уточнил я небезынтересный мне вопрос.

     — Скорее недостачей, — отмахнулся злонравный Добродум. — И вообще, не приятель я вам, а начальник. И душу, уж простите, открывать, как и отчёт давать, не намерен, — ехидно озвучил он. — Вот доживете до моих годов… А я всё столь же вас годами и потом превосходить буду, да и всё одно ничего не поведаю, — злобно поликовал он.

     — Кто бы сомневался, — не менее ехидно ответствовал я.

      Да и извлёк книженцию свою, благо несколько полегчало. И, между прочим, не удивлюсь, ежели не потугами самого Лешего, манерой беседы, жестами и мимикой такой тон задавшего, что я с новостями проще смирился. Не для моего благополучия, безусловно: гадским лешим подобное человеколюбие неведомо. А для того, чтобы рядом вменяемый помощник был, а не слегка (или не слегка) поехавший крышей параноик.

      Так и долетел самолёт потихоньку до всё того же Антверпена, где десяток послов Полисов Гардарики и собрались: как выяснилось, бритты посольство морским путём ограничили, не желая над своими островами погаными (в самом прямом, возможно, смысле) авиацию зреть.

      К слову, перед тем, как поместились мы с Добродумом на судно, нам предназначенное, было два момента небезынтересных. Первое — подкарауливал нас, а точнее Лешего, старый знакомец Аскульдр, набросившийся на начальство ловко, да опять его ставший мять всячески. Причём опять, медведь такой, двигался глазу почти неуловимо, меня уже к перуну рукой дернуться заставив. Так что после закономерного лешего писка “отпусти, задушишь!” заржавший дан последнего выпустил, да и зарядил мне лапищей по плечу.

     — Здрав будь, хускарл Ормонд! — снабдил он это покушение на юную жизнь мою комментарием.

     — И вы здравы будьте, хэрсир Аскульдр, — отвествовал я, вызвав ржач.

     — Глянь-ка, угадал! Или ты поведал? — воззрился на Лешего дан, на что последний отрицательно головой помотал. — Ну добро. На, владей! — швырнул он в меня отцепленные с пояса ножны с наполнителем.

      На что я, поймав дар, молча склонил голову. Ежели бы я тут начал ломаться, в смысле “я по метателям”, или там “не нужны мне дары ваши”, то ситуация сходу дошла бы если не до кровопролития, то до мордобития. Причём морда, битию подвергаемая, была бы моя. А вызвано бы это действие искренней заботой хэрсира, на тему обретения мной утраченной вменяемости.

      А вторым любопытным моментом было то, что порт Антверпена изобиловал судами явно милитантской направленности. Потянуть такое количество более чем “прожорливых” во всех смыслах игрушек ни один Полис бы не смог. Полсотни тяжёлых, бронированных и грозящих Миру монструозной артиллерией судов. Это не считая того, что и десанта каждый может до пары, а не долго если, так и пяти тысяч нести. Ну а лужа ламаншевая невелика, прямо скажем.

      Да, если бы не “неизвестный фактор”, при удаче только этими силами даны могли острова “зачистить”. Правда, пребывание их в одном порту… начал было параноить я, что, впрочем, было тут же прервано.

      Дело в том, что нашим “посольским” судном был антиквариат. Причём не по жадности, а как раз из предусмотрительности: судно, именуемое Тролленес Тот, “Погибель троллей” или близко к тому (точно я не знал, язык данов в “морской” модификации причудливо менялся, с чем я толком знаком-то и не был), несло на себе монструозную по толщине броню, было чертовски неповоротливым, медленным, да и артиллерия его отставала в дальнобойности от более современных аналогов.

     Вот только этим аналогам его “шкуру” ковырять надо было часами до вменяемого эффекта. Ну, несколько преувеличиваю, а по большому счёту так. Так что впустившие утюг Погибели в своё “подбрюшье” бритты могли оную погибель и обрести. Недостаток артиллерии в смысле дальнобойности на море, для судна на пирсе будет скорее избытком, в сравнении с орудиями наземными.

      Хотя всё это вилами по воде писано, да и бес знает, что за поганость бритты у себя вывели. Так что остаётся только ждать и смотреть.

      А посмотреть было на что: вслед за плывущей по эстуарию (расширяющейся при впадении в море реке) Вестер-Схельде Погибели, один за другим, из порта выплывали прочие военные суда. Прям пробирает от такового “парада милитаризма”, оценил свои ощущения я. Это и военному флоту Мира Олега мало не покажется, отстранённо прикидывал я. Часть пушек-эфирострелов выдавали просто запредельные параметры, а броня судов ракетные атаки если и заметит, то не слишком впечатлится: помимо всего прочего, была она улучшена одарёнными.

      А так, наблюдая за округой, овеваемый всяческими прохладными бризами и прочими ветрами, я думал о ситуации с бриттами. В смысле, “пиздец иль не пиздец, вот в чём вопрос?” И выходило, к моему прискорбию, что скорее пиздец, нежели наоборот.

      Впрочем, мои приступы полисного патриотизма это скорее оправдывает: ну реально, тут ежели ещё шут знает, каких богов, Мировая Война назревает, в теории, по крайней мере. И огрести, сидючи в далеко не последнем по влиянии Полисе, бонбой какой по маковке, шанс отнюдь не нулевой. Это не считая прочих моментов, так что лезу я в пасть бриттскому мопсу не по дури, а разумно, несколько по-дурному рассудил я, направляясь в каюту.

     Леший с коллегами предавался мыслеблудию коллективному, чуя “локоть товарища”. Ну, пусть их, милостиво не стал я возражать, да и попробовал поспать. Что у меня с успехом получилось. Лужа ламаншевая пусть и была мала, но тихоходность утюга Погибели также была одним из его выдающихся качеств. Так что проснулся я уже в сумерках, поймал на своей персоне ехидный взор Лешего с плещущимся где-то совсем в глубинах лешей душонки уважением, задрал нос и проследовал на палубу.

      Выплывавшие с нами военные суда в округе не наблюдались, да и плыли мы уже по реке. Очевидно, Тамесис, отметил я, орлиным взором обозревая округу. Невзирая на подступавшие сумерки, округа меня никак злобностью и коварством бриттов не радовала.

      Ну реально, река как река, берега как берега. Даже полисишко какой бриттский проплыл мимо. Ни зарева какого жуткого, ни провалов в инферну какую, ни вообще ничего мистически устрашающего.

      Точно заманивают и бдительность успокаивают, припечатал я гадких островитян. Да и стал от нечего делать припоминать “посольские заморочки” сих гадов.

      Невзирая на весьма прохладные отношения с прочим Миром, бритты посольскую жизнь вели. Не в последнюю очередь вынужденную силой оружия, но тут уж как есть. Правда, своё гадкое злонравие проявившие и тут: все нормальные Полисы имели максимум гостиный двор, который, к слову, как обычная гостиница помимо приёма послатых использовался.

      А вот гадкие островитяне в своём противном Лондиниуме отгрохали аж посольский квартал. Причём, отнюдь не из великого уважения: дюжина довольно небольших коттеджей располагались на пустыре, продуваемые всеми ветрами и просматриваемые всеми соглядатаями. В общем, была у меня надежда, что “протокол” будет послан в даль, а квартировать мы будем на Погибели. Как-то, могучая броня и лютые стреляла, внушали несколько большее спокойствие, нежели отгроханные чуть ли не пару сотен лет назад неприятными личностями хижины. Пусть не в “сердце” их злокозненности, но тоже плевком достать.

      Впрочем, пока подобного вопроса в первую ночь не стояло: дотелепавшаяся уже в полной темноте до лондиниумного пирса Погибель была посещена неким гадким бриттом, расфуфыренным до неприличия, да и вообще, несомненно, отвратным. Хотя пребывал я далеко и деталей не разглядел, но качества эти были аксиомой, в доказательствах не нуждающихся.

      И оповестил сей омерзительный тип, с грамотами ознакомившись, что раз уж ночь, то милостиво он против нашего пребывания на судне не возражает. А вот посольские обязанности и нужды отправлять чтоб мы изволили непременно согласно протоколу, с завтра.

      Гад ведь какой отвратительный, посетовал я, ёжась, пока Леший с подельниками обговаривал тех представителей гадской унии, с которыми им увидеться непременно надо.

      По отбытию гадкого бритта послы наши опять в кучку собрались, да удалились коллективно мыслеблудствовать. Конструктивного направления для столь похабного занятия в текущих реалиях я придумать не смог. Ну реально, ни лешего не знаем. Хотя, возможно, леший и обманул мое чистое и доверчивое сердце. Вряд ли, конечно, но его природу зная, исключать последнее также нельзя.

      Так что решил я той же похабностью не страдать, а немного позанимавшись, в каюте попробовал заснуть. Раздеваясь, наткнулся я на дар Аскульдра, в карман внутренний помещённый. Честно говоря, не до всякого дурацкого рубила было. Ну, дар, вообще-то, щедрый и даже в чём-то приятный. Кортик, короткий по-дански, скорее стилет тридцатисантиметровый длины. С двумя отделяемыми полосами, как придающими стилету лезвия, в сложенном положении, так и выстреливающие и управляемые одарённым в бою. Такое специфическое, не менее чем трёхсотлетние оружие времён “расцвета викинга”. Полюбовался я на антиквариат, да и схоронил его. Вряд ли использовать буду, хотя, возможно, потренируюсь когда. Если выживу, если не лень будет, много “если”, ехидно напомнил себе я.

      Да и предпринял попытку поспать за номером два. Что, к моему искреннему удивлению, у меня с успехом получилось. Так что спал я не только сладко, но и удивлённо.

     

     С утреца, проснувшись, я еле успел позавтракать, да и то всухомятку. Бритты прислали центурию милитантов, кои “выделены для сопровождения лиц посольских во избежание непонимания”. Впрочем, в этом случае не было ничего странного, так что нагрузившись саквояжем сейфовым и своими довольно объёмными пожитками, я за Лешим (под его злодейски-ехидным взором) проследовал.

     А вообще, островитяне эти — гады и варвары, злопыхал я, следуя в колонне, так и хотелось сказать — арестантов. Ну милитанты их расфуфыренные — так и леший с ними. Пусть пешим ходом топают. Но полномочным и послатым нам ноги ломать невместно, могли и самокатов подогнать, злодеи!

     Но не прислали, так что ноги мы ломали, а я, не перестав, впрочем, злопыхать, вполглаза начал знакомиться с окружающим пейзажем.

     

     Пейзаж начинался с центурии гадких бриттов. Довольно, нужно отметить, любопытно, но и комично выглядящих. А именно, сии ымперцы, будучи на Империю сориентированы, во многом ей обезьянничали. Что, учитывая разницу условий, да и материалов, смотрелось забавно.

     Причём, если кираса типа “лорика мускулата”, в принципе и леший бы с ней. Как и со шлемом, плюмажем изукрашенным, с нащёчниками. Да и полосы, верхнюю часть бёдер прикрывающие — это терпимо. Но вот штаны(!) в обтяжку, под туникой из бархата(!), заправленные в сапоги(!), вызывали приступ стыда. Италийского, правда, а никак не гишпанского, но, тем не менее. Про цветовую гамму лучше промолчать, а уж всякие висюльки и цацки драгоценного типа (правда, нужно отметить, эфиром напитанные, так что не просто “висюльки”), создавали от центурии, нас сопровождающей, ощущение варваров-мародёров. Успешно ограбивших незадачливую центурию, и “улучшивших” награбленное на свой варварский вкус.

     

     Заслуженно осудив сопровождающих, я перешел к освистанию, точнее осмотру, самого полисишки Лондиниум. Припортовые строения мы покинули довольно быстро, там обси… осматривать было особо-то и нечего, порт как порт, фортификация довольно разумная, скорее “безликая”, нежели стилизованная.

     А вот сам город был, как с прискорбием отметил я, скорее пригляден, нежели как положено. Правда, с дурацкой застройкой: вместо пристойного привольного строительства вне Акрополя, ну и, соответственно, плотной и политической застройки Акрополя, бритты глупые лепили свои “коттеджи” (приглядные, но дурацкие!), чуть ли не в паре метров друг от друга.

     Места им на островах, что ль, мало, ехидствовал я, обозревая жалкие огрызки вместо пристойных человекам участков. Ну и да, дерево. При такой застройке его обилие — признак явного скудоумия, это факт. Тут не Новоград, где камень набить реальная проблема, тут вокруг каменюк тьма. Да и ежели в Новограде между особняками не менее десятой версты, то тут всё это сгорит к бесам при пожаре приличном.

     

     Или из-за каминов дурацких, задумался я, обозревая характерные трубы. Так тоже дурачьё выходят, варвары и недоумки, окончательно поставил справедливый я диагноз островитянам. Задрал нос и печально поперся в колонне, мысли свои мудрые думая.

     

     Так мы и домаршировали до пустыря, бриттами обозванного “посольским кварталом”. Фото не соврали, печально обозревал я жалкие хижины, коттеджами называемыми. Реально, конуры, а не дома. Хотя поодиночке, точнее посол и помощник, втиснемся. Тем временем, послы и часть помощников двинули “напролом” сквозь ряды замерших милитантов. Причём, поделились мы автоматически и довольно забавно.

     Вопрос в том, что вся десятка послов и их секретарей были ярко выраженными одарёнными, вот только, явно разного типа, в сфере помощников.

     Четверка последних двинула, без особой оглядки, вместе с массой послов, а вот шестёрка, в которую входил и я, с открыто носимым оружием, без слов рассредоточилась, как “прикрывая тылы”, так и “контролируя возможного противника”.

     

     Вот же служба бессердечная, не без иронии оценил я сей момент. Тщусь в учёные, а по факту милитантом становлюсь и прознатчиком. Ну, с другой стороны, коли выживу, то и ненадолго “милитантская ноша”, а ухватки и прочее мне скорее по сердцу, нежели наоборот. “Параноик и социопат”, вспомнились обзывательства Лешего. Такой и горжусь, мысленно покивал я.

     

     Тем временем противный центурион бриттский на наши эволюции взором бесючим полюбовался, паскудно ухмыльнулся, да и раздвинул своих приспешников. Так что наша “посольская” часть, оберегаемая милитантской, беспрепятственно выдвинулась к коттеджам, окутываясь узорами эфира различной конфигурации и проходя между коттеджами. Временами происходили “вспышки” эфира, а после череды их, один из коттеджей просто натурально расплющило в блин.

     

     — Обилие эфирных воздействий, не поддающихся устранению, — небрежно бросил Леший стоящему в сторонке центуриону, сделав жест на кучу стройматериала.

     — Доложу, — с мерзкой рожей, но довольно равнодушно ответствовал бритт. — Мы вас покинем, — также равнодушно выдал он, после чего зарядил своей кирасе по левой сиське, да и рявкнул: — Нобикум Дьюс!

     — Нобикум Дьюс! — также самоудоволетворили свои кирасы прочие бритты под соответствующее упоминание о компании.

     — А мы и сами справляемся, — не выдержала душа виршеплёта в моём лице, отнюдь не тихо буркнув сие вслед марширующим бриттам.

     

     Ряд из них с ноги сбились, но марш продолжили, ну а я ожидал кары. Как минимум — церебральной, от Лешего. Поскольку мой язык длинный в данном случае вроде и каноны и поконы протокола посольского не нарушал: бритт попрощался, топал по своим, бриттским делам. Оскорбления я не наносил, да и адресно не обращался, а “молчать как рыб” меня лишь протокол обязывал, в ситуациях, строго оговоренных.

     Но с другой стороны — хулиганство, что я и сам понимал. Но уж очень ихнее “с нами бох!” меня раззадорило. Даже шутки из Мира Олега в памяти всплыли, на тему “трёхспального семейного ложа “С нами Ильич!” А вот мы и сами справляемся, что я и не преминул озвучить.

     

     Однако взоры послов, да и коллег-помощников осуждения не содержали, частью даже были одобрительными. Да и Леший, око злокозненное на меня с полминуты попучив, клешнёй свой махнул, да и повелел за ним следовать.

     

     — Раз уж вы, Ормонд Володимирович, столь самостоятельны, — заядоточил в коттедже Леший, — то отстоите первую смену караула, — а на мою вздёрнутую бровь, вздохнул и продолжил. — Сейчас к нам сюда будут являться политики Полисов Альбы и Эриннах, — начал он. — Причина, надеюсь, вам понятна, — на что я кивнул. — Так вот, охрана “посольского квартала” — дело тут обитающих. Что, к слову, в договорах оговорено. Помощников-телохранителей, ежели вы изволили обратить внимание, шесть человек. И вы в них входите, поскольку иными талантами, кроме противоестественной тяги к осадной мортире, не наделены. Так что сутки разбиты на трое, пойдёте дежурить, покой наш оберегая. В послов не стреляйте… Что это у вас? — заинтересовался он.

     

     Дело том, что я развёрз, под его несправедливые и злонравные речи, свой багаж, да принялся собирать разобранный скорострельный эфирострел.

     

     — Муспель, данский термический скорострельный эфирострел, — просветил я необразованное начальство, собирая стреляло. — Серонеб Васильевич чуть стёкла криком не побил, когда я из него сие добывал, — признал я, собрав стреляло и цепляя на себя панцирь.

     — Бес с вами, — откомментировал Леший, с интересом наблюдая за моими сборами.

     

     Я же добыл из сумы обвязку, разместив поверх панциря четвёрку ручных бонб. Подумал, разместил дар Аскульдра за спиной, рукоятью вниз, на пояснице. Напоследок, накинул длинный плащ, прихваченный из расчёта бриттских дождей, пристроив муспель под ним.

     

     — Эфирная связь индивидуального типа недоступна, да и тонкое оперирование эфиром затруднено, — безэмоционально выдал Леший, постучав по серёжке-гвоздику, на что я понимающе кивнул. — Только не говорите, что вы мортиру… Хотя нет, даже в ваш баул она не влезет, — махнул клешней он.

     — Не влезет. И страсть к ней не противоестественная, а весьма естественная, с жизнью связанная, — откомментировал я прошлый глумёж начальства. — И не бес, а леший. И… пойду я, — выдал собранный я.

     — Ступайте, — ответствовал злонравный Добродум. — Только и вправду, посольских не удушегубьте! — не преминул поглумиться он мне в спину.

     

     А я разглядывал место “караула”. Одиннадцать тесно поставленных коттеджей, пустырь и, через полверсты, застройка Полиса. С тылов река, тут всё понятно. В общем — сносно, время потянуть, ежели что, выйдет. Злодеев бриттских издалека видать (им тоже, но уж больно много их, притомлюсь атаковать).

     Тем временем подошел коллега, молчаливо мне кивнуший. Этакий мужчина за тридцать, правда, в недальновидно кургузом пальтишке. Молчалив, очевидно, был сей тип патологически, потому как положив ладонь на кобуру “перуна”, вопросительно уставился на меня. На что я понятливо распахнул плащ. Ознакомившись с моим арсеналом, напарник хмыкнул, распахнул своё пальтишко, открыв всего лишь укороченного “гридя”, пулевой эфирострел славских милитантов. Ни бонб, да и гридь, в отличие от муспеля, ограничен боезапасом.

     Дальнобойнее, безусловно, но для полисных боёв - к лешему эта дальнобойность не сдалась. А залить полсотни метров тепловыми лучами почти тысячи градусов — куда полезнее, чем стенки домов крошить. И бонб нет, в общем, дилетант, мысленно припечатал я лопушистого коллегу.

     Хотя, конечно, прожорлив муспель безмерно, но и технику мне не тягать, а на него одного эфира с достатком хватит.

     

     Тем временем на дороге, соединяющей “посольский пустырь” и лондиниумуевую застройку, показался мобиль, движущийся в нашем направлении. Выразив мордами суровость и непреклонность, мы дорогу заступили, и из мобиля выбрались два типа, политики из альбийского Полиса Киркуаа и эриннахского Полиса Дрохяд-Аха, согласно их грамотам. Направили мы с напарником в коттедж, ставший “штаб-квартирой” посольства, уж как все в курятнике сем поместились — леший знает.

     И так мы отведенные восемь часов провели. Подъезжали и отъезжали мобили, направлялись всякие послы к нашим, задерживались на час-другой, да и уезжали. Ну а по окончании караула, да прибытии сменщиков, мой напарник слегка улыбнулся, да протянул лапу:

     

     — Военег, — изрёк он.

     — Ормонд, — ответил я, пожимая лапу.

     

     На этом и расстались. Я проследовал в наш “леший” коттедж, где хоть перекусил. А тем временем в курятник сей ввалился леший с мордой скорбной. Я бы, признаться, над рожей змейской начальства поликовал, да вот только вопрос-то больно неприятный, так что тут я скорее бы желал Добродуму поболее поводов для радости.

     Леший же перекусил, обратил внимание на мой вопросительный взор, и аж лапами развёл.

     

     — Бог выходит, Ормонд Володимирович. Странный, но по всему — бог. А более и говорить толком нечего, — отрезал он.

     — Благодарю, — ответствовал я, на что Леший рассеянно кивнул, погружаясь в бумаги.

     

     Мндя, неприятно-то как. Что этому божку вообще у бриттов-то понадобилось? Или всё ж извращение какое, научно-эфирное? Впрочем, резонно рассудил я, всё равно, леший до чего додумаюсь. Так что лягу ка я почивать.

     И заснул, впрочем, полностью не разоблачался, да и арсенал боеготовый рядом поместил. Причём, как я выяснил через несколько часов, не зря.

     Дело в том, что сквозь бумажные стены коттеджа доносился неприятный гул толпы. Ох как неладно-то, мимоходом посетовал я, в темпе снаряжаясь. А выбежав из коттеджа, в уже полной темноте, узрел я неприятную картину.

     

     А именно, освещением в Лондиниуме не пренебрегали, в отличие от нашего закутка, вот и выходило, что со стороны Полиса к нашему пустырю, двигалась толпа, издавая поганейшие звуки. Факелами и фонарями помахивая, да и хоть редко, но постреливая в наш адрес пороховыми стрелялами.

     Посольские и помощники скопились у основания дороги, вспышки эфира от явно отводимых выстрелов указывали на филигранное мастерство кого-то из наших. Ну а я подсеменил к общающемуся с коллегой Лешему.

     Последний, узрев меня, кивнул, обежал мой арсенал взглядом, очи закатил и требовательно протянул клешню. Ну, всегда бы так, а то глумится не по делу, мысленно откомментировал я, отцепляя от сбруи пару ручных бонб, передавая начальству.

     

     Леший кивнул, а я отошёл несколько в сторонку, обозревая приближающуюся толпу, явно хорошего нам не желающую, что, помимо мелочей вроде стрельбы, демонстрировали выкрики, желающие нам всяческого нездоровья, причём непременно от поганых бриттских лап.

     Не милитанты, одарённых вроде нет, отстраненно прикидывал я, осматривая наших. Так, тысячи две их, может, три. Быдло бриттское, решившее из “собственных ручек” учинить “возмездие мясникам из Полисов”.

     И ведь “в праве” они, вот вырезали бы предки бриттов под корень, всё бы хорошо было, оскалился я. А сейчас есть за что мстить, и не поспоришь.

     

     Ну и политики Лондиниума, похоже, на ситуацию забили. В принципе, мы эту толпу перемелем, прикинул я возможности соратников. И с “муспелем” я однозначный молодец, да и бонбы в тему, жаль, что мало. Вот только после этого, похоже, посольству конец. Хорошо, если политики и милитанты бриттские нас просто выкинут, хотя надежда именно на это есть.

     Ну да ладно, для этого надо не сдохнуть, окончательно решил я, опуская муспель на ремне, берясь за перун — для первого было ещё далековато, а для перуна расстояние вполне подходило. Да и коллеги собрались, у кого было — подготовили оружие.

     

     Но бойни, на удивление, не случилось. Буквально в тот момент, когда я уже выцеливал какого-нибудь бритта погадостнее, перед толпой вспыхнула ярко-золотая вспышка. Ослепившая на несколько секунд, да и потом видно было хреново.

     Я, признаться, ощутив эфирные возмущения, в первый момент подумал, что кто-то из “небоевых” наших блеснул этак своим идиотизмом, намереваясь толпу отпугнуть, но нас не предупредив. Однако, проморгавшись, узрел я пред толпой поганых бриттов некоего деятеля.

     Деятель был обряжен в какие-то безумные тряпки не менее безумной расцветки, да и нёс бриттам некую ахинею в виде религиозной проповеди. Пастырски укорял баранов, в смысле. Бараны взблеивали, но укорялись, с флангов начав рассасываться. А через полчаса толпы и не было, а жрец, на нас не обратив внимания, утопал в недра Лондиниума.

     

     Послы наши ускакали совещаться, ну а я задумчиво побрёл в коттедж. Это, простите меня товарищи, пиздец, недовольно констатировал я. Вспышка, очевидно, сопутствовала некоей телепортации поганого жреца. И никаких телепортаций Мир Полисов не знал! Наука и расчёты выдавали такое запредельное количество переменных, без учёта которых телепортанта расплещет в слизь, что за это даже и не брались толком.

     Были летописи о неких “быстрых тропах”, но последние были атрибутом эфирной живности, которая с богами не исчезла, точнее, исчезла не сразу, а за три сотни лет плавно сошла на нет. И была эта живность от откровенно агрессивной, паразитического типа, до более чем договороспособной, бартером оказывающей людям услуги, как боги, только труба пониже, да дым пожиже.

     

     Но вот именно “моментальная смена положение по трём координатам, минуя смещение по четвёртой” было откровенной фантастикой, возможным футуризмом, не более. А тут, служитель культа, на наших глазах… Или, всё же, “дым и зеркала”? А вспышка, дабы не углядели, как раскоряченный жрец втихаря явление своё организует?

     А вот Леший знает, заключил я, ожидая Добродума. Через полчаса он явился, уже привычно нерадостный.

     

     — Телеметаферо? — вопросил я термином Мира Полисов.

     — Вероятно, — хмуро буркнул Добродум. — Эфирная картина указывает на то, возмущений в наш адрес не было. Но вспышка, — развёл он лапами.

     — Вот и я подумал, что на скоморошество смахивает, но если эфир, — задумался я.

     — Вот именно. В общем, Ормонд Володимирович, помыслите свои великие думы во сне… — начал было Леший.

     — Погодите, Добродум Аполлонович, вы вот что скажите, политики и милитанты бриттские где? Или у них жрецы заместо полиции покой Полиса берегут? — поинтересовался я.

     — Бес знает, где. Может и берегут, ну а условия “пребывания послов” вы сами знаете, — на что я кивнул.

     

     Дело в том, что сей пустырь, де-юре, частью Лондиниума не являлся, как, впрочем, и посольства в Мире Олега. Но ежели в олеговом мире за нападение и убытки могли вчинить много чего (по разному, но де-юре так), то принуждаемые к “посольской деятельности” бритты закусили удила и выдавали гарантии на отсутствие агрессивных действий лишь политиков и милитантов. А вот всё остальное — головная боль послатых. По-разному бывало, но, опять же, чисто де-юре — так.

     

     Или показуха, прикинул я. Нас жрецом впечатлить и устрашить. Тоже вариант не невозможный. Ладно, всё равно мыслеблудие, но уже интересно становится, заключил я, ложась досыпать.

     

     Наутро злонравный Добродум встретил меня рожей столь злорадно-довольной, что я, не будь мы на островах, вышел бы в окно непременно. Однако, были мы где были, так что физиономия начальства скорее подняла настроение, нежели вселила естественные опасения.

     

     — Отдежурьте до полудня, Ормонд Володимирович. После же бриттский, — поморщился он, — архипонтифик ждёт посольство на ритуал обращения к божеству. Все послы не пойдут, а вот мы с вами будем. Чтоб вы в карауле не извелись, ставлю в известность, что всеми доступными средствами мы послов из бриттами подчиненных Полисов проверили. Либо иллюзии они зрели… либо не иллюзии, но память и личность не изменена. В сущности, не любят они бриттов, как и ранее, да и недовольных в Полисах хватает, — задумчиво продолжил он. — Вот только лаются эти недовольные со своими же согражданами, благодать божественную привечающими. Ну да ладно, ступайте.

     

     Это значит, что Леший ночное представление, похоже, намерен использовать, прикидывал я. Ну в рамках мне известного, потому как иных причин для змейской радости начальства, из мне известного, не наблюдается толком. Что и верно, ежели так: понять психологию толпы я могу, но понимать процессы — это одно. А вот озверелая толпа, идущая мстить за то, что их некогда пощадили, вызывает естественное желание эту ошибку исправить.

     Надумав эти мысли, я с мордой довольной и змейской встал на дежурство, кивками с Военегом обменявшись. Визитёров за время нашего караула было всего два, а через три часа после его начала мне образовался сменщик. Прибыв в коттедж, думал я как есть на ритуал поганый и пойти, но злонравный Добродум, смерив мою тушу в плаще, потребовал муспель и бонбы оставить.

     

     — Столь маловероятно, что нас без догляда оставят, Ормонд Володимирович, что и не смешно, — злодействовал он. — А арсенал ваш более штурму подобает, нежели ритуалу. Либо не допустят, либо попросят оставить. Так что оставьте арсенал ваш.

     

     И ведь не поспоришь, мысленно вздохнул я. Бес знает, что у них там за ритуал, но что о безопасности озаботятся — это наверняка. А вообще… страшно, констатировал я. Мистический, естественный человеку страх неведомого и непознанного. Что есть некий “большой начальник”, да и прочая дичь.

     Плюнул на всё, рухнул на лежанку, начал в мотивах и мыслях своих копаться. И, к счастью, справился с отклонениями нездоровыми: непознанное — познаем. А начальство над мной и без того столь злобное и змейское, что на божков каких иначе, как со снисхождением, и не посмотришь.

     В общем, выходил я в состоянии более-менее собранном, да и вместо ужаса мистического, который, как выяснилось, меня сопровождал не первый день, испытывал разумное и осознанное опасение перед неведомой непристойной финтифлюшкой.

     

     Бритты толку религиозного, в отличие от политических (хотя тут шут знает, насколько они переплетены друг с другом), ноги нам бить не предложили. А предложили пару самокатов с возничими, на которых четверка послов с помощниками от нашего посольского пустыря и отбыли.

     Архитектура Акрополя была с римской схожа до однородности. Видно, слишком сильно бриттов Империя в разум контузила: большую часть построек я узнавал, так что были они репликами, что стремящимся к разнообразию и уникальности Полисам скорее противно.

     

     Но в целом, положа сердце на руку, неплохо. Будучи застроен не “абы как история скажет”, а распланированно, Акрополь Лондиниума был весьма пригляден. Что, впрочем, одёрнул я себя, ничуть гадства бриттов и прочих ихних отвратительных качеств не отменяет.

     А подвезли нас мобили к немалой площади, в центре которого возвышался купол… Пантеона? Стал я вглядываться в строение, да и понял, что ни беса это не “Храм всех богов”. Стены сего здания зияли арками-проходами, превращая центральное здание скорее в этакую монструозную “беседку”. Причём арки эти располагались в местах, где у Пантеона натурального располагались алтари.

     И золото, начищенное и блистающее даже на скудном осеннем бриттском солнце. Золотые капители колонн, дикари какие, припечатал я мысленно дикарей.

     

     На самой площади, к слову, пребывало немало народу, очевидно, ожидая ритуала. Впрочем, от здания в нашу сторону двинулся некий тип, замотанный в алую парчу, аки в тогу, сделал жест следовать за ним, да и в сие место культа провёл. Под сводами здания располагался центральный круглый алтарь, к которому вело несколько невысоких ступеней, бритты, судя по одеяниям, особо важные, как и мы, встали “у стеночки”, точнее в промежутках между арочными проходами, предназначенными, очевидно, для обзора для в само здание не попавших.

     

     И тут от группы в алой парче отделился тип, одетый столь погано, что никем иным, кроме как верховным жрецом, быть он не мог. Одна золотая, обильная рогами корона, рогами этими направленная не только и не столько вверх, но и вперёд и даже вниз, чего стоит. Вдобавок, на рогах надо лбом крепилась полупрозрачная вуаль, прикрывающая верхнюю часть лица, не говоря о прочей безумной атрибутике.

     Что-то как-то совсем бред, даже несколько растерянно констатировал я. Были в памяти Олега отголоски чего-то столь же безумно-бредового, но шут знает, откуда. Какие-то совсем неидентифицированные обрывки. Что-то видел краем глаза, посмеялся, но где видел — воспоминаний и не осталось. Ерунда какая-то была.

     

     Тем временем, пока сей скоморох, позвякивая цепочками, крепимыми чуть ли не к афедрону, телепался к алтарю, послы явно в эфире “принюхивались, прислушивались”, да и вообще творили всё, кроме непосредственного воздействия.

     Ну и я решил “вчувствоваться”, хуже не будет. И ни лешего я не учуствовал. Часть бриттов одарённые, часть нет, причём в кучке служителей культа и те, и те ощущались. А вот сам ентот архипонтифик одарённый, но странный какой-то. Не доводилось такого встречать, как-то он непривычно эфир искажает. Что, впрочем, может быть и итогом ритуала, им проводимого, потому как по мере приближения этого типа к алтарю (обычной каменюке, как и весь этот псевдопантеон, уж в эфире — точно) эти необычные возмущения становились более активными.

     

     — Взываю к богу нашему, Капуту! — заголосил подобравшийся к центральному алтарю жрец.

     

     Я даже не знаю, удержал ли я лицо, хотя взял себя в руки быстро, да и услышанное понял. Божка бриттов, видно, звали голова или начальник, по-латыни, на которой ритуал и проводился. Ну дурацкое прозвание, бывает, да и пусть бы его.

     

     Тем временем жрец голосить продолжал, неся всякие религиозные завывания, а вот через минуту натурально исполнил челодлань, что, учитывая его бредовый головной убор, руку его поранило. И не успел я мысленно поехидствовать, как жрец эфирным воздействием собрал грамм сто крови в шар, да и брякнул её на алтарь. Бес знает, нужно сие было для ритуала или нет — его эфирные проявления в этот момент возросли до пика. Так что, то что кровь атрибут непременный — вопрос, а не утверждение.

     Но это я обдумал уже позже, потому как потуги жреца явили нам… А вот бес знает, кого. Антропоморфная фигура, сияющая светом, запомненным по ночной “жреческой телепортации”. Метров трёх росточком, в эфире от него ураган, но скорее он всё же натуральный, а не иллюзия. И с крылами, пакость такая, одноцветный, всё того же цвета бледного золота, что и егойное сияние.

     

     — Явил нам бог наш милость великую! — надрывался верховный жрец. — Посланника на молитвы наши направив, к нуждам снизойдя.

     

     Ты там кровью не истеки, дядька, несколько нервно и мысленно ответил я жрецу на завывания. Вот шут знает, что за дичь это пред нами, недоумевал я, напрягая как ощущение эфира, так и глаза.

     В эфире ни беса я не понял, что и неудивительно. А вот глазами… этот мистический реликт, скажем так, мерцал. Не то, чтобы сильно заметно, очень быстро, да и на небольшое расстояние. Если не вглядываться до боли, то с нашей позиции и заметить сложно. Почти невозможно, учитывая его свечение, вот только тут его положение помогло: он на алтаре “стоял” копытами своими здоровыми, вот только мерцающе в них “проваливался” на полсантиметра, а то и менее.

     

     Проекция? Техника? Замелькали в голове заполошные мысли, но я их отмёл. Вряд ли, слишком просто. Но и такая вероятность имеется.

     А бритты из стоящих начали к алтарю выдвигаться, свои хотелки и пожелалки на золотую пакость вываливая, громко и вслух. И золотой мужик на алтаре, взамен метаемых на алтарь ценностей (которые, судя по ощущению в эфире, просто исчезали), на метателей какое-то запредельное по сложности и мощности эфирное воздействие оказывал. Но тут моим товарищам дело, я и не пойму ни лешего, а вот что я точно и однозначно понял, сей золотой мужик жертвующих не видел! Не факт, что он вообще с нашим миром взаимодействовать толково может, констатировал я. Чистое “позиционирование”, с неизвестными ориентирами. На то и башка его, с “мерцанием” поворачивающаяся указывала, и площадь воздействия, много факторов. Хотя вглядываться в этого мистичного мерцающего типа меня уже утомило до головной боли.

     

     Но ещё один факт, установленный почти через час, на неудобства меня плюнуть вынудил. Мужик золотой мерцать не прекратил, но явно “сменил вектор” оного мерцания. Причём на протяжении двадцати минут его, пусть и незначительно, но менял. Так, это любопытно, и это мы проверим, мысленно потёр лапы я.

     

     И вот, подозреваю, не без учёта нашего присутствия, а то и на оное направленное, в божественном бартере образовалась заминка. Точнее, явное протокольное нарушение: в арку, со стороны площади, буквально впрыгнула небогато одетая дама, на руках у которой пребывал ребёнок, годов трёх, безногий притом.

     Вот прямо скажем, калеки в Полисах были крайне редки: клеточная “хирургия” высококлассных терапефтов подобное излечить могла. Грубо говоря, кусок мяса человеком сделать терапефт высокой квалификации мог. Не единомоменто, при дополнительном медикаментозном лечении и питании, но мог. Неудобье и сложности были с генетикой и мозгом, а так — глина податливая тело человеческая в руках терапефта умелого, как поэтично (и практикой подтверждённо) описывала положение дел одна книга.

     

     Но тут, очевидно, дефект развития плода или генетика. Или бритты дитя “подготовили” к представлению, во что верить не хочется, уж слишком мерзко. Впрочем, первопричина неважна. Служки, бросившиеся к женщине, были властным жестом верховного жреца остановлены, после чего этот тип жестом к алтарю её пригласил. Женщина к алтарю подошла, дитя на ступень перед алтарём положила, об исцелении взмолилась. После чего извлекла из одежды кухонный нож, да и под соусом того, что у неё ничего нет, примеряться к своей шее стала.

     Да ты, мамаша, глотку себе вскрыв, дитя своё в кровище своей же утопишь, уверился я в “театральности” мизансцены. Что деяния жреца подтвердили: величаво и медленно подойдя к суициднице, он ножик из её рук изъял (а она терпеливо ждала, да), высказался в плане того, что “перед богом отработаешь”, дитя калечное перенёс (что мои рассуждения о позиционировании подтвердило), да и ливанул на алтарь своей кровищей. Не сказать, чтобы щедро, но ливанул.

     

     Золотой мужик закопошился, шибанув ребёнка тем же воздействием, что и прочих, желавших: “силы в бою”, “разума”, “выносливости постельной” и даже успехов в делах торговых. Вот как-то я разницы в воздействии не углядел, как шарашил он монструозным эфирным конструктом, так и шарашил. Впрочем, я — не показатель, мои сенсорные способности отнюдь не абсолютны, скорее недостаточны, напомнил я себе.

     Ну и под сияние соответствующее у карапуза ноги и отрасли, за минуту где-то. Чудо, конечно, только скоре ювелирности воздействия: равенство массы и энергии никто не отменял, так что при учёте эфира осуществлённое не невозможно. Невозможно человеком-одарённым в столь сжатые сроки, так-то регенеративные механизмы человека запустить терапфту не проблема.

     

     В общем, представление достойное, а уровень воздействия запределен. Либо бритты овладели созданием вычислителей, как бы не превосходящих в быстродействии и объеме вычислений компьютеры Мира Олега. Либо перед нами всё же некоторое эфирное создание, довольно сильное. Но вот точно не бог, согласно описанному в преданиях, хотя бес тут знает.

     

     Собственно, на этом исцелении ритуал и закончился, женщину с дитёнком служители увлекли в некие недра, архипонтифик прогундел, что с ними бог, да и вообще, Капут храни Британику. После чего люди стали рассасываться, служители культа скрылись, а наша посольская компания в думах тяжких направилась к поджидающим самокатам.

     В дороге молчали, а я думал и прикидывал. В конце концов, пусть бог. Ничего запредельно-невозможного в рамках известного это не несёт. Более того, тут скорее часть “неизвестного” вскрылась.

     Правда, встаёт вопрос корреляции “есть боги — нет одарённых, есть одарённые — нет богов”, но взаимосвязь тут хоть и высоко вероятная, но неких стелл, на которых выбито, что всё именно так, а никак не иначе, не наблюдается.

     

     Добрались мы до посольского пустыря, разбрелись, всё так же молчаливо, по коттеджам. Добродум из собственных ручек себе кофий сотворил, да и уселся задумчиво. А я суету предпринял, календари перебирая, нужного не находя, пока, наконец, не обратился к начальству.

     

     — Добродум Аполлонович, а нет ли у вас календаря восходов лунных? — осведомился я.

     — Имеется, — отстранённо ответствовал начальник, отставив кофий и лапу с часами к лицу своему поднимая.

     — А не подскажите, когда восход лунный сегодня будет? — осведомился я.

     — Подскажу, — ответил Леший. — 12:51 пополудни. Но сие для Вильно верно, — уточнил он. — А что вы там надумали, Ормонд Володимирович? — заинтересовался он.

     — Да занятно выходит, — пробормотал я взирая на атлас. — Выходит, что и не было этого “посланника” в материальном плане, — подытожил я мысли свои.

     — Да? И как вы к выводам сим пришли? — поднялся Добродум, заглянул мне из-за плеча и фыркнул.

     — А вот смотрите, вы этого золотого этакое “мерцание” заметили? — вопросил я.

     — Сложно было не заметить, хотя в глаза не бросалось, — ехидно воззрился на меня злонравный Добродум. — И с чего вы взяли что “не было его”, притом что воздействие он осуществлял, это я вам гарантировать могу.

     — А с того, что Земля наша, Добродум Аполлонович, от него убегала. А он мерцаньем своим её догонял. Я бы, признаться, подумал, что он лишь проницаем для объектов материальных, — продолжил я. — Что волей своей, на глазок свое местопребывания определял. Но вот тут в чём дело. Что дёрган он — ну да ладно. Кривоглаз и нервичен — бывает, положим. Вот только не видел он наш мир. Вообще, а подозреваю, что и в эфире видел отражение его он весьма дурно, если и то видел вообще. И выходит, Добродум Аполлонович, что посланец этот на центры массы ориентировался.

     — В смысле? — уточнил Добродум, взирая на меня как с интересом, так и скепсисом.

     — Вектор притяжения, — переиначил я определение, всё же с гравитацией наука Полисов была прискорбно ограничена, в плане её природы и особенностей.

     — Приливная сила? — воззрился он на свои часы.

     — Она самая, по срокам так выходит. И в тот же миг, как спутник из-за горизонта вышел, его мерцание “вектор сменило”. Ежели до восхода Луны он в камень алтарный проникал, то после начал направление сего смещения менять.

     — Так на кору земную приливная сила действует, — ехидно напомнил Леший.

     — А на типа этого светящегося — нет, он как ориентир притяжение использовал, — подытожил я.

     — Возможно, — через минуту изрёк Добродум. — Это вы остроумно подметили, хотя выводы ваши не абсолютны и опровержимы, — не преминул злокозненно отметить он.

     — Сколько информации мне было доступно, таковые и выводы, — снисходительно бросил я начальству.

     — Мда, — не нашёлся, в чём возразить, Добродум. — Ладно, Ормонд Володимирович, раз уж вы столь изящно разумом блеснули, предстоит вам блеснуть сегодня гимнастикой.

     

     Выдав сие, начальник в комнату зашёл, да и начал извлекать из чемодана… натуральную куклу в разборе. В его рост, пропорциями схожую. И ехидно поглядывая на меня, начал её собирать.

     

     — Это, до моего прибытия, я, — выдал он, помахивая собранной куклой, взглянул на мою ошарашенную морду, ржанул, да и продолжил. — Не взирайте на меня так, Ормонд Володимирович, надо несколько дел в Лондиниуме совершить, для местных тайно.

     — Так соглядатаи? — возразил я. — Ну бес с ним, может, в окне я идолищем этим помелькаю, так и одарённые же точно есть! Да и вас заметят, — резонно заметил я.

     — Парочка есть, — подтвердил злонравный Добродум. — Вот только далеко они, да и не сказать, чтобы искусны. А главное, — начал он расстёгивать рубаху.

     

     А я реально одурел. С шеи Леший снял некую ладанку, надевая её на идолище. И в эфирных ощущениях выходило, что ладанка сия и есть моё начальство злонравное. А где тулово лешее пребывало, происходило свободное и беспрепятственное проникновение эфира, воздух и воздух, как есть.

     

     — Сие душа моя, которую предаю вам на сохранение, — загробным тоном завыл злонравный леший, да и заржал на морду мою перекошенную.

     — Что-то великовата она для души вашей, Добродум Аполлонович, — ответствовал я, взяв себя в руки. — Техника иль практики одарённого? — с интересом уточнил я.

     — И того, и того в равной мере, — довольно ответствовал Леший. — Ладно, время тратить не будем, навестите соседей наших, за солью или папиросами, уж сами решите. И дверью вослед себя не хлопайте, — уточнил он.

     — А с идолищем сим? — на всякий случай уточнил я.

     — Пусть поспит, с трапезой вечерней извернётесь, потребно, чтоб он на ней пребывал, — прикинул Леший. — Да и в окнах помелькайте, не лишним будет, ежели не злоупотреблять.

     — И как я… — начал было я, а потом для меня дошло, “как”. — Вот же леший вы злонравный, Добродум Аполлонович!

     — Есть такое, — довольно надулся змейский начальник. — Полно вам, Ормонд Володимирович, не всё ли вам равно, что бритты подумают? Да и моей репутации сие представление ущерб потяжелее вашей нанести может, — отрезал он. — Всё, время не тратьте.

     

     Ну и поперся я в соседний коттедж за папиросами, которыми с горя решил себя побаловать. Потому как единственный способ, коим я мог с идолищем для эфирного наблюдателя взаимодействовать без подозрений — это любовника изображая. Иные варианты столь близкого контакта столь длительное время не предполагали.

     Реально злонравное чудовище, а не начальник, припечатал я выскользнувшего вслед за мной замаскированного Лешего. Одна надежда, что его не заметят и не поймают, потому как ежели я буду перед соглядатаями эротический спектакль ломать ради ихнего удовольствия, без толковой пользы… что не знаю, но точно страшное сотворю.

     

     И, ближе к вечеру, в обнимку с “проспавшимся” идолищем отчебучивал я представление “променад и ужин мужеложцев”. Раздражало сие неимоверно, но небесполезность и надобность сего я понимал, так что отыграл представление до момента, когда “обожравшееся” идолище изволило задрыхнуть. Вытер трудовой пот, посулил Лешему месть неминучую, да и начал читать.

     

     А уже в темноте дверь коттеджа распахнулась, мало что не выбитая, явив довольно помятого и даже раненого, пусть и легко, Добродума. Но это не главное, а главное, что припёр мой начальник на плече своём натуральный мёртвый труп. Убитого человека, отметил я явно пулевое повреждение в корпусе отброшенного в угол трупа. Не отреагировав на меня, бросился Леший к столу, рывком распахнул дипломат, обретённый там же, где и труп. И, копаясь в бумагах, бросил через плечо:

     

     — Подойдите, Терн! — чем явил реальную срочность и напряженность положения, чему дыры в нем и мёртвый труп показателями ещё не были. — Я отбираю бумаги, — отрывисто начал он. — Эти бумаги должны быть в Вильно. Либо в Полисе Гардарики. Один из нас должен умереть, — резко кивнул он на труп, расшифровывая. — Что скажете?

     — Я, — прикинул резоны я. — Вы посол, телосложение, вы ранены, хотя последнее…

     — Дельно. А раны не улика, некому о них доносить, — отрезал Леший. — Так, времени ни беса нет, слушайте внимательно, не факт, что я из этой заварушки выберусь. Потом зададите вопросы, сразу и по делу, если появятся, — на что я кивнул. — Агент “аквила”, — кивнул он в сторону трупа, — продолжал работу, но был под наблюдением. Наблюдатели мертвы. Здесь, — указал на заматываемые им в плёнку бумаги, — собранные им данные. Высоковероятно достоверные, на что указывает как положение наблюдавших, так и их допрос. Это в Полис. Вам: путь к данам перекрыт, данские и бриттские суда чехарду в море водят. Ежели плывёте в Антверпен — так на так выйдет. Но тут понятно, что данам, по возможности, сдавайтесь, — подытожил он. — Воздухом… не советую, вряд ли выйдет. Крадите малое судно — и на материк, мой вам совет, — с этими словами он отцепил свои шикарные часы и бросил на бумаги. — Гироскопический компас, — пояснил он. — Средства, — продолжил он, выкладывая туда же их карманов золото и серебро бриттское россыпью, а также какую-то не слишком дорогую ювелирку. — Трофеи, — ухмыльнулся он. — Так, времени у вас ещё минут десять. Я в Полисе волнение поднял, сейчас к нам толпа идёт, как вчера.

     — Наблюдатели? — бросил я, скидывая с себя панцирь и часть одежды, вытаскивая идолище.

     — Упились и спят, — кивнул на мои действия Леший. — Наши караульные без сознания, — поморщился он, на что я кивнул понимающе. — Вы куда?

     — Кортик и удостоверение посольское. Прочие документы трупа, а брал ли пропуск сотрудника я…

     — Дельно. Даном быть мыслите? — на что я, не оборачиваясь, кивнул. — Добро. В доме я сам, а вашим последним действием, перед побегом, должен быть эфирный удар в двери, непременно их ломающий. Справитесь?

     — Справлюсь, — ответил я, размещая на себе барахло. — Готов.

     — Удачи вам, Ормонд Володимирович, — просто сказал злонравный Добродум.

     — И вам удачи, Добродум Аполлонович, — не менее просто ответствовал злонравный я.

