Ночь спит только одним глазом, а вторым смотрит лунным ликом на меня. Если луна отражает свет солнца, преобразуя его в лунное сияние, то значит ли это, что мрак — это преображение света?
17 июня, 1853 г.
Эта болезненная луна не дает мне покоя — злая привратница судьбы. Я просыпаюсь от ужасных кошмаров и вижу сияющий бледно-зеленый диск с серимы пятнами сквозь ночное окно, будто нимб ночного духа обволакивает тьма. Когда я просыпаюсь и не могу заснуть, то сажусь за письменный стол и под тусклым светом свечи пишу заметки в этой маленькой потрепанной книжечке, которою когда-то подарил мне отец. Мой лечащий врач, признанный алиенист, доктор Сэмюель Беккет, говорит, что, если буду излагать все на бумаге, я смогу лишиться дурных мыслей, которые гложут меня изнутри. Доктор уверяет меня, что я не умственно больной, а мои ночные кошмары — всего лишь признаки депрессии, которую вызвало наше с Розалин расставание. Хотелось бы верить, что слова, изложенные на бумаге, избавят меня от постыдных мук любви.
О, Розалин! Тайна моих кошмарных видений! Почему ты не покидаешь мои мысли даже ночью? Почему снишься до сих пор в призрачных снах? Неужели это проявления моей странной болезни? Я не могу дать ответы на все вопросы, что изъедают душу в моем теле. Я молился, честно молился, стоял пред Господом на коленях, целовал крест священный, просил у дьякона снисходительности и прощения грехов, но неужели во мне так глубоко сидит гордыня, что я не могу принять сердцем твою помолку с полковником Хиггинсом? Кажется, я слышал, что он родом из Шотландии, у него осталась травма ноги после войны, но при этом он неплохо играет в бильярд. Этот старик весьма обильно заработал за свою долгую жизнь, отняв у меня самое драгоценное, что у меня когда-либо было.
Ведь кто я такой? Молодой неокрепший художник, что зарабатывает крохи, продавая труди, испещренные мазками масляной краски. Я тянусь умом к Тернеру. Его полотна восхищают меня до глубины души. Эта поэзия красок тянет мой взгляд к изысканному наслаждению. Я тружусь в поте лица, чтоб добиться такой же красоты своих картин. Мне хочется стать великим художником, как Вильям Тернер, и я несомненно этого добьюсь. Тогда, и только тогда я смогу завоевать твое сердце, моя дорогая голубка. Ну, вот и ответ.
Не думаю, что ты когда-нибудь это прочтешь, Розалин. Но если прочтешь, то знай, что я люблю тебя и всегда буду любить. Чувствую, как веки тяжело смыкаются. Горячий воск залил подсвечник грязно-желтой лужей. Свеча почти догорела. Мне надо уснуть, хоть на несколько часов. Спи спокойно, Розалин.
18 июня, 1853 г.
И снова я скребу пером по желтым страницам, ибо сон не лезет в голову. Бледная луна ухмыляется в тишине ночной. Я чувствую, как она давит на меня своим тревожным светом. От гари свечи не могу спокойно дышать. Открыл окно, впустив холодный воздух в комнату. Теперь улавливаю носом запах газа из уличного фонаря, что светит на противоположной стороне улице, правое крыло которой укрыто плющом. В тьме кажется, что это кривые пальцы бродяги-шарманщика тянуться длинными прутьями к земле. Вот и его горбатый силуэт проступает в тени на углу здания.
Не обращай внимание, Розалин, на эти рассуждения. Это лишь порыв моей ночной фантазии. Бродяга-шарманщик уже давно спит в своей подвальной коморке. Я пойду завтра на площадь, и снова встречу этого странного чудака в старых грязных обносках, что будет крутит ручку шарманки, издавая замысловатую мелодию, а второй рукой просить милостыню.
Итак, я отвлекся на плющ. Стало холодно, пойду закрою окно. В комнате теперь прохладно и свежо — ничто не будет меня отвлекать от полета мыслей, излагаемых на бумагу.
Кошмары продолжают мучать меня по ночам. Сегодня после обеда я встретился з доктором Беккетом, и он посоветовал мне перед сном принимать лауданум. Надеюсь это поможет.
Ты снишься мне в очень странных грезах. Я вижу, как твои белокурые локоны тонут в липком болоте. Белое маскарадное платье прилипло к грязи, а ты тянешь ко мне руку, чтоб я вытащил тебя из болота. Тебя будто поглощает тьма, а зеленые глаза светятся изумрудными звездами сквозь космический мрак, что укутал твое тело. Демоны грязными щупальцами пытаются утащит тебя в липкую пропасть, но я держу твою руку со всех сил. Вижу твое бледное лицо, переполненное страхом и ужасом. Твои потные пальцы ускользают от меня. О, нет, Розалин! С этим криком я просыпаюсь и чувствую, что он еще живет в моем горле. Я вскакиваю з кровати и жадно пью воду, что осталась в стакане.
Остатки кошмара все еще раскалывают мою голову. Когда я описываю пережитый страх, мои пальцы судорожно дергаются. Текст на бумаги вышел немного кривоватым, оставляя жирные чернильные пятна, и я чуть не сломал перо, когда писал, но мне вдруг стало немного легче. Я бы с радостью отказался вспоминать тебя, но не могу же все время писать самому себе, тогда совсем сойду с ума. Мне надо выпить лауданум. Настойка опия поможет спокойно уснуть.
19 июня, 1853 г.
Ты не поверишь, Розалин, но остаток ночи я спал спокойно и мне не снились кошмары. Вероятно, уже иду на поправку. Доктор Беккет говорит, что в моих снах нету ничего дурного, он утверждает, что мне нужно дальше принимать лауданум. Я никогда не верил во всю это чушь с призраками и духами, но согласен с тем, что в нашем мире много всего интересного и необъяснимого, что превосходит грани человеческого понимания.
Впервые я почувствовал эту грань, когда гостил в загородном особняке своей тети Эмили. Она собрала группу родственников в гостиной, чтоб провести спиритический сеанс. Тетя зажгла свечи, и мы дружно взялись за руки, чтоб установить контакт с духами.
Помню, как огни свеч внезапно потухли, а комнату заволокло легкой дымкой. Бедная тетушка внезапно впала в транс и начала говорить чужими голосами, будто и впрямь призраки разговаривали через нее. Мне тогда стало не по себе, но я не мог разорвать круг, это б испортило всем мистическое настроение. Нам удалось поговорить с погибшим дядей Верноном и тетушкиной сестрой Лукрецией. Если честно, то я не совсем верил во все эти разговори.
От чертовщины меня пробирает до мурашек, наверное, я з детства такой впечатлительный. Матушка не раз мне это повторяла. На Рождество мы ходили в театр, чтоб познакомиться с Чарльзом Диккенсом, писателем знаменитым на всю Англию. Как сейчас помню, он выступал на сцене перед многоликой публикой в нарядном сюртуке с потертыми лацканами, расстегнутым на распашку. Он ходил по деревянному паркету, скрипя сапогами, а в руках держал помятые листы с текстом. С театральным видом и трепетом в голосе он зачитывал отрывки из «Рождественской песни». Люди с замиранием сердца слушали этого невероятного рассказчика, а от ледяных строк мороз шел по коже! Какой же талант был у этого человека, словами не передать. Этот тембр, манера речи, жесты, игра на публику — сколько силы было в его завороженном взгляде, будто сквозь толпу он и впрямь видел призраков.
После выступления Диккенса, выйдя из зала, я все еще был под впечатлением и крепко сжимал руку матушки. В ту рождественскую ночь мир стал для меня немного другим, как будто я вырвался из какой-то другой сказочной страны и вернулся в обыденную реальность. Я завороженно смотрел в ночное небо на белые хлопья снега, и совсем не замечал, как они липнут к моему лицу. Фасады домов смотрели темными глазами мне в лицо. Вдруг подъехал кэбмен. Лошади дико заражали, постукивая копытами по мостовой. Стук пробудил меня от загадочных мыслей. Я помог матушке сесть в повозку, и мы поехали домой, чтоб отпраздновать сочельник.
Мысли вытекли с головы, иссякая запас. Солнце почти спряталось за занавес неба, освобождая путь многоликой луне. Мои глаза слипаются. Куда же я поставил лауданум?
20 июня, 1853 г.
Я так и не смог вспомнить, куда поставил лауданум. Мое сознание опять проникло в пучину сознательных кошмаров. В этот раз все было совсем по-другому и так реальным, что я чуть не умер от ужаса. Когда я пишу эти строки, мое сердце бешено колотиться в груди.
В мои видения опять пришла Розалин. Но на этот раз я встретил не живую девушку, а мертвеца, что разил неприятным трупным запахом. Могу поклясться, что смрад был таким настоящим, что я всей душой поверил в реальность происходящего. Ее силуэт окутала странная тьма, а пустые глаза смотрели в неизвестность. Бледная кожа была так натянута на кости, будто предо мной стояла кукла в человеческий рост, которою одели в кружевное платьице и повесили на крюк. Белокурые волосы спадали каскадом и тонули в тьме. Ее рот был слегка приоткрыт, а прорез между тонкими бесцветными губами был соткан из тоненьких серебристых ниток, будто узор паутины.
От трупного запаха мне стало дурно, и я отвернулся. Набравшись смелости, снова хотел посмотреть на Розалин, но ее труп пропал во тьме. Мрак был сделан из плотного тумана, и на нем не было звезд. Я всматривался в чернильную пустоту ища глазами свою любовь, но мои поиски оказались тщетными. Я подошел ближе к темному плотному туману и крикнул «Розалин!». Но пустота ответила тревожным безмолвием. Еще несколько шагов и я бы тоже ступил в тягучую липкую пустоту, куда бесследно канула моя любовь, но кричащий рассудок меня вовремя остановил, и мои ноги попятились назад. В этот момент кто-то совсем близко прошептал мне на ушко женским голосом: «Скоро ты будешь моим, сладенький». Я почувствовал, как две ладони опустились мне на плечи, морозными иголками впившись в кожу. Отчаяний крик вырвался из грудей. Больше всего хотелось, чтоб этот кошмар закончился.
И тут внезапно мое сознание пробудилось. Я проснулся в горячем поту. Моя подушка была полностью пропитана влагой, а волосы напоминали клубок полудохлых змей, что свивались вокруг моей головы. Я почувствовал небывалую слабость — кровать затягивала меня в себя, будто тьма из моих снов все еще липла к моему телу. Мне стало дурно и страшно, как никогда. Покрывало стало твердой кирпичной стеной, что придавливало меня тяжелым весом к земле.
Мне трудно дышать. Я со всех сил попытался перевернутся на бок, и стянуть с себя покрывало; в итоге мне это удалось, и я свалился с кровати вместе с покрывалом. Резкий трупный запах из кошмаров еще впивался в мои ноздри. Тошнота подступила к горлу. Я нащупал в темноте ночной горшок и спустил туда остатки вчерашнего ужина.
Двери в мою комнату отворились. В проеме застыл женский силуэт со свечей в руке, что мерцала жёлтогорячим шариком во тьме. Полуживым взглядом я смотрел на испуганное лицо ночного призрака, прижавшись к спинке кровати и обняв упавшее покрывало.
— С вами все в порядке, сэр Эдвард? — внезапно спросил призрак. От этих слов я еще сильнее прижался к спинке кровати.
Я хотел вымолвить хоть слово, но мой рот будто сшили толстыми ткацкими нитками. Все, что мне осталось, это безмолвно хлопать глазами.
— Подождите, сэр, я сию же минуту пойду на кухню и принесу вам воды, — призрак удалился, прикрыв за собою входную дверь.
Некоторое время я еще седел на полу, укутавшись в мягкую перину. Понемногу мое встревоженное сознание начало проясняться с первыми алыми лучами солнца, что выступили из фасадов домов и растворялись в бледно-голубом небе, которое еще не совсем проснулось от странной магии лунной ночи, впрочем, как и я. Наконец мне удалось осмыслить, что в комнату приходил совсем не призрак, а служанка, которая присматривала за мной по ночам по строгой указке отца.
Она вернулась и принесла мне стакана прохладной воды. В утреннем рассвете я лучше рассмотрел ее худые скулы, бледную, как мел, кожу, растрёпанные каштановые волосы и впалые карие глаза. Нет, все-таки не призрак, видать почудилось. Служанка помогла встать на ноги и заправила мою скомканную постель. Тем временем я смочил горло водой.
— Мне позвать отца, сэр Эдвард? — спросила она.
— Не стоит, Марго, — хриплым голосом остановил я ее. — Просто приснился еще один кошмар. Мне уже лучше.
— Как знаете, — служанка искоса посмотрела на меня и закрыла за собой дверь, оставив меня наедине.
Я выглянул в окно. Наутро свет фонарей казался блеклым. По улице ровным шагом шло несколько констеблей, вертя в руках дубинки. Их силуэты тонули в клубах тумана. Туман опять натолкнул меня на мысль о той странной кошмарной темноте, что поглотила Розалин. Кому принадлежал таинственный женский голос, что шептал слова мне на ухо? Скоро ты будешь моим, сладенький. Меня снова пробила дрожь. Сны становиться опасными. Надо поговорить об этом с доктором Беккетом.
21 июня, 1853 г.
Я никогда не придавал особое значение снам, считая это развлечением для слабого женского ума. Но в последние время я стал сильно тревожиться на счет своих ночных кошмаров, которые стали мне казаться не менее реальные, чем явь. Это меня и пугало. Меньше всего хотелось оказаться в палате с умалишенными людьми, быть привязанным длинными рукавами к кровати и принимать горькие микстуры. А еще эти эксперименты с электричеством… Ох, лучше и не вспоминать.
После обеда я отправился к доктору Беккету выявить причину странных явлений, хотя подозревал, что дело именно во мне. На улице моросил небольшой дождь, когда я постучал в тяжелую дубовую дверь. Мне открыл с виду толстенький и немного хмурый мужчина в белом халате. Под носом с небольшую круглую картофелину красовалась щетка грязно-медного цвета, что шевелилась, будто хотела проглотить верхнюю губу. Такого же цвета были волосы на висках и затылке. С правой стороны лысину украшало темно-коричневое пятно. Толстую шею упрятал накрахмаленный воротничок. Ростом Беккет был немного выше чем я, от чего мне вдруг становилось неловко. Но это продолжалось ровно до того момента, когда доктор и я садились в удобные кресла. Тогда мы становились на равных.
Кабинет Беккета был прилежно убран. Особенно мне нравилось во время приема разглядывать старинные египетские статуэтки в большом стеклянном шкафу. Там же лежали скрученные свитки папируса. Я приметил, что на маленьких каменных пирамидках высечены странные символы на древнем языке.
На письменном столе Беккет поставил бледно-желтый череп мумии, который использовал, как пресс-папье для бумаг. Когда я смотрел в пустые покореженные глазницы мертвеца, что умер несколько тысяч лет назад, то казалось будто он возвращался из песчаной древности, из первобытной тьмы, оживал на моих глазах и заглядывал пустотой дыр мне в душу. Но когда я отводил взгляд, череп снова становился черепом. Ерунда какая-то. Конечно же это просто старая дряблая мумия, которая вот-вот превратиться в пыль. Вернее, то, что от нее осталось.
— Как вы себя чувствуете себя сегодня, мистер Блэквуд? — Беккет протянул мне кружку с ароматным индийским чаем.
— Неплохо, — я отпил глоток и протер сонные глаза. Терпкий вкус чая остался на языке.
— Вы опять плохо спали? — догадался доктор по моему сонному виду.
— Я плохо сплю в последнее время. Поэтому из-за своей рассеянности забыл, куда поставил лауданум. Прошлой ночью опять снились кошмарные вещи, — я нервно сглотнул комок в горле.
— С этого момента по подробнее, Эдвард.
Беккет взял в руки чернильную ручку и принялся записывать. Я поведал все, как на духу, и, судя по выражение лица и насторожено бегающим маленьким глазкам, доктор сильно удивился, как красноречиво, ярко и в деталях я описал ему сон про Розалин.
— Да у вас никак талант, молодой человек, — доктор похлопал меня по плечу.
— Извините, сэр?! — я с недоверием уставился на Беккета.
— Вы так натурально описали фантасмагорическую картину вашего сна, что и поверил в его натуральность, — щетка под носом доктора возбужденно зашевелилась. — Чего только стоит трупный запах!
— Можете, пожалуйста, не вспоминать об этом, — попросил я, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. — Мне и так страшно. Не хочу, чтоб мои сны становились реальностью.
—Ну что вы, мистер Блэквуд, — сказал доктор спокойным тоном. Он внезапно замолчал, рассуждая о чем-то в голове, и допил остывший чай. Его взгляд прояснился, и он посмотрел на меня с восхищением, от чего мне сделалось совсем неловко. — Вам не о чем беспокоиться. Как художник, вы обладаете ярким чувственным талантом ощущать природу и ее окружающее, поэтому и сны ваши столь же яркие и запоминающиеся. Я уже не раз вам повторял, Эдвард, что вы молоды, полны сил, вам есть куда стремиться, а эта ваша депрессия пройдет, ей-богу, не сомневайтесь. Советую вам не забывать принимать лауданум, а еще лучше принимать двойную дозу, чтоб ваш сон наверняка был крепким и спокойным. Еще советую вам чаще выходить на свежий воздух.
— А как же Розалин? А если с ней что-нибудь случиться? — я судорожно схватил себя за подбородок.
— Она как раз и является катализатором ваших ночных недугов, мистер Блэквуд, — подчеркнул Беккет. — Вам нужно забыть ее, и больше не грезить.
— Но…
— Никаких «но», мистер Блэквуд. Розалин уже не ваша личная забота. Я, как лечащий врач, запрещаю даже думать о ней. Ведь не сочтите меня совсем бездушным, — доктор почесал лысину, — но вам категорически нельзя допускать мысли о Розалин. Они вызывают в вашем сознании горечь, а в следствие и кошмары, которые вас мучают по ночам.
— Понимаю, мистер Беккет, — я угрюмо наклонил голову, устававшись глазами в пол. — Но как мне прикажете забыть о Розалин?
— Вам нужно на некоторое время уехать из города и провести время среди красот природы. Свежий воздух будет способствовать вашему выздоровлению. Начните писать новую картину, которая отвлечёт ваши мысли.
— Хорошая идея, доктор! — я улыбнулся. — После вашего разговора чувствую себя намного лучше.
— Вот видите. Вы уже идете на поправку.
— Мне уже пора, — я неохотно встал с кресла.
— Помните мои советы и не забывайте принимать лауданум, — Беккет проводил меня к двери. — Кошмары живут только в вашей фантазии, Эдвард. Не давайте им волю. — Его добродушный взгляд вдруг изменился, и он посмотрел на меня, как строгий отец. — Ведь люди начинают сходить с ума, если сильно верят в разную чушь.
— Это всего лишь глупые сны, — я парировал его взгляд, схватил с вешалки котелок и удалился.
После визита вышел я в хорошем настроении, хотя в душе еще осталось кое-какое смятение. Рядом оказался свободный кеб, который отвез меня домой. Сквозь запиленное окно я смотрел на прохожих и размышлял о своей жизни. Мне и прям бы не помешало развеяться, а то в последнее время от запаха газовых фонарей совсем дурно стало. Приеду домой, напишу пару заметок в дневник, выпью настойку и со спокойней совестью лягу спать.
22 июня, 1853 г.
Мой талант к рисованию впервые заметила гувернантка Луиза. Она увидела, как я пытаюсь нарисовать вазу с цветами, что стояла на подоконнике в моей спальне. Тогда Луиза приказала мне не разлеживаться на полу, а сесть за письменный стол и начать все сначала, только на этот раз постараться нарисовать вазу лучше. Я некоторое время с недоумением смотрел на нее, ведь в моем детском понимании гувернантки учили грамматике и числам, но не рисовать вазы на подоконнике.
Как оказалось, если бы Луиза не заставляла меня сидеть с карандашом, я бы никогда не стал художником, уж поверьте мне на слово. У меня пальцы были стерты грифелем, линии кривоваты, но Луиза продолжала верить в меня, когда даже отец говорил, что это дурная затея. Она стала для меня лучшим другом, с которым я мог поговорить по душам.
Мне хотелось продолжать рисовать, ведь было же в этом занятии что-то поистине волшебное. Я мог длинные минуты наблюдать изгибы линий цветов, смотреть, как сумеречный свет пускает тени на лепестки. А то, что получалось передать на бумагу, поражало мое воображение. Сам процесс затягивал так, что я засыпал за письменным столом. Моя мать часто ругала меня за это и говорила, что запретит мне рисовать, если я не буду вовремя ложиться в постель.
Гувернантка по утрам подрабатывала в школе, а после обеда приходила заниматься со мной. Поэтому заканчивая завтракать, я тут же садился и рисовал, чтоб к приходу моей чудесной учительницы, уже был готов новый шедевр. Я встречал ее у порога с исчерченным листом в руках, а она очаровала меня своей загадочной улыбкой и гладила по голове. Я видел восторг в ее глазах, когда она смотрела на мои рисунки, и тогда я испытывал самые чудесные мгновения в моей жизни.
В юношестве, я сильно влюбился в Луизу, но стыдился ей признаться в этом. Она была молода и в расцвете женской красоты, но старше меня на десяток лет. Если бы отец узнал о моих чувствах, то хорошенько выпорол меня. Поэтому мне не оставалось ничего большего, как молчать. Молчать и рисовать. Я просил Луизу садиться на стул и позировать мне. Догадывалась ли она о моих истинных чувствах? Сомневаюсь. Для нее я был всего лишь талантливым мальчиком, с которым можно было весело провести время. Мальчиком, а не мужчиной. Ах, как это грустно звучит. Будь я постарше, у меня наверняка был бы шанс, хотя мои родители не одобрили б таких отношений. В этом состояла моя самая большая трагедия — с детства по рукам и ногам я был привязан к своим родителям, и должен был во всем их слушаться. Жизнь — сложная штука, особенно, если ты ребенок.
А потом все изменилось. Я повзрослел. Гувернантка больше стала не нужна, и родители ее уволили. Я очень крепко обнял Луизу в нашу последнюю встречу. Она наверняка слышала, как сильно трепыхается мое сердце. А я чувствовал ее упругую грудь сквозь туго затянутый корсет. Мне хотелось поцеловать Луизу на прощание, но не сделал этого, потому что рядом стояли родители. Сейчас я даже жалею об этом. Напоследок я подарил ее портрет, нарисованный карандашом. Она сказала, что это самый прекрасный подарок.
— Я буду всегда смотреть на этот чудесный портрет, и вспоминать тебя, Эдвард, — проговорила гувернантка и покраснела.
— Прощайте Луиза, — я помахал ей рукой на прощанье.
И она ушла. Ох, как это было горько. Тогда я прорыдал всю ночь, уткнувшись носом в подушку, чтоб никто не услышал моих всхлипов. Даже после стольких лет, у меня текут слезы. Я заляпал слова, и они начали растекаться по бумаге. Чернильные осьминоги ползут по влажной странице. Больше не могу писать. Пойду умоюсь и приму лауданум.
23 июня 1853 г.
Внутренняя тревога начала спадать, и настойка помогла спать спокойным сном. Я проснулся под ясными лучами солнца в очень хорошем настроении. Кошмары стали лишь смутными образами, что утонули в моем сознании, оставшись существовать в тени безликой ночи.
Ощущая новый прилив сил, я начал чаще выходить на улицу, как советовал мне доктор Беккет. Но все же я ослушался его главного предостережения — видеться с Розалин. В моей голове время от времени сплывал ее образ, тонущий в космической тьме. Откинувши здравый рассудок, пришлось пойти на отчаянные меры, и встретиться с ней, чтоб убедиться, что с Розалин все в порядке. Зачем же я стал верить собственным дурным снам? Наверное, даже бы не обратил внимания, если бы они не были столь настоящими, как реальность, что меня окружала. Ведь во сне все кажется слишком реальным.
Я причесался возле зеркала, одел свой нарядный сюртук и предупредил служанку, что иду прогуляться, если родители спросят, куда я подевался. Уж они то спросят, глаз с меня не сводят. В прихожей висел новенький котелок, который я прикупил у ростовщика. Старый скряга-еврей выторговал целый шиллинг за шляпу. Целый шиллинг, ей-богу! За эти деньги можно было прокататься на омнибусе до пригорода Лондона, чтоб любоваться на виды, но щеголять по улице в новеньком котелке, как модный денди, было куда интереснее. Я с самовлюбленной улыбкой надел шляпу, а служанка закрыла за мной дверь.
На улице было теплее, чем ожидалось. Пока я шел до конца улицы, легкий ветер дул мне в лицо. Там повернул направо, выйдя на главную площадь. Мимо меня проехал фаэтон, стуча колесами об каменную мостовую. Я откашлялся от пыли, что шлейфом стелилась по земле. Кучер натянул вожжи, чтоб угомонить прытких коней. Дама в зеленом ситцевом платье сидела на заднем сиденье с томным видом, смотря куда-то в даль, поглощенная своими мыслями. Я представил в голове себе эту картину, но под рукой не было кисточек, чтоб сделать этюд. Мой взор притянуло лицо дамы. Оно было таким загадочным и замысловатым. О чем же думала она, сидя на мягком сиденье фаэтона? Куда направлялась? Этого я уже не узнаю, ведь фаэтон уже пересек приличное расстояние, удаляясь все дальше.
