Когда мне удалось поднять зверски тяжелые веки, я отчего-то моментально сообразил, где нахожусь, и ни капли не удивился тому, что лежу на кушетке в машине скорой помощи, а рядом со мной хлопочет рыжеволосая особа в куртке поверх белого халата. Кажется, она собиралась исследовать мое артериальное давление. То, что глаза пациента вдруг открылись, и в них уже появился вполне осмысленный, но не высказанный вопрос, вызвало у медицинской барышни вздох облегчения. Она оставила в покое наполовину закатанный рукав моей рубашки и крикнула в открытую дверь "Рафика" какого-то Петра Николаевича.
Баскетбольно-огромный Петр Николаевич появился в пределах моего поля зрения, сложившись пополам, чтобы заглянуть внутрь микроавтобуса, сразу назвал меня "молодым человеком" и приказал лежать смирно. Он объявил, что у меня превосходное, хотя, судя по всему, не слишком обширное сотрясение мозга, и, конечно, мне лучше бы не разговаривать, но раз уж я пришел в себя, то несколько вопросов он мне задаст, потому что так будет проще и быстрее. Я кивнул осторожно, совсем чуть-чуть, и тут же окружающее поплыло и размазалось у меня перед глазами мутной пульсирующей радугой. На меня опять навалился этот странный "сон наяву".
На этот раз она сидела забравшись с ногами в глубокое кресло похожее на туго набитую грозовую тучу, большую бежевую тучу в крупную серую клетку. Глаза ее были спокойны, она слушала высокого лысого господина. Тот расхаживал по комнате и говорил ей что-то невыразительным убаюкивающим голосом. Я злился, мне никак не удавалось уловить смысл его речи, он что-то доказывал ей, на кого-то ссылаясь, и то и дело запинался, когда его взгляд неосторожно касался ее маленькой застывшей фигурки. Он все говорил и говорил, а я злился. Наконец, я понял. Во всей этой сцене настоящим был только образ худенькой коротко стриженной девчонки. Только он имел четко очерченный силуэт и вообще значение. И креслу, например, очень повезло, что оно оказалось совсем рядом с ней и было ей полезным, может быть, даже необходимым. Лысый же господин и его речь, напротив, были лишними, и потому расплывались и таяли от света, льющегося из такого же расплывающегося оконного четырехугольника.
Интересно, как долго я рассматриваю подбородок Пера Николаевича со вчерашней щетиной под скулами, там, куда бритва может добраться лишь при осознанном желании, а не "в автоматическом режиме", включающемся по звонку будильника? Нет, оказывается я все это время был "здесь", а не "там" и прилежно отвечал на вопросы. Вот опять я что-то такое ответил, только почему-то с небольшой запинкой, как будто кто-то нажал на кнопку "пауза" перед моей фразой.
Кажется, врач слушал меня так же автоматически, как брился, обращая внимание не столько на смысл, сколько на осмысленность моей речи, да еще на эту самую прерывистость реакции. В конце концов, покачав головой, доктор допустил ко мне лейтенанта гаишника. С тем дело пошло лучше, видимо, при виде милицейской формы я смог мобилизовать потрясенные клетки своего мозга и внятно объяснить ситуацию. Более того, мне даже удалось договориться с лейтенантом о том, чтобы мои "Жигули" не уперли куда-нибудь на штраф-стоянку, а оставили как есть, с тем что я заберу свою побитую ласточку сегодня же. Вот честное пионерское, чтоб мне провалиться!
Невыразительными и черно-белыми, нет, скорее и больше белыми, чем черными, остались мои приключения в больнице, куда мы прибыли с Петром Николаевичем. "Рентген надо сделать обязательно, и не спорьте, молодой человек!" Приемный покой, круглолицый хирург с ежиком коротких светлых волос и тщательно прижатыми к черепу ушами , рентген-кабинет, любопытная и очень строгая медсестра-особист с пачкой анкет или досье, или как там называются те формуляры на новоиспеченных пациентов. Я от них ото всех попросту сбежал, хотя голова кружилась, и прилично болела огромная шишка над левым ухом. Распухшее ухо тоже болело. Зато никакой тошноты я не чувствовал, хотя этим меня пугали и в "скорой" и после.