     

     Выбежал из коттеджа, собрался, да и вдарил по двери коттеджа даже с перебором — дверь аж разнесло на крупные куски. Ну, лешего не прибил вроде бы, отметил я двойное возмущение эфира, да и побежал вдоль реки. Гул со стороны дороги в Лондиниум раздавался, так что вовремя. Ну а бежал я по каменистому пляжу, водой омываемомому, один бес следы найдут, коль и искать даже будут.

     А вообще, это я изящно в Академию поступаю, чуть в голос не заржал я на бегу, впрочем, ладно. Мне надо остров покинуть, причём так, чтоб погоню опередить, а в идеале чтобы её и не было. Малое судно, это разумно. Вот только надо и его кражу прикрыть, прикинул я.

     

     Тем временем бег я прекратил, выйдя на набережную. Впереди располагался порт, да и Погибель, вот только туда мне не стоит, хотя бес знает… нет, не стоит, Леший даже в шутку мне такой вояж не устроит. Не те расклады, а значит на Погибель стремиться не нужно. То ли из-за данов, то ли ещё что, мне неизвестное, обыск судна, например, что вроде бы и не дадут, а на практике шут знает, морское право Полисов я толком не знал. Или тут работает дипломатическое? Ну, в общем, к бесу.

     

     Соответственно, с набережной пристально вглядывался я во встречающиеся время от времени сходы к лодочным пристаням. Наконец, узрел явно “под одарённого” катер — ни труб, ни прочего подобного. Так, положим, “на чём” я нашёл. Вопрос далее “как”, задумался я, взирая через окно сторожки на, как ни удивительно, сторожа. Престарелый страж наливался алкоголем, что было и неплохо, так что собравшись и напрягшись в эфире, я еле заметно надавил на шею пьяницы. Последний пару раз по шее себя похлопал, недоумённо на чистые руки посмотрел, но за минуту благополучно уснул. Это я молодец, отметил я свои замечательные таланты, просачиваясь в сторожку. Вообще, была у меня надежда, что хранит одарённый управляющее кольцо у сторожа. Потому как если носит, придётся на дизельном катере двигать, а с ними я знаком слабо, так что могу и без горючего посреди Ла-Манша встрять.

     

     Впрочем, мне повезло: распахнутый шкафчик явил не кольцо, а браслет среди ключей. Так, тут вообще замечательно, а вот дальше вопрос. Положим, катер из Тамесиса я выведу, да и до материка доведу. Тут реально компаса хватит, да и расстояния смешные. Но вот прикрывать ли кражу? Вроде и не особо надо, а вроде и не помешает. Но старик этот пьяный, с некоторым сомнением уставился я на сторожа, храпящего уже совсем невыносимо. Чтоб сносно кражу прикрыть, нужно пожар учинить, сгорит же, пьянь. Как-то не хочется, хоть и разумно…

     К бесам, решил я, приподнимая эфирной хваткой сторожа, а рукой хватая бутылку. Закинул его в ближайшее принайтованное корыто, протёр бутыль, направив ему в компанию. Так, уйдёт в плаванье по пьяни, решил я, возвращаясь в сторожку. Нашёл небольшую канистрочку масла машинного и ветошь, подготовил канат “сторожевоза”. Тем временем на набережной несколько раз мелькали чьи-то башки. Впрочем, воплей “лови гадкого Ормонда!” они не издавали, да и не факт, что вообще на лодочный причал смотрели, хотя я и сторожился.

     

     Закончив огнепроводную конструкцию, я на облюбованный мной катер взобрался, нацепил на лапу браслет, да и подал эфир. Лёгкая вибрация по палубе пошла, как и гул. Значит, турбины, значит, всё в порядке. Остальное мелочи. Аккуратно, эфиром, выбил замочек рубки катера, вздохнул, да и поджёг кусок ветоши.

     За пару минут следов от неё не останется, а через пять сторожка будет пылать, как и пристань. Ну а лодки и катера поплывут по Тамесису, моё хищение прикрывая, довольно заключил я, подавая эфир в браслет и руля своим судном.

     

     Выходило, прямо скажем, не ахти, но и того, что выходило — хватало. Карту я относительно неплохо помнил, правда, в этих реках фарватеры какие-то бесовские, думал я, выводя катер примерно на середину реки. Огни не зажигал, но вглядывался напряжённо. Впрочем, традиции ночного плаванья не наблюдалось, так что плыл я сносно, ориентируясь на правый берег.

     Чуть не вляпался в какой-то залив, вовремя себя остановив: по времени выходило, что рановато, и всё таки доплыл до “поворота” берега.

     

     И выходило, что как ни крути, а надо мне в Полисы данские. К франкам-то я попаду, вот только там меня обыщут, документы изымут. А у данов, особенно учитывая их некоторую “смешанность”, могу и проскочить. Но и Антверпен не вариант, как говорил Леший. Так что поплыву я, наверное, на юго-восток, примерно прикинул я. Да и поплыл, с компасом время от времени сверяясь.

     А вообще, не служба, а бардак, начал в относительной безопасности раздражаться я. Ну вот за что мне все эти погони, перестрелки, да и вообще непотребье? Я в Академию хочу. Наукой заниматься. Да даже если бы бритты скушали или на алтаре поганом жертвопринесли бы — понял. Но вот какого лешего вот так, какая-то гадкая “романтика плаща и кинжала”?

     

     Хотя, по здравому размышлению, понял я, какого. Добродума Аполлоновича который. Да и моё нытьё скорее “отходняк”, потому как в Лондиниум-то я плыл, да и перед этим чётко осознавая, что плыву, чтоб “хоть что-то” сделать. А сейчас и делаю.

     Хотя бардака это не отменяет, но, в некоторой степени, оправдывает. Таким макаром, рассуждая о жизни и её несправедливости, часа через четыре, я чуть героически в берег не влетел. Темно было, хоть глаз лешему выколи, хорошо хоть, распахнув окно, я прибой услышал. А “почувствовал” вообще чудом: эфир над водой несколько иначе “тёк”. Это мне чертовски повезло, что в скалы какие не вляпался. Да и что в Полис какой не уткнулся, тоже, как ни парадоксально, хорошо.

     Потому как мне в Полис-то надо, вот только не нахрапом, да и точно не на краденом катере, разумно заключил я, стараясь дрейфовать вблизи берега до рассвета.

     

      Рассвет, вопреки моим ожиданиям (вызванных общим гадством и гадостностью окружающей реальности, данной в ощущениях), наступил. Катер бултыхало в полусотне саженей (где-то сотне метров) от берега. Сам берег был песчан, безлюден, так что решил я провести ревизию результатов моего викинга.

      Результаты не обогатили меня ни богатствами несметными, ни ордами девиц, законсервированных и готовых к употреблению. А вот с одеждой вышло относительно удачно: штаны с помочами и нагрудным карманом и куртка, всё из плотной парусины, заляпанной местами краской, местами машинным маслом. При всех прочих равных, отыгрывать надуманную роль в дорогущих брюках и шёлковой сорочке выходило несколько неправдоподобно. И так будут тонкие места, а тут уж и слепоглухонемой капитан дальнего плаванья на ощупь несоответствие ощутит.

      А вообще, не будь я одарённым… Впрочем, я им был, так что переодевшись, отплывя от берега, потихоньку я вдоль него двинулся. Параллельно переоделся, перевесил перун и кортик, да и пакет с бумагами и документами схоронил в нагрудный карман, придавив деньгами и ценностями. Обыска, конечно, не выдержат, но охлопывание сквозь грубую ткань ничего не обнаружит.

      В принципе, было у меня два варианта: совершить “гимнастическую пробежку” до Вильно. Всё бы ничего, но, во-первых, заблужусь к бесам. А во-вторых, до территории Гардарики (пусть и условной, но всё же) даже даны будут меня трясти с пристрастием, а избежать патрулей, не знаючи территорию, нереально.

      В Гардарике мне и пропуска Управного хватит. Особенно ежели в сами Полисы не лезть, а просто “домой идти”. Тут милитанты и помочь могут, подбросить, коли по пути.

      Но вот с условно-данскими Полисами западнее Антверпена сложности. И сам Антверпен, как я отмечал, уже не вполне данский. А западнее начинается эклектика запредельная. Вроде и даны, а, по-факту, дикая мешанина из данов, готов, франков, славян и даже бриттов. Причем не только и не столько по крови, сколько по культурным особенностям. Одно слово — “портовые Полисы”. Соответственно, осуществлял я вариант за нумером два.

      И через минут сорок плаванья на горизонте обозначились строения. Причём, судя по стоящим чуть ли не в море судам, притом пребывающих явно на стоянке, был это Брюгге. Полис-порт, изрытый глубокими каналами, на берегах оных, по сути, и стоящий. Ну и ушлые мулаты данов и готов, сей Полис основавшие, не просто выкопали лютые, вполне под тяжёлые морские суда прокопанные каналы, но и выкопанное накидали в море, создав этакий, чуть ли не на версту уходящий от берега пирс.

      Мне подобный Полис более чем подходил, как относительной “дружественностью”, относительно подобранной личины, так и очевидной перегруженностью пограничных милитантов. С имеющимся судовым трафиком и мореплавателями с половины ойкумены не до “доскональных проверок” им будет. В теории, по крайней мере, так.

      Ну а “поймают”, делать нечего, буду в пакет цепляться и пищать о “секретных миссиях” и Аскульдре из Антверпена. Шут знает, прокатит или нет, но хоть какой-то план на случай провала, а то ведь и прибить могут, сволочи импортные.

      Так что проверил и перепроверил себя, посетовал на гадкую погоду, отогнал катер, да и включил в нем балластные насосы, пробив переборки. И поплыл в холоднейшей воде. Вот реально, не был бы одарённым, помер бы от переохлаждения, плыть версту, а водичка градусов с дюжину. Но было как было, так что я не помер, а продрогший выбрался на пирс. Мне даже руку протянули, вытянув на него, так как несколько явных матросов и пара полицейских милитантов меня уже встречали.

     — Кто таков? — сходу выдал милитант помладше на местном суржике, смеси данского и готского.

     — И откуда такой красивый? — полюбопытствовал милитант постарше.

     — Вольг Хедвигсон, — дрожа и не попадая зубом на зуб выдал я на чистом данском. — Согреться дайте, идльквели* такие, — продрожал я, на что младший вскинулся, но старший его одёрнул.

      И повели меня в сторожку в полуверсте от пирса. Оглядывали, отметили кобуру с эфирострелом и кортик, в общем, вроде и агрессии не проявляли, но и приглядывали зорко. В самой сторожке был очаг, к которому я рванул, держа куртку на вытянутых руках, пока мои сопровождающие докладывали явному старшему, что и как. Обезоруживать меня не собирались, хотя шестёрка полицаев смотрели на меня как с интересом, так и настороженностью. Кстати, эклектика среди них в плане народных типов была под стать Полису. Явный франк, даны, готы и смески всяческие.

     — Отогрелся? — наконец, спросил главный.

     — Баню с девами бы, но хоть помирать не собираюсь, — ответствовал я.

     — Кто таков, откуда, что стряслось? — жестоковыйно проигнорировал он мою невинную просьбу.

     — Вольг Хедвигсон, китобойная шхуна Фенгсиль, бывшая, — поморщился я. — Помощник капитана, готовился к принятию дела семейного.

     — Штормов седмицу не было, — нейтрально выдал полицай.

     — А бритты, ублюдки тролля и трески, были! — “взорвался” я. — Шли в Антверпен, после промысла, — развернул ответ я. — Что за судьбокрут у вас творится — не ведаю, шесть судов милитантских видели. А на рассвете остановил нас корабль тяжелый, бриттский. Осмотр учинить, ублюдки, чтоб их йотуны драли!

     — Да, бритты последние дни лютуют, — задумчиво выдал собеседник. — И что, вот прям с ходу потопили? — со скепсисом уставился он на меня.

     — По трюму лазили. Потом их главный велел нас убивать. Я ждать не стал, в море сиганул. Хорошо, брус от фальшборта отломал, да как берег углядел, судорогой свело, упустил, чуть не потонул. Одаренный я, — пробормотал я.

     — И бритты тебя так и отпустили? — вопросил тонконогий стрекулист, явно франкской наружности.

     — Так не дева я, просто так прыгать, — рыкнул в ответ. — Да и борт не собой ломал. Главного их прихватил, не хотелось на ледяные поля, — признал я. — А там даром укрылся. Бритт толстый от борта нашего поплыл головой, да так на дно и ушёл, — оскалился я.

     — А ты вообще, уверен, что судно не из-за тебя потопили, берсерк? — изволил пошутить главный полицай.

     — “Throw pirates!”** — с жутким акцентом выдал я, злобно зыркнув на полицая. — Это их главный говорил, перед тем как я его прихватил.

     — Не повезло вам, сочувствие прими, — ответствовал он. — Что делать мыслишь?

     — Ежели до менялы доберусь, то фунты поганые с утопца на добрые деньги поменяю, — побренчал я нагрудным карманом. — Одежду и обувку справлю, в работной негоже, а без обувки совсем беда. Да в порт воздушный направлюсь, до дома. Как-то в море нет тяги пока, — передёрнулся я.

     — Тут тебя и не осудишь, — задумался полицай. — В Полисе Брюгге, выходит, дел, задержек и встреч иметь не намереваешься? — цепко уставился он на меня.

     — Окромя сказанного — нет. Тётке еще про супруга поведать придётся, — лицедейски нахмурился я.

     — Ладно, проводит тебя Клод для безопасности, — ответствовал полицай, не уточняя, “чьей”, что было и так понятно.

     — Благодарю, — поклонился я, выуживая из нагрудного кармана перстенёк на ощупь, явно женский. — В поясе бритта было, выпейте за упокой команды нашей, — пояснил я.

     — Не должно, — надулся полицай.

     — Ежели я бы сходу всучил, да к нарушениям склонял, — рассудительно начал я. — Тогда и не должно. А так – дар пристойный, на дело благое, — заключил я, на что полицай, подумав, кивнул.

     — Добро, помянем. Клод, проводи господина Хедвигсона до Ганса-менялы, после до одёжной лавки и до порта воздушного, — бросил он стрекулисту. — И присмотри, чтоб всё как должно было, — дополнил он. — Рюг, дай обмотки гостю, хоть не босой дойдёт, — раздавал он указания. — К медику обратится не желаете?

     — Вроде не потребно, — после показного размышления выдал я. — Дар оберёг.

     — Да, “перун” схороните, — напоследок выдал он. — Эфирострелы или пистоли лишь гражданам в Брюгге дозволены для ношения, — уточнил полицай. — Опечатать надо бы. Но коли не задержитесь… — на что я кивнул. — Тогда и смысла нет, но с глаз уберите.

      Отцепил я кобуру, в карман куртки убрав, обмотками ноги перемотал, да и направился вслед за тонконогим провожатым своим. Последний восторга от миссии своей не являл, но и саботажничать, вроде бы, не собирался. Довел за десять минут до лавки в порту, со стилизованной монетой на вывеске. Ганс-меняла был стар, тощ, бородат, горбонос. Но речью был гот как гот, да и молчалив — на вываленную кучку бриттского золота и серебра спросил только одно:

     — На что менять будем?

     — Кроны или гривны, без разницы, — кинул я.

      В общем-то, разницы и вправду не было, что гривна славская, что крона данская, что драхма грецкая были в “одной нише”, различаясь более картинками. Впрочем, и Полисы разные картины свои печатали, так что можно было монетную дифференциацию Мира Полисов вести к трём основным, точнее двум и вражеской зонам: гривновая и ауресная. Ну и бритты со своими фунтами. А функция менял была не столько в замене монет (кроме фунтов — с ними реально были проблемы), сколько в обороте ассигнаций Полисов. Которые вне Полиса-печатника хождение имели, но подделывались и прочее, так что менялы, подкованные в особенностях и тонкостях, были востребованы.

      Вообще, в теории, имело бы смысл создать банк, не как кредитную или воздуходелательную организацию, но не сложилось. Да и неудобств непреодолимых Полисы не испытывали.

      Ганс-меняла кивнул, монетами побренчал, на моего сопровождающего воззрился, поморщился, да денежки накинул. Явно обжулить хотел, да не срослось, отметил я. Впрочем, так и так менял бы в свою пользу — это дело понятное, да и естественное. Тут скорее вопрос объема меняльной лихвы.

      После чего, прибрав денежку, я у сопровождающего поинтересовался, есть ли близко одёжная лавка, а если не очень близко, не проще ли будет самокат нанять?

      Стрекулист даже повеселел немного, кивнув на самокат, да и отвёл меня к недалеко расположившейся площадке как раз с самокатами. На нём и поехали, причём на предложение сопровождающего “поближе к воздушному порту” я ответил искренним согласием. Как ему со мной таскаться не хотелось лишнее время, так и мне в Брюгге торчать, с какой-никакой опасностью быть как прознатчик разоблачённым. Нужно отметить, город и впрямь был забавен — вся застройка шла вдоль крупных каналов, да даже на мостах, оные каналы пересекающие.

      В лавке я свои порывы к костюмам классическим подойти оборвал. Не годились они моей личине, да и стрекулист тонконогий, не будучи актёром великим, мордой внимание выражал. Так что закупился я башмаками тяжёлыми, брюками плотными, рубахой тёплой, курткой, как и шляпой из рыжей кожи. Пакет из набрюшного кармана извлекать не стал, но сумку полотняную прикупив, одежду свою, расправив, в ней схоронил. И сделал всё верно, поскольку взор подозрительный сопровождающего, пусть и не стал радушен, но в подозрения явно утратил.

      Ну и, наконец, проникли мы в воздушный порт, в чём мне проводник оказал подмогу, уверив стражей, что я “не беглый, а проездом”. А вот побеседовав со служащим порта (с греющим уши соглядатаем) оказался я перед дилеммой. А именно, было у меня три пути: нанять самолёт, что всем хорошо, кроме конспирации: мог мой сопровождающий после подобного нетипичного деяния поднять шум, ну а меня проверяли бы уже с пристрастием.

      Либо отправится рейсами существующими. И вот тут было два выбора:

      Первый — на аэростате роскошном направиться по маршруту в Норманнск, заполярный Полис Гардарики, довольно небольшой. Летел аэростат до него через весь данский полуостров, соответственно, было бы логично попасть на него. Но, дороговизна и время.

      Второй же вариант был наиболее мне угоден: пассажирский самолет на три дюжины персон, маршрутом в Полис Псков. Угодность же заключалась в том, что остановку сей аэроплан делал в портовом Полисе Мемель, от которого до Вильно рукой подать, да и в Мемеле мне ни таиться, ни прятаться уже не потребно.

      Так что разыграл я для сопровождающего постановку, денежку считая, лоб хмуря, сроки у служки порта уточняя. По итогам размышлений озвучил я таковой расклад:

     — Долго аэростатом, да и дорого. Было бы из двух одно что-то, так и не беда, а лишь за роскошество неуместное платить не желаю, — отрицательно помотал головой я. — Желаю я до Мемеля добраться, а оттуда ужо либо морем, либо воздухом, — заключил я. — Продайте место на самолёт до Пскова.

      Сопровождающий мордой работу мысли изобразил. Аж пальцы от натуги позагибал, но в пожелании моём преступного умысла не углядел. Правда, до самолёта сопроводил, да и вознаграждён мной был ногатой (серебряной монетой, двадцатой части гривны), потому как хоть и соглядатай-надзиратель, но полезен был. Стрекулист морду покривил слегка, но дар принял, да и пути доброго пожелал.

      Ну а я в самолёт зашёл, проводнику билет явил, да и отведён был в самолётное купе на четырёх человек. Через полчаса, к самому отлёту, купе спутниками набилось: явный купец славянский, некий тип годов средних, то ли чиновник, то ли учёный, и то, и то в роже его было отражено. И некая девица годов за двадцать, нервическая и на принайтовленный к моему бедру кортик со вздрагиваниями взирающая.

     — Сударыня, помилуйте, — через час дёрганий девицы не вынес я. — Уже меня самого пугаете. Кортик сие фамильный, доступный к ношению во всей ойкумене.

     — Я есть плохо шпрех дантский, — покраснела девица, опять вздрогнув, под заинтересованными взглядами спутников, на что я, с сознательным акцентом, повторил сказанное по-готски.

     — Хорошо, а вы ведь викинг? — спросила девица, на что любой дан ей бы, как минимум, отвесил оплеуху.

     — Я карл, свободный человек, — надулся я. — Викингер, ежели так называть вне похода конкретного, а тем паче не в море, есть разбойник, кровь льющий без смысла и толка. В викинг ходить прилично лишь под ярлом, вот тогда и только на корабле, назвать так и уместно. Причём непременно в викинге, не просто походе. А как вы сейчас сказали, оскорбление грубое. Как я бы вас убийцей бессердечной назвал и воровкой.

     — Простите, — пискнула девица, уставившись в иллюминатор.

     — Отменную выдержку вы проявили, — откомментировал “учёный-чиновник”. — А какого рода будете?

      На что, уже под беззвучный хохот купца, я лапы на груди сложил, поля шляпы на рожу опустил, да и пробормотал из под неё.

     — Ещё представляться невеждам, о роде вопрошающим, сами не представившись. Да и в беседу лезущие с мнением своим, не поинтересовавшись, а потребно ли оно кому, — выдал я.

      В ответ на мой монолог раздался писк (явно чинуши-учёного), хрюк (от купчины), тишина (от девицы). А вообще, яркий показатель того, что Брюгге уже точно не данский Полис. Собственно, славянский купец более понимает в вежестве данском, чем явный абориген Брюгге, не без образования и вроде как “дан”. Про девицу-готку речи вообще нет, явно из центральных регионов готских Полисов, про данов из беллетристики начитавшаяся. Не сказать, что плохо это до невозможности, но факт любопытный, отметил я.

      Да и в полудрёму я погрузился. А через пару часов с лишним самолёт явно стал заходить на посадку, так что зашевелился я, шляпу приподняв. А через четверть часа самолёт посадку совершил, да и покинул я купе с забавными попутчиками.

      Покинув самолёт, сумку я распахнул, удостоверение сотрудника Управы извлёк, да и перун на бедро приладил, к службам порта направляясь уже собой.

     — Вильно? — бровью выразил удивление “стилем одежды” портовый чин, впрочем, рожа на удостоверении его убедила, да имя у меня “аутентичное”. — В Полис?

     — Легкий самолёт до Вильно, аренда, — ответил я, помотав головой.

     — Как пожелаете, — выдал чин, указывая путь мне на “частный сектор”.

      Впрочем, в спину мне пробормотал, о “молодых-ранних, управные средства разбазаривающих, летунах неразумных”. Ну да, всплыла в памяти фраза из Мира Олега, “наши люди в булошную на таксо не ездят!” Но реально, устал я и вымотался, да и какие-то особые хитрые маршруты были мне не угодны, хотя до Вильно и вправду рукой подать.

      Воздушный извозчик нашёлся без проблем, до родного Вильно я добрался вскоре, от порта нанял самокат до родной Посольской Управы.

      “Вот я и дома”, не без иронии подумалось мне, когда я пересекал порог ведомства родимого. Направился к служителю и со вздохом (ибо чуял, что мороки мне предстоит ещё тьма) предъявил удостоверение. Прежде, чем поднявшй брови служитель начал вопрошать, какого лешего я тут, когда я в посольстве, я ответил сам.

     — Приказ Добродума Аполлоновича Лешего, доставка секретной и важной корреспонденции. Зрю необходимость передачи посылки непосредственно Даросилу Карловичу лично, — обозначил я главу Управы. — Притом, настаиваю на проверке доставленного и присутствии вооружённых сотрудников. В силу неоднозначности места моего отбытия.

     — Обыск и сопровождение велите вам организовать? — ошарашено воззрился на меня служитель.

     — Именно так, свяжитесь с Даросилом Карловичем или его секретариатом, — подтвердил недоумевающему я.

      Чин связался, ну и несмотря на его потуги представить меня неким безумцем, требующим конвоя, абонент понял всё верно. Так что четвёрка коллег подошла ко мне, отвела в кабинет, да и облапала, эфиром просветив, как меня, так и ношу мою. Впрочем, агрессии и неуважения не проявляли, “перун” приняли, на кортик руками махнули. После же, двойка дядек, суровых как эфиром, так и видом, меня до главы управы сопроводила, в кабинете задержавшись и мою условно-подозрительную персону контролируя.

     — Что ж, рассказывайте, Ормонд Володимирович, да и пакет передавайте, — изрёк миниатюрный, метр семьдесят где-то, полный дядька, прошедший не одно омоложение.

     — В ходе посольства, Добродум Аполлонович, оставив на меня прикрытие своего отсутствия, направился на проверку агентов, — начал я, извлекая под прожигающими взорами “конвойных” пакет и кладя его на край стола. — Эти бумаги от агента “аквила”, бывшего под наблюдением. Однако, цитирую дословно: “Агент “аквила” продолжал работу, но был под наблюдением. Наблюдатели мертвы. В пакете собранные им данные. Высоковероятно достоверные, на что указывает как положение наблюдавших, так и их допрос”, — процитировал я. — Тело агента избрано изображать меня, я же был направлен с бумагам в Вильно.

     — Любопытно, — изрёк глава. — В таком разе, Ормонд Владимирович, доложите как о посольстве, так и о событиях, очевидцем которых вам быть пришлось. Что видели, какие ощущения. А потом и с бумагами ознакомлюсь.

      Ну и поведал я максимально подробно, что видел, что наблюдал, об ощущениях своих не умолчал, раз уж спросили: всем сёстрам по серьгам раздал. Но и факты не утаил, да и плоды размышлений своих важные и нужные поведал.

      Даросил Карлыч вникал, кивал на речи мои складные, изредка прерывая вопросами дельными. Наконец, по окончании рассказа, раскрыл пакет с бумагами, да и проглядывая их, осведомился:

     — А вы, Ормонд Володимирович, с Добродумом Аполлоновичем часом в родстве не состоите? — полюбопытствовало начальство.

     — Даже не подчинённый! — несколько задето ответил я, впрочем, тотчас поправился. — То есть подчинённый, но не состою, не участвовал.

     — Не участвовали, — повторил глава Управы, пролистывая бумаги. — Что ж, доклад ваш небезынтересен, доставка корреспонденции похвальна и даже награды заслуживает. Остался один вопрос, пройдите-ка, Ормонд Володимирович, опрос с применением препаратов медицинских.

     — Нет, — просто ответил я.

     — Объяснитесь, — оторвался от бумаг и уставился на мою персону Даросил, да и охранители подобрались.

     — Объясняюсь, Даросил Карлович, — не стал скрывать я. — Поскольку подданный я, а не гражданин, потребности в том, несмотря на устав и присягу, не вижу. Вам я всё поведал, а всё остальное пусть Добромир Аполлонович утверждает и объясняет. Мне сие без интереса. — отрезал я.

     — Это ежели вернётся, — нахмуренно уставился на меня Даросил Карлыч.

     — Мыслю я, что вернётся. Ну а нет, то и проверка разумна и понятна будет. Да и вы приказом своим вполне можете меня ей подвергнуть. Благо Полиса, прочие причины. Но тут сами судите, как служащий управы и подданный Полиса Вильно в текущий момент я возражаю, — порадовал главу я.

     — А вы понимаете, Ормонд Володимирович. — пристально уставилось на меня начальство, — Что до подтверждения ваших слов отпустить я возможности не имею?

     — Прекрасно понимаю, Даросил Карлович, да и препятствий к тому не вижу, — честно ответил я, вызвав начальственный хрюк.

     — Вы что, Ормонд Володимирович, на казённых харчах мыслите время скоротать? — с улыбкой уставился на меня глава.

     — Ну не сказать, чтобы совсем так, но близко, Даросил Карлович. Устал я зело, вымотался, да и проверка препаратами мне и вправду неугодна. Да и оскорбительна будет, — ответствовал я. — Противиться не буду…

     — Тогда не надо пока. Заточим вас в казематы сырые, где пробудете до прибытия посольства, — заключил он, под нос пробормотав “ну точно Леший в молодости”.

      А пока влекли меня в узилище, обдумывал я свои действия и их последствия. Вообще, был тут казус юридический, на базовом правополагании Полисов основанный. А именно, имеючи более прав, более и ответственности имеешь, и никак не наоборот. То есть, гражданин на моём месте право имел только пискнуть скорбно “а может не надо?” но не более. Притом в политическую жизнь он вовлечён и массу возможностей поболе меня имеет.

      Ну а я, подданным будучи, вполне вправе был сказать “нет”. Понятно, что сие несло с собой негатив некий, да и подозрения. Однако я и вправду был не против “отдохнуть за казённый счёт”, а не допросам подвергаться. Вымотался я и перенервничал преизрядно, так что даже с родными опасался встречаться: сорвусь, нагрублю, отношения на пустом месте испорчу, вполне возможный вариант. Это причина первая.

      Второй же и более важной причиной было то, что препараты, язык развязывающие, имели весьма неприятные свойства. А именно, помимо “ответа на вопросы” вполне понятного, вызывали они болтливость у допрашиваемого. Этакую потребность с окружающими поделиться, душу излить, причём, чем оберегаемее тайна, тем более потребность выговориться.

      Тут куча моментов иных крылась: одарённый мог противиться, блокировать действие, а терапефт и вовсе плевать на препараты, но сие заметно и вызывает закономерные подозрения, трактуемые в ущерб “запирающемуся”. Ну а я, по понятным причинам, тайну о Мире Олега имел, а также сомнения в скромности коллег-допросчиков были. Не преступление, прямо скажем, но таковую информацию я находил распространять недальновидным. Начиная от того, что могли меня скорбным разумом принять, заканчивая мной намысленным “бюро по отлову впопуданцев”. Пусть и с одним впопуданцем, в моей одинокой роже.

      Может и паранойя, да вот реально не хотелось. Ну а поскольку право отказаться я имел, так им и воспользовался. Ну а что глава там на меня смотреть косо будет (что отнюдь не факт), так мне и не столь важно: не возлагаю я на Управу мысли о будущем. А в злонравную мстительную мелочность Дарослава Карловича и вовсе не верю: слишком долго он на виду, так что будь он зловредным и бесчестным хмырём — так и место бы он не удержал, не говоря об омоложениях неоднократных. Ну а по чести прав я, так что и беспокоиться не о чём, благо глава явно по-своему понял — и отдых мне не повредит, да и о тайнах стыдных подумал, по всему судя. Которые моему возрасту свойственны, а раскрытие их, никому не интересных и не важных, катастрофой видится почище смерти.

      Собственно, узилище, в которое меня доставили, мои мысли подтверждало: пусть комнатушка одна, от входной двери решёткой отделенная (но незамкнутой), была обставлена на удивление приятно, даже с шиком, можно сказать. Кровать многоспальная, диваны, кабинет рабочий. Всё в одном помещении, но обширно оно. Да и уборная аж бассейн небольшой содержала, помимо всего прочего, вполне роскошного. Уж всяко лучше квартирки в моей инсуле, довольно заключил я.

      Смотрителем казематов сих оказался старичок, высокий и сухопарый до истощённости, Яроведом Невзгодовичем представившийся. Благожелателен был, решётку не запирал (что меня отнюдь не расслабило, ясно, что попытка “погулять” будет самым жёстким образом пресечена). О еде предпочтительной спрашивал и подносы с ней доставлял, книги учебные, мне желаемые, через несколько часов добыл. Да и на вечерней трапезе баловал меня байками о службе посольской, как небезынтересными, так и деталями полезными. Впрочем, одарённым он был, да и не сомневался я в способностях сего антикварного тюремщика мою персону узелком изящным завязать небрежно.

      Собственно, на второй день я ему проверку и учинил, ибо интересно было. А именно, неловко чашку с чаем приняв, её я уронил. Так вот этот “пенсионер” чашку сию, без эфирных воздействий, в воздухе поймал, капли чая в воздухе ей же собрал, да и в руки мне её всучил.

     — Что ж вы неловко так? — осведомился сверхдед, укоризненно головой покачав и пальцем помотав, являя, что в природе “проверки” он не сомневается.

     — Да как-то, Яровед Невзгодыч, более кофий я уважаю, — ответствовал я, с извиняющейся улыбкой. — Да и неловок и тороплив.

     — Приму к сведению, Ормонд Володимирович, — кивнул мой тюремщик, далее, до конца заключения моего лишь кофий и доставляя.

      Но вот на четвёртый день томления моего казематного, явился Невзгодыч во время неурочное, на меня взглядом острым стрельнул, да начал решётку, в первый раз за всё время, замыкать.

     — Режима содержания ужесточение? — полюбопытствовал я, от тюремной баранки отвлекаясь и от учебника тюремного взгляд поднимая.

     — Нет, Ормонд Володимирович. Посетительница к вам. Назойлива, слов нет, к законам Полисным апеллировала, чуть не дневала с момента, как вы в Вильно объявились, — ответствовал дед.

     — А что, на запрос о моём присутствии не промолчали? — заинтересовался я.

     — Так, может, и следовало, да не преступник вы, да и заключение по доброй воле переносите. Вот и сообщили девице сей, не утаив. А она, о заточении узнав, четвёртый день кавардак учиняет. Аж до самого, — воздел он перст, — Дарослава Карловича Берёзы дошло, ну а он повелел к вам девицу сию допустить.

     — Часом не Милорада Сулица? — уточнил я, припомнив овечку.

     — Точно так, Ормонд Володимирович, она. Подруга сердешная, али серьёзнее что? — со старческой бесцеремонностью полюбопытствовал Невзорыч.

     — Скорее просто подруга, — рассеянно ответил я, думая, что у овечки опять стряслось. — А то и знакомая. Сложно всё.

      Ну реально, достало. Ежели у неё не совсем беда, жизни угрожающая, пошлю далеко, на вежество не взирая. Да и если таковая, тоже пошлю, правда не далеко, а к службам, в сих проблемах компетентных. А то нашла, понимаешь, Ормондочку-выручалочку. И без овечек златорунных у меня дел тьма: баранки вон, учебники. Да и гимнастикой не помешает позаниматься, прикинул я.

     — Тут вы глядите сами, Ормонд Володимирович, но про надзор предупредить вынужден, да и контакт личный нежелателен, во избежание личного обыска девицы сей, — оповестил тюремщик, покидая узилище.

      Наконец, дверь распахнулась, впустив в огороженную решёткой “прихожую” мою знакомую. Последняя имела вид как решительный, так и скорбный, на мою персону очами зелёными замерцала и сходу выдала:

     — Простите меня, дуру, Ормонд Володимирович! — выдала она.

     — Прощаю, — царственно махнул я рукой, пребывая в кресле. — Здравия вам, Милорада Поднежевна, проявил вежество я. — А за что, извольте сказать? — резонно осведомился я, заинтересовавшись, чего овечка ещё такого натворила, что виниться пришла.

     — Ну как же? — округлила очи девица. — По просьбе моей вы негодяя покарали, за что я вам безмерно благодарна. И заточили вас в темницу, — продолжила она, окинув взором узилище моё, да и посетили чело ейное следы сомнений, которые она взмахом головы отогнала. — Должна я вас была навестить, благодарность выказать, да и вину признать, — аж ножкой топнула она. — И принять кару вами, за ущерб понесённый, просить назначить, — слегка опустила она голову.

     — Эммм… — “слегка” удивился я, впрочем в руки себя взял быстро. — Вы, Милорада Понежевна, несколько превратно ситуацию понимаете, — нашёлся я, стараясь не заржать. — Пребывание моё тут, не столько заключение, сколько изоляция. Никак не супротив воли моей. Как карантин медицинский, только службы касаемый. А инцидент с Гораздом никаких неприятностей и прочего мне никак не принёс, до поры сей, — с ехидством оповестил я. — Сам он, вину немалую чуя, жалоб, очевидно, не выказал. Так что до сего момента был сей факт достоянием лишь немногих очевидцев.

     — До сего момента? — удивилась овечка. — И что же за дела посольские, изоляции требующие?

     — До сего, ибо в узилище Управном все беседы прослушивают, — ехидно оповестил я. — О чём вас, к слову, уведомить должны были, — на что овечка череду мимических пертурбаций учинила, из которых следовало, что уведомить-то уведомили, да значения не придала и мимо внимания пропустила. — Далее, Милорада Понежевна, причины изоляции моей есть тайна службы и Полиса, к вам касательства не имеющая. И раскрытой, соответственно, быть не могущая. И, наконец, коли поблагодарить хотели, было у меня несколько дней в Полисе перед поездкой служебной, из которой я на днях явился. Коли хотели, могли и поблагодарить, фони мой у вас был, — заключил я.

     — Думала я, Ормонд Володимирович, — открыла страшную тайну она.

     — Да? И не поведаете ли плоды размышлений ваших? — заинтересовался я.

     — Благодарна я вам… Да что ж это такое, Ормонд Володимирович?! — топнула она ножкой, с гневом и обидой на меня уставившись. — Я к вам с сердцем открытым, в беспокойстве и тревоге, а вы надо мной надсмехаетесь!

     — Ну ежели подумаете вы, Милорада Понежевна, то поймете, что некоторое основание для веселья у меня есть. Причём не надсмехаюсь, а шучу добродушно, — аж воздел перст я. — Впрочем, ладно, благодарность я вашу услышал, приятна она, но излишняя — усилий многих тот вопрос не стоил. Да и более моему понятию справедливости соответствовал, нежели услугой вам был, — честно сказал я. — В пребывании моём тут или в случае других неприятностей каких вины вашей, ни прямой, ни косвенной не зрю. А потому, благодарю вас за визит, и давайте прощаться, — аж поднялся с кресла я, поклонившись.

     — Погодите, Ормонд Володимирович, — отмахнулась она от моих слов. — Беседа у меня к вам серьёзная и жизненная.

     — И что у вас стряслось, Милорада Понежевна? — кисло вопросил я, понимая что “началось”.

     — Не стряслось у меня ничего, Ормонд Володимирович. Просто я думала, — повторно открыла тайну овечка, да и несколько меня успокоила. — О словах ваших, да и вообще. И по сердцу вы мне, — покраснела она.

     — Ну в таком разе, беседа сия не для места, где мы пребываем, — отрезал я. — Про наблюдение не забывайте. А визионизм в таких дела мне мнится скорее пороком, нежели пикантностью, — съехидствовал я. — Да и слова мои про условия взаимные помните? — на что девица решительно кивнула. — Что ж, в таком случае, давайте так, Милорада Понежевна. Через седмицу, не позднее, моя изоляция к концу подойдёт. Вот тогда, в вечернее время жду от вас фони, где время и место встречи нашей возможной обговорим. Там и вопросы наши решать будем, — обозначил я. — Да и самой вам время будет всё обдумать ещё раз.

     — Вы так говорите, Ормонд Володимирович, — с обидой уставилась на меня девица. — Как будто противна я вам, отговариваете вы меня, лишь вежеством прикрываясь!

     — Отнюдь, — отрезал я. — Вы мне приятны внешне, а далее, уж простите, Милорада Понежевна, но правду скажу: забавны в общении. Ну а для остального что я вам могу сказать? У нас встреча, лишь третья в жизни. Что-то я о вас думаю, что-то вы обо мне. А сколь реальности помыслы наши соответствуют, мы и не знаем. Потому сами подумайте, а надумаете — так и фоните. Но ежели не надумаете, так и не беспокойте меня более, — жёстко сказал я. — Именно потому, что не совсем мне вы безразличны, так что ваши “подумать” на дни, а то и месяцы, мне неприятны.

     — Я вас поняла, Ормонд Володимирович, — вскинувшаяся на “забавно”, но внимательно дослушавшая девица. — И про размышления ваш совет поняла. И свяжусь с вами через седмицу непременно! — с вызовом уставилась она на меня.

      На том мы и расстались. А я призадумался, причём уже серьёзно и с погружением в транс. На тему что, как, зачем и почему. И выходила картина довольно забавная: я к девице, ещё не факт, что шестнадцатилетний рубеж минувшей, предъявлял несколько завышенные требования в мыслях своих. Нет, были девицы и в дюжину лет зрелые, рассуждающие здраво и прочее. Но это скорее исключение, а тут купеческая семья, что уже само по себе нужно признать, некоторое отклонение от “общеполисных” норм, да и гимназиум лишь младшей ступенью ограничен, после чего не служба или что иное, зрелости соответствующее, а рифмическая гимнастика. Что девицу в смысле воли и прилежания красит, но вот мудрости житейской отнюдь не добавляет.

      И вот я, такой весь из себя мудрый и красивый, сужу пятнадцатилетнюю девицу со своей колокольни. Которая, у меня, прямо скажем, отнюдь не стандартная. Даже ежели моё слияние с Олегом не брать в расчёт, Ормонд, прямо скажем, “не стандарт”.

      После чего погордился я своей исключительностью, ощутил тяжесть мудрости своей великой, а потом перестал гордиться и ощущать оговоренное: как-то по-дурацки выходило.

      Так вот, не чрезмерно инфантильна девица Милорада, а вполне нормальна. А что эмоциями мыслит, так это полу и возрасту её свойственно, прямо скажем. Да и юнцы таковые бывают, хоть и нечасто.

      А если мои “снисходительные взоры с кучи мудрости” откинуть, то и глупости она вопиющей не проявляла. Правда, тугодумна: её “подумаю” просто раздражает. Ну или фантазёрка, тоже может быть, да и не сказать, что осуждения достойно, хотя временами окружающим и неудобно может быть.

      Притом девица она внешне весьма желанная, в беседе, невзирая на все непонятки, мне скорее приятная. То есть, голову я не теряю, но тому, чтоб дома меня такая овечка встречала, я буду только рад. Ну а что притираться, общаться, да и обучаться друг у друга придется (а не мне мудрильно наставлять в одну рожу), так это в отношениях нормально.

      И да, Володимира с его “ребёнком для рода”, ежели с моей овечкой сложиться, шлю в далёко. Сам пусть трудится, деспот семейный, а овечке моей рановато будет, да и узнать друг друга лучше надо. Так что нечего, мысленно отрезал я. Погонял в голове фразу “моя овечка”, нашёл её вполне приятственной, да и окончательно решил, что ежели отфонит через седмицу, то буду с ней общаться, отношения налаживать и планировать, что и как.

      Ну а ежели не отфонит, то всё: просто знакомые, если увидимся, а весёлый квартал девками не оскудел. Да и девица она не единственная в Полисе, просто я и не искал толком, заключил окончательно я.

      И предался я далее заточению моему в темнице. Учебники почитывал, гимнастикой не пренебрегал, как и баранками и прочими атрибутами жуткого узилища. И вот в одно прекрасное утро дверь в темницу распохнулась, явив начальство злонравное моё.

      Сам я в момент этот штудиям гимнастическим предавался, да и напевал под нос песенку, Мира Олегова, про откормленность в темнице сырой, молодости своей и природе орнитологической. Ну и явление всяческих добродумов, с интересом на меня уставившихся, серию упражнений и пению моему благозвучному никак мешать не должны были.

      Хотя рад был я, если уж совсем честно, что живо это чудище злонравное. Как минимум потому, что бес мне кто, кроме этого лешего, протекцию обещанную в Академию учинит, придавил я свои нездоровые шевеления.

     — Изрядно вас откормили, Ормонд Володимирович, в сей темнице сырой, — по окончании моих упражнений злонравно выдал леший. — Впрочем, песня ваша, надо признать, душещипательна и слуху приятна, — признал мои таланты Добродум. — И да, здравия вам, со свиданием.

     — И вам здравия, Добродум Аполлонович, — ответствовал облачающийся я. — Поздравления мои вам, с окончанием успешным посольства и возвращением домой, — учтиво продолжила моя вежливость. — Узника навестить изволили?

     — Изволил, — ответствовал Добродум. — Нечего вам в темнице сырой окормляться, дел тьма.

     — А отпуск? — праведно возмутился я.

     — Вот же тёрн вы, Ормонд Володимирович, — посетовало начальство. — Будет вам отпуск, пусть недолгий. Дел и вправду тьма, — аж помрачнел слегка Леший. — И да, с протоколом доклада вашего я ознакомился, копия с него снята, подписи вашей ждёт. Действия ваши одобряю, как и глава Управы, а вот прежде подписи и отпуска ждёт вас дело иное, — злодейски оскалился он.

     — И какое же? — закономерно поинтересовался я.

     — Допрос под препаратами медицинскими, — зловредно оповестил леший, а на морду мою перекошенную ответствовал. — Сие и вправду нужно, Ормонд Володимирович. Однако поклясться могу, что тайн ваших личных, каковы бы они ни были, допрос касательства иметь не будет. Да и присутствовать на нем, окромя меня, будет лишь Артемида Псиносфеновна.

     — А вопросы согласовать перед допросом можно? — прищурился я начальство. — Ну раз уж “лишь службы касаемые”, да и прочее, — уточнил я.

     — Можно, леший с вами, — махнул на меня клешнёй злонравный Добродум.

     — И не говорите, Добродум Аполлонович, — покивал я.

      И повлекло меня начальство злобное в логовище своё из казематов. Усадило в логовище, призвало Артемиду Псиносфеновну, с которой я с искренней приязнью раскланялся, да препараты злонравные к себе служителем злодейским призвало. После чего Добродум и вправду изволил со мной согласование учинить, на что я, признаться, не рассчитывал, а тернился в дань природе своей. Наконец, вопросы составлены были, Леший в плоть мою беззащитную иголкой болючей зелье злодейское из собственных клешней вогнал.

     — Ормонд Володимирович, — изрекла Артемида, за спину кресла заходя и пальцы прохладные мне на виски кладя. — Расслабьтесь и лекарству не противьтесь. Вам не враги тут, ежели вы Полису не предатель, а друзья. Худого же с вами не стрясётся, — напевно продолжила она.

      Какая женщина, промелькнула мысль. Милая, добрая, да и в постели чудеса вытворяет. И любит меня. И я её люблю. И начальник у меня добрый и симпатичный, неясно, с чего я на него злопыхал-то, дураком, видно, был, припечатал я своё злосердечие. А так, заботится, любит, вон как мне в очи вглядывается, с заботой!

     — Со мной всё в порядке, Добродум Аполлонович, — заверил я начальника моего заботливого, широко улыбаясь. — А вы знаете…

     — Погодите, Ормонд Володимирович, ответьте-ка мне для начала на пару вопросов важных, — вежливо попросил меня Добродум, на что я согласно покивал — отчего же такому замечательному человеку не ответить-то? — Скажите, Ормонд Володимирович, не принимали ли вы указаний, подарков, подношений от врагов Полиса Вильно?

     — Как можно, Добродум Аполлонович? — аж всплеснул руками я. — Это же решительно злые люди! Я с такими дел иметь не буду ни в коем разе! У нас прекрасный Полис, где живут люди добрые и заботливые, как вы, Добродум Аполлонович, да и Артемида Псиносфеновна. Хоть и не зрю её, но прикосновения прекрасные ощущаю. И люблю я её всем сердцем, да и вас…

     — То есть, против Полиса Вильно не злоумышляете, зла и коварства не таите? — осведомился у меня очень занятый человек Добродум, потому, видно, и перебил, да не в обиде я, ему можно, так что на вопрос его важный я отрицательно ответил. — А встречались ли вы, Ормонд Володимирович, с лицами, в докладе Даросилу Карловичу не упоминаемыми, вели ли беседы, о чём и сколько времени вместе провели? — спросил чуткий начальник мой, на что я крепко задумался.

     — Вёл, Добродум Аполлонович, и встречал, — улыбнулся я. — В самолёте из Брюгге до Мемеля, были весьма забавные личности. Девица, видно из готов, на меня с опаской взирала, — хихикнул я. — А когда я у неё осведомился, с чего, так она, дурочка такая, викингом меня поименовала, — засмеялся я. — Ну и невежливый дядька был, видно, из Брюгге, о моём семействе поинтересовался, а сам не представился. Но похвалил меня, так что не самый дурной человек, наверное. И купец с нами был, но с ним я не беседовал, — помотал я головой. — Он только хмыкал и хрюкал, забавно весьма.

     — Более никого? — проявил чуткость Добродум Аполлонович.

     — Всё остальное в докладе я отразил, Добродум Аполлонович. — ответствовал я. Разве мелкие детали может запамятовал… но и сейчас не припоминаю, так что, почитайте, всё. Да, Добродум Аполлонович, я вам поведать хотел, есть у меня… — на этом Артемида Псиносфеновна, чудесная женщина, ладошкой мне уста запечатала.

      Заигрывает, любить меня хочет, потеплело внутри. Но несвоевременно сие, мне надо начальству доклад сделать, решил я, рукой освобождая рот, что оказалось на удивление непросто. И не успел я беседу начать, как получил от Добродума Аполлоновича оплеуху, болезненную!

      Весьма мне мозги прочистившую, да и в пучину паники погрузившую. Прям чувствовалось, как бесовская отрава меня в слюнявого и во весь мир любящего болтливого идиота превращает! Зарычав, вырвался я из хватки Артемиды, с размаху ударившись о стол лбом, с целью избавится от отвратительного наваждения. Несколько помогло, но второго удара мне нанести не дала навалившаяся на плечи эфирная тяжесть. Леший гадский, начал биться я и телом, и эфиром.

     — Быстрее, Артемида! — прохрипел этот скот. — Не удержу кабана здорового, убьётся же!

      И стерва эта, пользуясь насилием злостным в шею меня уколола, новой порцией отравы! Бился я, как в последний раз, стол пошел трещинами, кресло распалось… и меня отпустило. Обмяк я на столе в полной прострации и опустошении. Но собрался, да и высказался.

     — Пиздец. И не извиняюсь я. Это… всегда так тупо, мерзко? — поинтересовался я.