Механическая музыка шарманщика отвлекла меня от размышлений, и написанная картина растворилась в голове. Я перевел взгляд на горбуна, который красными мозолистыми пальцами беспрестанно крутил ручку шарманки. Его лицо было столь же красным, как переспелый помидор. На лысой голове осталось всего лишь несколько нитей волос, что свисали по бокам. Он был одет в лохмотья, а в этих обносках было столько дыр и латок, что не перечесть. На его правом рукаве засохла грязь, к которой прилипло немного сена и блеклой травы. Под подбородком на рваной рубашке красовалось темное жирное пятно. Подойдя к нему ближе, я учуял запах выпитого джина, жареной курицы и прокисшего томатного супа. Мне захотелось уйти прочь, но несмотря на все отвращение, я подошел еще ближе. От запаха выпитого пойла у меня заслезились глаза. Бросив два пенса в старую шляпу, что напоминала сломанную гармошку, я пошел дальше по площе, вслушиваясь в звуки шарманки. Внезапно мелодия прекратилась.
— Спасибо, добрый человек! — крикнул мне вслед гнусавым голосом горбун. — Господь вас не забудет!
Я прошел еще несколько шагов и услышал, как шарманка снова заиграла механическими отзвуками. На этот раз горбун поменял мелодию. Насколько я помню, у него их было несколько. В основном он играл грустную музыку, но теперь звуки стали веселей, будто сердце шарманщика наполнилось радостью и добротой. Я шел и подпевал себе что-то под носом, пересекая площадь уверенным шагом. Мимо меня прошла компания молодых мужчин в парадных костюмах, которые яро обсуждали последние новости. Они обошли меня стороной и направились в сторону кафедрального собора. Я обратил внимание, как ярко сияет серебряный крест, протыкая острием синеву неба. Желтое сочное солнце тем временем медленно клонилось к полудню.
Минув ряд кирпичных пристроек и пивных трактиров, я наконец добрался до конца площади. Пройдя мимо лавки старьевщика, свернув в проход между домами. Узкая улочка вела вверх, виляя между серыми фасадами зданий. Здесь земля была рыхлой и маслянистой, выступали темно-серые щербатые камни старой кладки, а желтая пожухлая трава тихо шелестела на ветру.
Я обратил внимание на мальчишку лет десяти, одетого в серые штаны, которые были ему слишком длинными, и такого же цвета жилетку, тоже явно не по размеру. С плеча у него свисала кожаная сумка, в которой хранилась толстая пачка газет. Шаркая по земле тяжелыми шагами, мальчишка опирался на деревянную палку. Я подошел к мальчику ближе и разглядел его усталое бледно-желтое лицо и мутные рыбьи глаза с белыми зрачками. Мальчик навострил уши, услышав мягкие шаги, и резко обернулся, тыча палкой по земле.
— Леди, сэр, купите газету «Таймс», — он выдавил улыбку, смотря в пустоту сквозь меня. — Только у нас можно узнать самые горячие новости. Не проходите мимо, купите газету.
— Сколько стоит? — спросил я.
— Для вас, сэр, всего четыре пенса, — кривые зубы слепого мальчика выступали из-под десен. Он держал вперед грязную ладонь.
— Хорошо, — я кинул ему в руку четыре монеты.
Мальчик сначала пересчитал деньги, а потом сунул руку в кожаную сумку и подал мне газету, которая еще издавала свежий запах краски печатного станка.
— Хорошего дня, сэр, и приятного чтения, — мальчик обернулся и зашагал дальше, шаркая ногами и выкрикивая: «Купите новый выпуск «Таймс»! Узнайте больше об убийствах в Ист-Энде!»
Спустя пять минут я добрался до дома, где теперь проживала Розалин вместе со своим новым ухажёром. Это было здание из бурого кирпича, фасад которого приукрашал сад из георгин и лютиков. С правой стороны мощными корнями в мягкую землю впивался дуб, распустив широкою лиственную крону. Войти за калитку я не насмелился, увидев, что в тени дерева спит крупный рыжий сенбернар, оскалив верхние зубы. Желтая густая слюна стекала по уголку пасти. Судя по виду, сны ему явно снились нехорошие, было б не разумным будить собаку.
Уйти я так просто не мог, пройдя сюда длинный путь. Делать было нечего, пришлось ждать. Чтоб шпионить за домом было легче и меня никто не приметил с окна, я взял газету и резким движением пальца проделал две дырки для глаз. Раскрыв газету и прислонившись к пепельной стене на противоположной стороне улицы, стал наблюдать за домом, делая вид, что читаю.
Сначала ничего не происходило. Мимо меня начали шастать несколько маленьких уличных воришек, пытаясь выдернуть кошелек из моего кармана. Я уже было подумал, что моему прикрытию пришел конец, как вдруг из угла показался констебль со жезлом в руках, и воришки ту же минуту скрылись в подворотне. Неподалеку остановился кэб, из которого вышла знатная пожилая дама, которую под руку вел молодой мужчина в пестром костюме. Они прошагали мимо меня, и зашли в соседней дом. Потом рядом прошло еще несколько джентльменов, а за ними молодая леди. Сквозь мельтешение я вглядывался в маленькие дырочки, смотря то на двери, то на окна с белыми кружевными занавесками. Кто-то резко дернул меня за подол сюртука, так что я чуть не наложил в штаны. Сердце бешено застучало в груди, пытаясь вылететь наружу.
— Дядя, я кушать хочу, — прозвучал тоненький голосок снизу. Я заглянул под газету и увидел, что подле меня стояла маленькая девочка, совсем еще кроха. Она была одета в старые рваные обноски, ее грязные жирные косы свисали на худенькие острые плечики. Я хотел было отойти, но она крепко вцепилась в подол сюртука маленькими пальчиками и стреляла перепуганными глазками-бусинками, на которые наливались слезы. — У вас есть что-то поесть?
— Ладно, девочка, я дам тебе монетку, — пришлось достать с кошелька пенс. — Ты пойдёшь вон в ту булочную, — я показал на низкое здание с кирпичным дымоходом, с которого валил густой темный дым, — там добрая тетушка продаст тебе мясной пирожок за монетку. Только никому не говори, что это я дал тебе денежку, а то сюда сбегутся другие дети, и тебе ничего не достанется. — Я строго посмотрел на нее. — Ты никому не скажешь? Обещаешь?
Девочка кивнула, моля меня взглядом. Я дал беспризорнице пенс. Бедняжка тут же кинулась через дорогу в булочную, так что аж пятки сверкали. Наконец-то можно было спокойно следить за домом Хиггинса, когда никто не отвлекал.
Ослепительное солнце, что парило в небесах, достало вершины небосвода. Наступил полдень. Прижавшись к стене, я почувствовал, как сюртук прилип к спине. Страшно захотелось пить, но пришлось вытерпеть муки жажды ради того, чтоб еще раз повидать Розалин. Я сглотнул и почувствовал, как язык прилип небу.
Сквозь бумажные отверстия я увидел, как к дому полковника Хиггинса подъехала повозка. Похоже на то, что извозчиком был молочник. Он достал несколько стеклянных бутылок, в которых плескалось молоко и понес к кирпичному зданию, насвистывая веселую мелодию. Молочник остановился возле калитки и с настороженностью посмотрел на сенбернара, что спал в тени дуба. Он стоял с молоком в руках, раздумывая стоит ли входить внутрь. Хоть мужик был крепким и мясистым, но решил не нести молоко к самому порогу, а оставить молоко возле калитки. Затем он сел назад в повозку, и повел клячу до следующего дома.
Не прошло и пяти минут, как дверь отворилась. После столь долгого ожидания сердце встрепыхнулось в груди. Но к моему глубокому разочарованию это оказалась не Розалин, а всего лишь служанка. Пес услышал шелест ног по траве, поднял веки и издал предостереженное рычание.
— Боб, будь хорошим мальчиком, если хочешь получить на обед свежую свиную кость, — отозвалась служанка.
Пес будто и впрямь понял ее слова, перестал рычать на женщину. Служанка со скрипом отворила калитку и взяла молоко. Потом вернулась назад в дом. Я проводил ее взглядом, пытаясь заглянуть внутрь дома, но смог разглядеть лишь кусочек прихожей, пока служанка не заперла входную дверь.
Прождав еще с полчаса, я собирался покинуть место своего наблюдения, как вдруг кто-то опять вышел наружу. О, Дьявол! Это же Розалин! Как же она прекрасна. Розалин была одета в бледно-розовое ситцевое платье, что сползало почти до земли. Под платьем сверкали башмачки кремового цвета с золотыми пряжками. Я перевел взгляд на идеальный овал лица. В глазах отражалась вся синева небес. У нее была все та же родинка над верхней губой, что придавала ей изысканности и изюминки. С-под шапочки с огромным бантом свисали кудрявые белокурые локоны.
Она с властной грацией прошагала вперед, не заметив меня, вспотевшего толи от жары, толи от возбуждения, что стоял с развернутой газетой на противоположной стороне улицы. Следом за ней вышел полковник Хиггинс, ковыляя на правую ногу. Этот толстяк-свинтус надел шотландский твидовый пиджак и серые штаны. Ему еще не хватало эполетов и орденов на груди для пущей красоты. Хиггинс нагнал Розалин, взял под руку, и вместе они пошли по улице, что вилась куда-то вверх. Я проследил за ними ровно до того момента, как оба сели в кэб и поехали в неизвестном направлении.
Мое сердце продолжало бешено стучать в груди, когда от них осталось всего лишь облако пыли, что клубилось на дороге узкой улочки. В сознании отпечатался сказочный образ Розалин, этой бесподобной нимфы красоты. Теперь я вспомнил почему так сгорел из-за нее, а мои былые чувства продолжают пылать в костре прошедшей страсти.
Впервые я увидел Розалин, когда она пришла в мастерскую, чтоб позировать перед публикой начинающих художников. Наш учитель оплатил ей работу на несколько часов, пока длилось занятие. Тогда мне казалось, что эти часы пронеслись вечностью в моих мыслях. Пальцы с трепетом делали наброски на бумаге. Я всматривался во все: в изгиб фигуры, линии рук и ног, окружность лица, в каждую морщинку, каждую деталь, что делало ее недосягаемым ангелом красоты в моих глазах. Я утонул в ней, и это было прекрасно.
Когда она закончила работу, то побежал к ней, боясь потерять, боясь, что она исчезнет на всегда. Каким же я был тогда безмозглым дураком, влюблённым кретином, совсем не понимая толк в женщинах! Поэтому и сгорел, и продолжаю гореть от любви к прекрасному. Таков уж порок у мужского сердца. Но теперь я хоть спокоен, что с ней все будет в порядке. Мои сны были лишь дурными фантазиями растревоженного рассудка.
В голове созрела госпожа Мысль. Нужно отвлечься. Уехать куда-то подальше. Хотя бы в Мерен. Я слышал, что это неплохое тихое местечко в пару часов езды на поезде. Решено. Я еду в Мерен. Надо только заскочить на вокзал Кингс-Кросс и купить билет на поезд. Мое внимание привлек кэбмен, что курил сигарету возле своей повозки. Поговорив с ним, удалось договориться о выгодной цене, ведь у меня с собой осталось не так много денег, отдав монеты бедным сиротам и бродягам.
На этом, пожалуй, закончу сегодняшний рассказ, а то после долгого утомительного дня совсем закружилось в голове. И да, не забыть перед сном выпить лауданум.
24 июня 1853 г.
Пришлось специально купить билет на день вперед, чтоб обменять назад на деньги, если не удастся уговорить отца отправиться в поездку. Но все же я надеялся, что старик не будет против моего ухода из родного гнезда. Собственно, об этом и должен был состояться серьезный разговор. Поэтому пришлось хорошенько подготовиться и порепетировать. Я специально подгадал момент, когда матушка отправилась на рынок за продуктами. Теперь все решало только слово отца.
Я вошел в гостиную, когда старина Грегор грел ноги у камина. Он сидел в большом кожаном кресле, попивая кьянти из бокала. Свет от камина освещал ее сморщенное квадратное лицо. На щеках старика свисали длинные седые бакенбарды, что плавно переходили в усы.
— Отец… — робко окликнул я его.
— Чего тебе, Эдвард? — Грегор обернул лицо в мою сторону. Я разглядел глубоки складки на его лбе.
— Нам надо поговорить наедине.
— Как видишь мы тут сами, — старик демонстративно провел рукой по гостиной. — Говори, раз уж пришел.
— Видишь ли, в чем дело, отец, — я присел на соседнее кресло. — Хотел тебе сообщить, что я устал от всей городской суеты и хотел бы уехать на некоторое время из дома, полюбоваться красотами. Но обещаю, что в скором времени вернусь.
— Полюбоваться красотами? — старик задумчиво провел рукой по бакенбардам. — Даже не знаю, что тебе ответит, Эдвард.
— Я уже купил билет на завтра в Мерен.
— Купил билет? — удивился Грегор. — Куда же ты так торопишься, мой мальчик?
— Хочу отдохнуть от Лондона, от его шумных улиц и побыть наедине з собой. Так будет лучше для всей семьи.
— Твоя матушка будет не довольна таким выбором. Она сильно волнуется за тебя. Места себе не находить, видишь ли, — тут отец замялся, но сражу возобновил речь: — видишь ли, мы не совсем уверены в твоем самочувствие, дорогой сын. Тебе надо отдохнуть и отлежаться прежде, чем куда-то ехать.
— Доктор Беккет сказал, что мои кошмары — лишь дурные фантазии, вызванные тревогой. Он настоял, чтоб я уехал подальше, на природу, занялся картинами. Там я смогу освободить свои мысли и успокоить нервы.
— Разве же тебе тут плохо? — недоумевал Грегор. — С тобой хорошо обходиться, кормят, поют. Служанка всегда за тобой присмотрит. Чего тебе так не сидится на месте?
— Служанка уже целую неделю недосыпает из-за меня, сторожа мой беспокойный сон, — я резко поднялся из кресла. — Неужели ты не замечал, какое у нее бледное измученное лицо и усталые глаза? Ей тоже надо отдохнуть, как и мне. Мой отъезд будет лишь всем на пользу.
— Марго получает приличное жалование за недоспанные ночи, — отец допил кьянти и отставил пустой бокал на стол. — Чего ты так печалишься за нее, Эдвард?
— Я не печалюсь, отец. Доктор Беккет настоял, что лучше проводить время на чистом воздухе. А ты сам знаешь, каким воздух становиться в Лондоне под вечер, когда зажигают эти чертовые газовые фонари?! Я уже не говорю, о утреннем смоге, что оседает на землю после фабричных испарений. Уж тут любому станет дурно и будут сниться кошмары по ночам, не правда ли, отец?
— Я понимаю тебя, Эдвард, — Грегор вздохнул и кивнул. — Я даю тебе отцовское добро отправиться тебе… Куда ты там хотел? В Мерен?
— В Мерен, — согласился я. — А как же матушка? Она то не будет против моего отъезда?
— Ты же знаешь, Эд, что мое слово — закон в этой семье, — Грегор уставил взор на поленья, что искрились в камине и тихонько поскрипывали. — Раз уж ты собрался ехать, тогда не буду тебя останавливать, мой мальчик. Надеюсь, что на свежем воздухе к тебе придет вдохновенье и ты напишешь много хороших картин.
— Я постараюсь долго не задерживаться. Мне бы не помешало немного денег с собой.
— Ах, да, совсем забыл, — Грегор порылся в кармане и достал кошелек. Он отсчитал несколько фунтов и поставил на стол. — Думаю, это хватит, чтоб снять себе небольшое жилье и обеспечить себе пропитание. Ну как? Теперь ты готов?
— Вполне, — улыбка засияла на моем лице. — Огромное спасибо, отец.
— Сказать Марго, чтоб собрала твои вещи?
— Нет, сам соберусь.
— Тогда ступай с Богом, мой мальчик.
Я взял с собой самое необходимое: пару чистых выглаженных рубашек, штаны, белье, туфли, галстук, расческу, зубной порошок и щетку, собрание сочинений Диккенса, одеколон, носовой платок, салфетки, свечи, египетскую пирамидку богини Бастет, что приносит удачу, подаренную доктором Беккетом, баночку чернил и перья для письма, чистую записную книжку, на случай если закончиться место в этой, зонтик, сапожную ваксу, и конечно же пару баночек лауданума. Закрыв чемодан на застежки, я принялся складывать художественные принадлежности в мешковатую сумку: мастихины, кисточки разного размера и формы, тюбики з масляной краской, карандаши, мелки, пачку толстой бумаги для эскизов, несколько чистых полотен. Этюдник придётся взять просто в руки, ведь он не влезал ни в чемодан, ни в мешок. Закончил собирать вещи уже под вечер. Я устал и уже не могу больше писать. Нужно выспаться перед завтрашней поездкой.
25 июня 1853 г.
Я еду в Мерен! С этой прекрасной мыслью я проснулся с самого утра и чувствовал себя на высоте. В окно пестрыми красками светило солнце, щекоча лучиками по лицу. Как никогда, во мне пробудился аппетит, и первым делом нужно было подкрепиться. Кухарка сготовила пышный омлет, сочный стейк с кровью и жаренные трюфеля. Я скреб ножом и вилкой по тарелке, уплетая еду за обе щеки, и это было очень вкусно. Еще долго придётся перебиваться без вкусностей, но такова была цена моей свободы.
Наевшись до отвала, я взял в руки чемодан и поспешил на Кингс-Кросс. На дороге мне встретился кэбмен, что разговаривал с французским акцентом. Он согласился довезти меня до вокзала за шесть пенсов.
Прощай дымный шумный Лондон! Отрезав старые знакомства, я отправлялся на поиски приключений, где никто обо мне слыхом не слыхивал. Там все начнётся с начала. Меня вдохновляла мысль написать что-то поистине гениальное и завораживающие на фоне загородных пейзажей. Это бы навсегда отрезало мою острую скорбь, и я наконец смогу в полной мере воплотить свой талант в жизнь. Чувства были такими, будто я стал горным орлом на вершине скалы. Предо мной был открыт целый мир. Ну разве можно от такого отказаться?
Я был настолько поглощен будоражащими мыслями, что не заметил, как кэбмен довез меня до вокзала. Как договаривались, я заплатил шесть пенсов за поездку, забрал свои вещи и поволок их к огромному жёлтому кирпичному зданию с длинной аркадой и часовой башней по центру. Над аркадой нависали две большие арки с большими стеклами, что искрились на солнце. Выглядел Кингс-Кросс совсем новеньким, так как в прошлом году только закончили его строительство.
Стрелки башни показывали ровно двенадцать — до прибытия поезда оставалось еще где-то полчаса. На площади толпился люд, туда-сюда проносились повозки и дилижансы. Пришлось проталкиваться сквозь густую патоку людей внутрь вокзала. Я достал ранее купленный билет, сверил платформу, с которой отправлялся поезд.
На перронах собралось не меньше людей, чем снаружи. Спертый воздух был насквозь пропитан потом и духами. В жаркое летнее время стало неимоверно душно, и пришлось расстегнуть воротник. Несмотря на толкучку, я наконец нашел свободное место на деревянной лавочке, поставив возле себя поклажу. Руки за время ходьбы немного устали, а пальцы затекли. Еще хотелось пить, но к счастью я захватил с собой старую армейскую баклажку, в которую налил воды перед дорогой. Жаркое июньское солнце припекало не на шутку, а волосы липли к потному лбу. Так и солнечный удар можно схлопотать.
Мое внимание отвлекло чавканье. Сквозь пелену солнечного света я увидел упитанную женщину в голубом платье с туго завязанным корсетом, так что ее грудь чуть не выскакивала наружу. Она присела возле меня, держа что-то в руках. Я пригляделся лучше и увидел, что ее грубые пальцы впились в пончик, а жирные крошки глазури сыпались на грудь и платье. От одного вида, как зубы перемалывали пончик, мне стало тошно. Я отвернулся в сторону, устремив взгляд на железнодорожный путь, чтобы не видеть это ужасное действо. Только б она не села возле меня, ведь тогда дорога совсем станет пыткой.
Чавканье в ухе не прекращалось. Жаркое солнце припекло в голову. Перед глазами мельтешили люди то в одну, то в другую сторону. Туда-сюда, туда-сюда, будто заведенные человечки, и не было им покоя. На платформе уже скопилась толпа, похожая на маринованную кильку в масле, собравшись в одну ровную шеренгу. Я смотрел на это театральное действо, в котором участвовали строгие мужские костюмы и смесь разноцветных дамских платьев с кринолинами. Чавканье переросло в стуканье жернов, будто кто-то перемалывал кости.
На миг время остановилось. Воздух стал таким плотным, словно его наполнили магическим эфиром. Люди перестали шевелиться, напоминая восковые фигуры. Нет, не напоминали. О, Господи! Кожа и впрямь с них стекала будто воск, оставляя только одежду, словно ее нацепили невидимые призраки.
Адский жар подобрался и ко мне. Я почувствовал, как кончики пальцев горят в огне. Пот горячим ручьем стекал по вискам, горлу. Мои глаза повылазили с орбит, а белки вот-вот поджарятся, как на сковородке. Мне стало трудно дышать. Сквозь слезящуюся пелену я увидел, как сквозь пустые костюмы ко мне прибирается чёрный силуэт. Лицо было бесформенным, похожее на отростки-фракталы в виде темной космической энергии, что раздирали солнечный свет. Фигура смеялась дьявольским смехом, подбираясь все ближе и ближе. От вони разлагающегося трупа мне стало дурно. Я хотел закричать, но выдавил из себя только сдавленный хрип. Силуэт приблизился вплотную. «Мой сладенький, я уже ощущаю на запах твою сладкую плоть», — прошептало создание нечеловеским голосом, напоминая змеиное сычание.
— Уходи! Уходи, адское создание мрака!
Жар сменился морозом. Меня пробрала дрожь. Я почувствовал, как в висках стучит от страха, а сердце спряталось в пятки. Извивающиеся фракталы коснулись моего лица, вытягивая душу. Темная космическая энергия проглатывала меня в ничто, в неизвестную пропасть из моих снов.
— Мальчик, мальчик, — послышался чей-то потусторонний голос из другой реальности. — Мальчик, с тобой все хорошо?
Меня схватила крепкая рука. Все перевернулось верх дном. Я почувствовал, как кто-то тянет меня сквозь толщу воды, поднимая на поверхность. В ушах звенело. Я ощутил воздух, и закашлялся. Хриплый стон вырвался из грудей. На миг показалось, что изо рта вылез черный слизняк. Он пригнул на землю и скользнул в щель между камнями.
Приходя в себя, я наконец ощутил, что все стает на свои места. Время снова запустило свой вечный поток. В уши ударил шум и встревоженные возгласы людей.
— Да он еле живой! — воскликнула дама.
— Бледный, как мертвец, ей-богу, — прохрипел пожилой мужчина.
— Вылейте на него больше воды, — заявил один из прохожих.
— Не надо воды, — просипел я, ощущая, что по шиворот мокрый.
— Ну чего раззевались? — пробурчала женщина, что недавно ела пончик. — Расступитесь, дайте больше воздуху. — Она потрепала меня по щеке: — Ну, что, живой?
— Живой, — согласился я.
В голове еще кружилось и перед глазами бегали темные круги. Видение ли это было или явь? Тот ужас из моих кошмаров, словно ожил на моих глазах… Нет, нет! Этого не может быть. У меня просто был солнечный удар. Но если и впрямь ужас подобрался ко мне так близко, не стоит ли вернуться назад домой? Отец будет только рад моему возвращению.
Протяжный гудок ознаменовал приближения поезда, окончательно разбудив меня от дурманного сновидения. Решать пришлось здесь и сейчас. Пока я размышлял к платформе подъезжал поезд. Густой темный дым вырывался сквозь трубу. Колеса с каждым оборотом стучали все медленней. Наконец раздался протяжный скрип об рельсы, и люди гурьбой ринулись вперед.
«Нет, решено, я еду в Мерен, и точка!» — мелькнуло в голове. Я попытался встать, и почувствовав, как ноги подкашиваться. В висках по-прежнему стучало, словно кто-то бил молотом по голове. Передо мной мельтешили дамские платья и мужские костюмы. Каждый пытался втиснуться, толкая один другого. В глазах аж зарябило.
Я сильно похлопал себе по щеках и протер глаза. Окончательно придя в себя, схватил в две руки поклажу и начал продвигаться вперед к поезду. Позади кто-то прорвался вперед, чуть не сломал мой этюдник. Мне чудом удалось спасти мой драгоценный инструмент. Пришлось с трудом лавировать среди людей, чтоб в целости дойти до нужного мне вагона. Я взглядом поймал пончиковую даму, которая, словно гигантский шар для боулинга, пытались сбить скопившиеся вокруг нее кегли. Мне показалось, что в порыве ярости она может раздавить кого-нибудь мелкого, а на платформе же были маленькие дети.
Из вагонов вышли проводники. Размахивая руками, они громкими криками приказали людям расступиться. Те в свою очередь неохотно попятились, как раки. Пончиковая дама ступила назад и придавила своей слоновой ступней лапу болонки, крутившейся у ее ног. Собака взвизгнула, а хозяйка гневно глянула на толстуху.
— Извиняюсь, — пончиковая дама покраснела, словно малиновый помидор, и осторожно отставила ногу на каменную брусчатку.
Тем временем проводники наконец-то начали пускать пассажиров в вагон, проверяя билет за билетом. Я медленно продвигался по потоку людей, пока не настал мой черед предъявить билет. Суровый проводник в служебном пиджаке с блестящими пуговицами взял в руки пожелтевшую бумажку, проверил мои документы, сделал отметку в билете и позволил мне занять свое место в пассажирском вагоне второго класса. Отмечу, что, хотя у меня были деньги, но я решил не растрачивать их попусту, сэкономив на проезде. Почему же тогда не третьим классом? Там всегда ужасно воняло выпивкой.
