Антонов Михаил Алексеевич : другие произведения.

Божий суд

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Есть ли жизнь на том свете, нет ли- науке не известно. Но зато это хорошо известно автору данного произведения. Звуковая дорожка: http://mp3.music.lib.ru/mp3/a/antonow_m_a/antonow_m_a-bozhij_sud-2.mp3

   БОЖИЙ СУД
  
   I
   Я умер в апреле, 9-го числа, в 13 часов 6 минут по местному времени прямо в троллейбусе 1-го маршрута. Сначала в груди что-то сильно закололо, а затем горячее жжение быстро разлилось по левой стороне моего тела. Я с трудом удержался от того, чтобы не застонать. Затем все оборвалось, поскольку я потерял сознание...
   Позднее патологоанатом рассказывал моей жене, что если бы меня сразу доставили в реанимацию, то, наверное, еще можно было спасти, но, к сожалению, и скорую вызвали слишком поздно, да и медики прибыли без кардиологической аппаратуры. Тут он прав - винить особо было некого.
   Потеряв сознание, я потихоньку стал заваливаться влево. И потом, когда троллейбус резко тормознул на остановке, я и вовсе упал набок, заняв все сидение.
   Народу в салоне оказалось немного, и мое падение не привлекло особого внимания. Выходившим было не до меня, а входившие думали, что я лежу так на сидении уже давно. Многие из вошедших смотрели с брезгливостью, подозревая, во-первых, что я просто-напросто пьян, а во-вторых, что подобное лежание на сдвоенных сиденьях в общественном транспорте является для меня делом обыденным и привычным. Даже кондуктор - замотанная женщина лет сорока, - отвечающая за порядок в салоне, поначалу возмутившись подобным поведением, высказала какое-то нелестное замечание в мой адрес, но затем отвлеклась обилечиванием еще живых пассажиров - план-то все равно надо делать, - и она удалилась в дальний конец салона. Только через две остановки, когда кондуктор снова наткнулась на мое бездыханное тело, в душе ее поселилась тревога.
   - Эй, мужчина! Вы что лежите? - спросила она. - Вам что, плохо? Запаха вроде нет...
   Я ей, естественно, ничего не ответил. Покойники молчаливы и болтать не любят.
   Она склонилась надо мной и, сообразив по остекленевшем уже глазам, что со мной действительно не все в порядке, распихивая пассажиров, бросилась к водителю.
   Троллейбус сразу же встал на прикол. Водитель по динамику объявила, что человеку в салоне плохо, что она вызвала по рации через диспетчера скорую и будет ее ожидать.
   Народ сердито заворчал. Столько неласковых слов в собственный адрес я не слышал за всю свою не слишком длинную жизнь. Недовольных можно было понять, ведь этим скоропостижным поступком я срывал столько встреч и разнообразных планов... Кто-то успел оплатить билет, а его дальше не везут, кто-то куда-то опаздывал, кто-то хорошо сидел, а в другом троллейбусе придется стоять...
   Поэтому посыпались советы: бабка в шали предлагала дать мне таблетку нитроглицерина; два люмпена предложили вынести меня на улицу и положить на лавочку на остановке, дескать, там я обязательно просплюсь, а самим ехать дальше. Молодой человек, стоявший рядом с двумя хорошенькими и молоденькими девушками, считал возможным ехать дальше. Подумаешь, полежит мужик в салоне, тут до конечной всего ничего осталось, а они в институт опаздывают. Надо, так и к диспетчерской на кольцо скорая приедет. А еще один мужик - высокий и очкастый, в кожаной куртке и в кожаной фуражке - даже склонился надо мной и со знанием дела пощупал за запястье и возле шеи.
   Я почему-то сразу сообразил, что он врач, причем анестезиолог и работает в больнице скорой помощи. Почему я так решил - не знаю.
   Через несколько секунд, сообразив, что у меня не только пульса нет, но и рука подозрительно холодная, он, чуть повернув мою голову и заглянув в глаза, вздохнул и вымолвил с некоторым сожалением, что я, похоже, уже навсегда отъездился в троллейбусах. Причем я понимал, что сожалеет он вовсе не обо мне, грешном, а о том, что из-за задержки троллейбуса у него будет меньше времени на свидание с его дамой. Вытерев пальцы носовым платком, медик подхватил под руку свою спутницу - эту самую даму, весьма миловидную высокую блондинку в красном демисезонном пальто, - и вместе с ней быстро вышел из транспорта.
   Народ, стоявший вокруг меня, услыхав такое заключение, быстро рассосался. А после того как какой-то чудак, одетый как бомж, с лицом явного идиота, стоявший себе до этого на задней площадке, во весь голос пропел: Шел троллейбус первый номер, а в троллейбусе кто-то помер... - и дурацки захихикал над собственной шуткой, самые непонятливые сообразили, что салон надо покидать. Тем более, что водитель, молоденькая девушка, уже опускала штанги.
   Последними, позвякивая стеклотарой в матерчатой сумке, выходили из салона те два люмпена, что советовали вынести меня на улицу и положить там на лавочку. Один из них, тот, что пониже, сумел прихватить на память мою кепку, незаметно сунув ее за пазуху.
   Он подумывал и о том, что неплохо было бы осмотреть мои карманы, но присутствие кондукторши его остановило.
   Я видел все его действия и отчетливо понимал мысли, но никак не вмешался. Мне была ясна вся тщетность такой попытки, к тому же я и сам почему-то уже никак не ассоциировал себя с лежащим на сиденье телом.
   - Ну что же, ты не так плохо выглядишь, - послышался знакомый голос.
   Обернувшись, я увидел отца.
   - Привет, сын, - произнес он, улыбаясь в седые усы и протягивая руку.
   Я машинально протянул свою. И тут до меня дошло, что его внезапное появление абсолютно не удивляет меня, как будто все так и должно быть. И то обстоятельство, что он умер пятнадцать лет назад, никакой роли не играет. Вот он стоит передо мной такой, каким я привык его видеть, даже костюм знакомый - с медалькой участника Великой Отечественной войны на правой половине груди.
   Рукопожатие прошло как-то странно, я не ощутил его физически, но какое-то соприкосновение все же произошло, и понял я это по весьма непривычному моральному удовлетворению, охватившему всего меня целиком.
   - Привет, - машинально ответил, - если правильно понимаю происходящее, то я, вроде как, того... помер? - Отец согласно кивнул головой. - Жалко, кое-какие дела остались не доделаны. Хотя, - я прислушался к собственным ощущениям, к удивительному покою, охватившему меня, - Бог с ними. Да и тело это мне надоело.
   - Ну, не такое уж оно плохое, - возразил отец, рассматривая мой неподвижно лежащий труп. - В этом и есть преимущество скоропостижной кончины. Тело целое, болезнью не изможденное. Мое, после того как я пролежал три недели в больнице, куда вы меня сплавили, выглядело гораздо хуже. Ну да ладно.
   - Вот этого я и боялся, что ты будешь сердиться за то, что мы не дали умереть тебе дома, а отправили в больницу. Но ты пойми, Саньке было три года, Ниночке - полтора, а ты почему-то стал заговариваться и был явно не в себе. Я боялся оставлять их с тобой. Я же должен был ходить на работу. А тут ты еще и есть перестал. Два дня ничего в рот не брал... Пришлось супруге вызвать участкового врача, а уж та и отправила тебя в больницу.
   - Я стал заговариваться? - переспросил удивленный отец.
   - Ну да, - подтвердил я.
   - А я вот не помню. Последние дни прошли как в тумане. Да ладно, дело прошлое. Что же, пойдем, провожу тебя.
   Я понял, что сейчас мне нужно идти с ним. Я не знал куда, но чувствовал, что так положено и ничего другого мне не остается.
   Взглянув в последний раз на тело, которое буквально еще полчаса назад было моим, я отправился вслед за отцом к задней площадке троллейбуса, к выходу из салона. В этот момент путь нам перегородили трое медиков с какими-то саквояжами. С сосредоточенными лицами они решительно направились к моему трупу. Нас с отцом они явно не замечали.
   - Да ладно, пойдем напрямую, не люблю, когда через меня живые проходят, - произнес отец и, свернув направо, проскользнув через сидение и боковую стенку троллейбуса, оказался на улице. Я, повторив его маневр, тоже прошел сквозь препятствие на свободу.
   На улице светило весеннее солнце, но я не чувствовал его тепла или свежести ветра. Материальный мир перестал для меня существовать. Осязание и обоняние исчезли, а вот зрение и слух остались. Это казалось немножко странным.
   - Пойдем вон в тот магазинчик, - сказал отец, - там, наверное, удобнее всего будет.
   - Голованов и компания, что ли? - уточнил я.
   - Да нет, там двери стеклянные и народ ходит. Вот рядом, в подвальчике, дверь плотная, тяжелая, и ею мало кто пользуется. Эта подойдет.
   - Там находится их ремонтная мастерская, я как-то видик ремонтировал, - показал я свою осведомленность.
   - Да? Впрочем, какая разница, - заметил отец.
   И, удержав меня за рукав, добавил:
   - Да пропусти ты эту машину.
   - А что, задавит?
   - Нет, конечно, но в ней люди, а у них души. Столкнешься с душой живущего и самому неприятно будет, и ему вредно.
   Я поверил отцу на слово.
   Пока мы пересекали проспект Ленина, я поинтересовался:
   - А вот встречать своих только что умерших потомков - это что, обязанность такая?
   - Да нет. Для этого ты должен быть достоин этой миссии и, конечно, свободен. Сам вскоре поймешь.
   Уже на каменной лесенке, ведущей в подвальное помещение мастерской, мы нос к носу столкнулись с миловидной гражданкой лет тридцати, только что сдавшей что-то в ремонт и на ходу прячущей в сумочку квитанцию. Отец недовольно чертыхнулся и прижался к стенке, пропуская ее. Я, последовав было его примеру, в последний момент из-за какого-то дикого любопытства протянул руку и коснулся женщины где-то в районе ее симпатичного декольте.
   Лучше бы я не экспериментировал. Моя рука прошла сквозь ее тело. При этом я ощутил не нежную кожу своими пальцами, а какой-то странный спазм, передернувший все мое существо. Очень неприятный. Да и женщину передернуло от моего прикосновения. Она недовольно обернулась, пытаясь выяснить, что это такое, и ее недовольство расстроило меня еще больше.
   - Я же предупреждал, - покачал головой отец.
   Я виновато промолчал.
   - Ну вот мы и пришли, - сообщил он. - Я пойду первым, а ты уж потом, через некоторое время.
   Отец потянул на себя дверь. За ней, я знал, находилась небольшая комнатка с конторкой приемщика и стеллажами, набитыми неисправной и починенной техникой. В этот же раз за дверью была непроглядная мгла. Прямо как стена. Даже уличный свет не выхватил ни сантиметра из нее. Отец стал быстро таять, блекнуть, теряя контур и краски, а затем как будто всосался в эту темноту.
   Пораженный таким зрелищем, я некоторое время постоял перед захлопнувшейся дверью. Затем, сообразив, что иного пути у меня все равно нет, решительно потянул дверь на себя. Она распахнулась легко и беззвучно. И опять я не увидел перед собой знакомого интерьера радиомастерской. На этот раз вместо тьмы, встречавшей отца, я увидел яркий белый свет, заливавший весь прямоугольник двери. Он, как ни странно, ничего не освещал, и в то же время за ним ничего не было видно. Это была какая-то необычная стена света.
   Я протянул руку, и она по локоть исчезла в этой стене. Тогда я, не раздумывая, шагнул вперед.
  
   II
   Стена света, ставшая вдруг стеной мглы, осталась за моей спиной. Я оказался в абсолютно стерильной светлой комнате. Белые матовые стены, белые матовые полы, а впереди стеклянная двустворчатая дверь. Любопытства ради я обернулся, подумав о том, можно ли вновь проникнуть через эту черную стену в мир живущих, но за спиной моей уже была все та же белая стена, что и по бокам. Твердость и прочность ее я проверил рукой. Через такую стену я пройти бы не смог.
   Тихий женский голос откуда-то со светящегося потолка спокойно объяснил: Вы находитесь в карантинном блоке, после идентификации сможете пройти в следующий зал.
   Я не понял, в чем заключалась эта самая идентификация. Вроде бы мелькнул красноватый луч, осветивший меня на мгновенье, а может, мне это только показалось. Но на двустворчатой двери вдруг клацнул невидимый замок, и тот же тихий женский голос сообщил, что я могу идти дальше.
   Коридор, в котором я оказался, был бесконечным. По крайней мере, я не видел, где он начинается и где заканчивается. Стены и пол белые и матовые, а потолок светился. Но главным отличием от предбанника, где я находился до этого, было наличие множества дверей, точно таких же, как та, через которую я сюда и попал.
   Ради удовлетворения собственного любопытства я хотел посмотреть, что за ними, но все двери были без ручек, да и внутренний голос мне сразу подсказал, что там нет ничего интересного. Такие же карантинные боксы.
   Поэтому я неспешно побрел по коридору. Хотя глагол брести тут вряд ли подходит, поскольку способ, с помощью которого я стал передвигаться, нельзя было назвать ходьбой. Я мог и вовсе не переставлять свои нижние конечности, но стоило мне подумать, что я хочу переместиться, как все мое существо передвигалось в нужную точку. Причем, скорость движения тоже увеличивалась или уменьшалась по моему желанию. Это было весьма забавным, и я даже пожалел, что при жизни не имел возможности перемещаться таким эффективным способом.
   Я медленно двигался в надежде, что вдруг откроется одна из дверей, и я увижу еще кого-нибудь. Но двери мелькали одна за другой, а никого так и не было. Мне стало скучно, и я дал сам себе команду: Ну, что там впереди? - и почти сразу же оказался перед широко открытой дверью, ведущей в довольно большой зал.
  
   III
   Обстановка в этом зале мне напомнила регистратуру то ли в поликлинике, то ли в гостинице. Я собрался было войти туда, как передо мной возник дядечка неопределенного возраста с окладистой бородой, одетый во что-то напоминающее рясу, и сурово произнес:
   - Не суетись. Сначала идентификация. Встань сюда, - и он указал на темный кружок, нарисованный на полу.
   Я завис над указанным местом. Снова мелькнул красный луч. А старичок сердито заметил:
   - Ну и почему опаздываем?
   Я слегка оторопел и выразил удивление весьма резко:
   - Дед, ты уж выбери что-нибудь одно: или я тороплюсь, или я опоздал, а то как-то несуразно получилось.
   Вахтер, или кто он тут был, взглянул на меня иронично и ответил:
   - Ты вошел сюда уже давно, где ты так долго шлялся?
   - Шел по коридору. Он такой длинный.
   - Ты не шел, ёлы-палы. Ты полз, - сердито заявил он, вынимая из какого-то шкафчика и вручая мне что-то вроде пластиковой папочки с документами. - Что там смотреть, где там ходить? Одни двери разглядывал? Так за ними нет ничего. Для тебя. Надо было сразу сюда. Теперь ты всю очередь сломал. Вот он 2007040919590110-й! - произнес дед, обращаясь уже к светлым личностям, сидящим за конторкой. - Чей он?
   - Ну слава Богу, нашелся, - произнесла одна из них и добавила, обращаясь уже ко мне, - пройдите сюда.
   Я проскользнул к ее конторке, миновав полноватого субъекта в очках и сухонького лысоватого мужичка лет шестидесяти.
   - А почему, собственно, вне очереди?! - возмутился толстячок. - Я пришел раньше, он где-то шлялся, как правильно заметил товарищ, - кивнул он головой на швейцара в хламиде. - А теперь его вне очереди. Что, и на этом свете, как и на том, тоже везде блат и кумовство? Я жаловаться буду!