А все-таки головой я приложился добротно, такой диагноз мне пришлось поставить, когда у меня выдался случай добыть из кармана свою новенькую, навороченную и, слава богу, целую "телесетевскую четверку". Я попытался позвонить на работу, и прошло добрых полторы минуты, пока сообразил, что Санпалыч у меня в записной книжке числится как "ААлекс Павлович", чтобы, значит, быть в списке сразу после "АААВики".
Без подробностей про больницу и "скорую" (больничный я брать не собирался) рассказал ему, что покалечил свою машину, и теперь в командировку поеду как в старые добрые времена на перекладных. АААВику набирать не стал, под треснувшим стеклом стрелки часов показывали половину второго, и я сообразил, что, стало быть, уже полчаса как идет заседание кафедры. Ладно, еще не вечер, да и вечером...
Я тогда еще подумал, что "видение" не похоже на обычную галлюцинацию. С другой стороны, я не знал, как выглядит и "обычная галлюцинация". Некоторого труда мне стоило убедить себя, что это - вообще не галлюцинация. Я ничего такого не видел глазами. Изображение рисовалось прямо в сознании. Как будто только что посмотрел яркий и захватывающий фильм, вышел из кинозала, щурясь на солнечный свет, прикрыл веки и вспомнил как герой, последним патроном уложивший главного негодяя, говорит свою коронную фразу. Очень похожее ощущение, только этого фильма я раньше никогда не видел и не знал, что случится в следующее мгновение.
"Шизофрения - это ничего, это нормально, пусть. У тебя вдруг появляется еще одна личность? Нет, эта болезнь как-то иначе называется. Неважно, лишь бы тот, второй, не стал таким же сумасшедшим, какой ты есть сейчас, а так - что ж, милости просим, был бы, как говорится, человек хороший", - заметил мне в ответ на осторожную жалобу один мой знакомый. Правда он не был психиатром, он работал бухгалтером в нашей поликлинике.
Кто мне теперь скажет, почему я решил, что вижу сцены своего будущего романа?
Мой герой - это, обычно, я сам. Иногда мудрее, иногда лучше и... Интересно, как может быть герой мудрее своего создателя? Мой герой может рассуждать самым логичным образом и решать головоломные задачки, он может быть наивным мальчишкой старшеклассником, а может - седым старикашкой. Ничего не изменится, это буду я, во всяком случае я сам себя в нем узнаю, по словам и привычкам, по выражению глаз, по темпераменту... Действительно, я и не задумывался об этом, а ведь моими трудами на бумаге, и в паре случаев с приличным тиражом, множатся сплошные меланхолики.
Тут же явно необычный случай. Он - по прежнему я, только говорит и думает иначе, то есть о другом. О чем он думает? Иногда кажется, что я могу себе представить, о чем он думает. Только кажется. Я киваю и время то времени поддакиваю ему, не понимая сути. Это значит, что он все же мудрее, и опытнее? Хм, непросто будет писать о человеке, который мудрее тебя. Придется изобретать ситуации, когда мне самому не хватит знания жизни... "знание жизни", не ляпнуть бы такое в тексте. Лучше сказать, когда я сам не сумел бы выкрутиться единственно силой своего интеллекта, а вот, мой герой должен будет с честью... Ерунда, не в этом дело, мудрость - это ведь не умение выходить сухим из воды. Наверно, это способность находить смысл в поступках других, и совершать собственные осмысленные поступки. Что, доволен? Сформулировал? Ну-ну. Да, может быть, придет время, и ты от души посмеешься над этой своей "мудростью". Ладно, поживем - увидим.
