За окном всю ночь ходил пожилой детектив. Он шуршал своим черным плащом, закрывая солнце, рыскал вокруг дома, то пропадая, то появляясь опять. Временами заглядывал в окно и смотрел на Сергея Максимовича с подозрением. Старик был не против, за время своих ночных бдений он успел привыкнуть к постоянному дождю, и в его отсутствие было неудобно. Иногда. Чаще всего Максимыч зажигал одну диодную лампочку на кухне, чтобы света поменьше жечь. И садился возле окна, в своей крохотной квартирке, ожидая ночного детектива. Сегодня он появился рано и рассказал старику о том, как хорошо на пустой дороге. Пахнет асфальтом и можно ехать через весь город не останавливаясь, мимо мигающих желтых светофоров и спящих в неоновых снах витрин. Смеяться в своем автомобиле и не думать ни о чем. Максимыч открыл форточку и вдохнул мокрый воздух ночного города. На лице остались маленькие капли. Вытер лицо ладонью и пошел в комнату. Там в черном, уютном задиванье спал потаенный Ибанез ПГМ.
- Давай-ка, иди-ка сюда, - тихо, но настойчиво сказал старик.
- Опять звук включать не будешь, не пойду, не буду играть, - отозвался Ибанез, сиплым от сна голосом.
- Да ладно тебе, люди-то отдыхают, - Максимыч показал пальцем в потолок. Там Газель Вячеславовна устала, важный человек. Спит.
- Играть, играть, а струны кто менять будет?
- Ты же знаешь, с пенсии, может быть, - старик задумался. - Похожу в летних ботинках, ничего страшного. Старик! Ты же подписной экземпляр, редкий зверь, давай!
- Знаем мы твою пенсию, - Ибанез чихнул. - Вот она твоя пенсия. Ни за что не пойду.
Через несколько минут они уже сидели на кухне. На столе была кружка холодного чая. Старик перебирал струны глядя в окно.
- Осень, тихая осень, долгая осень, - мурлыкал он под гитару. А в этом что-то есть. - А ну-ка, ну-ка, вот так ее, вот так! А если немного помедленнее? - Максимыч встал, положил гитару и побежал в комнату за бумагой и ручкой. Быстро набросал вступление. Вытанцовывалось вроде неплохо.
- Что же это за мурлыкалка такая выходит, замурлыкалка? - шептал он с увлечением, перебирая струны. - А вот здесь мы - в-о-о-т так. Точно! Вот оно как хорошо! Ну а потом - у меня уже заготовка была. Я ее вставлю...
Старик опять был молод, он уже несся по мокрому, ночному шоссе на автомобиле. Жал на газ, курил; смотрел в открытое окно на спящие улицы домов, кабачки с припозднившимися посетителями, на кошачьи глаза фонарей. Он сам был этой музыкой, настолько привычно и полно она наполняла его старое и доброе сердце. Он играл долго, очень долго, забывая обо всем на свете, находясь там, в этом дивном и необычном мире, живя по его неписанным законам. А потом закончив, немного посидел на месте, тупо смотря в стену немигающим взглядом, блуждая между двух миров. Когда наваждение прошло, встал и держась рукой за подоконник, осмотрелся. Старые стены кухни топорщились отслаивающейся краской, вокруг диодной лампочки сгущалось кольцо мрака. Часы показывали три часа ночи.
- Самое время отправиться к Богу, - грустно усмехнувшись сказал старик. - Никто не узнает.
Это было в его духе. Всю жизнь он старался никого не беспокоить и не обижать. Даже свой смертью. На душе стало гадко. Опять пришли мысли о смерти, о старости, об одиночестве. Чтобы отвлечься, включил видео двойку "Голдстар", такой раритет был только у него. Матерая, с отломанной заслонкой видака и треснувшим корпусом. Кинескоп был обрамлен причудливой вязью наклеек, где добродушнейшие котики и улыбающаяся Элен с ребятами соседствовали с обнаженными фуриями востока и черными пантерами заокеанских джунглей. Сразу попался круглосуточный новостной канал - вторые сутки, с маленькими изменениями крутили пять новостей. Опять война, она никогда не кончалась. Ни на минуту. На телеэкране толпа азиатских жителей что-то кричала. Взорвался автобус. Погибло пятнадцать человек в основном школьники - ехали на занятия. Потом показывали военных, дежуривших на месте трагедии, местных молодых парней. То же молодые! У Максимыча защемило сердце, он сел на стул и беззвучно, совсем по-стариковски зажевал челюстью, словно желая что-то сказать. Потом встал и долго ходил по кухне, держась за поясницу, сгорбившись. Затем шепотом прокричал:
- Нах вам оно надо?!
Он всю жизнь, как мог, боролся с войной. Все его песни, вся его музыка была про жизнь. Про то как хорошо и клево жить в этом мире, любить девушек, хипповать, и получать от этого удовольствие. Про длинные патлы волос и кожаные штаны, про теплые летние ночи и хмельное вино. Про идеалы молодости и их победу, победу цветущей, бушующей молодости. По телевизору, между тем, объявили реакцию страны на взрыв автобуса. В кадре появился толстый, лохматый президент, он с прищуром посмотрел на спящих телезрителей и с вызовом приказал:
- Раскорячить! Раскулачить!
Максимыч аж пополам переломился:
- Голова ты садовая! О-й-ой-ой! Куда раскулачить?! Куда раскорячить?!