   Я притормозил и вдруг в первый раз увидел судьбу. Сроду не замечал за собой такого дара, а тут словно глаза открылись. Я увидел судьбу этого неудачника, человека, которому всю жизнь не везло. У него была плохая, тусклая и неинтересная жизнь, скучная работа и заурядная карьера, некрасивая жена, невоспитанные, не обученные, необязательные и, самое главное, нежеланные дети. Он часто и несправедливо завидовал многим, делая людям мелкие подлости и пакости. Характер у него был поганый: мелочный и склочный. И умер он нелепо: подавившись маслиной во время еды.
   Вступать в дискуссию с таким субъектом не хотелось, тем более, что вместо меня ответил лысоватый мужичок.
   - А кому?
   - Что кому? - взвизгнул очкарик.
   - Кому ты тут жаловаться собираешься? - поинтересовался лысый.
   - Начальству ихнему!
   Но тут и до толстячка дошло, что в этой конторе начальство как таковое отсутствует. Вернее, до него уж очень высоко.
   - Найду кому, - решительно заявил он, считая, что победитель в споре тот, за кем осталось последнее слово.
   Существо за стойкой без тени раздражения заявило толстяку:
   - Он умер раньше вас, поэтому он - вперед. Давайте документы!
   Это уже относилось ко мне.
   Я улыбнулся существу и, замявшись, сказал, что в общем-то не претендую, чтобы меня обслуживали вне очереди. Тем более, что впереди у меня вечность, как нам обещали святые отцы.
   - Ну это кому как повезет, - не согласилось со мной существо.
   Я никак не мог определить его пол. Фигура у него была какая-то неопределенная, а лицо источало ровный неяркий свет, словно лампа дневного света, и этот свет скрывал черты лица. Голос напоминал то ли мужской тенор, то ли женское контральто.
   - Кому-то долго ждать приходится своего часа, а кого сразу по второму кругу заворачивают. И передохнуть не дают. Это уж, как суд решит. Давайте документы, - повторило оно равнодушным голосом, не обращая внимания на толстяка, стоявшего рядом.
   - Какой суд? - испуганно спросил очкарик.
   - Народный, - съязвил стоявший сзади лысый.
   - Божий, - вздохнуло существо.
   Взяв своими светящимися руками мою пластиковую папочку, чем-то напоминающую современные канцелярские файлы для бумаг, оно положило ее на стеклянный квадрат на своем столе.
   Мой пакет засветился ярким алым светом.
   - Еще не лучше, - выдохнул регистратор. - Категория А.
   - Серьезно? - удивилось такое же существо за соседней конторкой. - Впервые вижу Ашку живьем, вернее, так близко.
   И оно всерьез принялось меня разглядывать. Если б я был живым, я бы слегка засмущался, но, похоже, мне, как душе, смущение было неведомо.
   Мое регистрирующее существо замедлило свои действия, сосредоточенно решая, как со мной поступить. Только я собрался было спросить, что же мне делать, как оно, видимо, уловив мои мысли, протянув мне мой пакет, произнесло весьма вежливо:
   - Вы хотите посетить траурные мероприятия?
   - Какие? - не понял я.
   - Похороны вашего тела, поминки.
   - Это мое право или обязанность? - снова поинтересовался я.
   - Это право, правда, предоставляется не всем. Вам можно.
   Я задумался и довольно отчетливо представил, как пройдут мои похороны. Картина, возникшая в моем сознании, была довольно унылой и никак не вдохновляла. Я, честно говоря, и будучи живым не очень-то любил подобные мероприятия, посещая их исключительно в силу необходимости, а уж теперь, когда имелась такая прекрасная возможность сачкануть, причем никто из покинутых мной родственников этого не заметит, было бы странным проявлять активность и тащиться на собственные похороны. Тем более, что в последнее время у меня с моим телом было множество разногласий.
   Оно во многом меня не удовлетворяло, и все последние годы жизни я подсознательно чувствовал свою отстраненность от него. Я не слишком его жалел и берег и, возможно, именно поэтому умер так рано. Так что смотреть на бренные останки, когда-то принадлежавшие мне, не было никакого желания. Поэтому я ответил:
   - Чересчур скорбное зрелище будет, лучше я на него не пойду. А чего-нибудь повеселей вы не можете предложить? Вроде танцев для тех, кому за тридцать, хотя бы?
   - Нет, - ровным голосом ответило существо за конторкой.
   Земные шутки их, похоже, не интересовали.
   - Тогда немного подождите, - продолжило существо, - я вызову старшего по смене, и он вами займется.
   Я не стал спорить, кивнул и отошел в сторону.
   Тут же прямо передо мной появилось кресло, которое, как я понял, предназначалось именно для меня. Я не удивился подобному фокусу, а просто в него сел, хотя мог и продолжать стоять, поскольку абсолютно не чувствовал никакой усталости.
   Регистрация душ умерших продолжалась. Толстячок в очках, дорвавшись наконец до регистратуры, протянул свой пакет.
   Его пакет засиял лиловым цветом.
   Существо равнодушно сообщило:
   - Третий разряд. Ваш портал номер три. Хотите ли вы посетить собственные похороны и поминальные мероприятия?
   - А что, можно? - заискивающе спросил очкарик.
   - На ваше усмотрение.
   - Сходи, мужик, - с какой-то странной уверенностью посоветовал ему я.
   Не знаю откуда, но у меня вдруг понял, что у души толстяка это последняя возможность побыть в человеческом облике. Сделав вид, что не слышит моей реплики, очкарик спросил у регистратора:
   - Меня отпустят на Землю?
   - Вы и сейчас на Земле, только в другом измерении. Я выдам вам пропуск на три посещения.
   - Почему три? - спросил толстяк.
   - Вам столько полагается. Время спрессовать?
   - Это как? - недоумевал клиент.
   - Это чтобы не ждать между посещениями.
   - А что, долго ждать?
   - Через три дня вас хоронят, потом девять дней и сороковины. Можно ждать, а можно сразу везде поприсутствовать.
   - А потом что?
   - Потом вы возвращаетесь в портал номер три на разбор вашего дела, - терпеливо поясняло дежурное существо.
   - Какого дела? - испуганно переспросил толстяк.
   - Уголовного, - встрял стоявший за ним лысый дяденька. - Мужик, ты здесь не один. Решай, короче, в натуре. Очередь же ждет.
   Действительно, за спиной лысого уже стояли полная пожилая женщина, пацан лет восьми и весьма симпатичная девушка. Да и очереди к другим регистраторам заметно обновлялись.
   - Не торопите меня, гражданин, - взвизгнул толстяк, - я хочу все понять.
   - Чего тут понимать, толстый, - удивился лысоватый. - Берешь ксиву и откидываешься на волю, потом возвращаешься и мотаешь свой срок по полной программе от звонка до звонка. Ты по первой ходке, что ли?
   Как ни странно, такое объяснение дошло до очкастого легче.
   Не желая далее дискутировать с соседом, он повернулся к регистрирующему существу и заявил:
   - Лучше сожмите мне время. Я посещу все сразу. А то у вас публика такая...
   Чем его не устраивали окружающие, он не пояснил.
   - Хорошо, сейчас я надену вам браслет-пропуск, и можете отправляться в шестой портал. Там вас примут.
   С лысым разобрались быстрее. Его пакет был грязно-серого цвета.
   - Ваше тело еще не найдено, - объявили ему.
   - И что, до каких пор мне чалиться здесь?
   - До тех пор, пока его там не обнаружат. В принципе, если хотите, можете отказаться от последнего посещения Земли и отправляться на суд. Но вы ведь сами настаиваете. Придется ждать.
   Я неожиданно для себя вдруг понял, о чем речь. Словно в убыстренном виде просмотрел фильм с участием этой души. Ее владелец - авторитетный вор - был убит своими подельниками еще в сентябре минувшего года. Труп вывезли за город и запихнули в бетонную трубу водоотвода под каким-то шоссе. С тех пор он ждет, когда его тело обнаружат и похоронят. Вот из таких иногда и получаются приведения, если их отпускают или они проникают на Землю.
   Не знаю почему, но я вдруг увидел и дальнейшие события и поспешил обрадовать несчастного.
   - Ты не переживай, приятель, сейчас там весна. Снег тает. Скоро, недели через две, будут твою трубу чистить, чтобы вода уходила, и найдут тебя. Твое тело, - заявил я уверенно.
   - А ты откуда знаешь, умный такой? - удивился лысоватый. - Ты же только прибыл.
   - Он знает, - уважительно сказало дежурное существо. - Он же Ашка, а у них дар есть.
   - Какой дар?
   - Судьбы читать, - пояснило существо. - Так что вам в четырнадцатый портал, и через две недели приходите.
   - Вот ведь. Опять в эту скукотищу. Чего же у вас там ни баб, ни водяры нет? Даже книжек нет. В другом месте нельзя ожидать?
   - Нет, - ответило существо за конторкой довольно-таки строго. - Да и зачем вам женщины и спиртное, если вы ими воспользоваться не можете? Следующий.
   Скользя в свой портал, бывший уголовник бубнил про себя:
   - Зачем, зачем. Хоть поглазеть, и то интересно.
   У стоявшей за ним полной женщины пакет светился голубым - сюда ее привели запущенный диабет и тяжелая гипертония.
   Второй разряд, второй портал - подумал я за секунду до того, как регистрирующее существо повторило эти мои мысли вслух. Самое странное, что такая непонятно откуда взявшаяся способность читать чужие судьбы и предугадывать некоторые события меня ничуть не удивляла. Я воспринимал ее уже как данность. Просто увидел пакет женщины, и как только он засветился, словно в убыстренном кино, в моем сознании промелькнули все основные события ее жизни. При желании отдельные эпизоды я мог просмотреть подробнее, понять мысли, которыми она обосновывала свои поступки и решения. За шестьдесят четыре прожитых этой женщиной года она родила двоих детей и сделала четыре аборта. У нее было двое законных мужей и несколько случайных партнеров. Работала она в основном по торговой части, хитрила, изворачивалась, иногда обвешивала, порой обсчитывала и дважды увольнялась по недоверию, хотя судимостей не имела. Любила и баловала детей и внуков, закончила заочно торговый техникум, была довольно жалостлива и охотно подавала нищим. В эпоху финансовых пирамид слегка погорела на Хопре, к концу жизни задумалась о боге и стала захаживать в церковь. В общем, обычный компот из грехов и добродетелей. Чего больше, сразу и не поймешь.
   Женщина тоже хотела посетить свои поминальные мероприятия и, естественно, получила браслет-пропуск.
   Стоявший за ней щуплый восьмилетний пацан был из категории современных беспризорников. Вообще-то родители у него имелись и даже были живы на момент смерти сына, но воспитанием этого отпрыска и еще трех его братьев и сестер не занимались ввиду отсутствия такой возможности. Папочка отбывал долгий срок за убийство собутыльника, а мамочка после заочного развода очень увлеклась своей личной жизнью, меняя вечно нетрезвых партнеров с калейдоскопической быстротой. Парнишка успел изрядно настрадаться за свою короткую жизнь: и голодал, и холодал, и лупили его часто. Сам он тоже подворовывал. Отбился от семьи, предпочитая улицу со всеми ее приключениями. Погиб глупо и нелепо: забрались компанией в колодец теплотрассы нюхать бензин, случайно облился горючей жидкостью, а потом, не подумав, закурил. Одежда вспыхнула как факел, пацаны, испугавшись, выскочили, а он, получив сильнейшие ожоги лица и рук, через два дня скончался в больнице. В общем, на ангела никак не тянул. Его пакет светился зеленым.
   Тоже второй разряд, второй портал.
   На вопрос о посещении собственных похорон парнишка отрицательно замотал головой.
   - Не-е, я похороны не люблю. Покойников боюсь. Еще встанет из гроба и схватит за руку, - честно признался он, абсолютно не отдавая себе отчет в том, что в бесплатном, плохо выструганном гробу для неимущих будет лежать его собственное тело. - Да и мамка с дядей Петей опять напьются, драться будут, как на поминках бабушки. Не-е, не хочу.
   Тут он оказался прав. Примерно так все и должно было произойти.
   Я откуда-то знал, что мамаша его уже суетилась в надежде заполучить похоронное пособие, но в то же время она совершенно не собиралась заниматься похоронами сына, надеясь, что эту обременительную для нее функцию выполнит государство.
   Дошла очередь и до симпатичной девушки. Ее пакетик осветился ярким желтым светом.
   Самоубийство, - с огорчением подумал я. - Такая хорошенькая...
   - Ваш портал восьмой, - произнесло существо за стойкой. - Пройдите туда.
   Впервые, как мне показалось, в его сухой интонации прозвучало что-то человеческое. Какая-то легкая тень сожаления.
   - А мне можно будет посетить траурные мероприятия? - с надеждой спросила девичья душа.
   - Нет, вам не полагается.
   - Почему? - неприятно удивилась девушка. - Всем предлагают, а тут вдруг не полагается. А мне очень надо.
   Последнюю фразу она произнесла с некоторым надрывом в голосе.
   - Потому и не полагается, что очень хочется, - произнес ей в ответ неизвестно откуда взявшийся мужчина в синем рабочем халате. - Все из-за вашей причины, по которой вы сюда прибыли. Наказание в вашем случае действует незамедлительно. Да и незачем, милая, вам туда отправляться. Ничего вы не дождетесь. Не придет он и каяться не станет. Так и будет весело проводить время с Маринкой, а потом Аленой, Катериной и другими. А вот для вас уже ничего никогда не будет. Отправляйтесь, милая, пожалуйста, в восьмой портал.
   Мужчина легко мотнул кистью правой руки, как бы отправляя душу в путь. Девичья душа, прижав к груди пластиковый пакет со всеми своими деяниями, медленно, но послушно поплыла к соответствующим дверям.
   - Судя по всему, я за вами, - произнес мужчина, обернувшись уже ко мне.
   Его лицо мне показалось знакомым. Было оно благожелательным и интеллигентным. Не сразу, но чуть попозже я сообразил, кого мне напоминал этот субъект - киноактера Георгия Жженова в ту пору, когда он снимался в фильмах про резидента. Даже тембр голоса был похож.
   - Наверное, если вы - начальник смены, - согласился я, вставая.
   Он протянул мне руку, и мы поздоровались, как люди. Живые люди.
   Не знаю, почему мы поступили именно так. Обычно души не касаются друг друга и держатся на расстоянии. По крайней мере, пока я здесь находился, мне и мысль такая не приходила: прикоснуться к кому-либо. Даже если это была симпатичная девушка, как та, что пошла в восьмой портал. А тут вдруг я понял, что это - ровня, и если я протяну ему руку, ничего страшного не произойдет.
   Это просто обряд для посвященных. Действительно, ничего такого не произошло: ни спазма, как в том случае на лестнице, когда я пытался коснуться живого существа, ни каких-либо других неприятностей.
   После этого символического рукопожатия мы сразу же, не сговариваясь, перешли на ты.
   - Давай я гляну твои документы. Формальность, понимаешь, - сказал он.
   Взяв мою папочку, он подплыл к столику регистратора. Она вновь запылала ярким алым светом.
   - Ну, все в порядке... - успел было произнести начальник смены, как мирное течение регистрации душ было прервано чрезвычайным происшествием. Одна из вновь прибывших - это была женщина лет около сорока - вместо того чтобы встать в указанный старичком-вахтером темный круг для идентификации, вдруг упала на пол. Именно упала, а не легла. Это было странно. Все удивленно уставились на нее - нормальные души себя так вести не могут, это понимали все. Лежащая фигура вдруг дернулась несколько раз подряд, словно через нее пропустили электрический ток.