Овеществление мысли. Какая ерунда! Да, у меня была пятерка по диалектическому материализму, и что у нас первично, а что вторично, я знал крепко. Выучил и сдал, давно, лет двадцать тому назад. С тех пор вроде бы ничего и не поменялось, разве только развелись в великом множестве всевозможные психологи. Эти оппортунисты, тоже когда-то сдававшие ту же самую философию, ухитрились протоптать себе несколько удобных тропинок в области как бы не слишком материальной, и теперь навязывают всем и каждому свое так называемое "позитивное мышление". Мол, следует думать о хорошем, и оно само собою как-нибудь произойдет. А тот, кто думает о плохом, роет себе яму. Ага, можно подумать, только себе. Я же и говорю: какая ерунда! На самом деле все совсем не так просто, а иногда очень даже серьезно и страшно. Допустим я в этом никому не признаюсь, но, по-моему, эта самая материализация мыслей - есть чуть ли не самое страшное оружие на свете. Тот кто осознанно сумеет управиться с такой штукой, сможет вертеть нашим миром, как только ему захочется. Впрочем, порассуждать об этом в шутку и под коньячок - дело нехитрое, а я о другом. В юности было у меня несколько поводов на собственной шкуре убедиться... Да, какое там! Чтобы убедиться, сперва нужно было задуматься. До того ли нам бывает в юности? А прочувствовал и осознал я пока никем необъясненную реальность потом, сильно потом, когда уже начал писать, и это мое "писательство", всегда рождавшееся в муках и исключительно по чайной ложке, наладило-таки в моем организме процесс ожесточенного и упорного мышления. Сегодняшнее происшествие - мелочь. Мало ли что я на прошлой неделе запланировал ровно такую же аварию для своего героя. Точно так же его машина прошлась всем правым бортом по отбойнику, не вписавшись в поворот. А ведь мне обязательно именно такой каскадерский трюк и был нужен. Видите ли иначе у него, у моего героя, разумеется, не будет никакого другого повода побывать в больнице, где он... Очень хорошо сейчас помню, как я исчеркал целых две страницы, желая, чтобы мой бедолага и увечий особых не получил и выглядел под конец главы пожалостливей. Теперь сам... Только это ерунда, по сравнению с тем сюжетом уже... да, уже пятилетней давности. Страшно меня захватили тогда взаимоотношения двух моих персонажей. Долго я мучился, и не придумалось мне ничего лучше извержения вулкана. Видите ли, мне потребовалась стихия, страшная, непреодолимая и предполагающая спешную и массовую эвакуацию с героической самоотверженностью и сопутствующей ей неразберихой. Не успел я свою идею выплеснуть на бумагу, как на Камчатке взорвался Безымянный, поселок у его подножья засыпало пеплом, а на одном из склонов погибли туристы, восемнадцать человек. Нехорошо я себя почувствовал, хотя еще никакого отчета никому и ни в чем не отдавал. Конечно, сюжет я сразу забросил, бестактно, тягостно и некрасиво было продолжать. Почти год спустя, я снова хотел было... и снова теперь уже на Сицилия проснулась Этна. Опять были жертвы, выжженные виноградники и залитые лавой кемпинги. Кончилось тем, что еще через какое-то время я написал уже не повесть, рассказ о небывалом паводке и судьбе двух случайно вырванных из привычной жизни людей. Беспомощный, надо сказать, рассказ, рожденный из перегоревших эмоций, зато с четким выверенным как по линейке сюжетом. Нигде этот рассказ напечатан не был, и слава богу.
Я сразу представил себе "главного", нет, не моего Санпалыча, а строгую высушенную тетку лет пятидесяти в дорогих модных очках и с критическими складками, оделяющими губы вместе с подбородком от остального в высшей степени ответственного лица.
- И как подобное мироустройство соотносится с привычной читателю вселенной? - Редактор любого ранга обязан иметь в привычке подменять свое мнение, свои интересы и предпочтения, мнением и вкусами некоего читателя, которому отчего-то небезразлично, что там творится в голове у автора.
- Я, м-м, думаю... - мое заранее заготовленное невнятное бормотание под взглядом прямоугольных очков выродится в откровенно беспомощную чушь, и этим все и закончится, если только Иванов, Сидоров и Мартинсон претендующие на аналогичное место в планах издательства, не принесут до конца квартала что-то еще более несообразное со взглядами "читателя".
Да, странная картина мира у меня выходит. Никак мне не убедить в первую очередь себя самого, что могло такое случиться в какой-то далекой неназванной стране. Вот же дьявольщина! Антиутопия какая-то получается, этого только не хватало!