     — Не сказал бы, что мерзко. Вы — агрессивный на ограничение воли, но на удивление симпатичный юноша, — злонравно ответствовал Леший. — Многие и многие проклятьями после препарата весь Мир покрывают, правду из злобы выкрикивая. А вы всех любите, — злонравно хмыкнул Леший.

     — Охерительно замечательный я человек, — ехидно заключил я, поднимаясь на дрожащих ногах. — Знал бы, что погано так, послал бы вас с Управой, Добродум Аполлонович, — злобно бросил я.

     — Значит, славно, что не знали, — пожал плечами тот.

     — Вы и вправду молодец, Ормонд Володимирович, — погладила меня Артемида по макушке.

     — И красавец, забыли вы, Артемида Псиносфеновна, — ехидно откомментировал я. — Ладно, вопросов моя преданность и благонадёжность более не вызывает? — встряхнулся я.

     — Не вызывает, считайте, от гражданства вас лишь выслуга отделяет, — ответствовал Леший.

     — Замечательно, — ухватил я стул, подставил к зияющему трещинами столу, сложил перед рожей руки домиком, да и вопросил. — Рассказывайте, Добродум Аполлонович. Про посольство, про то, что узнали. Мне кажется, я ответы получить вправе, — отрезал я.

     — Вам, Ормонд Володимирович, многое кажется, да не всё истина, — злодейски изрыгнул этот тип, пока Артемида тихо покинула кабинет. — Но ладно, заслужили. Слушайте.

      И поведал мне Леший злонравный о том, что было с посольством в моё отсутствие, да и не только про то.

      * идльквели — кит-убийца. В разные периоды в Скандинавии приобретал черты вплоть до демонических, как эквивалент морского злонравного демона.

     

      ** — “утопить [За борт] пиратов” по-бриттски.

     

     

      И поведало мне начальство злонравное, что после моего побега было пришествие бриттов с вилами и факелами за номером два. Наших бессознательных караульных оттащили раньше, а вот бриттские служители культа к замятне не явились (что однозначно намекает на то, что первый раз был властями бриттов организован).

      Но отбились, уж с какими для бриттов жертвами — Добродум не поведал. Через пару часов, когда толпа была разогнана, явились бриттские политики и милитанты, “претензии предъявлять”. Впрочем, рожи они имели озадаченные, а помахивание невинно убиенным трупом “меня” их и вовсе от предъявления отвратило.

      В результате в оставшиеся дни пустырь от прочего Лондиниума отделяла круглосуточно дежурившая цепочка милитантов. Ну, даже обучаемые на удивление, отметил я. Да и каких-то извинений или компенсаций за “невинно убиенного секретаря” ни Леший в частности, ни посольство в целом не получило.

      А вот с политикой межполисной выходило забавно: судя по времени появления “фактора Капута”, переговоров с политиками непосредственно Лондиниума и прочему, выходила картина, что к агрессивным действиям часть бриттов не стремится. Причём, как бы не большая часть политиков: результаты переговоров четко обозначили в бриттских верхах две категории, экспансистов-реваншистов и консерваторов-изоляционистов. Последних было более, и были они весомее, хотя, как высказался Леший, да и сам я подумал, изоляционисты они “до срока”.

      Экспансисты также были неоднородны, от “всем намстим, Капут с нами” до ползучей религиозной экспансии, которой бритты и были до текущего момента заняты.

      Но посольство вопрос поставило ребром: мол, нам ваши капуты не угодны, более того, Союз Полисов Гардарики настаивает на проведении плебисцитов в аннексированных вашей гадской унией Полисах. На тему, а нужна ли эта уния. Бритты вслух ругаться, радуя наших послов, не пожелали, но, по словам Лешего, зыркали друг на дружку столь интенсивно, что воздух дрожал в самом прямом смысле.

      Но в итоге, на плебисциты добро дали. А главное, следующий вопрос, в котором уже среди наших посольских были трения, решился сам и быстро.

      А именно, запрет на религиозную пропаганду на территории Полисов Гардарики (с толстым намёком, что такового не желают и прочие Полисы), и уведомления, что пребывания служителей культа Капута, в ином качестве, кроме как простых людей, на территории Гардарики будет преступлением.

      И вот на этот, внушающий “нашим” резонные опасения, ультиматум, ответил сам капутный архижрец. На тему что “и не собирались”(!), сами приползёте и милости капутной на коленях вымаливать будете. И в бумагах и договорах итоговых этот ультиматум зафиксирован, споров и обсуждений с бриттской стороны не вызвал.

      Далее, выяснилось, что этот Капут делает точно и достоверно, а что в теории. В чём мной доставленные документы оказали немалую подмогу. И было это как раз телепортацией, как в пределах Земли, так и непонятно куда, объёмов вещества до трёх кубических вёрст. Далее, очевидно было зафиксировано вполне “божественное” действие, а именно “удача”, чисто мистическое проявление, определяемое оценочной шкалой “благословлённого”. Ну и, наконец, виденное нами самими отращивание конечностей.

      При всём при этом, ответа на вопрос “откуда” не было, а вот с манифестацией как самого Капута (которые вообще были лишь теоретическими), так и его послатого (или послатых, шут знает) золотого мужика. Были эти манифестации чётко локализованы действием неких фигулин, алтарного (или нет) типа. Собственно, одним из докладов аквилы был доклад о заключении Лондиниума в цепь алтарей.

      И ездящие “на переговоры” жрецы таскали с собой специальные алтари, которыми как явления, так и проявления капутные были ограничены.

     — Ваши выводы, Ормонд Володимирович? — злодейски, невзирая на мои травмы душевные, им же нанесённые, вопросило начальство змейское в конце своего рассказа.

     — Для начала, Добродум Аполлонович, вот до сих пор я окончательно не уверен, что не мистификация это большая. Причём “нежелание” бриттов на конфликт идти в рамки этого моего предположения вполне укладывается. Потому как, положим, всё, что мы зрели, не есть манифестация тварей божественных, а скажем, проявление работы десятков, а то и сотен одарённых, локализованных в месте одном и координируемых техническим устройством, которое назовём условно “алтарь”, — выдал я.

     — Исцеление, — бросил Леший. — Благословение на удачу. Кроме того, сама природа подобного “объединения возможностей одарённых” пусть и не невозможно в теории, но потребует строительства некоего монструозного прибора, многоверстовых размеров. Он и работать-то из-за размеров и неизбежных ошибок не будет, не говоря о том, что такое чудовищное строительство и трату ресурсов не скрыть никак.

     — Исцеление вполне возможно, пусть в теории. Энергия равна массе, сие известно, пусть в практике ограничено, — начал я. — Удача, Добродум Аполлонович, понятие эфемерное. Так что пока я лично не пощупаю, да надругательство статистическое своими глазами не узрю, буду считать либо случайностью, либо вообще враньём. А монструозность… собственно, мое стремление в Академию не в последнюю очередь вызвано одной зародившейся у меня идеей. Способной изменить вычислители качественно, как в плане размеров уменьшения, так и скорости и объемов вычисления. В теории, но в рамках моих знаний отнюдь не невозможно, — подытожил я.

     — Ну, положим, изобретение, техническое, хотя это лишь умствование. Что это нам сие даёт и чем отличается от божественного вмешательства на практике? — огорошил меня Леший.

      И призадумался я. А ведь прав гадский леший. Ну, положим, техническое изобретение. Так разницы в случае конфликта никакой! Что тварь божественная по маковке мечом огненным приголубит, что гипотетическая сотня одарённых в центре Лондиниума то же сотворят, маковке всё едино. Правда, есть два момента, всё же отличие несущих.

     — Первое, — начал я. — Ежели это устройство техническое, то миролюбие бриттов лишь объёмами технического производства ограничено.

     — А оно и так, и так оным ограничено, — змейски улыбнулся Добродум. — Тут вы, как и многие коллеги мои, в ловушке истории и поверхностного взгляда пребываете, Ормонд Володимирович, — выдало начальство, а на взгляд мой вопросительный развернуло мыслю свою. — Вы зрите на Британику, да и, видимо, на объединения Полисов, как на этакий монолит, свойственный той же Империи Римской, государству с государем, единым или коллективным, неважно. Но сие далеко не всегда так, — воздел перст Добродум. — Взять наш союз Полисов ежели. Так мало того, что коллегиальные решения, которые, прямо скажу, далеко не всегда принимаются в силу неразрешимых противоречий. Так ещё в самих Полисах леший ногу сломит. Да вот у нас, в Вильно, кто Полисом руководит?

     — Совет Глав Управ, — по учебнику ответил я.

     — Ну конечно, — змейски ухмыльнулось начальство. — А совет гражданский лишь кивает согласно.

     — Ну не совсем…

     — Не совсем. А подданные, Ормонд Володимирович? Прямой воли в политике они не имеют, это факт. А косвенное? Экономика, да банально, эмиграцию никто не отменял. Да на край, возьмут пулестрелы и в Акрополь явятся, вопросы задавать. Сие, конечно, у нас крайне маловероятно, вот только у бриттов тех же таковое не редкость. Думаете толпа к кварталу посольскому второй раз явилась из-за убедительности моей великой? — с усмешкой воззрился на меня злонравный Добродум, на что я, подумав, головой покачал. — Так что у бриттов много факторов действует, и не “единое государство”, сколь бы в мечтах они Империей стать ни тщились.

     — Ну хорошо, — признал я. — Значит, вопрос “времени оттягивания” в данном разрезе значения не имеет. Что твари божественные, что техническое устройство, всё едино, — протянул я под кивки Лешего. — Тогда второе. Ежели проявления сии технической природы, то можно их прознать и… вот же бесовщина, — прервал я себя. — А ведь без разницы-то выходит: что разведывать технологию, что ритуал к богам обращения, всё едино будем. Тут детали технического характера скорее, нежели принципиальные. Так что правы вы, выходит, Добродум Аполлонович: на данном этапе и разницы-то нам никакой нет. Но бритты, — задумался я. — Ждать от них агрессии военной или нет?

     — Непременно ждать. Естественно, готовиться, — ответствовало начальство.

     — А вот будет она или нет — бабка-торговка на рынке полисном знает, — задумчиво подытожил я.

     — Именно так, Ормонд Володимирович. Собственно, суть нашего посольства в том была, выяснить, сколь бритты в своей могутности уверились. Ну и сколь на разум способны влиять, если способны, — дополнил он. — А в текущих реалиях, считайте, у бриттов пушка новая появилась. Могучая, но пушка, не более. Ежели, они, конечно, проповедников слать не начнут, в этом случае уже отличия будут очевидны и неприятны. Поклонение богам хоть и затихло, но есть. И ежели блага людям, сколь бы то ни было фантазийные, предложить, то будет период конфликтов. Внутренних, разрушительных и неприятных, — оповестил он. — Так что тут, ежели бог, то либо нам свой нужен, либо потребно изменение программ гимназических, пропаганда и просвещение жителей Полисов. Ну а ежели техника, то всё понятно.

     — И война, выходит, может в любой миг учиниться, — задумчиво протянул я.

     — Может, — не стал спорить Леший. — Причём даже не из-за злонравности бриттской. Вы речи команды Погибели Троллей слушали?

     — Ну, — протянул я, — признаться, не особо вслушивался.

     — И зря, — злонравно ответил Добродум. — Потому как исландцы, кому сие судно принадлежит, к войне полисной очень расположены, если не на уровне политиков, то на уровне людей. Что речи в команде ярко иллюстрировали.

     — А с чего так? — заинтересовался я.

     — Да что-то у них с треской связанное, — отмахнулся леший, но узрев чело моё, изумлением перекошенное, пояснил. — У данов исландских к треске этой дурацкой любовь просто патологическая. И жадность, из сей любви проистекающая. Ну а поскольку воды с бриттам у них, почитайте, одни, то ярятся исландцы на бриттов люто, мол, треску их ловят. Вам смешно, — отметил он мою ухмылку, — а вот конфликты с бриттами, почитайте, наполовину из-за исландцев за последний век. Ну да бес с ними, вопрос в том, что войну и Полис союзный начать может, по неразумению своему.

     — Так может, и стоит начать, — обдумал я. — Не говорю я, что хороший сие расклад, но ежели бы прибили бриттов, когда они Полисы Альбы и Эриннаха вырезали, не было бы ныне проблемы.

     — Не было бы, факт. Вот только помыслите, сколь новых бы возникло. Начиная от проблем психологических милитантов, в полисы вернувшихся. Последствия такового не одно поколение аукалось бы. Но даже это не столь важно. Два века бритты есть этакий “враг”. Реальный, выдуманный — дело десятое. Но конфликты между Полисами Гардарики редки, военные вообще по пальцам длани перечислить можно. И с данами у нас доброе соседство. А вот ежели не было бы бриттов, бес знает, как бы было.

     — Ну тут всяко могло бы быть, но ежели проблемы не решать, поколением будущим оставляя, только хуже будет, — отрезал я.

     — И такая точка зрения имеет право быть. И подтверждения ей, как и противоположной, в истории есть и в психологии человеческой. Впрочем, пока у нас с вами мыслеблудие: не нам решать, быть ли войне. Да и даже не Полису нашему, лишь глас имеющему, не более. Ладно, Ормонд Володимирович, на вопрос я вам ответил, пищу для ума вашего беспокойного, надеюсь, дал, — змейски оскалилось начальство. — Теперь вопрос заверения доклада… Вот вы кабан здоровый, — ругнулось начальство, после того как полка, вместо извлечения из потребовавшегося стола под рукой лешего на планки рассыпалась.

      Впрочем, авария сия потуги Добродума не прекратила, так что извлёк он из руин полки папку, а из папки доклад мой, со слов моих Дарославу Карловичу записанный. И, прочитав его (а то мало ли, что переписчики злонравные в доклад вписали), я сию бумаженцию подписью заверил, силой юридической наделив.

     — Так, хорошо, — наложило начальство клешни на бумаги. — Последний вопрос, и изыдите с глаз моих. И так ремонт после вас учинять, — несправедливо попрекнуло меня начальство, скорбно озирая руины кабинетные. — Даросил Карлович зрит, что действия ваши в посольстве и в доставке награды достойны, — с кислой рожей выдал злонравный Добродум. — С чем лично я решительно не согласен, говорю прямо. Не то, что осудить вас есть за что, дельно вы действовали. Но и награда излишня, — говнился злонравный леший. — Однако ж, с начальством спорить злонравно привычки я не имею, посему отвечайте, какую награду желаете. И на многое не рассчитывайте, всё ж не Полис спасли от беды неминучей, — с видом в зад ужаленного достоинства процедил Леший.

     — Хм, — задумался я, несколько сей щедростью ошарашенный.

      Ну реально, говорил Карлыч, что “награды достойно”. Что и вправду так, но я резонно полагал, что будет это премия денежного содержания. Вполне прилично и достойно, но вот вопрос “чего желается” — уже совсем иной коленкор. Таковые вопросы, ежели разобраться, есть признание не “службы, подражания достойной”, а “подвига, сверх ожиданий возможных”. Так что с Лешим я, признаться, был солидарен: никак мой вояж “из бриттов в славы” на подвиг не тянул.

      С другой стороны, на острова я таки поплыл, невзирая на предполагаемую опасность. Да и деяния мои, опять же, более гражданину Полиса подобали, нежели подданному. А уж спектакль с лешим идолищем — вообще достоин многого, да и вполне на подвиг тянет, куда там Сцеволам жалким всяческим, лапу в факелах поджаривающим.

     — Ну, сам я признаться, хоть и молодец со всех сторон, особо заслуживающего награды не зрю, — выдал я под Лешего кивки. — Но начальству виднее, — скромно продолжил я, на что Леший на меня, как на врага Полиса, зыркнул. — Так что желаю я, наверное, награду Полиса, сие признание начальства в материи символизирующее.

      Собственно, пожелалка моя была о медали, дающей пансион пожизненный. Не сказать, что я алчностью проникся, просто моя овечка меня на мысли натолкнула. А именно, ну Володимира я с его “наплодить детей”, положим, посылаю. И вот начинаем мы с овечкой моей Милорадой (да даже не срастётся если с ней, найду ещё кого, поскольку разумно сие) жить да общаться всячески, телами и не только. Всё замечательно, оклад содержания моего денежного немал, даже аренду позволяет оплатить жилья не в виде квартирки двухкомнатной. И живём мы так полтора года, положим.

      А вот далее дела становятся не столь радужны: направляет меня Леший в Академию, и максимум, на что рассчитывать я смогу, это на стипендию академического слушателя. Ну, возможно, усиленную, если проявлю “усердие в познании наук достойное”. Так всё одно маловато на двоих выходит. Причём, что меня Управа Посольская жильём обеспечит — отнюдь не факт. А кампус академический для служащих — совсем уж конура, для одной персоны стеснённый, о двух не говоря.

      Всё это из расчёта “худшего варианта”, леший знает, что за “протекцию” мне Леший выкажет. Да и овечка моя, в состязаниях-представлениях гимнастических может столь обеспеченной стать, что и меня содержать. Вполне возможный расклад, между прочим. Но, при всём при том, пансион, медалькой обеспеченный, будет не лишним. А ежели всё “как всегда будет”, так и вообще палочкой-выручалочкой станет, уж голодать нам с избранницей моей точно придётся.

      Вот, казалось бы, на фоне “пертурбаций Мировых” войн возможных, богов и протчих глупостей ерунда… Да сейчас! Желаю жить приятно и комфортно, а уж чтоб спутница моя стеснение терпела в вещах первой необходимости — вообще не можнó. А вот когда тут в порядке всё будет, можно и о судьбах Мира подумать, внимание им уделить, разумно расставил приоритеты я.

     — Хм, — аж замялся Леший, с удивлением на меня взирая. — Я, признаться, полагал, что вы в Академию пожелаете тот час же, — озвучило начальство, поморщилось и дополнило. — В чём я вам препятствовать нахожу неправильным.

     — Ну, как по мне, сие было бы совсем не по чести, — не стал я душу пред злонравным начальством раскрывать. — Уж договорились о годах двух, столько и отслужу. Да и времена ныне таковы, что сам бы сие бегством почитал, — дополнил уже честно я, и тут до меня дошло. — Так вы, Добродум Аполлонович, мне сию проверку с препаратами злонравно учинили, с прицелом на то, что в Академию я последую! — обвиняюще я простёр перст в начальство, вид принявшее непричёмистый. — Змей вы и леший злонравный, — не постеснялся я открыть часть мыслей своих.

     — Ступайте, отпуску вам три дня, сего не считая, — с постной мордой изрекло начальство. — Даросилу Карловичу о пожелании вашем доложу. Всё, ступайте, — принял вид занятый леший злонравный.

      Вот же змейский, злонравный, гадский, противный и вообще неприятный Леший, злопыхал я по дороге в управный склад. И то, что немалый смысл в проверке сей, с учётом допуска до академических знаний, есть, ничуть его злодейство не извиняет! Я реально до сих пор в раздрае некотором душевном пребываю, да и с последствиями сего допроса в памяти и разуме мне бороться, мыслю, не один день и не одну декаду. Козёл, однозначно, припечатал я противное начальство.

      Серонеб Васильевич, персону мою гневную узрев, грудь цыплячью выпятил, вид принял непреклонный и героический, явно желая закрома свои изобильные оберегать от запросов и потребностей моих, разумных и законных. Впрочем, был мной проигнорирован и презрением полит. Не до него мне пока, а мортиру, или гаковницу на край, я из этого жадины ещё добуду.

      Сам же я из шкафчика ключи и документы, перед посольством схоронённые, извлёк, да и пакет обнаружил с вещами своими, в Лондиниуме оставленными. И пошёл праведно гневный и задумчивый я в квартиру свою в инсуле.

      Вообще, предавшись гимнастическим штудиям, я несколько успокоился. Начальство моё, конечно, злобное и змейское, но сие я и так знал. А вот то, что мои мысли при поступлении на службу, о том что персону мою он мыслит пожертвовать интересам полисным в угоду, скорее не подтвердились, нежели наоборот… это неплохо.

      Ну и в целом, выходит у меня с жизнью и службой пока сносно. Капуты всяческие напрягают, но тут Леший верно отметил, было бы это ужасом лютым лишь в том случае, ежели он либо его адепты могли мозги спекать. А так, как есть (или видится, но как по мне — как есть), то лишь фактор жития Мира. Не самый приятный, но Мир мне докýмет с печатями, что будет всё мне угодно, и не предоставлял. Что гадство его, несомненно, символизирует, но сам факт никак не отменяет.

      А в остальном сносно. Чуть более полутора лет до Академии, штудии мои вполне уместны, как подготовка к Академии же вполне подходящие. Ну а риск войн и прочих неприятностей и ранее были, невзирая на моё о них незнание. А вот с жизнью личной может вполне приятственно сложиться, хотя тут надобно в неуместную эмоциональность не впадать и вообще в руках себя держать.

      Как показал препарат гадкий, внутри я излишне наивен, добёр и вообще мягок. А тернии мои сие нежное подбрюшье лишь оберегают. Не сказать, что мягкость — это плохо, но уязвимость явная. С той же овечкой, если сложится, к примеру, тернии я втяну волей-неволей. И вполне могу в подкаблучника безвольного превратиться, ежели себя руках держать не буду и порывы душевные с пристрастием не проверять. На разумность и нужность.

      А вообще, засев с кофием, начал думать я — возможно, мне в моих планах на будущее надо приоритеты сменить. И, кстати, ежели так, как видится, то и расчёты я могу начать ныне проводить. Точнее, учиться в дисциплинах математических и физических сверх моих знаний. А потом и расчёты проводить, чай не схемотехника, а механика простая, пусть и не тривиальная.

      Так что на следующий день посетил я несколько лавок книжных, потребные в планах моих книги приобретя. И в штудиях различных дождался фони. Ровно в шесть пополудни, секунда в секунду, с улыбкой отметил я, поднимая трубку.

     — Здравия вам, Ормонд Володимирович, — пожелала мне трубка. — Рада я, что заточение ваше закончилось.

     — И вам здравия, Милорада Понежевна, — ответствовал я. — Искренне рад фони вашему и рад слышать, — дополнил я. — Вынужден с прискорбием сообщить, что служба меня вновь через два дня призовёт. Потому, коли возражений у вас нет, хотелось бы с вами завтра с утра встретиться. В девять пополуночи я на диплицикле буду у врат дома вашего, если вас устроит.

     — Устроит, Ормонд Володимирович, буду ждать вас с нетерпением, — был мне ответ.

     — Только оденьтесь потеплее, — несколько занудно, но вполне оправданно попросил я, на что последовал смешок и заверения, что всё будет.

      А с утреца я девицу прихватил, направившись в увеселительный парк Полиса. И вместо разговоров серьёзных катались на каруселях мы, в конкурсах участвовали, даже в несколько игр подвижных друг с другом сыграли, где я спутницу приятно (ну, судя по мимике), поразил гибкостью, моей полноте несвойственной.

      Под конец нашего свидания я сплёл Милораде венок, да и она, на удивление, мне в то же время. Так что перекусив в кафе да прихватив немного провизии с собой, отвёз я спутницу на берег Вилии. Где, расположившись на пледе, немного перекусили мы и поцеловались. Долго и бесовски приятно целовались, впрочем, через пару минут я раскрасневшуюся и глазами блещущую спутницу отстранил.

     — А вот теперь, Милорада, надобно нам поговорить о делах наших и будущем, — борясь с естественными желаниями, выдал я.

     — Почему сейчас?! — с явным гневом выдала девица. — Ормонд, было же у нас время, а сейчас…

     — Именно сейчас, потому как сколь бы мне наше общение телесное желанно и приятно не было, но надо. Первое, мы сегодня с вами первый раз в жизни пообщались не как купцы. Не как друзья, а как девица с молодцем. Что, мыслю я, непременно должно быть, раз уж о будущем совместном говорить мыслим.

     — С этим спорить сложно, — подумав, ответила овечка. — Но поговорить и завтра можно, а сейчас вы такую песнь, — положила она ладошку на грудь и с обидой на меня уставившись, — заглушили!

     — И мне неприятно сие, но мыслю, необходимо, — ответил я, а на требовательный взгляд продолжил. — Для нас, Милорада, ежели жить мы вместе начнём, детство кончится. В разной степени, но так. И смирять желания и порывы, ради друг друга, нам не раз и не два придётся. Причем руководствоваться, зачастую, не чувствами, а разумом.

     — И вы, Ормонд, мне, да и себе проверку учиняете, — подумав, сказала девица. — Сколь мы справимся. Впрочем, как и со свиданием нашим сегодняшним, — на что я покивал. — Вот даже не знаю, злиться на вас хочется. Но подумав, понятно, что и не за что, — заключила она, помотала кудряшками, глаза закрыла, вздохнула, после собрано на меня уставилась. — Давайте говорить, Ормонд. Правы вы, — озвучила она, требовательно на меня уставившись.

     — Первое, что хочу сказать вам, Милорада, это что дитя тотчас же от вас требовать я более не намерен. Более того, сам, по здравому размышлению, таковому воспротивлюсь, — выдал я, будучи вознагражден взором ошарашенным и удивлённым. — Смотрите, во-первых, мыслю я, что рано вам дитя носить, природно. Годка три, а то и пять належит погодить. как для здоровья вашего, так и ребёнка. Впрочем, тут со сроками с медиком проконсультироваться не мешает, ну да посмотрим. В любом случае, не сейчас. Во-вторых, надобно нам с вами, прежде чем дитя заводить, друг друга лучше узнать, под одной крышей пожить, познать друг друга, во всех смыслах, — выдал я покрасневшей, но всё же кивнувшей девице. — И, наконец, вопрос воспитания. Отдавать дитя наше я полисным службам не желаю, — на что ответом мне был возмущённый кивок. — Соответственно, бремя воспитания ляжет на нас. Вот только, Милорада, сами мы с вами, если по совести, от дитяти недалеко ушли. Учиться нам надо, в том числе и педагогике, дабы родителями достойными стать, — подытожил я.

     — Согласна я тут с вами, Ормонд, — озвучила овечка, что ранее кивками подтверждала. — Однако, батюшка мой, Понеж Жданович, говорил, что очень семья Терн в чаде заинтересована. Как и вы говорили, — вопросительно посмотрела она на меня.

     — Заинтересована, Милорада, — покивал я. — Вот только имел я с батюшкой беседу, в которой выяснилась презанятная вещь, — выдержал я театральную паузу, а на явный интерес собеседницы, продолжил. — Как ни удивительно, у батюшки моего, Володимира Всеволодовича, уд не отсох! — аж воздел я пест, вызвав покраснение и смешок Милорады.

     — Шутник вы, Ормонд, — констатировала моё остроумство овечка. — Но всё же…

     — Но всё же, негоже нам будет жизнь свою, да и судьбу дитя нашего будущую, в жертву сиюминутным интересам приносить, — отрезал я. — Которые, как я и пошутил, могут быть своими силами быть решены, взрослого и состоятельного мужа, — на что последовало согласное потряхивание кудряшками. — Далее, прежде, чем нам с вами заключать договор, который мыслю я сделать ограниченным пятилетним сроком, с продлением по согласию взаимному, надобно сделать нам с вами такую вещь, как испытательский срок друг другу. Пожить пару-тройку декад под крышей одной, понять, уживемся ли мы друг с другом, нет ли привычек друг другу невыносимых, да и вообще.

     — Как к служащим к нам относитесь, — хмыкнула Милорада.

     — А мы оными и будем, друг для друга. Служить друг другу, благу, удовольствию и радости взаимной, — отметил я.

     — А ведь и то верно, — кивнула девица. — Тогда, Ормонд, давайте так поступим. Сказанное вами я услышала и согласна. Разумно сие, несколько излишне даже, — аж язычок она мне показала. — Но тут понятна ваша озабоченность будущим, мне скорее приятная: понимаю, что положиться на вас смогу, да и слов на ветер не бросаете. Однако слишком разумными нам быть не пристало, — положила она ладошку мне в руку. — Так что срок испытательский у нас с вами с сего дня начинается! — задрала она носик. — Настаиваю я на сём, — всё так же надменно, но слегка покраснев, подытожила она.

     — Признаться, более на съемное жильё я рассчитывал, в случае согласия вашего, — задумчиво озвучил я, жмякая ладошку. — У меня служебная квартира в инсуле тесновата, прямо скажем.

     — Что, даже ложа не найдётся? — ехидно(!) вопросила овечка. — Ну, не страшно, одёжу на пол положим, поместимся, — покивала она.

     — Что я, дурак от такого отказываться, — пробормотал я, подхватывая радостно взвизгнувшую и обхватившую меня за плечи овечку.

      И довёз до квартиры, где мы к взаимному удовольствию любились. И некоторому моему удивлению: ну что оказалась овечка моя не девочкой, то меня, скажем, скорее порадовало. Но ухватки и навыки она проявляла на редкость умелые. Но девице, не слишком искусной в постельных утехах, явно не свойственные, что меня в некоторые размышления погрузило. Причем, любовницей замеченные, да и интерпретированные верно, так что, краснея и хихикая, Милорада просветила меня, что навыки утех постельных ей, как только в возрат вошла, инструктор давал. Не гетера, но судя по всему, тоже специалист не самый дурной.

      Что мою задумчивость сняло, да и, признаться, одобрение вызвало. Вот Володимир, хрыч купеческий, детям инструктора не отжалел, что, ежели бы не олегова память, было бы мне весьма прискорбно. Ну а что “не первый” я, так и не недоумок я неразумный, который за ради “первости” дурацкой вынужден с девицей месяцами возиться, наставляя. Да и, зачастую, не будучи образованными в мере должной, а то и детьми сами, от утех плотских девиц неумелостью свои отвращая либо в ряд поклонниц Сапфо толкая. Не то дурно, что поклонницы, а то, что на мужей и смотреть без содрогания не могут.

      Вообще, довольно любопытный момент в гимназиумах, уж в Вильно точно. Как выяснилось, наставления подобного толка несколько раз вводились в программу, но вызывали в рядах родителей чад реакцию неоднозначную. Зачастую, скандалы, так что, в итоге, отроков с родителями в плане просвещения любовного на родителей же и оставили. А вот в приютах полисных, насколько я знал, практика таковая была распространена. И прямо скажем, никаким “развратом непотребным” дети Полиса не блискали. Тут скорее, из-под надзора предков вырвавшиеся “семейные” недоросли, как бы выразились в Мире Олега, “жгли не по-детски”.

      В общем, опытность и обученность партнёрши я понимал как благо и подарок, нежели как-то наоборот. А вот с утра последний день отпуска нам с Милой пришлось на переезд и закупки потратить. И ещё момент был, который меня к роману нашему отнестись серьёзно заставил, да и на овечкино “думала я”, по-иному взглянуть.

      А именно, почему фони после моего “героического повержения гораздого змея коварного” не было. Мила от рифмической гимнастики отвратилась, что я в беседе ней скорее осудил. Впрочем, право решать у неё было, да и только у неё, по совести. И решала она, в разрезе скорейшего деторождения, положиться на меня или нет. Потому как, после сего, видела она себя исключительно домохозяйкой, чадом (или чадами) занятой.

      Несколько однобоко, не соответствует реальности да и мне не угодно, как я в беседе подругу просветил, но в мыслях её было так. Ну и решение в итоге она приняла в пользу мою, что прямо скажем, на меня в моих собственных глазах определённую ответственность налагало самим фактом. Глупый, преждевременный, но всё же жест доверия немалый, обмануть коий было бы просто подло.

      Выйдя же с утра на службу, я был буквально повержен злоехидством морды начальственной. Ну реально, столь препаскуднейшего и змейского выражения морды лица ранее мне не то, что видеть не приходилось, но даже представлять. Будучи готовым, как казалось, ко всему, змейством начальства, тем не менее, был я повержен. Не наповал, но близко к тому.

      А именно, травмировав мир мой внутренний своей мордой, злонравный Добродум вежливо поздоровался и повелел за ним следовать. Что я и исполнил, преисполненный всяческих подозрений. И вот, значится, приводит начальство коварное меня в аудиториум Управы, где мало что не все служащие управные, кроме непосредственно в делах неотложных занятых, обретались.

      И злонравно выпихивает меня на сцену. Где глава управный, Даросил Карлович, берёт и вручает мне медаль. заслуг моих признание. Вроде бы, всё хорошо и достойно… Вот только награждение в Полисе было весьма отличным, от известного в Мире Олега.

      Поскольку медаль есть признание конкретных заслуг, предполагающее благодарность Полиса, а не висюлька бросовая, бессмысленная, то каждая медаль была уникальна. И давалась не за “успехи” или даже “мужество” какое, а за конкретное деяние. Не всегда прямо описанное, но всегда в названии конкретной медали упоминаемое или с ней связанное.

      И вот, при всех честных служащих, вешает мне на шею Даросил Карлович медаль, на минуточку, “за несравненное марионеточных дел мастерство”. И картинка на ей в виде креста марионеточного, к кукле безликой прикреплённого. Морду я удержал, главу управного поблагодарил, выкрики коллег послушал. В общем-то, на этом сборище окончилось, да и разошлись сотрудники по делам своим.

      Ну а леший злонравный меня за собой увлёк, взгляды бросая ехидные. Уселся за стол в кабинете, аж уши растопырил, видно, ожидая, как я его змейство буду истерикой гневной и праведной услаждать.

     — Что скажете, Ормонд Володимирович? — выдал он столь змейскую лыбу, что овал рожи его она точно покидала.

     — Хорошая медаль, — кротко и с улыбкой ответил я. — Пригодится. А какие распоряжения у вас, Добродум Аполлонович? — проявил я уместное служебное рвение.

      Всё ж леший начальствующий был закалённым политиком, даже рожу свою противную с улыбочкой гадкой удержал. Но веком задёргал, пусть слегка, но явно. Свои надежды, разумом моим и выдержкой поверженные, подтверждая.

      Но справился, а после, с улыбочкой малость поблекшей, вывалил на меня аж стопку депеш.

     — Увы, возможности разорваться не имею, — фальшиво откомментировал он. — Дела же мне ныне предстоят иные. Собственно, я Вильно в ближайшие дни буду не менее двух раз покидать, на день, не более. Секретарь бы там не помешал, — поджало губы лицедейское начальство. — Но и дела текущие оставлять не след. Так что вот вам на полторы декады труды, — потыкал он дланью в стопку папок. — С завтра приступайте, да и если запамятовали, сроки на папках есть начала дел, а никак не окончания, — всё же поглумился он.

      С чем я и направился в библиотеку Управы разгребать на меня наваленное. Ну и в целом оказалось, что вполне терпимо. Хотя Вильно я в ближайшие дни и не увижу, что довольно неприятно, учитывая личную жизнь. Но, с другой стороны, Милу я о том предупреждал, да и сам в курсе был, так что роптать глупо.

      А вот за медаль злоехидную надо Лешему точно отомстить. Так-то она и неплоха, со значением. Ежели мои коряченья с идолищем лешим не знать, мдя.

      Ну да леший бы с Лешим, заключил я, составил график, навестил экспедиционное ведомство Управы, где с возницей о поездке договорился. Зашёл к Серонебу, где сей жадина опять не выдал мне скорострельную гаковницу. Хоть бонб прихватил, со скепсисом наблюдая за бездарно симулирующего удар кладовщиком. В общем, день прошел продуктивно, к экспедиции сделался готов, да отбыл к овечке моей.

      С которой тут же начал разговор. Как по поводу моего отбытия и отсутствия ближайшие дни, так и её деле и досуге.

     — Понимаешь, Мила, обеспечить-то я смогу что нас, что чад в будущем. Однако, угодно ли тебе пребывать праздно, хоть с книгами в подругах, хоть с подругами в них же? — изящно скаламбурил я. — Ежели угодно, так возражений не имею. Дело и право твоё. Но вот если нет, то чем бы ты заняться желала?

     — Правильно ты говоришь, Орм, не самая отрадная жизнь праздная, — задумалась подруга. — А чем ты сам заниматься мыслишь? — засияла она очами.

      Ну в общем, по итогам беседы, уточнений и физиогномических наблюдений открылась такая картина: у овечки моей благоухал и цвёл буйным цветом синдром Электры. Не патологично, насколько я понял, отца своего у матушки она уводить намерений не имела. Но, как предпочтительный мужской тип — полноватый и обстоятельный Понеж был её идеалом, хоть и не осознаваемым до конца. И ко мне её притянуло то, что, как я полагал, оттолкнуть должно: занудная рассудительность, ну и пузо моё, не без этого. Довольно комично, но отнюдь не страшно, да и плохого в том нет ничего.

      Правда ещё склонность к мужам постарше должна быть, но тут, очевидно, скомпенсировалось это моей несколько искусственной, но зрелостью.

      Ну да ладно, вопрос оказался в том, что семейная модель у Милы, как и прототип “мужа идеального”, была задана её семьёй, где матушка её, Власта, была супругу опорой и подмогой в делах. Соответственно, таковой Мила мне и мыслила быть, на мои “свои пути” и прочие рассуждения кивая, но упрямо губу прикусив, о делах моих запланированных расспрашивая.

      Тут уже я крепко призадумался. Даже извинившись, в транс ненадолго погрузился, и, по здравому размышлению, в желаниях Милы вреда ни ей, ни себе, ни отношениям будущим не нашёл. Хочет мне подмогой и опорой быть, так я только за. Правда, что выйдет так — отнюдь не факт. А ежели увижу, что склонности не имеет, а себя насилует, сам своей волей такую “подмогу отвергну”.

      Но, пока ещё не ясно ничего. А для подмоги мне девице учиться надобно, что будет в любом раскладе не во вред, всё же младшая ступень гимназиума, как по мне, недостаточно. Так что интересы свои я в общих чертах обозначил, отметив, что ежели желает подруга “со мной”, то учиться ей потребно, причём немало.

     — Значит, буду, — тряхнула кудряшками овечка.

     — В гимназиум поздновато. Наверное, наставники частные, — прикинул я, но был прерван.

     — Дорого и не нужно сие, — отрезала Мила. — Ежели я себя совсем негодящей в учёбе явлю, в чем сомнения имею, то возможно, и надо. А так, лишь учебники нужны. Вопросы непонятые тебе задавать буду, — погладила она меня по руке. — А сами книги не пропадут, детям отойдя и им наставлением в науках став, — победно заключила она.

     — И всё же, не отвергала бы ты и свой путь… — начал было я, посмотрел на “угу-угу” глаза моей овечки, да и махнул рукой, со словами: — Как знаешь.

      Так что после упражнений любовных покинул я аккуратно ложе (отоспаться и в самокате смогу), да и составил список покупок Миле. Ну и денежку оставил, не без этого. А с утра, задолго до времени службы, был разбужен небесприятственно, так что к Управе направлялся с улыбкой довольной и, подозреваю, дебильноватой. Поймав себя на этом, не без иронии констатировал, что меня таки “окрутили”. Против чего я, как выяснилось, особо и не возражал, но следить за собой надо всё же пристрастно, в благоглупость не скатываясь.

      И, оседлав самокат служебный с возницей, ускакал я по делам в закат. И, кстати, поручения мои были посложнее, нежели развоз корреспонденции адресатам, так что потрудиться пришлось. Не сказать, чтобы чрезмерно, но в самый раз: торговые пошлины, ремонт дорог (что, к слову, весьма важным в межполисном общении фактором было) и прочие подобные вопросы. Так что через пять дней к Вильно я подъезжал не скукой утомлённый, а делами, на денёк перерыва искренне рассчитывая. Ведь ещё дела были, правда, в местах отдалённых. Так что там я воздушным путём добираться рассчитывал.

      И вот, едем мы уже по Вильно, как бросает мне возница голосом напряжённым:

     — Погоня за нами али слежка, Ормонд Володимирович, — выдал он.

      Ну, мы уже в Вильно, но всё одно не слишком хорошо, отметил я про себя, в зеркало вознице кивнул, перун в боеготовность привёл да и стал ручным зеркальцем погоню выглядывать. Выглядел, вздохнул как с облегчением, так и несколько озадаченно, да и у возницы уточнил.

     — А давно ли преследователь наш образовался?

     — От поста полицейского, почитайте, — ответствовал возница. — Чуть позднее, аршинах в сотне, так полагаю. А знаком вам преследователь наш? — полюбопытствовал он.

     — Знаком, — вздохнул я. — Так что не тревожься, вези меня к инсуле. Там с соглядатаем нашим поговорю, — вздохнул я.

     — Как пожелаете, — не стал спорить заметно расслабившийся возница.

      У инсулы я из самоката извлёкся и направился к сопровождавшему нас транспортному средству в довольно сложных чувствах, потому как было оно мне прекрасно знакомо.

     — Здравия вам, отец, — не без ехидства выдал я.

     — Я тебе дам здравия, недоросль-оболтус, — выдал родитель, лапу свою к уху моему протянув, чего я с лёгкостью избежал.

     — Так что угодно вам, батюшка? — проигнорировал я случившуюся оказию.

     — Да ты, — аж задохнулся Володимир, шевеля оставшимися без добычи пальцами. — Ты почему про Милораду Понежевну домой не сообщил?! От Понежа Ждановича, СЛУЧАЙНО, — почти проревел он, — узнаю, что дети наши сошлись. Ты совсем на семью плюнул? — неожиданно спокойно спросил он.

     — Это… — несколько растерялся я, что, впрочем, не помешало мне от уходрательной лапы вторично увернуться. — Да хватит к ухам моим руки ваши тянуть, отец! — возмутился я. — Если глянулись так, так и усеку, хоть и жалко будет, — съехидствовал я.

     — Не столь потребно, — дрогнув губой, ответил Володимир. — Ты на вопрос-то ответишь? — нахмурив брови, вопросил он.

     — Да вообще, случайно вышло, — признал я. — У меня дело служебное было, тяжелое. Но Милорада на встрече настаивала, так что сразу после того, как освободился, с ней встретился. Мыслил, после встречи с ней дом навещу, — честно сказал я. — А вот как-то так вышло, — развел я руками. — Сначала у меня оказались, на последующий день переезд, а там и служба. Пол декады дома не был. — оправдательно пожаловался я.

     — Про то знаю, фонил тебе, — буркнул Володимир. — Милорада поведала.

     — А как вы меня изловили-то? — полюбопытствовал я.

     — Это не сложно, деньгу стражам… — начал было Володимир, но узрев чело мое, поправился. — Не купил, с меня аж документ просили, что отец я тебе, а не злодей какой, — уточнил он. — Так что стражи не злодеи.

     — А срок Милорада сообщила? — уточнил я, на что последовал кивок. — Всё одно полицаи продажные, — припечатал я стражей. — Ну да пусть их. Винюсь, отец, не навестил. Но ухи драть не могите, — уточнил я.

     — Ладно, леший с тобой, — констатировал факт Володимир. — Ступай, собирайся. Да с любушкой твоей домой поедем.

     — Нетушки! — праведно возмутился я. — У меня день всего между поездками служебными, а вы меня в гости на целый день зазываете! Мы с Милорадой не виделись пять дней, и так найдём, чем заняться. А вот к себе вас приглашаю, раз уж приехали. Пообщаемся, почаевничаем. А отчий дом навещу позднее. Когда в делах просвет будет, — отрезал я.

     — Хорошо, — помыслив с полминуты, перестав челом багроветь, выдал Володимир. — Навещу, коль приглашаешь.

     — Да, отец, сразу хочу предупредить вас, чтоб не при Милораде, — выдал я у парадного входа в инсулу. — Рано ей детей заводить. Да и нам двоим воспитание пока не вытянуть. Сами юны излишне. Так что думайте сами, а ранее чем через три года, а то и пять лет, внука от меня не ждите, — отрезал я.

     — Сие понятно и без речей твоих было, — манул рукой Володимир, вызвав у меня искреннее изумление. — Что очи выпучил? — ехидн откомментировал он мою гримасу. — Думал, гневаться и орать буду?

     — Признаться, да, — растерянно выдал я.

     — А вот тем взрослый муж от недоросля, вроде тебя, отличен, — фамильно ответил Володимир. — Сказал ты мне вещи обидные, но справедливые. А я не юнец неразумный, чтоб на правду рукой махать, в угоду себе её игнорировать. Тяжело сие, но тут ты прав.

     — Вы знаете, отец, я бы вообще вам посоветовал, коль тяжело вам, что понять вполне могу. Да даже коль не тяжело тоже. Подберите Эфихосу наставницу дел амурных. А то и рабу или наложницу. И польза ему будет немалая. Не придётся, как кутёнку слепому, тыкаться, — попенял я на своё отсутствие соответствующего образования. — И чадо вполне получиться может, ну а воспитание и так, и так на вас. Хотя и Эфихосу также достанется, что в жизни и не лишнее отнюдь. И да, пойдём в дом уже, а то стоим у парадного как калики какие, — опомнился я.

     — Подумаю, — буркнул Володимир.

      И весь путь занудно ворчал о яйцах, в моей роже, которые повадились наставлять курицу, в его мудром челе. Ну, хоть не мимо ушей пропустил.

     — Здравствуй Орм… Ой! — встретила распахнутую дверь Мила, проворно проводя ретираду на кухню по причине явно “не гостевого” гардероба.

     — Здравствуй, милая. Рад видеть, — повысил голос я, под добродушную ухмылку Володимира. — Гости у нас, — явил себя капитаном Очевидностью я. — На стол подберешь что-нибудь? — уточнил я.

     — Подберу, Ормондушка. — раздался с кухни её голос.

     — Ну, в общем, проходите, располагайтесь, — провёл я отца в кабинет-гостиную.

     — Небогато, — оглядел он комнатушку.

     — Нам хватает, Володимир Всеволодович, — сообщила переодевшаяся Мила, снаряжая на стол.

     — Хватает ей, — не преминул фыркнуть отец. — Седмицы вместе не прожили, а хватает. Тесно и места мало, — поставил он экспертный диагноз.

     — Я аренду думал… — начал было , но был перебит.

     — Совсем памятью скорбен стал, Орм, — ласково улыбнулся ехидный предок. — Я тебе о домике и средствах на обзаведение что толковал?

     — Я как-то и не претендовал, — отернился я. — И вообще, стряпню вон Милорады отведайте, отец, — хозяйски указал я. — А не разговоры разговаривайте.

     — И отведаю, — ехидно зыркая на меня, ответил Володимир, предавшись чревоугодию.

      Ну а пока он продукты потреблял, Мила за стол присела, чай хлебнула, и вдруг себя по лбу хлопнула.

     — Орм, я же совсем запамятовала! — выдала она. — Куда медаль твою положить?

     — Эммм, — припомнил я, что марионеточную награду я в пинджак упрятал, в карман нагрудный. — Да как-то места особого нет, — признал я.

     — Подберу, — покивала Мила. — А за что ты её получил? А то и не рассказывал, — с интересом уставилась она на меня.

     — Да и мне любопытно зело, — уставился на меня Володимир.

     — Не могу сказать, тайна служебная, — изящно отмазался я.

     — И ведь тоже не сказал бы, — с некоторым осуждением уставился на меня отец.

     — Ну, вообще-то, я не считаю, что заслужил, — честно сказал я. — Точнее, не в полной мере, — поправился. — Но начальству виднее.

      Так и позавтракали. Отец с пристрастием допросил на тему “времени свободного”, обязал нас явиться, пригрозил родителей милорадиных позвать, да и откланялся, в усы ухмыляясь.

     — Ты только о гостях предупреждай, Орм, — примостилась моя овечка мне на колени.

     — Тут, скорее, тебе предупреждать стоило — несколько несправедливо отмазался я. — Это ты с ним по фони общалась, я же только на пороге, считай, встретил.

      Предались различным упражнениям, в процессе их обменявшись сообщениями о взаимной тоске. Потом Мила о штудиях своих отчиталась и пару вопросов задала. Нужно отметить, вполне толковых, а в остальном вполне справилась. Хотя, о том, что скучала и “одиноко без меня”, лишний раз сообщила. На что я лапами развёл: служба, деваться некуда.

      Ну а после свидания потратил я ещё три дня на облёт корреспондентов-переговорщиков служебных. А после было сборище семейное, где родители нас, невзирая на писк наш о “сроке испытательском” благословили, да домом озадачили, в смысле, где и каков ставить.

      Ну а я, подумав, обозначил местом жительства, что-нибудь поближе к Акрополю. И между Управой с Академией. на что Мила согласно кивала. Мол, хоромы не нужны, отстроимся, если что.

      После чего поснедали вместе, да и благословлённые повторно, поехали мы с подругой домой. И вот поселился у меня, признаться, внутри червячок. Уж больно всё ладно да хорошо, а жизнь — она вещь такая, не самая простая и приятная. Да и некоторые моменты меня, признаться, напрягли. И незаметные вроде, но наука Артемиды даром не прошла. Бес знает, в общем, не самое приятная возможность. Впрочем, могло и показаться, да и даже если нет, мысли у всех разные бывают и ещё не показатель.

      Так что загнал я свои опасения подальше, но на заметку принял. Да и прямо скажем, друг другом насладиться они нам не помешали, так что на следующий день явился я в Управу, в целом довольный и с досрочно справленным заданием.

     

     

     — Явились, Ормонд Володимирович, — встретил меня Добродум с видом столь загнанным и скорбным, что я непременно бы сочувствие проявил, не будь начальство мое столь змейским и лешим.

     — Явился, Добродум Аполлонович, дела справлены, — вывалил я на свежий стол начальский папки с договорами и отчетами.

     — Справлены — это хорошо, — обозначил своё отношение к сему факту и задумался.

      Ну, начальство думает, служба идёт, резонно рассудил я. В кресло уместился, да и стал потихоньку телекинез эфирный тренировать. Леший же тем временем в стену кабинета взирал, несомненно, желая там некую истину выглядеть. Прошло так полчасика, я уже думал подремать. Ну а что, кресло удобное, начальство змейское кротко и незлобиво, всегда бы так. Но планы мои прервал вызов фони, на который вздрогнувший Добродум трубку взял, буркнул что-то одобрительное и, трубку повесив, с подозрением уставился на мою персону.