Далее в кадр впорхнула молодая поденщица - репортерша, она принялась переводить речь Владыки, наводя тень на плетень, много и бессвязно тараторила выученными выражениями об терроризме, международной обстановке и тому подобном. В конце однако, прозрачно намекнула о том, что расправа неминуема. Ее сменили молодые контрактники - розовощекие парни, сбежавшие от тотальной безработицы и мглы регионов в армию в поисках хоть какой-то копейки, военных квартир и льгот. Совсем зеленые. В новенькой, с иголочки форме. Все показные, поджарые, готовые ринуться в бой - раскорячить и расфигачить.
- Да куда же вы-то? - зашептал старик. Он с отцовской любовью подумал об этих парнях, об их глазах, которые скоро неподвижно уставятся в незнакомое небо. Э-э-эх! Сколько они могли бы сделать. Хотя бы ребенка состругать - уже подвиг. Он знал все это, потому что сам воевал, но по призыву, полные два года отрубил в горячей точке и носил осколок в бедре. И ведь не одни они. Темная сторона тоже пришлет пацанов на смерть, да помоложе. Почему помоложе? Да потому что молодым легче умирать. Такими проще управлять и дебилизировать их. Загрустил старик, накапал себе валерьянки из бутылочки и залпом выпил. Вспомнил, как водится, свою жизнь, долгую жизнь. С младых ногтей вспомнил. И эта высота, которая давала ему право судить о некоторых вещах, говорила о том, что многое не вернуть и не купить за деньги. Все проходит и вот, весь твой путь, пройденный за долгое время, перед глазами. Нет, денег он конечно больших не заработал, и славы не сыскал. Но струной сердца тронул. Много раз, после концертов люди благодарили его за музыку, приглашали выпить. Значит что-то хорошее он все таки сделал. А сколько мелодий вышло из под его Ибанеза? Вспомнить хотя бы ту вещь - "Красотку Молли", с которой его группа моталась в Витебск и заняла даже какое-то место. Старик усмехнулся и выпил холодного чаю. Но ведь дело то было не в песнях. Все это творчество свое, всю музыку, он сейчас бы отдал не моргнув глазом, только за то, чтобы его глаза вновь горели тем молодым огнем, как у тех парней. Но уже ничего не вернуть. Взволнованный воспоминаниями старик опять заходил по кухне. Ночной детектив с интересом поглядывал на его хождения. Максимыч подошел к окну и посмотрел ему в глаза.
- Ты опять молчишь, ты всегда молчишь старый друг. Только двое нас осталось - ты и я. Кроме тебя и слово некому сказать, - пробормотал старик и уткнулся лбом в стекло. Это было правда, до конца его знал только дождь. Знал вспышки его ночного вдохновения. Знал и видел тот свет, который словно лампочку наполнял старика и срывался через его пальцы на старые струны, рождая удивительные и необычные мелодии, чаще грустные, отгонявшие мрак ночи по углам старой квартиры. И старик сидел один в эти минуты, совсем один, окружный тьмой в квартире многоэтажного дома, несущегося навстречу ночной промозглой мгле, а через форточку, на улицу неслись чудесные звуки его Ибанеза. В этих звуках было дыхание иного мира. Там не было войн. Там молодые не умирали за военную ипотеку, за идиотские и садистские идеи своих президентов и вождей, за длинную деньгу. Из окна подул ветер, Максимыч поежился и захлопнул форточку. По телевизору показывали соседнюю страну. Молодые националисты рассказывали о своей устоявшейся ненависти к его, старика, родине. Самому старшему на вид не больше двадцати лет. Здоровые, хорошо одетые, воспитанные добрыми мамами и папами, они в один голос известили поденщицу-репортершу о своей решимости умереть за независимость. Высказывали свое закоренелое желание принести пользу своей стране. Журналистка тут же распушила хвост, затараторила, заегозила, наводя уснувших телезрителей на ту мысль, что некая труба, в каком-то там узле распределения, будет перекрыта. Если что.
- Устоявшаяся ненависть! - беззвучно воскликнул старик. - И когда же это она успела устояться? В двадцать-то лет. Ай-яй-яй! Кто же это вас научил?! Жабы! Стукнул кулаком по столу и мгновенно испугался - Газель Вячеславовна дремлет. И здесь обманули, - думал он. Обвели вокруг пальца. Всю жизнь обманывали, смеясь нагло врали в лицо, выдавая черное за белое. Тащили его и других таких же как он за шкирку, как слепых котят. Сколько красивых разговоров?! Гадюки ядовитые! А ты попробуй не языком, а делом что-нибудь сотворить. Иди-ка, придумай-ка альбом из восьми песен, да так, чтоб за живое, чтобы каждый на себя примерил, на свою душу и поверил что это про него. Не получается?! А! То-то! А пойди-ка ребенка роди, да воспитай, душу свою вложи. Одного-то кое-как. А вам их вон сколько нужно! Тысячи! Старик смахнул скупую мужскую слезу. Ах, мальчики! Глупые и доверчивые мальчики. Много ему надо-то в двадцать лет. Приказали броситься в огонь - не вопрос, в ад - давай, сказали: "умри", - пожалуйста. И я сам такой был. Все на этом построили, весь мир на молчание, да на брехне и покорности детей. Детей! Все ложь! Одна сплошная ложь жирных и зажравшихся зверей. Именно зверей! И все из-за кости, которую они не поделят. Да уж. Старик опять выпил валерьянки. Расчувствовался сегодня. Потом некоторое время посидел за столом, все повторяя: " Мальчики..., Мои мальчики". Он так волновался потому, что врачевал души людские музыкой струн, и успел их изучить. Он знал те взлеты молодой души, которая распахивая белые, неземной чистоты крылья, закрывает ими весь мир и взлетает над ним высоко-высоко. И ничто. Ничто не может сравниться с духовной силой и возвышенной красотой этого полета. Там, где-то там, - высоко-высоко, эти молодые мальчики, своими детскими горячими сердцами касаются мира иного, верхнего света, который не разуметь умом, который проходит нитями через все человеческое существо, созданное чтобы жить и создавать. Света, который старик видел теперь лишь изредка, в моменты наивысшего прилива вдохновения. И всю эту чистоту и молодость чья-то корявая рука заграбастала себе. Подло заграбастала. И убивает ею! Убивает таких же пацанов! То что должно было стать белым, стало черным. Вместо хлеба на благодатной, влажной почве взошел колючий чертополох, горькими семенами развеялся он по ветру, уносящему зло далеко-далеко вперед. Этих ребят сделали прислужниками, добровольными рабами чужой прихоти. Нет вещи хуже рабства. Нет хуже чужой воли и чужого слова, сказанного в командном тоне. Все сложилось в очень хитрую и подлую саморегулирующуюся систему, думал старик. Обострившимся духовным чутьем он чувствовал ее и боролся с ней всю жизнь. Своими скромными силами. Что это было? Силы тьмы? Силы ада? Это был вопрос для Максимыча, так, как за свою долгую жизнь он успел убедиться, что человеческая душа может вместить в себя и рай и ад одновременно.