Герои. Можно бесконечно говорить о своих героях, о том, как ты их любишь и как ими гордишься, какие они у тебя самостоятельные и независимые. Даже если на самом деле так и есть, тебе не понять их до конца. Их желания и устремления находятся там, в их мире и в их жизни. Тебе остается только удивляться, как такое возможно, что бы вот этот почти родной тебе человек выкинул совершенно возмутительную штуку, человек, которого, собственно, ты и выдумал, и ведь все черточки его характера тебе известны досконально, и даже привычки его заложены ему в подсознание твоей рукой. А он, негодник...
Но тогда должна быть и обратная сторона медали. Кто ты такой для своих героев? Ты берешься описывать мир в котором никогда не жил, ты мнишь себя создателем этого мира. Поразительная самоуверенность! Нет, не подходит слово. Как выразить превосходную степень? Зазнайство?
И как должны относиться к тебе твои герои? Как к несмышленому детенышу демиурга, построившему из кубиков свой первый мир, и не замечающему, что вместо кукол у него... Которые радуются и плачут, любят и ненавидят, словом, все чувствуют, как-то относятся друг к другу и живут. Ну да, они же - живые люди. А случись им увидеть тебя, поговорить... О чем поговорить? Они не поймут, и ты их не поймешь. А вдруг кто-то попытается разобраться? Нет, я бы тоже хотел... Глупо, при чем тут это? Но она действительно этого хочет. А ты ждешь этих встреч. Ты ждешь их. За несколько мгновений ты чувствуешь, что это случится. Что-то ноет в груди и перехватывает дыхание, так бывает перед полетом во сне. Только потом ты никуда не падаешь с головокружительной быстротой. Неожиданно окружающий мир смазывается, превращаясь в радугу с перепутанными цветами спектра, и сам падает в бездну, а ты сквозь расступившийся туман видишь ее. И чего ты только не отдал бы за эти минуты... Надо же, скажут, выдумал себе... Именно, что выдумал. Ты сам ее выдумал, ты наделил ее той загадкой, от которой теперь сам сходишь с ума, не в силах найти правильные... да хоть какие-нибудь ответы и решения. Ты даже не пытаешься с какой бы то ни было точки зрения объяснить эту возможность встречаться с ней. Ты волнуешься за нее, ты места себе не находишь, у нее неприятности, видно же, что у нее неприятности. Еще бы! Ни тебе ли она обязана своими неприятностями? И как ты можешь ей помочь? Ты не представляешь. Ты замираешь и боишься нечаянным движением мысли потревожить мираж, тебе больно расставаться с ней, и тебе страшно, вдруг больше никогда...
А она? Почему-то я уверен, что это она хочет меня видеть, и только от ее желания зависят наши встречи. Зачем я нужен своей героине, на кой черт ей такой непутевый создатель. Другое дело, что и в авторстве-то своем я отнюдь не уверен. Гек мне ничего не объяснил. Я ведь чуть не утонул тогда в бассейне. Когда застал меня очередной "сеанс", я, боясь пошевелиться, стал погружаться под воду. Слава богу, никто ничего не понял, только Гек подставил свою спину и осторожно держал меня над водой минуту, две или десять, я не могу сказать сколько. А после он посмотрел на меня этак заговорщицки и, клянусь, вот честное слово, подмигнул мне своим хитрым черным глазом. Он тоже ее видел, нет, мне не кажется, он ее точно видел или слышал, а может и разговаривал с ней на своем дельфиньем языке так, как разговаривал с удивленными, может быть, первый раз в жизни настолько удивленными детьми. Значит не только я... Значит, я - не создатель, значит, я всего лишь подглядываю в окно за своими героями. Стыдно, некрасиво подглядывать в окна! С другой стороны, я могу написать так или иначе, и люди за стеклом в освещенных разноцветными абажурами пространствах станут так или иначе совершать разные поступки и подчиняться моим командам. Только вот, мне кажется, они, внутренне усмехаясь, в любой момент вольны выключить свет в комнате и лишить меня всех моих способностей. А чем мои подопечные решат заняться во мраке... Кого я обманываю! Подопечные! Это еще кто кого опекает.