     — Вы, Ормонд Володимирович, отпуску требовать явились по обстоятельствам семейным? — уставился на меня, как на врага Полиса? злонравный Леший.

     — С чего бы это? — кротко улыбнулся я. — Я, Добродум Аполлонович, о поручениях отчитаться зашёл, коли запамятовали. Но идея хороша, благодарю, — благодарно покивал я.

     — Не вздумайте! — выкатил очи начальник. — У нас завтра посольство, причём не в один Полис, так что против я категорически!

     — Да? — уточнил я. — А у меня седмица есть, согласно распоряжению вашим, — веско потыкал я в папки. — Вы мне на полторы декады поручение давали.

     — Что-то путаете, — выдало начальство с видом непричёмистым, просмотрело папки, потёрло виски, да и выдало. — Награда за хорошую работу есть новая работа! — важно выдал он.

     — Ну да, — покивал я, с видом, всё мое отношение иллюстрирующим. — Вы бы поспали, Добродум Аполлонович, — проявил я заботу. — А то направите нас на Луну с посольством, с устатку, — развернул я причину заботы.

     — В небесах отосплюсь, — буркнул начальствующий тип. — Ступайте, готовьтесь.

      Это, как укатали-то змейство его дела посольские, размышлял я, бредя по коридорам управы. Впрочем, “в небесах” это он, очевидно, про суда воздушные, а то мне, при всей его злонравности, новое начальство не потребно. Поставят ещё Младена какого. Так я ж и до смертоубийства дойти смогу. А тут хоть гад, но свой всё же. Отметил я мысли, мне не свойственные, к персоне, лишь здравых опасений заслуживающей, да и встряхнулся. Размякаю, не дело это. Причины понятны, но с благоглупостью бороться надо непримиримо.

      А вообще, конечно, выбрал я время для личной жизни, хотя и не вполне выбрал, а сложилось так. Но это не важно. Всё равно, нашлось время, когда Управа мало, что не на ушах стоит. Серонеб, например, меня углядев глазищами красными, на столик с видом мученическим гаковницу скорострельную брякнул!

      Я сие орудие с пристрастием оглядел, в техническом состоянии её образцовом убедился, да и отодвинул.

     — Не потребно ныне, — оповестил я.

     — Хто тут? — вздрогнул задремавший на ходу завхоз. — Орм, бес злорадный, не дам я тебе…

     — Уже дали. А я говорю — не надобно. Лучше, когда на самокате экспедиция будет — выдавайте. Без истерик ваших и симулянства бездарного, — припечатал я скаредно утаскивающего в закрома гаковницу Василича. — И вообще, что у вас творится-то? — резонно осведомился я. — Только с экспедиции, а вокруг как дом для головой скорбных.

     — Таковой и есть, — вздохнул дед. — Пятый день на службе безвылазно сижу, — зевнул он. — У нас сбор послов Союза Полисов Гардарики намечается. А ты, небось, в экспедиции пересидел, — несправедливо укорил меня он.

     — Пересидел, скажете тоже, — фыркнул я. — Это работа моя прямая, да и в Полисе за седмицу день лишь был! Да и завтра опять бес знает куда, начальство у меня загнанное, ликом кочан капустный напоминающее, маршрут не озаботилось обозначить.

     — Леший? — буркнул дед, на что я заинтересованно кивнул.

      Дед влез в недра конторки, пошебуршал бумагами, вытащил замызганный список, да и зачитал мне с него:

     — Леший. Завтра Меньск, послезавтра Нидарос, а пару дней спустя от завтрева, Рим. Эк вас мотает-то! — покачал головой он. — Но самолёт скоростной на полночь выписан, всё успеете, — покивал он.

     — Эммм, — несколько удивился я. — А у вас-то, Серонеб Васильевич, данные сии откуда? Вы ж вроде складом заведуете?

     — Ну да, — ехидно, хоть и не выспато, уставился на меня дед. — Глава ведомства снабжения Управы Посольских Дел, — выдал он.

     — А что ж вы тут, а не в кабинете начальском делаете? — уже серьёзно изумился я.

     — А этим олухам склад доверь, без штанов оставят и по миру пустят, — доходчиво ответил немалый чин.

     — И всё равно вы жадина, и потребное, в службе необходимое, выбивать из вас буду! — справился я с изумлением.

     — Да выбивай, всё одно не так скучно, — отмахнулся гадкий дед. — Щаз-то чего канючить припёрся? Полк милитантов в эфирных доспехах?

     — А у вас и полк есть, — запоминающе покивал я. — Это хорошо. Но мне сейчас, окромя саквояжа сейфового, и не потребно ничего.

     — Не “ничего”, — отрезал дед, саквояж притягивая и его разверзая. — Леший твой ни сам не явился, ни человека не прислал, — сказал он, пихая в недра саквояжа тонкую папку бумажную. — Ордер на довольствие денежное, именной, сам отдай, либо получи в кассе.

     — Точно бардак и дом разумом скорбных, — поставил я диагноз, удаляясь со склада под кивки скаредного деда.

      А вообще, хмыкнул я, к кассе направляясь, уже второй немалый чин, начиная с начальства злонравного меня как тренажёр психологический пользует. Судьба у меня такая, и в гетеры что ль податься? Обдумав эту мысль, я решил всё же остаться собой. Даже ежели исключить вопросы постельные, мне неугодные, пациенты мои, кроме злонравных антикварных злыдней, будут жизни себя решать массово. Ну, мне так мнится, так что, а ну к лешему стезю гетеры, разумно заключил я.

      Да и направился я с погрустневшей Милой прощаться. Вообще, начал я сам себе напоминать “слепоглухонемого капитана дальнего плавания”, учитывая график. Так что озвучил своё, возможно занудное, но, как по мне, уместное: “а оно тебе надо?”

      За что был подзатыльником вознаграждён (это было семейное насилие физическое), по вознаграждённому поглажен, дураком обозван (это было семейное насилие психическое), после чего на ложе увлечён.

      В общем, подвержен был я всяческим мукам и насилию, что парадоксально привело меня к явке в управу с улыбкой на всю пасть. Вот леший знает, с чего.

      Впрочем, Леший ни беса не знал, а изволил клевать носом. На явку моей персоны он вздрогнул, очами злостными повращал и выдал:

     — У вас деньги есть, Ормонд Володимирович? — выдало это чудовище. — Бесовщина какая-то, — пожаловался он. — Касса закрыта, чин довольствия мне изрёк, что довольствие выдано. А вот ни лешего не помню, может, и брал, но в бардаке нынешнем… В общем, ежели есть, одолжусь у вас. Верну через четыре дня, как раз вернёмся. А то по времени ни беса не успеваю.

     — Есть, — благонравно отвествовал я, выкладывая на стол лист довольствия и денежку.

     — Дельно, это вы молодец, — прибрал к лапам денежку начальник.

     — Вам, Добродум Аполлонович, реально поспать надо, — проявил заботу я. — Впрочем, я это вам уже говорил, только не помните ведь ни лешего. Какое посольство, ежели вы в полусне?

     — Надо, в самолёте, — не стало змействовать начальство.

      Реально бардак, мысленно злопыхал я. Мне это чудище реально жалко! Впрочем, припомнив уже в самолёте название своей медали, от деструктивных чувств я избавился, на посапывающего Лешего удовлетворенно повзирал, да и сам задремал.

      В Меньск мы прибыли через пару часов, где возмущённый я вынужден был повторять “марионеточную постановку”. Вот только вместо идолища был Леший натуральный, отказывающийся просыпаться категорически. В общем, в нумере я знал, что медаль хоть мне выдали из злонравного глумления, по факту она заслужена и именно тем, за что выдана: дрыхнувшее начальство тягалось эфиром, уместно кивало, верительные грамоты протянуло, да и пакет от встречающего приняло. Ну а что молчалив — то не моя забота. Пущай ещё медаль организует, “за беспримерное чревовещание”, тогда и подумаю.

      Проснувшийся на рассвете Леший был более или менее собой. То есть вызывал не жалость, а желание приголубить булыжником. Барственно покивав на мой доклад о проспанном, снисходительно выдал: “хороший секретарь”, да и уткнулся в бумаги, встречающим переданные.

      А вот встреча с главой Посольской Управы Меньска меня совершенно не порадовала. В течение трёх часов, с восьми пополуночи, сей усатый тип стучал кулаком по столу, провозглашая позицию, причём не только Меньска, а десятка окрестных Полисов. И была это позиция, что бриттов “надо спровоцировать и извести”.

      При всём при том, что я сам о таковом подумывал и не сказать, что был вот совсем против, меньский дядька нес неудобоваримую дичь: ни разведки, ни разбирательств, штурм унд дранг, как говаривали готы. Вполне разумные аргументы Лешего, что надо бы хотя бы разобраться, прежде чем решать, сей тип упорно встречал отмашкой руки. Мол, не до ерунды всяческой. Надо по-быстренькому бриттов перебить. Детишек по Полисам раскидать, и всё будет хорошо, благолепие и благорастворение воздухов.

      Вот как-то было у меня сомнение, что бриттов выйдет “перебить по-быстренькому”, даже не учитывая, что бритты нынешние, как бы, на перебивание ещё и не набедокурили, прямо скажем. Так, газовая атака снотворным и слабительным Лондиниума, прикидывал я, за их озверелые толпы. Но максимум, а никак не “огнём выжечь и солью присыпать!” — как брызгал слюнями собеседник Лешего.

      И выходило, что посольство Лешее на тему “а подумать?” с треском провалилось. И от чего-то не радостно мне и не злорадствуется как-то, отметил я. Впрочем, мою кислую морду отметил и начальник, уже в самолёте ехидно вопросивший:

     — Что ж вы не радостны так, Ормонд Володимирович? — змействовал леший. — Вроде, ежели память мне не изменяет, сами вы рекли “извести бриттов поганых, за предками дело доделать”?

     — Изменяет вам память, Добродум Аполлонович, не так и не то я говорил. Впрочем, спать вам поболе надо, а то и не такое пригрезится, — отернился я, на что злонравное начальство сделало вид постный и невинный. — Мне интересно, на что этот вой бесстрашный рассчитывает?

     — Вы про Обережа Несоновича? — обозначил Леший своего собеседника.

     — Про него, вояку великого, — буркнул я. — Ну извести бриттов, ладно. Люди склонны ко всем понятным, простым и неверным решениям. Да и не факт, что неверное, но да не суть. Но разведать, разобраться? — пожал плечами я.

     — Довольно просто сие, — ответствовал Добродум. — Членство в Союзе Полисов не сказать что копеечное для Полисов Гардарики. Различные проекты, совместно принятые, подчас до десятины от доходов Полиса отъедают. А это деньги немалые, Ормонд Володимирович, да и благосостояние жителей полиса не на десятину, а поболее ухудшает, — воздел перст он. — И вот, обратите внимание, какие полисы Обереж Несонович представлял.

     — Хм, на юг от Меньска, — прикинул я. — В имеете в виду, что они, будучи удалёнными от возможных боёв, мыслят северными Полисами откупиться?

     — Ну, ежели без прикрас и словесных кружев, то да, — ответил Леший. — Изучение и прознание — это деньги, и немалые. В то, что бритты до того же Меньска доберутся, веры у людей нет. Вот и хотят: деньги не тратить и проблему решить. Подчас о том, что жизнями откупаются — не задумываясь, хотя, всяко бывает.

     — Ну да, а когда на них кочевники с севера Африки пёрли, пищали, как оглашённые, о подмоге, — протянул я, на что начальство плечами пожало. — Так Полисы Гардарики в глубине континента побезопаснее себя чуют, но всё ж и деньгами не скудны, да и трупами бриттов завалить не желают, насколько я знаю.

     — Не желают, но для тех Полисов Гардарика более семья, нежели тут. И этнос таков, да и прямо скажем, соседи у тех Полисов не самые спокойные, — на что я покивал, Азия была весьма специфичной, не Полисной. Не сказать чтобы чрезмерно агрессивная, но и “великие завоеватели” там нарождались регулярно. — Так что выходит как есть. Эффект толпы тут, кстати, вполне применим, — хмыкнуло начальство.

      И вправду похоже, прикидывал я. Бесовщина какая, неладно это, начал я прикидывать по этно-географическому признаку, кто “штурм унд дранг” пищать в Союзе будет. Впрочем, ни беса толкового не выходило, паритет, чтоб его. И выходило, если подумать, что политика Полисов себя начала исторически истощать — консолидирующий фактор опасности нивелируется, благ все более, а целей консолидирующих пусть и много, да многим на них и наплевать.

      Этак и до феодализма одарённого Мир Полисов докатиться может, пусть и в теории, прикидывал я. Фактор анонимности, до срока, одарённых, некогда сохранивший общность людей в Полисах, ныне не действует. Одарённый ли младенец или нет, любой терапефт ныне скажет, да и половина одарённых. Плюс жизни продление… Все предпосылки есть, от чего исключительно воспитание и культурный код сдерживает. Вот только похрустывает он, судя по некоторым, надламывается потихоньку. И выходит что: либо грядёт эпоха экуменополиса, не в плане застройки, а в плане разума. Или клановость поганая и средневековье мракобесное, как в гадких книжках Мира Олега, про бояр анимированных.

      Причём бритты тут фактор скорее стресса, нежели причина гадостей. Там где тонко, там и рвётся, мдя. И, кстати, война с бриттами, ежели таковая случится, вполне катализатором для поколения “анимированных бояр” стать может. Что бы себе всякие обережи не надумывали, явно будет это не “приплывём и в прах вкатаем”, тут ежели война будет, то с жертвами немалыми и напряжением всех сил. А это проблемы в экономике, недовольства и далее, по накатанной.

      Но даже если нет, сама позиция таковая не одного, а десятков Полисов — уже звоночек. И без войны всё мной надуманное повернутся гадко может, пусть и не сразу. Общество, чтоб его, изобилия, при том, что где-то из ребёнка человека воспитывают. А где-то, судя по всему, и не совсем.

      Но консолидация — это цель. А цель, ежели глотки друг дружке не резать, одна: вперёд, дальше и выше. В смысле со старушки-Земли. Заокеанские материки как точки канализации пассионариев себя изжили, так что нужно иные пути приложения их усилиям искать. А то порушат всё к бесам, дабы прекрасное и новое построить. Которое окажется противным и старым с немалой вероятностью.

      Так, думая о судьбах Мира и подрёмывая, я и провёл полёт. В Нидаросе, где мы были вечером, нас доставили сразу в Управу, где беседа была всё о том же, но противоположная по смыслу: данские Полисы войны не желали. Что, учитывая представление данов как этаких неугомонных воителей было бы, возможно, и смешно, если бы не чёткое понимание, что большая часть жертв ляжет именно на данов. Точнее, не так: в разрезе “неопределённых факторов” данам ТОЧНО достанется от души. А вот достанется ли прочим — вопрос открытый.

      Собственно, собеседник Лешего также оглашал не только свою позицию, а немалой части Полисов данского полуострова, а именно: разведка, исследование и наблюдение, невзирая на траты. До чёткого понимания, чем бритты могут грозить, да и потом “первыми не лезть”.

     — А исландцы? — вопросил у собеседника Леший, бросив на меня ехидный взгляд.

     — К идльквели этих берсерков тресковых! — аж возмутился пожилой дан. — Достали уже, мочи нет: бритты, видишь ли, путь какой-то их лоханке не уступили с двумя рыбаками! Даже из воды вытащили, — уточнил он. — Но теперь на все Полисы данские верещат о нападении подлом!

      После беседы направились мы с начальством в гостевой дом. Погонщик нашего самолёта нуждался в отдыхе, а то мог нас доставить совсем не туда, куда нам желается, и не только в смысле географии. А я занялся прямой работой — восстановлением по памяти и написанию отчётов о встречах, что, собственно, было одной из функций “допущенного” секретаря. Леший, к его чести, пробовал поучаствовать, но был мной изгнан спать — его зевки я, конечно, мог застенографировать, да и текст они могли оживить. Вот только Рим, как подсказывала моя требуха, отнюдь не будет “простым” местом, причём никак не в бандитском разрезе моей прошлой эпопеи.

      Предчувствия меня не обманули. Всё тот же Август прибыл в гостевой дом, где мы толком не успели обосноваться. Очевидно, понятие “срочность” было не чуждо и обитателям Вечного Города. Правда, от “римской зоны влияния” он высказал позицию, лично меня повергшую в ступор.

     — Пока у нас проходят дискуссии, но, в целом, позиция италийских Полисов едина, — вещал этот дядька. — Конфликт неизбежен, и вмешиваться в него славам и данам не придётся, — снисходительно посмотрел он на Лешего. — Мы сами заберём украденное у этих варваров, — озвучил он.

     — Украденное? — ровно, но судя по микромимике, удивлённо уточнил Леший.

     — Ну да, я об украденных у Рима богах, — как ни в чём не бывало выдал римлянин.

      Ну да, вмешиваться “не придётся”, ехидно отметил я. А бритты, значит, бомбардировки приморских полисов (и это минимум!) проводить не будут, потому что “Август так сказал”. И “украденные у Рима” — это от души, самомнение у этих реликтов зашкаливает. У них украли, значится.

      Собственно, Леший позицию, согласно моих мыслей, до Августа донёс. Очевидно, полномочия у него на то были, так что озвучил он собеседнику такую вещь:

     — Факт нарушения Полисами Британики договора не установлен. Наличие или отсутствие у них богов договором не регламентируется. А некая “кража”, причём у Рима — вещь, Союзу Полисов Гардарики и нашим союзникам неизвестная. Если Рим предоставит доказательства неопровержимые, — ехидно уточнил он, — факта кражи, то Союз рассмотрит позицию Рима. До той поры военные силы в окрестностях Островов будут рассматриваться как враждебные, пиратские, и против них будут приниматься меры, вплоть до уничтожения.

      Август на этот спич морду состроил оскорблённую, но, как понятно, “доказательств” их претензий у них не было, да и быть не могло. Так что “римское посольство” окончилось на повышенных тонах, хоть и прохладным тоном.

     — Как с цепи все сорвались, — в самолете выдал Леший, массируя виски.

     — И много таких вояк? — полюбопытствовал я.

     — Да не сказать, чтобы много, — ответствовало начальство. — Но хватает, а самое плохое то, что для начала конфликта хватит даже не столько безмозглого Полиса, сколько нескольких безмозглых вояк.

     — Мда уж, — мудро ответствовал я.

      А по возвращении у меня выпала аж седмица отпуска. Не вполне так, конечно: в объятой панике Управе я появлялся, даже мелкие поручения мне Леший измысливал время от времени. Но, тем не менее, вся суета “конференции” проходила мимо меня. Собственно, я бы должен был мотаться по Полисам, пока Леший бесславно проигрывает поединок со сном. Однако корреспонденты моих возможных поездок вскоре должны были быть у нас.

      Так что оказался я временно “не у дел”. Чему, признаться, не слишком огорчался. Правда мой “уход со службы” в положенный срок, а то и до него, был связан с рядом мероприятий конспирационного толка. Поскольку было у меня стойкое ощущение, что коллеги, ликом более напоминающие упырей, мне будут бить чело, из чувства справедливости, проведав о моём графике.

      А домашние вечера, прямо скажем, несколько успокоили моё паранойистое сердце: я мою домашнюю идиллию, признаться, воспринимал с немалой опаской, ожидая всяческих гадостей от Мира вообще, а то и от овечки моей. Но неделя прошла на загляденье, я даже подзапущенными штудиями занялся, да и гимнастикой не пренебрегал, что вышло довольно пикантно: от аренды “чего-то побольше” Мила наотрез отказалась, велев мне не кутить, напомнив о затеянном родителями строительстве.

      Даже поспорили немного, но, в итоге, аргументы подруги (что приятно, именно аргументы, с примерами стоимости и прочим), меня убедили. И вправду, арендовать за довольно ощутимые деньги на полгода жильё, в котором проживём месяца три от силы… Ну, убедила, в общем.

      Но вот гимнастика в нашей квартирке вышла действительно довольно пикантной и с закономерным итогом, что даже эвфемизмом шуточным у нас стало. На тему “а не предаться ли нам штудиям гимнастическим?”

      И в целом, о своём выборе я пока не жалел: девочка Мила оказалась отнюдь не глупой, гранит науки её зубкам поддавался с лёгкостью вполне отрадной. Правда, возникал вопрос ограниченности её общения. Пока, впрочем, беспокоящий лишь меня. Так-то Мила время от времени ездила к родителям, где встречалась с подругами. Смущённо поведав, что у нас “маловато места”, что, в целом, так и было. Кстати, была у меня не то, чтобы надежда — тут я старался в дела Милы не лезть, но некоторый расчёт, что подруги её к рифмической гимнастике вернут. Всё же полжизни она ей посвятила, успехов немалых добившись, так что негоже бросать из-за уродов всяких. Ну в смысле из-за гораздов. Из-за меня, может, и стоит, но мне это и не потребно.

      А через седмицу в наш Вильно налетело аж двести с хвостом послов всяческих. Вот честно, ознакомившись с протоколом, я чуть не в ножки Лешему (на ходу засыпающему) пал, на тему “не надо меня туда!” На что лишённый своего всего Добродум просто клешнёй махнул, так что отсиделся я дома.

      Но результаты сего мероприятия вышли любопытные, а именно: Полисы Гардарики всё же “воевать бриттов” не решили. Решили присматривать, патрулировать, изучать. Как рассказало мне таки отоспавшееся через три дня начальство, с минимальным перевесом: вояк оказалась многовато. Но, тем не менее, славяне в бутылку не полезут, что уже неплохо.

      Хотя “много вояк” вполне подтверждает мной ещё в самолёте намысленное, а именно — Полис как формация себя отживает. Хотя бы конфедеративное объединение, с едиными стандартами образования и культурными маркерами, причём ключевыми, социуму выходят необходимыми.

      Впрочем, отчет я себе отдавал, что мое мнение — не абсолют, вполне мог я и ошибаться. Но уж больно гладко всё укладывалось в известные мне модели, да и с психологией я уже был не на “вы”, так что выводы мои мне мнились высоковероятными.

      Но мыслеблудие мыслеблудием, а дела делами. После всё же удачно прошедшего (по моим, да и не только, ощущениям) сборища политиков Гардарики наступил период несколько менее судорожный, но всё едино авральный. А именно, то, что за время подготовки пролюбили, было признанно неважным и прочее подобное, оказалось вещами отнюдь не ерундовыми.

      Собственно, мелочёвкой вроде доставки, причём степень “статусности” уже роли не играла, Леший меня не нагружал. А вот решать дела мне пришлось, к счастью, в Полисах близлежащих, так что дома я всё же появлялся, хотя и не каждый день.

      И вот в один прекрасный момент выяснилось, что не только “бриттскими капутами” наша управа озадачена. Точнее, может и ими, но вопрос сей был мне недоступен, а предстоял нам с начальством весьма дальний вояж, причём не в одиночку, а в компании ещё одного товарища главы Управы.

     — Собирайтесь, Ормонд Володимирович, — выдал мне Леший в одно утро.

     — Нас ждут великие дела, — буркнул невыспавшийся я.

     — Сколь велики они, не скажу, — ответствовало начальство. — Но важные точно. Сопровождаем мы Остромира Потаповича в путешествии в Полис Вавилон.

      Обозначив удивление внутренним кваком, я призадумался. Сей Остромир был товарищем главы управы, правда, к некоторому стыду своему, чем занимается сей антикварный дед, я толком не знал: вообще видел лишь раз, подивился тому, что этакие развалины мало, что живы, так ещё при чинах немалых, да и всё. Не до него было, своих дел тьма. Так ещё и сопровождение одним товарищем второго мыслилось мне делом несколько странным. Так что, подумав, я эти вопросы на начальство злонравное и вывалил.

     — Вот говорил я вам, Ормонд Володимирович, что нелюбопытны вы предосудительно, — злокозненно выдал Добродум.

     — Вашими, Добродум Аполлонович, стараниями — времени на любопытство не имею, тружусь аки пчелка, с рассвета до заката. А после, как нетопырь какой, с заката до рассвета. Так что всё начальствованием достойным вашим, — справедливо подчеркнул я, вызвав довольный начальственный хмык.

     — Это да, что трудитесь, это я молодец, — хамски присвоил чужие заслуги леший. — Ну да вопрос тут довольно прост: Остромир Потапович — академик немалый, товарищ Даросила Карловича в связях научных и академических.

     — Это выходит, — прикинул я, — что за давностью годов академик сей мало, что не имя своё забывает. А мы к нему как няньки представлены, — выдал я свои выводы, на что начальство то ли кашлянуло, то ли фыркнуло.

     — Вы только при посторонних такого не ляпните, — ехидно оскалился леший. — Да и в делах академических Остромир Потапович отлично разбирается, возраст ему не помеха. Вот в посольских… — не договорив, пожевал губами леший, так что всё стало ясно. — Так что, ежели злонравие и непочтительность из речей ваших удалить, то выходит, что и правы вы.

      Ну а покинув кабинет Добродума злонравного, призадумался я, о чем помнил, да и не поленился в библиотеку управную заскочить. И вышла такая картина:

      Наличие реальных богов Вавилону пошло на благо: ежели царство благополучно распалось и было персами завоёвано, как и в Мире Олега, то на попытку вытащить золотой статуй Мардука сей Мардук отрастил у Кира то ли уд до земли, то ли хвост, то ли и то, и то. Предания разнились, но, в итоге, влияние Вавилона не упало, следовательно, вполне он дожил до “ушедших богов”. Более того, зиккурат свой стометровый сохранил, как и сады висючие. Энеки, по слухам, был не слишком доволен идеей разобрать его храм да театр построить, так что стоит башня вавилонская и поныне.

      И был он, на фоне прочих Полисов, чертовски интересен внешне: керамика и глазурь облицовок превращала древнейший град мира и первый мегаполис его же (как бы римляне щёки ни надували) в этакую драгоценную шкатулку в виде Полиса. Лично мне эллиническая застройка была более по сердцу, но не признать вавилонскую прелесть было нельзя.

      И вот уже после падения Рима стал Вавилон объектом паломничества, а то и местом смены жительства эстетствующих греков. А поскольку деление на физиков и лириков лишь у скудоумцев приемлемо, а истинный поэт и в науках точных подкован, как и талантливый учёный дарами муз не пренебрегает, стала в Вавилоне зарождаться довольно мощная научно-культурная школа. Что недостатки климата и сельского хозяйства если не нивелировало, то компенсировало.

      И на момент, когда озверевшие кочевники начали воевать Полисы севера Африки, Вавилон вполне отбился, уцелел, да и поныне стоит и планету собой украшает. Став этаким “Полисом-наукоградом”, чего я, к стыду своему, и не знал. То есть бывший храм, высоченный зиккурат, ныне — этакая Академия, довольно известная, как бы не крупнейшая в Мире.

      Но вот не знал, признал я, почёсывая маковку. Хотя, что б знать, надо искать вещи конкретные, тогда как гимназическая программа давала что-то уровня: “нынешний Вавилон славен своей Академией”. Только поздравить нынешний Вавилон можно. А никак не понять что там фактически сильнейшая научная школа ойкумены.

      Ну да бес с ним, есть и есть, но вот наше путешествие выходит поездкой за некоторым “бартером”, скорее всего научным: то ли не широко известные теории, то ли какие-то хитрые технологии, подозреваю, что и Леший может толком не знать.

      Ну а сам начальник мой злонравный направлен как нянька, дабы академический антиквариат не растрепал все важное и нужное коллегам.

      Кстати, в этом случае возникал любопытный вопрос “открытости-закрытости” знаний мира Полисов. Знания в “теории”, как в прямом, так и переносном смысле были открыты. Но, зачастую, труднодоступны: отсутствие информационных общих библиотек могло привести к такому, как нынешнее, путешествию: что некое исследование велось, например, известно. А результаты его, в бумаге, лежат в том же Вавилоне.

      Или вопрос “воплощения” теории, что уже и не получишь просто так. Либо своей головой думай, либо за технологию плати. Обычно своими разработками, но тот же Вавилон, учитывая его не самое “хлебное” положение, вполне брал “едой и ценностями”.

      И, при этом, “патент учёного-разработчика” был вещью вполне реальной, правда, ограниченной по срокам, как я выяснил, полюбопытствовав, уже давно. Казалось бы, десять лет подожди, да пользуйся изобретением бесплатно. Ну, ежели изобретатель жадина неразумный, так и будет. А вот если хитрован, как супницы изобретатель, так ему и не потребно, чтобы его патент использовали. Он налаживает маршруты с партнёром своим, связи, репутацию… В общем, на эксплуатации своей же идеи имеет доходы, ныне и в будущем, поболее, чем от патентных выплат.

      Может и не вполне так, но по итогам, будучи совладельцем торговой компании, успешной и надёжной, академик Ложка, вместо выплат, о которых ещё бабка надвое сказала, получил пансион на всю жизнь, немалый, способный его обеспечивать как в исследованиях, так и в быту.

      Впрочем, хитрости академические и научные мне ещё предстоит познать, как в финансах, так и в бюрократии, гораздо более подробно, чем сейчас. А ныне выходила картина, что понадобились Академии Вильно некие результаты исследований, у Вавилона имеющиеся, приём не уровня “знаний теоретических, вседоступных”. И намерена Академия эти знания поменять на некие свои разработки, потому как в случае бартера “на пощупать”, смысла в отправке антикварного товарища академика и не было никакого.

      И вопрос немаловажный, потому как Леший в “няньках” — дело такое, не самое обычное, по моим мыслям. Или он ещё вопросы какие решать будет, с наукой не связанные, тоже вариант.

      Впрочем, посмотрим. Ну а поглядеть на Вавилон мне любопытно, да и Серонеб, после какого-то жалкого часа взываний к совести гражданской и беспристрастных оценок жлобства его беспредельного, мне выдал. Не мортиру, жадина такой, но сведенья о полёте нашем, Лешим злостно утаённые. Так что выходит не более седмицы, дня на четыре, ежели без неприятностей, посольство нам предстоит. Сутки на дорогу, трое на месте. Подумал я, да и решил, что приемлемо сие, да и пошёл с Милой заниматься и прощаться.

      И на следующий день, на рассвете, загружались мы с Лешим и опекаемым нашим антикварным в средний самолёт, с комфортабельным “элитным” салоном. Сам Остромир при ближайшем рассмотрении оказался совсем скорбной развалиной, собственно, как я заметил, он эфиром пользовался для передвижения телесного, мощи свои передвигая. Кстати, довольно изящное решение, не мог не отметить я.

      Ну и очами выцветшими был академик разумен и наблюдателен, на что как должность его указывала, так и ловкое эфиром владение.

      Правда, нужно отметить, что более меня привлёк не опекаемый наш, а секретарь его. Точнее, секретарша. Дело в том, что девица юная, секретаршей оной бывшая, была мне знакома, причём долгие годы в гимназиуме. Лучшая в дисциплинах разума, Люцина свет Перемысловна.

     — Вот даже и не ожидал тебя тут увидеть, — искренне улыбнулся я бывшей соученице, благо “тыканье” соучеников было более чем пристойно.

     — Я тоже, но тебя-то видела. Думала с наградой поздравить, но не успела, а в Управе мы редко бываем, да и ты разъездной, — слегка улыбнувшись, отметила Люцина.

     — А вы знакомы, молодые люди? — доброжелательно проскрипел пребывающий в кресле Остромир Потапыч, тогда как Леший нахмурился чему-то, на нас взирая.

     — Соученики в гимназиуме, — ответствовал я. — Один поток, Люцина лучшей была, — несколько ностальгически улыбнулся я.

     — Ормонд также в науках преуспел, правда, на испытаниях не блистал, по личным причинам, — как признала мои заслуги, так и не стала “ворошить прошлое” гимназическая знакомая.

     — Вспомнил, — промолвил Добродум, перестав хмуриться. — Был я у вас на экзамене, Люцина Перемысловна, всё никак понять не мог, почему знакомой вы мне мнитесь, — пояснил злонравный начальник.

     — Были, Добродум Аполлонович, — кивнула девица начальству моему.

     — Ну, молодые люди, коли оказия такая забавная учинилась, — проскрипел Потапыч, — так мыслю я, что отойти вам да побеседовать о жизни вашей не помешает, не при пнях старых. Ежели коллега не возражает, конечно, — уставился он на Лешего.

      Злонравность Добродума так и прорывалась, явно хотел гадость какую как сказать, так и сотворить, но смирил порывы натуры своей и клешнёй на нас махнул. Так что отошли мы с Люциной в конец салона самолётного, да и завели беседу о делах наших, да и про гимназиум не забыли.

     — Я в Академию служащей мыслила поступить, — сообщала девица. — В сущности, так и вышло, но глянулась Остромиру Потаповичу, да взял он меня в секретари. Но время основное мы в Академии пребываем, да и в штудиях я не ограничена. А что путешествия иногда совершаем, так мне даже в радость, — сообщила она.

     — Мда, даже завидую по-доброму, — улыбнулся я. — Сам-то я тоже в Академию стремлюсь, но с экзаменами… Впрочем, сама знаешь, — на что Люцина сочувственно покивала. — И вот служить мне Лешему ещё полтора года.

     — Да, — понизила девица голос, — про Добромира Аполлоновича в Управе слухи ходят о злонравии немыслимом и угнетении подчинённых. Но хвалят все его, как посла и политика изрядного. А теперь ты по политической стезе подвизаться мыслишь, Ормонд?

     — Да нет, как мыслил в Академию, так и собираюсь, — ответствовал я. — А служба лишь отсрочка.

     — Странно. Вон и медаль у тебя, да и, по слухам, самостоятельностью немалой тебя Добродум Аполлонович наделил, — на что я лапой махнул, мол, одно другому не мешает. — Впрочем, дело твоё. Да и стремления твои я разделяю. Хотя не гадала, что в одной управе служить будем, да в должностях схожих, — улыбнулась она. — Тихий ты такой был, незаметный. Уж что медаль, года не отслужив, получишь, я и помыслить не могла. И похорошел, — окинула она взглядом мои стати, явно утратившие в округлостях.

     — Цели добился, вот и занялся собой, — ответил я.

     — Погоди… — расширила Люцина очи, на что я полевитировал чашку над блюдцем. — Ну ты даёшь… — совсем по-простецки выдала она. — Выучившихся одарённых в возрасте твоём единицы в Мире, — аж склонила она голову. — Я тоже тщусь, но дел иных много, так что, мыслю не ранее чем десяток лет результат получить, — слегка покраснев, сообщила девица. — Посоветуешь, может, что, Ормонд?

     — Если честно, то ничего, — покачал я головой. — Я, Люцина, штудиями одарённого мало что себя не угробил. Без шуток, медиками и терапефтами вред телесный выправлял, — уточнил я. — Да и не всё выправляемо. Так что жить как живётся, к штудиям одарённого по возможности приступая — единственный совет, коий дать могу. Мой “путь”, — с ехидством выделил слово я, — скорее на тот свет вёл, нежели к результату. А результат скорее удача, да и здоровье природное, мало что не окончательно загубленное.

     — Но всё же уважения заслуживает, — несколько погрустнела девица.

      Ну да, все мы хотим “быстро, качественно, недорого”, мысленно откомментировал я. Вот только если и два из трёх в одном сойдутся — уже удача великая, а так всё больше одно что-то.

      Побеседовали о соучениках наших, о которых я, признаться, ни лешего не знал. Что, впрочем, оправдано было тем, что ни друзей, ни подруг я и не имел. А праздно любопытствовать ни времени, ни желания не было. Славобор, альфач нас гимназический, как я и мыслил, попал в милитанты полицейские, где из него, несомненно, альфачность ныне и выбивают. А из вереницы имён, Люциной названых, я и припоминал-то от силы половину, реально не “от класса сего” был, мысленно сыронизировал я. Впрочем, собеседница моя отсутствие интереса вскоре уловила, так что беседу мы завершили, да и вернулись к патронам нашим.

      Ну, как минимум, забавно, а вообще приятно, с улыбкой отметил я, погружаясь в учебник. Вот и времени-то, казалось бы, всего ничего прошло, а уже этакая “добродушная ностальгия” появилась, да и вообще, как в жизни иной всё было. Хотя, с учётом Олега, можно так, не покривив душой, сказать, напомнил себе я.

      Подремал, позанимался, пообедали в самолёте. Леший сигаретами дымить в конец салона удалился, где вытяжной шкаф стоял специальный. Ну а я, подумав, ему компанию составил, да и разграбление начальским запасам курева учинил.

     — Вредно сие, — пыхнул сигареткой злонравный Добродум, на оною всё же разорившись.

     — Жить, как медики утверждают, вообще дело не безопасное, — философически ответствовал я. — От сего помирают, причём, по слухам, непременно. А расти я уже не буду, — отметил я. — В сём терапефт меня уверил. Остальной вред либо компенсирую сам, либо у терапефта же. А вот польза для здоровья нервического пристрастия этого несомненна, — осмотрел я зажжённую сигаретину. — Что при начальстве моём, Добродум Аполлонович, не вредно, а зело полезно.

     — Тернисто, — добродушно оценило змейское начальство. — А что ж в таком разе свои не потребляете? — ехидно полюбопытствовал я.

     — А зачем? — честно стал лупать я на начальство очами. — Ежели причина возможного нездоровья нервического сама же меня лекарством от оного снабжает? — на что леший хрюкнуть изволил, клешнёй на мою персону махнув.

      А вообще да, приятные сигареты, ароматные, надо бы закупиться, благо финансы позволяют, отметил я, возвращаясь в кресло. Но у Лешего “стрелять” непременно буду, справедливо отметил я, невзирая на наличие запаса у себя.

      Так полёт и прошёл потихоньку, а на подлёте Остромир Потапович пронзил тишину скрипом своим:

     — Молодые люди, мы к Вавилону подлетаем, а вы его, насколько я могу судить, не зрели ещё? — на что мы с Люциной головами помотали. — В таком случае рекомендую вам к окнам подойти и полюбоваться, — указал он дланью на ряд иллюминаторов. — Самолёт, перед посадкой, облёт будет совершать, а зрелище Полис Вавилон с высоты представляет отменное и удивительное.

     — Особенно в первый раз, — на удивление покивал Леший.

      Ну и прямо скажем, не обманули, пни престарелые. Моё ощущение “драгоценной шкатулки” от фото с истинной сказочностью сего удивительного полиса не шли ни в какое сравнение. Сады знаменитые висячие, блистающая керамикой всех оттенков синего Башня, фонтаны и каскады водопадные, мерцающие радужными брызгами в лучах заходящего солнца. Да и особняки жилой части садами изобиловали, взгляд радуя. И всё это с высоты немалой! Признаться, появилось иррациональное желание красоту эту в руки взять, схоронить, да любоваться ей в одиночестве, редким близким как награду являя. Забавно, но ощущения именно такими были.

      Но самолёт приземлился, патроны наши верительные грамоты группе встречающих передали, да и погрузились мы в самокат всей компанией. А по дороге я обдумывал пару забавных моментов.

      Первый — это тот, что невзирая на антикварность свою, Потапыч, в отличие от Леших змейских, о подчинённых заботу имеет: Люцина была не саквояжем сейфовым, а папкой лёгкой отягощена, тогда как папка объёмами поболее, да и не простая, была в лапах у академика, эфиром подправляемая.

      И второй момент, этнос встречающих наших был более эллинским, нежели семитским, халдейским или ещё каким. Видно, аборигены растворились в “поклонниках красоты”, что в чём-то грустно, а в чём-то закономерно. Да и эллинский типаж смотрелся в реалиях местных весьма примечательно, не сказать, чтобы не органично.

      А именно, каштановые и рыжие волосы, эллинам свойственные, на местном солнце явно выгорали до оттенков светлых, тогда как уборы головные были не в чести. Ну и загар закономерный являл собой в итоге зрелище весьма примечательное и занятное.

      Так, за размышлениями и наблюдением за сим любопытным Полисом, и прошла дорога наша.

     

     Гостиный двор, к которому нас везли, также оказался частью зиккурата вавилонского. Вообще, подозреваю, это реально самое большое из существующих зданий Мира могло, в теории, вместить в себя весь Акрополь Вавилона. И ещё место бы осталось — ступенчатая, стоящая на берегу реки громадина (назвать это башней не поворачивался язык, в этом случае был монолит, нечто грандиозное), имела стены стометровой длины и возвышалась более чем на сотню метров ввысь, ступенями, двумя крупными, по тридцать метров и шестью небольшими, вроде “крыши”. Венчало всё это великолепие открытая беседка эллинического стиля (хотя бес знает, не с неё ли этот стиль и пошёл), бывший храм Энеки, а ныне обсерватория.

     Вообще, помимо семитских сказок, (ну реально, какая к бесу башня!), зиккурат нёс на себе вполне божественный отпечаток. Делающий его не только крупнейшим зданием Мире, но и прочнейшим. Под храмом Энеки некогда располагались “апартаменты богов”, некогда используемые по назначению. А так как до божественного и магического вмешательства история зиккурата повторялась в обоих мирах, то первое время боги были недовольны.

     

     Не апартаментами. А тем, что всё постоянно рушится к бесам: зиккурат был с момента начала строительства “аварийным объектом”, причём летописи, невзирая на изрядный пафос, описывали вопрос “упрочнения башни” довольно комично. Итак, боги на башню повзирали, сказав что “это хорошо, возможно, даже охренительно”. Осмотрели апартаменты, которые им также зашли, ну и стали там натуральным образом жить. Не всё время, через какой-то срок пантеон Шумера перебрался ещё куда, но наведывались и обитали они в зиккурате время от времени, это был факт исторический. И вот, в один прекрасный момент соития Гибила (бога огня, мудрости и мастерства) с Иштар (богиней, ммм… телесной любви во всех ипостасях. Данная дамочка, подозреваю, совокуплялась, по “профессиональному признаку” вообще со всем) на хребтину Гибила хряпнулся валун. Сей достойный бог отбитой поясницей поскрипел, собрал коллег и высказался, в стиле “так жить нельзя, надо с этим что-то делать!” Прочие боги почесали затылки и бороды, ну и поддержали здравое предложение. И зиккурат укрепили сначала они, потом этим же занимались маги, ну а в последнее время и одарённые руки приложили. Получился совершенно дикий конструкт непонятно чего, но зиккурат в итоге оказался прочнейшим сооружением Мира, правда с одним изъяном, который как был связан с началом "укрепления", так и довольно комичен.

     

     А именно, из всех богов, одна Иштар оказалась ремонтом недовольна. Прямо не говорилось, но летописи ряда жрецов однозначно намекали, что булыжник, передавший кинетическую энергию Гибилу и последующая новизна ощущений богине пришлась по… соответствующему месту. То есть, против упрочнения она возражала, да и совершила некий божественный саботаж, вызывающий и по сей день падение булыжника с потолка (причем неважно, сколь прочного) на ложе в совершенно случайном месте зиккурата. Даже жертвы в незапамятные времена были. Сие воздействие изучалось до сих пор, починку здания, пусть мелкую, приходилось проводить ежедневно, что и привело к работе уже одарённых с зиккуратом.

     Но в итоге, все ложа обзавелись металлическим “балдахином” а зиккурат получил некий аттракцион, как символ “божественной, пусть и утраченной, избранности” для местных, ну и как незабываемые ощущения и некую “шумерскую рулетку” для нередких гостей.

     

     Впрочем, эта немало меня повеселившая комичная подробность не делала зиккурат менее величественным, так что в сень его я входил как с любопытством, так и с некоторым трепетом перед древностью и величавостью.

     Спутники мои также в сень поместились, ну и были мы поселены в нумера, выдержанные в местном стиле. Вычитанные “стальные балдахины” над ложами наличествовали, уверя, что читанное мной ещё в Вильно не байка, а забавный факт.

     Через полтора часа наша компания направилась на “научно-деловые” переговоры. Довольно любопытным был момент “налаженности” подобного обмена: этакое кафе-переговорная, причём с отчётливо различимым эфирным пологом для переговорных комнат, где нашу компанию поджидал в одиночестве эллинского типажа дядька средних годов.

     

     Сами переговоры шли бодро, но явно было это надолго: вопрос потребностей нашей Академии был в неких дебрях органической химии, приправленной эфиром. Органической алхимии, скажем так, в которой я, признаться, ни лешего не понимал. Что же предлагалось взамен, озвучено не было, видимо, переговорщик и так был прекрасно в курсе дела. Кстати, вмешательство Лешего в переговоры, затянувшиеся до полуночи, было лишь в двух покашливаниях, прервавших некие явно “излишние” откровения раздухарившегося Потапыча. И ни к чему пока не привели, впрочем, судя по довольным мордам расстающихся учёных, это было нормой.

     

     Ну а засыпал я, признаться, не без интереса ожидая грохота булыжника: реально довольно любопытный аттракцион выходил, если подумать. Впрочем, сон мой прерван не был, а вот с утра в номер начальства постучала Люцина, передавшая приглашения своего патрона провести совместную трапезу. Леший морду размышляющую сотворил, но кивнул, так что завтракали мы на балкончике нумера Остромира с шикарным видом на утренний Вавилон.

     Академик параллельно с едой выдал несколько презабавных баек научного толка, причём в сфере небезызвестного и в Мире Олега эффекта Паули. На удивление, Леший так же расщедрился на небезынтересную байку, так что завтрак радовал не только визуальным и вкусовым, но и звуковым наполнением.

     А к окончанию трапезы Потапыч, явно отметив наши с Люциной взгляды, бросаемые на Вавилон, хитро прищурился и обратился к моему начальству:

     

     — Добродум Аполлонович, мыслю я, что переговоры нам предстоят на день, не менее того, — выдал академик. — А присутствие наших секретарей на них видится мне чрезмерным. Моя помощница, к примеру, обсуждаемым вопросом не владеет в полной мере. Впрочем, ежели Ормонд Володимирович… — вопросительно уставился на меня он.

     — Признаться, тема переговоров ваших находится вне границ моего понимания, надеюсь — пока, — ответствовал я.

     — Всё в ваших руках, молодой человек, — покивал мне Потапыч.

     — Протоколирование, — ожидаемо поморщился Добродум, явно не горящий желанием устраивать мне отпуск.

     — Всё одно нам составлять, поскольку молодые люди сути не понимают, — отпарировал академик. — А ежели Ормонд Володимирович составит Люцине Перемысловне компанию в экскурсии, так и сердце моё будет спокойно.

     — Добродуму Аполлоновичу решать, — не стал я своевольничать. — Впрочем, ежели согласие даст, то я совершенно не против.

     — Ступайте, ежели желаете, — поморщилось начальство, явно не зная, как бы меня поугнетать посподручнее при очевидцах. — Только к пяти пополудни курьер с корреспонденцией явится, — не преминул напомнить он.

     

     Ну, небезынтересно будет, как минимум, решил я, предлагая Люцине лапу. И стали мы Вавилоном на наёмном самокате любоваться и объезжать.

     Вообще, вот хоть не люблю я “глазастый туризм”, точнее Олег не любил, в данном случае этот самый туризм оказался на диво приятен. Да и погонщик нанятого самоката явно был и “чичероне” по совместительству, вещая вполне забавные байки и были про рассматриваемые нами достопримечательности.

     Правда, путница моя, к моему некоторому внутреннему неудовольствию, со мной начинала флиртовать. Так-то ничего страшного, но как-то… Вдобавок, когда в обед мы отпустили самокат и трапезничали в “полуоткрытом” трактире, где роль потолка исполняли явно изменённые биологами деревья, Люцина выдала таковой вопрос:

     

     — Ормонд, а как у тебя с личной жизнью? — слегка покраснев, выдала собеседница. — Есть ли подруга или друг сердечный?

     — Подруга сердечная, сожительница, — ровно ответствовал я, поскольку хоть вопрос и был “на грани”, но грань оную не пересекал.

     — И как ты всё только успеваешь? — несколько погрустнела, но явно не слишком расстроилась собеседница. — У меня только на службу и штудии время остаётся, — предварила она мой ещё не заданный “приличный” ответный вопрос.

     — Открою тебе страшную тайну, — с заговорщическим видом склонился я, понизив голос. — Ни лешего я не успеваю, — честно ответил я с серьёзной физиономией склонившейся ко мне собеседнице.

     

     Посмеялись, тонкий момент был пройден, ну и стали дальше объезжать-знакомиться с Вавилоном. А я призадумался, потому как было о чём. Как у любого приличного мужа мысля моя съехала на девиц, причём во множественном числе, о полигамии, моногамии, полигинии и прочих занятных вещах.

     С учётом не отягощённой рядом религиозных, чадородительных и инфекционных моментов морали, к многопартнёрству Мир Полисов относился никак. Есть и есть, дело ентих самих партнёров. Хотя были нюансы в виде, например, у нас в Вильно “принятых” норм, что жизнь интимная именно интимная. То есть, к примеру, участники шествия публичного женоложцев али мужеложцев, да хоть ежеложев, вполне могли быть биты неравнодушными согражданами. За непристойную публичную демонстрацию интимной жизни.

     А могли и нет, поскольку несколько отдельных деятелей разных полов, имеющих показные многосоставные отношения, фоново осуждались, но биты не были. С другой стороны, показными они были в “своей среде”, не имея намеренья просветить “ваще всех”, с кем, куда и сколько раз они сношаются.

     

     Вторым нюансом была этно-географическая картина. Северные народы из-за “полугода в домах” (чего давно не было, но сам этно-признак сохранился), как и южные, в силу переизбытка энергии, к мнголожеству были лояльны. А вот “средние страны” несколько менее терпимы.