Ночной детектив постучал в окно, и Старик вынырнул из своих мыслей и подошел к окну.
- Ого! Так это ледяной дождь. Что там на улице? Скверно? Детектив молча кивал в ответ. Он смотрел в окно умными и твердым взглядом. Лицо у ночного гостя было вытянутое, пожилое, с отпечатком некой интеллигентности. Волосы были сплошь седые, но по прежнему густые, собранные сзади в косу. На левом запястье была армейская татуировка из горячей точки. А руки были еще сильны. Глядя на них Старик вспомнил свою молодость. Был он силен. Жал на газульку старого мотоцикла, и до смерти, ночью доводил свою старуху - красотку Мари, у нее ноги подкашивались утром. Хотя, не особо-то она и красоткой была, так больше для красного словца. А было им тогда по восемнадцать лет. Не было у них ни черта, да они и так были богаты своей молодостью. Кровь бурлила в них, все было здорово, в первый раз и они пользовались этим - жили на всю катушку. Благодаря Мари, Старик начал заниматься музыкой. И она слушала и одобрительно кивала головой, когда он играл ей свои первые смехотворные опусы. Ни разу не покривилась, не оттолкнула его. Они вместе с его компанией ездили на озера - устраивали концерты под открытым небом и продолжительные попойки. И она не раз выносила его с поля боя. Старик усмехнулся. Потом была армия. Служба в горячей точке. Когда он призывался, началась война в ближнем зарубежье и его отправили в сухие пустыни раскаленного, злого ада. Смерть, скорпионы, горькая вода и тяжелые наркотики ждали его там. Но он служил, тянул лямку молча, с благоговением перед священной, освободительной миссией его страны. Делал что говорили и как говорили, вместе с такими же как и он салагами - ходил под пули, рыл землю, вытаскивал раненых, не думая о себе. А когда он уволился в запас, оттрубив два года от звонка до звонка, война как то сама-собой заглохла. Точнее, про нее перестали говорить официальные новости. И Максимычу тогда стало обидно - за что же они воевали? Не он один засомневался тогда. В народе поползли черные слухи о тысячах бездумно погибших молодых солдат в каком-то ауле, о неприкрытом отводе войск, о предательстве, о том что войну мы проиграли. Кое-кто из бывших солдат рассказывал о том, что целые ущелья там кишели наемниками, что кто-то видел военных и целые регулярные силы стран, которых там не должно было быть. Тогда с кем они воевали на территории этой страны? А слухов становилось все больше. Число убитых все росло. Максимычу становилось ясно одно, что все это не спроста. Кто-то очень большой и хитрый играет в опасную игру, причем, загребает этот жар чужими руками. Но почему он - Серега гитарист должен был играть в эти игры? Потому что он живет в этой стране? За что и кому он задолжал по такому страшному счету? А на кону, на чаше весов не хрен моржовый, а он собственной персоной, с белыми крылышками. Вскоре после этой войны началась другая, потом третья, четвертая и так дальше. Война не прекращалась никогда. Уже гораздо позже, став Сергеем Максимычем, Серега понял, что войны шли все время и не закончатся - они суть человеческой жизни. Быть сильнее других, восхищаться собой, любоваться собой и свой волей, пусть не правильной, и подчинить ей других людей и целые страны, континенты. Кипятить кровь этим безумием и только ради него жить, сгорая в этом аду, мучаясь и одновременно наслаждаясь в нем - это и есть человеческая жизнь. И что есть мера этому аду? Только размах души, которая его создала. Но вместе с тем старик понял, что человек впускает в себя этот ужас добровольно. Никто не может заставить его быть тем или иным. Ничто и никто не способен прикоснуться к человеческой душе, к ее свободе. Человека можно унизить, избить, посадить в тюрьму. Но душа ему не изменит. Не помашет ручкой. И потому, по законам природы всегда будет ответ. Обратная тяга. Которая терзает и ставит под сомнение само существование тех кто зарвался, кто громче остальных кричит о справедливости, считая себя богом. Для кого война детей - лишь ключи, ключи к еще большему безумию. Потому что у войны нет и не может быть цели, как бы ее не называли. Старик много повидал на своем веку. С женой жил всю свою жизнью. И только дождь видел слезы на глазах Максимыча, когда она умерла. Это было два года назад. Он нисколько не изменился после ее смерти, перестал только покупать молоко в магазине - Мария любила пить его на завтрак. Остался правда, сын. Который чухнул за бугор, когда представилась малейшая возможность. Барабанщиком его взяли в какие-то мюзиклы, старик сам до конца не понял в какие. И остался Максимыч один. Но не