Мы некоторое время еще стояли, пока люди занимали свои места в вагонах. Сквозь пыльное окно, я видел, как последние пассажиры входят в салон. Проводники один за другим доставали свистки и принялись свистеть. Машинист услышал условный сигнал и начал разгонять поезд по рельсам. Машина протяжно заскрипела, и стальные колеса начали постукивать. Картинка за окном двинулась, и Кингс-Кросс начал уплывать, будто это не мы двигались, а сама земля сдвинулась с места, а поезд продолжать стоять, как ни в чем не бывало.
— Прощай родной Лондон, — сказал я, махая рукой. — Но не переживай, ведь я скоро вернусь.
Путь в Мерен лежал через северо-восток. Мне повезло сесть так, чтоб ехать передом, а не задом. Я занял место у окна, чтоб глядеть на прекрасные виды. Подле меня присел пожилой мужчина в котелке, который сразу же задремал, только мы тронулись. Напротив, заняла место дама, которая выглядела, как типичная женщина бальзаковского возраста, средних форм и среднего заработка, но соглашусь, что лицо у нее было красивое, приятное. Я сразу же углядел паутинку морщин возле ее карих глаз. Разговорились мы не сразу. Когда мы отъехали от Лондона, некоторое время я смотрел на летный лучный ландшафт, усыпанный цветами, стройные домики с аккуратными садиками и извилистыми деревьями.
Краем глаза я замечал непритворное внимание со стороны женщины, как вдруг дама заговорила:
— Извините, сэр, вы художник?
Я отвел голову от пейзажа, и заметил, что дама с интересом глядит на мой этюдник. В этот момент мне стало неловко, но смог ей ответить:
— Как вы заметили, леди, я действительно художник.
От слова «леди» она слегка засмущалась, потому, что щеки на ее бледноватом лице налились румянцем.
— Как вас зовут, молодой человек? — спросила она.
— Эдвард Блэквуд, — представился я.
— Жанна Розенблюм.
Она позволила поцеловать свою руку в знак нашего знакомства. Губами я почувствовал вкус мыла, миндального масла и дешевых духов, от которых явно разило спиртовой настойкой и летними травами.
— Что вы рисуете? — поинтересовалась Жанна.
— Рисую я только карандашом, делая наброски, а картины пишу на полотне, придумывая сюжеты, — на моих устах застыла улыбка. — Больше всего мне нравиться писать людей. Я люблю находить в них детали.
— Как интересно, — она задумчиво кивнула. — А меня вы могли бы написать?
— Могу, — согласился я. — Только это займет некоторое время и обойдется вам недешево.
— Понимаю, мистер Блэквуд, — Жанна вздохнула. — Зря я только спросила…
— Почему же зря? Люди любят запечатлеться на картинах, чтоб часть их души продолжала жить на полотнах, перебивая в вечности.
— Да, вы шутите, Эдвард, — она махнула рукой, — такого не бывает.
— Отнюдь, Жанна, — возразил я. — Видите ли, искусство — это дело тонкое. Его надо чувствовать всем сердцем. Когда я пишу, то вливаю в краски все свои чувства, что кипят внутри.
— И откуда вы берете свою энергию?
— Это сложный процесс. Для начала надо полностью ощутить предмет, раствориться в нем, понять каждый изгиб, каждую мелкую деталь, будь то вздернутая бровь или родинка под губой, ведь именно в этом заложена вся красота и очарование.
— О, Эдвард… Вы так восхитительно рассказываете! Но почему же вас интересуют именно портреты? — в карих глазах женщины мигнули искорки.
— В своих картинах я хочу передать душу человека, из которого пишу портрет, пропуская этот процесс через призму собственного сознания, выливая всю энергию на холст. Я пытаюсь раскрыть в каждом человеке саму природу Бога, если вы понимаете, о чем я, Жанна. Ведь все наши чувства и мысли материальны.
― Вы наверняка хотите стать гениальным художником, если ставите себе такие высокие цели, ― она восторженно смотрела в мои глаза.
― Да, но это очень непростая задача сделать портрет «живым».
«Вот потому я и погорел. Настолько увлекся красотой Розалин, утонув в своей адской любви. А теперь чувствую себя, как разбитый фарфор, выброшенный на помойку. О, Господи? Неужели я снова о ней вспоминаю?»
— Эдвард, у вас наверняка есть талант к искусству, — оторвала меня Жанна от собственных мыслей. — Вы так молодо выглядите, у вас наверняка все еще впереди.
— Вы правда так думаете? — я изумился ее ласковым словам.
— Да! — восторженно воскликнула она. Старик, что седел подле меня, встрепенулся во сне и зашевелил тараканьими усами. Жанна снизила голос и заговорила спокойнее: — Все получиться, можете не сомневаться. Верю, Эдвард, о вас будут говорить, а ваши шедевры поедут на выставку в парижские салоны.
— Вы мне льстите, — мой взгляд внезапно поник.
— Разве самою малость, — Жанна встала, распрямляя складки на своем платье. Она подняла с земли ручную кладь.
— Куда же вы? — Я хотел схватить ее за руку, но почему-то остановил себя.
— Увы, мистер Блэквуд, но я уже подъехала к своей станции.
— Но я же еще не написал ваш портрет!
— У меня нету столько денег на лишние траты.
— Не надо никаких денег, — в моих глазах горел огонь. — Только скажите, где мы можем встретиться?
— Какой же вы забавный, Эдвард. — Жанна поцеловала меня в лоб на прощание. — У меня уже есть жених.
Она исчезла в дверном проеме, а я остался сидеть в обескураженном состоянии. На лбе остался еще теплый и влажный отпечаток ее губ. Ну что ты, Эд, прям раскис? Возьми же себя в руки, черт тебя подери!
Жанна уже покинула вагон, а я продолжал рисовать ее образ в собственной голове. Для меня была бы хорошая партия жениться на ней, но таких женщин в таком почтенном возрасте уже не интересуют молодые романтические мальчики, которым в юном возрасте нужно только одно. И она это отлично знала. Знала, на что я с таким блаженным наслаждением смотрел всю дорогу. В конце она побила все мои карты, что я так тщательно скрывал весь разговор. Нет, так дальше нельзя. Нужно сосредоточиться на картинах. Я ехал, чтоб побыть в одиночестве, а не крутить любовные романы за отцовские деньги.
Попытался все забыть, уткнувшись лицом в окно. Мимо промелькнул красный амбар, возле которого паслись коровы и овцы, поедаю вкусную траву со свежих летних лугов. Рядом ходил фермер в выцветшей рубашке и соломенной шляпе, щеголяя босыми ногами по земле. За амбаром начиналась лесная полоса, которая прикрывала час голубого полотна неба. Призрачные тучки заслоняли солнце.
Мы проехали пшеничное поле, на котором трудились жнецы, скашивая стебли, а женщины собирали пшеницу в снопы, перевязывая ее веревками. Они были одеты в простую хлопчатую одежду, их лица были красными от полуденной жары. Вскоре поле исчезло, началась возвышенность, и поезд повернул в сторону крупных холмов. Через две остановки показался Мерен — вдали я увидел маленькие домики, которые обычно встретишь в сельской местности — деревянные каркасы, сверху соломенные крыши. У меня сгорало терпение и хотелось поскорее увидеть этот прекрасный городок.
Я сошел с поезда на железнодорожной станции, которая находилась среди просторного пустыря. Подул прохладный ветерок, что играл в салки с потрепанным обрывком газеты. Позади тронулся поезд, и я остался один среди незнакомой местности. Кроме меня больше никто не сходил, поэтому даже не было у кого спросить дорогу и узнать, где находятся близлежащие гостиницы, в которых можно устроиться на ночлег. На вокзале я встретил единого живого бедолагу, что спал на скамье, прикрыв лицо серым кепи. От него на милю несло джином — спрашивать было бесполезно. Я оглянулся: пустой выгон, где даже животину не пасли. Куда же к черту меня занесло?
Устремив шаг по проселочной дороги, пришлось еще долго идти вперед. Полуденное солнце неприятно припекало в затылок. Да, ужасающие это было занятие — тащить две тяжелые сумки и еще этюдник в придачу, а по близости не нашлось ни единого кэба, чтоб смог меня подвезти. Вот вам старая добрая Англия, какую любят сочинят в сказках, наверняка в этой глуши водятся гномы и эльфы, что крадут маленьких детей прямо с постели.
Уставший, в полусонном сознании я все-таки добрел до первых домов, где показались признаки человеческой жизни. Изнемогая от жажды, тут же впился в близлежащий ручей, что тонкой кривой змейкой стелилась по земле. Вода на вкус была прохладной и вкусной. Холодок прошелся по горло и мне стало немного легче. Дело осталось за малым — найти себе укрытие на ночь. Паренек, который встретился на дороге, показал в сторону низкорослых холмов, где находился постоялый двор. Эта новость меня сильно обрадовала, и я из последних сил начал подыматься вверх.
Через несколько десятков шагов в лучах яркого солнца показалась старая постройка. Дом был сделан в стиле поздней английской готике, украшенный стрельчатыми окнами и закрытыми деревянными ставнями. Остроконечная крыша, укрытая бурой черепицей, вздымалась высоко в небо, протыкая солнце. Цоколь был сделан из прочного серого камня, а верхние этажи — из красного кирпича. Саму основу здания подпирали толстые деревянные балки.
Путь к дому вел через каменный мост, под которым пролегал грязный стоячий канал, куда выливались все отходы жизнедеятельности. Сам же дом стоял над обрывом, под которым поверхность воды обросла коркой зеленой плесени. Когда я проходил по мосту, в нос ударила невыносимая вонь. Пришлось поскорей покинуть это затхлое место, заткнув нос рукой. Ох, аж глаза заслезились!
Наконец-то добрался до противоположной стороны моста. Обойдя дом, я увидел, что сбоку была пристроена конюшня, от которой несло запахом свежего сена, перемешанного со смрадом навоза. Это перебывало вонь канала, но от этого не становилось легче. Скажу честно, что к такому я не был готов, но успокоил себя мыслью, что буду большинство времени проводить вдали от дома, а если надо будет, то найду местечко поуютнее. Мне бы хоть ночку провести в спокойствие, отдохнуть с дороги, а там видно будет.
Возле парадной двери меня встретила чернокожая служанка, что подметала двор. Подол ее темного платья был покрыт пылью, которая клубилась возле ее метлы. Она перестала мести и уставилась на меня настороженным взглядом. Позже ее лицо стало мягче и приветливей. Она подошла ближе и спросила:
— Чем могу быть полезна, сер?
— Меня зовут Эдвард Блэквуд. Я бы хотел снять у вас комнату.
— К сожалению, на данный момент все комнаты заняты, — служанка вздохнула. — Но, кажется, в доме еще осталось свободное место в мансарде.
— Как вас зовут?
— Люсиль, — она склонилась в реверансе.
— Слушайте, Люсиль, я так устал с дороги, что мне вполне сойдет мансарда, — мой рот еле выговаривал слова.
— Тогда подождите, мистер Блэквуд, я позову госпожу Памфри, — Люсиль удалилась, исчезнув в парадной двери.
Я остался ждать во дворе, а от пыли у меня зачесался нос. Полуденная жара понемногу спала, и на улице уже не было так горячо, как в обед. Я посмотрел вверх, чтоб по солнцу определить время, так как забыл дома карманные часы, которые остались на письменном столе. В этот момент мой взор заметил женское лицо за окном на верхнем этаже. Я попытался разглядеть ее лучше, прищурившись, но из-за ярких солнечных лучей ее образ был тусклым и размытым. Мои глаза моргнули, и женщина в окне исчезла. Может просто привиделось? В эту минуту меня отвлек писклявый старушечий голосок:
— Вы Эдвард Блэквуд?
— Да, это я.
— Меня зовут госпожа Памфри. Я владелица этого постоялого двора. Хотите у нас снять жилье на неопределённое время или только на одну ночь? — спросила полная старушка, наматывая седую прядь на указательный палец. Ее нос напоминал маленькую картошину, а на обвислых щеках были красные пятнышки. Маленькие серые глазки бегали взад-вперед.
— Я планирую остаться подольше, где-то на две недельки.
— С виду вы приличный молодой человек, — госпожа Памфри расставила руки в боки. — У меня осталась свободная мансарда. Если согласитесь заплатить вперед на две недели, то уступлю в цене.
— Сколько возьмете?
— Скажем, всего семь шиллингов.
— Семь шиллингов? — переспросил я с удивлением.
— Довольно дешево в наши времена, неправда ли? — старушка улыбнулась, высветив передние золотые зубы. — Согласна даже уступить вам бесплатную стирку, хотя с гостей я беру по пенсу. Но если захотите заказать обед или ужин, то это обойдется в четыре пенса, завтрак — два. Предупреждаю, в ночное время после девяти мы не обслуживаем и не предоставляем алкоголь.
— Я не пью.
— Все так говорят, голубчик, — старуха махнула рукой. — Ах, да. Забыла сказать, что нельзя приводит никаких гостей без моего ведома, а то тут всякие бродят, особенно по ночам.
— У меня нет знакомых в Мерене, — возразил я.
— Тем лучше, — госпожа Памфри кивнула. — Так вам показать мансарду?
— Хорошо, — устало ответил я.
Мы зашли в дом, прошли через прохожую и начали подыматься по крутой винтовой лестнице. Ступеньки были сделаны из темного дуба и испещрены трещинками в дереве. Когда мы только ступили на лестницу, госпожа Памфри предупредила меня, что углы у ступенек острые, поэму следует все время смотреть себе под ноги, чтоб не упасть. От этого стало как-то не по себе, представив в голове совсем неприятную картину, как я кубарем качусь вниз по винтовой лестнице. Тут любой может ноги переломать. К счастью, тут был поручень, за который я крепче держался руками.
Когда препятствие с лестницей было пройдено, госпожа Памфри завела меня направо, остановившись перед увесистой дверью с золотым кольцом в виде пасти льва. Я спросил госпожу, зачем нужно это кольцо. Она ответила, что тут когда-то работал ее покойный муж, переделав мансарду в мастерскую, чтоб ничто и никто не отвлекал его вовремя роботы. Муж, когда брался за дело запирал комнату на ключ, и никому не было позволено туда входить, только в редких случаях, например, служанка приносила еду. Тогда она стучалась золотым кольцом, которое оставляло звонкий металлический отзвук, и это было условным сигналом, чтоб отпереть дверь.
— Кольцо можно использовать только в особенных, экстренных ситуациях, и никогда просто так, даже сейчас, — настороженно сказала госпожа Памфри, будто покойный муж подслушивал ее слова.
Она достала с кармана большую связку ключей и начала перебирать их в руках. Госпожа Памфри остановилась на латунном ключе с большой головкой, которую украшали кольца. Дверь тихонько заскрипела, изнутри повеяло спертым воздухом. Такое ощущение, что там давно никто не жил.
— Проходите, мистер Блэквуд.
Я вошел в мансарду. От шагов сапог заскрипели старые половицы. Комнатка была крохотная и уютная со скошенным потолком. Справа от окна стоял инкрустированный шкаф, подле него разместилась широкая кровать и тумбочка, прикроватный столик, покрытий густым слоем пыли, прислонился к кровати. Вот и вся мебель, что находилась в комнате. Я обратил внимание, что стены били покрыты деревянными панелями из красного кедра.
— Здесь прекрасно, — ответил я. — Тут мне будет только в радость работать над моими картинами, сочиняя новые сюжеты, и никто не будет мешать.
— Очень рада, что вам понравилось, Эдвард.
Как и уговаривались я заплатил семь шиллингов на две недели вперед. За эти деньги в Лондоне можно было купить хорошенький шелковый цилиндр, пошитый на заказ, но я не жалел, что перебрался жить именно сюда. Так как дом построили на возвышении, с окна открывался вид на узкие улочки и проулки, что сплетались в паутину-лабиринт, где каждый уголок скрывал в себе что-то таинственное. В паутине зеленел парк, который мне очень хотелось посетить, особенно в то время, когда все расцветало и благоухало. С запада простиралось обширное травянистое поле, откуда я пришел. Где-то там осталась железнодорожная станция.
Вскоре госпожа Памфри вручила мне дубликат ключа, когда пересчитала полученные монеты, и ушла заниматься своими делами, оставив меня на наедине с собой. Ох, как же я устал после этого длинного и тяжёлого дня! Чувствую, что ноги затекли и мускулы сводило от долгой ходьбы. Я снял сюртук и повесил на вешалку, спрятав в шкаф. Влажная рубашка полностью пропиталась потом. Я снял ее, вытер с тела остатки влаги и одел чистую сухую рубашку, а эту попрошу постирать. Еще бы не забыть сказать, чтоб мне нагрели воды, а то дорожная грязь и пыль прилипла к коже. А сейчас надо выспаться. Я запер двери, чтоб никто не беспокоил, и только коснулся лицом подушки, как сразу же заснул.
26 июня 1853 г.
Чудное щебетанье птиц разбудило меня от глубокого сна. Я спал так крепко после утомительного дня, что мне ничего не снилось прошлой ночью. С утра мысли протрезвели и хотелось отправиться куда-нибудь погулять, чтоб найти свое вдохновенье. Но сначала надо перекусить. Со вчерашнего вечера я ничего не ел, а живот внутри забурлил от недостатка пищи.
Я оделся и вышел в коридор. Возле лестничного пролета Люсиль на коленях мыла полы, а рядом стояло железное ведро с грязной водой. Она обернулась в мою сторону услышав шаги и улыбнулась:
— Доброе утро, мистер Блэквуд.
— Доброе утро, Люсиль. Вы не подскажете, где я могу позавтракать?
— Я вас проведу, — служанка кинула грязную тряпку в мутную воду. — Только аккуратно ступайте по винтовой лестнице, а то я с утра чуть не упала.
Вниз было невыносимо смотреть, казалось, что острые углы ступенек, как колья, устремились прямо на тебя и ждут, когда ты в них воткнёшься. К тому же после мытья тряпкой половицы были еще влажными и скользкими. Я со всех сил вцепился в перила и начал свое схождение, словно спускался с высокой снежной горы. Да уж, всего то несколько метров, но аж дух захватывало!
Прошла целая минута, которая казалась вечностью, и мы оказались на безопасном полу первого этажа. Люсиль провела меня сквозь ряд дверей и показала рукой в сторону узкого коридора, с которого несло вкусными яствами. Справа дверь была приоткрыта. Там находилась гостиная, а подле нее была приделана кухонька. Служанка пожелала мне приятного аппетита и направилась домывать полы, а я пошел в гостиную.
На крохотной кухоньке мне встретилась пожилая усатая кухарка в чепчике и запачканном переднике. Она почесала усы и спросила, чего мне надо. Я уплатил два пенса и попросил завтрак.
— Подождите в гостиной, — пробурчала кухарка и с недовольным видом начала готовить еду.
Через пятнадцать минут ко мне подошла худенькая молодая девушка с прыщавым лицом, одетая в фартук. Она несла в руках поднос с тарелкой и стакан воды, в которой плавала долька лимона. Девушка улыбнулась, высветив неровный ряд кривых зубов, и поставила на стол тарелку, стакан и столовые приборы. Я поблагодарил ее за предоставленную услугу. Кажется, она хотела получить от меня дополнительный пенс, но ничего не сказала и просто удалилась.
Я со слюной во рту посмотрел на свой завтрак. На тарелке уместились жареные яйца с золотой коркой, присыпанные укропом и зеленым луком, рядом лежало несколько ломтиков бронзового бекона и кусочек ржаного хлебушка. На вкус бекон немного подгорел, но яйца были сплошным объедением. Густой желток таял во рту, напоминая вкус соленого масла. Я запил это дело кислой лимонной водой, которая сняла с меня остатки сна.
После завтрака для меня нагрели воду в большом казане, и наконец-то дорожная пыль отлипла от меня. Люсиль забрала у меня грязную рубашку для стирки. И теперь чистый, и ухоженный я мог спокойно пройтись в город.
Адская полуденная жара спала, солнце спряталось за призрачными тучами. Я осторожно спускался по склону холма, держа в руках бумагу для рисования и хорошо наостренный карандаш. На встречу мне шло несколько крестьян пожилого возраста и маленькая собачка, которая сразу же начала тявкать, увидев незнакомца. Я осторожно обошел их и вышел к месту, где канал сужался в тоненький ручеек, через который можно было с легкостью перескочить на противоположную сторону. Теперь мне был ведом еще один путь, кроме перехода через каменный мост. Там так воняло, что через него почти никто не ходил.
В это время суток на улице не было многолюдно. В основном мне встречались дети, бесившиеся на улице: девочки играли в салочки, а мальчишки пытались попасть камнями в ворону, что седела на лысой кроне древнего дуба. Улички были совсем узенькие, сквозь проход еле могла протиснуться двуколка. Кое-где дорогу устилала серая брусчатка, а местами это были сухие земляные насыпи, на которых остались следы проезжих колес и ботинок. Люди так протоптали землю, что на ней совсем не росла зелень, редко встречались маленькие кустики пожелтевшей травы, что доживала свои последние дни подле каменистых стен домов. Замечу, что в Мерене ставили меньше газовых фонарей, чем в Лондоне, и в основном они находились на главных улицах, а в проулках вовсе не стояли. Там люди обходились масляными лампами либо сальными свечами, а в ночное время свет также лился из окон трактиров и других публичных заведений.
Днем я успел прогуляться чудесным парком, а если посмотреть на него сверху, то пересечение тропинок напоминало замысловатый узор паутины. До чего же таинственное и притягательное место! Не зря же сюда приехал. Здесь приятно было гулять, вдыхая ароматные благоухания цветов.
Мимо проскакала рыжая белка. Она держала в лапках орешек и пыталась разгрызть его передними зубами. Я аж рот раззявил от удивления, ведь никогда не видел живых белок. А тут аж сердце затрепыхалось в груди, когда это милое создание пронеслось рядом и спряталось в дупле. Белка… До чего же красиво… Хотелось ни о чем не думать, и просто остаться тут навсегда, в плену у природы.
Большинство деревьев в парке были лиственными, в основном это были дубы, что разрослись еще со времен кельтов, которые их почитали. Пройдя вглубь парка, я встретил из хвойной породы кедры и сосны — их было так мало, что они казались здесь чуждыми. Дальше дорога вилась змейкой и огибала березово-дубовую рощу. Среди высокой трави росли пурпурные гиацинты. От этих цветов шел такой одурманивающий запах, что словами не передашь.
Устав ходить, я присел на опушке, взял плотный лист бумаги и начал на нем чертить, все что попадало в глаза. Сначала руки спонтанно начали выводить витиеватые линии широкого дуба. Ветки изгибались и пересеклись ближе к основанию кроны, становясь все тоньше к краю, опускаясь под тяжестью листвы. Я быстро делал наброски на бумаге переходя от веток к столбу, затем начал штриховать ствол, придавая структуру коры с глубокими впадинами. Ближе к корню с северной стороны дерева рос темно-зеленый мох, который я тоже запечатлел на своем рисунке. Корни уходили в высокую траву, и всюду пестрели прекрасные гиацинты. Так много, что всех не счесть.
Когда я закончил чертить этюд, рука прилично устала, а пальцы были вымазаны в грифеле. Рисунок мне нравился, но ветки на дубе показались слишком искривлёнными. Нужно обязательно поработать над этим. Я еще в точности не знал, что хочу изобразить на полотне, пока только подбирал идеи, но знал, что если встречу что-нибудь бесподобное, то непременно изображу на холсте.
После долгого сидения ноги затекли, нужно пройтись. По пальцам прошлись иголки. Я шел по дороге и делал зарисовки людей для будущих робот. От продолжительного сосредоточения мои глаза устали и веки сонно закрывались сами по себе. Воздух действовал на меня каким-то чудодейственным способом, голова очистилась от неприятных мыслей и очень хотелось спать. Долго не раздумывая, я улегся спать, как только вернулся в свою комнату. Так миновал первый день перебивания в Мерене.
27 июня 1853 г.
Что за чудесная погода! Небо налилось свинцовыми тучами, на город легла огромная тень. Ветер шептал таинственные слова за окном. Внезапно летняя жара спала и пришла торжественная прохлада, которую все так долго ждали. Легкая меланхолия витала в воздухе, а По и Бодлер торжественно ликовали в мрачных тенях города. Какое-то необыкновенное, мистическое чувство охватило меня с самого утра. Я не мог понять, что же случилось, но все мое нутро трепетало, а по телу бегали мурашки. Такое бывало в моменты высшего вдохновения, когда происходило соединение энергии, которую я выплескивал на холст, перебивая в трансе полного поглощения. Это происходило довольно редко. Сложно назвать это чувство, легче его ощутить.
Я не мог упустить эту неведомую нить, что тянула меня, как Тесея к Ариадне. Неведомое чувство вдохновения вело меня вперед по лабиринту узких улочек к парку, будто сама природа звала к себе. Среди тенистых деревьев было довольно прохладно, несмотря на летнее время, или мне так показалось из-за резкого перепада температуры.
На этот раз я зашел в парк со стороны, где дорога была вымощена каменной брусчаткой, уходя вдаль по алее, где густо росли березы и дубы. Здесь любили прогуливаться молодые дамы и джентльмены, держась за руки и целуясь в тени деревьев. Их собралось довольно много, несмотря на плохую погоду. Я присел на близлежащую скамейку, которая немного отсырела от холода. Свинцовое небо тяжелой плитой нависло надо мной, но это не мешало взяться за карандаш и срисовывать силуэты людей, что проходили мимо.