   - Всем стоять! - крикнул начальник смены. - Никому не приближаться!
   В помещении регистратуры все остановилось.
   - Петр Андреевич, следи за дверями, - продолжал командовать мой новый знакомец, - чтоб не закрылись.
   Старичок-вахтер проскользнул ко входу и стал придерживать ту створку дверей, которую лежащая при конвульсиях эпизодически пинала ногой. Вдруг женщина стала блекнуть. Изображение ее словно бы таяло: становилось все более прозрачным. Потом вроде опять проявлялось. После еще одной конвульсии женщина умиротворенно вытянулась, сделала глубокий вдох, очень быстро поблекла и растворилась окончательно. Только голубоватый дымок тянулся куда-то в глубины коридора вечности.
   Начальник смены тяжело вздохнул.
   - Вот ведь, опять объяснительные собирать. Второй раз в моей смене такое безобразие. Ты ее идентифицировать успел? - спросил он у стража ворот.
   - Никак нет, к счастью, - ответил тот.
   - Тоже мне счастье. Что же, приступайте к работе, - скомандовал начальник регистраторам.
   Те сразу принялись опрашивать очередных клиентов.
   А он, взяв мою папочку под мышку, сказал, обращаясь уже только ко мне:
   - Ну все, пошли, - и на ходу стал делиться своими мыслями. - В прошлый раз был маленький ребенок. А сейчас вот взрослая женщина. Тот-то ничего не расскажет, а этой рот не заткнешь. Именно после таких случаев и появляются среди живых легенды про светлый тоннель, в который улетали их души.
   - Так что, она ожила? - удивленно спросил я.
   - Да. Там, в мире живых, ее все-таки откачали. Надо признать, что медицина на Земле не стоит на месте. Раньше таких эпизодов практически не было, а теперь случаются, и не по одному в год. Но это проблема не нашего отдела. Это смертники пусть теперь отчитываются, почему они дату ее появления здесь неправильно определили.
   - А мы куда? - спросил я.
   - Прогуляемся по помещению, - ответил мой спутник.
  
   IV
   - Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу... - процитировал я классика. Начальник смены оглянулся на меня с любопытством.
   - Приятно общаться с культурным человеком. Неужели старика Данте еще кто-то читает? - спросил он.
   - Да практически нет. Мне не попадались люди, которые бы сознались, что одолели его целиком. Видимо, времени не хватает. Быт заедает.
   - В мое время тоже его редко кто читал, - согласился мой спутник. - А я, значит, получаюсь вроде как твой Вергилий? Ну что же, что-то в этом есть, похоже. Тогда и зови меня Валерием. Тем более, что однажды меня именно так и звали. Нам сюда.
   При этом он показал на дверь без каких-либо надписей, после чего прошел сквозь нее, не открывая створок. Я же решил не экспериментировать и дверь открыл.
   Помещение было пустым. Это я успел разглядеть еще на пороге. Стоило же Валерию выйти на середину комнаты, как в ней самым волшебным образом появилась мебель.
   - Я заказал деловой кабинет, - сказал он, - так разговаривать будет удобно. Садись в кресло.
   Я опустился на предложенное место. Валерий сел за шикарный письменный стол.
   - На той Земле, где все еще живы, для завязки разговора я предложил бы тебе сигарету или выпить, - сказал он. - Здесь у нас всего этого, понятное дело, нет, да и, как мне кажется, ты в этом не очень-то нуждаешься.
   Я прислушался к своим ощущениям. Действительно, я ничего подобного не хотел: ни есть, ни пить, ни курить. Я даже не нуждался в женской ласке. У меня ничего нигде не болело, не чесалось, не свербило. Я не ощущал собственного веса, а также хоть какой-либо усталости от своих действий. Не пробовал, но был полностью уверен, что запросто смогу сесть на шпагат, подтянуться на перекладине тысячу раз, встать на голову и совершить еще множество подобных оригинальных поступков из категории тех, которые ранее были мне абсолютно недоступны. Но в то же время, честно говоря, я не мог сказать, что эти вновь появившиеся способности сильно меня радовали. Я ведь осознавал, что с потерей своего тела, своих мускулов, пусть и дряблых от сидячей работы, своего изработавшегося сердца и почти здоровых легких, с потерей своих хронических болячек в виде гипертонии, колита, перхоти на голове и грибка на ногах я потерял все.
   У меня не сохранилось ни чувств, ни желаний, ни нормального тела. Я был уже не я. У меня не было ни фамилии, ни имени, только временный номер для той регистратуры, где я только что был. Существо с моим именем и фамилией прекратило свое существование и после захоронения на одном из кладбищ перейдет в другую субстанцию. А что же осталось?
   Я вытянул вперед руку. Я видел ее. Но не совсем так, как раньше. Я вдруг понял, что это была только видимость руки. При желании я мог - я чувствовал это - сделать ее мускулистой, как у культуриста, или изящной, как у девушки, но зачем? За те сорок восемь лет, что успел прожить на Земле, я привык к своему прежнему телу и, видимо, по этой причине и теперь неосознанно продолжал сохранять его формы. Хотя в последние лет десять я не был от него в восторге. Здесь же эта сохраняемая мной видимость была нужна как оболочка для моего разума, моего сознания.
   Ведь от меня прежнего до этого момента только сознание еще и существовало. Так что же, может, именно наше сознание мы и определяем как душу? На этот вопрос я пока еще не знал ответа.
   Валерий сидел молча и с любопытством смотрел на меня. Вряд ли он мог в точности читать мои мысли, но, судя по всему, догадывался, о чем я думаю.
   - А ты дозреваешь, - произнес он, как только я перестал думать о себе и обратил свое внимание на него.
   - Как это? - спросил я.
   - В этом и заключается твое отличие от тех душ, что ты видел в приемной. Сначала ты вроде как они. Ни внешне, ни внутренне ничем не отличаешься, но чем больше здесь находишься, тем больше начинаешь понимать. Здесь в тебе просыпаются все предыдущие знания, которые ты приобрел за прошлые воплощения или реинкарнации, если тебе это слово понятнее.
   - Так что, я уже жил на Земле?
   - Да и, наверное, неоднократно. Это можно выяснить по уровням, пройденным тобой.
   - Ничего не помню, - признался я.
   - Да сейчас это и не важно, - ответил мой собеседник. - Перед уходом, возможно, вспомнишь. Если захочешь уходить.
   - Куда уходить?
   - Куда-куда - на Землю. Но это все, если суд пройдешь нормально.
   - Так что, меня еще могут оживить? - удивился я.
   - Нет, конечно, - ответил Валерий. - Кому это надо. Начнешь все заново с пеленок, с чистого листа, так сказать, с нового незамутненного сознания. Как говорят в некоторых местах: На свободу с чистой совестью.
   - Ничего пока не понял.
   - Поймешь. Да вот сейчас можно пролистать твое дело и на твоем же примере пояснить. Хочешь? - спросил он.
   Я кивнул и сказал:
   - Давай попробуем.
   Валерий снова взял мой пластиковый пакет и положил его на стеклянный экран, вмонтированный в его рабочий стол. Точь-в-точь такой же, как в регистратуре.
   Пакет снова засветился алым цветом.
   - Цвет свидетельствует о категории души, - начал он свое пояснение.
   - Это я уже понял, - ответил я.
   - А вот теперь мы определим твой уровень... О, у тебя был четвертый.
   - И что это значит?
   - Ты должен был заниматься развитием своих творческих задатков. Писать, рисовать, ваять, снимать фильмы, быть артистом или музыкантом, выступать с концертами, - ответил Валерий. - Было такое?
   Несколько озадаченный я недоуменно произнес:
   - Не совсем. Насколько помню, ни артистом, ни художником я не был. И как-то даже не тянуло. Работал обычным инженером, и меня это вполне устраивало. Я даже не был изобретателем и рационализатором, просто тянул профессиональную лямку и выполнял то, что от меня требовали. Хотя в одном месте свербило, и я пописывал.
   - Стихи?
   - В основном прозу. Мне казалось, что проза у меня получается лучше, хотя и стишками баловался, особенно когда на знакомых дам хотел произвести впечатление.
   - Ну и как успехи?
   Валерий смотрел на меня не без интереса.
   - Дамам нравилось, а вот редакторам почему-то нет, - ответил я. - Несколько раз я пытался ступить на тропу большой литературы, посылая рукописи в различные издательства и толстые литературные журналы, но на все мои обращения только один раз пришел вежливый отказ, а из остальных мест даже не соизволили ответить.
   - Не, ну, значит, ты все-таки хоть что-то пытался сделать?
   - Да, но, видимо, не слишком настойчиво. Мне это могут поставить в вину?
   - Могут, - вполне серьезно ответил Валерий.
   И я понял, что действительно могут и поставят. Впервые я почувствовал какое-то беспокойство. Знакомое с детства сочетание слов Божий Суд наконец-то произвело конкретное впечатление, это впечатление и поселило в душе беспокойство.
   - Ну вот и попробуй обосновать свои аргументы, когда тебя об этом спросят, - посоветовал Валерий, почувствовав мое напряженное состояние. И, видимо, пытаясь отвлечь меня от размышлений, он продолжил свой рассказ: - Итак, как я говорил, ты проходил четвертый уровень. Достаточно высокий. Первый - самый легкий. Либо за счет безгрешной жизни, либо по праву рождения ты должен был попасть в состав избранных. Попасть в избранные по праву рождения - скорее исключение, чем правило. Для этого нужно, чтобы твоими родителями оказались двое избранных более высокого уровня - второго или даже выше. Это событие маловероятное. Их так мало на этой земле. Проще за счет безгрешной жизни.
   - Безгрешной жизни? - удивился я. - Кем же надо быть? Монахом?
   - Совсем нет, - ответил мой собеседник. - Монахом - это перебор. Вера - во втором уровне. Чаще всего это происходит, если ты просто не дожил до той поры, когда грешат. Хотя, впрочем, всякий из вновь живущих имеет право на избранность, и совсем не обязательно для этого умирать в младенчестве. Можно прожить долго по земным меркам и заслужить это право, но жить надо порядочно. Только трудно это.
   Он опять положил мою папку на свой экран и совершил действие, похожее на перелистывание страницы. Я увидел самые яркие страницы своей первой судьбы: я - восьмилетний мальчишка - стою на каком-то высоком косогоре. За спиной вздымаются заросшие лесом горы, а внизу бежит быстрая и холодная речка, голубая-голубая под заливающим все солнечным светом. Дальше, за рекой, - наше село с приземистыми домишками и высокой церковью с зелеными куполами. Рядом со мной другие мальчишки, мы вместе пасем коней. Ребята болтают о чем-то, смеются, а я, не слушая их, завороженно любуюсь окружающим прекрасным миром...
   Все это было достаточно давно, где-то в конце 19 века. Потом я увидел мать. Она любила и баловала меня, младшенького. Были у меня еще два старших брата и сестра и отец - строгий, высокий черноусый мужчина, почему-то всегда с топором за поясом...
   Валерий снова убрал папку с экрана.
   - Это твое последнее лето. 1867 год. Осенью этого года во время сплава леса - твой отец был лесорубом и сплавщиком - ты упал с плота и утонул, не дожив до девятого дня рождения трех недель. Так почти все мы. Я тоже в первой жизни прожил недолго, умер от тифа.
   - Значит, попадание в наши ряды - это судьба всех рано умерших детей?
   - Тот пацаненок, про которого ты сейчас подумал, такой участи не удостоится. Даже ребенку не позволено нарушать заповеди.
   Я не удивился, что Валерий прочел мои мысли о мальчишке-токсикомане, виденном мной в регистратуре.
   - Какие заповеди? Библейские? - не без иронии поинтересовался я.
   - Это скорее наши заповеди в несколько искаженном, упрощенном виде вписаны в Библию, а не наоборот, - достаточно сурово ответил Валерий. И тут же без паузы добавил: - Сложней пройти второй уровень. Это уровень веры и убеждений. Тут у каждого свой путь. Самая закавыка в том, что ты получаешь все, чтобы не пройти его. Искушения на каждом шагу.
   - Проделки дьявола? - поинтересовался я.
   Мой собеседник только улыбнулся.
   - Дьявол как субъект - падший ангел, не имеет к этому никакого отношения, - пояснил он. - Ведь дьявол - он не вне, он внутри нас. Всякое благо сверх меры является искушением. Дьявольским искушением. Когда тебе все дано от рождения: сила, молодость, красота, богатство, власть, - трудно быть скромным и обходиться минимумом. Именно в этом и проявляется искушение. Зачем трудиться, когда ты можешь просто эксплуатировать то, что дано тебе от природы. Главное на этом этапе - выработать в себе упорство, терпение, трудолюбие и закрепить в своем характере те же заповеди. Нужно твердо усвоить, что можно, что нельзя, как можно поступать, а как нет. На этом этапе самый большой отсев. Процентов девяносто пять новых избранных прекращают свое существование во второй жизни, не получая нового тела для третьей. Ведь совсем не трудно умереть в младенчестве или детстве, не совершив грех. Трудно так прожить целую жизнь. Ну а что касается тебя, то ты выбрал путь служения господу.
   От вновь положенного Валерием на экран пакета и возникшего при этом красного свечения мысли мои прояснились, и я, как и в прошлый раз, увидел второй этап своей судьбы.
   Немецкий поселок где-то возле Николаева, на юге Малороссии.
   Меня зовут Хайнрих, я средний сын Фердинанда Горха. Мой отец, полноватый краснолицый мужчина - богатый и крепкий хозяин. У него пашня, скот, батраки. Мать - тихая забитая женщина, свято соблюдающая традицию трех немецких К: дети, церковь, кухня. Видимо, именно в нее я довольно тихий и религиозный мальчик. В отличие от других детей, мне нравится ходить в кирху, нравится торжественность обрядов, одеяния священников, запах свечей. Я выучил все молитвы и знал все обряды, совершаемые в нашей церкви. Через некоторое время по просьбе матери отец разрешил мне стать служкой в церкви.
   Ему не очень нравилась эта идея, по его мнению, и в хозяйстве мне бы нашлось дело. Нужен и свой агроном, и свой ветеринар, и есть возможность отдать меня - очень способного в учебе мальчика - в любой университет, но, скрепя сердце, он согласился с матерью и моим желанием, надеясь, видимо, таким образом через меня заключить с Господом Богом взаимовыгодную сделку. Для отца это едва ли не единственная возможность соблюсти долг христианина, поскольку жить он любил, не особо оглядываясь на заповеди Господни: и служанки от него беременели, и выпить он был не дурак, и объедался сверх меры, однажды даже до апоплексического удара...
   Боже, как я гордился собой, когда мне впервые разрешили облачиться в нарядную церковную одежду. Как сейчас помню, это было на Пасху.
   Потом была учеба в семинарии, первый приход недалеко от Варшавы, тогда Польша входила в состав Российской империи. Конфликт со сластолюбивым и жадным епископом и, как следствие, ссылка в маленький и бедный приход где-то под Саратовом. Потом две революции в России. Одна минула меня своим черным крылом, а вот вторая зацепила. Чекистские застенки, объявление врагом народа и расстрел в декабре 1918 года.
   Все эти картинки промелькнули в моей памяти с невероятной быстротой, а Валерий между тем продолжал:
   - Самое забавное на втором этапе, что большинство избранных женского пола, прошедших его, отказываются от дальнейших испытаний, переходя в обслуживающий персонал.
   - Почему? - удивился я.
   - Потому что они женщины. Сейчас одна из них сюда войдет, и ты все поймешь сам.