затосковал. Он никогда не тосковал. Группа его, старперная, работала в прежнем режиме. Собирались, репетировали, ругали новый мировой порядок. Точили зубы на заокеанских воротил шоу-бизнеса, разносили их в пух и прах. Киряли за хэви-металл старой школы. Много говорили и спорили о героях того времени. Отливали отборную сталь. Зарабатывали иногда. Старик думал про себя, про свою глупую и мудрую жизнь и словно поднимался, уходил куда-то вверх. Словно став огромным деревом, раздвигал своими густыми ветвями небосвод, чтобы там наверху, наконец успокоиться - не засохнуть, а обрести какой-то небывалый покой. Старик думал про это и ему становилось хорошо на душе. Почему он не знал. А лед с неба все падал. Вода замерзала еще над городом, касаясь его мглы, касаясь ледяных снов спящих людей. Холодных ко всему на свете, кроме своего маленького ада, а он был у каждого свой. Равнодушием своим мы все губим, думал старик. Что такое равнодушие - смерть. Он вспомнил врачей, морг и поежился. Вспомнил как черные, окруженные шелушащейся кожей, провалившиеся и безучастно пустые глаза врача смотрели на него, когда он говорил ему про жену. Одна смерть. Только одна! А когда их сотнями привозят? Когда привозят цинки и складывают их в высокую зеленую палатку, в штабеля складывают?! А он идет мимо и смотрит своими пустыми глазами и даже говорить никому ничего ни надо. Потери есть потери. Война. Это обыденно. Это будни. Смерть детей это будни! И никто туда не приедет. Что же вы, миротворцы хреновы? Поборники демократии во всем мире. Приезжайте, посмотрите! И нет ответа, думал старик. Кто виноват? Все правы! Кричи, спрашивай - все в пустоту. Только ветер подхватит слова, вместе с горьким плачем матери и унесет их в поля.
По телевизору показывали балет - лебединое озеро. Старик недоверчиво покосился на экран, неожиданно среди ночи услышав музыку Чайковского. Под ложечкой сосало, было гадко. Пришлось лезть в шкаф за рябиновкой. Немного плеснул себе в кружку из которой обычно пил кофе и выпил залпом. Потом сел за стол лицом к телевизору. Балет был в экспериментальной постановке - роли белых лебедей исполняли местные стриптизерши, собранные с миру по нитке по всей стране, а роль хозяина озера - специально приглашенная из-за рубежа негритянская порнозвезда. Декорации были необычны и сумбурны - лебеди танцевали свои танцы на фоне какой-то крутящейся воронки, засасывающей бедных птичек в некую пучину или путину. И только музыка была прежняя. Да, думал старик, музыку вам никогда не победить. Не запачкать своими грязными руками. Только это и осталось. От сердце потихонечку отлегло - рябиновка пробирала. Старик повеселел, стал тарабанить по столу пальцами в такт музыке. Потом взял Ибанез и стал подыгрывать, временами вставляя замечания, критикуя и срываясь в импровизацию. Лебединое озеро у него плавно перетекло в Ван Халена, потом в Дэф Леппард и все здорово накладывалось друг на друга и сочеталось.
- А почему бы и нет? - думал старик. - Любой уважающий себя гитарист на старосте лет начинает играть с симфоническим оркестром. Телевизионным оркестром. Ну и что с того? И он с азартом включился в эту игру, потеряв счет времени. Наконец наступил феерический конец представления. Музыка визжала, гуси-лебеди, пообщипывали свои перышки и приняли самые замысловатые позы; черная фурия носилась по сцене в красном плаще, норовя затащить прекрасную Одетту в нарисованную на сцене воронку; а старик с обезображенным судорогой лицом, выдавал на-гора полу эпические полотна, подобно пулемету строча на гитаре.
- Ничего себе отец, у тебя тут кошкин дом! - послышался за спиной нагловаты бас. Максимыч обернулся и посмотрел на незнакомца немигающим взглядом. Это был здоровенный, волосатый детина, да еще и с бородой.
- А ты что такое?
- Михаил. Михаил Капустин.
- Вот что Миша! - Сергей Максимыч поднялся со стула и засучил рукава старой рубашки.
- Да подожди ж ты, я тут полчаса под дверью стоял, Чайковского слушал, - стал было оправдываться Михаил, но Максимыч молча подошел к нему и попытался схватить за шиворот. Молодой человек поймал его за руку, и они схватились не на жизнь, а на смерть. Затанцевали по маленькой кухне, сбивая все на своем пути. Старикан здорово осадил налетчика, но и тот не сдавался.
- Да стой ты отче, кричал на старика Михаил.
- Я тебе дам! Учить вас надо, будешь по древлему благолепию жить у меня.
- Отпусти говорю! О-о-ох ты!
- Я тебе дам, я тебе дам по ночам людей будить.
- Какая ночь, уже пол девятого.
Старик посмотрел на часы, висевшие на стене и хватка его ослабла.
- Как говоришь зовут-то тебя?