В одном я могу быть уверен на сто процентов, никакая это не шизофрения. Тот, кто мог бы стать моей второй личностью, кого я должен был чувствовать и понимать, как себя самого, он пребывал в каком-то сонном состоянии и вообще отказывался повиноваться моим "мудрым" указаниям для устройства своей судьбы. Был он инженером по профессии, раньше им был, и успел, в отличии от меня дослужиться до руководителя группы в каком-то КБ точного машиностроения, там и космос и оборонка, я наверняка и обо всем сказать не могу. Догадываться могу, а сказать - нет, тем более что сам я, в бытность свою конструктором, занимался исключительно машинами и автоматами пищевых производств. Саша, он - очень толковый инженер, но не сложилось у него. Согласен, я же в этом и виноват, сам по причине "нерентабельности", закрыл институт, в котором он трудился, сам подстроил его развод с успешной, красивой и в меру любимой женой, сам отправил его...
Людочка забронировала для меня номер аж в "Мечте" на Высоком берегу. Вот уж ей спасибо. До "Лето-парка", который чуть ли не под Витязево минут сорок добираться. Ладно, зато номер вроде приличный, а машину я возьму в прокате, и к отчету квитанцию подколю, пусть только попробуют мне ее не оплатить. Пока же из аэропорта в город меня вез таксист, жилистый и бровастый, как первобытный человек. Уже сейчас его левая покрытая шерстью рука, выставленная с половиной сигареты в окно, уже успела дочерна загореть под еще совсем не злым солнцем самого начала июня.
- Вы не против, сейчас на заправку заедем? - тоном, не допускающим возражений, осведомился водитель многое повидавшей "Волги" с шашечками.
- Нет, конечно. Вы за рулем, вам и решать. А что на объездной уже пробки, вроде еще не сезон? - поспешил я поддержать беседу, выказывая знание местных дорожных реалий.
Мои слова позволили таксисту зачислить пассажира, устроившегося на переднем правом сидении его "ласточки" в ряды бывалых клиентов, да еще, пожалуй, имеющему отношение и к водительской братии. Разговор что называется складывался.
Сначала я узнал, где можно взять на прокат машину, потом, где следует и где не следует заправляться. Дальше мы перешли на более общие темы. Разговор о погоде в курортном городе - это далеко не светская болтовня, такая тема, скорее, ближе по значению к солидной беседе аграриев о видах на урожай. О политике высказались коротко, разговор про футбол я начисто провалил, а о Лето-парке мой собеседник ничего нового поведать мне не смог или не захотел. "Не пускают туда никого, кроме маршрутчиков, а ты, как будешь ехать, оставляй машину возле "Зари", там парковка большая и до главного входа тебе недалеко будет", - само собою мы перешли на ты, потому что уже съезжали с жаркой и шумной объездной в город.
Внутри, в самом городе, действует ограничение в сорок километров в час, но даже с такой "бешеной" скоростью никто не "летает". Если ты в Анапе, значит, ты уже приехал, здесь все рядом и спешить тебе некуда. Основная масса машин и автобусов вообще припаркована вдоль и без того нешироких улиц. По тротуарам прячущимся в тени акаций недели через две уже потянутся с надувными кругами и полотенцами оголенные массы отдыхающих, утром - белые и бодрые к морю, а вечером - покрасневшие и разморенные обратно к месту своего курортного пристанища.
На следующее утро я хлопнул дверцей "Нивы" и оставил скучать свою белую в серых подпалинах дорожной пыли "лошадку" на отрекомендованной мне стоянке возле пансионата "Заря".
Какая нормальная женщина будет терпеть рядом с собой кобеля, который регулярно влюбляется в придуманных им же девиц. Нет, в постели он не называет тебя чужим именем, у него, видите ли, с ними другие отношения, чистые и высокие. Так со мной и случается каждый раз, каждый раз...