По спине прошелся легкий ветерок, и мои уши услышали тихий шелест. Сначала подумалось, что это ветер играет с ветками. Но тут передо мной возникла удивительная женщина, убранная в узорчатое траурное платье. На руках женщина носила темные кожаные перчатки. Я не смог разглядеть ее лицо, так как она носила черную вуалетку. Приглядевшись лучше, мне удалось рассмотреть только бледное размытое пятно за тонкой сеточкой, что колыхал ветер. Она шла стройной походкой по траве… Нет, она не шла, а плыла по траве, словно гордый лебедь, выгнув тонкую бледную шею. Такая иллюзия возникла из-за того, что подол длинного платья и высокая трава закрывали сапожки.
В момент, когда она посмотрела на меня, мое сердце проткнули острым кинжалом. Я почувствовал на собственной шкуре этот ледяной жестокий взгляд, спрятанный за вуалью и наполненный тоской и обидой. Но во мне не возникло возмущения, а лишь сожаление к этой несчастной женщине, ведь нас соединила пропасть растраченных лет. Мы вместе несли бремя потер, соединенные невидимой нитью, и это делало нас ближе, будто две заблудшие вечности встретились в один миг. Это произошло спонтанно и внезапно, а потом женщина повернула голову вперед, уставившись в пустоту и пошла дальше, куда глядели глаза.
Образ дамы в черном навсегда отпечатался в моем сознании. Мои руки ритмично начали чертить эту странную бесподобную красоту. Во мне пылал огонь, извергая каскад энергии, а руки все чертили, и чертили, и чертили… Господи, даже остановиться не могу! Что же к черту со мной происходит?
Дама удалялась все дальше от меня, а я был так заворожён ею, что не насмелился подойти ближе. Мои пальцы приросли к карандашу, а грифель почти исписался. Под дуновением внутренней меланхолии на бумаге вырисовывался силуэт дамы, которая похитила мое внимание в кратчайшую секунду. И только церковный звон колокола смог разрушить эту идиллию. Меня вырвали из гипнотического состояния, словно вылили кадь холодной воды.
Перестав рисовать, я испуганным взглядом уставился на аллею, по которой ходили люди, но не увидел в толпе дамы в черном. Не могла она так быстро дойти до конца тропы… Что за черт… Не ужели это был лишь образ, порожденный моим бурным воображением, что растворился в тенях деревьев? Конечно, же нет! Она просто свернула на поляну. Мне нужно ее догнать.
В лихорадке я соскочил со скамьи и помчался в сторону опушки. Перед глазами мигала черно-белая рябь берез, но не было ни одного следа живого человека. Я бежал вперед со всех сторон, оглядываясь по сторонам, но не смог найти тот прекрасный утраченный образ таинственной дамы. Радость сменилась разочарованием. Такое бывает, когда просыпаешься после сладкого сна и понимаешь, что тебя встречает утренняя обыденная явь.
Мое вдохновение улетучилось так же внезапно, как и возникло. Спрятав понадежнее драгоценный эскиз, я в потерянном настроении неспешным шагом возвратился домой. Есть совсем не хотелось, а мысли занимали неожиданная встреча. Кем была та женщина? Кого она потеряла в жизни? И куда же так бесследно исчезла?
Тяжелые свинцовые тучи туманом спустились на землю. На истлевшем небе искрились звезды, а я все размышлял, погруженный в тоскливые думы. Вскоре ночь укутала мир темным саваном. Выпив успокаивающий лауданум, я отправился в глубокие объятья Морфея.
28 июня 1853 г.
С раннего утра чувствую боль в животе. Зря вчера ничего не поел, теперь что-то гложет меня изнутри, словно черви изъедают нутро. Вот же дурак! Совсем замечтался о эфемерных грезах. К счастью на кухне нашлись сваренные бобы, которые подали в томатном соусе с овощами. С голоду они показались мне непревзойденно вкусные.
Окаймлённый новой надеждой, я хотел пойти снова в парк, чтоб встретить ту странную даму в черном, но к сожалению, свинцовые тучи осели на городок, образовав густой туман, поэтому прогулку пришлось отложить на потом. Однако это не был грязно-жёлтый лондонский туман, что вонял копотью, серой и фабричными испарениями. Белая плотная дымка напоминала запах сырой земли и дождевых червей, и не резала глаз. С окна можно было разглядеть, как город тонет в туманном мареве, будто хочет спрятать все грязные тайны, что сочатся наружу сквозь артерии лабиринта загадочных улочек. Именно из этого таинственного пейзажа мне хотелось начать свою новую картину. Поэтому не теряя времени, я быстро собрал художественные принадлежности и отправился вверх по травянистым холмам, откуда все было видно, как на ладони.
Взобравшись на склон, я поставил этюдник в удобное место, а затем взгромоздил на него широкие прямоугольное полотно с мелким зерном, чтоб все крошечные детали выглядели впечатляюще. Для начала я создал серо-голубой сумеречный фон, стерев временные рамки на полотне, будто время застыло в неопределенности. В этом была некая изюминка, что должна подчеркивать таинственность сюжета картины. Затем я добавил желто-зеленых холмов, что виднелись вдалеке, которые выглядели довольно жутковато. Трава на холмах была испещрена мелкими масляными мазками, что придавало густоты и объёма. После этого я начал экспериментировать с туманом, раз за разом нанося белую краску, которою потом сухой кистью тщательно размазывал по полотну, пытаясь изобразить нужный эффект. Так выглядели первоначальные элементы моего пейзажа.
Приглядевшись зорким глазом, я рассмотрел в тумане серебряную верхушку церкви в виде креста и добавил ее на полотно. Также где-то проглядывались неясные тени деревьев и обрывки миниатюрных домиков. Опустив взгляд ниже, мне показались смутные очертания каменного моста и змеистого ручья. Позже блестящая мысль озарила голову: можно было изобразить дом, в котором я поселился. Это готическое здание с остроконечной крышей идеально вписывалось в общий сюжет. Было принято решение использовать для него темно-коричневые тона, чтоб добавить мрачности и жути. А в самом центре, как основной элемент сюжета, я хотел использовать образ дамы в черном, что добавляло картине полноты и законченности, ведь именно центральный персонаж играет огромную роль в произведение. Точно! Unomomento! Bellissimo! Dameennoir… Как жеэто прекрасно звучит на французском. Решено. Картина будет называться «Дама в черном».
Сегодня я решил сосредоточить все свое внимание на написание пейзажа. Время во время работы для меня текло незаметно, и я страстно работал кистью, смешивал краски, старался попадать в общий тон. Так прошел час, два, три… Несмотря на усталость, внутренняя сила пыталась толкать энергию сквозь измученную руку, что продолжала наносить мазки на полотно. Сквозь долгое время вода в жестяных консервных банках стала совсем мутной, а туман начал понемногу рассеиваться. Тогда я принял решение подкрепиться, а остальную часть дня провести в парке, авось снова увижу даму в черном.
Тонкая дымка, как паутина, увивала улички сонным сознанием и погружала жителей в сомнамбулическое состояние. Я шел по алее, смотря как полутени растворяться в белёсой молочной пелене. Внезапно нахлынувший поток ветра, взболтал остатки усевшей пены, освободив город ото сна, и люди смело вышли с домов, чтоб полюбоваться природой и ощутить вкус жизни. К счастью или сожалению, я не встретил даму в черном, хотя обошел весь парк вдоль и поперек. Видать это были всего лишь бредни моего уставшего разума. Чтоб получить мед вдохновения, он выдумал розу, которая скрасит тяжесть тоскливых дней.
Подходя к дому, я окинул взглядом верхний этаж и заметил знакомую соседку, что стояла окна. Женщина тут же отпрянула в сторону, увидев меня, будто пугалась нашей встречи. В голове блеснула мысль как-то постучаться и познакомиться, но раз уж она была столь категорична ко мне, то и открывать бы не стала.
29 июня 1853 г.
Солнце хотело пробиться сквозь занавес тревожных туч, но оставалось лишь бледным размытым пятном, застрявшим в потемневших сливках неба. Сегодня ожидала серьезная робота над картиной, поэтому я вложил максимум своих усилий и желание работать. Не смотря на холодный западный ветер, на улице было довольно тепло. Я уловил мрачный тон полотна и начал прописывать элементы сюжета. На палитре преобладали блеклые оттенки цветов, а черные тени подчеркивали всю суровость таинственности, что скрывала в себе картина.
Я вглядывался в серую непроницаемость неба и видел далекую пустоту, что прятала тяжелую космическую бездну Вселенной. Вливая энергию, чувствую, как нечто неведомое движет моей рукой, будто я и Вселенная сливаемся в одну бесконечность. В этот миг мною одолевает мысль, что мое тело бренно, оно лишь инструмент для достижения высшей цели, и когда мой труп предадут земле, я навеки сольюсь с вечностью, пребывая в бесконечном блаженстве, оставив за плечами земной ад, что сковывал меня плотью тоскливых дней, где царили мрак, грязь и туман. Возможно, познав абсолют, больше не увижу мерцающих звезд в тени ночной, не буду глядеть на просторные луга и не услышу шепот травы, которой подпевают фейри в своей невидимой обители. Дух времени сотрет с лица земли людские страдания, и даже звезды остынут, погрузившись в мрак. Так может свет лишь был проблеском надежды, что так отчаянно желала жить в темном безымянном мире — игре богов, что страстно хотели заполучить власть над людскими душами, что летели на слепящее сияние, словно мотыльки на пламя свечи? Мы обожглись, но однажды снова сможем слететь ввысь над темной пропастью. В этом и есть истинная сила света. Оно дает почувствовать всю боль бренного бытия, чтоб поднять нас над самим собой. Но иногда мне кажется, что тьма сильнее. Однажды она навсегда отрежет меня от света, и я больше не смогу взлететь.
Пребывая во власти безумных страстных мыслей, я закончил писать небо, на котором сгустились тучи. В нем читалась все тяжесть моих пройденных лет, которые тянули душу ко дну. Казалось, скоро я утону в тоске, оставив это полотно, как напоминание о себе, о той личности, что страстно желала плыть сквозь бездну наверх. И что же оставалось за пропастью растраченных дней? Таинственный пейзаж, навеянный мрачными мыслями.
Какое же было мое глубокое удивление, когда я снова встретил даму в черном! Какое наслаждение было написать о этой загадке, что мучила меня в последние дни. Она легкой походкой шагала по алее, и никто из идущих пешеходов не замечал ее, словно это чудесное создание в траурной одежде было всего лишь моей сумасшедшей фантазией, странной грезой меланхоличного сознания. Я шел за женщиной по следу, пытаясь держаться на расстояние, чтоб не испугать мрачную музу, что пришла из забытого сновидения. Испачканные в краске, руки судорожно делали наброски на бумаге, боясь, что вот-вот видение исчезнет, и я проснусь в кровати и вскоре совсем забуду об этом печально-удивительном сне.
Женщина дошла до конца аллеи и скрылась за поворотом. Звон колокола пробудил странное ощущение из прошлого. Выйдя на узкую улицу, я глянул на дорогу, укрытую темно-бурым камнем. Проклятье! Опять исчезла… Как сквозь землю, провалилась. Ущипнув себя за палец, ощутил боль. Нет, это не может быть сон. Я стою здесь на самом деле, мимо меня проходят люди, некоторые таращатся на меня, как на экспонат в музее, воображая, почему этот чудак застыл посреди дороги, раззявив рот. И все-таки, куда же запропастилась эта загадочная личность? Рано или поздно я узнаю эту тайну.
Зато с собой у меня остались наброски на бумаге, где я запечатлел каждую складку на траурном платье, стройную лебединую походку и фигуру дамы. Теперь было достаточно материала, чтоб воплотить его на полотно. Я мог со спокойной душой отправиться домой, чтоб отужинать чего-нибудь вкусненького.
Под вечер, когда тьма ночная опустилась на город, я зажег сальную свечу и долго всматривался на серый туманный пейзаж, сидя на кровати. Кое-что в картине надлежало исправить. Долго в уме представлял, как будет выглядеть главный элемент сюжета — дама в черном. После напряженного сосредоточения тяжелые веки помалу начали смыкаться. Робота над картиной предельно утомила, надлежало хорошо выспаться. Я выпил лауданум и погрузился в сон.
30 июня 1853 г.
Я очутился посреди просторного салона, ярко освещенного светом масляных ламп. Дощатый паркет устелил искусно вытканный персидский ковер, на котором изображались рыжо-белые тигры с черными полосами, что гуляли в летнем саду. На высоком потолке поблескивали хрустальные грани люстры, словно драгоценные алмазы. Сама люстра напоминала по своей форме ледяной фонтан, что замер во времени. На вершинах фонтана пламенели свечи.
— Здравствуйте, месье, — заговорил усатый мужчина с французским акцентом.
Он был одет в черный фрак с длинным галстуком, заправленным в клетчатую жилетку с золотыми пуговицами. На вид ему было за сорок, глубокие морщины волнами укрывали лоб, черные короткие волосы полукругом увивали лысину. Мужчина все время держал руки позади фрака и мило мне улыбался.
— Здравствуйте, мистер, — я поклонился ему и снял шелковый цилиндр. — Где я могу оставить мою верхнюю одежду?
— Вам не о чем беспокоиться, месье Блэквуд, — мужчина покрутил ус и свистнул. Подбежал юноша с длинными светлыми волосами. — Возьми у мосье Блэквуда верхнюю одежду и отнеси в гардеробную, мальчик. — Француз обернулся ко мне и сказал с лучистой улыбкой: — Надеюсь вам тут понравиться, Эдвард.
Мы ступили в глубь зала, кремовые стены которого были устланы гравюрами и картинами именитых художников. Среди прочих работ я отметил Иеронима Босха, Альбрехта Дюрера, Сандро Боттичелли. Особое внимание заслуживала робота Караваджо, на которой была изображена отрубленная голова Горгоны Медузы. Сквозь разорванное горло женского чудовища хлестал поток бордовой крови, а вокруг головы извивались полудохлые змеи в предсмертной агонии. Я подошел ближе, чтоб рассмотреть глаза Горгоны, наполнение страха и удивления, но француз остановил меня и промолвил:
— Не надо, мистер Блэквуд. Ради вашей же безопасности.
— Извольте, — я едва сдержал смех. — Неужели вы правда верите, что Горгона может обратить нас в камень?
— И все же, Эдвард, — француз крепко схватил меня за руку. Прежняя улыбка сползла с его лица. — Вам нужно хорошенько подкрепиться. Как насчет фуа-гра? Мы специально разводим жирных гусей, с которых выходит отличная печень, — он причмокнул губами и облизал навощённые усы.
— Не откажусь.
Мы прошли в заднюю часть залы, на которой находились ровные ряды белоснежных круглых столиков. Я заметил, что на столах не было ни единой складочки, словно кто-то с большим трепетом выглаживал шелк. На скатертях стояли бокалы и столовые приборы.
— Как же мне вас называть? — я в нерешительности застыл посреди ряда столиков.
— Имена здесь не имеют значения, месье, — француз усадил меня за свободный столик.
— Но почему вы тогда упоминали мое имя? — я изумленно уставился на него, присев на стул.
— Потому что вы — почтенный гость, месье Блэквуд, — француз поклонился. — Я незамедлительно передам официанту, чтоб вам принесли фуа-гра.
— Где вы так хорошо научились разговаривать на английском?
— Я много участвовал в маскарадных балах при дворах королей, месье Блэквуд, — француз покрутил усом. — Вас смущает мой акцент?
— Нет, не капли, — я яростно замахал руками. — Извините, что затронул эту тему.
— Не стоит извинений, мистер Блэквуд. Ваше фуа-гра принесут с минуты на минуту, — француз откланялся и удалился.
В большой зал начали собираться дамы и господа. Женщины были одеты в пестрые платья, одна краше другой, каждая была со своим изысканным вкусом, что придавало дамам некой индивидуальности и самодостаточности. Они входили под руку со своими мужьями, убранными в темные костюмы с белыми рубашками и в галстуках-бабочках. Пары садились за столы, за каждым вмещалось по шесть человек. Удивительно, но мой столик был рассчитан на одного, то есть только на меня. Не могу представить, это какой-то розыгрыш или по чей-то злорадной прихоти я должен выделяться среди прочих?
— Как называется это место? — спросил я у джентльмена, что присел за соседний столик.
— Сразу видно, что вы не здешний, — лукаво улыбнулся мужчина.
— Это кукольный домик наслаждений, — ответила женщина, что сидела подле него.
— Кукольный?! — с удивлением переспросил я. — От чего же именно кукольный?
— Потому что каждый может найти здесь свою куклу для наслаждения, — захихикал морщинистый старичок.
— Почему меня посадили одного? Кто-то решил подшутить надо мной? — я переводил взгляд с одного гостя на другого.
— На этом праздновании должна присутствовать семерка, — сказала рыжая бестия, шею которою увивала лисья шкура.
— Какая к черту семерка? Вы можете ответить человеческим языком?
— Разве вы слепи, месье? — воззрился на меня толстячок с пенсне. — Нас шестеро за столом. Вы седьмой, потому что один. Седьмой персонаж истории, что находиться поодаль от других, но в то же время является частью одного.
— Кто же остальные шесть? — я пытался понять смысл этого безумства, который ускользал от меня.
— Друг, отец, любовница, госпожа, соперник и убийца, — пересчитал на пальцах толстячок в пенсне.
— А седьмой? — я почувствовал, как сердце бешено застучало в сердце, словно сейчас мне ответят на все вопросы жизни и смерти.
— Ваше фуа-гра, месье Блэквуд, — прервал разговор француз, что вернулся с подносом в руках. Он легким движением руки поставил тарелку на стол. — Я решил не полагаться на официантов и принести блюдо лично, заодно проверить приятно ли вам находиться в обществе достопочтенных господ.
Гости в один миг развернулись ко мне спиной, начав беседу между собой. Ни один из них не подал виду о том, что мы только что обсуждали. Видать, приход этого странного француза как-то повлиял на них. Что же скрывала в себе эта мистерия?
— Все прекрасно, — я попытался сделать беззаботный вид. — Сколько с меня причитается?
— Мы не берём денег за наслаждения, — загадочно ответил француз. — Если вам что-нибудь понадобиться, я буду рядом, — он указал на барную стойку.
Перестав рассуждать об безумном разговоре, я взял в руки столовые приборы. На вид паштет выглядел довольно приятно на вид, словно кожа младенца. Сверху его присыпали петрушкой. Рядом на тарелке лежали подсушенные ломтики хлеба и листья салата-латука. Я взял в руки нож и занес ним по паштету. Раздалось чваканье. Я начал медленно размазывать паштет по хлебной корке, как вдруг заметил нечто белое, что шевелилось на куске хлеба. Сначала подумал, что мне почудилось, но потом разглядел жирного белого червя, что копошился в паштете. Нож разрезал его напополам, и с открытой раны сочилась жёлтая жижа, похожая на гной.
— Уберите! Уберите от меня эту гадость! — в ужасе заорал я.
Нож с звоном покатился у ног. Хлебная корка упала с моих рук и шмякнулась лицом на пол. Следующим движением я резко отодвинул тарелку и вскочил со стула. К горлу подступила тошнота. В голове закружилось. Хотелось выйти на свежий воздух и поскорее. Я пошел сквозь ряды столов, ища глазами выход, как ко мне внезапно подбежал француз с перепуганным лицом.
— С вами все в порядке, месье Блэквуд? — его глазки-пуговки бегали со стороны в сторону.
— Ваше фуа-гра отвратительное! — воскликнув я в припадке гнева. — Мне нужно уйти.
— Но вы же только-что пришли, месье, — возмутился француз. — Вы еще не отведали всех наслаждений.
— Довольно с меня ваших наслаждений.
— Хотите, мы приведем сюда этого жалкого поваренка, что насолил вашему аппетиту, и отрубим ему голову? — лицо француза побагровело, как спелый помидор.
— Казнь! Казнь! Казнь! — слышались восклицания с зала.
— Ну что вы, ей-богу? — я поубавил свой пыл. — Не надо никому рубить голову, мы же не варвары.
— Тогда останьтесь, месье, и я попробую загладить это дерзкое недоразумение, — заявил француз.
— Это же как? — во мне проснулось чувство силы и гордости. — Усвойте, к еде я больше не притронусь. Я насытился сполна.
— Еда вам больше не нужна. У нас найдётся прелестная комната, где месье сможет отдохнуть, — в глазах француза засветились огоньки.
— Это мне и нужно, — согласился я, чувствуя необычный трепет в сердце, зная, что француз приготовил для меня нечто необычное.
Мы поднимались по мраморным ступеньках, в которых все отражалось словно в зеркале. Я увидел самого себя, что торжественной ходой ступал вперед, понимая, что иду в то особое место, которое ждал целую вечность, будто никогда меня не было, а только эти зеркальные ступени, тенью которых было мое существование. Ведь и впрямь сейчас я чувствовал себя как никогда живым и счастливым, ведь до этого не было никакой жизни, а только шествие вверх по мрамору.
Француз привел меня к двери, оббитой красным шелком, на котором был нарисован черный глаз. Я остановился перед дверью, всматриваясь в угольный зрачок, в выпаленную бездонную дыру, что притягивала мой любопытный взгляд. Глаз моргнул — и дверь отворилась.
— Приятного отдыха, месье Блэквуд, — француз указал на небольшую расщелину, за которой пряталась комната.
— Вы не желаете присоединиться?
— У меня нету желаний. Я всего лишь слуга, — француз поклонился и удалился.
Чувствуя неловкость, я толкнул дверь, ощущая мягкий нежный шелк. Комнатка оказалась небольшой, но уютной: стены внутри устилал розовый атлас. Здесь было несколько стульев с удобными спинками, расставленные полукругом. У стены расположился столик, на котором стояло овальное люстро, в котором отображались искривлённые очертания помещения. Под столом находились женские сапожки с позолоченными пряжками на высоком каблуке.
В центре комнаты стояла кровать с балдахином, сделанным из прозрачной белой вуали. Мое дыхание участилось, когда глаза мои увидели очертания обнаженной девушки. Золотисто-каштановые волосы с завитками спадали на ее молочную кожу. Из-за яркого розового тона комнаты, казалось, что ее тело белее мела, словно райский ангел либо адский вампир снизошел в эту обитель мира и спокойствия — ее неземная красота воплощала и то, и другое. Лицо было идеальным овалом с изумрудными искристыми глазами, тонкая линия губ накрашена помадой цвета запекшейся крови. Набравшись смелости, я подошел ближе и разглядел две маленькие упругие груди с розовыми сосками. Длинные ноги лежали крест-накрест, а у их основания росли бронзовые курчавые волосы. В целом фигура воплощала божественное подобие Венеры.
— Подойди ближе, — раздался сладкий медвяный с уст ангела. Девушка поманила указательным пальцем к себе.
— Как тебя зовут? — подойдя впритык к прозрачному занавесу, я ощутил сладкий запах гвоздики и благоухание розового масла.
— Теодора, — ответила она, и на ее устах зависла загадочная улыбка.
Я не смог долго противиться неожиданному порыву страсти, что возбудил во мне потаенные греховные желания, и отворил занавес. Внутри меня горел жаркий огонь, поедая плоть изнутри. Я скинул рубашку и штаны, а потом прилег рядом на кровать.
— Прикоснись ко мне, мальчик.
Я тут же повиновался. На ощупь ее кожа была гладкой, какой может быть кожа младенца, будто нежный шелк. Хотелось утонут в ее теле, стать частью одного целого, и вечность провести в объятьях ангельского создания. Она начала гладить меня губами по горлу и страстно целовать. Когда мы совокупились, в нас загорелся ад, а тела пламенели, стремясь к воссоединению. Как сладок мед, как гадок…
Пребывая в бурном экстазе, я слышал ее сладкие крики, как вдруг глаза обжег свет. С меня начала спадать пелена сновидения. Нежный образ неземного ангела начал пропадать, пока не сник в тени пасмурного утра. Кулаки впились в простыню. Я закричал от ненависти и тоски:
— Куда же ты прекрасный ангел?! Не покидай меня! Забери с собой в райскую страну, откуда ты родом!
Тщетная тяжесть бытия свалилась тяжелым камнем. Хотелось рыдать, уткнувшись в подушку, но сквозь огромное усилие, я заставил себя успокоиться. Мысли еще путались в голове, но понемногу пришло осознание, что происходящие было лишь сновидением, хоть редким и прекрасным. Присниться же такое! Я нервно захохотал, вспоминая детали чудного сна. Нужно быстрее взять в руки перо и все записать, пока остатки грез не рассеялись в сознании, словно туман на ветру.
1 июля 1853 г.
Подумать только, я так увлекся игрой собственного разума, что пытался понять тайные знаки, что скрывались в вчерашнем сне. Кем был тот странный француз? Что это за кукольный домик наслаждений? Почему гости называли меня семеркой? И что означала вся эта чертовщина? Не иначе бред сумасшедшего, который свалился ночью в мою голову. Нужно поскорее освободиться от тяжких дум, и заняться делом.
Однако все было не так просто, как казалось на первый взгляд. В ушах до сих пор звенел медвяный голос ангельского создания, что манил меня к себе. Она так крепко вцепилась в мое сознание, что забыть было почти нереально. В какой-то миг я осознал, как мысленно рисую ее в своей голове. Образ был настолько ярок и безупречен, настолько гибок и шикарен, что отодвинул даму в черном на второй план. Хотелось вновь и вновь смаковать сладкий сон.
— Оставь же ее прочь! — кричало благоразумие.
— Не могу, — отвечало печальное сердце. — Лишь бы утонуть в нежности экстаза.
— Довольно, — взмолился разум. — Страсть кратковременная, а женщин в мире пруд пруди.
— И то верно, — я принял сторону разума, отвергнув печальное сердце, которое еще жалобно попискивало, делая последнюю хрупкую попытку перетянуть меня на свою сторону.