- Капустин, Михаил Капустин, меня Стеван навел на вас.
Через полчаса они уже сидели за столом.
- Как будто яблоки из сада говоришь? - в который раз спрашивал старик у Миши, хлопая его по коленке и смеясь.
- Да, а у тебя лицо вот такое перекошенное, - Капустин изобразил гримасу. - И ты кричишь на детей противно так: "Во-о-о-о-н!" И корявым пальцем с длинным, черным ногтем тычешь: "Убирайтесь во-о-о-он из моего сада! Мерзкие звереныши!"
- Да?! - сказал старик утирая глаза краем рубашки, - никогда бы не подумал. Иногда полезно поглядеть чужими гляделками, - Максимыч удивленно подернул плечами. - А я бы не подумал. Лабаешь - лабаешь, сначала вроде ничего - публика холодная, а потом волну поймал и пошел, пошел. Кайф. Что мне в зеркало бегать смотреться? Главное играю в тему, вот и все. И посрать всем на моё лицо.
- А вот и не скажите, - спокойно заметил Михаил. Он вообще оказался весь на резком контрасте со своим обликом - не матерился, не курил и вообще демонстрировал солидный словарный запас грамотного русского языка, - в настоящее время важно все. Каждая мелочь. И не просто стой и играй, а еще улыбаться изволь при этом публике. Показывай что и тебе в кайф.
- А мне и так в кайф, - прервал его старик. Я по-другому на сцену не выйду. Хули комедию ломать.
- За деньги-то выйдите наверно?
- Какие-такие деньги, - насторожился Максимыч.
Капустин только рукой на него махнул и улыбнулся.
- Да, - сказал старик, старость! Уже и дверь забываю закрывать.
- Я звонил, напомнил Миша, - полчаса звонил.
- Да что ты звонил, - сказал старик, мечтательно глядя в телевизор.
По телевизору шел пристальный обзор прошедшего балета. Высокие гости собрались в студии чтобы решить судьбу дерзкой постановки. На связь со студией вышла поденщица - журналистка, она каким-то образом отыскал режиссера-депутата и пыталась взять у него интервью. Режиссер-депутат столовался в темном, затхлом ресторане. Нагло жрал жирные блины с маслом, сметаной, горячим сахарным сиропом, поданные на огромном, расписанном под хохлому блюде. Рядом, на таком же блюде, только размером по меньше стояли всевозможные разноцветные наливки на основе водки и коньяка с добавлением мяты, кедрового ореха и лимона, хрена, черемухи. На третьем блюде - под гжель стояли горшочки с блинными заправками. Режиссер жадно запихивал блины в рот толстыми сардельками пальцев, смотрел по сторонам выпученными глазам. С блинов капало масло на стол, на пол, образуя лужицы, сверкавшие в объективах камер. Лицо режиссера, голое, было все мокрое и лоснящееся, то ли от блинов, то ли от жары. Жидкие волосы на голове слиплись и блестели. Все молча ждали пока он поест. А он все водил и водил кадыком взад-вперед, проглатывая блины один за другим. Мотал по сторонам своей высоко посаженой, на толстой, щетинистой шее головой. И голова это, казалось, жила своей жизнью, ходя туда-сюда как на шарнирах. Зачем-то утвердительно кивал в объектив камеры. Наконец он кончил, вытер руки об что-то под столом. И без подготовки сказал:
- Вы знаете, я давно к этому подкрадывался, к этой теме...., всю свою долгую жизнь, - он неожиданно сбавил обороты, словно потух и подумав минутку продолжил:
- Тут же не просто..... Нет! Это не просто мужчина и женщина. О нет! Это история черной богини. Хозяйки омута. Раз уж такая тема, вот мы и решили сострить...
- Я тебе сострю! - крикнул Максимыч и стукнул кулаком по столу. Ты мне эту музыку брось!
- Да ладно тебе, - засмеялся Михаил, - что ты переживаешь. Это люди новой формации. Они мыслят не шаблонами, а ориентируются по ситуации, в угоду новым вкусам и за деньги. За хорошие деньги.
- И что же тут хорошего? - недовольно поморщился старик на своем месте.
- А что плохого?
- Ладно уж, - сказал старик, - покажи-ка лучше металлом свой.
Михаил улыбнулся и достал из черного пластикового чехла трубу.
- Так и есть - цветмет, - заметил Максимыч. - А теперь: дай-ка ее сюда.
В ответ на это молодой человек только молча покачал головой.
- Вот это правильно, - одобрил старик, - я тоже гитару ни кому не даю. Ну дунь тогда.
- Не дунуть, а протрубить, - поправил его Михаил. - Дуют бабки старые на молоко. Старик засмеялся. А молодой человек заиграл на инструменте смешно надувая пузыри щек, ставшие розовыми от напруги. И тут же у старика мурашки пошли по коже и знакомое чувство разом наполнило его, он снова оказался на пустынной улице ночного, дождливого города. Непривычно мягкая лапка заскребла по сердцу. А вот это уже было в новинку. Какая-то новая музыкальная страница открывалась перед стариком. Музыка была обволакивающая и гипнотизирующая. Музыка нового поколения. Музыка настоящей современной молодежи - мыслящей, неравнодушной, доброй. И Мишаня, похоже был в курсе всего. Держал нос по ветру. Старик с одобрением смотрел на этого молодого, здорового парня и кивал головой. В слух же грубовато сказал:
- Ладно, ладно, раскумарился. Газель Вячеславовна спит - важный человек.