   Действительно, через несколько секунд в кабинет, открыв дверь, вплыло одно из тех существ, что сидели за конторкой в приемной. Валерий улыбнулся ему и сказал, что оно может присесть. Существо присело на появившееся кресло и словно сняло с себя какое-то покрывало. То, что я увидел, производило впечатление: очень, очень красивая темноволосая женщина с изящной фигурой сидела перед нами, положив ногу на ногу. Это была женщина без изъянов, любое ее движение было прекрасным. Природное изящество сквозило в каждом ее жесте. Валерий спросил у нее что-то про их дела. Красавица ответила приятным грудным голосом.
   Да, если бы я встретил такую особу при жизни, я бы, пожалуй, мог влюбиться в нее с первого взгляда, а здесь и теперь мне оставалось только на нее любоваться. Что я и делал.
   Надо заметить, что и прекрасная незнакомка, отвечая на вопросы Валерия, поглядывала на меня не без любопытства. Только одно почти незаметное обстоятельство слегка портило красавицу. Она не дышала. Почему-то до встречи с ней я не замечал этого свойства ни у себя, ни у других встреченных душ, а сейчас вот у нее отчего-то заметил. Наверное, потому, что женская грудь, не вздымающаяся слегка от дыхания и волнения, напоминает скорее о каменной статуе, чем о живом существе.
   Как только я это осознал, мне стало грустно. Все-таки у живого существа есть некоторые свойства, о которых можно сожалеть, даже имея право на вечность.
   Поговорив с Валерием на производственные темы и получив от него пластиковую карту с заданием внимательно над ней поработать, красавица встала с кресла и, вновь превратившись в бесполое существо, удалилась.
   - Ну, теперь понял?
   В ответ я молча кивнул.
   - Не каждая женщина готова отказаться от права на такую внешность, от такой красоты ради надежды на возможность сделать карьеру в вечности, - продолжил свою мысль Валерий. - Тем более, что на третьем этапе ей предстоит превратиться в сушеный синий чулок.
   Я понял его без лишних пояснений. Третий этап означал бесконечную учебу- этап получения знаний. Здесь красота тела и физическая сила были не нужны, и все избранные получали заурядную внешность и незавидные стартовые возможности.
   Лично я родился в 1919 году в семье сапожника Якова Ласкина недалеко от Могилева. Шесть сестер и братьев. Крикливая и неряшливая мама, в то же время добрая и заботливая. Отец- маленький, суетливый человечек, часто слегка поддатый. На этом фоне третий ребенок - мальчик, с детства проявивший недюжинные склонности к обучению. Я сам в пять лет научился читать, используя для этой цели вывески и плакаты. Поскольку книг дома было мало - в основном учебники старшего брата, - то я стал читать их. К семи годам я прочел всё за первые три класса. Не только прочел, но и усвоил. Тут родители почувствовали неладное и с не свойственной им до этого предприимчивостью стали заниматься моим образованием.
   Я помню, как мы с отцом ехали на поезде в Могилев к его двоюродной сестре. Отец был в черном драповом пальто, считавшемся парадным, тщательно выбрит, а к привычному запаху кожи и клея, исходящему от него, примешивался ядреный аромат дешевого одеколона.
   В разговоре со своей кузиной он был подобострастен, но настойчив, и они сошлись в цене за мое проживание. Как результат, отец один вернулся домой, а я поступил учиться в городскую школу. Я оправдал ожидание родителей: не только с отличием закончил сначала семилетку, а затем и десятилетку, но и сразу поступил в Московский медицинский институт.
   С какой гордостью родители демонстрировали меня родственникам в нашем местечке, когда я приезжал на летние каникулы! Мать не знала, куда меня посадить, и смотрела снизу вверх. Как же - московский гость!
   А потом была война. В какой-то мере мне повезло. В то лето я сначала сдавал летнюю сессию, а потом с друзьями собирался ехать в Крым. Ведь я, в отличие от своих родных, не попал на шестой день войны в оккупацию - немцы появились в нашем местечке так быстро и неожиданно, что никто не успел уехать.
   Я не был, подобно родным и большинству наших соседей, отправлен в минское гетто и уже оттуда не прошел скорбным путем на Голгофу - в лагерь смерти Саласпилс. О том, что я остался один на всем белом свете, мне довелось узнать лишь в марте 45-го года.
   По состоянию здоровья - большая близорукость и плоскостопие - я не был признан годным для действующей армии, да и в медиках страна нуждалась не меньше, чем в солдатах, а у меня уже было четыре курса за спиной. Сперва учебу приходилось совмещать с работой в госпитале. Тяжелое было время, но зато какая практика! Потом звание военврача и служба в эвакогоспитале.
   Осенью 1945 меня демобилизовали, и я смог заняться самостоятельной научной работой в одном из ведущих институтов страны. В 28 лет я - уже кандидат наук, множество работ и блестящие перспективы. Но вскоре затеяли борьбу с безродными космополитами, и на некоторое время я был отстранен от дел.
   Спустя несколько лет умер Сталин, и всех врачей реабилитировали. Я был восстановлен в правах и стал дальше заниматься наукой: защитил докторскую по органам внутренней секреции и довольно рано стал профессором. Научные симпозиумы, печатные труды, которые переводили и публиковали даже за границей. Еще немного, и меня бы избрали членкором медицинской академии, но в 1958 году я трагически погиб по довольно нелепой причине: отдыхая на природе, подцепил клещевой энцефалит...
   Валерий, ознакомив таким образом меня с моим прошлым, продолжал:
   - Вскоре тебе предстоит предстать перед Высшим Судом. Он основательно разберет твое дело и решит, как с тобой быть. Если признают, что ты достойно прошел четвертый уровень, то у тебя будет выбор: приступить к пятому или же перейти подобно мне в технический персонал...
   После небольшой паузы он добавил:
   - Я здесь тоже после четвертого этапа... Ну а если Суд посчитает, что ты не справился: жил не по укладу или же задание не выполнил, - то не обессудь, накажут. Кому много дается, с того и спрос соответствующий.
   - Как накажут? - спросил я. - Отправят в ад?
   Валерий только усмехнулся.
   - Понятие рая и ада привили людям священники разных религий, пытаясь втолковать своей пастве наше учение о заповедях и о нас, избранных, несущих это учение людям. Рай и ад - своеобразные кнут и пряник для простодушных мирян. Станешь жить честно, по законам и заповедям, и будет тогда тебе спасение и вечная жизнь.
   Начнешь нарушать, и ждут тебя вечные муки и наказание ужасное. Даже в античные времена это пропагандировалось. Вспомни хотя бы мифы про Геракла, вознесенного на Олимп к богам, и про Тантала, обреченного на голод и жажду. Ну а поскольку наших избранных среди священников всех религий было меньшинство, то учение искажалось и в разные времена принимало причудливые формы. Ведь как порой расписывали рай? Как некий вечно цветущий сад с мягким приятным климатом, со сладкоголосыми птичками и невероятно вкусными фруктами, где каждому верующему будет предложен заслуженный им вечный отдых. Короче, что-то вроде элитного комфортабельного санатория для пенсионеров. Ну и что, ты хочешь такого отдыха? - спросил мой собеседник.
   Я прислушался к своим ощущениям. Есть и пить не хотелось. Ни сладкого, ни горького, ни вкусного, ни безвкусного. Ведь у меня уже не было тела, нуждавшегося в физическом подкреплении. Слушать пение птиц? Не знаю. Не более, чем поиграть на балалайке. Я никогда ни в одной жизни на ней не играл, и хоть было ощущение, что в нынешнем моем положении смог бы исполнить мелодию любой степени сложности, играть все равно не хотелось.
   Погулять по тропическому саду? Боюсь, что скоро мне стало бы скучно. Что же мне нравилось в моем теперешнем состоянии? И я понял: мое сознание! Вот что мне дорого. Я жил четырежды, пусть в первый раз совсем мало - только восемь лет, но в каждой своей жизни что-то узнавал, приобретал опыт, и позитивный, и негативный, ну а главное - мне нравилось думать. Думать и понимать, накапливать знания - вот что мне нравилось в мире живых. Воистину: я думаю, значит, я существую.
   Похоже, Валерий понимал, о чем я размышляю. Улыбнувшись, он продолжил:
   - То же и с адом. Только во времена средневековья можно было пугать людей рассказами о раскаленных сковородках и котлах со смолой, в которых жарятся грешники. Для человеческих душ есть другое наказание, и страхи у них другие. И ты знаешь, какие.
   Он поглядел на меня испытующе, и я понял, о чем он говорит.
   Действительно, зачем мучить бестелесную душу огнем или кандалами, все равно она не почувствует боли, а вот стыдом и страхами - пожалуйста. Ведь, пожалуй, у каждого, да, я думаю, у каждого в жизни случались эпизоды, которых он стыдится. Каждый чего-то или кого-то в прожитой жизни боялся или хотя бы чувствовал ужасный дискомфорт от определенной обстановки и обстоятельств. Вот эти-то страхи, отрицательные эмоции, уже записанные в нашей памяти и подсознании, никуда не деваются. Они всегда с нами.
   Вспоминая о них, мы вновь невольно переживаем стыд, страх или дискомфорт, что испытывали в ту минуту. Мы с этим живем все время, но в обычной жизни старательно забываем или стараемся забыть обо всем неприятном. Подобными эмоциями и можно мучить грешную душу. И никакого черта с вилами при этом не надо. На Суде все всплывает. Порой в качестве наказания достаточно оставить душу наедине с самыми постыдными нашими воспоминаниями и скрываемыми страхами, и от них уже никак нельзя будет откреститься, спастись, их только можно переживать вновь и вновь. А если ты кого-то унижал или обижал, то могут и тебя заставить пройти через подобные унижения и обиды. Так что, если заслужишь, то качественные душевные мучения тебе будут обеспечены. Но это все для простых душ, - продолжил Валерий. - Тебя еще кроме этого могут лишить сана избранного, и уже осознание этого мучительно. А ведь еще твою душу могут нивелировать, и быть тебе тогда тварью бессловесной или предметом бездушным.
   Это было уже серьезно. Потерять мыслящую душу, стать в следующей жизни животным или насекомым или того хуже - прахом, строительным элементом вселенной без права восстановления, - это для мыслящей субстанции действительно катастрофа.
   - А что ожидает нас на пятом этапе? - спросил я, стараясь не думать о грядущем Суде.
   - На пятом дают власть. Власть над людьми. Большую. И смотрят, как ты с ней справляешься. Это этап воспитания ответственности. На предыдущих этапах ты отвечаешь только за себя. Там ты сам должен жить достойно. На пятом тебе дают возможность распоряжаться судьбами других людей. Это очень жестокое испытание.
   - Как дают? Кто-то помогает? Какие-то агенты продвигают тебя по службе? Что, все президенты - это избранные? - удивленно спросил я.
   - Нет. Два раза нет! - ответил Валерий. - Во-первых, нет у нас никаких агентов в том мире. Ведь все мы бестелесны - мы просто сгустки информации, неясные тени для живущих тамошней жизнью.
   Просто когда тебя инкарнируют, то делают так, что ты рождаешься в новой жизни с задатками лидера и с некоторыми амбициями. Ну, а когда есть упорный властный характер и соответствующие склонности, тебе остается только приобрести знания и некоторые навыки для того, чтобы добиться успеха в жизни. А как ты понимаешь, для избранного это не слишком трудная задача. Во-вторых, если я говорю - власть над людьми, то не надо понимать, что власть эта именно верховная. Много ли ты знаешь безукоризненно честных, бескорыстных и порядочных руководителей государств?
   Я отрицательно помотал головой. Вернее, тем, что изображало мою голову.
   - Ни одного, пожалуй.
   - Вот и я о том же. Ведь властью над людьми в разной степени обладают не только президенты, министры и короли, но и военачальники, представители правопорядка и спецслужб, судьи, многие хозяйственные руководители и тому подобное... Так что простор для начальственной деятельности, как видишь, огромный. Главное - это не количество людей, тебе подчиненных, а то, как ты с ними обращаешься. Именно это оценивается на нашем Суде. Так что совсем не обязательно думать, что всякий служитель культа - избранный второй категории, а все те, кто занимается наукой и культурой и руководит государством, проходят соответственно третий, четвертый и пятый этап божественных испытаний. Это совсем не так. Людей, занимающихся всем этим, много, а избранных среди них мало. Очень мало. Как говорится, много званых, да мало избранных. И все прочие деятели искусств, работники культа и науки просто создают атмосферу, в которой должны сформироваться настоящие избранники.
   Для того чтобы земля дала урожай, ее надо унавозить, напитать минералами и полезными микроорганизмами, и только тогда в плодородной почве обязательно взойдет полезный росток.
   - Сколько же всего этапов нужно пройти? - спросил я. - И чем это все кончается? Или вечная жизнь - это бесконечный переход с этапа на этап?
   - Сколько этапов? Точно не знаю. Я слышал, что девять. Якобы на шестом тебе бы предстояло стать философом, - продолжал рассказывать Валерий. - Обогащенный знаниями и опытом предыдущих жизненных воплощений, ты должен был бы создать свое учение, новое и дополняющее осмысление этого мира. Так говорил тот, кто встречал меня после моего пятого этапа. Вот там-то, среди философов, в отличие от правителей, якобы уже все наши. Демосфен, Аристотель, Экклезиаст, Эразм, Кант, Гегель, Булгаков - это все наши: избранные, в разное время проходившие шестой этап. Обрати внимание, как невелико их число. Всех более-менее известных философов можно, поименно переписав, уместить на одной странице. Это за всю многовековую историю человечества. Так что можешь представить, как мало избранных добирается до этой ступени. На седьмом этапе ты должен стать мессией и проповедовать божественные истины людям, не исключено, что и создать новое религиозное течение, способное привлечь новых или разуверившихся людей к соблюдению божественных истин. Что же там еще выше, я, право, не знаю.
   Слушая Валерия, я подумал, что для избранного прохождение по этапам чем-то напоминает компьютерную игру. Только у тебя нет права переиграть все по новой, исправить ошибку, и ты собственной судьбой отвечаешь за каждый свой шаг и за любой свой поступок.
   - Что же касается конечной цели, - продолжил Валерий после паузы, - она мне неведома. Но думая об этом, я пришел к выводу, что предназначение избранных - в познании этого мира. Всевышний, Создатель, или Бог, если тебе так понятней, предназначил нас для этого, поэтому мы накапливаем знания и опыт, изучаем вселенную, природу и законы мироздания. А по поводу вечной жизни - что бы ты хотел? Вечное пребывание в райском саду? Вечный санаторий? Я боюсь, что тебе это скоро наскучит. Разве не лучше вечное развитие твоей личности, вечное самоулучшение, вечный труд. Лично я рад, что у меня есть дело.
   И в этот момент на столе Валерия ярко засветился желтый шар, и нежный колокольчик отстучал приятную мелодию.
   - Вот, опять вызов от смены. Прибыл кто-то интересный. Хочешь, пойдем со мной, посмотрим, что там случилось.
   Я согласно кивнул. Мы поднялись, и мебель, окружавшая нас, исчезла. Через закрытую дверь мы заскользили в фойе.
  
   V
   Там были те же очереди к столикам регистраторш, только души в этих очередях другие. И точно так же, как я до этого, немного в стороне от всей этой суеты в кресле сидел молодой человек лет двадцати приятной наружности, одетый в военную форму. При нашем появлении он резко встал, вытянувшись - сказывалась армейская выучка, - и пристально посмотрел, пытаясь понять, кто же из нас начальник.
   Валерий усмехнулся и сказал:
   - Вольно, сынок, вольно. Теперь ты уже не солдат, и командиров здесь нет.