     

     И был третий нюанс, довольно понятный физиологически, но несколько обидный для “мужеской самцовскости”. А именно, разнополая полигамия была более органически удобна и осуществима женщинами, нежели мужчинами. Безусловно, были “способы и методы”, но, по факту, всяческие “трио”, “кватро” и прочие разнополые конструкции с одним партнером полу такого, а остальные эдакого, составлялись в большинстве своём дамами.

     

     И, наконец, действовал четвёртый фактор, а именно фактор одарённых. Который ряд биологических нюансов третьего типа нивелировал: даже не будучи терапефтом, подогнать незначительный объём крови к нужному органу труда не составляло. Да и если уж озадачиться, то и железы стимулировать и прочее. То есть, одарённому завести себе десяток любовниц, хоть скопом, хоть по отдельности, труда не составляло.

     

     Но, не знаю как прочим, а у меня вставал вопрос смысла: партнерша, в целом, нужна. Это физиологически, психологически, по массе признаков правильно и нужно. В конце концов, та же моя овечка хочет быть мне помощницей в делах, причём, судя по упорству — хочет искренне, а судя по успехам в науках — вполне может таковой стать.

     И немалое время, затрачиваемое на неё далеко не только в постели, оправдано, осмыслено, имеет, в перспективе, положительный выход. А вот заводить любовниц-наложниц-сосожительниц… А на кой бес мне это? Все вопросы физиологии и психологии решаются с Милой, нам вместе хорошо. Нет, вопрос кучи ублажающих меня дам — это, может, и приятно… вот только на один раз, именно как плоть и мечты потешить. А жить так… К лешему, времени на них не напасёсси, да и уд эфирно поддерживать… В общем, просто бессмысленно и “чтоб было”.

     

     В теории, посмотрел я на Люцину, может, и имеет смысл трио, но явно не сейчас, да и прямо скажем: именно ВЗАИМОотношения с девицей, пусть и близкой в ряде моментов, сожрёт то, и так немногое, время на штудии и развитие, что у меня есть.

     Ежели и думать о таковом, то уже в Академии, с учётом мнения овечки моей, которая мне вполне мила во всех смыслах, да и не очень хочется, если честно.

     

     И, кстати, довольно изящно решался вопрос “моногамных пар” в Мире Полисов. Вопрос естественного природного влечения любовного спустя несколько лет (от двух до пяти, последнее редкость, сообщали знания гимназические) решали препараты и психологи. Ежели было нужно, конечно. То есть, если партнёров, кроме тяги гормональной друг к другу, связывала, за время проживания совместного, дружба, интересы общие и прочие подобные моменты.

     

     Впрочем, спутница моя явно “тоской любовной” угнетена не была. Очевидно, найдя во мне как старого знакомца, так и небесприятственного собеседника с общими интересами, она, будучи девицей неглупой, нашла в возможной любовной связи перспективы. А именно, наличие любовника без множества “несостыковок”, возникающих у возлюбленных с разными интересами, возраста и прочее подобное.

     Ну а нет так нет, что пусть несколько “механистично”, но даже в плане гипотетических “будущих отношений” более перспективно, чем, например, мой роман с Милой. Возник-то он всё же, для меня, в первую голову из-за её внешней привлекательности, ну и отсутствия “проявленных” неприятных мне черт. Что, прямо скажем, чистая рулетка, а мне просто повезло. Да и регулярно самоанализом приходится заниматься, чтоб в “тяжёлую и хроническую влюблённость”, разумному не подобающую, не скатиться.

     

     Так, за мыслями о высокодуховном, ну и обозрением всяческой приземлённой архитектурной мелочёвки, день и прошёл. Леший мой обнаружился в номере, набедокурить без присмотра, судя по всему, не успел. Так что растряся начальство на покурить, я изволил полюбопытствовать о состоянии дел.

     

     — Во-первых, Ормонд Володимирович, вы самым вопиющим образом проигнорировали прибытие курьера и свои прямые обязанности, — змейски заядоточило начальство и метнуло в меня папку (не попал, куда метил, ехидно отметил я, ловя папку рукой). — Разберёте и предоставите мне к утру, — барственно кинул леший. — Во-вторых, переговоры и сделка ныне состоялась. Так что завтра вечером мы Вавилон покинем, — завершил отчёт собеседник.

     — А отчего завтра, Добродум Аполлонович? У нас дела посольские? — заинтересовался я.

     — У “нас” завтра таковых дел нет, — ехидствовал злонравный Добродум. — У меня тоже, — вынужденно признал он. — Остромир Потапович апеллировал к выделенным срокам и намерен провести день в библиотеке Академии Вавилона. Чему я препятствовать нахожу невозможным.

     — Упёрся, значит, накрепко, ваши увещевания к вам же посылая, — озвучил я понятое. — Ну а за два дня вы бы старика и до удара не постеснялись бы довести, а так — разумный компромисс.

     — Можно и так, будучи наглым юнцом, интерпретировать, — оскалилось начальство. — Кстати, любоваться видами я вас завтра не отпущу. И так только просьбой Остромира Потаповича сей вопиющий факт допущен был, — снобски дополнило оно.

     — Сие не удивительно, а закономерно, — смиренно смерил я лешего взглядом. — Кстати, Добродум Аполлонович, вы, помнится, мне предлагали отпуск по обстоятельствам семейным.

     — Что за фантазии у вас дикие, Ормонд Володимирович? — начал было говниться Добродум, но вид мой был столь скептичен, что сдался, вздохнул и, почти как человек, продолжил. — Говорите, что у вас.

     — Новоселье на седмице намечается, — не стал скрывать я. — А сие обстановка, обустройство. Да и празднование тоже, — вздохнул я. — Кстати, приглашение у вас будет.

     — Посмотрим, времени особого по гулянкам мотаться не имею, — бросило начальство. — Но не признать уважительность причины не могу, — художественно скривился злонравный Добродум. — Трёх дней вам хватит? — с потрясающей бесцеремонностью осведомился сей тип.

     — Добродум Аполлонович, а хотите, я вам скажу, сколько раз... да хоть за месяц последний, меня подруга моя видела? — вкрадчиво осведомился я. — Ну так, вдруг запамятовали.

     — Излишне, — буркнул леший, признавая мою правоту. — Сколько вам потребно? — с видом матроны, оскорблённой пьяным рабом, осведомился он.

     — С обстановкой, праздником застольем, традициями и приличиями обязательным, да и общением с подругой, пока не забыла она стараниями вашим мой лик, — обстоятельно начал я. — Седмицы две потребно.

     — Издеваетесь, Ормонд Володимирович? — уставился на меня круглыми от изумления очами Леший. — Ну четыре дня я ещё понимаю, но какие, к лешему, две седмицы?

     — Мебель, рухлядь всяческая, посуда, — ровно стал перечислять я, под закатывание начальством очей. — Прислуга высоковероятно понадобится, точнее, — поправился я, — точно понадобится на новоселье и, возможно, на постоянной основе. Самокат нужен…

     — Какой, к бесам, самокат? — возмутился Леший. — На диплицикле своём гоняйте!

     — А вы мне обязательство обеспечьте, что всё застуженное за зиму будет без последствий излечено, — окрысился я. — Тогда и буду гонять.

     — Ладно, бес с вами, — сдался змейский леший. — Седмицы хватит? Ой, да не гримасничайте вы, пусть восемь дней. И всё! Дел невпроворот, эти семь дней я вашу службу справлять буду! — уже искренне возмутился Добродум.

     — Маловато, конечно, но уж как есть, — смерил я Лешего взглядом, внутренне ликуя — более чем на пять дней я и не рассчитывал.

     — Вот спасибо, уважили, — столь ядовито процедил начальник, что я опасение обрёл за жизнь ниже нашего этажа пребывающих. — Корреспонденцию разберите, отпускант! — раздражённо бросил он.

     

     Ну вот и славно, довольно думал я, сортируя бумаженции. А то вроде и есть дом, а живём как на чемоданах, даже штудиям предаёмся в одной комнате. Вроде и приятно, а всё одно отвлекает. Ну и вместе с Милой побудем, тоже хорошо сие, разумно заключил я.

     

     Хотя Леший в чём-то прав, как ни ужасно сие признавать, думал я, засыпая. На полчаса я опоздал, непростительно расслабился. А я не на отдыхе, а на службе, будущее моё, а то, чем бес не шутит, и не только его, обеспечивающей. В общем, собраться надо, а признавать лешую правоту вредно для психики, заключил я. И, как бы подтверждая мои мысли, о “решётчатый балдахин” долбанулся немалый булыжник. Вот и над моим ложем просвистел камень, не без иронии отметил я, засыпая. Потому что лениво и сонно было паниковать и суетиться.

     

     Следующий день наша компания провела в библиотеке. Добродум, невзирая на злокозненность свою, так же не без интереса листал некий фолиант. А меня заинтересовала теоретическая практика совмещения психологии и эфирных манипуляций. Вот тема интересная, но в Вильно ни литературы я не находил, ни даже упоминаний толковых, кроме разве что статистических и необъяснённых вещей вроде повышения ТТХ, ежели одарённый, питающий механизм, этим механизмом и пользуется.

     А вот в небезынтересной книженции, точнее серии (которую я, к слову, заказал перепечатать, что обошлось в деньги весьма весомые, десяток гривен) рассматривалась не “колдунская”, а сознательно-подсознательная работа с “вычислительной частью” эфирного органа, ну и давались любопытные рекомендации к состоянию сознания для наиболее эффективного оперирования.

     

     А вот к вечеру, когда намечался наш отлёт, началась непогода, причём очень “географичная”: сочетание грозы, сильнейших порывов ветра и пылевой бури, при толком не долетающем до земли ливне. Это было второе “везение”, как у меня с булыжником, поскольку хоть подобные атмосферные явления уникальными не были, но происходили далеко не каждый год, воспринимались самими вавилонянами как немалое зло и даже вызвали исследования и поиск пути борьбы с ними. Последнее, вроде, и было, но работало на ранних этапах зарождения погодного катаклизма, так что оказались мы перед дилеммой: улетать с неприятно отличной от нуля вероятностью разбиться к бесам либо ждать окончания погодного явления, со слов местных занимающего, обычно, порядка полусуток.

     

     Ну а поскольку разбиваться к бесам желания мы не имели, а окно нашего посольства задержку терпело, то остались мы на ночь в Вавилоне. Даже начальство моё, хоть очами на Остроума грозно посверкивало на тему “сразу надо было в обратный путь”, всё же за “переждать” глас свой отдало.

     Лично я к задержке отнёсся философически, благо заняться чем было, литература мне попалась на диво занимательная и полезная. Спутники наши с Добродумом были скорее “за”, на пару ускакав в библиотеку (воображения к этому ускакновению дополняло злоехидный смех на два голоса), в общем, лишь Леший задержкой был внешне недоволен. Но даже его змейства и злонравности не хватило, чтобы меня озадачить чем-нибудь “дабы при деле был”, так что спокойно предался я чтению.

     Булыжник повторно ночной диверсии мне не учинял, ну а в полдень мы покинули сей град. И были в Вильно ещё до окончания рабочего дня управного, не в последнюю очередь из-за небольшого часового смещения.

     

     Раскланявшись со спутниками, благо обычного отчёта в канцелярию Управы от меня, в силу специфичности посольства, не требовалось, я саквояж Василичу сдал, несколько минут в профилактических целях насчёт мортиры осадной и полка в эфирных доспехах понудил (чтоб гаковницу в должное время не зажимал, жадина такой!), да и призадумался.

     Мой набег на табачные запасы злонравного Добродума вышел на диво приятным. Так что возжелал я и свой запас сигаретин заиметь. Ну, не всегда столь злонравное и запасливое начальство пребывает под рукой, а подымить под кофий я не откажусь. Так что, по здравому размышлению, отфонил я Миле, что мол, вот он я в Вильно, но намерен в лавку заскочить, а не надо ли в дом полезного чего? На что радостно поприветствовавшая меня подруга задумалась и выдала, что “вроде не надо”. Ну, не надо, так мне же легче, логично заключил я, телепаясь к табачной лавке. Закупил немалый запас курева и с расслабленно-игривым настроением направился домой.

     

     И тут… вот честно, до сих пор пробирает нервическая дрожь, но в момент начала я, признаться, ни беса не понимал весьма долго. Итак, иду я к инсуле, как вдруг она исчезает! Натурально: вот было пятиэтажное симпатичное здание, и вот его нет. Только пара сантиметров стен, мебели и, как выяснилось позже, редких кусочков обитателей первого этажа. Ну, ещё порывом ветра в спину толкнуло.

     Первое время мозг вообще отказывался воспринимать произошедшее как реальность, в башке билась навязчивая мысль “какая дурацкая шутка”, как исчезновение куска неподалёку стоящего здания, срезанного как острым ножом, вызвавшего его обрушение, мозги мне включило.

     

     Впрочем, хоть начал я понимать происходящее, что-то делать и куда-то бежать я не стал. Как и впадать в истерику. Нутро у меня просто заледенело, а я несколько отстранённо ощущал, как внутренности мои охватывают холодные шипастые ростки, создавая вокруг них этакую броню от окружающего Мира. Несколько излишне поэтично, но очень точно описывает мои ощущения на тот момент. А в холодной голове, помимо мелькающих образов моей овечки, всплывали все вспомненные (а ранее и не надобные) методы массовых убийств из Мира Олега, методы, технологии и прочее.

     Потому как понял я, что в этакой шипастой броне жить мне будет очень неважно. Но и исчезнуть она сама не исчезнет. А разум холодный подсказал, что ежели поливать её кровью человеческой, не зная жалости и снисхождения, то, возможно, со временем она и растает.

     

     А пока я переживал сей личностный кризис, в небо с рёвом взлетело несколько скоростных самолётов, на небольшой высоте пролетела группа одарённых, в доспехах эфирных, причём дурью, судя по результатам, не маялась. Поскольку в направлении из движения послышался грохот взрыва, в небо поднялся клуб дыма и пыли, а эпизодически исчезающие куски (да и целые) здания перестали исчезать.

     Не посмотрел за эфирными проявлениями, с досадой отметил я. А это могло идею какую подсказать, для орудия поубойнее.

     

     В этот момент я понял, что рассудок мой ситуации не выдержал, не только в плане моральных императивов, но и в самом прямом смысле этого слова. Поскольку через доносящиеся, как через вату, крики, рыдания и прочие звуки от окружающих до меня донёсся голос явного призрака. Признаться, отреагировал я на него с досадой: планы мои были в массовых убийствах, а нездоровье психическое могло в их осуществлении оных стать препятствием. Мягок я излишне, нутром уязвим, с некоторой горькой иронией отметил я.

     

     Тем временем галлюцинации звуковые превратились в визуальные. На деревянно переставляемых ногах, с заплаканным лицом и дрожащими, но явно улыбающимися губами ко мне приближалась Милорада. С которой я имел беседу незадолго до отбытия из Управы. Которая однозначно утверждала, что в дом “ничего не нужно”, так что холщовая продуктовая сумка в её руках — явная попытка скорбных мозгов добавить “достоверности” галлюцинации.

     

     — Живой, миленький мой, Ормондушка, — бормотал призрак, всхлипывая и вызывая череду не самых приятных мыслей и ощущений.

     — Почему ты тут? — ровно спросил я, хоть и читал некогда, что с галлюцинациями говорить не стоит. Но уж очень горько было.

     

     Да и мимоходом брошенный “взгляд” в эфире явил мне “живую” природу галлюцинации, что было признаком совсем неважным, но и зародило несколько безумную, но надежду.

     

     — Я, Ормондушка, забыла, — ответила всхлипывая галлюцинация. — Сказала тебе что всё есть, а у нас яблочки закончились… думала до лавки сбегать быстренько, да покупатели там были. Спешила домой, да дом пропал, — задрожала она губами. — А там ты был… Если мнишься мне, то не мучь меня, Оромондушка… я яблочки тебе несла… — зарыдала Мила, отпустив сумку и закрыв лицо руками.

     

     Яблочки заскакали по мостовой, весело подпрыгивая, но я их сшиб пинком, бросившись к девушке. И стоял, держа в объятьях мою Милу, живую и настоящую, меня обнимающую и рыдающую. Да и сам, признаться, ронял слёзы на золотое руно её кудряшек, чувствуя как ростки ледяные внутри трескаются и осыпаются. Но не до конца, что, наверное, не столь и плохо, отметила часть меня, оставшаяся разумно-расчётливой, подозреваю, не без помощи этой “шоковой закалки”. Впрочем, большая часть меня рыдала вместе с Милой, причём как от облегчения, так и от счастья, чему я не находил нужным препятствовать.

     

     Это нам невероятно повезло, просто сказочно. Я даже готов умеренную жертву принести, богу какому, если докажет он, что это его рук дело, думал я, гладя овечку мою по голове.

     Впрочем, собранная часть меня начала думать не о “реках крови” а о случившемся именно с точки зрения анализа. Итак, судя по всему, бритты нанесли свой удар первыми. Довольно результативный психологически, но не сказать, чтобы разрушительный на практике: Да, с пару десятков зданий в Акрополе порушено, даже частично задеты управы, насколько я могу видеть. Но для военного применения это мышкины слёзки. То ли капут бриттский кривоглаз, то ли они позиционирование не смогли обеспечить. Судя по грохоту взрыва в стороне милитантов, летели они к некоему маячку, очевидно, тому самому алтарю. А судя по скоростным самолётам, был этот алтарь сброшен с воздуха.

     

     Так, встряхнулся я, надо нам отсюда убираться, потому как народ всё прибывает, да и в целом, не дело нам тут стоять. Не отпуская, а приобнимая Милу за плечи, я сделал глупость. А именно, подал широким потоком в кольцо диплицикла эфир, первый раз в жизни пробуя передать эфиром не просто энергию технике. В чём мне прочитанное помогло, ну а гараж под нашей инсулой точно уцелел. И, на удивление, результат вышел положительный: пусть и вихляющий, рывками, диплицикл к нам из каретной выехал.

     Мила отпускать меня не пожелала, примостившись за спиной и обнимая, невзирая на неделикатно задравшееся платье и пальтишко, ну а я не гнал, да и двинул к ближайшему гостиному двору. К счастью, уцелевшему, правда у стойки служителя толпился народ и слышался гул. Вот честно, не было у меня ни сил, ни желания просить, так что прошли мы к служителю по пути, который я эфирным телекинезом нам освободил. Достаточно аккуратно, но и не нежничая.

     

     — Нумер на двоих, любой и быстро, — бросил я без расшаркиваний, вместе с крупной купюрой на стойку.

     — А вы знаете… — начал было служитель.

     — Знаю. Наш дом. Мне долго ждать? — холодно прервал его я.

     

     Понятно, что дядька ни при чём, да и деньги он пытался отказаться брать, под одобрительный гул персонала и постояльцев. Но вот честно, ни сил, ни желания к разговорам у меня ни с кем, кроме разве что овечки моей, все так же приобнимаемой за плечи и временами всхлипывающей, не было.

     Так что прошли мы с Милой, всё также в обнимку, в нумер. Окружающие понимание проявили, “расталкивать” их не пришлось, да и за прошлый, довольно, стоит признать, бесцеремонный, метод “прохода” претензий не предъявляли.

     

     А в нумере бухнулились мы на кровать, лишь верхнюю одежду скинув. И Мила в меня вцепилась, задремав. Время от времени просыпаясь, ладошками по лицу гладя, плача и радуясь, бормоча “живой, родненький”, да и вновь засыпая. Даже в уборную одного не отпустила, да и покурить не дала, вцепившись и пробормотав, чтоб курил тут.

     Ну а я несколько “отошёл”, да и продолжил мысли свои. Итак, очевидно, бритты начали войну, довольно по-дурацки, но учитывая проявления, кроме них, и некому, нет у Полисов подобных технологий. И, очевидно, не только на Вильно была атака, и ежели в других местах бритты столь феерически не тупили, то жертвы могут быть вполне для войны подходящие: например, весь Акрополь, ухнувший капутьей волей бес знает куда. Таковой Полис лишается всей управляющей верхушки, знаний, бюрократии… По сути, остаются подданные да рабы. В общем, Полисом его уже назвать нельзя, даже если подданные сориентируются, организуются и прочее.

     

     Ну банально, останется не Полис, а жилая застройка и ряд производств, более ничего. Такой пострадавший от окрестных полисов критически зависим становится во всех проявлениях. И милитанты тут выжившие не особо ситуацию выправляют, хотя лучше, чем ничего.

     Далее, начал считать я. Сколько подобных диверсий могут учинить Бритты? И выходила у меня фигня. Две сотни с лишним Полисов Гардарики, две с лишним же сотни Полисов данских — это только непосредственные фигуранты под рукой. У бриттов на все Полисы самолётов-то хватит с трудом, а это не считая внушительный флот в окрестностях островов. Который на подобное нападение ответит ой как больно. Или Капут столь могутен, что обеспечит безопасность всей Британики? А тогда на кой бес были ритуальные танцы с дипломатией? Просто послали бы Полисы Гардарики, вот, как раз, собрали бы объединенный, дано-славянский флот, да и если римские бы присоединились, то только на пользу бы пошло для капутьего удара. А потом обезглавить Полисы, да и строить свою Империю поганую.

     

     А так выходит фигня какая-то… Ну, может, их мозгам Капут настал, изящно скаламбурил я. Ладно, всё равно пока мыслеблудие. Да и пиздец бриттам настал, по делам ихним. Их вся ойкумена убивать будет до смерти, факт.

     Ну и что мне не придётся на путь кровавого мстюна вставать неплохо… очень уж я близко подошёл к границе полного отрицания эмпатии, с очень… гадкими императивами. Нет, если бы моя овечка пострадала, с улыбкой погладил я тихо посапывающую овечку по кудряшкам, этот выход бы был для меня приемлем, как ни отвратительно это признавать. Чистая эмоциональная взаимосвязь, а я и вправду мягок не позволительно, а получив подобный удар от Мира, перестал бы его воспринимать в полной мере. Социопатия клиническая, поставил я возможно-будущему себе диагноз.

     

     На следующий день с утра я, так и не отпуская ладонь подруги, сделал несколько фони гостиничным аппаратом. Успокоил родных, как и Мила своих, о чём мы вчера не озаботились, ну реально, не до того было, как ни некрасиво это звучит. И в управу отфонил, соединившись с начальством злонравным своим.

     

     — Живы, отрадно, — бросил Леший на мой голос. — Подруга ваша?

     — Жива, — коротко ответил я.

     — Поздравляю, Ормонд Володимирович, — впервые на моей памяти с человеческим теплом высказался Добродум, впрочем, тут же исправился. — Изрядно у вас отпуск начинается, — озвучил он.

     — Как есть, — не стал препираться я. — Много наших погибло?

     — В Полисе тысяч пять, данные неполные. В управе же все живы. Только не один и не два сотрудника семьи потеряли, — отозвался Леший.

     — Бритты? Воздухом? — осведомился я.

     — Бритты. Воздухом, — подтвердил мои мысли Леший. — Десять Полисов Гардарики подверглись атаке. И на сём я с вами беседу заканчиваю, Ормонд Володимирович. Вам занятия не найдется, в ближайшие дни уж точно. Сейчас милитанты вопрос решают, тут наша Управа-то не слишком нужна, но мне занятие есть, так что прощаюсь. — заявил начальник перед разрывом связи.

     

     Мда, вообще ничего не понимаю, несколько растерянно думал я, поднимаясь с Милой в нумер. Подруга на моё недоуменное лицо о причинах осведомилась, но ожидаемо на непонятный вопрос плечами пожала.

     Бред ведь суицидный! Десять Полисов — это не смешно, ежу ясно, что на такую “демонстрацию силы” Полисы ответят так, что мало никому не покажется. Подтверждая мои мысли небеса пронзил рёв, и на север пролетели не менее десятка тяжёлых самолётов строем. Ну реально, или у них Капут — сильнейший из всех известных проявлений Земли, прошлого и настоящего, или капут мозгам бриттским перед этим нападениям пришёл.

     

     Впрочем, не до этого нам было. Наконец, наговорившись и налюбившись, объездили мы родных наших, пусть и ненадолго. Семья Милы на ладошку её, меня за руку держащую, даже во время объятий с матушкой внимание обратила, но претензий не выставляла, что и понятно. А я хоть познакомился со старшей сестрицей моей овечки, которую Понеж явно в преемницы делу семейному готовил. Такая амазонка, прямо скажем, хотя с тем же, как и у Милы, забавным руном на голове.

     

     А у домашних я, помимо всего прочего, узнал, что Терны аж двумя супницами обзавелись, грузовой и пассажирской, по совету моему. Почти все средства в сие ухнули, яровики семейные продали, но покупкой Володимир доволен вышел, повторно поблагодарив персону мою.

     

     А в гостинице меня поймало два чина службы гражданской социальной с, как мне спервоначалу показалось, несколько несвоевременным вопросом. А именно, сколь имущества было в инсуле разрушенной утрачено.

     

     — А не кажется ли вам, — тернисто вопросил я. — Что вопросы сии не вполне своевременны? Да и Полис тут причём?

     — Полис всегда причём, — ответствовал чин. — И уж коли обеспечить безопасность и сохранность не смог, то его задача компенсировать. А насчёт своевременности, Ормонд Володимирович, ныне беспокоим мы либо без жилья оставшихся на улице, либо как вы, потерь в родных не претерпевших. Или в бумагах ошибка? — почти виновато уставился на меня дядька.

     — Да нет, Семифолд Широкович, — несколько пристыжённо, пусть и внутренне, ответствовал я. — Потерь у меня нет.

     — А вы, сударыня, Милорада Понежевна Сулица? — осведомился чин у всё ещё держащей меня за руку Милы. — С Ормондом Володимировичем в инсуле служебной проживающая?

     —Так это, — кивнула подруга.

     

     Вообще, оказалось, что “таскать девиц” любого пола и возраста мне в квартиру служебную не воспрещалось, что я и так знал. А вот у Милы, о чём узнал я лишь ныне, документом хозяйственник инсулы её статусом и прочим поинтересовался, да и в отчётность внёс ответы. После встреч неоднократных, как я понял.

     Ну да не суть, посидев и подумав, мы вроде имущество своё припомнили, что писец чина подробно записал. Даже деньги, в квартире лежащие, записал, никаких вопросов каверзных не задавая, чего я, признаться, ожидал, да и не рассчитывал на них особо: живы, а остальное — прах. Ну а коли спрашивают, что утрачено, с пристрастием, так можно и ответить, всяко лишним не будет, хотя врать и наживаться я точно не буду - не труполюб я, на беде всеобщей наживаться.

     И удалились чины, выдав мне ордер Управы социального Довольствия, наказав при первой оказии с ним оную посетить да компенсацию получить. Ну, навещу при оказии, решил я.

     

     А вот через пару дней Полис огласила новость, как листами срочными, с фото цветными, так и по эфирофонам. А именно, Британика ныне, как и острова окрестные, ныне безлюдны. Совсем. Купный ответ “за вероломное нападение на Полисы”, как извещали листки. Возвращение трёх самолётов, кстати, сии новости предварили.

     А выходила, согласно озвученной информации, такая картина:

     Начался конфликт с исландцев. Очередное рыбачье корыто с парой рыбаков военному судну бриттскому дорогу не уступило, было тараном потоплено. Один из рыбаков таки потонул, что исландцев привело к поступку феерически безумному. А именно, тяжёлый крейсер (как я понимаю, всё тот же Погибель Троллей), просто поднялся по Тамесису. После чего из района Лондиниума раздалась изрядная канонада, отмеченная уцелевшими судами-патрульными. Продолжалась она с полчаса, после чего затихла, и началось натуральное сражение морское, закончившиеся утоплением бриттского флота не без потерь, впрочем, для судов данов и славян.

     Суда в ожидании скучились, отослав “по цепочке” доклады эфирные — в окрестностях Британики были весьма сильные помехи со связью эфирной, несомненно, бриттами учиненные, поскольку сами они без помех связь имели.

     

     И выяснился ещё один момент, заставивший суда отойти — на некоем расстоянии от берега из неосторожно подошедшего судна был изъят немалый кусок, что, закономерно, привело к его затоплению. Кстати, про “богов” новости не поминали, было лишь “эфирное неизвестное воздействие”. Что, по совести, могло быть интерпретировано и так.

     

     Далее, через пару часов эфир пронзили вопли из исландских Полисов, которых ныне нет как факта — изломанные провалы вместо двух Полисов. Собственно, конфликт намечался, но его скорейшей эскалации никто не ожидал, потому как берсеркерство исландское было вещью всеизвестной. В общем, суда отошли, просто патрулируя. А политики Полисов эфиром связывались да голову ломали. Пока, через шесть часов после конца канонады Погибели, на Акрополи Полисов Гардарики, родных для десятка послов небезызвестного мне посольства, была произведена атака одновременная, как я понял из контекста, да и своих наблюдений, скинутыми алтарями. И не все Полисы отделались столь “легко”, как Вильно, уж с чем капутное позиционирование было связано, бес знает, но Акрополь Пскова и болотистого Бирлина были уничтожены мало, что не полностью.

     

     Собственно, леший знает (да и то не факт), на что рассчитывали бритты. То ли это было “на нервах” от исландцев, то ли деяния “отдельной группы”, но после сего нападения вариант “а поговорить?” для Полисов Гардарики исчез, как и для союзных данов. А в воздушные порты прибрежных Полисов направились тяжёлые самолёты со всей Гардарики и Данского полуострова. И, как оказалось, не только меня вопрос “как бриттов воевать” занимал. И мир Полисов узнал вторую в своей истории авиационную бомбардировку (до сих пор максимум, что применялось — это флешетты, да и то в полевых столкновениях), да и в целом воздух был “демилитаризован”, ежели не договорами, то обычаем и традицией.

     А также впервые применялось химическое боевое отравляющее вещество. Массового поражения, естественно. Что за отраву умыслили алхимики Полисов, никто не сообщал, однако, с почти границ стратосферы остров начали заливать ядом. Багрово-красное, заметно тяжелее воздуха, газообразное вещество. Фото с судов показывало заливаемый кроваво-красными потоками с небес остров.

     

     Эриннах спервоначалу не трогали, но практически все потери самолётов пришлись на стартовавшие с зелёного острова истребители, атаковавшие наших бомберов. А было их фактически половина от объединённого воздушного флота. Ну а “порталы” капутные высотным самолётам были, насколько я понимаю, не страшны. Как и защиты от отравы островитянам не дали.

     Но после столь ощутимых потерь коллегиальным решением авиаторов бомбардировке подвергся и второй остров, став из изумрудного багровым.

     

     Вот такие пироги, с некоторым содроганием думал я, обнимая потерянную Милу. Вот и не скажешь, что “не заслужили”, в этом случае скорее “да”, нежели “нет”. Но бес подери, как-то жёстко и быстро. Последствия не ясны, но как бы джинн войны не вырвался из бутылки. БОВ-ы, да и синтез атомный науке известен… Не говоря об отношениях и прочем. Как-то не вовремя я родился, не без иронии подумала часть Орма. А я не вовремя попал, поддакнула часть Олега. Потому что мысли о “Прекрасном Новом Мире”, начавшемся с сегодня, как точки отсчёта, выходили отнюдь не радостные.

     

     Нет, всяко бывает, “может, и пронесёт”, не мне на “счастливые случайности” жаловаться. Но вот есть у меня твёрдое ощущение, что будет всё “как всегда”, что выглядит крайне неприглядно, в перспективе уж точно. Если, вскинулась давняя мысль, не предложить выход. Не факт, что выйдет, ответил я сам себе. Но не попробуешь — не узнаешь, разумно заключил я. И вернулся к подзапущенным расчётам, благо Мила всё же уснула.

     

      Наше с Милой заселение в домик на фоне всего этого произошло незаметно и тихо. Празднование реально необходимого по всем канонам и поконам новоселья отложили в связи с текущими событиями. Ну а сам домик, двухэтажный особнячок, с термой и, очевидно, по настоянию родных Милы, небольшой палестрой в подвале, был он окружён садиком, хоть и ободранным из-за сезона, но вполне уютным.

      Но пустовато, да и с прислугой реально надо думать, оценил я площади. Тот факт, что сим совместным даром родители нас с подругой “привязывали” друг к другу, в текущих реалиях меня не волновал. И так привязались друг к другу, без всяких материальных стимулов.

      Вообще, то, что быт налаживается, хорошо, да и оценив последствия “багровых дождей”, как уже назвали этот конфликт, я пришёл к этически неприятному, но логически безупречному выводу. А именно — устранение фактора Британики с мировой арены в рамка моих планов ВЫГОДНО. Жутковато, но факт: бритты были фактором неопределённости, постоянной опасности, отвлекали на себя массу сил и средств Полисов.

      При этом последствия их уничтожения социально практически катастрофа, начиная от того, что был проведён массово-приемлемый акт тотального геноцида. Далее, консолидирующий враг исчез, то есть со временем противоречия начнут выливаться в конфликты. Как между союзниками, так и между Полисами внутри “этнических групп”. Про римских и говорить нечего, тут сама социология велела. И третий фактор, весьма поганый — это использование оружия массового поражения и авиации.

      И вот вся эта жуть выходит для моих планов удачна: в Полисах живут не идиоты, последствия случившегося просчитывают не хуже меня. Как бы не получше, но тут сама ситуация была такова, что любые варианты, кроме осуществленного, несли в себе ещё больше негатива. Из множества гадостей выбрали наименее гадкое для своих, что меньшей гадостью её не сделало, но как есть.

      Итак, социальные, политические, милитантные последствия текущего положения в Полисах граждане не понимать не могут. И ищут выход сами. Но тут вопрос… да чёрт знает чего, подозреваю, вопрос самих Полисов. Не было тут географических рывков, конкистадоров и прочего ударного первопроходчества. Даны имели базы на заокеанских материках, например. Первый полис в районе Канады мира Олега стоял четыре сотни лет, и все знали про материки эти, про северный уж точно. Но пока количество населения Полисов не дошло до условной “границы”, а технологии не позволили, туда никто и не лез. Просто было не нужно.

      Так вот, мои идеи с “дальше и выше” в условиях существующей Британики просто бы не нашли достаточной поддержки. Да, это не столь чудовищные траты, как на космические программы в Мире Олега (не в последнюю очередь из-за запинанной в угол, еле живой коррупции), но всё же траты немалые, всего. И чтоб сподвигнуть массу Полисов этим заниматься, нужен фактор весомее, чем “интересно”. Интересно — слетай.

      Максимум, что было в рамках надуманной “космической программы” точно востребовано, так это спутники. Связь, но тут так-сяк, эфир вполне позволял её осуществлять по шарику, и наблюдение. Вот наблюдение было весьма востребованным, на чём я надеялся сыграть, а вот сейчас…

      А тоже нужно, понял я, причём не меньше: остатки гадской унии, информационные листки вообще молчат (и кстати, надо выяснить на службе, отметил я). И, главное — перевод возможной войны в воздух. В условиях отсутствия развития радио и, как следствия, радиолокации, “увидеть глазами” становится бесовски востребованным.

      Ну да ладно, тут понятно, поддержка будет. А вот ключевой момент в виде терраформирования (или купольного жилья, неважно) планет солнечной системы в теперешних условиях окажется востребованным. Это прекрасная цель, способ переключить сознания масс с произошедшего (и закономерных последствий в виде “соседняя деревня должна гореть”). Причём не паллиатив какой, а вполне любопытное и достойное занятие. Это возможность канализировать деструктивную (да и позитивную, которая также не всегда благо) пассионарность в тех же колонистах. В общем, как идея, вариант “расширения дома” поддержку найдёт.

      В теории, сложностей я не вижу, правда, есть два момента. Первый — является ли одарённость свойством планеты (звездной системы, рукава и галактики — тоже вопрос, но на отдалённое будущее). Пока мои расчёты строятся на том, что эфир, как ему и положено — свойство вселенной, что, в общем-то, не факт.

      И ещё сложность в том, что я, прямо скажем, молодой шкет с неважным характером. Не самая приятная стартовая позиция для продвижения моих идей, прямо скажем.

      Впрочем, никто выходить на площади Акрополя и орать “все в космос, я так сказал!” меня никто не заставляет. А вот ежели начать по “плану Мира Олега”, пусть ужатому по срокам и с некоторой “перестановкой” очередей, может выйти сносно. Итак, этап один — запуск искусственного спутника земли, артефакта на эфирной и запрятанной радиосвязи. Если эфирная не заработает. Это зонд, дающий понимание: стоит ли вообще лезть, ну и как лезть. если стоит.

      Вторым этапом выходит полёт человека, причём скорее всего, одарённого. И тут хочу махать рукой и говорить “поехали!” — прислушался я как к своим ощущениям, так и мыслям. Естественно, интересно и вообще, но это не самый важный фактор. Главное, что получив славу как разработчика, так и первого астронавта, я приобрету дополнительный вес. Пусть небольшой для умных (причем не факт, что небольшой), но весьма весомый для обычных людей. И это, в рамках моих планов, весьма мне поспособствует.

      Далее, идёт засевание орбиты спутниками-наблюдателями, причём, на многоразовых и пилотируемых аппаратах. И, наконец, спутник наш, Луна. К моменту первой межпланетной, если я не сглуплю, идея “дальше-выше” распространится, а сам визит на спутник будет этаким фактором “доказательством возможностей”.

      Это то, что я в рамках моих знаний и умений смогу предложить Миру Полисов, в смысле “счастья для всех”. И предложу, поступить иначе просто непорядочно. Кстати, довольно любопытно то, что взоры “мечтателей и романтиков” были, что довольно закономерно, направлены в эфир. Планы богов, прочее подобное. Бес что нашли, но вектор был именно таков. А в космос, кроме того, что там холодно и дышать нечем, особо и не смотрели. Самый главный показатель — беллетристика космос, как то, куда можно попасть, не рассматривала. Были всякие путешественники в эфирные планы.

      Не стоит забывать о полупроводниковой схемотехнике: это важно, нужно, поможет мне как в плане собственного благополучия, так и планов с космической программой. Но в рамках мной надуманного этап работы с этим отодвигается на момент запуска спутников. Когда у меня будет какой-никакой авторитет и возможность получить ресурсы для проверки “а работать-то это будет?”

      И, наконец, чисто эгоистическое, но очень важное и нужное: хочу поддерживать молодость своей и милиной тушек. Хочу жить долго и от мнения большинства в этом вопросе не зависеть. Несколько самонадеянно, но тут просто хочу, желаю, да и буду к этому стремиться. Кроме того, тут кроется немалый потенциал моей изначальной идеи. А именно — биокибернетизация. Терапефты, очевидно, в силу как раз отсутствия кибернетики как науки, к мозгу относятся более “биологично”, нежели программно. А увеличение вычислительных и когнитивных возможностей мозга путём создания узкоспециализированных нервных новообразований видится не менее, а скорее более перспективным, нежели механическая кибернетизация.

      Это у меня выходят планы. Бес знает, насколько осуществимые, но пока препятствиями на их воплощении я вижу либо собственную тупость (что крайне маловероятно), либо некие не отражённые в освоенных мной учебниках выверты местной топологии, отличной от Мира Олега. Что, в общем, тоже крайне маловероятно: даже эфир в мире Олега, скорее всего, был, просто человеки не имели инструмента оперирования им. Но ряд “мифических” фокусов Теслы вполне в Мире Полисов осуществлены, так что тут скорее всего подлянок не предвидится.

      Далее, как мне до моего “светлого академического будущего” дожить, причем “дожить” во всех смыслах этого слова. Ну, во-первых, с овечкой моей заниматься, так же, как ни удивительно, во всех смыслах этого слова. Это полезно, приятно, перспективно. Конечно, в этом случае выйдет этакий оттенок (и, подозреваю, немалый) “воспитания себе жены”. Что, по здравому размышлению, ежели я тупить не буду, будет приятно и полезно нам обоим.

      И просто службу справлять. Честно, но аккуратно: последствия “багровых дождей” могут вылезти в любой момент. Вроде бы, всё мной надуманное носит долговременный характер, однако вот такого, за сутки уничтожения жизни на островах никто также не ожидал. А вон оно как вышло, так что вероятность того, что посольство может превратиться в поганую бондиану, отнюдь не нулевая.

      Всё это обдумав, я постарался с овечкой моей психотерапевтическую работу провести: мне на службу скоро, а травматические последствия исчезновения инсулы на ней сказались крайне сильно. Может, хождение совместно в уборную кому-то и по сердцу, да и в первые разы в чём-то пикантно, но меня начало уже беспокоить. Мила реально от меня не отходила, так что долгие беседы и прочее было востребовано. И, к счастью, принесло плоды: уровень тревожности подруги к моему уходу на службу дошёл до уровня, когда она готова была дома оставаться одна. Правда просила фонить непременно, что я обещал спокойно: дело это естественное, а что всё сразу станет “нормально”, ожидать не приходилось.

      Управа на ушах не стояла, но явно была “скорбна”. Потерянные близкие довлели над сотрудниками, даже трагедией не задетыми. А вот змейское начальство моё было ликом вымотано, причину чего, по здравому размышлению, я понял.

     — Явились, Ормонд Володимирович, — изысканно поздоровался злонравный Добродум.

     — Явился, Добродум Аполлонович, — не стал спорить с очевидным я. — Уж простите, на новоселье не позвал, решили отложить. Но приглашение с меня.

     — Посмотрим, — буркнул Леший, помассировал виски и тыкнул в посетительское кресло. — Присаживайтесь.

      Я, удивлённый небывалой куртуазностью начальства, аккуратно проверив седалище, присел. Ранее столь любезных приглашений от Лешего не наблюдалось, приходилось самому и самовольно зад умещать.

     — Итак, Ормонд Володимирович, на данный момент у нашей Управы сложилось крайне неудобная ситуация. Именно в плане посольской деятельности. Причину назовёте? — остро взглянул он на меня.

     — Нехватка посольских кадров с высоким доступом и полномочиями, — через четверть минуты ответил я. — Последствия воздушных налётов на Полисы Гардарики требуют решения всего Союза: нужно восстанавливать Акрополи, но как, чьими силами и в какой пропорции — только коллегиально решаемые вопросы. Далее, сам факт “багровых дождей”. Не уверен, но франки, гишпанцы… возможно, и греки, про римлян не говорю, будут воспринимать Союз как кровавых мясников. Возможно, преувеличиваю…

     — Не преувеличиваете, — отрезал Леший. — Что ж, толково. С греками и вправду проблемы, не со всеми Полисами, но отношения со многими испортились, — констатировал он. — Это ещё с данами хорошо, что скорее потепление.

     — Ну ещё бы, они-то в санации Британики участвовали именно как союзники, — фыркнул я.

     — Про Исландию не забывайте, — напомнил Леший. — Но в целом да, именно так. Отрадно, что свой, и без того не могучий, разум вы не растеряли, — отвесило мне начальство тяжеловесный комплимент. — В итоге, текущие высокопоставленные послы оказываются вовлечены в процесс коллегиального принятия решений Союзом. Времени на остальное не хватает, а что из этого следует?

     — Жестокая и бессердечная эксплуатация тех, кто имеет минимальный опыт и достаточный допуск в качестве рабочей посольской силы, — кисло ответствовал я.

     — Именно, — злобно ликовал леший, аж порозовел челом своим змейским и выглядеть стал бодрее. — Вообще, безусловно, не дело, — признал он. — Но в текущей ситуации Управа просто не имеет иного выбора: есть сотрудники заслуженные, со стажем многолетним, но в посольствах не участвовавшие. Соответственно, направлять их в оные просто вредно выйдет.

     — Помощники будут? — вопросил я. — Всё же, как я понимаю, все эти конференции в Союзе не менее полугода тянуться будут, а придётся полноценную посольскую деятельность справлять.

     — Помощников вам, Ормонд Володимирович, — ядовито змействовал Леший. — А аэроплан личный и десяток дев сговорчивых не желаете?

     — Вы уже предлагали, — отернился я. — А Артемида Псиносфеновна меня освидетельствовала. И столь сильных отклонений не выявила, чтоб от вас подобного ожидать. Но ежели работа самостоятельная предстоит, с графиком напряжённым, что я разумно предполагаю в рамках текущей ситуации, помощник-секретарь — не блажь, а необходимость.

     — Секретарь секретарю, — ехидно буркнул злонравный Добродум. — Впрочем, в рамках предстоящего вынужден признать, что слова ваши смысла не лишены. И как вы себе это представляете? — брюзгливо оттопырил губу он.

     — В рамках переговоров Союза, коими будете заниматься вы, на секретаря вы не рассчитываете, — полувопросительно полуутвердительно заявил я.

     — Не только я, — дополнил Леший. — Все секретари товарищей главы управы на ближайшее время выходят в этакое “самостоятельное плавание”, — озвучил он.

     — Тогда, учитывая то, что степень секретности и доступа у дел “вольных секретарей” выходит явно менее текущего, — бросил я ещё один вопросительный взгляд на начальство, получил кивок и продолжил. — Ввести в штатное расписание временную должность товарища “временного посла”.

     — Аж должности придумали, — буркнул Леший. — Но в целом, вынужден признать, толково. Причём менять такового товарища можно, в зависимости от сути посольства, — задумался он. — Писарь, консультант или телохранитель. Надо бы на совещание с Даросилом Карловичем вопрос вынести, — констатировал он задумчиво. — Впрочем, ладно, это на неделе решится. А теперь о деле. От меня будете получать не только направления, но и комментарии и рекомендации. И работайте, — выдал он мне две папки. — Сроки указаны, приступайте, — отрезал он. — Вечером зайдите, расскажите о планах и действиях по посольству.

      Ну и покинул я обитель Лешего, в библиотеку Управную направляясь И, в целом, сговорчивость Лешего выходила вполне понятна. Например, мне, согласно заданию, предстояло посылаться ни много ни мало, в Амбианум, франкский Полис в сердце франкского же региона. То есть, ежели бы послали меня с какой-нибудь “общеполитической” целью, то и леший бы с ним. Но целью моей посланности были переговоры торговые. Франки, в силу географического положения, были крупнейшими экспортёрами вин на шарике, ну и поставки из Амбианума были в Вильно вполне востребованы. И вот, нежданно-негаданно, несколько купцов из Вильно оказались с поставками обломаны, а прибывший в Вильно франкский купец запросил за свой товар деньжищи несусветные, в пять раз превышающие прежние расценки.

      Винище франкское, судя по всему, было хорошо, но не в пять раз точно, да и не единственным на шарике. Так что сутью моего посольства было разобраться, какая жидкость амбианумцам в голову ударила, есть ли, в случае ежели жидкость необоримая, возможность сменить Полис-поставщик. Такое торгово-деловое посольство, в проведении которого желательно иметь консультанта. Именно в винах и торговле разбирающегося.

      Хотя с “хера ли” франки хамеют, можно сказать с девяносто процентной вероятностью. Но вопрос именно насколько они “охерели”, только ли Амбианум, только ли с вином.

      Так-то Полисы, за редким и оправданным исключением, вполне самодостаточны. Но если, например, франки желают нам подгадить, нажиться и прочее подобное, то как это ни забавно звучит, уровень жизни в Полисе упадёт. Значительно, незначительно — дело десятое. И в отличие от неких упырей из Мира Олега, граждане, как и я, понимали, что политики существуют не в последнюю очередь для того, чтобы жителям жилось хорошо и комфортно. Соответственно, ежели канал поставок востребованных деликатесов от франков перекрывается, надо искать аналог, не уступающий ему. Не орать: “растите в Вильно франкский виноград”, чего, по совести, даже с биологами делать глупо — не тот климат, да и выйдет сей виноград либо подороже франкского наценкой, либо прямо скажем, дерьмом.

      А найдя аналог, налогами и, возможно, субсидиями, стимулировать купцов на налаживание стабильных поставок. На самом деле, память Олега ощетинилась и всколыхнулась: аналогия моего дела и его реалий были близки. А невозможность, причём ни за какие деньги, в течение нескольких лет, покушать нормального (о вкусном и говорить смешно) сыра его раздражала неимоверно. Собственно, меня лютые суррогаты, точнее память об их “изысканном вкусе”, подвергли содроганию. А учитывая, что запрет на нормальную еду наложили не франки, а сами власть предержащие, ну и ряд прочих моментов их упыриную природу выдавал однозначно.

      Впрочем, бес бы с упырями Мира Олега. У меня была задача, не сказать, чтоб по спасению Мира или Полиса, но немаловажная и значение имеющая. И прискорбная и очевидная нехватка знаний в разделах, ежели для осуществления посольства не необходимых, то точно не мешающих и его осуществлению успешному способствующих.

      Так что начал я в имеющиеся в библиотеке сведенья вчитываться. Пусть экспертом не стану, но хоть общее представление заимею, что видится мне для послатости моей грядущей необходимым.

      Ну и к вечеру заявился я в кабинет злобного Добродума, вооружённый если не “исчерпывающими знаниями”, то общим представлением. Начальство рыло своё змейское на меня наставило, да и полюбопытствовало:

     — И как вы, Ормонд Володимирович, посольство справлять мыслите? — полюбопытствовал Леший.

     — Для начала, мыслю я с купцами Амбианума пообщаться. На тему поставок. Потому как вести межполисные переговоры до того, как будет ясна общая картина — глупо. А по ответам купцов, когда будет ясно, политика ли Полиса это либо лишь попытка прибыль с лихвой самими купцами получить, уже переговоры вести, — ответствовал я.

     — Дельно, но… — помотал пальцами Леший, — ежели это сговор купцов и поставщиков Полиса? Валить они на политиков будут, но на переговорах с вами политик вид невинный примет. Как, кстати, и в случае, если это политика. Будут валить друг на друга, ставя возможный результат посольства под угрозу.