Капустин пожал плечами и протерев трубу бархатной тряпочкой спрятал ее в чехол.
- Короче, вот такая песня получается, - сказал молодой человек.
- Две гитары заревут, небось не потрубишь.
- Звук отстраивать надо.
- Куда ты Амфитоны старые, с дырявыми пищалками настроишь в доме культуры? - с грустью в голосе проговорил старик, рисуя пальцем круги на протертой клеенке стола. - Звукачу узбеку втюхиваешь: давай микрофон погромче, а он за колонку отойдет и кривляется, как будто уазик кривым стартером заводит. Смеется. "Ние могу", - говорит. - Почему не можешь? Собака! - "Мине завьклубь ние пускаль. Говориль - тие ние человекь! Говориль - тие шайтан звукавой!" А зав. клубом тетка злая, жи-и-и-ирная!
- Это проблемы принимающей стороны, - заявил Михаил с ледяным спокойствием. Все должно быть отстроено до концерта. Старик только рукой махнул на эти слова.
- Ну что мы сидим с тобой, давай уж, коли пришел, - сказал Максимыч и потянулся в шкаф за графином. Михаил недоверчиво посмотрел на рябиновку и вежливо отказался.
- Я же за нотами пришел, - как будто вспомнил молодой человек.
- Какие тебе еще ноты? - недовольно покосился на Мишу старик, - у меня тут только сурьезные штуковины. Есть правда вещица одна...
- Так я ее и хотел.
- Это "Красотку Молли" поди? Ты это брось, брось... На кой ляд она тебе - это же олдскульный трэш, рванина. Как ты ее на трубе свистать будешь?
- Так в том-то и дело, - подскочил на стуле Михаил. Там ритм клевый. Его на джазовый лад переложить раз плюнуть. А потом, там еще соло четкое.
- Да, соло четкое, - сразу согласился старик. - Только не выйдет у вас ничего.
- Почему?
- Я там техникой специальной играл - двуручной, с трубой хрен проскочишь.
- Ничего, ничего, - сказал Михаил со знающим видом, - труба за правую руку, альтушка-саксафон за левую и пошло-поехало!
- Ты погоди, погоди! Это как это оно у тебя поехало?! - старик чуть со стула не свалился. А голова не закружиться?!
- Это что! Вот мы давеча гимн одной маленькой, но, - Михаил поднял палец кверху, богатой страны готовили, на свадьбу тамошнего чиновника. Такое, знаете, новое прочтение получилось. Чистый фанк.
- Да? - скептически спросил старик, смотря в сторону. Ладно, раз уж ты такой смелый, бери. Мне то что?
- И еще одну можно, - скромно спросил Миша.
- Это еще зачем? Куды тебе их, солить?
Витек молчал. Выходила неловкая пауза. Наконец старик сжалился и грубо спросил:
- Ладно, какую?
- "Мари".
Старик отстранился и молча посмотрел на Михаила. - Эта моя песня, - сказал он на повышенных тонах, - понимаешь? Моя! Я для жены ее делал.
- И нигде, не разу не исполняли.
- И не буду. А ты откуда знаешь?
- Мне Стеван сказал, ты кусочек играл ему. И он считает, что она не должна идти в стол.
- Это не вам решать куда ей идти. Максимыч встал со стула и подойдя к окну, посмотрел в окно. Детектива не было.
- А какого лешего?! - подумал старик. - Ведь подохну и все выбросят. Все равно выбросят. К тому же Михаил ему понравился и Сергей Максимыч почему-то твердо уверился, что этот доведет песню до ума.
Они посидели еще полчасика, говоря об том и об этом. И уже провожая молодого человека, стоя в дверях старик сказал:
- Да стой ты, дуралей, на - ноты-то. На две песни на... И на - зонтик..., простудишься еще. - А когда Михаил взял у него женский, с рисунками, зонтик Максимычевой покойной супруги, старик небрежно спросил, - как говоришь группа эта называется?
- Это какая группа?
- Ну что ты играл?
- А, так это Майлз Дэвис - Блю ин гриин. А что?
- Да ничего, ничего, давай, не кашляй.
Старик закрыл дверь за Михаилом и тут же пошел на кухню, достал из шкафа листок бумаги и записал песню и исполнителя. Потом подошел к окну - молодой человек прыгал через лужи заботливо прикрытый зонтиком его покойной жены. Женщина на зонте курила, самодовольно отставил руку с тонкими пальцами в сторону, показывала, что на мужиков ей наплевать. Потом старик немного полежал на диване и не заснул. Все ворочался и ворочался. Взволновал его Миша.
- Старая клюква, - думал про себя старик, всю жизнь прожил, а музыки такой кайфовой не слыхал. Стыдно. Всю жизнь самоучкой. Всю жизнь - все на слух, на звук, да на подбор. И еще аккорды прикрывай, чтоб не увидели. А молодой - все слышал, все знает и сам уже попробовал. Хитер здоровяк! Уже словчил то, до чего Максимыч и не додумался бы. Молодежь! Думал он, старчески охая и пытаясь попасть ногами в потертые тапочки. А главное - знает чего хочет, думал он про Мишу. Нет, все таки уделали они нас, старых хиппарей. Но это и к лучшему - им жить и делать лучше эту жизнь. Они разовьют и доделают наше дело. Рассуждая подобным образом старик прошел на кухню и разжег плиту. День был серый, ветреный и старик сидел дома - репетиции не было. Скучал. Думал про свою жизнь, про Мишку и его трубу. Вспоминал Красотку Молли. Вздыхал. Топтался в мягких тапочках по дому. Ел маринованную, жирную, истекающую икрой, бочковую, малосольную селедку; вареное пшено с грибной подливкой; кислые суточные щи; крохотные огурчики спец посола, с черносмородиновым листом, хреном и сахаром; жирный гусиный студень с зубчиками чеснока. Не раз и не два заглядывал в заветный шкафчик с рябиновкой; играл с соседской озорной, рыжей кошкой, зашедшей на огонек. Потом взял гитару в руки и не расставался с ней до утра. На завтра Михаил пришел вернуть ноты. Сказал что великое дело получается.