   Сам он при этом немного изменился обликом и стал похож на некрупного Пьера Безухова. Полноватое добродушное лицо в старомодных очочках сразу навевало мысли о доме, уюте, покое. Да и одежда на нем изменилась, это уже был серый свитер ручной вязки и темные брюки. Не знаю, читал ли этот парень роман Льва Толстого, но по тому, как он сразу обмяк и перестал напрягаться, было ясно, что доверяет он начальнику смены абсолютно.
   - Ну, как он тебе? - спросил Валерий у меня.
   - Герой, только что с поля боя, - ответил я уважительно, мысленно анализируя жизненный путь солдатика.
   - Сейчас посмотрим.
   И Валерий положил пакет парня на экран столика дежурной.
   Пакет засветился алым светом. Точь-в-точь, как мой.
   - Ну вот, еще один ангел, - произнес Валерий.
   Он дольше обычного не убирал пакет с экрана, словно изучая.
   - Что ж, все правильно, первый портал ждет тебя, парень, - произнес Валерий, обращаясь к молодому человеку. - Или ты хочешь побывать на своих траурных мероприятиях?
   - Похоронах, что ли? - спросил солдат. - Да там хоронить нечего - мне весь бок разворотило. Чуть ли не пополам разорвало. Посмотреть если, как мама плакать будет... Я хотя бы смогу с ней как-то поговорить, успокоить?
   Валерий тяжело вздохнул, что и без слов ясно означало: Нет.
   - И даже во сне? - парень смотрел с надеждой.
   - Это же ее сны, из ее мыслей, из ее ощущений и воспоминаний. Ты никогда не сможешь в них попасть.
   - Тогда чего там делать, - солдатик махнул рукой. - Сердце себе рвать. Где он, ваш первый портал?
   - Я провожу тебя.
   - А мне что делать? - спросил я.
   - Пойдем с нами. В зал тебя не пустят, а вот на зрительских местах можешь поприсутствовать. На то ты и избранный. Кстати, у тебя, оказывается, великолепный дар читать судьбы, - заметил Валерий. - Тебе даже экран для этого не нужен.
   - Не знаю, откуда это берется, - честно признался я. - Я просто вижу судьбы этих людей как какой-нибудь телефильм, но не изнутри, как свои прожитые жизни, а словно со стороны. А ты разве так не можешь?
   - Похоже, что у меня этот талант слабее.
   И после паузы, обращаясь уже к парню, он сказал:
   - Тебе сюда, друг. Главное, не волнуйся. Все будет хорошо.
   Парень шагнул за занавеску, прикрывающую вход в первый портал.
   - Ну а тебе сюда, - показал мне Валерий другую портьеру.
  
   VI
   То место, где я оказался, напоминало ложу оперного театра. Чувствовался какой-то барьер передо мной, и все действие, которое я собирался смотреть, происходило чуть ниже меня и чуть сбоку. По крайней мере, подсудимого я видел скорее в профиль, чем анфас. А его фигура была единственным объектом, который я смог разглядеть в кромешной тьме, заполнявшей весь зал. Даже не могу сказать, насколько этот зал был велик или мал и каково его убранство. Я не видел также и членов суда и не могу сообщить, сколько их было. Просто внизу подо мной в столбе света стоял здоровый крепкий малый лет тридцати пяти, одетый в странное рубище. И все, больше я ничего и никого не видел.
   Парень стоял совершенно один и, чуть прищуриваясь, пытался разглядеть то место, откуда падал на него свет. Но это не получалось даже у меня, поскольку у луча было одно очаровательное свойство - поднимаясь вверх к источнику, он не становился ярче, как это бывает у луча прожектора, а, наоборот, рассеивался и в конце концов сходил на нет. Свет исходил из темноты и пустоты.
   - Подсудимый, что вы можете сказать по поводу ваших действий 2-го августа 1997 года?
   - А чё было-то? - удивленно переспросил малый.
   И ему напомнили. Я не знаю, как это сделано, но видно было, что он сразу все вспомнил. Все до малейших деталей. Я тоже увидел все словно в ускоренном кино: и то, как он познакомился с молоденькой девчонкой, и то, чем закончилось для нее это знакомство.
   - А чё такого-то? Девочка осталась довольна, - самодовольно сказал подсудимый.
   - Но ведь она плакала и говорила вам, что не согласна, - не соглашался голос с небес.
   Голос был внятный, но негромкий и безэмоциональный. Я бы даже сказал - бездушный.
   - Они всегда сначала говорят нет, а потом им нравится, - отвечал мужчина.
   - Сейчас мы это проверим, - пообещал голос.
   Тут же и подсудимый, и я, и, наверное, все, кто еще мог присутствовать на этом суде, осознали, прониклись чувствами девочки, которую насиловал этот молодец. Это была весьма неприятная смесь страха, стыда и брезгливости. Какое уж там удовольствие, если он, как выяснилось позднее, еще и заразил ее постыдной болезнью. Одно время девочка даже подумывала о самоубийстве, но, слава Богу, удержалась. Но душа у этого молодца была каменная. Он хладнокровно воспринял чувства девушки и даже не поморщился.
   После этого ему приводились и другие похожие эпизоды его жизни, числом с дюжину. Похоже, этот молодой мужчина чувствовал себя по жизни этаким Казановой и срывал цветы удовольствия повсюду, куда дотягивались его похотливые ручонки. Аргументы защиты с его стороны звучали достаточно однообразно: дескать, все они сначала говорят нет, а потом получают удовольствие, да и если не считать той девочки, оказавшейся девственницей, но почему-то согласившейся заглянуть к нему домой на чашечку шампанского, моральный облик большинства его знакомых не соответствовал ангельскому. А с некоторыми он позже еще встречался.
   Действительно, среди фигурирующих в деле девиц попадались и весьма прожженные особы, но в вину ему ставились не многочисленные контакты с женщинами, хотя половая разнузданность - явный порок, весьма осуждаемый, а именно насилие и шантаж, которые он применял по отношению к ним, добиваясь утоления своей похоти.
   Все предъявленные подсудимому эпизоды сопровождались ощущениями и чувствами, которые переживали эти девушки и женщины, а также их мыслями. Надо признать, что ни одна из них после совершенного акта не испытывала к своему насильнику никакой благодарности или симпатии. Наоборот, переживать состояние липкой грязи, неприязни, переходящей в тихую ненависть, стыда и страха было весьма неприятно. Если бы у меня было нормальное тело, меня бы явно сто раз передернуло.
   Потом ему припомнили и другие его грехи: и частую немотивированную агрессию по отношению к окружающим, и грубость к собственным родителям, и многочисленные случаи неуважения прав других людей. И на все он находил какие-то отговорки.
   Голос обвинения не обращал особого внимания на эти оправдания, а продолжал сухо и методично сообщать все новые и новые прегрешения обвиняемого. Уж не знаю, по каким критериям происходил их отбор, но не соблюдались ни хронология, ни тяжесть проступков. После череды грехов, связанных с насилием над женщинами, вдруг всплывала история с избитым еще в далекой юности одноклассником - чахлым, начитанным очкариком, который своими остроумными суждениями показался интересным Светке Малышевой, девочке, которая в то время нравилась подсудимому. Избил он одноклассника-остроумца, придравшись к какой-то ерунде, основательно - до потери сознания и серьезных разборок с педагогами в школе. Потом проходили эпизоды взяткодательства, как мелкого, вроде откупных от гаишников на дорогах, так и того случая, когда он отмазывался от службы в армии. Затем шла история с украденной в далеком детстве удочкой, которая вообще-то и не нужна была герою - дома две своих было, но уж больно плохо лежала. После такой далекой мелочи вдруг всплыло соучастие в убийстве.
   - Седьмого января прошлого года вы участвовали в убийстве Мальцева Леонида Ивановича, - сообщил равнодушно голос.
   - Каком убийстве?! - взвизгнула душа подсудимого. - Я никогда никого не убивал.
   - Вы по просьбе своего знакомого Штыкова Валерия перевезли потерпевшего в деревню и всю дорогу поили его отравленной водкой.
   - Да даже экспертиза доказала, что он умер от удушения. Его Штыков удавкой сделал, - взъерепенился мужик. - Его и посадили. А меня суд оправдал. Я этого алкаша-то и видел один раз. Ну попросили меня отвезти его в деревню, деньги заплатили, я и повез. Суд-то меня оправдал, - повторил он свою защитную фразу.
   - То, что земной суд не имел благодаря неполно произведенному следствию доказательств вашей вины, не является доказательством вашей невиновности, - терпеливо объявил равнодушный голос. - Это Божий Суд, и здесь судят за всё содеянное, независимо от того, сокрытым от других людей или известным стало то преступление, которое вы совершили. Вы будете отвечать за все свои деяния и прегрешения. Предъявляются мысли и разговоры подсудимого по данному делу.
   После этого зазвучали тайные диалоги, что вел мужчина со своими подельниками, желавшими ради жилплощади в хорошем доме извести одинокого пьяницу Леню Мальцева. И из этих, казалось бы, тайных бесед, а еще и из мыслей подсудимого было ясно, что он знал, какая незавидная судьба поджидает мужичка-пьяницу, и знал, что в водке клофелин, и, тем не менее, вез его на погибель и водку эту окаянную предлагал. Вина его была безусловно доказана.
   После этого устремленное ввысь лицо подсудимого исказилось гримасой, и он взвизгнул сначала что-то нечленораздельное, а потом заголосил разборчиво:
   - Из-за какого-то поганого пьяницы. Да он дерьмо был последнее. А добро?! Я столько добра людям сделал! Нищим всегда подавал. Помогал слабым. Защищал их!..
   - Высокий Суд, уже находясь здесь, эта душа совершила нарушение, - резюмировал равнодушный голос. - Оскорбление другой души руганью. Прошу приобщить это деяние к прочим. - И тут же, не меняя интонации, голос обвинителя добавил: - Предъявите добрые дела подсудимого.
   - Как, и это все? - возмутился мужчина, все так же глядя вверх.
   - Все, - сообщил обвинитель, выступающий теперь и в роли адвоката. - Нищим вы подавали из средств, нажитых неправедными путями, делились не своим. А людям помогали чаще всего не бескорыстно, а исключительно для поддержания имиджа и получения ответной выгоды, да и помогали все больше не тем, кому следовало, и не в тех делах, где следовало бы. Поэтому все, что вы видите, - это и есть ваши добрые деяния, прошедшие через сито отбора. Все они здесь, и все они положены на чашу добра. Ну и, как видите, результат - фиолетовый сектор. Отсюда и приговор.
   Приговор не зачитывали. Не знаю, как его понял обвиняемый, но у меня в сознании отпечаталось четко - мукам не подвергать, а скорейшее полное лишение человеческого сознания. Быть ему теперь тарантулом или пауком.
   После этого странный свет погас, наступила полная тишина.
   Потом, через некоторое время, появился новый подсудимый. Вернее, подсудимая, поскольку это была женщина. На вид совсем пожилая и тоже одетая в темное рубище. Она стояла в середине зала, выражая всем своим видом неуверенность, и робко смотрела вверх на источник божественного света.
   - Вам все видно? - спросил голос сверху.
   Голос был другой. Тоже мужской, но явно отличался по тембру и интонации. От него веяло спокойствием.
   Женщина тихо ответила: Да.
   Потом благожелательный профессорский голос после нескольких стандартных вопросов стал выяснять детали мелких происшествий, приключившихся с подсудимой.
   Первые преступления, вменяемые ей, были не очень тяжелые: девичья ложь, серая зависть, распускание глупых сплетен и незамысловатая клевета. Потом вспомнились два криминальных эпизода: украденная у подруги кофточка и четырнадцать рублей с копейками, вытащенные у соседки по общежитию. Ее тогда же и разоблачили, и ей было очень стыдно, и она сильно переживала свой позор, поэтому теперь, на Божьем Суде, давнишнее ее раскаяние принимали как смягчающее обстоятельство. Затем пошли дела посерьезней.
   Женщина эта работала сначала воспитателем в детских садах, а затем доросла и до должности заведующей. На этом своем посту она не раз была несправедлива к подчиненным и подопечным, часто грубила и унижала их. Были в ее жизни и несколько эпизодов стяжательства и даже случаи мздоимства. Вроде бы ерунда по сравнению с тем, что делают настоящие злодеи, в той жизни ее и к ответственности ни разу не привлекали из-за таких пустяков, но здесь, на этом суде, ей напомнили и об этих промахах. Здесь все припоминали всем. Каждый поступок, нарушавший заповеди и принесший кому-то из живущих вред, здесь обязательно получал свою оценку. Отдельно разбирались ее некрасивые истории с последними тремя замужествами.
   Больше четверти века прожила она со своим первым мужем. Жили душа в душу, двух детей вырастили и вывели в люди. Потом муж ее скоропостижно скончался, не дотянув даже до пенсии. Через некоторое время женщина эта познакомилась с другим мужчиной - вдовцом, человеком зажиточным и мастером на все руки. Поскольку сама она была особой видной, то вскоре они поженились и зажили вместе. И все было бы хорошо, да мужчина долго не выдержал подвернувшегося счастья и вскоре умер. А наследство по большей части не детям его от первого брака досталось почему-то, а ей - новой жене. Как уж наша подсудимая все это обстряпала, одной ей и ведомо было, да вот еще и на этом суде прозвучало. Но главное, что не было стыдно за это, поскольку заботилась она о своих детях и подрастающих внуках и все им оставить хотела. Так нашей подсудимой эта идея понравилась, что она еще дважды выходила замуж. Да не за пьяниц каких-то норовила, а выбирала себе в спутники мужчин деятельных, с головой, да с кое-каким имуществом и, видимо, с ослабленным здоровьем, ибо ни один из них ее не пережил. Всех она похоронила, и после каждого что-то ее детям и внукам перепало. Вроде как не убивала она их - не было на суде таких обвинений, - а изнашивались они с ней из-за темперамента ее подозрительно быстро: три-четыре года - и выноси готовенького.
   Все это не так уж сильно влияло на ее судьбу, поскольку и доброго она за жизнь сделала для других немало, и бескорыстно, и из жалости. И детей своих неплохими вырастила. Пусть и звезд они с неба не хватали, так и не вредные вовсе. И в бога она к старости поверила, порой в церковь зайдет, порой дома помолится.
   В общем, этот процесс был не очень интересен и даже скучноват. Мысли и эмоции, которыми руководствовалась эта женщина при жизни, были настолько приземленными и обыденными, что не вызывали никакого любопытства. Объяснения ее были сумбурны и нелогичны, и потому неясно, чем для нее мог закончиться суд.
   Тут прозвучало главное обвинение, приготовленное ей к финалу процесса. Благожелательный голос как бы невзначай спросил:
   - Почему вы вырастили только двух детей?
   - Так Бог только двоих дал, - ответила женщина.
   - Ну что вы. Вы были беременны шесть раз, могли иметь шесть детей, но четырежды сделали аборт. Зачем, спрашивается?
   - Да тяжело было бы. Мы столько с Васей и не планировали. Как бы мы их прокормили? Жизнь-то какая у нас была. А зарплата?
   В голосе женщины слышалось удивление, что приходится объяснять такие простые истины.
   - Значит, вы признаете, что убили трех мальчиков и одну девочку в период с 1959 по 1968 в земном летосчислении?
   - Я никого не убивала, - женщина как будто обиделась.
   - Ну а как же те четверо, которых вы своим решением лишили права жить. Вы именно убили их...
   Долгая пауза повисла в гнетущей тишине. Женщина не знала, что ей ответить на неожиданное обвинение.