     — Вероятность отсутствия в Амбиануме купцов окрестных Полисов ничтожна, — начал ответствовать я. — Соответственно, возможность беседы будет, причём не с одним. Ежели мне в том политики воспрепятствуют, то подобным они сами ответят на вопрос о первоисточника торговых ограничений. Хотя, в данном случае бы как раз помогальщик бы очень кстати оказался, — отметил я.

     — Сносно, — раздумывал как бы ко мне докопаться Леший. — Ежели купцов прочих Полисов вы не обнаружите, то сие так же ответом будет очевидным, — на что я покивал. — Ладно, Ормонд Володимирович, вижу, что подключение вас к делам торговым — решение моё мудрое, — незаслуженно похвалило себя змейское начальство. — Предложение ваше я Даросилу Карловичу доложил, с утра будет совещание. До посольства у вас ещё два дня, чтоб с утра в Управе были. На сём всё на сегодня. Прощайте, Ормонд Володимирович, до завтрева.

     — До завтра, Добродум Аполлонович, — распрощался я с начальством, покидая его обитель.

      Вообще, весёлые мне, чувствую, полтора (чуть менее, конечно) года предстоят, рассуждал я, ловя самокат до дома. Это реально бытие полноценным послом, да и Леший время от времени по делам секретарским дёргать будет. Впрочем, что делать, кроме порученного? Только посылать Управу, что в моих реалиях будет столь феерической глупостью, что думать об этом смешно. Ну а чем заниматься придётся… Да справлюсь, никуда не денусь. Вот Люцину жалко несколько — если Леший не соврал, её так же к “посольствованию самостоятельному” подключат. Девчонка, при всех прочих равных, явная “учёная” и бонусов в виде памяти (личности? души?) иномирового гостя не имеет. Впрочем, ежели моё мудрое предложение насчёт помощников примут, то справится, никуда не денется, разумно заключил я.

      Дома поужинал, пообщался с овечкой моей, да и пришёл к окончательному выводу, что нужен нам семейный самокат. Всё же, зимой диплицикл — дело вредное, ну а наёмные самокаты… Ну банально, вроде и мелочь, а ведь каждый день. И Мила экономить старается, омнибусами пользуясь. Дело-то хорошее, но как-то меня то, что моя подруга с сумой хозяйственной в омнибусе толкается (ну пусть не толкается, но всё же), несколько раздражает. А значит, нужен самокат и прислуга. Собственно, мне на то и жалование немалое положено, чтоб в свободное от службы время я комфортом наслаждался. А в мой комфорт и комфорт близких входит, так что всё закономерно.

      Вообще, в последние дни выяснил я пару небезынтересных моментов. Прямо скажем, в первый миг меня возмутивших: за подарок родителей мы с Милой должны были Полису… семьдесят процентов стоимости его мытом. Не единомоменто, вполне посильными выплатами, но всё же. Перестав злопыхать и ядом брызгаться, я осознал, что сей налоговый беспредел есть ничто иное, как целенаправленная политика борьбы со сверхбогатством в одних руках. Как и наследное мыто, к слову.

      Вот за диплицикл мой мне платить не приходилось, ибо он в “подарочный ценз” проходил. А вот с домом извините, но платите. Хотя неприятно, конечно, отметил я, но вскоре успокоился.

      Как оказалось, поскольку я съехал со служебной инсулы (ну де-юре так, по факту-то история понятна), то мне положены выплаты “пожитные”. Притом, ежели бы я на “имущественный налог” не влетел, выдавались бы мне эти денежки с жалованием. А поскольку я таки “влетел”, то пожитное выплачивалось в рамках налога, с лихвой его покрывая. Благо, невзирая на то, что никаких бумажных договоров нас с Милой не связывало, нас в ведомстве управного довольствия как семейную пару, с соответствующей надбавкой обозначили. Приятно, но Серонеб всё равно жадина, заключил я.

      Небезынтересно, не без пользы и удовольствия проведя время с Милой и даже умудрившись поспать, пусть не вволю, но достаточно, направился я в Управу. Леший, очевидно, змействовал на совещании, так что пробежался я по знакомым коллегам, с целью новости от них почерпнуть. И да, выходило, что последствия “багровых дождей” изрядно работу Управы переформатировали, вызывая если не бардак, то явное неустройство. Пусть и временное, но тут небезызвестная поговорка, что нет ничего более постоянное, нежели временное, вполне могла сработать.

      А в процессе моего шуршания и выведывания отловил меня управный служитель, да и передал веление пред очи самого Главы Управы явиться.

     — Доброго утра вам Ормонд Володимирович, — поприветствовал меня пребывающий в компании Лешего глава (последний тоже буркнул нечто, что можно было интерпретировать как пожелание не самых смертельных хворей).

     — Доброго утра и вам, Даросил Карлович, — ответствовал я. — И вам, Добродум Аполлонович, утра доброго, удач в делах и благолепия всяческого, — ехидно ответил я на бурк змейского лешего.

     — Да, — покивал глава своим мыслям, с ухмылкой взирая на нас с Лешим. — Впрочем к делу: итак, Ормонд Володимирович, ваше предложение насчет “товарищей временных послов” Управой рассмотрено, признано разумным и дельным и к осуществлению принято. Детали вам Добродум Аполлонович, как начальник непосредственный, поведает, заодно не забудьте его поблагодарить, — выдало большое (пусть и малогабаритное) начальство.

      На что я рожу удержал, но видно, не до конца: ну реально, с хера ли мне злонравного Лешего благодарить? За то, что вполне разумное предложение, благотворное для дел управных, до главы донёс? Так сие его прямая работа и обязанность, за то его Полис и Управа благодарит денежным довольствием регулярным, льготами и прочими преимуществами. А мне-то морду сию змейскую за что благодарить? Так что кивнул я на указание главы, но морду, судя по ехидному прищуру Карлыча и оттопыренной губище Лешего, не удержал.

     — Так вот, — продолжил глава. — Предложение у вас вышло дельное, польза его, при увеличении трат незначительном, несомненна. А в силу того, что за предложения подобные, службе полезные, следует непременная награда, пусть и службой большей, поздравляю вас, Ормонд Володимирович, чином децемвира, при сохранении должности прежней, — уточнил глава.

      Хм, задумался я, а оно мне вообще как? Мы не в Мире Олега, где высота звания, кроме больших благ, ни беса не несёт, у нас чай, разумные живут. И децемвир, низшая из “высших” должностей, несёт с собой и ответственность немалую. Хотя и благ немало: например, год в сём чине мне автоматически гражданство даёт. Не говоря о довольствии денежном усиленном, самокате служебном (что приятно, но наши семейные транспортные проблемы не решает).

      В общем, мне оно вкусно, заключил я, поклонившись главе и даже соизволив злонравному Добродуму слегка кивнуть с благодарностью.

     — Благодарю вас, Даросил Карлович и Добродум Аполлонович, — расщедрился на “спасибки” я. — Однако, вынужден признать, что сие предложение было в некоторой степени вызвано ленью и нежеланием в вопросы погружаться, в жизни дальнейшей ни на что не пригодные, — честно высказался я.

     — Так это есть нормально и естественно, — с улыбкой выдал Глава Управы. — Лень есть ничто иное, как двигатель прогресса, а использование сего двигателя на пользу и эффективно и есть то, за что награда положена. Ладно, ступайте, — помахал на нас лапкой глава. — У вас дела имеются, да и мне праздные разговоры вести не след.

      Покинули мы обитель главы, а я, после выхода из секретариата, на начальство своё лешее взор прокурорский уставил, надулся, руки в боки упёр да голосом, полным естественных подозрений выдал:

     — Ну спасибо вам, Добродум Аполлонович!

     — Ну пожалуйста вам, Ормонд Володимирович, — ехидно взирая на мои эволюции, изрыгнуло начальство. — И чем вы на сей раз изволите быть недовольны? — сделав вид постный и невинный вопросил Леший.

      Впрочем, через несколько секунд картинно дланью себя по челу хлопнул, вид принял виноватый и, фиглярствуя, выдал такой спич:

     — Ах, простите великодушно, Ормонд Володимирович! Запамятовал, замотался, не велите казнить, — гадствовал Леший. — Позвольте вас от всего сердца поздравить вас децемвиром. Теперь довольны? — с невинным видом вопросило начальство.

     — Ни лешего, — честно ответил я. — То есть, за поздравление благодарю, но с чего таковая щедрость на награды и чины? — подозрительно уставился я на его змейство.

     — Вот же Терн вы, — закатил очи леший. — Всё вам не ладно. Ну, слушайте, раз разумения своего недостает, — гадствовало начальство, — Что весьма странно, в рамках объяснений моих, — ехидно дополнил он. — Итак, награда ваша была исключительно волей Даросила Карловича назначена. Тут, прямо скажем, вроде и заслужили, а вроде и нет. Были бы гражданином, — уставил на меня перст Добродум, — я бы награждению воспрепятствовал волей своей. Впрочем, гражданину Даросил Карлович бы награду и не предложил, — признал он. — Далее, внесли вы предложение в Управу, будучи сотрудником, пользу делам посольским несущее очевидную и немалую. Что за сие положено со служебным правилам? — победно уставился он на меня, на что я клювом захлопал и плечами пожал. — Не читали что ли? — воззрился он на меня.

     — Читал, но вчитывался в важное, а всякое “поощрение” и прочее подобное, признаться, взглядом пробежал, — признался я. — Не с моим начальством змейским на награды рассчитывать, — несколько неуверенно огрызнулся я, поскольку данная в ощущениях реальность слова мои опровергла. — Ну мыслил я так, — буркнул я, признавая несостоятельность аргумента. — И всё равно достоинства ваши многочисленные сие не отменяет, — отрезал я.

     — Не отменяет, это вы верно подметили, — довольно и змейски покивал злонравный Добродум. — Но в мыслях своих вы меня не столько придирчивым и дотошным начальником выставили, пусть и с нравом не самым лёгким, но и сатрапом и самодуром. Что реальности не соответствует, — веско заявил он, невзирая на мой скептический взор. — Полно вам, Ормонд Володимирович, уколоть либо службы справной категорически потребовать я могу, но самодурством лишать подчиненного награды заслуженной, а в чине повышение вами и впрямь заслуженно, я не буду.

     — Ну, спасибо тогда, — ответствовал я фразой начала беседы, несколько менее агрессивно и подозрительно.

     — Ну, пожалуйста тогда, — пожал плечами Леший. — Ладно, Ормонд Володимирович, ступайте, готовьтесь. Да и я не без дел…

     — Минуточку, Добродум Аполлонович — всполошился я, а на недовольный взор пояснил. — Даросил Карлович говорил, что с деталями нововведения к вам, — на что поморщившийся леший кивнул. — Так вот, вопрос у меня, какие критерии у товарища временного посла? Звания, чины и прочие? Допустим ли некоторый непотизм?

     — Критерии по решению нашему не определены, будучи в ведении самого временного посла, — ответствовал Леший. — Правда и ответственность на нём, за посольство в целом, — на что я покивал, это вполне логично. — Непотизм, подругу свою, что ль, хотите позвать? — ехидно уставился он на меня, но не успел я возмущённо квакнуть, махнул на меня клешнёй. — Впрочем, дело ваше, сами знаете. Больше прав…

     — …больше ответственность, — закончил я максиму Полисов.

     — В таком вот разе. Так что ежели желаете, берите кого вам угодно. Но результат посольства — ваша ответственность во всех аспектах, — подытожил Леший. — Печатью своей временный пропуск справляйте, в свободной форме. Ведите товарища в ведомство довольствия управного, получайте на него оное, да и решайте вам порученное по разумению своему. Всё у вас? — брюзгливо осведомился Леший.

      А после кивка моего, что мол “всё”, ускакало начальство злонравное по своим лешим делам. А я задумался. Ну, овечку мою, положим, тянуть я с собой не буду (хотя, ежели можно — посмотрим, но точно не в текущее посольство). А в чём состоял мной заявленный “непотизм”: у меня, пардон, куча родичей купеческой направленности. Как прямых, так и через Милу, их тоже родичами, пусть и условно, признать можно. И в посольство завтра, так что времени на вращение “антикоррупционным” рылом у меня нет. Можно вообще без товарища обойтись, но это выходит реальный бред, для дела вредный.

      Так что прикинул я по-быстрому, что я о делах родных знаю, да и стал вызванивать Володимира, обнаружившегося в конторе егойной, что и логично.

     — Доброго дня вам, отец, — поздоровался я.

     — И тебе дня доброго, Ормонд. Не стряслось ли чего? — обеспокоился Володимир.

     — Не стряслось, скорее случилось. — протянул я. — Скажите, отец, Буреполк Всеволодович, — обозначил я дядьку, — в Вильно пребывает?

     — Хм, ныне да, — удивлённо ответствовал отец. — А что тебе у дядьки потребно? — резонно полюбопытствовал он.

     — Да по службе вопрос появился, небезынтересный и консультанту, — протянул я. — А не могли бы вы, отец, встречу нам организовать через часок? Он же в конторе вашей. Да и кузину мою, Ладу, если не затруднит, позовите. Может, ей и сподручнее будет, — прикинул я.

     — Организую, — ответствовал Володимир. — Через час несложно, благо в конторе они. А случилось-то что? — все же стал интересоваться он.

     — Проще будет всем рассказать, собственно, я к вам сразу и выезжаю, — озвучил я, на что отец угукнул.

      Вообще, ранее, до супницевой эпопеи, в торговом деле Тернов, отец, будучи старшим, был больше в Вильно, занимаясь контролем, закупками и координацией. А брат его меньший, Буреполк, более экспедиторскими делами ведал, караваны гоняя. И сестрица моя двоюродная ему в том подмогой была, вполне “караванной романтикой” с малых ногтей проникшаяся.

      Сейчас супные пертурбации ввели некоторую невнятицу, но вот в качестве консультанта мне Буреполк был вполне подходящ — с Полисами франкскими дело он имел, да и с вином, не без этого. Ну или Лада, в этом случае уж сами пусть решают. Или, если сами не захотят помочь, так консультацию окажут, к кому обратиться — всё же дело-то нужное.

      В общем, через час был я в конторе отцовой, на границе Акрополя расположенной. Где, родичей поприветствовав, в дело, мне потребное, их посвятил.

     — Ну тут могу тебе такую вещь сказать, Ормонд, — пробасил Буреполк, отличный не только тернистым ростом, но и мускулистой шириной. — Я с тобой точно не поеду — Ласточка на мне, — обозначил он одну из семейных супниц. — Вылетаем завтра, а хоть ты и квестор, но полёт отлагать не годно.

     — Децемвир, — тернисто буркнул я. — Впрочем, сие понятно.

     — Децемвир? — аж поднял брови Володимир. — И когда успел-то, Орм?

     — Сегодня, повышение дали, — отмахнулся я. — А Лада?

     — А что она сама скажет, — ухмыльнулся Буреполк.

     — Ежели недолго, так и помогу, — рубанула сестрица на вопросительные взгляды. — Да и в винах я разбираюсь, и в Амбиануме, да и окрест, была.

     — И не бесплатно, — отметил я, на что девица и старшие родичи покивали.

      В общем, справил я бумаженцию в свободной форме, кузину прихватил, да и направился в Управу. По дороге родственницу в курс дел вводя, да и от неё вопросы выслушивая.

      Лада была меня на год постарше, да и очень “боевитая”. Притом ко мне ранее относилась неплохо, снисходительно-покровительственно (что, признаться, немало раздражало). Впрочем, виделись мы нечасто, раза три в год обычно, на сборищах семейных.

      А выслушав вопросы, я на них даже ответить соизволил, благо хоть и были они семейно-тернисты, но вполне резонны. Как жизнь, с чего столь изменился и похудел, правда ли одарённым заделался и прочее подобное.

      В Управе же направились мы к завозу начальствующему, Серонебом Васильевичем рекомому. Увидев мой лик прекрасный, выдал жадный дед фиглярский ужас на физиономии и изрёк:

     — Нет!

     — Ну и не надо, — ехидно ответствовал я, а пока жадина пастью хлопал, тщась равновесие душевное обрести, продолжил. — Сие товарищ временного посла, в моём посольстве завтрашнем потребная, Лада Буреполковна Терн.

     — Терн? — подозрительно уставился на меня Серонеб, на что я, широко улыбнувшись, покивал. — Ну ладно, — промолвил он, подозрительно к моей персоне приглядываясь и в комоде своём шурша. — Ормонд Терн, завтра, Амбианум. Какого-то товарища придумали, — посетовал старикан. — Эх, а в наше время… — начал было он, вызвав у меня столь сильное рожи перекашивание, что аж закашлялся. — Хотел-то что? — подозрительно воззрился он.

     — Саквояж сейфовый, вопрос с путем посольским — попутно или как. Довольствие денежное, — начал перечислять я. — Пулевик пороховой с обоймой, один, — кивнул я на Ладу. — И, наверное, связные устройства эфирные, в виде серёг.

     — И всё? — подозрительно уставился на меня старикан.

     — Из того что дадите — да, — честно ответил я. — А времени из вас что-то приличное выбивать не имею, в посольство скоро. А сколь скоро, вы мне и скажете.

     — Скажу, — выдал Серонеб. — Самолёт тебе отжалели, лёгкий правда, без лож. Но и лететь недолго! — воздел перст он, очевидно, ожидая моих справедливых претензий.

     — Ну и хорошо, лететь и впрямь недолго, — благодушно покивал я. — Обратно им же? — на что последовал кивок с подозрительным прищуром. — Совсем замечательно.

     — В два пополуночи самолёт ваш с порта воздушного летит, — бросил старик. — Самокат твой к жилью в два прибудет и доставит.

     — Уже выделили, значит, — констатировал я. — Вот и хорошо.

      В общем, собрались мы, да и отфонил я Миле, мол, жди гостей. Одёжа у сестрицы была вполне “рабочая”. А учитывая путь от меня самокатом, было разумно от меня и отправляться.

      Дома же, Милу и сестрицу познакомив, на ужине подругу свои в текущие реалии посвятил, доверенность в делах Миле написал, да и назначил самокат присмотреть, а при желании купить. Всё ж ближайшее время более ей он потребен будет.

     — Да я и водить не умею, — несколько растерянно выдала подруга, но под ехидным взглядом Лады вскинулась и решительно кивнула. — Хорошо, Ормонд, научусь.

     — Не лишнее, но я думал о прислуге, которая водить сможет. Впрочем, обговорим ещё, — отметил я, на что Мила покивала.

      И тут ощутил неудобство присутствия гостьи, которая деликатность не проявляла, тернилась и вообще над нами бедными веселилась всячески. Через полчаса довела Лада овечку мою до покраснения, а меня до расчётов, как бы кузину сковородью по маковке приголубить так, чтоб не прибить, и к сроку должному оклемалась. Добившись сих выдающихся результатов, кузина заржала неприлично, с похрюкиванием, махнула на нас дланью и выдала:

     — Ой, не могу, забавные вы, — заявила родственница. — Идите, любитесь уж, — заржала она неприлично повторно.

     — И пойдем, — с мордой каменной ответствовал я, подхватил овечку мою засмущавшуюся под локоток и увлёк в спальню.

      Уже в самокате, следующем в воздушный порт, Лада вполне серьёзно сказала:

     — Молодец, Орм. И подруга у тебя хороша, да и дом неплох. Пустоват, правда, — не могла не отметить она.

     — Я такой, — не стал спорить я. — А что пустовато, так время потребно. На новоселье будешь? Мыслю через пару седмиц отпраздновать, — вопросил я. — Да и дядьку бы увидеть.

     — Будем, — покивала она. — Володимир Всеволодович так маршруты и сроки подобрал, чтоб всей семьёй собрались.

     — Кстати, как тебе супницы? — не без интереса полюбопытствовал я, а на вопросительный взгляд пояснил. — Ну всё ж я отца на мысли натолкнул, а ты караваны любила.

     — Нормально, не хуже караванов, — барственно ответила сестрица. — Вот Эфихос тебя в уста сахарные расцелует, — фыркнула она. — В кажный полёт просится, “небом заболел”, как принято говорить. Даже в милитанты расхотел идти.

     — Да? — уточнил я, на что получил кивок. — Не знал, впрочем, тут и понятно — служба. Но хочет — пусть летает, я не против, — милостиво дозволил я.

      А в воздушном порте Вильно мы погрузились в отведённый нам самолёт, и вправду небольшой, но снабжённый теми самыми, в своё время изумившими меня, “кривыми винтами”.

      Так что на месте мы были в четыре пополуночи, с учётом “съевшего” час часового пояса. Грамоты тонконогому галлу я всучил, да и в самокат галльский, в галльский гостиный двор следующий, с кузиной уместился.

      И ждало меня первое посольство самостоятельное, да и Ладе работа найдётся, прикидывал я. Впрочем, это всё в нумере обсудим, разумно подытожила моя послатость.

     

     

      Добравшись до выделенных нам нумеров в гостином дворе, я Ладу прихватил и под ейный ехидный взор оттащил в свой нумер. Великодушно проигнорировав её хватание за щёки и преувеличенно-восхищенные возгласы в стиле “ну и могуч ты силушкой мужской, Орм!” — я уместился в кресло и попробовал осуществить серию эфирных воздействий от соглядатаев, как человеческой, так и технической природы. До филигранности Лешего, осуществляющего пять воздействий небрежным движением брови, мне было далеко, но за минуту, с закрытыми глазами, я справился.

      Комплекс сей содержал в себе сенсорное воздействие, выявляющее в пределах нумера записывающие устройства. Собственно, в этом случае слабое развитие радио хорошо сказалось — передающий информацию “жучок” фонил бы в эфире как сволочь. Ну а убедившись в отсутствие “жучков”, я создал этакую “сферу искажения”. Воздействие, искажающее любые гармонизированные волны для внешнего наблюдателя. То есть звуки, даже свет выходил из этой сферы с заметным искажением, по губам, например, бес что прочтёшь. О звуках и разговор не идёт. Воздействие для разума тяжёлое, но вещь для конфиденциальных переговоров в “условно-враждебной обстановке” незаменимая.

      Кузина через полминуты изящных остроумствований замолчала, а открыв очи мои, я узрел её внимательный взгляд. Вздохнул, да и выдал:

     — Защиту от соглядатаев обеспечивал, — выдал я, а на ехидное выражение морды лица родственницы уточнил. — Не дома мы, а в условно-враждебном Полисе, не с торговой, а с политической миссией, — на что Лада сморщилась, но всё ж понимающе кивнула. — Итак, видится мне правильным таковой план: я с утра еду в Управу франкскую да буду там вопрошать, что за бесовщина творится. Ты же в это время на самокате наёмном объедь дома гостевые, попробуй контракт на поставку обговорить. Любопытства, до прямого отказа, не проявляй. Ну и аккуратна будь, что бы тебе ни мнилось, но мне не раз и не два совсем не ласково доставалось, — потёр я грудину, где давно рассосался, но напоминал о себе шрам от топора римского.

     — Ну совсем меня уж за девчонку мелкую не принимай, — фыркнула сестрица. — В караванах не один год, разумение имею. Что ж со мной не пойдешь, ежели опасаешься так? — ехидно вопросила она.

     — Мы в чужом Полисе, где задача наша выяснить, сколь власти его к нам враждебны. Так что надежда на достоверные сведенья лишь в случае их ошибки возможна. Притом, ошибка эта, в случае, ежели мы действовать будем не в одном месте, свершится вероятнее. Либо не предусмотрят чего, но всё одно для нас ошибка.

     — Параноишь ты, мнится мне, — выдала Лада, но увидев выражение лика моего, рукой махнула. — Ладно, буду осторожной и сделаю по словам твоим. Сроку сколько даёшь?

     — До полудня, — прикинул я. — В полдень встречаемся в гостином дворе, ежели меня не будет — подождёшь. Расскажешь, что узнать удалось, что вышло. Ну и я вопросы задать могу, смотря, что за сказки мне расскажут.

      На том и расстались. За кузину я особо не опасался: она и вправду пулестрел дядюшкиными трудами чуть не ранее ходьбы освоила. Тут ежели и учинится что, то лишь по её же расслабленности. Ну а у меня были вопросы, да и договор возможный межполисный. Впрочем, тут как пойдёт, посмотрим.

      Ну и утром меня увёз самокат управы, а кузина наёмный взяла, причем, как я указал, ехать должна на нём лишь до места, где она новый наймёт.

      Ну а я по привычке полюбовался окрестностями. До Акрополя различие с италийской стилистикой было лишь в обилии деревьев с садах придомных. Собственно, не каждый раз можно было сам особняк увидеть, разлапистыми деревьями прикрытый. И это на сезон неурочный не взирая! А в Акрополе была этакая “готичность” в смысле “ввысь устремление”. Рим, например, также не пренебрегал “высотками”, но там были они “основательными” и “поперёк себя шире”. А в Амбиануме было изобилие именно островерхих башен, видимо, некая этническая склонность, рассудил я. Управа, обзываемая местными “мару пенно”, голова большая по-ихнему, была довольно изящна: пара этажей — каменный квадрат, а вот третий и четвёртый расширялись в стороны, венчаемые островерхими башенками. Последние — чистая декоративщина, но вблизи приглядно. Издали, впрочем, как гриб коронованный смотрится, припечатал я франков глупых.

      Тем временем мою персону в недра Управы вовлекли, да и на третий этаж, в кабинет товарища местного главы запустили.

     — Приветствую, господин Терн, — выдал дядька годков сорока, с очень глубокими глазницами, откуда очи сверкали, как из бойниц. — Что потребовалось нашим друзьям из Вильно? — лицедейски выразил он удивление.

     — Приветствую, господин Доггерти, — ответствовал я. — Многое, — широко оскалился я, вызвав ответный оскал.

     — Многое — это хорошо, а в деталях? — закономерно полюбопытствовал франк.

     — Вопросы перебоев поставок, — ответствовал я.

     — Так не было никаких перебоев, — лицедейски выпучил он очи. — Насколько я знаю, после пары неудачных попыток закупок, к вам в Вильно даже торговец направился.

     — Понятно, — улыбнулся я на всю рожу. — Что ж, Салоники — вполне подходящая альтернатива.

     — Греческая кислятина? — поморщился собеседник, закатив глаза. — И вообще, с чего прерывать столь выгодное и долговременное сотрудничество?

     — Цены, драгоценный господин Доггерти, — наивно залупал очами я. — Жители Вильно недостаточно обеспечены, чтобы позволить себе вино по гривне за бутылку.

     — Сколько?! — округлил очи и схватился за сердце франк. — Это решительно невозможно! Давайте разбираться, — деловито выдал он.

      Вообще, был он как-то чрезмерно театрален, какие-то напыщенные и избыточные жесты, игра мимикой, что при его “крепостных буркалах” смотрелась не только фальшиво, но и несколько пугающе. При этом, диалог, если не обращать на внешние атрибуты внимания, вёл разумно. Посетовал на неурожай — но тут врал очевидно, погода отслеживалась и не было ничего катастрофичного ни для молодых, ни для старых вин. Хотя, предположим, потрава какая была, допустим. В завышении цен обвинил “жадного торгаша”, в общем всё “случайность и благодать”. Ну да ладно, был у меня договор, на “поставки по фиксированным ценам” некоторых сплавов из Вильно, ну и на вина из Амбианума в обратку.

      И вот тут мне реально если не стало страшно, то холодок пробрал: на договор собеседник оскалился в инфернальной ухмылке. Но сие мои нервы, лешими всяческими закалённые, не тронуло. А вот то, что всё с той же улыбкой на всю рожу, собеседник ляпнул малую полисную печать и подписью закрепил поставки… в два раза дешевле бывших ранее! Это мне ни беса не нравится, улыбаясь, передавал я документ на поставки металлов.

      Довольно быстро распрощался, да и покинул кабинет под широченную улыбку.

      Так, рассуждал я, послав самокат в далёко, да и бредя к гостиному двору пешком. Вильно только что подарили немалое количество элитного, признанного в мире продукта. Именно подарили - цены таковы, что полторы цены франки с поставляемого поимеют, даже будучи запредельно щедрыми. Я, бес подери, цену назвал, чтоб торговаться возможность иметь! А этот инфернальный Доггерти взял и подписал. Фигня какая-то. Не бывает так! Вальнуть меня, что ль, с этим договором хотят душегубски, напрягся я.

      Дело в том, что документ с подписью уполномоченного Полисом — это не бумажка туалетная. То есть, ежели, положим, меня вот сейчас с договором этим “грабитель” какой удушегубит, то плакали алкоголики Вильно горючими слезами. Договор явно предусматривал поставки из полисных запасов, ни один купец за такое не возьмётся, разве что за доставку.

      Ну а наш договор на десятипроцентную скидку в поставке металлов у них уже есть. Нет, прибивать послов не слишком принято, точнее не принято совсем, тут на “ответку” такую нарваться можно, что из Полиса-то не выберешься. Но в доброго дедушку Колю я не верю, благо мифология Полисов такого полезного кадра и не предполагала.

      В общем, брёл я по Амбиануму напряженный и отслеживал любые шевеления. Моя паранойя — залог моего здоровья! Подошёл к конторе службы почтовой, юркнул туда, выдохнул облегчённо, подошёл к окошку эфирофона, связи эфирной сиречь. И понял, что вздыхал рано: окошка венчала табличка, что ни беса эфирная связь не работает, валите в прочие почтовые конторы, уважаемые.

      Ни хера мне эти совпадения не нравятся, решил я, успокоился и собрался: время психовать прошло, настало время действовать. Настороженно покинул почту и побрёл к двору. По дороге связался с Ладой (пытавшийся меня послать, потому как “выгодная сделка”), да и наказал ей срочно на наёмном самокате выдвигаться к двору гостиному, но сам самокат не отпускать, ждать меня.

      Сестрица несколько фраз проглотила, явно восхищенных моим всем, но кхеканье и мыканье её завершилось коротким “буду”.

      Ну а я брёл по Полису, коий решил воспринимать не “условно-враждебным”, а просто враждебным. Впрочем, орд вражин на меня не накидывалось, из коляски мамаши, прогуливающейся через дорогу, ствол эфирострела, выцеливающего мою персону, не появился.

      Заманивают и бдительность усыпляют, сволочи импортные, вынес я логичное умозаключение. Впрочем, до двора гостиного я таки добрался, причём в городских боях не участвуя. Может, и вправду паранойя?

      Мелькнула мысль сия, да и была задавлена: в Вильно сначала посмеюсь, а потом Артемиде Псиносфеновне в ножки паду, моля о излечении нездоровья душевного. А пока лучше параноиком живым побуду.

      Лада на самокате явилась, влекомая возницей столь лихим, что чуть не окончил он свой путь под моим эфирострелом. Впрочем, смирил я потуги нести в Мир покой, да и в самокат уместился.

     — Случилось что, Орм? — подобралась кузина, взирая на мою рожу.

     — Да, — коротко ответил я. — Посольство завершено, мы домой. В воздушный порт, любезный, — метнул я погонщику аурес.

      Кузина явно многое мне сказать хотела, однако увидев взгляд округу сканирующий, сама подобралась. Так до порта воздушного и добрались, погонщик и впрямь лихой попался, так что метнул я в него ещё сестерцием, за скорость.

     — Гоже ли так деньгами служебными сорить? — хмыкнула Лада.

     — С жалованья покрою, — буркнул я.

      Отловили мы пилота нашего, который и спать-то ещё не ложился, на моё “срочно, в Вильно” лишь плечами пожал, да раскочегарил свою таратайку. Уф, облегчённо выдохнул я, наблюдая исчезающий вдали Полис. Похоже, параноик я психованный всё же, что и к лучшему. А договор… да шут его знает, может, договор межполисный, до меня не донесённый. Или форма извинения за неурядицу с поставками, а галлы тонконогие вообще душа-человеки. Хотя эфирофон в конторе почтовой…

      А тоже бывает, поломка какая. Я же иные конторы не проверял. То, что Мир вокруг моей пухлой персоны не вращается, законы физики отчётливо утверждают: массу я ещё не набрал, для сего достаточную. Впрочем, всё впереди либо уже позади, парадоксально заключил я.

      В общем, посольство справлено, справлено неплохо, а мне и впрямь надо либо к Артемиде, либо пилюль каких, успокоительных. Но не успел я расслабленно в кресле обмякнуть, как зарядило мне в бочину родственным локтем.

     — Что это вообще было, Ормонд? — требовательно уставилась на меня кузина. — На кой бес ты вообще меня брал? Нет, деньги — вещь годная, да и контракт я всё ж заключила, — ухмыльнулась она.

     — Да? — заинтересовался я, получил кивок и продолжил. — А что с винами амбианумскими?

     — Спросил, надо же, — отернилась сестрица, но продолжила. — Ничего с винами этими. Несколько седмиц закон новый ввели, о скупке у аграриев в полисные хранилища. Лишь оттуда купцы товар получают. Или не получают.

     — Хм, а остальные Полисы? И что за контракт? — продолжил интересоваться я.

     — Остальные по-старому. Контракт я заключила на поставку улиток виноградных, деликатесных, через седмицу в Лемовисе надобно забрать. Мыслила и на вино контракт составить, да ты помешал, — продемонстрировала мне кузина язык.

      Язык как язык, оценил я. И чего показывала, спрашивается? Хм, ни беса не понимаю. Ну скупают продукт галлы централизованно. Хорошо, могу понять. Такое не сказать, чтобы редкость, в половине Полисов купцы на складах полисных закупаются. Лихва не столь велика, как ежели у пейзан закупаться, но покупают и не пищат. Но в любом случае — что за фильдеперсы с выкрутасами амбианумские? Ну скупили, пожелали цены задрать. Так вина ихние не эксклюзив, вон, сестрица мало не за пару часов чуть контракт не заключила. А потом этот подарок контрактный. Глупость какая-то, поставил диагноз я.

     — Это ты меня благодари всячески, — надулся я. — Что не заключила. Амбианум Вильно будет вина поставлять по два золотника за бутыль. Как раз со складов полисных, — задумчиво заключил я.

     — Ну ты хват! — через четверть минуты выдала сестрица, на персону мою с уважением поглядывая. — Видна кровь наша торговая, Тернов, — заключила она. — И верно, благодарить тебя надобно, а то бы обмишулилась с контрактом, — признала она.

     — Управа бы компенсировала, — судорожно думал я, чуя, что что-то упуская. — Ты как служащий управный действовала, по моему указанию. Правда и лихвы с улитками бы лишилась, — дополнил я. — Тут либо так, либо этак.

     — Вот всё равно не понимаю, на кой я тебе сдалась-то? — полюбопытствовала сестрица.

     — Как консультант, что всё столь ловко обернётся — не знал никто, а в делах торговых я ни беса не разбираюсь, — выдал я под скептическим взглядом кузины в стиле “ну, чего ты мне ещё расскажешь”. — Уважаемый, а как вас по-батюшке? — обратился я к затылку авиатора.

      Дело в том, что самолёт и вправду был невелик, как раз на три места. И пришла мне ещё одна параноистая идея, очень мне не понравившаяся.

     — Акамир Душанович, Ормонд Володимирович, — как ответил, так и показал, что в ответном представлении нужды нет.

     — А скажите мне, Акамир Душанович, вы же не всё время на самолёте пребывали? — спросил я и тут же сам себя поправил. — Хотя простите, мы же вас в жилом помещении встретили. А самолёт не заправляли? — спросил я ещё одну глупость, уж больно меня паранойя тупила.

     — Издеваетесь, Ормонд Володимирович? — спросил одарённый пилот. — Смазку провели, покрытие сменили от обледенения, — перечислил он.

     — Не издеваюсь, Акамир Душанович, — ответствовал я. — Беспокойство некое имею. Скажите, а вы самолёт свой эфирно ощутить сможете? Насчет поломок каких, или ещё чего?

      На это погонщик самолёта аж повернулся, взглядом меня в скудоумии укорил, да и расфокусировал очи, явно просьбу мою выполняя. Я же мысленно приготовился к тому, что остатний путь быть мне мишенью семейного злонравия Лады, да и ежели Акамир к сему присоединится — и возразить-то, по совести, не смогу.

      Впрочем, резко побледневшее лицо пилота меня от мыслей скорбных оторвало. “Бонба” то ли прошептал, то ли просто проартикулировал пилот, смотря круглыми, расширенными глазами в мои, подозреваю, аналогичные очи.

      В следующую секунду случилось столько, что я бы посчитал себя телепатом, что, впрочем, явно было не так: просто всем присутствующим резко и остро захотелось жить. Вильнул я взглядом на Ладу, пихая ей одной рукой саквояж, другую пилоту протягивая. Тот, на колени на кресле вскакивая, кивнул, лапу мою ухватил. Рявкнув Ладе “держи крепче!”, благо саквояж она рефлекторно схватила, приобнял её свободной рукой, и, одновременно с Акамиром друг другу кивнули.

      И развалили эфиром к бесам кабину самолётную. Причём, если я просто “шибанул от души”, то пилот наш бил с умом, нас из-под возможного удара выводя. Впрочем, мне на него было временно индифферентно, как и на крик непонимающей Лады: я держал телекинезом напор воздуха, которым нас и убить бы могло. Впрочем, пилот сориентировался, цапнул меня за прижимающую Ладу лапу и заключил её таким образом между нами. Ну а далее вышла такая картина — я, ни хера толком не соображая, держал давление. Видно, Акамир состояние моё понял, так что в итоге положение наше было таково: я падал спиной вперёд и вниз, упорно держа защиту, а пилот точечными воздействиями нашу сцепку корректировал.

      Лада в это время продолжала визжать в мои многострадальные ухи, правда, судя по лицу и заглядывающим мне за плечо глазам, от восторга.

      Тем временем, в низах что-то довольно ярко вспыхнуло, что я отметил по отсвету на сополётниках и их зажмуренности. И начал медленно, но верно приходить в себя. И понял, что летать, пардон, афедроном вниз мне не очень приятно. Впрочем, Акамир был явно квалифицированнее, так что пусть и рулит. Вдобавок, много времени это не заняло — насколько я понял, он гасил нашу скорость. А так-то, одарённому в сознании разбиться дело такое, разве что намеренное. Вот при взрывной разгерметизации самолёта, а тем паче от бонбы, могли и помереть. Просто сознание потеряв, например. А так - вполне вытянули, одарённые собственно, даже парашютов не имели, вполне Миру Полисов известных.

      А вообще, подозреваю, я нашу сцепку какое-то время просто на месте держал, поскольку Акамир слегка поморщился, да и начал нас ногами к земле-матушке разворачивать. Ну, метров сто — и на месте стоим, оценил я, ослабляя своё воздействие под одобрительный кивок пилота.

      Ухи же были заложены намертво, как перепадами давления, так и грохотом, да и Лада постаралась.

      В итоге бухнулись мы на какую-то пожухлую зелень, с трудом расцепили руки, высвободив Ладу, да и повалились на землю, отходя от произошедшего. Впрочем, я, как самый стойкий, пришёл в себя первым.

     — Пиздец Серонебу! — в праведном гневе возопил я. — Удавлю старикашку жадного, мучительно!

     — Орм, — слегка охрипшим голосом отозвалась Лада. — Ты франков хотел сказать?

     — Франков само собой, — отметил я. — Но нам же, блядь, леший сколько переться до Вильно! А этот жмот престарелый гаковницу зажал, — пригорюнился я.

     — Жалко Стратима, — подал голос Акамир. — Что они, сволочи, в него подкинули? Белым полыхнуло, как от “Фрейи”.

     — Милитант? — полюбопытствовал я.

     — Десяток лет в “витязях”, — ответствовал пилот, обозначив отряд “эфирно-доспешных” воинов Вильно.

     — А в пилоты с чего? — полюбопытствовал я.

     — Небо люблю. Так, почитайте, все пилоты — милитанты бывшие, — ответил Акамир. — Ормонд Володимирович, а как…

     — Не понравился мне франкский политик, — честно ответил я. — Сильно не понравился, и договор заключил слишком им невыгодный. К порту добирался — ждал выстрела.

     — Это да, как под выстрелами держался, — припомнила Лада. — Эх, а мне есть что вспомнить! И летать здорово, — с искренним восторгом заявила она, впрочем, тут же ехидно добавила. — Да и молодцы столь могучие, меня так страстно обнимали. Сильны, одарённы, приглядны, — продолжала она, но всё же не выдержала, рассмеявшись.

      Немудрящая шутка прошла “на ура”, так что ржали долго, сбрасывая стресс. Наконец, стал я мощи свои над землёй воздвигать.

     — Вот вы медведь, Ормонд Володимирович, — выдал пилот, потирая предплечья, где я, очевидно, в него цеплялся.

     — На себя посмотрите, Акамир Душанович, — огрызнулся я, растирая свои пострадавшие предплечья. — Ну да ладно. Бес знает, что франки гадкие задумали, судя по вспышке?... — вопросительно уставился я на пилота.

     — В прах, термический заряд высокой температуры, — ответствовал он.

     — Всё одно, двигаться надо, а то мало ли. А кто меня ныне параноиком назовёт, в око получит! — справедливо возвестил я.

     — От меня уж точно, — по-родственному поддержала сестрица.

     — А я добавлю, — дополнил пилот.

     — Это хорошо, а мы вообще где сейчас? — уточнил я.

     — Гент, — тыкнул дланью взад пилот. — Брокель, — тыкнул он лапой вправо. — Антверпен, — тыкнул он налево.

     — А что ж нас сюда занесло? — удивился я.

     — Фронт грозовой облетали, — ответствовал Акамир.

     — Ну и даже неплохо, — прикинул я. — Все целы, к пути готовы? — уточнил я, на что спутники выразили умеренную готовность. — Тогда двигаем в Антверпен, Акамир Душанович, указывайте путь. И напрямки, к бесам дороги, — уточнил я.

     — Дальше всего, — уточнил пилот.

     — И по… всё равно, — решил я к мату не привыкать. — Нам туда лучше всего. А насчёт дорог, — выдержал я театральную паузу, заполненную разминанием Лады кулачков.

     — Да как скажете, я себя тоже в око бить не намерен, — отрезал пилот.

      И двинула наша троица, сначала довольно деревянно, а потом расходились. Впрочем, я как эфирным зрением, так и просто озирал округу да лапу, от саквояжа свободную, на перуне держал. Спутники мои через часик “отошли” да и принялись на персону мою взгляды бросать ехидные, впрочем, не комментируя.

      Ну и дурачьё, так же мысленно определил я статус глядунов. Вот бес я расслаблюсь, пока в Вильно не окажусь. Да и там расслабляться слишком не буду. Вообще, бардак, мать его, начала нарастать внутри злость и обида.

      Ну за что мне всё это? Ведь не худший я человек вроде, я всего лишь хочу, чтоб всем хорошо было умеренно, а мне сильно. Да и если прочим сильно хорошо будет, не особо огорчусь. Очень скромно и понятно! А тут какая-то непотребщина творится гадкая.

      Шли мы, рассекая поля пейзанские, уже часа два. Я злопыхал, округу обозревая, что делал не зря. В рощице на нашем пути, пребывали три человека. Я напрягся, и тут из рощи раздался пулевой выстрел. Толкнув спутников на землю эфиром, я понял что всё, довели. Я щаз пойду этих уродов натурально убивать!

      Долбанул эфиром по пашне от души, сотворив некий аналог дымовой завесы, да и потащил с рёвом перун из кобуры. И тут у меня на руке ладони сомкнулись, явно мешая. Бросил я взгляд, красным по бокам отдающий, и увидел Ладу.

     — Успокойся, Орм! — почти жалобно попросила она. — Акамир же знак давал, возьмёт он их!

      Что меня несколько в себя вернуло, сел я на землю, благо судя по шевелению эфирному, Акамир пейзан уже “взял”, да и начал в транс себя вводить. Лада меня по макушке гладить повадилась, чем прямо скажем, скорее мешала. Но, впрочем, пусть её, уже успокоенно заключил я. А через минуту Акамир подошёл и выдал:

     — Рабы, местные. Говорят, за бандитов приняли, хотя врут, по-моему, — отчитался он.

      Я же поднялся на ноги, посмотрел в небо, спросил у ушедших богов тоном ласковым: “за что?” — попинал башмаком проклятую планету и окончательно пришёл в себя.

     — Бес с ними. Пойдём, Акамир Душанович, мне один потребен, — пошёл я к роще, где троица скорбных мужичков были связаны своей же одёжкой.

      В стороне лежал какой-то доисторический карамультук, причём, на первый взгляд, с гнутием ствола. Мдя, но ведь и пристрелить могли, придурки аграрные.

     — Одного развяжу, — холодно бросил я по-дански. — Проведёт до особняка. Ежели препятствий чинить не будете, да и нападать не будут, попрошу до Полиса доставить. И заплачу, зла не причинив, Форсети клянусь! — побренчал я монетами в кошеле. — А если нет… Сам найду и спалю к Хель вашу хибару, а вас на углях поджарю! — ласково улыбнулся я.

     — Отведу, господин. — буркнул один из рабов на ломаном данском.

     — Веди, — вздёрнул я его на ноги эфиром.

      И вывел сей проводник нас через полчаса к особняку. Впрочем, воевать местных я не пожелал, так что бросил треллу:

     — Зови хозяев, винись что напали вы. Выйдут — вирой за вас будет наша доставка. А коли не выйдут или подлость учинят, память не отшибло? — улыбнулся я, на что мужичок башкой замотал и к особняку припустил.

     — Опасно, — нейтрально бросил Акамир.

     — Ну не жечь же их, в самом деле? — пожал я плечами. — То есть, может и придётся, посмотрим. А так хоть до места доберемся, да и вправе мы.

      Жечь не пришлось, через пять минут из дома вышел лысый мужик в явно хозяйской одеже и парень лет двадцати, явно родич. Оружие у них было, но шли они подчёркнуто миролюбиво, а рядом семенил давешний трелл, с явно деформированным и красным ухом.

     — Извинения наши, за треллов, — пробасил лысый на ломаном данском.

     — Гот? — уточнил я, что учитывая акцент, было очевидно, получил кивок, — Тогда так. У нас самолёт упал…

     — Как упал? — выпучил очи младший.

     — На землю, — доходчиво пояснил я. — Нам в Антверпен надо. Доставите — заплачу.

     — А если… — начал было молодой, но получил по шее.

     — Вина наша, доставим. И плата не нужна, — пробасил дядька, на что я помотал башкой. — Ну как пожелаете. Ганс, довези путников, — бросил он младшему, от чего тот метнулся к особняку. — А ты, Кролм, поможешь, — обратился он уже к треллу. — Обиды не держите? — потянул он лапу, которую я пожал, не переставая обозревать округу эфиром.

      В итоге загрузились мы втроём на заднее сидение самоката, младшим управляемого. Парень дёргался, но к вратам полиса доставил нас минут за двадцать. За что получил аурес, ну трелл — сестерций, раз уж обещал. Да и направился я к милитантам привратным. Продемонстрировал бляху посольскую, да и вопросил:

     — Связь с авделингом есть, стражи? — с ходу уточнил я.

     — А какой потребен? И кто нужен? — резонно уточнил милитант.

     — Посольский. Потребен же хэрсир Аскульдур, хускарлу Ормонду, он поймёт, — ответил я.

      Через пять минут меня поманили в сторожку и протянули фони. Откуда, чуть не вышибив мне басом перепонку, вырвался бас:

     — Здорово, хускарл Ормонд! Совсем тебе Добродум извёл, к нам решил податься? Ну не скажу, что годно, но найдём тебе дело! — предложил мне политическое убежище Аскульдур.

     — Здравия вам, хэрсир Аскульдур, — ответствовал я. — Авария случилась, да только поведать лично вам хотел бы. И подмога ваша нужна.

     — Жди, — бросил хэрсир. — Нужна — помогу, — дополнил он.

      И вышел я к спутникам, у врат ожидающих. Но Лада, оглядевшись, осведомилась:

     — Орм, а на кой нам бес Антверпен? И хэрсир этот твой? — полюбопытствовала она, на что и Акамир бросил заинтересованный взгляд.

     — Деньги, Лада. Были бы они у нас, рванули бы в Брокель, а оттуда самолётом домой. Но у нас на самолёт денег нет, и с тем ауресом тоже не было, — уточнил я в ответ на ехидную физиономию кузины. — А тут знакомый, благорасположенный, покровительство предложивший. Одолжиться не грех, да и секретить от данов нам особо нечего, — уточнил я. — А пешком до Вильно добираться или разбойничать — в пекло. Милитанты Полиса какого пристрелят. Да и франки, бес знает как себя поведут. А ежели проверить захотят?

     — Вот сказала бы второй раз, что хотела, да не скажу, — извилисто, но понятно выразилась сестрица, на что Акамир покивал.

      Тем временем подкатил самокат данской управы, куда мы и погрузились. И доставились в оную управу, где возница нас до кабинета и сопроводил. Аскульдр был всё так же же велик, стремителен и громогласен. Зарядив мне по плечу ручищей своей, он рявкнул в селектор “Эль, тролл сиги!” — после чего уставился на мою персону.

     — Лада Буреполковна, кузина моя и помощник в посольстве, — начал я. — Акамир Душанович, авиатор и пилот судна нашего воздушного. Бывшего, — дополнил я, на что Аскульдур бровь вздёрнул. — После справления посольства в Полисе, название которого я хотел бы для начальства сохранить, однако скажу, что франкского, — начал я, на что собеседник покивал, — поведение принимающих было чрезмерно подозрительно. В воздухе решил проверить, и было обнаружено взрывное устройство, — продолжил я, пока дан глаза удивлённо пучил. — Акамир Душанович, технические детали взрывного устройства почтенному хэрсиру сообщите, — указал я.