Повесть не написалась, вышел большой такой рассказ. Гастон, недоучившийся студент, художник и личность хоть и романтическая, но из-за своей безалаберности, так и не посвятившая себя искусству, переехал на новую квартиру, разругавшись с прежней хозяйкой по поводу обещанного, но так и ненаписанного ее портрета. А если бы и написал, было бы еще хуже, потому что молодой человек причислял себя к авангардистам, вряд ли по праву, но иначе в Париже художником и быть невозможно.
В первую же ночь, лежа в кровати на третьем этаже под самой крышей, Гастон никак не может заснуть. Он лежит и слушает звуки старого дома: шорох осыпающейся под обоями штукатурки, скрипы и вздохи, шелест листвы за окном. Об этих звуках у меня очень хорошо получилось, убаюкивающе и тревожно одновременно.
Встав, чтобы напиться воды, художник неожиданно в лунном свете замечает девушку, та стоит посреди комнаты и с улыбкой разглядывает его неоконченные картины. У Гастона почти все работы не окончены, это важно для сюжета. Тут над парой абзацев я промучился почти целый день. Надо было, не называя Мари привидением, не говоря о ее прозрачности и тому подобном, дать понять, что она - все-таки призрак. Молодые люди сначала пугаются, потом неловко и неуклюже знакомятся и болтают обо всякой всячине почти до рассвета. Потом, не попрощавшись, Мари исчезает, а Гастон засыпает.
Утром юноша не может понять, что произошло и произошло ли что-то с ним этой ночью, уж больно яркими и натуральными выглядят его воспоминания о "сне".
В доме, где поселился художник, живут очень разные люди: аптекарь на первом этаже, мастер ремонтирующий шарманки, старая дева, учитель, преподающий мертвые языки, отставной капельдинер и наемный убийца.
Гастон знакомится со своими соседями и осторожно пытается выяснить, что-нибудь о ночной гостье. Оказывается, о Мари известно каждому из жильцов, по большому счету, все к ней относятся с большой теплотой и все такое прочее в том же духе. Понятно, художник не может не влюбиться в такую девушку.
Чтобы быть вместе со своей возлюбленной молодому человеку необходимо умереть. Но вариант с самоубийством ему не подходит, ибо в этом случае душа его сразу попадет в ад, а пока достойным адских мук грешник Гастон себя не чувствует. Дорога в рай для него тоже заказана, слишком многих людей в этой жизни он разочаровал и подвел. У художника есть неплохие шансы остаться приведением все по той же причине невероятно длинного списка начатых и незавершенных дел. Заканчивается тем, что после некоторого недопонимания, через подставное лицо (своего крайне рассеянного лучшего друга) Гастон нанимает соседа, и тот его убивает. Все. Можно ли этот финал считать открытым? А какой можно считать закрытым? Каждый финал служит началом чего-то нового или продолжением чего-то старого, как мир.
Нет, есть разница! Обычно, это мои герои влюбляются, а сам я, так же обычно, не в силах соперничать с ними, остаюсь по эту сторону исписанных листов. Куда мне соперничать с героями, они лучше, честнее, находчивей и смелее меня, они побеждают врагов и обстоятельства, они имеют возможность не только говорить о своих чувствах, но и доказывать их... Теперь не так. Разве мой герой влюблен? А я сам? Может, нам надо признаться друг другу, что так или иначе нас просто настиг кризис среднего возраста? Не признаемся. Я-то его как облупленного, а он-то как раз обо мне и не догадывается. А ведь это первый мой герой во всем и настолько похожий на меня, и я ему не доверяю... я не могу ему доверить заботу о том взъерошенном воробье, к которому каждое свое мгновение...
Она подала руку, подала таким образом, что стало понятно, мне следует осторожно пожать ее пальцы, а не склониться в галантном поклоне, приложившись губами к тонким перстам, и не сотрясать наши руки, крепко обхватив ее ладошку своей лапой. Я знаю, если в цвете волос присутствует какая-то доля коричневого, то женщины такой масти зовутся шатенками. В данном случае у меня не было полной уверенности, и я никак не мог решить причислить Ирину к шатенкам или все же блондинкам. Решив этот вопрос в пользу шатенки, уж больно внимательным и серьезным был взгляд ее карих глаз, я, наконец, пожал протянутую руку и улыбнулся. Она тоже улыбнулась, на мгновение став блондинкой, но тут же спохватилась и, официально поприветствовав меня от лица администрации парка, вручила мне закатанный в пластик пропуск на ленточке.