   Тогда вновь зазвучал голос сверху:
   - И кто же вам сказал, внушил или дал понять, что вы имеете право решать, кому жить, а кому нет. Кто? - голос обвинителя стал вкрадчивым. - Если жизнь зародилась в вас, значит, так было угодно Богу. А вы ее металлом по голове. Скребком из себя. Кто дал вам это право?.. Молчите?.. Вы не знаете?.. Вы сами себе присвоили это право, божественное право ограничивать чужую жизнь?.. Теперь вам придется за это ответить. Поэтому, Высокий Суд, я хочу приобщить эти четыре факта умышленного убийства к своему обвинению. А в качестве аргумента защиты обвиняемой приобщить тот факт, что само сообщество живущих на Земле по непонятной мне причине не считает это преступлением и даже поощряет подобные факты, связывая их с правом женщины самой решать, сколько детей иметь, что, тем не менее, является нарушением божественных заповедей. У меня все по этой душе и по ее деяниям, можно объявлять приговор.
   Снова мгновенье гнетущей тишины ожидания.
   Женщина, смотревшая вверх, на направленный на нее луч, вздрогнула и как-то сразу вся сникла. Ей вынесли приговор. Она хотела сытой жизни для себя, и ей ее обеспечат. Корма теперь у нее будет дополна, а еще всю свою следующую жизнь она будет рожать, рожать и рожать. Вот только потомство ее будет обречено - его съедят люди и собаки, поскольку быть ей теперь крольчихой на ферме.
   Третьим стал тот самый юноша, которого мы встречали с Валерием. Надо ли говорить, что был он одет все в ту же хламиду серого цвета, что и предыдущие подсудимые. Но, в отличие от предыдущих случаев, он в зале был не один. Недалеко от него в желтом луче прожектора я увидел Валерия. Он тоже был одет во что-то похожее на коричневую сутану.
   - Высокий Суд, я представляю вам этого славного юношу. Я думаю, он стоит такого моего определения, поскольку претендует на звание избранного.
   Голос Валерия звучал торжественно, а сам он вновь преобразился и походил уже на актера Игоря Костолевского в одной из пафосных его ролей.
   - Подсудимый прожил короткую жизнь, - продолжал начальник смены, - всего девятнадцать лет шесть месяцев и тринадцать дней и не совершил ни одного тяжкого проступка даже несмотря на то, что был на войне и участвовал в боевых действиях.
   Паренек с легким удивлением возразил:
   - Да какие там боевые действия. Меня в первом же бою убили. Я, правда, до этого четыре раза был под обстрелом, так отсиделся от пуль в бункере. Я же связистом был.
   Не обращая внимания на его слова, Валерий продолжил:
   - Высокий Суд, предъявляется вашему вниманию жизненный путь молодого человека.
   И снова, словно в ускоренном кино, промелькнули основные эпизоды из жизни парня. Я уже видел все это. Благодаря своему дару читать судьбы я ознакомился с его жизнью еще там, в зале прибытия. Поэтому смотреть во второй раз было не так уж интересно. Интересней было узнать, насколько мои оценки эпизодов из его жизни совпадут с оценками, что поставит ему этот Суд.
   Суд судил похоже. Наши оценки совпадали в среднем в пяти случаях из шести. Не так уж плохо. Да и в тех эпизодах, где между нами были расхождения, они не настолько существенны. Так, небольшие недоразумения, основанные на некоторой моей снисходительности, как существа, только что покинувшего земную обитель и все еще находящегося под влиянием тех морально-нравственных критериев, что наполняют нашу земную жизнь.
   Если в обществе постоянно твердят, что разрешено все, что не запрещено, то у человека сдвигаются моральные нормы, и он становится способен на такие поступки, которые не совсем соответствуют высоким требованиям божественных заповедей. В данном случае я не говорю об обычных преступлениях, с ними и так все ясно.
   Но возьмем что-нибудь другое, отнюдь не осуждаемое, а даже поощряемое обществом, например, предпринимательство. Если с утра до вечера все говорят тебе: Делай, делай деньги, только так ты добьешься успеха и уважения окружающих, - то трудно догадаться, что путь этот может оказаться гибельным. А ведь часто это бывает именно так, ибо никто не предупредит: для того чтобы преуспеть в бизнесе, тебе придется стать циничным и жестким, даже жестоким и, в какой-то мере, злым. Другие в бизнесе не выживают.
   Тебе придется стать жадным и наживаться на людских слезах и человеческом горе. Ведь рыночная экономика и предполагает, и подталкивает всех ею занимающихся к максимальной выгоде, к максимальной наживе. Ты поневоле будешь отнимать последнее у неимущих и предлагать роскошное излишество имущим, лишь бы получить немножко сверх нормы, заработать чуть больше, обогатиться еще на копейку. Ради этой пресловутой выгоды тебе придется часто заниматься не тем, что интересно, к чему стремится твоя душа, а тем, что приносит наибольшую прибыль, ведь современным нам обществом это не осуждается, а, наоборот, даже поощряется. Так что, если ты встанешь на этот путь, тебя никто не осудит. Тебя действительно станут уважать, если добьешься на этом поприще успеха, то будут нахваливать за то, что ты преодолел все трудности и победил всех конкурентов. А еще тебя будут бояться. И ненавидеть. И всем будет наплевать на твою душу, которая могла бы стать бессмертной, и всем будет наплевать на твои чувства и мысли, и все будут видеть в тебе только денежный мешок, способный просыпаться на них вожделенным золотым дождем. И уважать тебя станут именно за это золото, и бояться, и ненавидеть тоже из-за него.
   Еще тебе будут завидовать. Неизвестно еще, сколько мятущихся в поисках смысла жизни душ ты собьешь с верного пути своим, казалось бы, благополучным примером...
   Прислушиваясь к решениям суда, я все больше и больше проникался пониманием вечных истин божественных заповедей, все более отдаляясь от навязанной мне за последнюю мою жизнь земной морали. Некоторая тревога понемногу заполоняла меня. Я подумал, а как я сам буду выглядеть на этом освещенном пятачке?
   Тем временем суд над парнем продолжался. Хотя, если по-честному, судить его было не за что. Он прожил нормальную жизнь. Старший из трех сыновей мастера с мебельной фабрики и учительницы литературы. Рос тихим начитанным мальчиком. Не хулиганил, не дрался, не воровал. Даже курить не научился, не говоря о наркотиках. В школе был незаметным, учился неплохо, но закончив ее, в институт на бюджетное место не прошел по конкурсу, а для обучения на платном не было средств, и чтобы не сидеть на шее у родителей, пришлось ему идти к отцу на фабрику учеником краснодеревщика.
   Мужики в бригаде попались нормальные, хоть сами и пили, но его к пьянству не приучали. А может, отец их предупредил?
   С девчонками же наш герой был не то что робок, а скорее не нагл. Нравилась ему одна, Катей звали, но он был у нее не на первом месте. Так, разрешала иногда ее куда-нибудь пригласить, но до себя не допускала. Она даже на проводы в армию не пришла. Хотя на его частые письма, посланные из воинской части, пару раз ответила, сообщая, кто из их общих знакомых с кем тусуется, какие последние фильмы идут в их городе, да что один парень, которого он не знает, замуж ее зовет, но она не знает, стоит ли выходить или, может, погулять еще годик-другой.
   В армии он успел прослужить восемь месяцев. Там пару раз пришлось подраться, защищая свое достоинство, да раза четыре ему крепко досталось от старослужащих. Но и в армии не стал он агрессивным и злым, и там не воровал, не подличал, не лгал.
   Потом его послали на войну. Посчитали готовым. На войну непонятную, вялотекущую, без четкой линии фронта, где не было ясно, кто свой, а кто чужой. Самое важное - война эта была никому не нужна, кроме кучки политиканов и барыг. На этой войне он пробыл две недели, после чего его убили.
   Колонну, в которой он ехал, обложили минометным огнем. Он погиб одним из первых, даже не успев выстрелить в ответ. А может, и к счастью, что не отстреливался. Вдруг бы в кого попал, убил бы, а убивший, пусть даже в экстремальной обстановке, пусть даже на войне, не может быть избранным. Ведь он бы тогда нарушил одну из божественных заповедей: Не убий. А это недопустимо.
   Поэтому не верьте, что герои каких-либо войн попадают в рай. Это неправда. Их ждет такой же Божий Суд, и на нем они ответят за каждого убитого ими на войне.
   Совсем не служит оправданием для Суда, что кто-то где-то считает какую-то из войн справедливой, оборонительной или освободительной. Для Божьего Суда нет правых и виноватых в международных и гражданских войнах, как нет оценок для международной и внутренней политики, проводимой людьми на грешной планете Земля.
   Ведь все люди рождаются равными перед Богом и одинаково наделяются безгрешной душой. Если потом они сами организуют такое сообщество, где процветают произвол, угнетение и беззаконие, приводящие к смутам, войнам и преступлениям, то виноват ли в этом Создатель, давший им совсем другие законы? Законы, которые они так дружно нарушают, ссылаясь на обстоятельства, на слабости человеческой натуры и на традиции, исповедуемые в их сообществе. Отвечать приходится за все.
   Суд над парнем был таким же коротким, как и его жизнь.
   Голос верховного судьи поздравил его с практически безгрешной жизнью, и, не понимающего еще ничего, его вдруг залило ярким светом. Тот непонятно где висящий прожектор, что освещал его до этого, вдруг сильно увеличил свое излучение и на мгновение стал ослепительно ярким настолько, что даже я зажмурился. Это означало, что молодого человека приняли в сонм избранных, и ему теперь предстоит пройти все испытания, предназначенные для оных. Божественная длань этим светом коснулась его души...
   Впечатление от увиденного было сильное. Я подумал, а почему я не помню ни одного подобного суда? Ведь я, как минимум, уже трижды проходил через эту процедуру, а вот как отрезало. Три, вернее, уже четыре прожитые мной земные жизни я помню или могу вспомнить без особого труда многие эпизоды из прожитых мной лет, а вот все, что происходило со мной здесь, забыл начисто. Странно. Может, это свойство памяти такое - помнить только, что происходило в реальном мире, где есть солнце, воздух, море, но никак не здесь. Ведь здесь нет ничего: ни запахов, ни посторонних звуков, ни предметов. Все возникает из ничего и пропадает в никуда. Здесь нет необходимости дышать, здесь не надо есть, пить и справлять естественные надобности. Ведь души никакой физиологии не имеют. Да здесь мы даже не разговариваем в обычном понимании этого слова, губами шевелим по инерции, а звука-то нет! Весь обмен информацией происходит скорее как-то телепатически. Со стороны это может показаться удивительным, но ведь не удивляет нас, что точно так же мы разговариваем в снах. Слышим голоса, узнаем их, чувствуем интонацию собеседника и отвечаем часто эмоционально, но также не издавая ни звука в ответ и в то же время слыша свой собственный голос...
   Тут мне подумалось, какой он странный - этот мир теней. Мир вроде бы должен быть населен душами, но он какой-то пустой. Единственное место, где я видел другие души, - это регистратура. Коридоры здесь всегда пусты - никакого движения. Возникает ощущение, что коридоры эти бесконечны, и ты можешь двигаться по ним вечно, никого не встречая, а попасть в итоге сможешь только туда, где должен появиться. Здесь нет никакого выбора. Ты, например, не можешь выбрать, какую дверь открыть: правую или левую, - потому что куда бы ты ни попал, перед тобой всегда будет только одна. И встретишь ты там, куда войдешь, только того, кого должен встретить. Случайности здесь исключены. По крайней мере, я бы очень удивился, если бы это оказалось не так. Точно так же бывает во сне. Я не помню ни одного сна, где была бы альтернатива, где я мог что-то или кого-то выбирать. Я никогда не встречал Валерия при жизни, в этом я мог бы поклясться, если бы клятвы имели здесь какое-то значение, но ведь и в своих земных снах я видел разве только реальных людей? Нет, мои сны порой тоже населяли странные субъекты обоего пола, которых я мог также ни разу не встретить до этого. И видения в моих снах чем-то напоминали картины, увиденные мной здесь. Нет, совсем не по интерьерам, такие стерильно чистые коридоры, как здесь, мне никогда не снились. В снах все было намного скромнее и прозаичнее. То, как я передвигался в моих снах, то, как возникали нужные мне предметы и мгновенно исчезали ненужные, совпадало с окружающей меня реальностью. А может, с нереальностью? А может, я просто сплю?
   Эта мысль не показалась мне абсурдной. Может, я просто заснул в троллейбусе? Сейчас его посильнее качнет, или кто-нибудь тронет за плечо, или громкий голос водителя из динамика пробудит меня. Я встрепенусь и непонимающе уставлюсь в заляпанное, давно не мытое окно, пытаясь сообразить, где я и не проехал ли свою остановку. Потом, уже много позже, я, быть может, вспомню этот сон, который сейчас смотрю, и, возможно, даже расскажу его вечером жене. Через некоторое время забуду его, как все прочие, виденные мной до этого, и снова окунусь в знакомый, заедающий меня быт. Что, попробовать проснуться?
   Ну?
   Ничего. Не просыпаюсь. Дать себе команду и проснуться.
   Ну! Раз, два...
   Дальше я считать не стал. Понял, что это не сон и я уже не проснусь. Никогда. Вот она, моя реальность - грядущий и неумолимый Божий Суд.
   И мне стало страшно. Я наконец-то понял, что на этом суде могу лишиться самого главного, того, с чем я расставаться никак не хочу, со своим сознанием. Мне нравилось мыслить, я наслаждался этим процессом. Это было таким кайфом, когда за счет своего ума я мог решить какие-то проблемы, составить планы и потом наблюдать, как они верно исполняются. Теперь вдруг так запросто со всем этим расстаться? Стать просто живым организмом, живущим чаще всего не умом, а инстинктами?
   Страх наполнял меня. Пытаясь отвлечься от столь мрачных мыслей, я вновь стал следить за следующим персонажем этого великого действа.
   В луче прожектора стояла женщина лет пятидесяти. Голос, встретивший ее, был спокоен и велеречив. Таким голосом на всесоюзном радио артисты читали высокохудожественные литературные произведения признанных классиков.
   Голос благожелательно сказал:
   - Здравствуйте, Тамара. Как ни прискорбна причина, по которой мы имеем счастье вас видеть, но надо признаться, что все мы искренне рады очередной встрече с вами.
   - Здравствуйте, - вежливо ответила женщина.
   Такого я никак не ожидал. До этого все судебные процессы проходили достаточно строго, придерживаясь определенного порядка. А тут женщину называли по имени и беседовали с ней, как на дружеской вечеринке после долгой разлуки. Обращение к подсудимым по имени - вообще нонсенс для этого суда. Ведь все признаки идентификации, по которым мы определяем себя в жизни, как то: фамилия, имя, национальность, вероисповедание, - для Божьего Суда роли не играют и обычно в деле не упоминаются. Здесь судят конкретную душу за конкретные эпизоды и события. А тут такая фамильярность. Да и судя по удивленному тону, с каким отвечала женщина, она тоже не ожидала такой встречи.
   - Нам надо исполнить некоторые формальности, прежде чем мы вас отпустим, - произнес благожелательный голос.
   - Хорошо, я понимаю, - согласилась женщина.
   И тут же за ее спиной возник изящный стул, на который она присела. Я был поражен таким вежливым приемом.
   - Удивляешься, - услышал я голос Валерия за спиной.
   Он незаметно и бесшумно появился вдруг в моей ложе.
   - Немножко есть, - согласился я. - Кто же она, что ее так необыкновенно встречают?
   - Тебе повезло увидеть настоящую берегиню, - сообщил начальник смены.