     — Слушаюсь, — вполне милицейски ответил пилот. — Бонба на смеси кислородной и обогащенном огнероде. С эфирными конструктами на срабатывание, неизвлекаемость. Аналог “Фреи” заряда, только в виде бонбы.

     — Точно? — пробасил дядька неверяще.

     — Пламя белое, с этаким лиловым отливом, знаете…

     — Знаю, — буркнул Аскульдр. — Вот же не повезло вам, — прокомментировал он. — И франки, сучьи дети… Ладно, понял, поздравление с избавлением от полей ледяных. От меня что хочешь хускарл? И дар мой сгорел? — посмурнел он. — Пей до дна! — рявкнул он, пихая в меня кружкой эля.

      Я и выпил. Хороший эль, кстати, с травами приятными, отметил я. И именно эль: с некоторых пор параноил я и насчёт составов всяческих, механику желез внутренних отслеживая.

     — Не сгорел, хэрсир Аскульдур, — отдышавшись начал отвечать я. — Посольство боёв не предполагало…

     — Дурень! — припечатал меня дан. — Вот тебе и урок, с собой носи, был бы с тобой — мож и сорвалось у злодеев что.

     — Буду, — заверил я, мистика-не мистика, а пригодится, если что. — А помощь нужна в доставке до Вильно. Ежели самолёт какой, так через полчаса по возвращении деньги верну.

     — Будет, — кивнул Аскульдр. — И денег не надо.

     — Надо, — отрезал я. — Я не побирушка, да и Вильно не Полис нищих.

     — Не надо! — рявкнул хэрсир, хватив лапищей по столу. — Не извозчики мы! Помощь дружескую окажем! — выпучил он на меня очи.

     — А я говорю — надо! — понесло уже меня. — Помощь — одно, а милостыня — другое! Коль с дорогой поможете, так помощь великая, но дорогу всё едино оплачу! — вытаращил и я очи.

      И стали мы друг на друга очи бешено пучить. Попучили с полминуты, как вдруг Аскульдур заржал. И ржал, мало что не до слёз.

     — У вас в Вильно все, что ль, такие? — вопросил он, отсмеявшись. — Что Добродум буян своевольный, что ты, хускарл Ормонд. Ладно, сам пилоту сунешь, что должным сочтешь, — махнул он на меня лапищей. — Связь нужна эфирная?

     — Не думаю, — помотал я головой. — Шифрования не знаю, а открыто сообщать, что живы мы…

     — Мыслишь, что франки погонятся? — ехидно вопросил хэрсир, но на него уставилось уже три пары бешеных глаз. — Ну, может, и погонятся, — несколько сдулся он под этим артобстрелом. — Ладно, поезжайте, посольский “Стриж” вас до Вильно доставит, — сказал он, кинув пару указаний по фони. — Береги себя, хускарл Ормонд, ещё эль без спешки попить надо. И Добродуму привет передать не забудь!

     — И вы себя берегите, хэрсир Аскульдур. Благодарность вам от всего сердца, — довольно низко поклонился я.

      Стриж оказался той же “кривовинтовой” машиной, правда, с вместительным салоном. В полёте я полюбопытствовал, а Акамир просветил, что форма сия связана с тем, что воздух себя, на оборотах высоких, вести себя начинает газу неподобающе, соответственно, для скоростей высоких форма специальная есть, в Новограде изобретена лет двадцать назад. Ну, я в аэродинамике не силён, но что-то такое предполагал.

      Через пару часов “Стриж” приземлился в воздушном порту Вильно, и мне где-то наполовину полегчало. Правда, я судорожно задумался, как бы с даном рассчитаться, но Акамир на моё чело, мыслями отягощёнными, хмыкнул, да и метнулся в недра порта, вернувшись через минуту с десятком гривен. На мою вздёрнутую бровь выдал:

     — Снявши голову, по волосам не плачут.

     — В Управе верну, да и самолёт Управа скомпенсирует, — ответил я.

      До самой управы я добрался в лучших традициях Мира Олега: злобно рявкнул на чинов порта, махая бляхой, да и организовали они служебный самокат. Бардак, конечно, но всё достало. Отвёл спутников в Управе в трапезную, посулив что позовут их вскоре, да и направился к начальству.

      С оным на пороге столкнувшись — откуда-то Леший возвращался. Увидев мою персону, просто лучащуюся улыбкой, начальство хмыкнуло, да в кабинет меня запустило.

     — Вернулись уже, Ормонд Володимирович, — совершил леший открытие, за стол уместившись. — И как посольство ваше?

     — Вы знаете, Добродум Аполлонович, я на вас даже не злюсь, — мечтательно сообщил я потолку. — Потому что посольство это — просто пиздец какой-то, — честно сообщил я.

      Нахмурившийся Леший на меня эфирное диагностическое воздействие произвёл, нахмурился сильнее и выдал:

     — Шок. Что с вами, Ормонд Володимирович?

     — Это уже не шок, — хмыкнул я. — У нас, Добродум Аполлонович, в самолет франки бонбу подкинули, — широко улыбнулся я.

     — Шутите? — выпучило очи начальство, посмотрело на мою рожу ехидную, и бросило: — Докладывайте.

     — По прибытии был принят товарищем главы посольской Управы Лидом Доггерти, — начал я. — Вел себя принимающий неестественно, однако уверил, что все торговые неурядицы — “недоразумение”. Амбианум, к слову, перевёл скупку вин на полисную централизацию, — дополнил я, на что Леший кивнул. — А потом подписал это, — извлёк я договор.

      Леший договор принял, очи выпучил. Положил бумажку на стол, очи протёр, почитал, ногтём пошкрябал, да и уставился с подозрением на меня.

     — Вы, Ормонд Володимирович что, франка огнём пытали?! Так тогда и действия обратные вполне возможны, — несколько растерянно, но не без ехидства выдал он.

     — Вижу, оценили, — покивал я. — Вот только договор сей Даггерти подмахнул менее чем через минуту после его явления. Взгляд бросив небрежно.

     — И вы в своём репертуаре, заподозрили… хотя да, продолжайте, — сам себя перебил Леший.

     — В уже в полёте настоял, дабы пилот проверил самолёт. Результатом проверки стало обнаружение “бонбы на смеси кислородной и обогащенном огнероде. С эфирными конструктами на срабатывание, неизвлекаемость”, — процитировал я по памяти. — Покинули самолёт.

     — Пиздец какой-то, — ошалело выдало начальство. — Что с вами такое, Ормонд Володимирович? Вот простейшие же посольства, а у вас что ни раз — то приключение.

     — Начальство у меня доброе и заботливое, — отернился я. — Или вы думаете, Добродум Аполлонович, что я удовольствие от этих приключений блядских имею?!

     — Не думаю, — отрезал Леший. — И не материтесь при начальстве! Да и мне не стоит, — признал он.

     — По обстоятельствам, — обтекаемо ответил я. — Далее, после эвакуации оказались в треугольнике Гент-Брокель-Антверпен. Принял решение направиться в Антверпен, поскольку нужных средств на самостоятельное путешествие не имел. А самостоятельный путь виделся чреватым как опасностями, так и возможной проверкой от франков нашей судьбы. Встретился с хэрсиром Аскульдром, попросил помощи с дорогой. Оплатил, пилоту Акамиру Душановичу потребно компенсировать десять гривен, кстати. Как и самолёт. Ну и вот он я тут.

     — Спутники ваши? — полюбопытствовал Добродум.

     — В трапезной Управы, ожидают, — ответил я.

     — Аскульдру много поведали? — осведомился злонравный Добродум.

     — Про факт покушения “франкского Полиса”, не более. Самого не назвал, от эфирной связи отказался, по причине того, что объявляться живыми до прибытия в Вильно находил неосмотрительным.

     — Возможно и так, — задумчиво протянул начальник. — Ладно, ведите своих спутников, побеседую. И цените, — намекнул он на персону свою в качестве собеседника.

     — Ценю, — буркнул я, покидая кабинет.

      Прихватил кузину и пилота, ну а пока Леший из них жилы тянул, в смысле, вёл доверительную беседу, я кропал отчёт. Как раз к концу беседы окончил. Леший компенсацию посулил, да и выпроводил посторонних. Я же ему на стол бумаженцию шмякнул.

     — Доклад, Добромир Аполлонович. А с вас для товарища Лады Бореполковны подтверждение для ведомства снабжения и довольства управного, как и премия обещанная, — выдал я.

     — А вы… — зачал было Леший.

     — Домой я, Добродум Аполлонович. Не взыщите, но зае… устал я немного, — поправился я. — Так что пару дней меня в Управе и не ждите, хоть увольняйте.

     — Пару дней отдохните, — барственно махнул лапой Леший. — Да, кстати, родственнице своей передайте на подпись. На службе будете — занесёте, — протянул он мне обязательство о неразглашении дел посольских на бланке.

      Покинул я начальский кабинет, в приёмной руку Акамиру пожал, в его компенсации всего и вся уверил, да и прихватил Ладу под руку.

     — А куда мы? — полюбопытствовала сестрица.

     — Дела закроем и по домам, — ответствовал я, направляясь на склад управный.

      Улыбаясь Серонебу так, что боялся, что у меня щёки лопнут, передал распоряжение Лешего, с коим старик исчез в недрах и явился через пару минут с платёжным поручениями, причём одно — мне.

     — Распоряжение, — буркнул он, на мой вопросительный взгляд, воздевая перст к начальственному этажу.

     — Лада, погоди меня несколько минут, — попросил я, на что кузина понятливо кивнула, да и склад покинула. — Серонеб Васильевич, а есть ли у вас карта Европы? — широко улыбнулся я, кладя на стойку саквояж и остатние деньги с посольства.

     — А на что тебе? — прищурился дед, в ответ на что я лишь шире улыбнулся. — Принесу, — проскрипел он.

      И принёс. Я мелочь собрал, монетки на карту положил, потыкал в неё перстом.

     — Глядите, Серонеб Владимирович, видите? — вежливо осведомился я.

     — Вижу, Орм. И что дальше что? — осведомился старик.

     — А то, сволочь ты престарелая, — оскалился я. — Что тут наш самолёт взорвался. Совсем взорвался. И шли мы пешком, — указал я перстом от монетки, падение символизирующей до Антверпена. — Пешком, Серонеб. А в нас стреляли, жадина ты этакий! И ежели ты ещё раз, начнёшь мне своё “не дам”... — уже реально завёлся я.

     — Погоди, Орм. Взорвались? Стреляли? — вопросил дед, на что я просто кивнул. — Дела… Это ж с чего так-то?

     — А головой подумать? — отернился я. — Багровые дожди — шутка, по-твоему? Не быть Миру старым, — вещал я.

     — А ведь и вправду, — вздохнул старик. — И экипировку надо подбирать иную, да и маршруты для экспедиций иные. Бес с тобой, буду выдавать потребное, — махнул он на меня лапкой. — Но не сразу! Не положено!

     — Не сразу, и бес с вами, — уже успокоено ответил я. — Главное — молодых снаряжайте достойно, — уточнил я.

      Бес с дедом, если ему без нудежа жизнь не мила. Но вот реально, мне, может, и не особо надо, а вот та же Люцина с ним ругаться не будет. И получит цербик какой, ни панциря, ничего. А сей хмырь зловредный ликовать будет: имущество уберёг, как же!

      Прихватил явно подслушивающую кузину, оттягал до кассы, денежку немалую как она получила, так и мне премия упала вполне приятная.

     — Ты как сама-то? — поинтересовался я.

     — Да хорошо всё, — хмыкнула Лада. — В караванах и поопаснее бывало. А полетала просто замечательно, — аж заблестела она очами. — А ты вырос, толстячок Орм, — протянула она руку, дождалась кивка и потрепала за щёку.

     — Тогда подпись, — протянул я документ, который после ещё одного хмыка она подписала. — Тебя в гости звать? — несколько неуверенно уточнил я.

     — К лешему, — отмахнулась Лада, сама же улыбнувшись двусмысленности. — Хоть и в порядке я, но денёк отдохнуть не помешает. Так что я домой. Бывай, братец.

     — И ты бывай, сестрица, — уже вслед ей ответил я.

      А добравшись до дома, себя держал, улыбался, поужинал. А на ложе в Милу вцепился. И она в меня. Так и заснули, друг друга в объятьях сжимая.

     

     

      Проснулся на рассвете, от нервической дрожи. Мила, к счастью, спала, так что занялся я мозгами своими. Вопросы “за что со мной так?” и “да что ж за невезуха?” и даже “завтра война?” я послал в далёко. Мне тут всякими гадствами сволочей импортных психику корёжит, не до мелочей всяческих. И после длительных разборов мыслей, действий и поступков своих я несколько успокоился. Хотя, конечно, после подобных стрессов надо бы не пару дней в спокойной обстановке, а всю седмицу.

      А ежели, мать его, в следующем посольстве гадость учинится, то плюну на всё и буду в посольства ездить исключительно в доспехе эфирном, с тяжелым вооружением! И весело помахивая тяжёлым термическим излучателем у носа переговорщиков, вопрошать: “Скока-скока?” — похихикал тихонько я.

      А вообще, “везение” у меня выходит уровня “бог”. Я бы, признаться, предположил, что меня Капут бриттский проклял, потому как подобные “судьбокрутные” воздействия, не имеющие даже теоретических обоснований, были именно прерогативой богов. Но “ах какая невезуха” у меня началась чуть ли не с первого посольства. Погонял я в башке вариант “леший путь заплёл”, но пришёл к выводу, что об этом думать смысла нет. Начальство у меня гадское, змейское, ежели он и вправду леший глумливый, законспирированный, то бес признается. И тут либо в чело его стрелять сходу, либо терпеть. Вариант служебного диалога с помощью эфирострела в сердце моем теплоту поселил, но разум идею, как излишне радикальную, отмёл.

      А вот что мне реально надо делать, так это “маску” или “архетип персоны”. Этакую психологическую “шкуру”, которая не только вовне демонстрирует, что маску одевшему потребно, но и создаёт этакий “изолятор-анализатор” для внешних раздражителей. И работает сознание с ними в этаком “масочном карантине”, до нежного нутра стресс не допуская.

      Не сказать, что лучший выбор, но с такой службой я либо кровлей уеду в дали неведомые, либо реально маньячиной стану с эмпатией в отрицательных значениях. А значит, нужны фильтры, а маска психологическая есть самый надёжный и временем и поколениями проверенный фильтр. Притом, сказать, что “маска” — вполне лицедейство, и нельзя. Такая же часть личности, как и прочее, просто некие черты редуцированы, некоторые гипертрофированы. А некоторые придуманы, но по мере маски ношения.

      Собственно, “Тернистый Терн” — также маска, просто вполне себе фамильная, обусловленная воспитанием, средой и, чем бес не шутит, генетикой. Но надо больше маски, фамильная не тянет, разумно заключил я, да и стал себя представлять таким, каким надо в текущих реалиях быть.

      А ещё мне надо с Артемидой проконсультироваться, а то в экспериментах своих психологических как бы до реальной патологии психической не доэкспериментироваться. Собственно, прикинул я, другого психологиста я уже столь глубоко “внутрь” не допущу. Цветёт паранойя и социопатия на служебных дрожжах, ох, цветёт, хмыкнул я.

      Мила проснулась, встречена была улыбкой ласковой и играми любовными, да и сама, как цветочек, расцвела. Вот, мысленно одобрил я, так и надо. И мне хорошо, и подруге. А вовне шипы поострее. С зазубринами. И мортиру осадную сверху, не без ехидства дополнил я, демонстрируя окружающему миру оскал маски.

      После чего, уже довольный и спокойный, с подругой позавтракал, да и предались мы с ней разнузданному затовариванию. Точнее, заехали мы первым делом (и наконец) в Управу Социального Довольствия, да и получили по ордеру компенсацию за Капутом украденное. Весьма увесистая сумма вышла, учитывая то, что денежку мою, в квартире хранящуюся, также компенсировали.

      Поехали после в ангар самокатный, где Мила показала на самокат, ей глянувшийся. Купить сама всё же не решилась, что и верно - самокат был приглядный, относительно небольшой, вот только на одарённых рассчитанный. Так что отловленный приказчик был озадачен “таким же, только на дизельном движителе”. Такой же не нашёл, но вполне пристойный аналог предложил. Вообще, Мила явно к “катафалкам”, коими были самокаты большинства моделей, явно испытывала… ну скажем так, некоторое опасение. Не в смысле вообще, а явно опасалась их, такие огроменные, водить, даже умозрительно.

      Впрочем, против недомерков уж совсем был против я, так что подобрали мы в итоге пристойный самокат, вполне компромиссный вариант между хотелками нашими.

     — А сейчас мы куда, Ормонд? — довольно поблескивала глазками подруга уже в недрах нашего, семейного мобиля.

     — Работная Биржа, — ответствовал я. — Нужны слуги в дом, да и новоселье у нас намечается, так что надо и временно слуг нанять. Правда, думаю я и решить не могу, — признался я.

     — О чём, Орм? — резонно поинтересовалась подруга.

     — Да кого брать, — ответствовал я. — На рабов средств хватит, вот только…

     — Не надо рабов, — решительно отрезала Мила. — Не те объёмы трудов у нас, чтоб раб потребен, а то и не один бы был. Раб — это ответственность и труд немалый. О досуге и состоянии его постоянно печься надо, что оправданно лишь тогда, — задумалась она и продолжила, — когда работы много, но несложная она. А нам поля не пахать, кладку не класть, площади не мести. И выходит, что раб больше забот принесёт, чем от них избавит.

     — Да, тяжка доля рабовладельца, — с некоторой внутренней иронией выдал я, на что подруга серьёзно покивала.

      Ну, в общем, и сам не особо хотел, не из-за бредней скудоумных Мира Олега, а потому как Мила права, да и хотелось слуг понадёжнее. К которым раб относиться не может в принципе, как от любой ответственности бегущий.

      В Работной Бирже же, этаком центре трудовых ресурсов, как политических, так и частных, мы отловили специального чина-консультанта. Который, будучи заряжен парой золотников, в кабинет нас отвёл, хотелки наши записал. Да и скрылся в недрах канцелярских на четверть часа, явившись с бумаженциями.

     — А ты непременно хочешь пару семейную? — полюбопытствовала подруга, просматривая со мной бумаги.

     — Да. Объёмы трудов у нас на двоих велики, дом не столько в уходе ежедневном, сколько в поддержании и присмотре нуждается. Да и домик для слуг… В общем, пара средних лет, ищущая этакий пансион. Нам не помешают, полезны будут, да и на себя им время с достатком будет, — ответил я, на что подруга кивнула.

      Вроде бы нужную пару с рекомендациями присмотрели, на что чин кивнул, адрес записал и пригрозил потребных нам людей пред очи наши аж вечером явить, по адресу указанному.

      А вот с наёмом разовым он нас завернул:

     — Ежели вы, уважаемые, мыслите празднование одноразово учинить, — выдал он, на что мы с Милой покивали. — То нужно вам не в Биржу Работную обратиться, а в едальню какую поприличнее. Там и угощение сготовят, и людей в обслугу направят.

     — Благодарю, — кивнул я, признав разумность чина.

      На том мы Биржу и покинули, переглянулись и с обоюдным смехом направились в “Фазан”, наше место “первого свидания”. Место пристойное, немалое. Как выяснилось, вполне пригодное и нужным в наших потребностях персоналом оборудованное. Да и кухня достойная, что мы отметили, пообедав заодно с заказом.

     — А сколько гостей у тебя будет? — полюбопытствовала моя овечка уже после решения вопросов с персоналом.

     — Отец, братья, дядька, кузен и кузина, — начал я. — Начальство моё злонравное. Возможно, пара коллег служебных ещё, — прикинул я. — Впрочем, являться ли или нет — вопрос, служба.

     — А друзья и подруги? — в общем-то резонно полюбопытствовала Мила.

     — Нет таковых вне службы, — выдал я с мордой равнодушной.

      Ну и вправду нет, максимум кого с натяжкой как приятельницу добрую назвать можно, так это Люцину. Ну так она и коллегой выходит, как раз в “пару коллег” вполне входя. Подруга на меня непонятно позыркала, но когда начала мысли дурацкие думать, очами жалость источая, я это дело ненужное прервал.

     — А ты кого пригласишь? — выдал я, на что овечка моя, задумавшись, выдала:

     — Родные, это ты знаешь, — на что я кивнул. — Несколько подруг по гимнастике и друзья из гимназиума, шесть человек? — вопросительно уставилась она на меня.

     — Зови, конечно, праздник-то общий, — ответствовал я.

     — А дальше мы куда? — полюбопытствовала Мила.

     — В ряды торговые, — ответил я. — Вот бес, правда, знает, куда мне с моими пожеланиями, но с тобой вопросов не будет. В оружную лавку, — ответил я на вопросительный взгляд.

     — Да я и не умею-то, — ответила Мила.

     — Вот и поучишься. Сам учить буду. К тому же вождение тебе изучать нужно. Да и мне не помешает, — признал я.

      Собственно, в лавке мы довольно быстро подобрали Миле пороховой аналог “цербера”, небольшой пистолетик “Веста”, пятизарядный. Ну, в принципе, ей и не войну воевать, а защититься если что. Кстати, возражений, кроме “не умею”, от подруги не последовало: я всё же мыслил стереотипами и был настроен на длительный разговор. С окончанием вплоть до “патаму что желаю я так!” и стучанием удом по столу, ежели иные аргументы не подействуют. Но оказалось не нужно, и Мила к моему желанию её обезопасить отнеслась вполне с пониманием.

      Заодно и решил свой вопрос: Аскульдру я слово дал, да и сам в небесполезности кортика подаренного не сомневался. Но ношение его, под гардероб разный, предполагало и ножны, а подчас и сбрую разную. А тут приказчик порекомендовал и мастерскую кожевенную, для милиной Весты, да и мне там мастер нашёлся, сообразив за полтора часа потребное.

      Так что направились мы домой, да и прозанимались до явки семейной пары, нами присмотренной: подданные пятидесяти с хвостом лет, пять лет уже в качестве обслуги домашней работавшие, супруга, Забава Яроборовна кухаркой и экономкой, а супруг, Твёрд Карпович — садовником и снабженцем. Собственно, примерно в этом качестве они нам и были потребны. Соответственно, тот факт, что соискатели не вызвали у нас с Милой негативных ощущений с ходу, сразу позволил нам на срок испытательский оную пару и нанять.

      На следующий день заявился я в Управу, бодро промаршировав в обитель Лешего. Последний от бумаг буркалы свои поднял, на меня их наставил, да и вопросил:

     — Вы, Ормонд Володимирович, в состоянии душевном, для работы потребном, пребываете?

     — Пребываю, — неопределённо ответил я.

     — Вот и славно. Да, вы сразу учтите, наград вам и чинов за ваши подвиги милитантские не положено, — отрезал Леший.

     — Да я, как-то и не рассчитываю, — несколько удивлённо развел я руками. — Премию дали — и то замечательно. Я, признаться, ей-то удивился, — ответил я под пристально-подозрительным взглядом начальства.

     — Да? — уточнило его злонравие, на что я покивал. — Вот и славно. У вас посольство намечается…

     — Прощения прошу, Добродум Аполлонович, что перебиваю, но пару моментов с вами желаю обсудить, — не без удовольствия перебил я начальство.

     — Попробуйте, — раздражённо буркнул, оком меня гневно пожрав, Леший.

     — Первое, просьбу имею. Направление получить к Артемиде Псиносфеновне, на консультацию, — начал я.

     — И что ж с вами такое учинилось, что потребно внимание высококвалифицированной гетеры? — закапало ядом начальство.

     — Ну, например, судьбу свою обдумывая в свете событий последних, — светло улыбнулся я начальству. — Помстилось мне, что не человек вы, Добродум Аполлонович, а натуральная тварь эфирная, под человека рядящаяся. Леший, как он есть. И путаете судьбу мою зловредно, — озвучил я.

      Леший на сей спич умудрился одним оком изобразить разгневанное возмущение, вторым растерянное охреневание, но, в итоге, хрюкнул и заржал.

     — Изящно, — отсмеялся злонравный Добродум. — Ладно, убедили, отпишу бумагу, — хмыкнул он. — А второй момент у вас какой? — полюбопытствовал он.

     — Ежели и на грядущем посольстве авария какая учинится… — начал было я, но был перебит.

     — Сидеть будете в Управе, с бумагами, — лязгнул Леший. — Я тут со статистикой, на память не полагаясь, ознакомился. Вы, Ормонд Володимирович уже уникум, собираете, как хвост конячий репьи, конфликты всякие. Бес знает, с чего так, но ежели будет “опять”, — подчеркнул он последнее слово, — то в посольства вас слать глупо. Разве что в Академию, феномен изучать. Но сначала в Управе отслужите, — злонравно подытожил он.

     — А я о доспехе эфирном думал, как облачении посольском, — мечтательно протянул я. — Вот перед некоторыми рожами, на переговорах, орудием каким помахать, так и посольство успешнее будет, — логично заключил я.

     — Есть такие, — фыркнул Леший. — Ладно, посмотрим. И кстати, — возмущенно уставился он на меня, — где ваши “взоры страстные”, “вздохи томные” и прочая театральщина? Я всё жду, как нудить начнёте “а что у франков приключилось?”

     — Всё одно не скажете, — буркнул я, хотя и впрямь интересно было.

     — А вот и скажу! — злонравно заявило начальство, хмыкнуло ещё раз и выдало: — То ли я сам сглупил, то ли поймали вы меня, Ормонд Володимирович. Растёте, под начальствованием мудрым. Ну да ладно, поведать? — ухмыльнулся он.

     — Ну, вообще, конечно, интересно, — честно ответил я. — Хотя, была бы война какая, то я бы уже знал. А так интересно. Но как пожелаете.

     — Пожелаю, слушайте, — выдал Леший.

      Итак, на прямой вопрос из Вильно франки направили аж протокол УЖЕ совершившегося расследования и соболезнования. Мол, так и так, техник в порту воздушном, бритт по батюшке, к славам воспылал ненавистью неимоверной. Да и упихал, ненавистью егойной влекомый, в самолёт посольский бонбу. Полицаи хищение со склада милитантского углядели, расследование провели, злодея поймали. Вот интересно, бес возьми, как гражданский и неодарённый техник пёр с охраняемого склада, посреди расположения милитанского стоящего, бонбу на пару пудов. Хотя, может, франки дебилы, да бонбы на площади акропольской хранят. В картонных коробках без пригляда, всяко бывает.

      В общем, пардону попросили, фото казни и погребения переслали, соболезнования невинно убиенным послали. И явно не обрадовались тому, что партию вина, договору согласно, им готовить надо.

     — Что скажете, Ормонд Володимирович? — вопросительно уставил на меня очи, по окончанию рассказа, Леший.

     — Ну, во-первых, “полубритт”, — начал я. — Мол, сами мясники кровавые виноваты. Во-вторых, договор о поставках безумный никакой мститель злопыхающий не объясняет. В Управе Посольской Амбианума пертурбации с кадровыми перестановками были? — уточнил я, на что Леший рылом отрицательно на вопрос помотал, потом им же одобрительно на спич покивал. — Значит, возможно, и был некий план отдельных личностей. Да даже полубритт этот клятый и вправду бонбу засунул. Но зачинщики властям Полиса не интересны, а деяния ихние косвенно одобряются, — подытожил я.

     — Дельно, — выдал вердикт Леший. — Ладно, вот вам дело, — пихнул он папки. — Два дня на подготовку у вас есть. Так что и направлением воспользоваться сможете, — логично заключил он. — Всё, ступайте, Ормонд Володимирович. — уткнул он нос в бумаги.

      И выступил я из кабинета начальского. Ну и первым делом направился к Артемиде моей свет Псиносфеновне. Последняя на месте пребывала, к счастью, пациентами не отягощённая, мои вопросы выслушала, задумалась и ответила:

     — Подход ваш, Ормонд Володимирович, к персоне здрав. Вот только аккуратным сугубо и трегубо надо быть, поскольку персона может сотворить со скрытой основой личности вещи гораздо более страшные, нежели самое травматическое воздействие реальности, — выдала она.

     — Сие я, в общем-то, знаю, — оповестил гетеру я.

     — Ну а раз знаете, так давайте ваши маски разбирать, — потерла она ладошки.

      И разобрали. Не раз и не два я хотел то ли волосья на голове своей дурной рвать, то на шею Артемиде бросаться: последствия надуманных вариантов были, мягко говоря, не лучшими. Впрочем, после разбора и корректировки, Артемида уставилась на мою кислую морду и выдала:

     — Полно вам, Ормонд Володимирович, не казнитесь. Нормальные у вас персоны вышли, обдуманные. Уж всяко лучше, чем химеры безобразные, что у большинства людей, на одном желании, без понимания сотворённые.

     — Не очень утешает, — честно ответил я.

     — А я вас и не утешаю, — развела руками Артемида. — Говорю как есть. Ну а идеал — недостижим. Да и пристойная работа с сознанием своим годы и годы практики и учёбы требует. И, к слову, намного сложнее оно, нежели с другими работать, — добавила она, покивав на мой недоверчивый взор. — В общем, Ормонд Володимирович, много времени я вам не выделю, но раз в седмицу на часок заходите. Расскажете, что да как, может, совет какой дам, — улыбнулась дама.

     — Искренне признателен вам, Артемида Псиносфеновна, — искренне поклонился я. — К слову, у меня на седмице новоселье предстоит, — решил я не терять времени даром. — Был бы счастлив, если вы почтите это мероприятие своим присутствием.

     — Днём не смогу, дела, — с сожалеющим выражением на лице ответила Артемида.

     — А мы вечером торжество планируем, — залупал я невинно глазами.

      Дама на меня посмотрела, улыбнулась, да и выдала:

     — Хорошо, раз так, то буду. Ежели “будете счастливы”, то и отказать негоже, — заключила она.

      Обговорили сроки, ну и я, вполне довольный, начал с делом порученным знакомиться. И, на этот раз, я под словами Лешего подписался бы и сам: речное судоходство, Полис Раганит. Не вполне славский или данский — как, впрочем, и наши края. Так-то славы, но кровей понамешено тьма. А в Раганите вообще жили даже внешне отличные типы, соломенные блондины с водянисто-голубыми очами, причём “породу” выдержали. Впрочем, пусть бы их, Полис был своим и для славов, и для данов, но в Союз не входил. Как, кстати, и не один Полис чисто славский: всё ж не страна, а добровольное объединение.

      Ну да бес бы с ними, с раганитами, хотя пока ожидаюсь лишь я: согласование судоходного трафика, расценки на услуги их верфей и прочие подобные мелочи, купно на вполне себе посольство тянущие. Так что посидел я в управной библиотеке, полистал сводки и аналитические листы, да и лешие комментарии не забыл.

      В общем, терпимо, а ежели меня в союзном по духу и крови Полисе смертью убивать будут или ещё какие козни чинить, то я точно неудачник, магнит для бед.

      Решив сие, сунул я носяру в леший кабинет, на что начальство бровь подняло да изволило осведомиться, какого лешего мне надо.

     — Вас, Добродум Апполонович, — честно ответил я. — Новоселье у меня намечается, о чём я вас уведомлял. И вот, пригласить вас желаю, так как присутствие вашей… лица будет мне отрадно очень, — положил я лапку на желудок. — Через седмицу, вечерком, а живу я…

     — Ещё б я место обитания своих сотрудников не знал, — брюзгливо оттопырил губищу Леший. — Во сколько точно? — бросил он.

     — В шесть пополудни начинаем… — начал было я.

     — Буду, — ответствовал начальство. — У вас всё?

     — Всё, — ответствовал я.

     — Тогда доброй ночи вам, Ормонд Володимирович, ступайте, — выгнал меня злонравный Добродум, хотя я и в кабинет-то проникнуть толком не успел, лишь морду лица в дверь приоткрытую запустил.

      И поехал я домой, по дороге рассуждая, послышалось ли мне после лешего “буду”: “и испорчу вам весь праздник!” Хотя, воображение, наверное, разыгралось, несколько неуверенно отметил я.

      Забава, кстати, готовила вполне сносно, в чем-то, возможно, лучше Милы. Но точно менее душевно, в чем подругу за ужином я и уверил.

      А на следующий день я, помимо потока и разграбления Серонеба (оставив скаредного деда в думах тяжких, потому что взял с собой только данский муспель и саквояж с панцирем), отловил Люцину, для чего пришлось проникать в Академию. Где и пригласил соученицу-коллегу на новоселье. Ну реально, больше и некого, а совсем без гостей как-то не представительно.

      И вечером направился я, как ни удивительно, речным катером по Вилии до Немана, а там и до Раганита. Дорога заняла всю ночь, так что я и на прибрежный пейзаж полюбовался, да и в крохотной каютке поспать умудрился. А в речном порту Раганита меня уже встречал водитель и чин посольский. Последний с грамотами ознакомился, на рожу мою, солнечно улыбающуюся, повзирал, передёрнулся. Ну мне до его бед дела нет, думал я уже в самокате. Улыбка — часть маски моей, как и отслеживание возможности к бесам перебить всех окружающих, а самому в кустах схорониться. Не делать бездумно, но возможность таковую в уме постоянно держать.

      Сам же Полис, хоть и оценивал я его с точки зрения военной (в смысле куда бежать, кого стрелять), был довольно схож с Вильно. Правда, в нарядах горожан наблюдались яркие вышивки, зачастую, не вполне уместные. В деловом, например, костюме.

      В остальном же вполне приличный Полис. Партизанить можно долго, да и вырваться при нужде, довольно покивал я.

      Ну и бело-золотистые волосы и светло-голубые и светло-серые очи и впрямь были отличной чертой местных. Как и относительно невысокий рост и субтильность: не недокормыши или калеки какие, но явно “невысокий” генотип. Как бы высокий и полный я для местных троллем данским не мнился, не без иронии отметил я.

      И, нужно отметить, маска вышла на загляденье: собеседник мой, посольский чин по профильному ведомству, чуял себя явно неуютно: испариной покрывался, зыркал на меня исподлобья, ну и в целом несколько процентов выгоды я, супротив прошлых договоров, из чуди белоглазой (реально — белоглазая, серо-бесцветные очи) выбил.

      Да и управился на диво споро: с восьми пополуночи до полудня переговоры шли. Ну, значит, всё правильно сделал, да и доспех эфирный не пригодился, радовался я. Впрочем, по здравому размышлению, радость притушил: вот до Вильно доберусь, тогда радоваться буду.

      Из посольства в речной порт доставлялся всё же напряжённый, но с улыбкой. И, то ли дар хэрсира, то ли улыбка добрая помогла, но гадостей не учинилось. Катер до Вильно добрался даже быстрее, нежели сюда: хоть и супротив течения, но при дневном свете. Так что в родном Полисе был я ещё до шести пополудни, даже решил в Управу родную заскочить.

      Начальство моё лешее в кабинете своём пребывало, вид имело змейский и злонравный, в общем, всё было как положено. Но на мою рожу, в кабинет к нему заглянувшую, бровь Леший приподнял, да и выдал:

     — Вернулись уже, Ормонд Володимирович? Ну так проходите, да докладывайте. Стоит ли Полис Раганит, али пал жертвой злонравия своего от длани карающей вашей? — змействовало и глумилось начальство.

     — Вернулся, Добродум Аполлонович, — возвестил я, умещаясь в кресло. — А Полис Раганит стоит, как вы и изречь изволили. Ну почти, — принял я вид несколько виноватый, понаслаждался очами выпученными и мордой багровеющей злонравного Добродума и продолжил. — Злонравия они не учинили, как ни искал я его в деяниях ихних, — принял я вид скорбный.

     — Терн, — прошипел, как ругательство, Леший. — Договоры и доклады, — с видом оскорблённой невинности потыкал он перстом в стол свой.

     — Это вы, Добродум Аполлонович, меня позвать изволили, или выругаться? — полюбопытствовал я, выкладывая документацию.

     — И то, и то, Ормонд Володимирович, и то, и то, — задумчиво пробормотал Леший, нос свой в документы сувая. — Что ж, неплохо, — выдал он вердикт после ознакомления. — Справились. Отдыха вам… ах же леший, у вас же новоселье это, — вспомнил он. — Ладно, гуляйте, но тотчас после праздника поедете. Завтра за посланием в Управу зайдите.

     — Зайду, Добродум Аполлонович, — покивал я, и, уже на пороге, с миной озабоченной на начальство воззрился. — Добродум Аполлонович, тревожит меня вещь одна, — понизив голос озвучил я, на что начальство на меня с подозрением уставилось. — Вот я, когда вам фантазии мои описывал, что, мол, вы тварь эфирная, леший натуральный… Вы это не опровергли! — веско воздел я палец, да и ретировался, от греха и начальства подальше.

      И уже окончательно довольный и даже расслабленный, домой шёл. Благо маска моя вполне округу контролировала. Пусть и не столь параноидально, как в чужом Полисе.

      Ну и началась у нас предпраздничная суета. Я-то, наивный, мыслил, что понанимали всех, кого надо, можно спокойно занятиям предаться разгульно. Как в учебном плане, так и не совсем. И тут меня ожидало расстройство сильнейшее: овечка моя, закусив губу, начала суету разводить. Причём, что печально, ладно бы “на пустом месте”, как я малодушно надеялся. Мила на пальцах объяснила мне, что у нас, например, банальных стульев в доме не хватает. Точнее хватает, но садовый кованый, с накладным теплым сидением, в гостиной смотреться будет, как минимум, неуместно. Как и табуреты с кухни и стулья из кабинета моего.

      Потребна оказалась и всякая пакость типа скатертей, штор и прочей пакости, мне непонятной, но вроде как нужной. И ещё что-то там… В общем, после первой поездки по мебельным рядам я разум от окружения отключил к бесам — всё одно непонятно. Только башка болит. Ну а Миле был я извозчиком, да и, при нужде, грузчиком-одарённым. Кстати, когда мотание по весям мебельным и леший знает ещё каким завершилось, одуревший я обнаружил на столе в кабинете заполненный аккуратным почерком Милы листок со списком, что за бесовщину мы накупили.

      Умница, девочка, довольно отметил я. Но читать не стал, в стол схоронив. Через седмицу. А лучше через месяцок ознакомлюсь. Наверное.

      Ну а за день до празднования особнячок наполнили служители Фрейра и Фазана. Впрочем, мою улыбчивую персону половые начали огибать и избегать. Наверное, зря я прикидывал, как буду их изводить, мимоходом подумал я. Впрочем, им денежки за это уполочены, потерпят.

      А с утра, невзирая на официально в шесть начинающееся празднество, начали подтягиваться гости. Гимназические товарищи Милы в первую голову, что, учитывая гимназическую форму, и понятно: покинули гимназиум, пользуясь благовидным предлогом. Впрочем, пусть их, добродушно решил я, наблюдая, как моя овечка щебечет с ними. Моей персоне троица девиц и парень представлены были, но, признаться, внимания я на них особого не обратил. Да и они лишь отдали дань вежливости, предавшись разгульной беседе и закуски поглощая.

      И вот, с полудня, начали заявляться всяческие родичи. В основном Милины, потому как мои грозились быть ближе к сроку. Ну родителей подруги я знал, как и сестрицу амазонистую её, а всяческих юродных, опять же, пропустил мимо сознания. Да и не много их было, если по совести, просто общих тем-то и не было особо, так что ежели и беседовал я с кем, так только с Понежем Ждановичем, насчёт перспектив путей торговых воздушных беседовал. Не столько в плане торговом, сколько в плане безопасности воздушной торговли: прецедентов поныне не было, но “ветра перемен” люди неглупые чувствовали всяческими частями тела.

      Так, потихоньку, день и проходил. Мила ко мне время от времени подпархивала, общалась, ну и упархивала к родным и знакомым. А там и мои родичи подъехали, семейство в полном составе, дядька с кузиной и кузеном, тринадцатилетним гимназистом. Вот шут, кстати, знает, что у дядьки с его подругой случилось, разошлись вроде, думал я. Впрочем, тема эта в семье была непопулярная, и кроме буреполкова “разошлись”, никто толком и не знал ни беса.

      Ну и к шести подъехало начальство моё змейское, носищем своим греческим поводив, персону мою поздравив. Да и Артемида Псиносфеновна не задержалась, да и Люцина прибыла. Как и Милины подруги по гимнастике рифмической, так что поместилась орда сия за столы в гостиной, чинить разор и погибель провизии и напиткам.

      И здравицы изрекать. Кстати, на фоне родственных здравиц, Леший меня натуральным образом поразил: сей змей злокозненный зарядил здравицу Всеволоду, на тему: “спасибо за столь замечательное чадо, кое мы в Управе не без выгоды употребляем, вон, ужо до децимвира и медалиста дорос”.

      Пока я это переваривал, начальство змейское на меня взглядом ехидным стрельнуло, эстетическое удовольствие от явственно написанного на нём охреневания получило, да и уместилось назад.

      Так пару часов посидели, да и стали из-за столов рассасываться. Кто-то, как Леший, вообще уехали. Впрочем, не был бы злонравный Добродум сам собой, ежели бы не всем, но мне праздник бы не испортил:

     — Ещё раз с праздником вас, Ормонд Володимирович, равно как и подругу вашу, Милораду Понежевну, — благонравно выдал провожаемый леший. — Ну а завтра посольство у вас, — покивал он. — Впрочем, время разобраться и подготовится у вас было, так что в порядке всё. Жду вас с утра, — с этими словами его злонравие втиснулось в колесницу и укатило.

      Только смеха злодейского не хватает, понуро думал я, ибо благополучно в суете посольские документы пролюбил, откладывая на “завтра”. Ну, не совсем, конечно, в кабинете моём они пребывали, в свежекупленном шкафе несгораемом. Вот же злодей немыслимый, припечатал я начальство вслед. Это ж мне спать сегодня не доведётся, с посольством знакомясь, да и “план доклада” составляя.

      Ну и бес с ним, махнул рукой я, возвращаясь в дом. Народ по группам рассосался, беседы вёл. Артемида с овечкой моей оживлённо беседовала, да и прихватив поднос с напитками и закусками, направились они в сад. Ну и ладно, махнул я и на это лапой. При всех прочих равных, Артемида Псиносфеновна не “подружка злоязыкая”, ежели и совет какой даст, то всё на пользу. Ну а ежели (хоть и верится слабо) будут мне последствия такового совета не по сердцу — так и бес с ним, переживу или просто не приму. Последствия в смысле, или… А, бес с ним, накручиваю себя не по делу, оборвал я завернувшую не в туда паранойю.

      А ко мне подскочил Эфихос и начал (видно, остальным родичам уже ум проел) вываливать свои новые жизненные планы:

     — Орм, не хочу в милитанты, к бесам это! — горячо вываливал на меня братец. — Батя на ещё одну супницу накопит, будет две… экономичные, — замялся он.

     — Ты, Эф, вообще уверен? — вполне серьёзно вопросил я. — Всё же желание летать твоё сиюминутное, да и безопасность торговая под вопросом ныне.

     — Ежели торговая безопасность под вопросом, так в милиции и вовсе погибель неминучая, — несколько преувеличил, но, по сути, верно выдал братец. — Да и не сиюминутное решение это. По сердцу мне полёты, ну а ежели и лихва при том будет, семье, да и мне во благо, чем дурно? — с вызовом уставился он на меня.

     — Ничем, — не стал спорить я. — Удачи тебе тогда в начинании этом, — искренне пожелал я.

      Ну и циркулировали и клубились гости, наконец, появилась Артемида. Ко мне подошла, да и выдала:

     — Поеду я, Ормонд Володимирович, время позднее. Ещё раз поздравляю вас, — улыбнулась гетера.

     — Благодарю, Артемида Псиносфеновна, — склонил голову я, провожая гостью. — А…

     — Подруга ваша в беседке осталась, подумать ей надо, — опередила мой вопрос Артемида. — Повезло вам с ней, — констатировала собеседница. — Видит в вас лишь хорошее, даже недостатки достоинствами принимая.

     — Повезло, но и недостатки мои столь очаровательны, что принимать их иначе может лишь очень злой человек, — сделал я вид невинный, вызвав смех собеседницы.

     — И это тоже, не поспоришь, — выдала гетера. — Ладно, Ормонд Володимирович, прощайте. На седмице следующей, ближе к концу, жду вас на беседу, — напомнила она, вскакивая в колесницу.

      Вернулся я к гостям, но через пять минут обеспокоился — овечка моя так и не появилась. Впрочем, завороты мозгов гетера может таковые совершить, что и до рассвета Мила может думать. Пусть в тепле думает, резонно заключил я, направляясь в огороженный участок садика с беседкой.

      Шёл я, шёл и притормозил. Потому как голоса до меня доносились от беседки в количестве двух штук, да ещё разнополые. Так, это что это у нас такое там, напрягся я, аккуратно приближаясь и прислушиваясь. И застал я таковую сцену:

     — …увидел вас, страстию томим, — вещал Энас. — Милорада, бросайте толстячка этого, не пара он вам.

     — Энас Володимирович, в который раз прошу, не препятствуйте мне, — выдала явно без приязни моя овечка. — И мил мне Ормонд Володимирович, а вам совестно должно быть брата очернять, — аж ножкой топнула Мила. — И выпустите меня в конце-то концов!

     — Лишь за поцелуй, — нагло выдала эта гнида.

     — А давай, братец, тебя дерево поцелует, с размаха, — предложил я, появляясь и широко улыбаясь. — Раз этак десять. Не желаешь?

      На роже братца пробежала гамма эмоций, но в итоге нос он задрал и выдал:

     — Да и бес с вами, колобок, пойду я. Наслаждайся, — буркнул он.

     — Пойдешь, — не стал спорить я. — Из дома моего. И рожи твоей поганой, братец, в доме моём не будет. Дай уж хозяину договорить, — откомментировал я бешеный взор наткнувшегося на эфирное препятствие Энаса. — Итак, рожу твою гнусную более видеть не желаю. Увижу — исправлю под свой вкус: носа лишу или ушей. Тебе пойдёт, — веско покивал. — И да, Энас. Братом тебя более не назову, да и тебе не рекомендую. А теперь — пошёл вон, — ласково улыбнулся я, убирая препятствие эфирное.

     — Одарённым стал, ничтожество никчёмное, силу почуял, — сквозь зубы выдал этот. — Ничего, жисть всё на места расставит.

     — Тогда точно не увидимся, — кинул удаляющемуся я. — Я на кладбища не ходок.

      Подошёл к замершей Миле, снятый пинджак на неё накинул, на колени к себе посадил, в беседке присев, да и обнял.

     — Прости меня… — начал было я.

     — Это ты меня прости, с братом из-за меня поссорился, — выдало это чудо.

     — Тебя-то за что? — аж выпучил очи я. — Тут благодарить только можно, помимо того, что за родича бывшего повиниться. Ибо змеюку столь гнусную в родных иметь как противно, так и опасно.

     — Брат всё же, — начала заступаться за подонка моя овечка.

     — Урод он всё же. Мила, тип сей, под одной крышей пребывая, месяцами даже здравия пожелать не мог, — припечатал я. — И хоть причину его гнусности понимаю, но принимать его — уволь.

     — А что за причина? — с интересом спросила моя овечка, ввергнув меня в пучины размышлений.

      Впрочем, подумав, я решил, что скрывать-то мне толком и нечего, а ежели у нас с Милой всё сложится на долгие годы, так и не лишним будет, по многим параметрам.

     — Ну слушай, — выдал я. — Отец мой с матушкой были в друг друга влюблены до безумия, тому и рассказы родичей в свидетелях. И, видно, одним чадом мыслили ограничиться: после Энаса дюжину лет детей не имели, в себе и чаде едином отраду находя. Но, по всему судя, хотя и руку на отсечение, разве что Энаса, не дам, — подруга на немудрящую шутку хмыкнула, поёрзала, но слушала внимательно. — Так вот, по всему судя, в одиннадцать лет медики поставили Энасу диагноз. Либо бесплодие, либо мутация неустранимая, не знаю и знать не хочу. И матушка забеременела мной, потому как любовь любовью, а род родом, да и отец Глава, — продолжил я. — А потом и померла родами, Эфихоса родив. Там история тёмная, подозреваю, с богами ушедшими связанная, не допускала она лекарей до себя и дома рожала, отчего — не ведаю, — уточнил я. — А отец с её кончины… вот бес знает, не видел его ни с женщиной, ни с мужем. Но любовь свою на Эфихоса обратил, как память о любимой. А на меня, не сказать, что внимания не обращал, в этом случае солгу, если упрекну его в том. Но на Эфихоса времени тратил поболее, что мне, признаться, было в детстве зело обидно. Ну да не суть, вопрос в том, что Энас, из чада любимого, единственного, стал в один момент и сиротой, с любовью отцовой на меньшого братца направленной, да ещё и пустоцветом. Что по здравому размышлению и не страшно, однако отроку в возрасте юном, да и любовью избалованному, могло мира кончиной показаться. Сломало это его ещё тогда, так мыслю. И стал он за отцом повторять, да и быть в том рьянее намного. В дело семейное ударился, днюя и ночуя там. Эфихоса до поры баловал подарками, ну а на меня отец внимания мало обращал, так а Энас вообще за человека не держал. Так, по большому счёту, и осталось — колобок смешной. А у него, — пожмякал я подругу, — что-то, что самому Энасу глянулось. Отнять надо, — хмыкнул я.

     — Злишься на отца, Ормоша? — спросила меня подруга, внимательно это выслушивая.

     — Нет, глупо злиться. Да и не дурной он человек, — отмахнулся я. — Но это урок нам, да и к чему поведал я всё сие: чад надо воспитывать уметь. Понимать, что делаешь, а не “любви хватит”. Собственно, я тебе о том говорил, — напомнил я, на что Мила покивала. — А вот нам и картина жизненная. По совести, лучше б её и не видеть, но и глаза закрывать не след. Урок надо извлечь.