- Хм, - только и выдавил из себя старик, в ответ на это.
- Точняк, - уверил его молодой человек. - Знаете, - сказал он, смотря на свои большие, лежащие на столе руки и не поднимая глаз. - Мы просто с вами в такое время очутились и в таком месте, что не можем дать ей большого хода. Михаил поднял глаза, но смотрел уже куда-то в даль, в окно. Такие песни на дороге не валяются. Все мои музыканты сказали. Это похлеще Дэвиса будет. У меня девушка плакала, говорила что как будто видит, как наяву видит реку эту, ну, которая жену твою забрала. А на реке - острова с огромными стаями диких, белых гусей, взлетающих в синее небо... Миша помолчал, смотря в окно. Стало слышно, как в соседней комнате тикают ходики.
- Да ладно! Наконец скептически усмехнулся старик.
- Я аранжировку сделал в-а-а-ажную, прямо вчерашней ночью. Не мог оторваться, все дела бросил. Мы пригласим оркестр из детского театра. Есть там у меня знакомая одна. У-х-х-х! Закрутится! - Михаил потряс огромным кулачищем в воздухе. - Эх! А ты ноты давать не хотел! Хе-хе!
Старик добродушно засмеялся и хлопнув Капустина по плечу подошел к окну. За окном шел первый снег.
Время шло. Миша и Максимыч успели здорово подружится. Молодой человек часто забегал в крохотную квартирку своего нового приятеля за консультацией по его песне, поучится уму разуму и просто поболтать. Скоро он познакомил старика со своей подружкой Ритой и теперь часто слушал, как она, смеясь, ссориться с Максимычем за право мыть посуду. Справили новый год на реп. базе. С концертом, как полагается. Тогда-то старик, и увидел мишаниных ребят в деле.
- Хренотень, - с обычной, напускной небрежностью сказал он, - кача нет. Что это за музыка?
Новый год прошел и скоро погода повернула на весну. А потом подобрался и март. Песня была готова и намечалось ее представление публике, в солидном городском заведении. Переговоры с директором которого заняли уйму времени. Миша взволнованный, с полной партитурой в руке, пробежал вверх по грязной, мокрой лестнице и позвонил в дверь. Никто не открыл. Он постоял еще двадцать минут, но никто не вышел. Молодой человек разочарованно пожал плечами и ушел. На второй день повторилось то же самое. Теперь молодой человек заволновался. Он позвонил в две соседние, на площадке квартиры. Но в одной никого не было; а во второй, после длительного шуршания и скрипа послышался бабкин недовольный монолог, из которого молодой человек понял только то, что сейчас приедет милиция. Михаил немного подождал, обдумывая и пошел на этаж выше. Там, как раз открылась дверь слева и из нее вышла женщина в форме полковника прокуратуры. Была она не высокая, но и не низкая, не сказать чтобы красавица, но и не уродина; вроде бы не толстая, но и не худая.
- Послушайте! - кинулся к ней Михаил, - извините, вы не знаете где Суботин Сергей Максимыч? Он под вами живет, второй день нет его.
В ответ на эту реплику. Женщина поднялась на головокружительную высоту и оттуда, став необыкновенно большой спросила с лицом английской королевы:
- А вы кто, собственно, такой?
Внизу послышался шум поднимающихся шагов. На площадке появились два молодых сотрудника милиции.
- Ну что Газель Вячеславовна, вы готовы?
- Да подождите вы! - закричал Михаил, - человек умер, может быть! Вы же в ментуре работаете!
- Что?! - недовольно поднял брови один из сотрудников, на вид ему было лет двадцать пять, - а ну-ка ваши документы молодой человек!
- Это по какому-такому праву? - не растерялся Миша.
- Так! - сказал один из сотрудников, - Антон, давай-ка этого товарища в отделение оформляй. Сейчас мы с ним разберемся - кто он такой.
- Да, да, - подтвердил Антон, он был еще моложе чем первый, - ходят тут, людей пугают. И двинулся в сторону Михаила. Михаил приготовился к отпору.
Но тут вмешалась Газель Вячеславовна, она закатила глаза и в каком-то припадке крикнула:
- Ой, это невозможно! Я на работу опаздываю! Если вы, - она обвела взглядом менточков, - не можете решать проблемы, то я буду разговаривать с Виктором Сергеевичем. Напрямую!
Услышав про Виктора Сергеевича, милиционеры аж присели от страха. Сжимание очка была их естественная реакция при упоминании вышестоящего начальства. Они сразу забыли про молодого человека и бросились в низ по лестнице, догонять опасно удаляющуюся прокурорскую фею. Миша вздохнул и позвонил во вторую дверь на площадке. Вышла какая-то то ли осетинка, то ли грузинка. Она испуганно покосилась на Капустина и сказала, что никого не знает и с соседями не разговаривает. Позади нее, в залежах диванных подушек и нестираных вещей визжал целый детский сад. Молодой человек вышел на улицу и присел на лавку, не зная что ему делать. Рядом на обочине стоял огромнейший белый джип с мигалкой и надписью "Прокуратура", из окна которого был слышен бешеный визг Газели Вячеславовны. Машина завелась и покатила по весеннему, талому снегу, унося в неопределенную даль служительницу простых людей. Миша сидел и смотрел себе под ноги. На душе кошки скребли.