   - Берегиня? - переспросил я. - И что это за фрукт? Это звание или должность?
   - Это судьба. Сейчас будут просматривать ее жизнь. Посмотри.
   Я посмотрел.
   Ну что тут можно сказать. Жизнь у нее была действительно достойная, хотя и не яркая. Она родилась в обычной семье и прожила отпущенные ей годы тоже, казалось бы, обычно. Детский сад, школа, институт, замужество, работа, рождение двух детей, опять работа и выполнение домашних обязанностей до самой скоропостижной кончины от быстро прогрессирующего рака. В общем-то, ничего выдающегося. Но, тем не менее, было что-то неуловимо специфическое в этой ничем не примечательной жизни: ни одного серьезного проступка, ни одного нарушения заповедей, образцово воспитанные дети, образцово исполненная работа, высочайшая ответственность за порученное дело. Это же надо - так прожить 52 года, что после тебя нет ни одного обиженного тобой, ни одного недовольного тобой, нет никого, кто сказал или хотя бы подумал после твоей смерти: Туда тебе и дорога.
   - Так почему же она не избранная? - спросил я, увидев столь достойную душу. - Разве она не достойна этого?
   - Конечно, достойна, но она - берегиня, - повторил Валерий.
   - И в чем же отличие между нами? Они что, лучше нас или хуже?
   - Они не лучше и не хуже, они просто другие. Они существуют параллельно с нами. Это словно другая раса или цивилизация, если тебе так будет понятней. Вроде бы мы делаем одно и то же, но каждый по-своему. Мы проповедуем одни и те же истины и одну и ту же мораль, но делаем это по-разному. Мы пытаемся воздействовать извне. Ты вот, например, уже был священником, ученым и даже литератором, а они изнутри, воспитывая и внушая наши заповеди в своей семье. Я за четыре пройденных этапа и за пять жизней был русским, украинцем, евреем и татарином, исповедовал мусульманство, иудаизм, православие, униатство и атеизм. А вот она всегда живет в одном и том же роду, оберегая его от напастей и невзгод. За что, видимо, так и называется - берегиней. Когда ей приходит срок умирать в одном теле, то через некоторое время при рождении своей внучки или правнучки она снова появляется на свет. Иногда у берегинь даже имя бывает одно и то же, а не так, как у тебя, каждый раз новое. И снова берегиня проходит один и тот же путь, находит хорошего парня, рожает ему детей, а потом воспитывает из них хороших людей, внушая им веру в хорошее и в то, что божьи заповеди нарушать нельзя. Это ее долг и обязанность. Потом из таких хороших людей, возможно, и получаются избранные, вроде нас с тобой, - задумчиво заключил Валерий. - А может, и нет. Не знаю. Одно я знаю твердо, что берегини есть. Мне думается, что они намного древнее нас. Как мне кажется, они существуют с доисторических времен, с момента зарождения общества и семьи, с тех давних пор, когда еще не было веры...
   Между тем голос судьи сообщил:
   - Мы рады, Тамара, что наши ожидания оправдались и что нам не нужно предъявлять вам никаких претензий и обвинений. Мы видели, что вы прожили достойную жизнь, и потому с огромным удовольствием сообщаем, что вы свободны.
   Женщина встала, стульчик за ее спиной тут же исчез, и вдруг раздались аплодисменты. Скорее, даже овация.
   Этого я тоже не ожидал. Но, тем не менее, почувствовал необходимость к ним присоединиться и с удовольствием стал хлопать в ладоши, приветствуя берегиню. Валерий сделал то же самое.
   Для меня так и осталось загадкой, как наши бестелесные руки издавали звуки хлопков. Ведь я отчетливо слышал, как в общий хор аплодисментов влились и наши с ним хлопки.
   Берегиня в знак признательности медленно склонила голову, как бы благодаря и прощаясь одновременно, а затем довольно быстро растаяла прямо в лучах божественного света.
   - Но получается, что это только привилегия женщин - быть берегинями? - спросил я.
   - Ну почему же, слышал я, что кое-где, обычно там, где нравы еще патриархальны, встречаются и мужчины, выполняющие подобные функции, - возразил мой более опытный собеседник. - Только они называются по-другому - праведниками. Мест таких, к сожалению, остается все меньше и меньше. Цивилизация здорово подрывает их позиции. Так что у женщин это получается лучше. Зато среди избранных больше бывших мужчин.
   Следующим подсудимым был снова молодой парень. Он чем-то даже походил на того бугая, которого судили на моих глазах первым. Тоже коренастый, хотя и невысокий, и у него был такой же тяжелый взгляд исподлобья. Правда, в отличие от столь схожего с ним предшественника, этот был сотрудником правоохранительных органов и погиб, можно сказать, геройской смертью при исполнении служебных обязанностей. Несмотря на то, что отпущенный ему жизненный срок был краток, разбираться с ним предстояло долго и основательно. Грешков за бывшим милиционером, как оказалось, было немерено. Этим он, кстати, тоже напоминал своего криминального предшественника. Числились за ним и незаконные поборы на рынках с торговцев, и избиение подозреваемых во время следствия, и грубость и насилие по отношению к задержанным, и использование служебного положения в личных целях, и частые случаи лжесвидетельства и оговоров. В общем, полный букет преступлений работника правопорядка.
   Поначалу парень тоже пытался изворачиваться и лгать, опять же напоминая мне этим первого подсудимого, но потом все-таки смирился и, как говорят в их среде, начал сотрудничать с правосудием.
   Вообще-то Божьему Суду нет дела до большинства взяток, дающихся и получаемых на Земле живыми. Деньги, перетекающие из одного кармана в другой, не волнуют его ни в коей мере. Что за дело высшим силам до того, что какой-то предприниматель сует взятку какому-то чиновнику за право построить какой-нибудь заводик или магазин. Это должно быть прерогативой земных судов и земных законов. Божественный Суд весьма волнует нравственный аспект подобных сделок. Если в результате такой сделки был нанесен вред людям, если кто-то потерял здоровье или был обижен, то тогда на Суде с этих комбинаторов наверняка спросят. Как не может остаться безнаказанным и человек, подрывавший веру в правосудие и в справедливость, изменяющий присяге. Этот парень поступал именно так: за малую мзду он закрывал глаза на нарушения порядка, предавая дело, которому служил. И пусть его лжесвидетельство дважды помогло избавить общество от опасных преступников, но на этом суде ему вменили в вину и эти два случая, ибо лгать нельзя никогда, даже ради пользы. А уж то, что вместе с другими своими сослуживцами он неоднократно принуждал отловленных ими проституток обслуживать их бесплатно, естественно, тоже не украшало его жизненный путь.
   Потом парня обвинили еще и в оставлении ребенка. Оказывается, по молодости от него забеременела его подружка, но парень отказался от родившейся девочки, не признавал ее своей и не участвовал в ее воспитании.
   Правда, добрых дел за этим подсудимым числилось тоже немало. Все-таки он действительно иногда защищал людей и закон, порой проявляя при этом мужество. Да и погиб он от пули преступника при выполнении задания.
   Я не услышал приговора по его судьбе. Еще при оценке его добрых поступков я вдруг почувствовал какое-то колыхание за своей спиной, чье-то присутствие. Оглянувшись, сначала увидел неясную тень, а потом она предстала предо мной и Валерием в виде женщины - той самой красавицы, что приходила к нему в кабинет.
   - Вас вызывают, - сообщила она тихо. Валерий сразу поднялся, а красавица, видя, что я все еще сижу, пояснила: - Вас обоих вызывают.
   После этого она заскользила к выходу. Оказавшись вслед за ней в уже знакомом коридоре, я спросил:
   - А куда меня вызывают?
   - Пришла пора, друг, - ответил Валерий серьезным тоном. - Тебе нужно в первый портал.
   Я понял: пришел мой час.
   - Главное, я думаю, ты уже постиг, - продолжал начальник смены устало. - Постарайся все осмыслить и оценить правильно. Дай Бог тебе удачи.
   Сказал он это как-то казенно, незаинтересованно, а сказав, отвернулся.
   И я вдруг почувствовал дикое одиночество.
  
   VII
   Интересно, какой смысл в вечной жизни, если всю эту жизнь, всю эту вечность тебе предстоит провести одному. Не только родных и друзей, а и врагов-то нет. Ты существуешь, а вокруг - никого! Пустыня, космос.
   Эта мысль пришла мне в голову, когда я переступил порог двери, где было написано 1 портал. За дверью оказался очередной стерильно-чистый и длинный коридор, а за моей спиной в очередной раз возникла глухая стена. Все, назад вернуться невозможно. Регистратура, кабинет начальника смены и смотровая ложа остались в прошлом. В безвозвратном прошлом. Можно двигаться только вперед, в судебный зал, под свет прожектора. К неизвестности.
   Я не спешил. Мне почему-то не хотелось спешить к неизбежному. Хотелось на прощание осмыслить все увиденное здесь. Кто знает, кем я выйду из зала суда. Будет ли у меня шанс прожить хотя бы еще одну жизнь, будет ли возможность думать.
   Хотя, если поступить, как Валерий, найти какую-нибудь службу, общаться с другими душами, тогда и вечность может показаться не такой нудной. Но вот вопрос, позволено ли мне будет стать таким служакой?
   Сомнения и тревога наполняли меня, мою душу. После того как я посмотрел со стороны на судебные заседания, мне моя жизнь не казалась такой уж безгрешной. А сколько событий, в которых я выглядел не очень-то привлекательно, но уже забытых мной, мне еще напомнят и поставят в вину. Я постарался припомнить все такие эпизоды с целью найти своему плохому поведению хоть какое-нибудь вразумительное объяснение, но быстро сообразил, что уподобляюсь тем парням, что пытались выкручиваться на моих глазах. Мои объяснения здесь никого не заинтересуют, так что про них можно забыть.
   Будет лучше, если я сразу все признаю и посыплю голову пеплом. Потом я попытался вспомнить, чего же хорошего совершил за свою последнюю прожитую жизнь. Какие такие благородные поступки? И, к своему стыду, не припомнил ни одного. Я даже нищим никогда не подавал. Вернее, раза два все же кидал мелочь старушкам, несчастный вид которых даже у меня пробуждал подобие жалости. Но это и всё за почти полста прожитых лет? Если в молодости я и уступал места в общественном транспорте пожилым людям, так вовсе не по причине своей доброты, а просто по необходимости выглядеть правильно воспитанным человеком. Так что нет мне, похоже, прощения.
   Придя к такому неутешительному выводу, я даже усмехнулся. Мне стало весело. Что я, собственно, теряю? Вечную жизнь, наполненную испытаниями? Я прожил их четыре и ни разу не жил счастливо, в свое удовольствие. Вспомнить нечего, кроме тех солнечных дней на берегу реки еще из первой и такой короткой жизни. Это, наверное, единственное полноценно-радостное воспоминание. Во второй я даже плотских утех не испытал, хотя и был влюблен...
   Мне вспомнилась Ядвига Русетская - гордая полячка, дочь инженера Станислава Русетского, строившего в нашем городке какие-то склады. Нам было по четырнадцать, когда мы встретились в первый раз. Ядвига была славным ангелочком с тонкими чертами лица, белоснежной кожей, черными смоляными кудрями и стройной точеной фигуркой. Когда я увидел ее впервые, то просто остолбенел и пришел в себя только тогда, когда это божественное создание в кружевах прошло мимо, обдав меня волной запаха дешевых духов. Этот запах в тот момент показался мне самым сладостным на Земле.
   Я тогда весь день думал только о ней и о том, как бы еще ее увидеть. Но виделись мы редко. Родители наши не были знакомы, общих дел не вели. Учились мы с Ядвигой, естественно, в разных школах: она - в женской прогимназии, я - в реальном училище, ведь в царской Росси было раздельное образование. Зато по воскресеньям мои и ее родители приводили нас на мессу в костел, и уж там-то я мог ее лицезреть.
   Мы с ней ни разу не говорили, но мне почему-то казалось, что и она смотрит на меня с интересом. А я смотрел на нее постоянно. Как сладостно при этом было на сердце... Надо ли говорить, как я любил и ждал воскресения, как кратки были наши свидания, как долго длилась неделя в ожидании следующей встречи.
   Где-то через год контракт с городом у инженера Русетского закончился, и он уехал вместе с семьей. Затем и я по рекомендации настоятеля храма пастора Людвига отправился учиться в семинарию. По окончании оной я получил свой первый приход в предместье Варшавы. Тогда Польша еще входила в состав Российской империи. Вот там-то я снова случайно встретился с Ядвигой.
   Я ее сразу же узнал, да и по ее гордой улыбке было понятно, что красавица-полячка признала во мне, молодом священнике, своего давнего тайного воздыхателя.
   К двадцати годам Ядвига расцвела. Если в юности ее можно было сравнить с прелестной незабудкой, то теперь это была прекрасная и роскошная роза. К тому же панночка Русетская была девушкой на выданье, отец давал за ней неплохое приданое. Но мне не светило такое счастье. Как известно, католические священники дают обет целебата...
   Все же однажды я имел счастье поговорить с ней. Она пришла сама в мой костел, хотя и не была моей прихожанкой. Пришла в тот день, когда я выслушивал исповеди. Каялась она по мелочам, чисто для проформы, но в конце, когда я уже отпустил ей грехи и вышел из кабинки, она со смиренным видом попросила моего благословения на свой брак с юношей из благородной семьи...
   Злая девчонка. Невозможно передать, какие душевные муки я испытал, когда услышал ее милый и певучий голос, сообщающий мне эту новость. Кровь хлынула мне в голову и застучала в висках, а в груди что-то оборвалось и упало, когда я услышал эти слова.
   Сама же девушка была безмятежна и загадочно улыбалась. Мне показалось, что она специально пришла за этим благословением именно ко мне, дабы увидеть мою реакцию на эти слова. Я с трудом удержался от того, чтобы не перемениться в лице. Я благословил ее... А что я еще мог поделать?
   После этого я уже с легким сердцем пошел на конфликт с епископом, нрав и поведение которого порочили, в моем понимании, звание служителя католической церкви. У епископа имелись влиятельные покровители, и мне пришлось покинуть Польшу и отправиться в заволжскую глухомань, как оказалось позднее, на свою погибель.
   На третью мою жизнь пришлись трудные годы войны и сталинских репрессий. Было и тяжело, и трудно, но случались, конечно, и в ней радостные моменты. Радость от свершений страны, от того, что молод и здоров. Радость и гордость за успешно проведенные исследования, за свои научные труды. А вот полного счастья не было.
   Такого счастья, чтобы переполняло тебя всего и даже выливалось на окружающих. Третью жизнь я все время чего-то боялся. Боялся не так поступить, не то сказать, не то, что надо, сделать...
   В четвертую жизнь такого страха уже не было. Годы наступили относительно спокойные и довольно-таки сытые. Моему поколению даже ни одной приличной войны не досталось. Вроде бы жить и радоваться надо, но тоже почему-то не чувствовал себя счастливым. Мелкие заботы, мелкие проблемы, но и удачи какие-то мелкие, и радость тоже неглубокая.
   Свергли коммунистов, вроде бы - свобода, но оказалось, что вместо ярма идеологического на меня надели ярмо экономическое. У капитализма оказалось такое волчье лицо, что снова нет никакой радости от моего пребывания на планете Земля. Воистину нет счастья в жизни...
   Что же меня заставляет сейчас цепляться за все это? Не знаю. Трудно придумать хоть одну причину, кроме привычки жить и любопытства к будущему. Все-таки интересно знать, что там впереди.