     — Правда твоя, Ормоша, — кивнула Мила. — Но грустно это как-то.

     — Грустно, что я, родственной слепотой пораженный, сразу сие не понял, — признался я. — Ещё когда ты знакомилась с семьёй, бросал Энас на тебя взоры похотливые и хозяйские. А я всё списывал на мнительность свою да думал, что “мысль не есть деяние”. За что также, овечка моя, прошу прощения твоего.

     — Почему овечка? — надулась Мила.

     — Потому что руно, — логично ответил я, поглаживая названное.

     — Не обзывайся, — выдала она, задрав нос. — Ну если только наедине, мой могучий вепрь, — выдала она, полюбовалась моей кислой миной, да и рассмеялась искренне и заливисто.

     — К гостям пошли, — буркнуло мое овепренное величие, вызвав ещё один приступ смеха.

      Вот отомщу как-нибудь при случае, мысленно посулил я своей овечке кару неминучую. Не страшную, но непременно коварную, да.

      А в доме ко мне передвинулся насупленный Володимир. Мила хотела “не мешать беседе”, но я её удержал: хозяйка дома, подруга моя и вообще.

     — Ты с чего, Ормонд, брату своему от дома отказал? — вопросил Володимир, на Милу мимоходом зыркнув.

     — А вам он не поведал? — широко улыбнулся я. — Ну так я поведаю. Нет места в доме моём, тому, кто в праздник новоселья хозяйку дома мало что не силой к утехам любовным склоняет. Супротив воли её. Да и братом я такового более не назову, уж не взыщите, отец.

      Почерневший ликом Володимир с минуту думал, зыркал на нас, в итоге аж плечами поник.

     — Прощения у вас прошу, Милорада Понежевна, за отпрыска непутёвого, оскорбление вам нанесшего, — выдал он.

     — Не за что вам, Володимир Всеволодович, извиняться, — поклонилась Мила. — Всяко бывает, вины вашей в том нет.

     — И всё же прошу, — насупился Володимир. — Ормонд, — начал он, явно не зная как продолжить.

     — Посольство у меня завтра, — правильно понял я недоговоренное. — С него вернусь — тотчас в отчий дом.

     — Хорошо, — кивнул отец. — Поедем мы, хозяева, — выдал он с фирменным “тернистым” выражением морды, демонстрируя, что отнюдь не сломлен. — Надоели вы, мочи нет, — припечатал он.

     — Вы погодите, отец, уж потерпите пару минут наше назойливое общество, — оскалился я, бегом направляясь к гардеробу. — Верните, не в службу, этому, — протянул я холщовый мешок, на что Володимир кивнул.

      Родичи дом покинули, за ними стали рассасываться и прочие гости, ну а когда служки Фазана покинули нашу обитель, Мила у меня вопросила, а не против, ежели у нас останется “пара подруг”.

     — Совершенно не против, — честно ответил я, на что овечка моя, чему-то внутренне, почти незаметно, кивнула. — Это и твой дом, нужно отметить, — напомнил я. — А у меня сегодня, похоже, бессонная ночь, — вздохнул я и пояснил. — В посольство завтра, а я, — долго подбирал я цензурный эпитет, — запамятовал сие, даже не знаю, куда оно.

      Кстати, в “подругах” неожиданно для меня, помимо пары девиц, явных гимнасток, оказалась Люцина. Вот точно к бесу всё, мудро решил я. Твёрду указания дал дары гостей купно в кладовую сгрузить: ни сил, ни желания сортировать не было. Да и направился в кабинет, обдумывая уже новый выверт своей горемычной судьбы.

      Впрочем, пораскинув умом, пришёл я к выводу, что в общем-то, ситуация не сказать, чтоб уникальная. Вот ежели бы овечка моя на притязания говнюка родственного ответила, вот тогда бы было плохо. А так, что говнюк Энас, я и без того знал, ну а исключив его из круга общения, я себе лишь проще делаю.

      Да и реально, мог не ушами хлопать на его “взоры страстные”, а чем нибудь из энасьих деталей, щеками егойными, например, мысленно отвесил я себе подзатыльник. Тогда бы и ситуации нынешней, не слишком приглядной и приятной, не учинилось бы.

      Решив это, я со вздохом извлёк из сейфа папку, начав знакомиться со следующим местом, куда меня леший послал.

     

     

      Погрузившись в недра папки, я несколько оторопел. Ну и логично подумал, что начальство моё злокозненное глумится, мелким шрифтом где-то накарябав “важную цель”, чего я не заметил.

      Но перепрочитывание с вглядыванием в макулатуру как самого посольства, так и комментариев Добродума, выявило вопиющий факт. А именно — меня посылают в обычное, тривиальное, без подводных камней и скрытых загогулин посольство. И не в недра какие-то жуткие, а в самый что ни на есть град Константина, причём само посольство, помимо “доставки”, содержит только “дождаться ответа”. То есть обычное курьерское поручение! А комментарии Лешего просто описывали Константинополь, некоторые особенности и, в качестве самого жуткого, предписывали посетить термы и встретиться там с агентом. Всё!

      Вот злонравный, змейский и коварный Добродум, закономерно злопыхал я. Небось, сейчас даже во сне своём злобном радуется и лапки свои подлючие потирает, представляя, как я голову ломаю и камни подводные ищу в простейшем и ненапряженном посольстве!

      Ну реально, уже серьёзно задумался я. Греки нам, в целом, союзники, да даже если меня в терме с агентом поймают, то смертью убивать не будут. Максимум — нон гратской персоной обзовут и выйти вон попросят.

      Ну и леший с ним, резонно решил я. Всех в сад, а я спать. Да даже в сад посылать не буду, решил я, заглянув к Миле, сплетничающей с девицами и желая всей компании добрых снов. И добропорядочно завалился спать, проявив немалую силу выдержки и самодисциплину, а то мозги всякие глупости мыслить заместо сна пытались.

      Встав пораньше, перекусив, чем Забава послала, я в рань несусветную подругу решил не будить, благо она в нашу спальню и не явилась, очевидно ориентируясь на моё “всё ночь пахать буду, в поте лица моего”. Да и доставился я Твёрдом в Управу, благо мобиль водить сей полезный персонаж вполне мог. Да и наказал ему, ежели нужда будет, Люцину до службы или подруг Милы доставить.

      В Управе же я закономерно заскочил к Серонебу, прихватил мне потребное, ввергнув жадину в смятения и сомнения: второе посольство я не закатывал истерик, не требовал мне потребное в виде сносного снаряжения.

      Ну а помимо важно факта глумления над жадиной, был осуществлён момент выяснения: а на чём меня пошлют? И пошлют, как выяснилось, на вполне регулярно курсирующим пассажирском самолёте, что меня скорее успокоило.

      Да и направился я к начальству моему змейскому, на рабочем месте пребывающему, о чем меня Юлия Афанасьевна, секретарь его змейства “стационарный”, уверила.

     — Доброго утра вам, Добродум Аполлонович! — бодро огласил я обитель Лешего приветствием.

     — Доброго и вам, Ормонд Володимирович, — поморщился явно невыспатый Добродум. — И не кричите так, — буркнул он, принял своеобычный злостный вид, да и вопросил: — И как посольство мыслите осуществлять?

     — Полечу, — задумчиво протянул я. — Передам послание. Дождусь ответа. В процессе ожидания непременно посещу термы Константинополя, много о них слышал, — веско покивал я. — Причём непременно за счёт Управы, даже девок весёлых приглашу, — размечталась моя похотливость.

     — Не пригласите, — кисло ответствовал Леший, поняв что подлая диверсия его провалилась. — В потребной вам терме соитие не принято, лишь массаж разных видов и типов, правда, и впрямь весьма известный в Полисе.

     — Массаж тоже неплохо, — широко улыбнулся я. — А подробностей сих ваше дополнение к посольству не содержало, — констатировал я.

     — Потому что неважно сие, послы нормальные службу справляют, а не девок непотребных щупают и гедонизму предаются, — отрезал злонравный Добродум. — Ладно, ступайте.

     — Погодите, Добродум Аполлонович, дело к вам у меня имеется, точнее вопрос, — озвучил я, на что Леший вздёрнул бровь. — Я на посольство муспель беру, — отогнул я полу плаща, продемонстрировав названное. — Однако, читал я, что есть у данов модель термического излучателя габаритами поменее, а в силе лишь немногим более отличный. Сурт, если память не подводит. Не подскажете, где бы мне таковой добыть или прикупить можно? — полюбопытствовал я, так как опрошенные мной коллеги меня с этим вопросом посылали к лешему.

      Правда, бес знает, в каком смысле они это делали, но мне спросить и проверить одно из возможных (а, возможно, и два) направлений несложно. Правда, начальство, мелькнув в очах изумлением на миг, рожу состроило редкостно поганую и ехидную.

     — Негражданам, Ормонд Володимирович, тяжелое милицейское оружие в Полисе Вильно для владения недоступно, — гадствовало начальство. — А ежели вы про то, что вам по надобности служебной, так пользуйтесь тем, что есть, — отрезал Леший.

     — Нет — и ладно, — пожал я плечами. — Обойдусь тем, что есть.

      И проверил муспель до полуразборки сразу в приёмной. Уж больно змейским меня взглядом начальство провожало, как бы не сглазило орудие служебное. Юлия Афанасьевна на сей акт технического осмотра повзирала с недоумением, через какое-то время даже обеспокоилась, с его злонравием селектором связавшись. Но Леший голосом противным от кофию, секретарём предложенным, отказался, заодно уверив даму в своей, несомненно злокозненной, жизни.

      Ну а я в библиотеке пошуровал, поискал причины и методы, коими эллины злокозненные мне вред причинить могут. Ничего толкового, кроме как о ныне забытых школах ядоварения, не прочёл, так что решил всё же считать посольство делом стандартным, рабочим, мне прямого вреда не несущим. Но питание грецкое эфирно на гадость проверять, а то мало ли.

      Подумал, не порадовать ли кого из коллег своим обществом, да и решил невиновных пощадить. К Артемиде мне рановато, терниться с начальством — дело не самое разумное (сверх разумного же предела, безусловно), а то ведь и вправду может в афедрон планеты какой послать.

      Ну а просто на нервы подействовать ряду личностей, вроде Младена какого гадкого — дело, конечно, приятное. Но явно работе Управы на благо не идущее, так что решил я, что простоит Управа дел Посольских без моего ценного присутствия. Да и направился домой, упредив возницу, что меня из дома забрать надо, да в воздушный порт вечером доставить.

      А дома, прихватив Милу, предающуюся штудиям, повлёк её в кладовую разбирать дары на новоселье. Чем-то серьёзным заниматься не хотелось, а подарки я люблю. Если они полезные и угодные.

      Ну и помимо банальных денег в шкатулках (полезно и мне угодно, подумав, вынес вердикт я), была посуда всяческая, безделушки, несколько приспособ для занятий гимнастикой рифмической, явно от подруг Милы. Даже парочка любопытных фолиантов обнаружилось, явно дар Артемиды. Причём что приятно, один явно предназначался мне, а второй не менее явно — Миле.

      А вот раскрыв изукрашенную деревянную коробку и ознакомившись с её содержимым, я оказался перед сложнейшей дилеммой. А именно, в коробочке лежал данский термический эфирострел “Сурт”, явно в “эксклюзивном исполнении”. Полсотни метров дальнобойность, в отличие от “Муспеля” — размеры компактные, оформление пистолетное. Даже в скрытном варианте носить можно, при нужде. Скорострельность, правда, не позволяет создать “огненный заслон”, хотя тут вопрос умения пользоваться.

      Помимо набора по уходу в коробке содержалась записулина такого толка:

      Поздравляю Вас, Ормонд Володимирович, с новосельем. Нахожу возможным в сей памятный день презентовать вам то, что наиболее соответствует вашим порывам и стремлениям. Тщу себя надеждой, что пойдёт сей дар на пользу.

      Добродум Аполлонович Леший

     Post Scriptum: И извольте прекратить доводить Серонеба Васильевича! Достойный, в годах, служащий Управы нашей, вашим злонравием чуть до удара не доводится!

      И вот что мне делать-то? Нет, то, что начальство моё змейское и злонравное — это факт, константа реальности и Вселенной. Мог и сказать, а не глумиться злостно. И Серонеб сам кого хочешь в могилу введёт жлобством своим, причём в прямом смысле слова.

      Но мстить справедливо я Лешему, наверное, не буду. Дар и впрямь хорош и приятен, ну а змей и есть змей. Я вон, тоже не Лад, разве что терниями увитый.

      Так, это хорошо, будет у меня свой эфирострел. Что, прямо скажем, как Леший и говорил, не вполне законно до получения гражданства. Однако в этом случае коллизия крючкотворская возникает: мой “неоговоренный график” имеет и оборотную сторону. То есть, считаюсь я на службе всё время службы, что как дозволяет всяким начальникам злонравным меня хоть с ложа любовного себе на потребу призвать, но и, как сейчас, носить, хранить, да и владеть вещью, в иных раскладах для меня незаконной.

      И до отъезда как книги почитал, так и с Милой гимнастическими штудиями прозанимался, как в прямом, так и переносном смысле. А Сурт, подумав, оставил дома: и кобуры ему нужны разноплановые, да и на полигоне надо к нему привыкнуть.

      И вот, полетел я в Константинополь. Самолёт пассажирский был не быстрым, зато купе его были на двух пассажиров рассчитаны, да и мне соседа не досталось, так что просто спокойно выспался. А двигая уже на принимающем самокате, обозревал окрестности и припоминал историю этого небезынтересного Полиса.

      После распада Римской Империи тут была ставка “Восточного Императора”, но Полисы грецкие довольно быстро “из воли” вышли, с закономерным итогом. И стал “Новый Рим” Полисом, обильным населением, но вполне самостоятельным. Не Рим, прямо скажем, где народ полвека голодал да и просто бежал из Полиса от неустроенности. И рос он, благо море вопрос продовольствия решало, население было образованным, в общем, вполне мог стать мегаполисом. Но тут нарисовались кочевники с их единым придуманным богом. В общем, восточная часть Полиса была уничтожена и срыта до основания, хоть западная (с запада, как ни удивительно, от пролива) устояла и подмоги дождалась от прочих Полисов.

      И Полис, конечно, выстоял да и отошёл, но и потерял немало: библиотеки, инфраструктура, а главное — люди, дикарями безмозглыми изведённые. В итоге, ныне Константинополь среди грецких Полисов не “первый” а самый что ни на есть “равный среди равных”. Афины, к примеру, позначительнее будут, при всех прочих равных.

      С другой стороны, население Константинополя, как и любого “погранично-культурного” Полиса было смешанным, эллины и славяне. И как этакий погранично-дипломатический центр он часто использовался. В общем, любопытный Полис, с занятной историей и интересной, греко-римской архитектурой.

      В управе меня без особых проволочек встретил высокий и бородатый грек, пакет принял, оповестил, что ответ будет в течение двух дней доставлен мне. И распрощался. А я увезся в гостиный двор, довольно приглядный, хотя с прискорбно малым количеством окон — эллинская архитектура, чтоб его. Хоть нумера во внутренний двор окнами выходили и стёкол лишены не были. Но вот в едальне гостинной было прохладно, хотя холода местный климат и не предполагал вообще.

      Вечером же я направился в терму, где попарился, сообщил мускулистому и подходящему под мои данные массажисту, что “меня послал леший”. На что дядька сочувственно и молча покивал. И, видно из сочувствия и прочих чувств, полчаса скручивал из меня кренделя и завязывал меня же хитрыми узлами.

      А облачаясь, я в шкафчике обнаружил прибавление, видно, с докладом агентским. И никто не накидывался, убивать личность мою не тщился. Подумал я на тему “а не подозрительно ли мне сие?” и пришёл к выводу, что подозрительно. Но умеренно.

      Переночевал, а с утра был обрадован посольским служкой, доставившим ответную депешу. Депешу с пристрастием оглядел, в наличие печатей должных и оттисков убедился, да и направился в порт воздушный Константинополя. Где успел аккурат к загрузке пассажирами того же рейса, которым сюда и добрался. “Подозрительно!” — забилась в истерике паранойя, но я её угомонил, да в судно воздушное погрузился.

      В дороге прикидывал, что и как мне делать, да и прикинул. По прибытии в Управу сгрузил депешу Юлии Афанасьевне, по причине отсутствия злонравного начальства (что и к лучшему, потому как бросаться на змейскую шею с воплями “спасибо за цацку!” и слюнявыми поцелуями настроения не было), снаряжение в Серонеба с улыбкой солнечной метнул, отчего дед задёргался совсем неприлично.

      Что-то сдаёт кадр сей без ругани, мимоходом оценил я. Надо бы ему в следующий раз устроить добротный скандал, может, даже тарелей пяток из дома прихвачу. Не пожалею ради дела благого.

      Отзвонился Миле, что буду сегодня, да поздно, ну и поехал в отчий дом. Благо, время было позднее, Володимир из конторы точно вернулся. Так и оказалось, причем встретил меня не самый радостный отец, Эфихос, а вот змеюки подколодной в доме не было.

     — Здрав будь, Ормонд, проходи, потрапезничаем, — пробасил отец.

     — И вы, отец, здравы будьте, да и тебе, Эфихос, не хворать… слишком сильно, — подумав, уточнил я, несколько подняв настроение родичам. — И отец, не стоит кормить. Кофия хватит, я для милиной стряпни место берегу, — уточнил я.

     — Совсем брюхом слаб стал, — ехидно ответствовал Володимир. — Ну да леший… кхм… с тобой, — запнулся он под мои веские и ехидные кивки. — Ладно, в кабинет тогда идём. И ты, Эфихос, — сказал он младшему.

      Добрались до кабинета, обрели по кружке кофию, да и взял Володимир, вздохнув, речь:

     — Энаса я изгнал. Из дома. Из дела, — пожевав губами, тяжко уронил он. — Даже не раскаивался, обормот! Всё на тебя кивал, мол негоже никчёме столько добра, — вновь вздохнул отец. — Ну да пусть его, сыны. Дело таково, что нам совет держать надо. Приказать и не могу, да и не хочу, — поочерёдно бросил он на нас взгляды.

     — Слово скажу? — уточнил я, на что получил кивок. — Итак, что с Энасом стряслось, печально. А в остальном… как по мне, семье лишь на благо. Смотрите, Эфихос к полётам интерес душевный имеет, — на что братец закивал. — А значит, и дело ему отойдёт. Правда, учиться и в делах торговых ему придется, и немало, — ехидно улыбнулся я, поддержанный ехидной ухмылкой отца.

      Братец на рожи наши улыбчивые и ехидные с опасением повзирал, вздохнул, насупился и выдал:

     — А и обучусь, коль потребно! — аж рукой махнул он.

     — В гимназиуме бы рвение подобное проявлял, то и учиться не надо было, — отернился Володимир. — Точнее, столько, сколь ныне потребно, — уточнил он. — Ладно, тут добро. Но к тебе Ормонд… просьба. Нужен внук мне, — выдал он, показав, что с “суррогатной роженицей” вышел облом.

      Бес знает, из-за тараканов тернистых, главе семьи размерами подобающими, либо возраст. Но, видно, не срослось, и опять меня Володимир на чадоделательные рудники жаждет поместить.

     — А ты что? — прокурорски уставился я на меньшого братца, сделавшего вид непричёмистый. — Ясно. Погодите, отец, мысль мелькнула, поймать надобно, — выдал я и тяжко задумался.

      Ну, вообще — можно. Но Володимиру как воспитателю единственному я банально не доверяю. Не педагог он, так что, прямо скажем, загубит чадо, ему отданное. С другой стороны, надо. А с третьей, войны вести с отцом, кто чаду потребен, не желаю. А ежели дитя склонности в торговле иметь не будет, к примеру?

      В общем, выходит, что либо под руку Володимиру идти, чадом занимаясь, либо не заводить всё же. До поры. Пока мы с Милой сами родителями достойными быть не сможем. Правда, есть идея.

     — Эфихос, брат мой, — ощерился я в улыбке истинно змейской. — А скажи ка мне, по нраву ли тебе сестрица наша, двоюродная, Лада Буреполковна?

     — Это… не знаю я, отстань Ормонд! — аж покраснел братец.

     — Мыслишь? — задумчиво вопросил Володимир, от чьего внимания братцева пантомима не уклонилась.

     — Мыслю, — кивнул я. — И это вы ещё, отец, учтите, что мыто на наследство в таком разе полегче выйдет. И таковая чета вполне сможет одну супницу в воле своей сохранить, ну а расшириться — дело времени.

     — Родня близкая, — поморщился он. — Хотя с мытом да…

     — Отец, Орм, а меня вы спросить не желаете? — отернился уже Эфихос.

     — А чего тебя спрашивать? — после кивка Володимира ответил я. — Сам летать желаешь. В дело семейное идти готов, о чём сам нам тут дланью махал. Далее, братец, уж взгляды твои страстные, на кузину бросаемые, лишь слепой бы не заметил, — на что Володимир сделал особо постную рожу, демонстрируя, что остротой зрения в этих вопросах он не отличается.

      Сам же братец щеками пунцово пламенел. Зыркал на нас исподлобья. Но задумался. А, по истечении минуты, изрёк:

     — А я-то ей на кой бес?

     — Ну, во-первых, хоть на взоры твои Лада и не отвечала, даже улыбалась, — начал я. — Но делала это по-доброму, без неприязни. А во-вторых… — замялся я, прикидывая, как бы секретность соблюсти. — Полёты ей по нраву. Особенно свободные, в воздухе без опоры технической пребывая. Не хуже, — вспомнил я шалой ладин взгляд, — чем у тебя с полётами простыми. И, в-третьих, наконец, к делу семейному у неё душа лежит. С малых ногтей она в нём, следовательно, нужность и благо такого союза поймёт. Так что ежели ты, братец, как болван себя не проявишь, так и сложится всё. Вам угодно, а в дело пригодно.

     — Смысл есть, — покивал Володимир. — Потолкую с Буреполком.

     — Не знаю я, — буркнул братец, но видно было, что согласен.

      А в таком раскладе был ещё один немаловажный момент: Буреполк, хоть в деле семейном “под” Володимиром ходил, под него не прогибался. Не раз и не два бывало, что лаялись они так, что аж мебеля от эфирного возбуждения подпрыгивали. И далеко не всегда Володимир в спорах этих верх брал. Ну а Буреполк в смысле чад воспитания был куда пооборотистее отца, в этом случае я твёрдо знал. И наставники отдельные у кузена и кузины были, да и прочее. То есть, внука любовью безмозглой Володимиру Буреполк загубить не даст. Поскольку и его это внук будет.

      С родством близким… ну тут так скажем: в целом Терны генетикой здоровы, чему примеров масса. В своём кругу до нынешнего момента не роднились, долгожительны. Телом здоровы, разумом не скорбны, тернисты без меры. Хороши, в общем, так что один таковой брак генетика семейная вытянет, возможно, и на благо пойдёт.

      Впрочем, к терапефту в таком разе будуще-возможная чета непременно обратится. И даже если не смогут совместное потомство иметь, препятствием это не станет: на стороне заведут. Да и воспитывать родными будут. Точнее, хмыкнул я, деды воспитывать будут, скорее.

      Так что остатнее время визита прошли в лёгких (не более четвертой эталонного Терна) подколках Эфихоса, кофепийстве, да просто беседе. Вроде и о делах, а вроде и просто болтовне. Ну а мне главное, что Володимир не нудил “внука надо!”

      Так что домой я направлялся весьма довольный учинённой… благостью. Да и дома, отведав милиной стряпни, был я вполне счастлив. Правда, маска мне в благодушие неразумное впасть не дала, нудя и напоминая, что Мир ко мне если и благорасположен, то не иначе как садист какой. Так что перед отходом в опочивальню, овечку мою я прихватил, да и определились мы со стрельбищем, где постигать будем. Она свою Весту, ну а я Сурта.

      С обучением вождением я, несколько раз возимый, озадачил Твёрда, против чего слуга и не возражал. Умеет, ну а научит не хуже, логично рассудил я. Всё равно, первое время с Милой же ездить будет, так что жисть его, да и ответственность за сбитых в неположенном месте пешеходов на него ляжет. Давить пешеходов должно исключительно в месте положенном, озвучил я сам себе безусловную максиму.

      И вот, невзирая на мои логичные опасения, наладилась у меня вполне пристойная жизнь. Аварий не учинялось, посольства хоть и были часты, но время на штудии и жизнь личную оставляли. С Лешим же я встречаться стал редко, много, четыре раза в месяц. Начальство злонравное оставляло дела для меня у секретарши, итог от неё же получая. А сам Добродум метался по Полисам Союза и союзным Полисам. Невзирая на каламбур, одно никак не утверждало другого, как и наоборот.

      С политикой же межполисной выходила такая картина: похоже, столь “жёстко и быстро”, что продемонстрировали славские и данские Полисы, Мир напугало. И каких-то вот прямо явных проявлений негатива не было. Правда, ведая природу человеческую, был я уверен: в тайных лабораториях Полисов разум ломают изыскатели, ища как оружие нападения, так и защиты. Да, в конце концов, у нас в Вильно противогазы стали чуть ли не непременным атрибутом. Чиновников на учениях гоняли, да и дома я себе оные завёл. Потому что атака газами уже не была умозрительной фантазией из Мира Олега.

      А по итогам: неприятно, и будущее вырисовывается не радостным, констатировал я. Одно хорошо, диктаторов не вводили, как и положения особого. Кстати, диктатором был не сказочный сатрап Мира Олега, а чрезвычайный, непременно избранный, причём на время решения конкретного дела, тип. Но история Полисов их знала, причём не одного: та же атака кочевников породила плеяду “диктатуры” у Полисов, находящихся в дикарской досягаемости.

      В общем, диктатор — вещь в условиях чрезвычайных Полису необходимая, ну а то, что у нас его нет, не может не радовать. И того, и того в смысле.

      Впрочем, сделать в данном разрезе я мог лишь две вещи: справлять службу, да планы свои, мироспасительные, в должный срок постараться осуществить.

      Из любопытных моментов вышло так, что Люцина вполне реально подружилась с Милой. Редкая неделя проходила без того, чтобы она не осталась с ночёвкой, да и Мила к ней ездила, правда, в моё отсутствие по надобностям служебным. Было у меня подозрение, что пузо моё пленительное бывшей соученице интересно стало. Однако ж, выяснилось, что действительно с Милой дружит, со мной общаясь лишь по моей инициативе и “взглядов томных”, ну и прочих тяжёлых предметов в меня не кидая. Так что и пусть её, заключил я, да даже несколько раз до нас Люцину подвозил.

      В это время в тернистом семействе моём совершались забавные пертурбации. Володимир с Буреполком пообщались, да и нашли “что это хорошо”. А вот дальше началась натуральная варвара светящаяся: сначала Лада встала в позу, на тему: “да чтоб мне, с ентим сопляком?!”

      После чего “ентот сопляк”, определение выслушавший, очами сверкая, проявил семейную тернистость на тему, ежели найдёт Лада кого-то, на “нрав её покладистый” падкого, окромя него, так совет ей и любовь.

      В общем, “первый тур” прошёл со счетом один-нуль в пользу Тернов. Дверь накала страстей не выдержала, треснув, за что в моей оценочной шкале и была пожалована нулём.

      Однако, невзирая на тернистость, братец, видно, и вправду к Ладе склонность не только плотскую питал. И слова мои мудрые мимо ушей не пропустил, да и, помимо ударных занятий с отцом “по делу”, ударился в хобби одарённых, не слишком популярное, но и при том небезызвестное. А именно — тряпколёт некий. В целом, от дельтаплана Мира Олега сей летательный аппарат отличался: правдивостью названия (ну какая, к бесу, Δ-образная форма? Не бывает таких дельт), относительно малыми габаритами, не более пары метров в размахе. Ну и одарённым в погонщиках, что как объясняло малый размах крыла, так и поясняло нестыковку в названии: сей агрегат не “планировал”, а именно полноценно летал.

      В общем, сам бы, если честно, полетал, ежели бы не был и так загружен без меры. Ну а выбирая между досугом с Милой и какими-то там тряпколётом, первую выбрал безоговорочно.

      Так вот, явно не без помощи старших семьи, почтенных своден, в ликах Буреполка да Володимира, Эфихос повадился “передавать указания”, приветы и чуть ли не соль просить, прилетая в буреполков дом на тряпколёте. Исключительно в пору, когда Лада дома присутствовала, да ещё и красуясь всячески и фигуряя.

      Лада сие надругательство выдержала седмицы две, после чего на невинный эфихосий вопросец “хочешь, покатаю?” чуть ли не с рычаниям выдала: “да!”

      Ну и покатал её Эфихос. Уж на тряпколёте-то точно. Да и в полётах супницей они стали летать вдвоём. Так что есть практическая уверенность, что у этих двоих всё сложится. Правда, возникают опасения, правда, не за семейство, а за будущее дела Тернов. Потому как ежели нравы родителей у отпрыска сего союза сложатся, будет это всем Тернам Терн. Тернище, можно сказать, хихикая про себя мыслил я.

      Из довольно приятных моментов — мои посещения Артемиды Псиносфеновны стали уже не столько “распоряжением”, сколько доброй традицией. Я повадился таскать сладости (а зачастую и привозить из мест, куда меня леший посылал) к чаю, да и сам чай иногда. И беседовали мы с гетерой час, а иногда и долее, хотя и не каждую неделю.

      Вот бес знает, что такого она во мне нашла, что в своем напряженном графике (а на ней было здравие душевное фактически всех сотрудников Управы, хоть и тройку подчиненных она на это имела) время на меня выделила. Но, видно, глянулся чем, чего я, если быть честным перед собой, толком не понимал. Скорее, обычный и не сказать чтобы слишком приятный человек.

      Но нашла, консультировала, помогала и даже оказала немалую подмогу в штудиях “эфирной медицины”, к которой я приступил по книгам. Как минимум, дала мне перечень опытов и подопытных, вроде всякого зверья лабораторного, с которыми можно штудиями предаваться. А главное, как это делать, чтоб подвал внутренностями образца не забрызгать (был у меня неудачный опыт с лягухом, в саду откопанным. Еле успел прибрать, чтоб никто жуть, мной учинённую, не узрел).

      Да и просто общались, даже несколько занятных случаев из практики мне поведала Артемида. Имён, естественно, не называя. И посетовала на немалое затруднение в работе, на удивление, с внешностью связанное:

     — Вы не поверите, Ормонд, — вешала она, прихлёбывая чаёк, — коль иногда бывают назойливы пациенты с их гормональными взбрыками. Излечишь от одного, а потом, подчас, от страсти дурной лечить потребно. Иной раз и даже рожу себе свиную хочется сотворить, да нельзя.

     — Ну, Артемида Псиносфеновна, понять “гормональные взбрыки” в целом можно, хотя и не извинить назойливость, — подал голос я. — Да и портить ваш лик не можнó, преступно это пред Управой, Полисом, да и Миром в целом. Однако почему “нельзя”? — полюбопытствовал я.

     — Восприятие пациентов, Ормонд. Нужна симпатия, доверие… А образ юницы смазливой, — обвела она обозримую часть себя. — наиболее этим целям соответствует. Банальная экономия времени, ежели на каждого наблюдаемого тратить время ещё и с преодолением недоверия, так вообще ни беса не успею. А на побочные явления я вам по-стариковски жалуюсь, иной раз нужно, — подмигнула она мне.

     — Да прямо скажете ещё, “по-стариковски”, — отмахнулся я, но Артемида воззрилась на меня ехидным оком.

     — А как вы думаете, Ормонд Володимирович, сколько мне годков? — ехидно уставилась на меня дама.

     — А мне, Артемида Псиносфеновна, ежели позволите вульгарно ответить, — на что улыбающаяся гетера кивнула, — похер. Вот прямо именно так, похер мне, сколько годов вам. Омоложение, плюс вы терапефт не из последних. Сотня? Две сотни? Все ваши, — улыбнулся я. — Но вы точно не старуха.

     — Вы ещё, Ормонд, забыли добавить “не человек”, — ухмыльнулась собеседница, на что я пожал плечами.

      Ну в общем — да, для меня она выделялась из моего определения “человеки”. Не в смысле “нелюдь” или пакость какая ещё, нет. Просто характер тернистый мой против “авторитетов” восставал принципиально. Однако разум упорно долбил, что вот, именно ента конкретная Артемида Псиносфеновна — именно авторитет, пусть не безоговорочный, но в ближайшие полвека мои “оговорки” будут жалки и смешны. Для меня самого, в первую очередь.

      Соответственно, я её из ряда шкал, которыми окружающих оценивал, просто “вывел”, в силу бессмысленности и вредности такой оценки. Ну а что столь матёрый психолог и знаток душ человеческих сие подметит за срок немалый, так и вообще неудивительно.

     — Не вполне так, — счёл уместным я указать на неточность формулировки.

     — Но близко по смыслу, — подытожила Артемида. — Впрочем, Ормонд, вы невзирая на молодость, удивительно угодливый кавалер — столько удачных комплиментов мне даже мой мужчина не говорил, причём за всю его жизнь, — выдала она.

     — А вы разве одиноки? — полюбопытствовал я.

     — Естественно, — даже с некоторым удивлением уставилась на меня собеседница, впрочем, недоумение сменилась ехидством. — Ормонд Володимирович, припомните, в чем я подвизаюсь, — ехидно взглянула она на меня.

      И я “припомнил”. Бес с ним, с “жистью половой”. Передо мной медик высочайшей квалификации и знаток душ. Который про каждое колебание гормона, поведение и привязанности определяющего, не только знает. Она это чувствует, неоднократно корректировала, в общем “эксперт анатомии чувств”. И, в общем-то, ждать от неё привязанности к мужчине, или ещё чего-то похожего… да просто глупо. Ну и моё отношение “нечеловеческое” вполне оправдывает.

     — Совсем никого? — всё же уточнил я.

     — Поняли, — довольно констатировала гетера. — Но нет. У меня есть дети, да и внуки, да и… — лукаво подмигнула она, — неважно. Но семьи я, в традиционном понимании, не имею: она и вправду мне лишь мешала бы. Да и неинтересна, — пожала она плечами.

      Вот честно, был бы чуть поглупее, так и пожалел бы собеседницу. Ну а в текущем состоянии зрелого разума остаётся лишь позавидовать: она ВЫБИРАЕТ (или НЕ выбирает) чувства и привязанности, соотносясь лишь со своим пониманием правильного. И никакие комплексы и программы над ней не довлеют — только собственный осознанный выбор.

      Так и дожил я до весны, без аварий и бед, что меня если с безоговорочным и беспросветным гадством Мира не смирило, то дало время собраться с силами, да и маски погадостнее подготовить, оному Миру на страх.

      И в штудиях немало продвинулся, себе на радость. Да Мила, мне на радость. Собственно, с нового года мы расчёты с ней вели купно, к февралю получив пристойные расчёты вывода беспилотного аппарата на геостационарную орбиту. Бес знает, насколько точно, но пока выходила у нас высота в тридцать три с половиной тысячи верст и скорость в десять тысяч триста шестьдесят верст в час. Данные вроде и верные, хотя, безусловно, перепроверять надо будет. Ну а в этих данных уже считали способы доставки, ускорители, стартовую площадку и прочие моменты.

      Вот честно скажу, когда в зелёных глазах овечки моей звёзды засверкали, когда я о полётах во внеземье ей рассказал, на сердце потеплело. И окончательно убедился, что выбор спутницы, пусть и ситуативно-спонтанный, вышел у меня на диво удачным.

      Да и с радиоволнами повозился, насколько нехватка времени и прямо скажем, скудность доступной техники позволяла. И вроде бы с радиосвязью никаких аварий и топологических сюрпризов учиниться не должно.

      И вот, в один прекрасный весенний денёк, полный отдохновения после послатости меня лешим в очередные дали импортные, заваливаются ко мне в кабинет две дамы. С ликами, нужно отметить, решительными и очами, на мою персону взыскательно взирающими. Что мне в голову пришло, даже думать не хочу, но быстрое обращение к уму выдало ответ: “А бес знает, что делать, начальника!” Голосом молодцеватым и придурковатым, мда…

      Так что решил я узнать, что подруге моей сердешной и подруге-коллеге из-под меня потребно. Ну и ежели то, что я надумал, бекать, мэкать, время тянуть, а то и прямо отсрочку потребовать на “подумать”.

      Однако то ли я себя немножко слишком сильно переоцениваю, то ли всё впереди, но озвучена причина явки дам была, причём Люциной:

     — Ормонд, у нас на седмице годовщина намечается, — выдала она.

      Не в туда думающий я в первые секунды чуть ум к бесам не сломал, откуда “у нас” нарисовалась некая общая годовщина. Впрочем, здравая моя часть по бестолковке постучала и ехидно напомнила, что с Люциной мы, как бы, соученики в гимназиуме. И ежели бы моя полноватость думала отростком меж плечей, а не между ног, то осознала бы тот момент, что с момента окончания гимназиума прошел ни много ни мало, а год.

      Ну а осознав сей факт, я покивал, улыбнулся и выдал:

     — С чем тебя, Люцина, искренне поздравляю. А к чему столь представительное посольство пришло напомнить мне о сей знаменательной дате? — осведомился я.

     — А с того, Ормонд, что у нас намечается торжество на годовщину. Традиционный бал, — провозгласила Люцина.

      А я стал припоминать, что помнил. Само окончание “событием” не считалось. Ну отметят бывшие гимназисты в своём кругу (чего я успешно избежал) — дело их. А вот “юбилеи” были именно… ну не знаю, даже не праздниками, скорее “памятными днями”. На год, пять, десять лет и так далее гимназиум открывал свои двери бывшим ученикам двери “академической башни”, высочайшего здания в комплексе гимназических зданий. И там, в залах, обозванных “залами памяти”, проводился этакий бал с банкетом. Смысл социальный сих посиделок был понятен, да и успешные бывшие соученики были очевидным стимулом для тех, у кого не сложилось. И помочь могли, да и вспомнить “славные гимназические деньки”. Много причин, вот только у меня таковых… нет. Я ни с кем не общался толком в гимназиуме, да имена и лики у меня в памяти поблекли за ненадобностью. То есть, лично мне сие толковище к лешему не сдалось. О чём я Люциану и уведомил:

     — Не у “нас”, Люцина, а у “вас”, — улыбнулся я и глазками наивно полупал.

     — Орм, а я в зале памяти никогда не была, — ответно “полупала” на меня очами моя овечка. — Интересно очень.

     — Сговорились? — прокурорски воззрился я на девиц, на что последовали кивки. — Ну тогда присаживайтесь, дозволяю, — ехидно озвучил я, а после присяду продолжил. — Итак, тщитесь вы меня вытащить на сие разнузданное гульбище незнакомых мне людей. Вы, Милорада Поднежевна, ведомая естественным любопытством. Впрочем, говорят, и вправду вид из залов памяти на диво приятен. А вам, Люцина Перемысловна, подруга дней моих суровых, какая в том корысть? — полюбопытствовал я.

     — Не совсем корысть… — замялась девица. — Хотя есть, что скрывать. Мне на праздник пойти не с кем, — поджала губы она.

     — И в чём беда-то? — не понял я. — Сходи сама. Да и вообще, на кой тебе-то этот бал, Люцина? — полюбопытствовал я.

      Девица несколько покраснела, постреляла глазами на меня и Милу, на что я оскалился глумливо — ну а что, ежели надо что-то, аж овечку мою подбила (так-то, мыслю, Мила бы и не вспомнила про это сборище, благо сама закончила “малый” курс), так при всех и вываливай. Задумалась в итоге Люцина, аж очи прикрыла, но в итоге, поджав губы, выдала.

     — Да в том и дело Ормонд, что будет это поводом себя показать, да похвастать, — начала подруга.

     — Ну, что ярмарка тщеславия там будет, это ясно, — ответствовал я. — В первые встречи уж точно, природа человеков такова. Потом помудреют, да не все. Но тебе-то это на кой бес?

     — Вот же недогада, — в сердцах сказала Люцина, вздохнула, глаза прикрыла, явно собираясь, и выдала: — Прости, Ормонд. Просто ты всегда в гимназиуме был не от мира сего, ни с кем не общался, не интересно тебе это было, — озвучила она, в общем-то, известные вещи. — Я, признаться, — непонятно ухмыльнулась она, — жалела тебя, думала что от психиатров не вылезешь, если и доучишься.

     — Ну, до терапефтов я “доотстранялся”, — не преминул уточнить я.

     — Да. Но не в том дело. Я тоже не особо общительной была, но всё же приятелей и приятельниц имела, — выдала она, — Вот только… — замялась она. — Жалели они меня. Этак снисходительно взирали, мол, ничему в жизни твои знания подмогой не станут. А воспользоваться ими — милое дело, самим-то учить лениво, — оскалилась она.

     — Хм, ну причина в таком разе-то ясна, — протянул я. — Самой-то себе оно надо? — уточнил я, на что последовал энергичный кивок. — Ну тогда пусть Мила решает, — нашёл я крайнюю. — В принципе, я не против, но ты не прямо подошла, о помощи попросив, а какими-то подходами хитрыми, к лешему не нужными, — укорил я подругу.

     — Так, — собралась моя овечка, под взглядами двух пар глаз. — Сама я туда точно хочу. Интересно, да и на балах я, признаться, не бывала.

      Тут нужно отметить, что “бал”, именно торжественное предприятие с танцульками, а не нормальное гульбище — дело этакое ритуально-торжественное, с протоколом, нормой одежды и прочими фильдеперсами с выкрутасами. Как по мне, очередной социальный выброс, к тому же у италийцев бездумно заимствованный, но прижился, никуда не денешься. Правда, проводили оные балы именно учреждения политические, редко когда богатей какой. Ну а Мила в должных кругах банально не вращалась, соответственно, на “балах” и не была. А беллетристика италийская сии танцульки превозносила как что-то “волшебное”, хотя по сути: ярмарка тщеславия, танцульки и пожрать. Любой Полисный праздник, с боями кулачными (на идиотов поглядеть), угощением немалым (его можно “неизысканно” слопать), да и танцами, когда партнёра можно тут же и увести для целевого использования, как по мне — приятнее. Но, с другой стороны, чтоб понять гадостность или глупость чего-либо, большинству это “что-то” пощупать надобно. Да и виды неплохие, напомнил я себе.

     — Насчёт интереса своего могла и сказать, — укорила подругу Мила, на что та виновато склонилась. — Но, наверное, тебя понять могу. Завистники они гадкие, да и место им указать стоит, — явно несколько не туда, хотя и не факт, поняла моя овечка Люцину. — Так что я не против. Трио пойдём? — уточнила она.

     — Видимо, — задумчиво выдал я. — Не знаю протокола. Но до кварт вроде бы позволительно. Хотя вот так и не понял, я-то, всё же, тебе, да ещё и в трио, зачем? — полюбопытствовал я у соученицы.

     — Шутишь? — неверяще уставилась она на меня, на что я честно пожал плечами. — Ормонд, ты одарённый, причём обученный, что в возрасте твоём редкость неимоверная. Устроился в управу, на должность гражданскую, тотчас же, после гимназиума, — на что я буркнул “а сама-то”, но был отмахнут. — Децемвир в семнадцать лет. Медаль за заслуги перед Полисом. Ещё не понимаешь? — ехидно уставилась она на меня.

     — Отрок к успеху шёл, — пробормотал я под нос. — Ладно, вроде понял. Ну в таком разе, — вздохнул я, — сходим, куда деваться.

      После чего Люцина, довольная, откланялась. А Мила, изящно обогнув стол, устроилась у меня на колене, благо лёгонькая была. И начала поглаживать мне макушку, после чего выдала:

     — А я и не знала, что ты и не общался ни с кем, Ормоша. Как так-то? — с некоторой жалостью выдала она, на что я плотоядно ухмыльнулся.

     — А зачем? — вопросил я, на что овечка моя не нашла, что ответить. — У меня Мила, была цель. Глупая, не глупая, достижимая или нет — сие неважно. Я её достигал, времени же на прочее не имел. И не сказать, что жалею.

     — И сейчас есть, — задумчиво покивала она.

     — Есть, но скорее у нас, — улыбнулся я, потрепав руно, получив улыбку и ответную ласку. — Слушай, Мила, а скажи мне, как вы с Люциной подругами-то стали? Я в ваши отношения не лезу, просто интересно. Так что не хочешь — не говори, — уточнил я.

     — Пожалуй, скажу, — после раздумий выдала подруга. — Только Люцине не говори! — нахмурилась она, на что я с улыбкой изобразил, что молчать аки камень буду. — Вот ты улыбаешься, а мне жалко её. И знать ей того не стоит, — подчеркнула Мила.

     — А с чего жалко-то? — полюбопытствовал я.

     — Даже не знаю, как сказать. Рваная она, раненая, — непонятно ответила Мила, увидела непонимание в моих глазах и продолжила. — Так, смотри, вот Люцина в гимназиум пришла. И захотела науки превозмочь и лучшей стать.

     — Так, — покивал я. — И вышло у неё, кстати, лучшая выпускница.

     — Вот только она не только лучшей в науках тщилась стать. А и подруг иметь, поклонников. Да и себя потешить восхищёнными взглядами, — продолжила моя овечка. — А получила лишь приятелей, её трудами пользующимися, да взгляды жалостливые. Ей бы за одно взяться, как ты, мой вепрь могучий, — выдала Мила совсем без ехидства, потрепав меня по пузу. — А ей всё потребно было. И порвалась. Не до конца, да и нестрашно сие, но… — промолчала девица.

     — Кажется понял, — прикинул я. — И что, только из-за жалости?

     — Нет, конечно! — аж возмутилась Мила. — Знает Люц много, интересная собеседница, да и ко мне неплохо относится. Хорошая подруга, просто я тебе про то, с чего мы столь плотно общаться начали. Понимание потом пришло, а первое время жалость была, да, — кивнула она.

     — А она к тебе с чего притянулась? — задумчиво протянул я.

     — Сначала — из-за тебя, — ответствовала подруга. — Тяжело ей с людьми сходиться, да и интерес имела, а может, и имеет, — протянула Мила. — А потом и со мной подружилась, по-настоящему.

     — Думаешь, по-настоящему? — уточнил я.

     — Мыслю, что да, — кивнула моя овечка. — Как умеет, конечно, но все мы, — хмыкнула она, — как умеем. Мне вот очень повезло, что вовремя с тобой познакомилась, — продолжила она.

     — А поподробнее? Нет, что я замечательный такой, я знаю, — веско покивал я под смешок подруги. — Ты тоже ничего, — царственно покивал я. — Но почему именно “вовремя”? — уточнил я, потому как сам до сих пор считал начало нашего романа чертовски “несвоевременным”.

     — А потому что ты вепрь могучий, — обозвалась овечка. — И не хмурься, не обзываюсь я, просто такой ты, — развела она руками. — Остановишься, взвесишь, посчитаешь, цель поставишь. А после уже ничего не важно, есть ты, есть цель. А что между вами встало — само виновато. А мне тебя встретить довелось, когда ты как раз думал. Вот меня и заметил. Взвесил, посчитал, а дальше мы уже вместе скачем, — потрепала она меня по голове. — А не вовремя бы было, так и не заметил бы.

     — Так уж и не заметил, — не мог не возразить я, понимая немалую правоту подруги. — Да и как-то… “взвесил, оценил”, — передразнил я Милу.

     — Ну да, так чудесно это! — с жаром(!) заявила девица. — Ты же не как меня попользовать взвешивал, а как жить нам. Не год и не два. И детишек, буде случится, как вырастить! Я вот так не умею. А научиться хочется: правильно так, — поставила она диагноз. — Да и не смотришь ты на меня более, давно уже, как на девчонку неразумную или формулу математическую.

     — А смотрел? — задумчиво уточнил я, не то, что бы не так было, но мне казалось, что сие и незаметно.

     — Смотрел, — покивала Мила. — Глазам незаметно, но я тут вижу, — положила на ладонь на грудь.

     — А у тебя тут, моя милая овечка, и глаз есть? — делано изумился я. — А покажи! — зашебуршал я под смех Милы.

      Как-то хватит на сегодня разговоров серьёзных, и так мало что не перебор вышел, думал я, неся подругу на руках к ложу. А с утра, безжалостно разбудив и надругавшись, провозгласил такую вещь:

     — Раз уж участвовать нам в ярмарке тщеславия, то надобна к тому обёртка надлежащая, — мудро возвестил я. — Да и Люцине приятно будет. Посему, покуда меня опять леший не послал, — возгласил я под весёлый смех надруганной, — надлежит нам костюмы построить. Да и вообще — не помешает, — отметил я под довольные кивки подруги.

      А то и вправду, у Милы не сказать что одёжи много, по меркам Мира олегова так и вообще слёзки. Да и мой гардероб… Можно бы и сказать, что ужался, да только наоборот — я для него маловат стал. Так что поехали мы к портному мастеру.

     

     Построение костюма таковым и было. Ежели сравнивать сделанный из тех же материалов, положим, купленный мной в данском Полисе набор “приличного данского вьюноша” и его же, но построенного мастером, выйдет земля и высокая орбита. Казалось бы, материал один, фасон тот же… ан нет: начиная с того, что материал для “построения” мастер проверяет, избегая внутренних дефектов. Далее, мастер смотрит носильные вещи, опирается не только на особенности телосложения. Чего машинная бездушная штамповка и то не учитывает, а мастер, вдобавок, смотрит на манеру тела взаимодействовать с реальностью, как бы это возвышенно ни звучало. И в итоге построенный костюм будет в месте, которым обладатель привычно облокачивается о стену, например, упрочнён дополнительно. Не говоря о том, что швы бу