- Вы ведь у нас впервые? Вам организовать обзорную экскурсию или вас интересует только наш аквареабилитационный центр?
- Вообще-то, в первую очередь, центр, а вы что посоветуете?
- Ну, я же не знаю, что там в вашем редакционном задании.
- Там как обычно: "Освещение работы детского оздоровительного центра и прочее, и прочее", - я улыбнулся, провожатая блондинкой мне нравилась больше, хотя мне и показалось, что Ирина сама подталкивает меня в стремлении смотреть на нее, как на блондинку.
Наверное, следовало выпить, или даже напиться, настоящие творческие люди по всем правилам так и должны поступать. Ни один художник в такой ситуации не станет задумываться о том, что завтра ему нужно куда-то ехать, а за руль не сядешь и придется трястись на автобусе. Лень и практичность - это то, чего настоящему художнику... или писателю, неважно, этого следует им обоим избегать всеми силами, а я не избегаю, к тому же от коньяка утром у меня болит голова, и от водки болит. Какой из меня после этого "творческий человек"?
По первым впечатлениям то, что со мною сегодня приключалось, не лезло ни в какие рамки здравого смысла. Если же разобраться, то, вероятно, смысл все же какой-то был, но уж не здравый это точно.
Вчера Ирина надоумила меня выписать пропуск и на машину, чтобы не гулять понапрасну вдоль забора от стоянки "Зари" до проходной центрального входа. Теперь теоретически у меня была возможность проникать "на колесах" прямо к дельфинарию через боковые ворота. Сторож, седой и жилистый дядька лет шестидесяти в потертой вохровской куртке кроме пропуска захотел тщательно обследовать на предмет подлинности мои водительские права, а паспорт и командировочное удостоверение я ему предъявлять отказался. Тогда он принялся куда-то звонить, все время искоса поглядывая на меня в окно своей будки. Мне даже подумалось, что если я сейчас вздумаю развернуться и попытаюсь уехать прочь, он выскочит на дорогу и примется палить мне в след из какой-нибудь берданки. После телефонных переговоров, отношение бдительного привратника ко мне несколько изменилось. В задумчивости осмотрев пустой багажник "Нивы", он кивнул мне и открыл ворота. Потом, проезжая по асфальтовой дорожке между аккуратными рядами елочек, я еще несколько секунд мог наблюдать в зеркало, как он все тем же задумчивым взглядом провожает машину.
Здесь он был первым и, кажется, единственным если и не обладателем, то - носителем белого халата. Видимо он ходил курить, и до сих пор еще вертел в руках темно-синюю коробочку "Космоса". Я пристроился за ним вслед, не решаясь и не зная как окликнуть незнакомого мне человека. Вообще-то, о докторе Камешеве Глебе Борисовиче я уже был наслышан, и по описанию сутулый лысоватый человек в очках, чем-то, не только очками, похожий на всезнающего кролика из мультика про Винни-Пуха и был, скорее всего, искомым мной доктором. Я почти настиг его, и когда с двухсекундной задержкой попытался проникнуть за дверь скрывшую его за собой, то потерпел неудачу. Дверь оказалась заперта, или скорее просто защелкнулась собачка замка. Пришлось стучать.
- Нет, нет, - услышал я когда дверь открылась, хотя на стук чаще принято отвечать "да-да". - Строго девятнадцать градусов. Два таких ходячих калорифера тут совершенно противопоказаны. - За спиной у близорукого доктора я успел рассмотреть несколько стоек со служебными модулями мультипроцессорной вычислительной машины.
- Я, собственно...- вот честное слово, не знаю как бы я продолжил фразу.
- Хорошо, пойдемте в мой кабинет, - согласился смотритель холодильника, и только после этого натянуто улыбнулся и показал мне рукой куда-то за мою же спину. И опять, как в случае с давешним сторожем, мне показалось, если я сейчас куплюсь на его детскую подначку и обернусь, хитрый "кролик" в белом халате тут же захлопнет дверь, и только я его и видел.