- А ну давай-ка отседова! - послышался над ухом противный старушечий голос. Бабка стояла рядом с лавкой и зачем-то целилась клюкой прямо в глаз молодому человеку. Михаил не вставая с лавки устало посмотрел на нее.
- Давай, давай! Террорист! - не унималась бабка, - сейчас жандармов вызову! Что ходишь? Что ты рыщешь здесь? Что вынюхиваешь?
Молодой человек сокрушенно покачал головой и устало побрел прочь.
Старик умер накануне. Тихо ушел. Его нашли в квартире. Максимыч не пришел на репетицию и мужики, заволновавшись, поехали к нему домой, выломали дверь и пытались привести Сергея в чувства. Не смогли. Стеван всю ночь бегал по черной, вонючей лестнице, метался, между закрытыми дверями равнодушных ко всему квартир, ругался с спокойными, сонными врачами, грозил кому-то, кричал охрипшим голосом в ночную мглу. Уже под утро, то, что было когда то Сергеем Суботиным отправили в морг. Сырая мгла расступалась перед старой машиной скорой помощи, облепляя ее сырой, холодной моросью. А в квартирке, на втором этаже, в маленькую, уютную кухню стали проникать слабые, серые лучи. Они выхватили из темноты четверых мужчин. Трое из них были возле окна, смотрели черными лицами в наступающее утро, в его хмурые глаза. А четвертый, в глубине комнаты, стоял на коленях, обхватив голову руками.
Ближе к вечеру Стевану позвонил Михаил:
- Слушай, что мы теперь с песней делать будем?
- Да пошел ты на х..р со своей песней! Пошли вы все! - заорал на него Стеван и бросил телефон в стену. Мобильник с треском развалился на три части, из динамика послышался голос Капустина:
- Что с тобой? Стеван! Ты меня слышишь? Слышишь? Надо встретится!
Стеван сидел на стуле и тяжело дышал, смотрел на телефон. Наступил вечер, а потом ночь. А он все сидел и думал, временами поглядывая в окно и ловя лицом отражения неоновых вывесок, пуская сигаретный дым. Размышлял об том, что жизнь человеческая глупа и коротка. Короткой вспышкой, только на секунду освещающая пространство и тут же гаснущая во мраке. Дождавшись утра, Стеван молча накинул кожаную куртку и навсегда покинул квартиру старика, ее уютную, прокуренную кухню, ее веселые праздники, ее стены, где когда-то звучала музыка.
На набережной его уже ждал Мишка с женой.
- Ну как дела?
- Отлично, - мрачно сказал Стеван и отвернулся, стал зло смотреть в сторону, косится на уходящую вдаль реку. Молчали.
Из-за Мишкиной спины показались испуганные, голубые глаза Риты.
- Ладно тебе, Стеван, поживем еще, - неуверенно сказал молодой человек.
- Поживем...., - задумчиво сказал Стеван, а потом, неожиданно для себя самого полез в салон автомобиля и вытащив оттуда жесткий кейс, отдал его Михаилу.
- На держи, не могу ее больше видеть, тяжело. Даст Бог пригодится... Может класс покажешь как-нибудь...
- А он на гитаре не умеет, - сказала девушка, - я видела..., он пытался один раз..., у него пальцы толстые...
- Ничего-ничего, - забормотал Михаил, краснея, - уж мы по-своему как-нибудь...
Он достал из чехла свою трубу и заиграл "Мари". И услышав эту прекрасную музыку, Рита задрожала и прижалась к мужу, обняв его рукой, а Стеван тихо заплакал. Такая музыка появлялась раз в сто, двести лет. Вся жизнь старика, вся его боль, легла на ноты. Труба плакала, пела человеческим голосом. И не было в мире ничего прекрасней этой грустной мелодии, скользящей над весенним, ноздреватым льдом. Трубач все играл и играл, стоя над молчаливой, закованной льдом рекой. Потом все долго молчали, а Рита взяла Витька за руку. Девушка была беременна. Пошел дождь, его крупные капли стучали по последнему льду, собирались в ручейки, чтобы вынести и смыть весь зимний мусор. Это был детектив. Он пришел, чтобы сказать последнее "прощай" своим друзьям. Два приятеля наконец-то встретились, там наверху. И здорово дернули за встречу. Там высоко-высоко не было войн и смерти, там молодые не умирали за деньги, а музыка жила вечно и была прекрасна. А река спала подо льдом, скрытно журчала под снежным панцирем, чтобы скоро измениться, но навсегда остаться прежней. Был мартовский перелом. Воздух теплел день ото дня. Уже очень скоро, в одну из пахучих весенних ночей треснет и пойдет с шумом лед по реке. И голова закружится от запаха земли и предчувствия какой-то далекой сладости. Выше по течению, к родной земле, из южных стран прилетят дикие гуси. Их белоснежные крылья взовьются, словно прекрасное, чистое облако над далекими, заросшими островами, принеся с собой свежий ветер и новую жизнь здешним местам. Они будут гнездиться и выведут смешных, неуклюжих и желтых птенцов, шустро снующих в зарослях ивы. И так будет дальше. И жизнь не прекратиться ни на минуту.