Однако тоска одолевала мою душу. Мне стало совершенно одиноко, как никогда. Я вспомнил отца, и мать, и служанку Марго. Захотелось бросить все, и вернуться в грязный Лондон, встреть горбуна-шарманщика, что сыграет одну из своих печальных мелодий, а желтый туман окутает мои тревожные мысли. Но я так никогда не узнаю, кто та таинственная женщина в траурной одежде. Картина еще не закончена, а оставить дело наполовину не могу, хоть лень и шепчет мне сонную песенку по утрам. Нет, не могу оставить все, как есть, хотя становиться грустно, когда вспоминаю свою семью. Ведь когда ты отрезан от всего, начинаешь истинно ценить то, что у тебя было.
Только кисть сможет смахнуть печаль с сердца, поэтому нужно скорее браться за работу. А ты, лень, уйди прочь, коварная негодница! И лень, вправду, тихими шажками покинула комнату. А я наконец-то взбодрился от тяжких дум, покушал как следует и последовал на знакомое место, чтоб поработать над картиной.
Сегодня я решил писать дом во всей его готической красе. Особого внимания заслуживала остроконечная крыша, которая создавала иллюзию, будто дом выше, чем это было на самом деле. Местами в бурой черепице зияли дыры, то ли от сильного града, или от порывов ветра, — видать здание построили давно, и оно знавало лучших времен. Большинство стрельчатых окон завесили ставнями. Да уж, народец здесь обитал скрытый: сред бела дня мало кого встретишь из соседей, уже не говоря о том, чтоб завести разговор.
У меня самого дел было невпроворот: то корпел над картиной, то уделял внимание записям в дневнике. К слову говоря, мысли что бурлили в голове, тоже были частью трудоемкого процесса, без которого нету той творческой химии, что составляла большую часть моей роботы. Изливая слова на бумагу, я вижу, как тону в мыслях, поглощенных прошлым, и давно потерянные времена снова оживают в моей памяти. Меня всегда тянет туда, к истокам, к чудесным мгновениям, что пылают в вечности. Моя память, как прекрасно разукрашенный сад, в который можно возвращаться снова, снова и снова… И всюду там живо трепыхаться краски, как птицы, что щебечут знакомую мелодию, и мир становиться ярким и солнечным светом, который я воплощаю в другой мир — серый, тусклый и обыденный, наполняя его свежими птицами, то есть красками, что льются через кисть, а на душе становиться легче и приятнее. Однако взамен выплескивающегося света, я вбираю в себя часть тьмы космоса, что несомненно лишает меня разума, ведь за шедевр нужно заплатить, как и за все в этом мире. Вот и выходит, что наполовину я талантливый художник, а на другую безумец, что бредит странными мыслями в своей голове. Как же я устал… Но еще не упал, беру в руки кисть и продолжаю писать картину.
Кто же это там показался в верхнем окне? Неужели моя соседка решила выглянуть на улицу? Еще одна странная деталь картины — кусочек запутанной шарады занял свое место на загадочном пейзаже, от которого веяло тоской и меланхолией. В узком стрельчатом окне я разглядел золотисто-каштановые волосы, как у той девушки из моего сна. Вот уж совпадение, так совпадение! Кажется, она смотрит прямо на меня. Я помахал рукой в знак приветствия, женщина помахала мне в ответ. На этот раз она никуда не убегала, а я в полной мере воспользовавшись удачным моментом, запечатлел в сознании ее силуэт, стоящий у окна. Теперь туманный пейзаж набирал нового смысла, задавая вопрос: «А кто же эта женщина в окне?». Смотрит ли она на художника, что пишет ее далекий силуэт, или на что-то иное, запрятанное по ту сторону картины? Ну разве это не прелестно? Теперь на полотне было больше смысла, чем я представлял в самом начале. Куда же сюжет заведет меня дальше?
Соседка ушла, оставив после себя лишь теплое воспоминание, что грело меня среди холодного пустыря, где все было чужим и незнакомым. Я продолжал упорно работать над домом, изучая каждый кирпич, каждый камешек, что навсегда запечатлелся в моем сознание. Голова кипела, а энергия лилась сквозь кисть. Сквозь голод, пот и усталость я чувствовал себя по-настоящему живым, проникая в жизнь всем своим сознанием.
Даже не заметил, как сквозь сумрачное небо воспылали первые звезды — предвестницы королевы ночи, что накроет свод темным саваном. Вот уже тьма сгущается возле меня, стискивая в клубок, как змея. Чувствую на себе морозное прикосновение. Я слепну и пейзаж становиться невзрачным. Ох, как же холодно, рука деревенеет, сейчас превращусь в ледышку. Нужно поскорее убираться отсюда назад в дом.
Как же хорошо укутаться в теплый плед с чашкой горячего чая и смотреть на свое творение. Ведь было что-то прекрасное и прелестное в этой незаконченности. Каждая незаконченная картина — шедевр, а каждый шедевр — незаконченная картина. Красота безгранична в своем подобии, и в этом и есть ее прелесть, которою можно созерцать в вечном наслаждении. Но придет время, и я допишу это полотно, а пока могу только упиваться процессом, как Творец радуется своим творениям. И было в этом много философского, что я не в состоянии постичь, и все это запрятано в мыслях, созерцая картину. Пора провалиться в сладкий сон, выпив лауданум.
2 июля 1853 г.
Я опять начал охоту за дамой в черном: еще никогда не удавалось подойти к ней так близко, как сегодня. Сначала я повстречал ее в березовой рощи, где она находилась в полном одиночестве. Сидя в кустах и наблюдая за незнакомкой, заметил, что она держала в руках какой-то сверток, замотанный в лохмотья. Не могу понять, что она там держала: то ли еду, то ли одежду, то ли украшения. Дама в черном ни на миг не отпускала лохмотья. Не уж то там и впрямь хранилось что-то ценное? У меня сразу же прибавилось больше интереса к этому делу. Хотелось рвануть вперед, выхватить оберток и посмотреть, что внутри, но какая-то внутренняя сила сдерживала меня. Страх или неловкость? Нет, что-то другое.
Долго я следил кроткими тихими шажками, пока силуэт дамы не сник в узком проёме. Опять ей каким-то чудом удалось убежать, и я так не узнал, где же живет столь загадочная особа. Но терпения у меня осталось еще вдоволь — непременно узнаю, кто она, и что таиться за вуалью тайн. Я не утаиваю в этом никакого зла, наоборот хотелось помочь особе и утолить муку печали в ее сердце, ведь она потеряла слишком много в этой жизни. Я с удовольствием бы разделил тоску, и вместе мы, как два израненные сердца, скрепим узы любви, оставив в душах только счастье и наслаждение.
Сколько же можно оплакивать покойников, если они всего лишь скелеты, покрытые мхом, оставшиеся навсегда схороненные землей, — там им и место. Знаю, что меня тоже ждет столь ничтожная участь отправиться на поедания червям, но пока хотелось еще пожить, созерцая свет творения и упиваясь красотой непревзойдённой природы. Однако не надо забывать, что есть время жить и время умирать. Часики беспрестанно тикают.Mementomori. Помни о смерти.
После обеда я отправился на серо-зеленый холм, чтоб снова приняться за написания картины, хотя жутко устал за целый день (столько-то ходить за дамой в черном). Еле волоча ноги, я забрался на вершину, откуда открывался вид на город. На этот раз пришел черед самого главного: начать делать черчения силуэта моей незнакомки. Я занес черную краску на холст тонкой кисточкой, сделанной из лисьего хвоста, — острый кончик помогает сделать хорошие линии, выводит контуры и прорисовывает мелкие детали, вплоть до складок на одежде. Детали — изюминка картины, поэтому обязательно нужно сделать так, чтоб это выглядело безупречно. В деталях живет всплеск чувств, что просятся наружу.
Рисуя портрет, я сильно не спешил, обдумывая каждый шаг в написании. Кисть так трепетно бросала краску на полотно, что временами казалось сейчас рука дрогнет и все испортит. Пару раз и впрямь получались казусы. Черт, черт, черт! С черной краской сложно работать, ведь промашки почти невозможно загладить. Сердце бешено стучится в груди, нанося новый мазок. Только бы сейчас не ошибиться. Давай же рука, черт тебя побери, не сплошай в этот раз, прошу, всей душой умоляю. Ну вот, уже лучше. Маленькие потертости останутся, но невооруженным оком не видать. Самое время передохнуть, а то зенки совсем уж плохо видят в сумеречном свете.
Я поднял голову вверх. Желтый свет горел в окне соседки на верхнем этаже. Интересно, чем же она была занята на этот раз? Казалось очень подозрительным, что за целую неделю, проведенную в Мерене, мы так ни разу и не виделись. Неужели она все время сидит в комнате и не выходит из дома? Чем же она так усердно занята?
3 июля 1853 г.
Я иду по алее, устеленной каменной брусчаткой. Знойный ветер дует на меня жарким неистовым дыханием, словно вулканические испарения. В руках у меня, как всегда, бумага для рисования и наостренный карандаш. Вытирая потный лоб, ищу место, где можно присесть. Мимо меня туда-сюда снуют люди. Сквозь мельтешение опять замечаю даму в черном, что петляет в гуще толпы. На этот раз ты не уйдешь от меня, голубушка! Я со всех ног кидаюсь в ее сторону, не замечая, как ветер вырывает у меня из рук чистые листы и танцует с ними хоровод. Он мчится за мной, трепыхая подол сюртуку, но я бегу быстрее ветра на встречу неведомому случаю, на встречу сладкой мечте. Дама в черном пытается скрыться в суете толпы, но я зорко слежу за ее силуэтом. Нет, уж, не в этот раз!
Люди специально пытаются загородит мне путь, сталкиваясь со мной лицом к лицу. Я больно ударяюсь плечом о старика, что пытался пересечь алею. «Смотри куда прешь, юноша!» — бурчит он мне, но я почти не разбираю его слов, устремив все чувства на предмет загадочной любви, закрытой траурной вуалью. Ноги сами несут мое тело вперед, и разрыв уже не столь велик. Толпа сгущается, не давая проходу, но я прорываюсь сквозь узкую прореху в живой ограде. Траурное платье мельтешило прямо перед моими глазами. Люди валом прут меня, пытаясь ухватиться за шиворот, за щиколотки, едва ли, не стягивая с меня сюртук. И в тот момент, когда живая волна уже почти поглотила меня, я цепляюсь рукой за траурную вуаль и срываю ее с лица.
Тишина. Поток людей растворяется в вечности. Среди длинной аллеи остались только я и дама в черном. Мы удивленно смотрим друг на друга. Оказалось, что за вуалью скрывалось лицо прекрасной Теодоры, которую я встретил в своем сне.
— Неужели это снова ты? — мои глаза горят неистовым пламенем при взгляде на ее.
— Зачем ты снял с меня вуаль, Эдвард? — слова срывались с ее рта, как лепестки розы в зимнюю ночь, будто внутри нее все умерло, оставив теплые дни лишь позабытым воспоминанием.
— Хотел увидеть, что скрывается за ней, — тихо ответил я.
— Теперь ты доволен, Эдвард?
— Теодора, я навеки хочу остаться с тобой, — я поднял руку, чтоб коснуться ее нежного бледного лица, но она отвергла мой жест любви.
— Мы не можем быть вместе, — несколько ледяных лепестков упало наземь. — Ты сам не знаешь, что говоришь.
— Я так долго ждал этой встречи, предначертанной сном и самой судьбой, а теперь отвергаешь меня? — слезы едва не сорвались с моего лица. — Зачем ты так жестока со мной?
— Если хочешь найти меня, то найдешь, но уже будет поздно, Эдвард. Слишком поздно. — Теодора подняла сорванную вуаль и надела на лицо.
Аллею заволокло туманом. Темный силуэт начал таять, словно призрак. Я почувствовал, как удушающий туман обволакивает легкие и становиться тяжело дышать. Хрип и кашель вырываться из груди. Я едва не теряю рассудок, встав на четвереньки. Пытаюсь разглядеть что-то в тумане и слышу далёкий, пронизывающий сердце, голос ребенка. Он жалобно пищит, сливаясь с другим голосом, принадлежащей женщине. Она кричит на него, пытаясь успокоить, но ребенок не унимается и продолжает жалобно скулить.
Нарастающий вопль звенит у меня прямо в ушах. Боже, что за ужасный крик! Оно поселилось в меня в голове и не дает покоя! Кажется, что мозг превратиться в кисель и вытечет сквозь ушные отверстия. Шум усиливается до невозможности, и я тоже начинаю орать на всю глотку.
В этот момент пелена перед глазами рассеиваться. Я в горячке вскакиваю с кровати и вижу, как в окно светит блестящий сребристый череп луны с мутными глазницами, что уставились на меня сквозь ночную темень. Обрывки сна уползли в подвал памяти, но крики не унимались. Я отчетливо слышал, как за стенкой скулит ребенок. Моя соседка что-то раздраженно орет вслед и сыплет проклятия. Я прижался ухом к стене, чтоб лучше расслышать, что происходить, как вдруг раздался глухой удар и в миг крики утихли.
Наступило тревожное молчание. Я почти-что вжался в стену. Слышу кроткие шаги, что принадлежали соседке. Затем тихий женский всхлип. Господи, что же там происходить? Уши питаются различить хоть малый шелест, но все внезапно замолкло. Наверное, ребенок уснул. Теперь я наконец разъяснил себе в голове, почему соседка никогда не выходит из дому — ей приходиться седеть с ребёнком. Вот, все стало ясно. Однако где же отец ребенка? Один ответ порождал тысячи новых вопросов. И когда ты думал, что добрел до конца, то изумляешься, что все это время сидел у начала.
После ночных воплей я еще долго не мог заснуть, размышляя о Теодоре. Тот сон, что мне приснился, так сильно был похож на явь… До сих пор не могу поверить в то, что я спал. Ведь то была реальность, хоть и другая! Так где же заканчиваются грезы и начинается настоящая жизнь? И где же я сейчас? Явь это или сон?
Задавшись этим трудными вопросами, я попытался заснуть. И все же тревога не покидала меня. Еще эта проклятая луна бьет в глаза! Я пролежал в кровати, находясь в сомнамбулическом состоянии до утра, так и не сомкнув глаз. Даже лауданум не помог вернуть меня в страну грез. Чувствую себя разбитым, как фарфор. И весь чай вылился из блюдца моих мыслей. Я толи брежу, то ли несу какую-то чушь. Нужно успокоиться и привести себя в порядок.
Из-за плохого самочувствия я писал сегодня довольно мало. Зато в голове узрела мысль умело спрятать за тонкой вуалью дамы в черном лицо Теодоры — прекрасной женщины из моих сон. Теперь сама картина будет напоминать причудливую грезу, навеянную тоскливым туманом сновидений.
4 июля 1853 г.
На следующий день я решил расспросить госпожу Памфри насчет своей соседки и разузнать больше подробностей. Я застал ее у повозки, наполненной мясом и овощами. Госпожа Памфри разговаривала с извозчиком, договариваясь за цену на продукты. Пришлось немного подождать, чтоб не прерывать столь важный разговор. Наконец то госпожа отпустила извозчика в дорогу, и настал мой черед завести беседу.
— Хороший сегодня денек, не правда ли? — отозвался я, делая вид, что невзначай проходил мимо.
— Да, уж, хорошим его точно не назовешь, мистер Блэквуд, — госпожа стала в угрожающей позе, расправив руки в боки. — Погодка-то была прекрасной до того, как вы приехали. Не изволите ли объяснить, почему привезли эту мерзкую слякоть за собой из Лондона?
— Не имею не малейшего понятия, — я пожал плечами. — Вот почему моя соседка не выходить из комнаты в столь тоскливое время.
— Какая еще соседка? — с недоумением посмотрела на меня старуха.
— На верхнем этаже, — уточнил я. — Комната, что возле меня. Знаете, хотел пожаловаться, а то по ночам спать не дают: слышно детский плач и встревоженные женские возгласы. Не могли бы вы их куда-нибудь переселить, или у вас все комнаты заняты?
— Ей-богу, мистер Блэквуд, — старушка перекрестилась и сплюнула трижды через левое плечо. — Не надо со мной злые шутки шутить. Вы это бросьте.
— А я и не шучу, — сказал на полном серьезе. — Так что насчет переселения?
— Да, не живёт там никто! — пуще прежнего взбесилась госпожа Памфри, щеки аж стали пунцовыми. — Еще до того, как мой покойный муж умер, царство ему небесное, ту дверь заколотили стальными швейцарскими гвоздями. И по сей день никто не может там жить. Так что советую вам оставить свои пьяные шуточки для кого-то другого.
— Вы это серьезно? — мое лицо стало бледно-свинцовым. — И совсем я не пью.
— Как же не пьете, — старуха выдавила из себя злорадную ухмылку. — Служанка давно уже доложила мне, что видела на вашем столе множество пустых бутылочек. Что вы там употребляете, мистер Блэквуд? Небось джин?
— Это лауданум, — объяснил я. — Его по рецепту выписал доктор Беккет, а какое это дело имеет к вам?
— Вот видите, — госпожа аж просияла. — Меньше вам надо пить всякую гадость, тогда и глюки не будут вас беспокоить по ночах. Посмотрите на себя в зеркало, аж темные круги под глазами, голубчик, — она помотала головой в знак сожаления.
— Неужели считаете меня сумасшедшим? — чувствую, как терпение вот-вот лопнет.
— Я так не говорила, — возразила госпожа Памфри и повернулась в сторону дома.
— Я видел, как в окне горел свет.
— Говорю вам еще раз, мистер Блэквуд, — госпожа сердито уставилась на меня. — Дверь заколочена, никого там не может быть.
— А еще видел женщину в окне. Такую красивую с золотисто-каштановыми локонами.
— Врешь, — старуха сплюнула на землю и поковыляла в дом.
— Но мы еще не закончили разговор!
Госпожа Памфри ничего больше не сказала. Она ускорила ход, чтоб я наконец отстал от нее. Однако я увидел в ее взгляде что-то недоброе, когда описывал женщину. Видать ее облик был знакомый. Наверняка старуха скрывала от меня намного большее. Но я всеми силами докопаюсь до правды.
Сперва я кинулся вверх по винтовой лестнице и едва не сбил себе коленки об острые углы. Затем прошел по коридору, скрипя досками по полу, и наконец-то добрался до соседней комнаты. Дверь и впрямь была заколочена стальными гвоздями. Я обомлел и начал яростно трясти за ручку, но дверь никак не поддавалась. Как же такое возможно? Неужели я и впрямь сдурел?
— Оставьте пожалуйста дверь в покое, мистер Блэквуд.
Я аж подпрыгнул от неожиданности. Позади меня стояла Люсиль с грязной тряпкой в руках. Она сердито смотрела на меня. Я невольно отошел от двери и приветливо ей улыбнулся:
— Просто хотел в кое чем убедиться.
— Вы что-то видели, не так ли? — в глазах Люсиль загорелся огонёк понимания.
— Откуда вы узнали?
— Вы бы не стали так усердно пытаться открыть эту дверь. Вам нужны ответы.
— Возможно, Люсиль. Так может расскажете мне, что к черту происходит в этом доме?
— Скажу, — служанка кивнула, — но мой ответ зависит от того, что вы расскажете мне.
— Я?! Я сам перебываю в полном недоумении.
— Только давайте не распускать слухи на коридор, ибо ушей здесь хватает вдоволь.
— Хорошо.
Люсиль оставила грязную тряпку валяться на полу, и мы зашли в мою комнату, где нас никто не стал бы подслушивать. Я на всякий случай присел на стул и предложил Люсиль присесть на кровать. Она неохотно согласилась уместившись на краю.
— Расскажите, мистер Блэквуд, вы видели в последнее время что-то необычное?
— Пожалуй видел. Женщину в окне, — я поудобнее уперся о спинку стула.
— Вы знаете как она выглядела?
— Очертания были размытыми, словно сквозь мутное стекло, но мне удалось разглядеть золотисто-каштановые волосы.
— О, Господи! — воскликнула Люсиль и перекрестилась. — Кажется я знаю, о ком вы говорите.
— Так кто же эта загадочная соседка?
— Да не соседка она вам! — Люсиль треснула себя по колену. — Вы верите в призраков, мистер Блэквуд?
— Что за вздор, — смешок вырвался с моей груди, — конечно же нет.
— Так вот, — служанка сделала паузу. — Та женщина и была призраком, который вы видели.
— Не может быть, — слова похолодели у меня на языке. — Как же ее звали?
— Теодора. Фамилии не припомню, — Люсиль почесала затылок. — Давно это было.
— Ну не томите, расскажите же, что случилось, — умолял я.
— Да, тут и рассказывать-то нечего. Одним словом, повесилась она, — Люсиль пожала плечами. — Вот и вся история.
— Какой кошмар, — у меня пошли мурашки по коже и к горлу подступил тяжелый ком. — А как же детский плач, что я слышал за стеной? Кому он принадлежал?
— У Теодоры и вправду был ребенок. Ее вместе с дитем приютил покойный муж госпожи Памфри. Поначалу у него было две мастерские, но одну комнату он отдал Теодоре. Поговаривали, что бедняжка родила ребенка от него, а он взамен на молчание, предложил скромную обитель на верхнем этаже, но я склоняюсь к мысли, что это дурной лепет злых языков, — Люсиль скривилась.
— Что вы можете рассказать о Теодоре?
— Странная она была. Все время ходила в траурных обносках, которые стащила где-то с кладбища. Все думали, что она начала так наряжаться после исчезновения ребенка, но я зоркая на глаз, сразу неладное приметила. Говорю же, любила она во все черное наряжаться. Стало быть, нищенку изображала, чтоб все ее жалели да по головке гладили, а за ум-разум взяться да о ребеночке позаботиться, до этого ей видите ли руки не дошли. Фу, что за мать. Прости Господи, что плохо говорю о мертвых, но и впрямь же так нельзя себя вести!
— Погодите, Люсиль, — перебил я ее. — Вы говорили что-то про пропажу ребенка. Можете остановиться на этом поподробнее.
— Так, ходила Теодора и всем в руки плакалась, что ребеночек у нее пропал, — Люсиль вытерла рукой взмокший лоб. — От того и повесилась. Не выдержала бедняжка, столь горькой потери.
— Бог мой, — я от страха прикрыл рот рукой. — До чего же это жутко.
— По большей части я поговорить хотела, чтоб предупредить вас, — Люсиль нарочно умерила голос. — Уехать вам надо срочно от сюда, пока эта женщина до вас не добралась, мистер Блэквуд.
— Еще чего, — я небрежно махнул рукой. — Думаете какая-то плутовка сможет меня напугать? Не верю в эту чепуху про призраков, и этого мнения буду придерживаться.
— Христом, Богом, прошу, мистер Блэквуд, уехать вам надо, пока не поздно, — взмолилась Люсиль. — Эта ведьма от вас просто так не отстанет.
— С чего вы вдруг взяли, что она была ведьмой? — я с подозрением уставился на служанку.
— Книжки странные с обрядами нашли среди ее вещей, когда мертвую с петли сняли, — пояснила Люсиль. — От того и поговаривают, что ведьмой была.
— Так, стало быть, ее даже не похоронили?
— Ну, что вы, мистер Блэквуд. Муж госпожи Памфри побеспокоился, чтоб для нее вырыли ямку на кладбище. Четыре фунта заплатил святому батеньке, и похоронную мессу заказал за упокой несчастных душ, Теодоры и ребенка, — на глаза Люсиль налились слезы.
— А книги где?
— Книги сожгли от греха подальше и больше об этом не вспоминали.
— А вы знаете место, где похоронили Теодору?
— Зачем, вам это, мистер Блэквуд? — служанка в замешательстве уставилась на меня. — Лучше всего вам собрать вещи и уехать… Кхммм… Нет, лучше мне это не говорить. Ведь знайте, мистер Блэквуд, до вас тут другие тоже жили, не о чем не подозревая.
— И что с ними случалось? Они тоже умерли?
— Странные случаи происходили. Несчастные случаи, — Люсиль говорила, как загипнотизированная.
— Расскажите подробнее.
— Что вы заладили, мистер Блэквуд, расскажите да расскажите, — перекривила она меня. — Тьфу. — Люсиль встала с края кровати. — Довольно с меня. Еще много по дому нужно сделать, а я тут сижу и с вами болтаю. Общем, я вас предупредила.
Люсиль покинула комнату, оставив меня в полном замешательстве. Хитросплетения в причудливой мозаике начали совмещаться у меня в голове, словно паутина, но я не мог осмыслить всю суть происходящего. Все время вертелось имя «Теодора», как заколдованное. И тут возникло мимолетное прояснение: возможно ли, что дама в черном, женщина из моих снов и соседка — это одна и та же женщина. «Так и есть, — подсказывала интуиция, — это три ипостаси одной и той же особы. Три ипостаси смерти.»
5 июля 1853 г.
Сегодня я находился в полном смятении, оставаясь без желания рисовать то, что произвело на меня столь жуткое впечатление. Кисть не держалась в руках, а сердце больно сжималось в груди. Если все это время смерть ходила за мной по пятам, то что же ей в конце концов нужно от меня? Почему эти странные грезы продолжают преследовать мой истощенный разум? Несомненно, потрет дамы в черном заполонил мой разум, но даже прикасаться к нему не хотелось, чувствую жуткое отвращение внутри, будто что-то изгрызало меня изнутри.
Но я перебегаю вперед в своих мыслях, находясь в тревожном состоянии. Что же происходит? Кто эта проклятая дама в черном? Нет, нужно собраться. Ладно, не все уж так плохо. Призраков не существует. Чертовщина какая-то.
И так начнем сначала. Я в чудесном настроении полной тоски прогуливался по парку, и никто не смог отнять от меня прекрасные мгновения меланхолии. В своем мысленном путешествие я думал о земле, то есть о мертвецах, но не в плохом, а в положительном смысле, ведь, когда я умру, то воссоединюсь с матушкой-природой, а музыка тленного наслаждения, будет литься сквозь душу, когда бренное тело останется гнить в почве.
Перебивая в некем гипнотическом состояния, я увидел, как дама в черном плавно выплывает из толпы, будто порождена моими смутными грезами. Нутро встрепыхнулось, а по телу пробежала орава мурашек. Не сон ли это? Я ущипнул себя за кожу и почувствовал резкую боль. Нет, это точно не сон, не видение, не греза. Дама в черном была столь же реальной, как проходящие мимо меня люди.
Осознавая реальность происходящего, я не стал со всех ног рваться к ней, чтоб сорвать вуаль. Но зная, что передо мной может стоять нечто из иного мира, порождало незыблемый ужас, где явь являла метаморфозной эманацией мрака, проникая в саму ткань космического хаоса. От этих мыслей голова крутилась кругом, а на языке оставался привкус чего того соленого, словно я прокусил язык и кров хлынула мне прямо в рот.
Дама в черном, как ни в чем не бывало, просто шла по вытоптанной тропинке. Замечу, что даже шарканья сапожек не было слышно, а шагала она, нет не шагала, а летела, как парящая дымка над озерным плесом. И ветер, который веял слизким дыханием на ее траурное трепыхающиеся платье, был каким-то измученный временем, будто его, как раба, кто-то держал на цепи и заставлял дуть со всех сил. И воздух стал вдруг плотный, как шелковый театральный занавес, который накинули зрителям прямо на голову. Я чувствовал, как он давит мне на голову, не давая нормально дышать. Могу поклясться, что именно так все и происходило. И невмоготу мне было понять, как я оказался заложником столь странных обстоятельств.
Мы оказались на тихой безлюдной опушке, где был только старик, одетый в ободранные лохмотья. Его седая борода, неухоженная, вся в клоках и репейниках, была настолько длинной, что почти доставала земли. Он стоял на коленях в окружении притоптанной пожухлой травы, а перед ним стояла дырявая железная миска, куда старик собирал подаяния прохожих. В миске валялось несколько монет, что поблескивали в ярком свете солнца.
— Подайте, добрые люди на пропитание, — умолял он дрожащим голосом, — и будет свят каждый, кто милосерден. Я ветеран войны, так не оставляйте же бедно старика голодным. Прошу, подайте на пропитание.
Дама в черном остановилась возле старика, который держал вперед трясущуюся руку, и наклонился к нему поближе. Я наблюдал за этим со стороны, спрятавшись за толстым дубом.
— Хочешь я освобожу тебя от страданий? — спросила она таким нежным ангельским голосом, как мед небес.
— Конечно же хочу! — воскликнул старик.
— Тогда узри лик истинного наслаждения.
Дама в черном сорвала с лица траурную вуаль. На миг, который стал почти вечностью, его глаза просияли, словно он прозрел, утонув в полной божественной нирване того, что увидел. Мне так сильно хотелось узреть тоже, что и он, но дама в черном стояла в таком положении, что с моего места ничего не было видно, и это вызвало во мне дикую жалость. Но возможно в этом скрывалось мое спасение, ведь, то что случилось в следующий миг повергло меня в настоящий шок.
Что-то сребристо-снежное тонкими нитями, словно причудливый узор паутины, вырвалось с горла старика. Я в полном ужасе наблюдал, как странные отростки перетекают прямо в даму в черном, в то место, где было ее лицо. К счастью я не видел, что спрятано за вуалью, но могу поклясться, что это был чистейший непроглядный мрак.
Старик судорожно заорал, а тело его танцевало пляской святого Витта. Затем вдруг он откинулся на землю и больше не подавал признаков жизни. Кожа старика начала ссыхаться, напоминая желтый потрескавшийся пергамент, что обволакивал дряблые кости. Белки вытекли из глазниц оставив темный дыры на облысевшем черепе. Это уже был не человек, а иссушенный, как египетская мумия, скелет мертвеца.
Я не помнил себя от страха. Сердце бешено стучало в груди, а пятки сверкали по земле. Пот тяжелыми каплями скатывался по лбу, а рубашка полностью прилипла к спине. Что черт возьми произошло? Хотелось поскорее исчезнуть из этого проклятого места и спрятаться в самом укромном убежище, где даже силы тьмы не достанут меня.
Не знаю, сколько прошло времени, ибо все в голове спуталось, но наконец-то мне по дороге встретился живой прохожий, мужчина в котелке. Он даже не обратил на мимо пробегающего меня. Человек не на шутку испугался, когда я схватил его за плечо.
— Чего тебе, малыш?
— Там… Это… — язык заплетался во рту, и я никак не мог заговорить нормальными человеческими словами, но вскоре смог-таки взять себя в руки, хотя перебывал в дичайшем ужасе, и сказал: — Я видел, как старику стало плохо.
— Со всеми так бывает, парень, — он попытался освободить себя от вцепившейся руки, но мои пальцы еще сильнее впились в плечо.
— Нет, вы не поняли, — я говорил впопыхах. — Еще там была дама. Дама в черном. Она пыталась его убить.
— Ну, такие дела решают с констеблем, — он сказал это так, будто не имел к этому никакого дела.
— Говорю же, деду нужна помощь! — слезы едва не сорвались с моего лица.
И тут к моему великому везению солдатским шагом с военной выправкой шел по алее констебль, воротя рыжей щеткой под носом. Он все время держал руки за спиной и угрюмо смотрел куда-то в сторону. Его взгляд сурово вцепился в меня, как у сторожевого пса, как только я подбежал к нему.
— Ну-с, я слушаю, — констебль опередил меня в разговоре, таращась во все глаза.
— Пойдемте быстрее со мной, и мы можем предотвратить убийство, — я говорил несвоим голосом.
— Так чего же мы ждем?! Веди, да побыстрее! — констебль схватился за толстую дубинку.
Мы побежали вдоль аллеи и свернули в гущу парка. Пока мчались вперед, я все пытался вспомнить, где же находиться та опушка, где остался старик. Хоть мысли путались от настигшего ужаса, и голова туго соображала, внутреннее чутье все же не подвело, и вскоре мы добрались на знакомое место. Посреди опушки было тихо и спокойно, никаких признаков жизни. Констебль с недоумением уставился на меня:
— И что же ты мне хотел показать, мальчик?
— Только-что тут был старик и странная дама, одетая в черное.
— И где же они сейчас? — по голосу было слышно, что терпение констебля сейчас лопнет.
— Наверное ушли…
— Слушай сюда, мальчик, — процедил сквозь зубы констебль и ткнул мне дубинкой в живот. — Будешь попусту отвлекать от работы, запрем тебя в каталажку.
— Но я и вправду видел здесь даму в черном, которая хотела убить старика!
— И теперь прикажешь носиться по всему парку в поисках какой-то странной женщины?
— Но она опасна, сер.
— Я тебя запомнил, — он спрятал дубинку за пояс и зашагал по вытоптанной тропе на широкую улицу.
До сих пор не могу поверить, что все обернулось против меня, будто судьба играла со мной в злые шутки. Это было невозможно, но рядом не было никаких следов борьбы, да и мертвого тела старика поблизости не нашлось, словно оно испарилось в воздухе. Но я был уверен, что это то самое место, так как рядом валялась знакома дырявая миска на притоптанной пожухлой траве, правда без денег, видать, что монеты уже кто-то спер, пока я бегал за констеблем. И все же в воздухе висел какой-то странный запах костной муки и тлена. Боюсь даже представить, что призрак проклятой женщины сделал с телом бедного старика.
До конца дня меня одолевала злость, ведь я никак не смог помочь бедняку в тяжелой ситуации. Силы мрака сплелись чудесным образом и не давали преодолеть свои путы, оставив меня дураком, заложником странных обстоятельств. Но клянусь, хоть за этим стоит сам черт или дьявол, я не оставлю это просто так в покое. Эта дама в черном еще поплатиться за свои злодеяния.
6 июля 1853 г.
Единым правильным решением в этих жестоких обстоятельствах было выместить всю боль и болезненный крик души на портрет дамы в черном, ведь теперь я знал, что за вуалью скрывается лишь ничтожное зло, и не было там ничего хорошего. Я выливал всю энергию своего таланта, чтоб показать жалкую душонку этого лицемерного создания, обернутого в черное одеяние. Но этого мало. Я хочу знать все о Теодоре. Я хочу вкусить победу, когда она станет предо мной на колени и будет молить о пощаде. И никой призрак не посмеет дурачить мне голову. Голыми руками достану чертей из грязного омута и выпотрошу все до последней капли. Ишь ты! Шутки со мной шутить вздумали. Я вам покажу, кто такой Эдвард Блэквуд.
Теперь картина в голове стала яснее некуда, хотя еще хватало темных провалов в загадочной прошлом Теодоры. Полотно набирало новых красок. Та женщина в окне, где горел свет, будто смотрела на саму себя, жалкую и беспомощную, оставшуюся с ничем в этой жизни. Еще я решил дорисовать лохмотья, которые она держала в руках. Лохмотья! Конечно же! Как, я не догадался раньше. Ведь она держала в руках не что иное, как обертки, что остались от ребенка. Что же с ним случилось на самом деле? Ведь я догадывался, что именно в этом крылась причина всех несчастий Теодоры. Куда же девался бедный ребенок?
— Что это ты тут возишься? — спросил незнакомый голос.
Я аж подпрыгнул от страха и неожиданности. Рука дернулась, оставив черную кляксу на полотне. Сердце упало в пятки, а встревоженные мурашки пробежали по телу, кусая за кожу. Ощущая, как волосы на затылке встают дыбом, я заорал несвоим голосом. Она пришла за мной, чтоб забрать в холодную тьму, но я буду драться до последнего!
— Чего ты разорался? — спросил снова неряшливый человечек. — Дурной что ли?
— Кто ты такой? — я нацелился на него кистью, словно шпагой. — Отвечай! Ты приспешник дамы в черном?
— Никакой я не приспешник, — отозвался человечек. — Я пекарь.
— Зачем же ты пришел?
— Посмотреть, как ты рисуешь.
Я немного успокоился и пришел в себя после столь длинного поглощения картиной. Очертания человечка сгустились в сумрачном свете приближающейся ночи. Неужели так я так долго писал, что не заметил, как прошел день?
— Как тебя зовут?
— Олли. А тебя?
— Эдвард Блэквуд.
— Эдвард Блэквуд, — повторил бродяга. — Это слишком длинно. Стало быть, Эдс. Эдс-шмедс.
— Лучше просто Эд, коль тебе так угоднее, — я готов был его убить за такое кривляние, но вовремя остановил себя.
Присмотревшись лучше, я попытался разглядеть чудака, что потревожил меня в это недоброе время. Он был небольшого роста, ходил в изодранной фуражке и порванной льняной рубашке с дырками, будто в ней кто-то тренировался вырезать тесто на пирожки. Я заметил, что у Олли не хватает двух передних зубов, его говор был временами слишком быстрым, поэтому мои уши не всегда улавливали странные слова, вылетавшие из его уст. У него было хитрое лицо, острый подбородок с козлиной бородкой и маленькие глаза-бусинки. От него несло горелым тортом, квасцами и мелом, а сам бродяга заявлял, что подрабатывает то в пекарне, то в кондитерской, где ему бесплатно выдавали хлеб и пирожки с мясом за хорошую работу. Собственного дома у Олли не было, поэтому он часто приходил ночевать в парк. Это все, что я смог выведать из его биографии.
— Так ты художник? — Олли внимательно изучал полотно, над которым я работал. — Ужасно красиво! Кажется, что все на картине сейчас оживет. Как это у тебя получается?
— Я много тружусь, чтоб получить столь бесценный результат.
— Ну Эдс, ну ты даешь. А можешь так, как я? — Олли подпрыгнул, стукнув каблуками в воздухе.
— Что за глупости?! Конечно же я не буду заниматься подобной глупостью.
— Очень жаль, — Олли пожал плечами. — Так ты решил нарисовать Теодору? Это же она, не так ли?
— Откуда тебе известно, Олли?! — я крепко вцепился в него руками, а в нос ударил резкий кислый запах квасцов.
— Я только предположил, — человечек смотрел на меня перепуганными глазками, будто я собирался съесть его заживо.
— Это портрет дамы в черном, — процедил я сквозь зубы. — Вполне возможно, что это Теодора.
— Какой же она когда-то была прекрасной, — блаженно вздохнул Олли. — Никогда не забуду ее ангельский образ.
— Что тебе о ней известно? Говори! — я готов был сию же секунду порвать его в клочья, если он не расскажет мне всю правду, что скрывалась за таинственным обликом, который с утра до ночи изъедал мои мысли.
— Да, много чего, — ответил Олли. — Но это слишком длинный разговор. Давай встретимся завтра вечером в парке, и я тя все расскажу о Теодоре, а ты прогостишь меня медвяным пивом. Ну как, идет?
— Что же мешает тебе рассказать все сейчас? — в этот момент я был похож на безумца, что хочет вытрясти с бедняка последние гроши.
— Нет, так дело не пойдет, — Олли замотал головой. — Сейчас мне нужно идти на ночную смену, но завтра я буду полностью свободен.
— Тогда до завтра, — я тяжело вздохнул. — Но где мне тебя найти?
— Когда стемнеет, приходи к старой ели возле железной арки, при входе в парк. Смекнул?
— Хорошо, — я кивнул головой в знак согласия. — Тогда до завтра.
— До завтра.
Чудак быстро зашлепал ножками, спускаясь по крутому склону к ручью, оставив меня. Первые бледные звезды с тоской смотрели на меня обезображенным ликом. Как же хотелось им ответить, что я нахожусь в полном смятение и тревоге, как и они, но совершенно один, продолжая смотреть в глаза вековечной тьме, что острит против меня свои орудия смерти. Я всем нутром чувствовал, как мрак сгущается надо мной. Но даже после смерти мне не будет покоя, когда мои останки сгниют, а труп обглодают черви. Я все равно продолжу смотреть на темную вечность, что выражает некую непостижимую истину, торя себе путь в неведомое.
7 июля 1853 г.
Ночью мне приснилась сельдь, что плавала в мутной воде, но это было не море, не океан, даже не озеро, а некое подобие темного плеса, в котором бултыхалась рыба. Я попробовал словить ее, и в толще воды нащупал что-то слизкое. К своему ужасу я вытащил совсем не рыбу, а мертвое женское лицо Теодоры, бледную маску с стеклянными глазами из плоти и куска черепа. Оно заговорило ко мне загробным голосом:
— Скоро ты будешь моим, мальчик, и я заберу тебя в свою ужасную страну грез.
— Нет, дьявольское отродье! — вскричал я и выронил маску мертвеца в темный омут.
И тут же почувствовал, чье-то холодное прикосновение, что пыталось утащить меня под воду. Я начал захлебываться, вкушая губами что-то соленое и мерзкое, от чего сводило язык. Оно тащило меня в саму пучину кошмара, откуда не было выхода, где водились мерзкие черти и водяные. Мое несчастное тело овивали батогами водоросли. Сквозь муть воды я видел лица мертвецов, что навалились на меня всем скопом и пытались утянуть на самое дно.
— Нет, не надо! — хотел заорать я, но из меня вырвали лишь пузыри боли и дикого страха.
Вдруг перед глазами все смешалось. Я открыл веки, и слепящее солнце вонзилось в глаза. Какое же это было облегчение осознать, что весь пережитый ужас был лишь плохим сном, застрявшим в закоулках сознания. Хотелось верить, что кошмары существуют, чтоб однажды проснуться в настоящей реальности, где никогда не будет мрака, а будет гореть лишь вечный свет.
Весь день я провел, как на иголках, предвкушая долгожданную встречу с Олли. Я еще находился в смятении, размышляя, не был ли он частью моих странных грез, где смешалась реальность и явь. Страх еще жил в сердце после жутких событий, что произошли со мной последнее время. Как же хотелось, чтоб вся эта мерзость осталась за пеленой снов, и там осталась навсегда, в дрянном царстве сумасшествия.
Небо заволокло серо-розовые сумерки, а бледно-сизая луна решила пораньше заглянуть за занавес дня, когда я вышел из дома и направился к парку. На этот раз я насмелился пройти по каменному мосту, чувствуя мерзкий запах загаженного канала. Длилось это недолго, и все же мне удалось добраться на другую сторону. Затем я миновал знакомую часть улочек, добравшись до главного входа в парк. За железной лавкой начиналась широкая алея, где я не раз встречал даму в черном. Усевшись поудобнее на лавочку, стал ждать ночного гостя, что обещал мне поведать сокровенные тайны о жизни Теодоры. Надеюсь, что этот чудак не решил меня обмануть.
Когда Мерен засыпал, просыпалась его темная сторона. В вечернее время здесь собиралась странна компания людей, которых тянуло в парк со всех околиц города. Их серые болезненные лица, неряшливый вид и недобрые взгляды не внушали доверия. Сюда приходили пьяницы с бутылкой алкоголя в руках, чтобы залиться до беспамятства. Они тянули с собой девиц в изодранных платьях, из-под которых виднелись голые лодыжки. Эти странные парочки скрывались по темным зарослям, откуда со временем начинали доноситься стоны и всхлипы, от которых мне становилось не по себе. Также здесь хватало бородатых воришек, полногрудых куртизанок, изуродованных бродяжек и еще море ночных созданий, которые вели нетрадиционный образ жизни.
Куда ж меня к черту занесло? А если какой-то псих надумает ограбить меня и убить? Мне даже стало не по себе и захотелось уйти из этого неприятного змеиного кобла, рассадника грязи и зла. Ночь сгустилась и звезды засияли в паутине деревянных крон. Смех, шепот и шаловливые возгласы смешались в единую кучу безобразия. Когда ужасная тревога подступила к горлу, я не выдержал и сорвался с лавочки, направившись к выходу. Когда дорогу перегородил странный тип, я уже приготовился бежать, но услышал знакомый голос Олли:
— Уже торопишься Эдс-шмедс? А как же нас уговор?
— Тебя будешь ждать, то замерзнешь до смерти, — я вздрогнул от ночного холода, пытаясь плотнее укутаться в сюртук.
— Я то чо хотел я сказать, Эдс... — Олли опять перешел на свою странную манеру речи. — Пойдем со мной, я тя место-конфеточку покажу. Те понравится. Там и выпьем, и поговорим.
― Что за место? — я нахмурил брови.
― Ну этот тот, ща тя, это секрет, ― Олли замялся, а потом добавил: ― Ну, ща тя, гулянка там, и девочки будут, тя понравится, Эдс, обещаю.
― Говоришь девочки будут?
Я снова подумал о даме в черном. Вполне возможно, что она тоже слонялась в этом секретном месте, о котором знал только Олли и ему подобные ночные создания. Но это нисколечко меня не испугало, а наоборот подогрело интерес, ведь я наконец-то смогу проникнуть в глубину тайны и выведать все самое ценное, что положит конец моим бесконечным блужданиям за тенью призрака. Поэтому неохотно мне пришлось принять это странное предложение, отправившись туда, куда никогда не ступал приличный человек. Чем только не приходиться жертвовать ради искусства.
— Хорошо, Олли. Веди меня, куда нужно.
— Вот и прекрасно, Эдс, — бродяга хлопнул в ладоши. — Вот теперь ты начинаешь мне нравиться! Обещаю, что ты не пожалеешь о потерянном времени. Ща тя побалуем.
Он повел меня в гущу старых сосен и елей, а я послушно шел за своим странноватым проводником, ощущая дикую тревогу, что в любой момент мой мнимый друг может поднять с земли булыжник, дать мне по голове и смыться куда подальше, прикарманив себе все денежки. Что же ты задумал на самом деле, Олли? Куда решил меня заманить?
Морозный ветер жалил за кожу, проникая в кончики пальцев, дул в плечи, залетая за шиворот сюртука, от чего я, то и дело, начинал ёжиться. Мы шли довольно долго, продвигаясь сквозь ночную чащу и вскоре наткнулись на кучу развалин с полуразрушенными арками, апсидами и контрфорсами, испещренными пустыми глазницами, в которые проникал лунный свет. Мы шли целую вечность сквозь руины, которые утопали в призрачном серебре. Раньше я никогда здесь не бывал и даже не догадывался о подобном месте, усеянном древними щербатыми камнями, этими вечными странниками, что видели восходы и закаты целых империй, реки крови и бурный фонтан страстей, заговоров и порочных дел. Сколько же костей пряталось в утробе неизведанной земли, которою освоил загадочный ночной народец.
За руинами нас ждал лабиринт закрученных улочек и переулков, ведущих в грязное сердце ночного Мерена. Я уже успел пожалеть о своем преждевременном решении, окунаясь с головой в этот новый странный мир, запрятанный за пеленой ночи.
Дорогу из кривой потрескавшейся брусчатки освещал тусклый свет керосиновых фонарей, зажигаемых неизвестным ночным странником, что вечно бродил по этому таинственному месту, окутанному тьмой. По обе стороны извивались покосившиеся домики, словно доисторические водоросли, глядя на нас закрытыми темными веками-ставнями, за которыми скрывались грязные тайны.
Иногда нас пытались одурманить куртизанки, которые опирались о серые грязные стены дом. У них были глубокие декольте, что выставляли на показ все принадлежности, а из-под коротких юбчонок выглядывали голые соблазнительные ноги в туфлях на каблуке, что стучали по мостовой. Куртизанки манили пальчиками, приглашая пройти с ними в один из ободранных домов, где можно было испытать наслаждение их женского тела. Олли сказал, что они берут недорого, но не имел понятия, что за гадость твориться у них между ног. Некоторые из них носили толстый слой пудры, пытаясь прикрыть ободранные носы. Не сомневаюсь, что от таких можно легко набраться заразы и заболеть, поэтому не стал поддаваться искрометным наслаждениям в грязном сердце Мерена, а просто шел дальше, стараясь не обращать внимания на сладкие слова и обвораживающие улыбки прелестных красавиц, ведь на самом деле в их душе жила лишь любовь к деньгам и телесным утехам, где не осталось ничего людского. Но незачем было обвинять их в грехопадение, потому что каждый хочет кушать и делает это так, как считает должным. Не умирать же им с голоду?
Возле куртизанок крутились типы в котелках и фуражках, не внушавшие доверия. Их хитрые глазки провожали нас хищным взором. У одного из них я заметил в руках карманный ножик. Он приставал к блондинке с закрученными локонами, а она хохотала, когда тип гладил ее за талию. К счастью, нам с Олли удалось преодолеть странную компанию без происшествий, хотя один то и дело не спускал с меня враждебного взгляда. Тяжело передать тот трепет в сердце, когда я прошел мимо этого сумасшедшего бродяги, от которого за десяток метров несло джином. Я еле сдержал себя, чтоб не скривиться от кислого смрада с его рта.
Мы шагали дальше, а позади слышались мужские возгласы и женские перешептывания, что не сулили нечего хорошего. Повернув голову в сторону, в дремучем переулке я увидел мужчину, который имел приблизительно десять футов роста. Он был сверхъестественно худ, как шест. Багряный свет сигареты освещал серо-зеленое лицо великана, покрытое черной щетиной. Он оскалил на меня свои гнилые желтые зубы, и мне пришлось отвернуться от него, чтоб не будить его хищные аппетиты.
В этот момент я чуть не споткнулся о переходящего дорогу карлика. Он напомнил мне лепрекона из ирландских сказок бабушки. Человек был одет в узкие штаны и зеленый клетчатый жилет. Карлик напыщенно приподнял свою сплюснутую голову с крючковатым носом, что мог проколоть его подбородок.
— Извините, — я отошел в сторону, давая ему пройти.
— Смотри куда прешь, идиот, — ее голос напоминал змеиное шипение. Он еще раз пустил на меня злостный взгляд и побрел вдоль скользкой тенистой стены.
Лабиринт закручивался в странную спираль, углубляясь в этот дивный, причудливый кошмар, запрятанный за занавесом ночи. Свет керосиновых ламп почти не светил на, заросших мхом, старые дома, которые все больше поглощал мрак вместе с народцем, что прятался в тенях сказочного места. Олли шел впереди и насвистывал мелодию, спрятав руки в карманы своих грязных штанов, будто ничего и не случалось, а это незлачное местечко, обросшее легендами, было его привычной ночной реальностью, в которую он окунался каждую ночь.
Я почувствовал резкий затхлый запах прокисшей капусты, когда мы подошли к деревянному зданию, откуда доносился шум и куриное кудахтанье. Домик с горящими окнами покосился от времени, опираясь на соседнее жилище, как на старого друга, что вовремя подставил плечо. Вывеска перед входом выцвела и почернела. Я еле смог распознать надпись: «Ведьмин глаз». А над вывеской и впрямь светился призрачный изумрудный глаз, что манил зайти заблудшего путника внутрь. Мне стало совсем не по себе от его пристального гипнотического взгляда, но желание войти стало сильнее, чем страх перед неизвестным.
Олли открыл дверь, и я вошел первым. Нас встретил толстый человек в потертом пиджаке и серых брюках с темными масляными пятнами. Его свиное лицо с напухшими щеками и черными бакенбардами все время улыбалось. Он вытер руки о запачканный фартук и поприветствовал нас. Хватки ему явно хватало, потому что она так сильно стиснул мне кисть руки, что чуть ее не сломал.
— Кого ты привел с собой, Олли? — спросил толстяк хриплым баритоном.
— Это мой коллега Эдс, — ответил Олли. — Налей нам по кружке темного.
— А деньги ты с собой принес, старина?
— Эдс заплатит, — Олли перевел на меня испуганный взгляд. — Ты же не забыл про деньги?
— Я заплачу, можете не беспокоиться, господа.
— Ишь ты, господа, — хозяин выдавил с себя ухмылку. — Где ты этого чудилу откопал?
— Эдс — художник, поэтому не стоит его оскорблять при гостях, Грегор.
— Видал я таких, — Грегор погладил бакенбарды. — Целый день что-то мазюкают… Кхм… Что-то и впрямь меня сегодня понесло, настроения нет совсем, еще эти проклятые бабы. Жанна! А ну ка неси гостям по бокалу темного, да поживее. — Женщина с белесыми волосами, заплетёнными в косынку тут же молча кивнула и побежала за кубками. Грегор тем временем продолжал нарекать: — Проку от них никакого, только ходят, сиськами трясут, а всю звонкую монету себе прикарманивают. Выгнал бы всех на холодную улицу, к чертям собачим, да вот только некому будет клиентов обслуживать. Кстати, насчет развлечений. Не желает ли господин-художник развлечься? — Грегор указал на грудастую толстую даму с томным взглядом, что скучала в углу. — Советую вон ту хорошенькую, и сиськи то что надо.
— Пожалуй, еще не пришло время.
— Ясненько, — Грегор напыщенно улыбнулся, а золотые зубы искрились необычным сиянием. — Нужно сначала настойки выпит, чтоб все зашевелилось. Тогда и охота стразу проснётся. Ну, когда господин-художник надумает, то я буду ждать у стойки, договоримся о цене. — С этими словами он покинул нас.
Наконец-то мы с Олли остались одни, удобнее уместившись за свободным столиком. Я заметил, что в корчме было немало девушек, которые светили голой грудью и упругими ягодицами. Их бледные лица украшали алые напомаженные губки. Девушки ходили между гостями, танцуя причудливый танец. Мужчины попивали эль и смотрели на них очарованными взглядами, словно им показывали театральное представление. Некоторые девчата садились за стол с гостями и вели милую беседу. Через некоторое время они брали очарованных клиентов за руку и вели по лестнице на верхний этаж, уединяясь в отдельной комнате.
Больше всего меня удивил старый пианист, что сидел в левой части забегаловки. Он был одет в старомодный фрак с пышным воротником, что походил на жабо. На его лысой башке были вытатуированы крылатые ангелы, что трубили райскую мелодию. Приглядевшись лучше, я заметил, в саду из роз притаились черти, что наблюдали за летающими ангелами. Вместо рук у пианиста были привинчены ржавые крюки к кистям, которыми он отлично орудовал, выстукивая закрученными остриями по желтым клавишам фортепиано. Еще ему удавалось во время игры курить зелье из трубки, с которой исходил зеленый дым, а запах странного зелья разносился по всему помещению, от чего у меня появились необычные ощущения, будто я очутился в лондонской опиумной курильне, где это дело предпочитали с особым интересом.
― Как щя тя, Эдс? — спросил Олли.
— Неплохо, — ответил я, прислушиваясь к очаровательной музыке пианиста.
Через минуту Жанна принесла нам два полных до краев кубка темного эля с пышной густой пеной. В лучшем случае я наделся что это эль, хотя не имел никакого понятия, что могут подавать гостям в этом странном местечке. Я отпил чуть-чуть, мокнув губы в пену, и скривился. По вкусу эль был горький и терпкий. Я сделал еще глоток, и еще, и еще… Общем, меня понесло не на шутку, так как обычно к алкоголю не прикасаюсь. От выпитого в мозгу легонько закололо. Реальность в моих глазах приобретала новые оттенки, словно время и пространство искривилось в хитром переплетении. Горькое тепло разлилось по телу, а язык онемел, но при этом я еще как-то пытался воротить ним, чтоб завязать с Олли разговор. Смотря на этого чудака, заметил, что лицо его исказилось, напоминая что-то нечеловеческое, нечто из иного мира, но словами сложно описать внешность существа, что предстало передо мной.
― Тебе известно что-нибудь о даме в черном, которая приходит гулять в парк? — неожиданно я спросил у Олли, чувствуя, что в доску пьяный, хотя выпил всего лишь полпинты пойла.
― Да, это старая легенда, ― Олли икнул и громко стукнул кубком по столу. ― А чего ты вдруг вспомнил о даме в черном?
― Хочу больше узнать о ней, ― я отпил еще элю. Теперь он казался мне не таким горьким, как прежде.
— Хорошо, поведаю я тебе, Эдс, эту историю, — глаза Олли заблестели алыми огоньками.
Жила в Мерене одна проститутка, которую звали Теодора Коллинз, хотя теперь мало кто о ней вспоминает. Она частенько любила выходить под свет керосиновых фонарей, чтобы найти себе клиента на ночь, а порой и не одного. Скоро ее необычайную красоту заметили нужные люди, и предложили работать в дорогих борделях за хорошие деньги. Поговаривали, что Теодора купалась в деньгах, перебивая в объятиях богатых и влиятельных людей, да что там утаивать, говорят, что сам мэр ни раз к ней захаживал. Так проходили ее молодые годы в объятиях плотских утех и мирской роскоши.
Так бы и жила она в богатстве до самой старости, но случилось то, что рано или поздно может случиться с любой шлюхой: она забеременела. Повитуха приняла роды, и не взяла с нее ни гроша. И тут началась череда ее несчастий. Теодора, как родная мать, напрочь отказывалась расстаться с дитём и сдать его на попечение в работный дом. Девать его было некуда, и пришлось содержать это несчастье в борделе. Со временем клиенты все реже захаживали к красавице, так как их сильно раздражал ор новорождённого, который начинал распевать по ночам трели. Все меньше неземную нимфу приглашали на вечеринки и торжественные мероприятия. Видя, что доходы превращаться в убытки, и это сказывается на репутации борделя, владельцы со всех мольбой просили оставить дитя, но Теодора небрежно им отказывала, повторяя: «Я мать! Я лучше знаю, как обращаться с ребенком, поэтому никому не отдам свою сладкую отдушину». Вскоре хозяевам надоело терпеть детский ор, что распугивал гостей, и они без промедления решили вышвырнуть ненужную шлюху.
Так Теодора оказалась на холодной улице в попечении у самой себя и с ребенком на руках, и она уже пожалела о своем решении оставить свою радость, но часть ее еще гордилась материнским счастьем. За свою работу Теодора насобирала приличную суму и могла какое-то время содержать ребенка и себя, снимая дешевую комнату, ведь в бордель мать с ребенком никто не собирался впускать.
Дитя продолжало жить в трущобах, оставаясь хилым и голодным, пока мать трахалась с разными подонками, слонявшимися по ночным улицам. Ребенок рос, ему вечно был нужен уход, на что у Теодоры не всегда находилось время, и прежняя радость сменилась отвращением. Ко всему этому накопленное богатство начало таять на глазах, а люди все реже захаживали в ее бедную коморку. Соседки поговаривали, что слышали, как Теодора вымещает всю накопленную злость на бедном дитяти, не давая ему никакого покоя в этом мире. Еще за ней начали замечать странности, так как она зачем-то начала наряжаться во все черное. Поговаривали, что она это делала из-за стыда быть узнанной среди богатых клиентов, ведь не хотелось перед другими признавать своей жалкой нищенской судьбы, что внезапно ее постигло.
Наконец Теодора поняла, что в материнстве для нее нет ничего особенного и ребенок стал для нее тяжелой обузой. Она, не выдержав вечного детского нытья, в порыве жестокой ярости решила утопить своего младенца, чтоб раз и навсегда разорвать проклятые узы, что связывали жизнь, порожденную собственным лоном. Она завязала ребенка в грязные тряпки и привязала к нему камень. Глухой ночью женщина вынесла ребенка из дома и пошла к реке, куда и выбросила свою породу вместе с утонувшим в бездну воды камнем.
На этом история не кончается. Донеслись слухи, что проститутка и дальше зарабатывала собственным телом, пока с ней не случилась новая трагедия. В то время она и так страдала от нехватки денег, потому что красота ее непревзойденная начала увядать, а накопленное богатство истекло, как пересохший ручей. Самый жестокий удар судьбы наступил, когда блудница заболела сифилисом, который разодрал ей нос, превратив лицо в кровавое месиво. Никто из мужчин больше не хотел к ней прикасаться. Так прекрасный ангел превратился в безобразную ведьму.
Пришло время расплаты за совершенные грехи. Женщина жила в тотальной бедности, окончательно став нищенкой. Она одевалась только в строгое траурное платье и закрывала лицо вуалью, чтоб никто не видел того ужасного безобразия, надежно спрятав его от чужих глаз. Говорят, что в свое самое тяжелое время Теодора совсем сошла с ума и начала нападать на людей, потому что решила, что это грязные ублюдки украли ее ребенка. Но народец в Мерене оказался не из глупых — были свидетели, что видали маленькое посиневшее тельце, которое вынесло рекой.
Сумасшедшая проститутка провела последние годы жизни в домике на холме, выкрикивая тирады об утерянном ребенке и проклиная всех на свете. В конце концов, блудница не выдержала собственного горя и повесилась. Ее похоронили в том же черном платье, что она так любила носить, а безобразное лицо навсегда скрыли темной вуалью.
Но и это был не конец всех ее мук, что она постигла за жизнь. Душа Теодоры Коллинз не смогла мирно покинуть мир живых и отправиться по тропе мертвых. Поползли слухи, что в Мерене появилась дама в черном, которая блуждает по улочкам и ищет своего потерянного ребенка. Это бы и осталось на уровне глупых разговоров, если бы не начали умирать люди. Жертвами были бедняки доведены до крайности.
Бабы во всю твердили, что блудница Теодора превратилась в изголодавшегося духа, питавшегося душами людей. Очевидцы из бедных районов утверждали, что видели, как она высасывает жизненную энергию, превращая жертвы в мертвые каменные тела. Таким образом, она дарила им вечный покой от мучений отчаяния. Дама в черном всегда ходила рядом там, где жила тоска и печаль. Кто-то из местных назвал ее ангелом смерти, несущий прощение.
— Вот как, — единственное, что вырвалось из моих уст после столь грустной истории. Я был ошеломлен услышанным, будто в мое сердце воткнули острый кинжал.
Выходит, что увиденное в парке не было бредом. Я действительно стал свидетелем проклятого убийства, однако и не подозревал, что все время ходил вслед за голодным духом, питающимся душами людей. Теперь в голову пришло просветление, почему все это время дама в черном преследовала меня во сне и в яви. Я был сильно опечален расставанием с Розалин, а мое сердце настолько преисполнено тоской и грустью, что это пробудило аппетит изголодавшегося духа, который существовал в потустороннем мире тьмы, в каком-то безымянном месте на краю реальности, откуда дама в черном спускалась в мир живых, чтоб поглотить души невинных жертв. Выходит, что дама в черном могла прийти и по мою душу. Осознание этой ужасной мысли пробудило у меня озноб, а мир в сознании закрутился.
— С тобой все хорошо, Эдс? — спросил меня Олли. — Выглядишь каким-то бледноватым.
— Просто дурные мысли, — я собрал весь остаток сил, чтоб держать себя в руках.
— Печальная история, понимаю, — Олли до конца осушил свой кубок.
— Откуда тебе все это известно?
— Шутишь, что ли? — Олли посмотрел на меня искоса. — Думаешь, я лгу? Да пусть меня черти до смерти закусают, если это ложь. Я видел бедняжку собственными глазами. На кладбище мне и поведали часть истории, но как правило, в маленьком городке слухи расползаются быстро.
— Ты присутствовал на ее похоронах? — очи мои полезли на лоб.
— Не только присутствовал, но и яму для нее выкопал под заказ, — поведал Олли. — В свободное время я еще и подрабатываю на кладбище, копая ямы для мертвецов. Согласен, что работать лопатой это не легкое дело, но иногда приходиться бороться за каждый пенни…
— Ты должен показать мне место, где она похоронена, — я почувствовал, как меня трясет от возбуждения.
— Зачем тебе это нужно, Эдс? — Олли с интересом почесал подбородок.
— Я должен убедиться, что это все происходило на самом деле, что она не фантазия моего воспаленного разума, — судя по выражению лица собеседника, эти слова ему ничего толком не объяснили, ведь я скрыл от него ту часть своей истории, в которой повстречал даму в черном, и это несчастный доходя так и не допер, почему я писал Теодору на своем полотне. — Давай договоримся с тобой так, Олли. Сегодня я заплачу за выпивку, а завтра добавлю еще сверху, и ты проведешь меня на кладбище и покажешь могилу Теодоры.
— Идея конечно же интересная, — Олли почесал голову. — Если не покажу, ты ведь от меня не отстанешь, правда, Эдс?
— Мне от тебя ничего не надо, — я постарался сделать скучный взгляд, — но мне крайне важно найти могилу Теодоры. Ты же хочешь заработать, скажем, шиллинг?
— Два и порукам, — Олли раскусил мой необычайный интерес к Теодоре.
— Хорошо, — мы пожали друг другу руки. — Встретимся на старом месте в полдень.
— Я буду ждать.
— И не забудь прихватить деньги, Эдс.
— А сейчас мне пора, Олли, надо отдохнуть перед завтрашней прогулкой, — сказал я и встал. В голове помутилось от выпитого эля.
Олли больше не стал меня останавливать. Я оставил деньги за выпивку на столе, вышел из корчмы-борделя и вдохнул свежий ночной воздух, пахнущий скислой капустой. Свет фонарей вонзился мне в глаза яркими пятнами, которые облепили летающие жуки и ночные бабочки. Мне захотелось как можно быстрее покинуть это грязное место, пропитанное сладострастием и нищетой. Несколько пьяниц крикнули мне вслед гнусные слова, но я не обращал никакого внимания на их возгласы и побрел дальше по паутине улочек, не имея малейшего понятия, куда направиться, а ноги продолжали нести в неизвестном направлении.
Куда же я иду? Кажется, совсем заплутал в этом странном лабиринте грязного сердца Мерена, минуя ряд за рядом старые облезлые дома. Еще эти бродяги бросают неприятные взгляды, подшучивая между собой. Главное не потерять смелости и идти, как ни в чем не бывало. Господи, надеюсь, что эти головорезы меня не прирежут тут на месте. Тот тип в кепке явно что-то задумал против меня. Кажется, он прячет карманный нож за спиной. Только не смотреть на него, только не смотреть.
Хотелось выйти на знакомую улочку, но от выпитого алкоголя в голове совсем затуманилось, и я свернул куда-то не туда. Свет фонаря еле освещал узкий проулок, в котором гулял морозный ветер, что трепал меня за щеки. Здесь было ужасно скверно и страшно, но назад возвращаться совсем не хотелось, ведь там меня поджидали бродяги, готовые в любой момент перерезать глотку. Пришлось из последних сил толкать себя вперед, осторожно оглядываясь, чтоб ненароком не налететь на ночную тварь, которая могла прятаться за любым углом, в поисках заблудшего путника.
Наступила жуткая тишина, что во всю сверлила уши. Надо мной нависли косые крыши домов, что смотрели на меня пустыми глазницами окон, словно проговаривая немым шепотом: «Малыш, куда же тебя занесло на ночь глядя? Неужто ты заплутал, бедняга?» Мне стало совсем не по себе, и я начал шагать все быстрее и быстрее, а потом со страху пустился бежать, в надежде найти выход из этого бесконечного лабиринта, что не сулил ничего хорошего.
На город опустился седой туман, заволакивая липкой паутиной Мерен, оплетая его улочки в свои тайны сонные сети. Мне внезапно стало трудно дышать, как это однажды было в одном из моих снов. Теперь же мои грезы сплелись в опасный клубок с явью, и я не знал, как распутаться в этой сложной ситуации. Мне показалось, что в тумане я услышал плач ребенка, который звал на помощь.
Внезапно передо мной возник знакомый силуэт, убранный в траурное платье. Призрак Теодоры опять нес в руках грязное тряпье, что осталось от умершего ребеночка. Ноги внезапно остановились и подкосились, от чего я чуть было не упал, но вовремя вцепился руками за железный столб. И тут раздался жуткий волчий вой, смешанный со странным женским песнопением. В тумане я увидел сияющие желтые глаза, что окружили темный силуэт. Рычание становилось все громче. Мое сердце от страха спряталось в пятки, когда я узрел всего в двадцати шагах от себя устрашающий лик дамы в черном, от который исходил неприятный запах серы и животных потрохов. Рядом с ней, на четвереньках ковыляли призрачные существа, с которых свисали сырые куски мяса, что еле держались на дряблых костях. Эти жуткие создания напоминали мертвых волков, а их глаза светились яркими огнями сквозь дымку тумана.
Мне не осталось иного шанса на спасение, как пуститься в бег. Устрашающий лай позади продолжал терзать мою напуганную душу. Еще я позади различал стук костей о мостовую. А вслед послышался мерзкий голос Теодоры: «Тебе не уйти далеко, глупый мальчишка! Теперь ты навеки мой, Эдвард!» Когда она произнесла мое имя, меня пробила дикая дрожь. Хотелось закричать от ужаса, но из груди вырвался только немой хрип. Волки не отстали ни на шаг, продолжая погоню. Я чувствовал позади их мертвое дыхание.
Сердце бешено стучало, отдавая ноющей болью. Морозный ветер рвал легкие на части. С каждым шагом бежать ставало труднее, а волчий лай все не утихал, сокращая дистанцию. Я чувствовал, что долго не пробегу, просто упаду, а эти жуткие твари разорвут меня на части. Шансов на спасение у меня почти не осталось, но впереди сквозь пелену тумана прорезался тусклый свет. Я понятия не имел, куда меня занесло, но вдали показались еле заметные очертания здания. Не веря своих глазам, осознаю, что мне почти удалось добраться к дому на холме, где меня ожидало спасение. Затем я носом учуял знакомую вонь сточного канала.
Прямо за мной слышалось клацанье челюстей, что пытались ухватиться за сюртук. Я ощутил на собственной шкуре могильное дыхание безжалостных тварей. Понимая, что мне вот-вот наступит конец, я выжал из себя последние силы, развивая нечеловеческую скорость. Земля подо мной неслась с бешеной скоростью, но и прыткие волки не отставали. Вдруг ноги увязли в что-то мокрое и липкое, и я понял, что это был ручей. Шансов на спасение не осталось, ведь теперь волки запросто могли поймать свою застрявшую добычу. Я уже приготовился к смерти, слыша громкий жуткий вой, но волки продолжали медлить с приговором. Я сделал еще пару неловких шагов в воде, и насмелился обернуться. Безобразные твари смотрели на меня желтыми светящимися глазами по ту сторону протока, не двигаясь с места и издавая ужасный рык. И тут до меня дошло осознание, что призраки не могут пройти сквозь воду, словно странная заколдованная сила их не пропускала вперед.
Понимая, что чудом мне удалось убежать, я пустился наутек, чавкая мокрыми ботинками по траве. Но расслабляться было рано — желтые огни решили пойти в обход и перебраться через каменный мост. Осознавая, что мой ужас еще не окончен, сквозь неимоверную острую боль в боку, я бежал прочь к дому на холме. Дикий лай теперь доносился со стороны моста, и твари уже успели перебраться на другую сторону, чтоб схватить свою законную добычу, но сдаваться я не собирался. Ветер бежал вслед за моими полыхающими пятами, а сердце рвалось из груди на волю. Лишь бы успеть к заветному спасению, когда сил почти не осталось…
В полном изнеможении я запрыгнул в дом, когда твари подобрались совершенно близко. Они продолжали клацать челюстями и дико завывать, находясь за прочно закрытой дверью. Волки продолжали ломиться, пытаясь выбить вход, скребя когтями по дереву, а я уже бежал по крутой винтовой лестнице в свое убежище. Ноги снова подкосились перед острыми ступеньками, и я едва не упал прямо на опасный угол, но вовремя вцепился руками за поручень.
Дверь позади скрипнула, хотя я закрыл ее на защелку. Неужели проклятая ведьма умеет пользоваться колдовством, чтоб ломать замки? В полном ужасе я влетел в комнату, когда твари неслись вверх по ступенькам, чуя нюхом мою перепуганную до смерти душеньку. Ох, как же больно сердце молотило в груди! Я в последний миг успел запереть комнату на ключ и начал орать на всю, прося помощи у любого, кто услышит мои крики. Мне чудилось, что дверь не выдержит ударов, и разлететься на части. В ушах слышался женский змеиный шепот:
— Теперь тебе не уйти, мальчик, открой же дверь поскорее, и твои муки вмиг прекратятся. Открой же чертовую дверь.
— Уходи проклятая ведьма! — заорал я на всю глотку. — Тебе нечего тут делать.
В коридоре послышались чьи-то шаги. Я начал неистово ходить по комнате, прислушиваясь к каждому шороху. В руках у меня был перочинный нож, в случаи если твари попробуют атаковать мою обитель. Когда в дверь постучали, меня аж передернуло.
— Кто это?
— Откройте, мистер Блэквуд, это я, Люсиль.
— Врешь, ведьма! Ты просто так меня не обманешь!
— Христом-Богом прошу, мистер Блэквуд, откройте сейчас же, или придётся звать на помощь констебля, если вы не угомонитесь.
Эти слова на меня подействовали, как ведро холодной воды, опрокинутое на голову. Я все еще держал перед собой перочинный нож, и трясущейся рукой приоткрыл дверь, сделав маленькую щелку. В прорезе показалось перепуганное лицо Люсиль.
— Вы в своем уме орать на весь дом посреди ночи? — глаза служанки запылали гневом. — Всех соседей перепугали. Госпожа Памфри просила присмотреть за вами, а то сама побоялась явиться.
— Это почему же? — я понемногу начал приходить в чувства и отворил дверь, насторожено озираясь по сторонам.
— Она считает, что вы тронулись умом, мистер Блэквуд. Зачем вы орали, словно вас кто-то режет?
— Это все Т-т-теодора. Он-н-на пр-риходила сюда, — губы еле выговаривали слова, а зубы стучали от страха и ужаса. — Дама в черном хотела поглотить мою душу.
— А я предупреждала вас, мистер Блэквуд, — Люсиль тяжело вздохнула. — Вам срочно нужно собрать вещи и бежать куда подальше от этой чертовщины.
— Эта тварь просто так от меня не отстанет, — возразил я. — Рано или поздно она снова явиться за мной.
— Вы бредете, — Люсиль прижала ладонь к моему лбу. — Да, вы весь горите!
— Я бежал, что есть мочи. Мне чудом удалось спастись.
— А что за мерзкий запах? — Люсиль принюхалась. — Вы пили, мистер Блэквуд? Знаете, я была о вас лучшего мнения…
— Это не то, что вы думаете, — начал оправдываться я. — Мне пришлось угостить приятеля. Мы выпили всего лишь по стаканчику.
— Так я и поверила вам, — Люсиль наострила на меня глазки. — Перестанете пить всякую гадость, и перед глазами не будет мерещиться всякая чертовщина.
— Но поверьте, Люсиль, дорогая моя. Все было взаправду. Я видел собственными глазами ужасных волков з яркими пылающими взглядами, и эту ведьму, одетую в траурное платье. Они ворвались прямо сюда в дом.
— И где же они сейчас? — Люсиль внимательно осмотрела коридор. — Мне кажется вы перепили.
— Да чем угодно могу поклясться, что меня чуть не загрызли волки! — я уже чувствовал не страх, а ярость.
— Пускай вы не врете, я вам верю, — начала успокаивать меня Люсиль. — Ложитесь спать и не поддавайтесь страху. К утру все пройдет.
— Думаете, я смогу теперь уснуть после всего, что случилось?
— Вам осталось пережить эту ночь и уехать обратно в Лондон.
— Нет, я так не могу. Сначала мне надо покончить с Теодорой, этой проклятой ведьмой.
— Оставьте ее в покое, — настаивала Люсиль. — Если будете за ней охотиться, это вылезет вам боком.
— Прикажете просто отправиться в Лондон?! Ну уж нет! — я стукнул кулаком по двери.
— Если не перестанете паясничать, сюда явиться госпожа Памфри, и тогда нам обоим несдобровать. Прошу в последний раз, мистер Блэквуд, ложитесь спать, а завтра на свежую голову примите правильное решение.
— И то правда, — согласился я. — Извините, не хотелось всех перепугать.
— Хватить извиняться, да еще и перед служанкой. Спокойной ночи. — С этими словами Люсиль поклонилась и пошла вниз по лестнице, направляясь в свою коморку.
Конечно же, уснуть сразу не удалось. Я запер дверь на все замки и начала чертить мелом на полу большой круг, обводя мою кровать. Где-то я слышал, что это может помочь против демонов и призраков, хотя до конца не был уверен. От недосыпания жгло глаза, и вскоре я уснул.
8 июля 1853 г.
Ужасные едкие сны мучили меня до самого утра. Теодора… Она снова приходила во сне, пытаясь добраться ко мне даже в эфемерных грезах. Дама в черном шептала злым языком, что скоро доберется до меня и поглотит душу. И все время перед глазами мельтешила траурная вуаль, прикрывая безобразное лицо.
Все тело прошиб холодный пот, когда в полудреме я услышал звонкий металлический стук. От неожиданности я вскочил с кровати, а утренний солнечный свет ударил в глаза. Нет, это не сон, в дверь и прям кто-то настойчиво стучал. Я оделся во то, что было под рукой, и отворил запертую дверь. По ту сторону стояла госпожа Памфри, и, судя по виду, совсем недовольная.
— Ну и шуму вы здесь наделали, Эдвард, — проскрипела она сухим старушечьим голосом. — Люсиль мне все поведала. Признавайтесь, сколько вы вчера выпили?
— Всего лишь одну пинту эля, — я опустил уставшие глаза.
— Думаете, что ваши пьяные выходки сойдут вам с рук? — госпожа Памфри продолжила свои нападки. — Нечего здесь по ночам устраивать пьяные дебоши, Эдвард, вы не в бордель пришли.
— Я честно не хотел, — мое лицо сделалось пунцовым. — Прошу, меня извинить.
— Извинения приняты. А теперь выметайтесь.
— Как это?
— Вот так, — госпожа Памфри расставила руки в боки. — Срок вашей оплати подошел к концу.
— Так быстро? — я почесал голову. — Даже не заметил, как время пролетело.
— Это не мои проблемы, что вы все время летаете в облаках, Эдвард. Ваш строк истек. Убирайтесь с моих глаз в свой чертов Лондон. Не хочу больше иметь дело с безумцами.
— Дайте мне еще пару дней, — взмолился я. — Надо закончить всего лишь одно дельце, и обещаю, что немедленно покину Мерен. Не выбросите же вы меня на улицу, если я вам хорошо заплачу?
— Это надо еще подумать, — старушка нахмурила лоб. После недолгой паузы она сказала: — Так уж и быть, сойдемся на двух шиллингах, и я дам вам время до завтрашнего полудня. В противном случае ищите себе другое место для ночлега, мистер Блэквуд.
— Уговорили, за день удастся закончит все дела, — скрипя сердце я достал из кожаного мешочка нужную суму и отдал госпоже Памфри. Она с усердием пересчитала сумму и ушла, позвякивая монетами в кулачке.
Вот ведь вредная старуха попалась, до чего же алчная! И Люсиль тоже хороша, сдала меня с потрохами. В мешочке почти не осталось денег, подаренных отцом, так как большая часть утекла, как вода сочиться сквозь пальцы. Осталось совсем немного, что вполне хватило было на обратный билет в Лондон, а по приезду еще надо было заплатить кэбмену, чтоб довез мои вещи прямо к дому, иначе придётся надрывать руки, тащась с поклажами по мостовой, где какие-то бродяги стащат у меня что-то по дороге. А еще предстояло заплатить целый шиллинг чудаку Олли, чтоб он провел меня на могилу Теодоры. Поэтому пришлось сэкономить на завтраке, а чтоб перебороть голод в животе, я решил наконец то закончить начатую картину, доделав финальные штрихи. После вчерашней ужасной ночи сил почти не осталось, поэтому я остался дома с полотном наедине. Время от времени меня отвлекали непонятные возгласы, доносившиеся за окном, но я пытался не обращать на это внимание, занимаясь своим делом.
Ближе к полудню картина была готова. Я полностью устал после мучительного труда, но остался доволен завершенным результатом. К сожаленью, времени любоваться красотой шедевра совсем не осталось, так как я мог опоздать на важную встречу с Олли. Впопыхах пришлось накинуть сюртук и зашнуровать ботинки, когда солнце мило улыбалось на пике небес. Я бежал, сломя голову, назад в парк, откуда только недавно рвал ноги. Не иначе, как безумием, это не назовешь. Возможно, что госпожа Памфри была права, считая меня сумасшедшим. Но такова была жертва искусства.
На улице была ясная жаркая погода, от которой по всему лицо тек соленый пот. Вчерашний туман давно рассеялся горячим ветром, который утопал в дорожной пыли. Придя в знакомый парк, мне удалось найти укромное местечко в тени, где я стал ждать прихода Олли. На этот раз он пришел намного пунктуальнее. Узнал я его еще с далека по чудаковатому выражению лица. Грязная потная рубашка полностью прилипла к мелкому исхудалому тельцу, с которого ребра лезли наружу. Олли помахал мне рукой в знак приветствия, и я ответил ему тем же.
— Как ща тя, Эдс? Небось хорошенько выспался после вчерашнего, — Олли высветил ряд кривых зубов.
— Выспался, не то слово, — я чувствовал, как красные сонные глаза начали слипаться, хотя выпил достаточно кофе.
— Где мой обещанный шиллинг? — Олли перешел сразу к делу.
— Вот держи, — было неприятно лишаться драгоценного шиллинга, но иного выхода не нашлось.
— Тогда пошли, я покажу тебе могилу Теодоры.
Олли повел меня через парк, уводя в глубь узких улочек. Днем здесь бродить было не так страшно, как ночью. Мы шли довольно долго, пересекая добрую часть города, выйдя на саму окраину, откуда начинался пустырь с покошенной травой. На проселочной дороге вместился ряд деревенских домиков, огороженных хилым косым забором, сплетенным из тонкой лозы. За ними располагался обширный периметр земли, огороженный металлическим забором с острыми шипами.
Мы подошли к открытой калитке, откуда можно было войти на кладбище. Прямо возле входа находилась сторожевая хибара, где жил сторож, хотя мне было невдомёк, что можно было охранять на кладбище, разве что покой мертвых. Кстати, как оказалось, сторож жил не один, а вместе с женой. Я сделал такой вывод, когда в мутном стекле увидел старуху, которая что пряла, выглядывая в окно. Нам на встречу явился сторож — толстый крепкий мужик в форменной двубортной тужурке, смахивая то ли на лесоруба, то ли на бывалого моряка, но никак не на сторожа. Твердое квадратное лицо с густой бородой вкривь пересекал длинный шрам. Смею предположить, что мужик бывал в худших передрягах, чем мой вчерашний ужас.
— Чего вам, парни? — прохрипел сторож, теребя пуговицы на тужурке. — Роботы нет, можете забираться, целее будете. От мертвых ничего хорошего ждать не приходиться.
— Мы не за работой пришли, — ответил за двоих Олли. — Хотим на могилу посмотреть.
— Нечего тут таращиться! — взревел сторож. — Кыш, а то как дам по ушам!
— Не надо так грубо, — вставил я свое слово. — Мы всего лишь хотим навестить одну особу, вот и все.
— Ладно, валяйте, коль вам на жопе не сидится спокойно, — сторож угомонил гонор. — Только ничего не трогайте, бродяги, а то знаю я вас, ходите и рыскаете, как бы что-то стащить.
— Такого не будет, — заверил Олли. — Долго не задержимся.
Мы пошли ухоженной тропинки, бредя мимо каменных гробов, с высеченными именами умерших, что давно покинули этот мир. Иногда это были всего лишь земляные насыпи с вбитыми медными крестами, проржавелыми от времени. Были места и побогаче, с фамильными склепами, запертыми на замок и длинную цепь, чтоб всякие бродяги не лазили туда по ночам, а не для того, чтоб духи не могли выбраться из обители мертвых, как я подумал вначале. Особое внимание заслуживали каменные ангелы, которые сложили руки в молчаливой молитве, прислушиваясь к шепоту травы, словно это были голоса мертвецов, что пытались рассказать свою трогательную жалостную историю крылатым созданиям. Пустые взгляды ангелов не выражали никаких эмоций. Наверное, в камне покоились души тех, что всю свою жизнь провели с безразличием ко всему, и теперь стали немыми стражами, что охраняли вход в потусторонний мир духов, и казалось, что вот-вот один из них оживет на твоих глазах, накинется на тебя и заберет в страну мертвецов.
Тихой поступью я шагал по костям мертвых, спрятанных под землей, вдыхая тягучий воздух могил, от которого становилось дурно. И сама атмосфера упокоения не сулила ничего хорошего, а время тут и во все застило навсегда, ведь для мертвецов оно было ни к чему. Мы шли неизвестно сколько по перекрестку могил, когда наконец не пришли на нужное место.
— Вот, — Олли показал на небольшую земляную насыпь с воткнутым крестом. — Здесь и похоронили бедняжку.
Землю устилал плотный ковер из высокой крапивы. В глаза сразу кидалось, насколько дама в черном была одинока в своей жизни, что даже некому было ухаживать за ее могилой. Я прочитал на истертой табличке надпись с кривыми буквами: «Теодора Коллинз». Никаких дат, и скоро имя тоже сотрётся, оставив по себе только жуткую легенду о призраке, что ищет очередную жертву. Выходить, что все моими опасения по поводу помутнения рассудка оказались вымыслом, так как дама в черном существовала на самом деле, но нужно было это еще доказать, и тогда правда восторжествует.
— Обрастая плотью, мы забываем, кем являемся на самом деле, а пробыв в ней достаточно долго, уже не можем так просто отъединится. С точки зрения метафизики, личность — это инструмент, но что же скрывается за вуалью?
— Ты несешь странную чушь, Эдс.
— Это всего лишь мои мысли вслух.
Я почувствовал, как из земли потянуло холодком, и мне стало не по себе. Было такое ощущение, что дама в черном смотрит на меня прямо из-под земли своим необыкновенным ледяным взглядом, что умеет поглощать души живых. Даже воздух стал каким-то другим, не из этого мира. Я вдруг подумал, что Теодора не заслуживала столь ужасной участи, которая ее постигла в жестоком мире, в котором на самом деле никогда не существовало взрослых, что были бы ответственные за свои поступки, ведь взрослые — это всего лишь дети, которым удалось выжить на суровой земле, под гнетом природы, которых никто не научил, как правильно с ней надо обращаться.
В буре мыслей чувство реальности стало пропадать само по себе, но Олли вовремя окликнул меня:
— Пошли, Эдс. Здесь нечего больше делать.
— Хорошо, — согласился я, и мы зашагали назад, к выходу.
Вдруг у меня в голове появился неожиданный план, который должен был решить все раз и навсегда, освободив от пут изголодавшегося призрака. Оставалось только одно, что решит исход, кто выйдет победителем, я или призрак, а проигрывать мне совершенно не хотелось, оказавшись в ледяных лапах тьмы. Но чтобы план осуществился, надо было хорошенько приготовиться, и до ночи еще оставалось несколько часов, чтоб все уладить. Сначала пришлось спровадит Олли. Я наплел этому наивному дурачку, что потерял ключи, и мне нужно поискать их на кладбище. На самом деле это было нужно для отвода глаз, чтоб стащить у сторожа лопата, так как денег купить ее не было. Еще я прихватил скипидар и коробок спичек, готовясь к своей непростой затее.
Когда все было готово, пришлось ждать ночи, когда бдительные глаза сторожа заснут. Розовые сумерки осветил бледный диск луны, а я засел в кустах, откуда меня никто не мог заметить. Понемногу багряное солнце пряталось под землю, уступая дорогу совей ночной подруге, что вскоре скроет мир в ночном сонном саване. Я едва было не заснул в кустах, но злой ветер вовремя меня разбудил, когда первые звездочки начали раскрашивать чёрное полотно ночи.
Последние люди покинули кладбище, и сторож закрыл калитку на ключ. В хибаре загорелся жёлтогорячий свет, а за окном доносились невнятные голоса. Пришлось прождать еще некоторое время, когда хозяева кладбища уснут, чтоб можно было без приключений попасть во внутрь. Наконец-то свет погас, и наступила мертвая тишина. Сторож вышел из хибары и закурил. Я видел только смутный силуэт за оградой и маленький красный огонек, который вскоре потух. Тогда сторож зашел в хижину и запер за собой двери.
Я понял, что наступило мое время, и медлить не было нельзя. Поэтому взяв в руки небольшой мешочек, в котором хранились лопата и скипидар, я направился в сторону кладбища. Пройти через калитку было бы самоубийством, поэтому пришлось перелезать через ограду, в стороне от дома, в котором жил сторож. Для начала я через прорезь перекинул мешочек, а затем схватился руками за холодные острые шипы забора, и начал перелизать на другую сторону. Метал неприятно заскрипел мод моим весом, и я с ужасом подумал, что это может разбудить сторожа, который непременно услышит скрип. Впопыхах я чуть не распорол себе задницу об один из острых шипов, чувствуя, как острие больно кольнуло. Стиснув зубы, я умудрился передвинуть ноги, а потом резко спрыгнул на землю.
Когда я поднял с земли сверток, в хибаре загорелся свет. Вот черт! Кажется, я разбудил хозяина. Если мужик меня поймает, мне не поздоровиться. Надо побыстрее убираться, пока он не настиг меня. Но где же спрятаться? Семейные склепы были хорошо закрыты, а среди могил меня было легко найти. Оставалась последняя надежда, скрыться за спинами каменных ангелов, авось сторож примет меня за одно из созданий. Главное, не двигаться. Вот он идет. О, Господи, у него ружье в руках.
— Кто тут? — сторож нацелил ружье в темноту. — Выходи по добру, по здорову, а то худо будет.
Я смолк и замер за спиною каменного ангела. По телу пробежали мурашки. Сторож прошел всего в нескольких шагах от меня. Пришлось заткнуть рот ладонью, чтоб он не услышал моего учащённого тяжелого дыхания. Сторож отправился дальше, ища того, кто нарушил покой мертвых, а я начал пробираться в противоположную от него сторону. В темноте было тяжело найти место, где похоронили Теодору, а сторож усложнял задачу. Как бы не наткнуться на него в темени ночи.
Тем временем тьма сгущалась, а воздух стал сырым и слизким. На кладбище опустился туман. На какое-то мгновение мне показалось, что я снова вижу призрака дамы в черном в серой мгле, но это был снова сторож, что возвращался в свою хибару. Я вздохнул с облегчением, и надеялся, что туман скроет меня, когда я буду заниматься злодеянием, а если поточнее, расхищением могилы.
Блуждая в потемках, я нашел сокровенное место, в котором хоронились остатки мертвого тела Теодоры. И тут меня осенило, когда я посмотрел на заросли крапивы. Глупый, глупый мальчишка! Совсем замечтался и забыл захватить с собой перчатки. Было бы бессмысленно оставить кладбище и начать все следующего дня, ведь до утра я мог попросту не дожить. Надо хорошенько постараться и сжечь труп проклятой ведьмы дотла, чтоб ее дух наконец-то покинул мир живых. Кто, как не я, мог бы решиться на такое безумие, но у меня не оставалось выходу, как покончить со всей чертовщиной, что происходила со мной в последнее время.
Поэтому я стиснул крепко зубы и начал голыми руками рвать крапиву. Тысячи мелких иголок с острой болью вонзились в пальцы. Я сдержал слезы в глазах и продолжал рвать проклятую крапиву, очищая путь. Руки по локоть жгло, а кожу усыпали пульсирующие волдыри, но с крапивой было покончено. Не чувствуя затерпших ладоней, я вцепился в лопату и вонзил ее глубоко в землю. Грунт оказался сухой и крепкий, но всеми силами мне удалось пробиться сквозь толщь. Комья земли летели во все стороны, а я продвигался вниз. Со лба стекал холодный пот, и тяжелые капли падали с лица, а я продолжал копать глубже. За какое-то время лопата наткнулась на что-то твердое. На этот раз это был не камень, а дерево. Мне удалось концом лопаты отковырять крышку гроба.
Наступил долгожданный торжественный момент, который должен был расставить все на свои места. У меня перехватило дыхание, когда я заглянул в гроб. Язык онемел, а глаза выпучились на труп, одетый в траурное платье, из которого выходила ужасная вонь. Господи Всемогущий, это была впрямь она, Теодора, дама в черном, приходившая в мои грезы. Меня переполнили странные чувства, начиная от страха и тоски, заканчивая радостью и торжеством.
Разглядывая труп мертвой женщины, сперва мне в глаза кинулась знакомая вуаль, что закрывала лицо. Затем взгляд скользнул ниже, пока наконец не вонзился в что-то мерзкое. Я заметил движение, а потом заметил, что часть платья в районе живота была разорвана, а в плоти копошились белые могильные черви, что доедали останки мертвечины. Мне вспомнился недавний сон про фуа-гра. Во рту стало кисло и неприятно. Что-то комом проступило к горлу. Мне стало дурно, и я выблевал желчью на землю, а перед глазами продолжали рябеть белые черви.
Как же хотелось уйти от сюда прочь! И все-таки я заставил себя сделать то, чего желал больше всего — сорвать вуаль и посмотреть в гадкое лицо Теодоры собственными глазами. Руки непроизвольно тряслись, приближаясь к траурной маске. Последняя здравая мысль еще кричала, чтоб я остановился, но безумие уже победило в этой схватки. Когда я уже притронулся рукой к вуали, что-то холодное вцепилось мне в руку. Я похолодел от ужаса и взвизгнул. Темный силуэт поднялся из могилы и заговорил утробным глухим голосом:
— Наконец ты пришел, мальчик, чтоб освободить меня. Я так долго ждала тебя эти долгие годы, томясь в своей темнице, и вот настал мой черед ликовать победу над смерть. Что же это ты вдруг стал каким-то бледненьким? Чего молчишь, словно язык проглотил? Неужели не рад меня видеть? Ты же так мечтал встретиться со мной, а теперь даже словом не обмолвишься.
Я попытался освободиться, но рука мертвеца крепкой хваткой вцепилась мне в кисть. Я попробовал нащупать скипидар, что валялся на земле, но было уже поздно — дама в черном вылезла из своей мертвой обители и вцепилась мне в горло острыми когтями. Из меня вырвалось хриплое бульканье, а теплая кровь потекла по горлу. Чувствуя, как жизнь вытекает из ран, я начал искать спасение в траве и наткнулся на лопату. Со всей дури я шибанул твари острием по голове. Раздался хруст. Голова с глухим стуком отлетела в крапиву.
Это на некоторое время обескуражило даму в черном. Теодора отпустила меня и кинулась в заросли крапивы, а ее голова продолжала визжать в траве. Несмотря на то, что в голове помутнело, а по горлу струилась кровь, я не терял драгоценное время и нашел валявшийся в траве скипидар. Затем я облил скорчившийся на четвереньках труп женщины и кинул зажжённую спичку. Призрак запылал ярким огнем, а траурная одежда начала истлевать, оголяя мясо и кости. Мертвая Теодора орала дикими воплями, пока ее плоть совсем не обгорела, превратившись в кусок угля.
Делать больше было нечего — надо убираться, пока не явился сторож. Я уже увидел в тьме силуэт, что мчался на возникший внезапно огонь. Быстрее рыси, я прорвался сквозь клубы гари, добежал до ограды и перелез через нее. К несчастью, я распорол себе штанину и левую игру, зацепившись за острый шип. Позади сторож выкрикивал гнусные ругательства, а я со всей мочи ковылял прочь от кладбища.
Раненый, голодный, обескураженный, я из последних сил доплел домой, перебивая в ужасном состоянии духа. Мне пришлось хорошенько постараться, чтоб не заляпать своей кровью ковер в прихожей и ступеньки, по которым я еле волочил ноги. Оказавшись в своей комнате, начал снимать перепачканную одежду. У меня не оказалось под рукой никаких лекарств, а будить посреди ночи кого-то совсем не хотелось. Поэтому пришлось рвать рубашку на тряпки, макать в холодную воду, что осталась в железном тазе после мытья, и промокать раны. Особенно саднило горло, словно когти продолжали впиваться мне в горло.
Внезапно повеяло едким трупным запахом. Я вспомнил, что вдыхал его раньше и сердце больно защемило. Это был тот самый дурной запах из моих снов. Но как же это возможно? Я же поквитался с тобой, Теодора! Ты должна была покинуть этот мир.
— Ошибаешься, — раздался могильный голос Теодоры, которая прочитала мои мысли. — Ты не уйдешь от меня, сладенький. Ты будешь навеки мой.
Я услышал капанье и с ужасом повернул голову в бок. Прямо из полотна начала вылезать рука мертвеца, а капли черной слизи стекали на пол. Затем показалась голова, которую прикрывала вуаль. С картины повеяло могильным холодом.
— Нет! Хватит! — закричал я.
Не оставалось ничего лучшего, как разорвать картину на части, что соединяла в себе проход между мирами, поэтому я со всей дури накинулся на полотно, разрывая даму в черном на части. Когда полотно осталось разодранным, призрак истек черной маслянистой краской на пол. Дурманящий запах мертвой плоти пропал, словно его и не было.
Вот и все. Наконец-то с этим покончено. Я еще не верил в свою победу над ведьмой, выпучив глаза на черную лужу под ногами. Было жалко уничтожить свою роботу, над которой я тяжело корпел две недели, но теперь было больше уверенности, что призрак дамы в черном больше меня не потревожит. И я был свободен от своей тоски, которая утонула в черной краске, вместе с Теодорой. Я свободен! С этой мыслью ко мне пришел умиротворенный сон, в котором больше не существовало духов из иного мира.
9 июля 1853 г.
С утра я сказал Люсиль, чтоб убрала лужу, объяснив это тем, что вчера в порыве страсти сломал картину и разлил немного краски на пол. Ей было в это поверить куда легче, чем в то, что призрак дамы в черном пытался убить меня и поглотить мою душу. У нее конечно же возникли некоторые подозрения, когда она спросила, откуда у меня на горле ужасные раны, на что я ответил, что оступился на лестнице. Судя по лицу, Люсиль с трудом в это поверила, но помогла мне обработать раны спиртом, от которого ужасно жгло, но это было куда лучше, чем смерть.
Надо было поскорее убраться из Мерена, пока по городу не расползлись слухи о обугленном трупе и разрытой могиле Теодоры Коллинз, пока меня не заподозрили в чем-то неладном. В обед я уже стоял на перроне с купленным билетом, ожидая поезда в Лондон. Приехал он без задержек, и я ожидал, что буду дома как раз к ужину. Как же обрадуется отец и матушка, когда увидят меня после столь долгой разлуки. Словами их радости не передать.
Когда все сели на места, прозвучал долгожданный свисток, и поезд тронулся. Я смотрел на медленно уплывающий перрон, и мое сердце переполнилось счастьем, потому что покидал навсегда злосчастный Мерен, и никогда больше не увижу ни госпожу Памфри, ни чудака Олли, ни… Что это только что промелькнуло на перроне? На какой-то миг показалось, что предо мной снова предстал призрачный силуэт Теодоры Коллинз, одетый в траурную одежду, но когда я протер глаза, призрак исчез. Теперь навсегда.
С теплым сердцем я встретил Лондон, сойдя на вокзале Кингс-Кросс и ощутив под ногами родную землю. Повсюду шастали бездомные мальчуганы, в воздухе стоял смок, а дома заросли копотью, но этот был мой привычный мир, который я больше не оставлю ради дурацких приключений. На площади стоял свободный фаэтон, и приветливый кучер предложил довезти меня в нужное место. Я затащил поклажу, и мы тронулись в путь.
Небо натянули сумерки, когда я достался дома. Первой моему приезду обрадовалась Марго, которую я не видел сто лет. Кинувшись в объятьях ей на шею, полностью обескуражил родную служанку. Первым делом, она спросила, сильно ли я голоден, на что только закивал головой. Старик-отец дружески похлопал меня по плечу и посадил за стол. У матушки на глаза навернулись слезы. Она расспрашивала, почему я так ужасно выгляжу, весь худой и бледный, но пришлось до последнего умалчивать свою тайну, которая осталась всего лишь кошмаром в уставшем сознании. Думаю, что пройдет как минимум неделя или две, пока все раны и ссадины на моем теле заживут. А теперь пришел черед наслаждаться долгожданным отдыхом. После пережитого ужаса еще не скоро придётся взяться за кисть, чтоб начать новое полотно. И больше никогда не стану писать портрет дамы в черном. Нельзя жить только одной тоской, грустя о прошлом, которое может затянуть в вязкий омут. Зря, что я понял это только сейчас.
3 марта 1888 г.
Давно я не делал заметок в своем дневнике, так как кошмары давно не мучали мой рассудок. Перечитывая прошлые воспоминания, с лихвой вспоминаю, как мне посчастливилось встретить настоящего призрака. Дорогой дневник, хочу тебя заверить, что дела мои идут успешно и уже много лет не принимаю лауданум, избавившись от опиумной зависимости. Я закончил писать несколько полотен, которые приобрели особую популярность в парижский салонах. Теперь я переехал жить в Париж навсегда, хотя иногда с грустью вспоминаю старый добрый Лондон, в котором прошли лучшие годы моей жизни, где я научился заниматься любимым делом и впервые влюбился. Теперь у меня другая любовь — давно в Париже я познакомился в Вивьен, обворожительной француженкой, которая всколыхнула мое мальчишечье сердце, своей необузданной красотой. Мне особенно нравиться ее вьющиеся темные локоны, тонкие брови и приятные черты лица. Иногда мы гуляем по Парижу и наблюдаем на большой площади за строительством башни в честь столетнего юбилея Великой французской революции. Если не ошибаюсь, то главного архитектора этого странного строения зовут Эйфель.
Да уж, столько воды утекло, я уже давно не тот прежний мальчишка, а пожилой старик, хотя романтические мысли блуждают в голове. Сердце еще терзает смутный осадок, хотя уже прошло много лет после смерти Диккенса, который так и не успел закончить свой роман «Тайны Эдвина Друда». Я не раз перечитывал его, но так и не приблизился к разгадке.
К слову стоит еще и упомянуть о Теодоре Коллинз. На склоне лет я совсем перестал верить в призраках, а все что случилось со мной ранее, считаю всего лишь странным приключением. Было ли оно на самом деле? Сам уже не знаю, до чего стал старым. Будто кошмарный сон закончился хорошим концом.
И вспоминая о даме в черном, мне пришла интересная философская мысль. Люди спали, спят и будут спать, ибо время проснуться не наступило именно для них, потому что они продолжают придаваться грезам о даме в черном, наслаждаясь ее тайной. Но однажды спящие насладятся сполна, заглянут под траурную вуаль и сильно удивляться, понимая, что вся их жизнь была всего лишь грезами, а настоящая жизнь начинается прямо сейчас. Я, Эдвард Блэквуд, чувствую, что сил у меня осталось не очень много, но это меня нисколько не пугает, ибо я всегда был, есть и буду счастлив в своих грезах о даме в черном.