   Так что я боюсь потерять в результате суда? Тоже не знаю. Перестану думать? А может, это к лучшему? Буду каким-нибудь тараканом. Жизнь по инстинкту: свет погас - пора в разведку за хлебными крошками, потом на водопой. Свет включили - врассыпную, ребята! А то тапочкой по башке получишь. Устроили тебе газовую атаку, измазали плинтусы какой-нибудь гадостью - перебирайся на соседскую кухню. Ну чем не жизнь, и думать не надо. Хорошо! Только недолго. И только один раз. Потом превращаешься в безжизненный прах. Вот это уже навсегда. Правда, тебе уже будет все равно, сознания-то нет.
   Размышляя на подобные веселые темы, я плыл по пустынному белому коридору. Хоть бы одна, пусть даже закрытая, дверь. Хоть бы одно пятно на белоснежных стенах или полу. Мне стало скучно. Я решился. Будь что будет - вперед!
   Я тут же оказался в каком-то предбаннике перед стандартной дверью, а позади, за моей спиной, бесконечный коридор превратился во все ту же непроницаемую стену. Но она меня больше не пугала. Я распахнул дверь и шагнул вперед.
  
   VIII
   Именно шагнул. Потому что я вдруг снова обрел чувство веса.
   Причем у меня было такое впечатление, что вес этот не располагается равномерно по всему телу, а давит откуда-то сверху, словно что-то тяжелое положили мне на плечи.
   Помещение, где я оказался, опять же напоминало регистратуру. Только стойка была одна, и за ней сидела прехорошенькая белокурая девушка - истинный ангелочек. Недалеко от нее в позе задумчивости стоя висел - между ногами и полом можно было просунуть ладонь - Валерий.
   - Ну что, прогулялся? - спросил начальник смены. И, не ожидая моего ответа, довольно сурово добавил: - Папочку сдай секретарю.
   После такой неласковой встречи я молча протянул ангелочку свой файл. Она положила его на экранчик, все опять засветилось алым. Затем моя папка полетела то ли в какую-то корзину, то ли в трубу пневмопочты под столом.
   А суровый Валерий продолжил, обращаясь сухо и официально:
   - Как всякой душе категории А вам полагается обвинитель. В этот раз подобная миссия возложена на меня. Вы готовы к процессу?
   Я молча кивнул.
   - Следуйте за мной, - произнес мой обвинитель и поплыл к единственной двери. Я, тяжело ступая, пошел за ним. И только тут заметил, что одет в серый балахон из дерюги. Когда и где я успел переодеться в это рубище, не знаю.
  
  
   IX
   За портьерой меня ожидала кромешная тьма. Но вдруг она рассеялась, откуда-то сверху пролился поток необыкновенного света. Он был ярок, но не резал глаз, а просто выхватывал меня из темноты. Посмотрев вверх на источник света, я понял наконец, почему все подсудимые так пристально разглядывали невидимый прожектор. Там не было этого самого прожектора, да и вообще какого-либо понятного и объяснимого источника света. Там находились весы. Обыкновенные, казалось, весы с двумя чашами и стрелочкой посредине. И тут я все понял. На этих весах будут взвешивать мои прегрешения и поступки. Пока же чаши находились в равновесии.
   Справа возник еще один столб света, выхватив из кромешной тьмы фигуру Валерия, одетого в лиловый балахон, напоминающий рясу, и вид у него был весьма серьезен.
   - Высокий Суд, Вашему вниманию представляется избранный третьей категории, претендующий на четвертую, - объявил он.
   Судя по тому, с каким сердитым видом он это объявил, меня можно было расстреливать сразу, не тратя время на разбор моего дела. Такое начало не предвещало ничего хорошего.
   - О том, как он справился со своим четвертым заданием, предоставлено судить вам.
   Теперь Валерий внешне напоминал Владимира Высоцкого в роли Глеба Жеглова. Та же непоколебимая уверенность в правоте своего дела и полное неприятие врагов и оступившихся товарищей. Мне даже стало неприятно от осознания того, что не так давно мы мило беседовали в его кабинете, и я был с ним открыт и любезен, а он теперь катит на меня бочку непонятно за что.
   - Начнем с жизненного пути подсудимого. С того, как он соблюдал заветы.
   Упреки начались сразу же.
   - Он не верил в бога, - провозгласил Валерий. - При рождении подсудимый был крещен по православному обряду, но в церковь не ходил, традиций и обрядов не соблюдал, если не считать того, что на пасху любил вкушать крашеные яйца, молитв не учил и не знал, долгое время сомневался в существовании божественных сил и предначертаний в судьбе. Оправданием ему, в какой-то мере, могло бы служить то обстоятельство, что и родители его тоже были атеистами или, по крайней мере, людьми не особо соблюдающими религиозные обряды. Так что в семье не было соответствующих традиций. Но, как говорится, незнание закона не освобождает от ответственности, а неверие в Бога не является доказательством его несуществования. Подсудимый, вы хотите что-нибудь пояснить по этому вопросу?
   Последняя фраза относилась явно ко мне. Взглянув вверх на весы, я увидел, что на одной из их чаш лежит груз, сильно похожий на завязанный кожаный мешочек, а стрелка весов явно отклонилась от середины в сторону красного, опасного сектора.
   Ну что тут можно было возразить, если все, что говорил Валерий, было чистой правдой. Поэтому я согласился с обвинением.
   - Да, я действительно с детства не верил в Господа Бога. Признаюсь. Но я просто не верил в существование пожилого седобородого дедушки с золотым нимбом над головой, сидящего на облаке и от нечего делать бдящего за всеми и всем на свете. Я действительно всю жизнь не соблюдал никаких обрядов какой-либо из религий, и даже более того, готов вдобавок к прежнему обвинению сообщить и то, что я и детей своих не приучал верить в бога и соблюдать религиозные традиции. Прошу Высокий Суд признать за мной и этот грех.
   Хотелось бы еще добавить, что неверие мое продолжалось довольно долго. До тех пор, пока я вдруг не понял, что Бог есть, и часть его заключена в нас самих, в каждом из нас. Господь внутри нас, и именно поэтому все наши действия и помыслы ведомы Ему. Поэтому его невозможно обмануть и невозможно скрыть от него что-либо предосудительное. Ведь невозможно обмануть самого себя или скрыть от самого себя свои плохие поступки. Даже если тебя никто ни в чем не уличил, и ты сто раз считаешь, что прав, и даже если совесть тебя не гложет за содеянное, то это совсем не значит, что проступок твой окажется без каких-либо последствий.
   Так я понял, что когда-нибудь придется отвечать за все, что я сделал, за все, что не сделал, за все мысли мои и за все мои желания. Одним словом, я осознал существование Бога духа. Но уж в то, что душа может воплотиться в любое тело, я уверовал еще быстрее. Что же касается обрядов, признаюсь, не соблюдал, молитв не знаю и напрямую к Господу поэтому не обращался. Чувствовал, что мне это не дано. Хотя единожды обращался к Всевышнему через посредника. Тогда очень опасно заболела моя дочь. Ее поместили в реанимацию, и врачи долго не могли толком определить, чем же она больна. А девочке не было и полутора лет. Я хотел умереть вместо нее, но Господу не была нужна моя жизнь. Тогда я попросил помолиться за здоровье моей девочки одну свою знакомую девушку. Ее звали Юлией. Она была истинно верующая, я в этом не сомневался, и меня совсем не смущал тот факт, что она не православная, как я, а евангельская христианка. Уже тогда я не сомневался, что бог един, а разнообразие религий существует только для того, чтобы люди разных менталитетов могли уверовать в него. Я не сомневаюсь, что Юлия молилась за мою дочь, и, возможно, именно ее молитва спасла девочку. Поэтому мне бы хотелось попросить сейчас не за себя. Я готов ответить за все свои деяния. Мне хотелось бы попросить Высокий Суд за Юлию. Пусть ей зачтется на Вашем Суде та молитва за мою дочь как добрый поступок. У меня все по этому вопросу, - произнес я в заключение.
   Валерий внимательно выслушал. И, выдержав нужную паузу, возобновил свою речь:
   - Что же касается второго завета, то мы не можем предъявить подсудимому серьезных обвинений. Тут он в какой-то мере чист, поскольку за свою жизнь хоть и увлекался различными идеями и людьми, их проповедующими, но, к счастью, ни разу настолько, чтобы объект интереса превратился для него в кумира. Так что мы не можем предъявить ему обвинение в этом. Но не можем и оправдать нашего подсудимого по этому пункту, поскольку идеи, которые он порой разделял, и люди, на которых хотел походить, не всегда соответствовали высокой морали избранного.
   Валерий добросовестно перечислил все те моменты, когда я брал себе за образец поведения весьма отрицательных персонажей. Упоминались в частности Остап Бендер и Энди Таккер. Правда, он признавал, что привлекали меня в этих комбинаторах не жульнические качества - обманывать окружающих я не стремился, - а остроумие и практичный цинизм. Затем я хотел быть крутым рок-музыкантом. Мечталось выйти на сцену и исполнить что-нибудь этакое, чтобы девушки завизжали от восторга. Было дело, желал такой славы. Потом я повзрослел и завидовал уже Дон Жуану, ну почему у него столько возлюбленных и так легко, а у меня - кот наплакал, да и те даром не даются и не дают.
   Если бы у меня было тело и нормальное лицо, я, быть может, покраснел за те мои мечтания, давно уже мной забытые. В данном же случае моей душе пришлось обойтись чувством неловкости.
   Отрицать что-либо было бессмысленно, и я полностью согласился с обвинением. Действительно, все было. Что же делать, если только годам к двадцати пяти я почувствовал себя самодостаточным и понял, что уже не нуждаюсь в кумирах. Многие не избавляются от этого порока до самой смерти.
   Потом меня судили за клятвы. Не упоминайте божье имя всуе.
   Так это звучало когда-то давно, когда именами богов клялись и давали обещания. В той жизни, которую я только что завершил, уж не так часто кто-либо употреблял выражение типа ей-богу или бог свидетель, но обещаний давалось не меньше, чем раньше, и за каждое из них надо ответить. Особенно за те, которые ты не исполнил.
   Когда Валерий стал зачитывать все те случаи, когда я что-либо пообещал, а потом не выполнил, я возрадовался, что никогда не был политиком. Бог ты мой, я представил, как же долго и нудно уличают их именно за такие прегрешения. Мой же список оказался не слишком длинным. Мало того, выполненных мной обязательств было значительно больше, чем невыполненных, да и те весьма и весьма незначительны. То обещал позвонить - и не удосужился, то обещал принести - да забыл или не нашел нужную вещь, то вынужденно обещал что-то сделать, а потом нашел отговорку, чтобы уклониться. Так что стрелка судебных весов, качнувшись под действием еще одного мешочка на чаше грехов, если и отклонилась влево, так совсем на чуть-чуть. Да-а, недаром я большую часть этой своей жизни чувствовал, что не надо обещать людям того, чего не можешь исполнить...
   С четвертым заветом проблем оказалось больше. Согласно ему шесть дней в неделю должны быть посвящены трудам праведным, а седьмой - делам Господа. Если с первой частью завета у меня неприятностей насчиталось не много, лентяем я вроде бы не был, за трудовую шестидневку отчитаться смог бы без труда, то со второй частью проблем было поболее. Сказывалось атеистическое воспитание, полученное в детстве. Мыслям о боге я уделял времени не больше, чем ковырянию в носу: в церковь не ходил, нищим не подавал, пожертвований не делал. Мало того, в молодости из озорства и от природной игривости ума я охотно вступал в религиозные диспуты с верующими либо с людьми, считающими себя таковыми, пытаясь доказать им, что напрасно верят они в величие Господа, поскольку бога нет. Каяться бы мне за это по полной программе до скончания века, если бы здесь понимали этот завет так же буквально, как понимают его некоторые верующие.
   Действительно, когда-то давно, когда эти заветы давались людям, жизнь их была неимоверно тяжела, заполнена опасностью и непосильным трудом, и главным тогда было элементарное выживание.
   Тогда имелся смысл в том, чтобы хотя бы раз в неделю человек отрывался от трудов праведных и посвящал это время отдыху и служению Господу. В мое же время, в эпоху, когда жил я, это положение уже утеряло свой первоначальный смысл, и его стали толковать более широко: ты живешь, тебе дано божественное право на существование, но не забывай хотя бы иногда благодарить Господа за этот дар и не ленись периодически отчитываться перед Ним за дела и деяния свои. Думай над тем, угодны ли они Господу.
   За нарушение этого завета особо сурово наказывают самоубийц. Душу того, кто добровольно отказался от божественного дара жизни, никогда больше не вдохнут ни в новое человеческое тело, ни даже в другой живой организм. Их удел - прах. Я умер естественным способом, но и такая смерть не спасла от неприятных вопросов. Ведь здесь спрашивают за все твои поступки и наказывают за проступки.
   Валерий, естественно, начал именно с проступков и припомнил мне такое, о чем я и сам давным-давно забыл.
   - Подсудимый, как вы объясните то, что делали 12 марта 1984 года?
   Если бы мне задали этот вопрос при жизни, я бы, пожалуй, никогда не вспомнил этот ничем не примечательный пасмурный день. Но здесь мне прояснили память настолько, что я без труда, отмотав прожитую жизнь как кинопленку, вспомнил все глупости, что совершил тогда.
   Началось все со звонка Сашеньки. Это была очаровательная женщина с дивными белокурыми волосами, с которой мы тогда работали в одной организации, но в разных подразделениях, и которая позволяла мне неровно дышать в ее сторону. Мне было приятно, что она вспомнила про меня и попросила о маленькой услуге. О том, что ей требуется, Сашенька сообщила при личной встрече. Я немедленно согласился помочь. Позже, когда я уже уверовал в Господа, я бы такими глупостями заниматься не стал и ее бы отговорил, но тогда я был молод - чуть за двадцать, - а еще я был немножко влюблен в Сашу...
   В общем, она меня уговорила отомстить каким-то своим клиентам, чем уж они ей насолили, не знаю, но, видимо, достали ее хорошо, если своему коварному ответу моя подруга решила посвятить весь выходной день. Я же должен был быть главным орудием ее возмездия.
   Мы мотались с ней по городу, Сашенька указывала мне адреса, а я повреждал у этих незнакомых мне людей телефонные линии. Всего мы посетили с полдюжины распределительных шкафов. Я не знал этих людей и не имел к ним никаких претензий, но, тем не менее, участвовал в этом мероприятии и устраивал им подобную гадость. Была суббота, и до понедельника никто им ничего чинить бы не стал, два дня они были обречены сидеть без связи. Самое плохое, что я потом никогда не раскаивался за этот свой поступок, совесть меня не мучила и спал я хорошо. Напротив, относился к этому происшествию, как к забавному приключению, на которое пошел ради прекрасных Сашенькиных глаз.
   Теперь Валерий в своем обвинении упирал именно на это. Ведь только своевременное раскаяние в своем проступке и какие-то попытки загладить свою вину могли быть смягчающим обстоятельством, уменьшающим мою вину. А раскаяния-то как раз и не было. Я успешно забыл об этом происшествии на долгие годы, и вот только теперь мне о нем напомнили.
   Таких глупых проступков, за которые пришлось отвечать, набралось у меня с десяток, если не больше, да еще по мелочи кое-что. Но надо заметить, что совершал я их в основном по молодости, до того, как пришел к Богу.
   Потом по традиции дали слово и мне. И я, не зная, как оправдаться, признал за собой и эти грехи. Вдобавок покаялся еще и в том, что был снедаем пороком трусости и нерешительности. Может, из-за этого я не всегда вел себя так, как полагается. И, как пример, рассказал Суду историю о том, что однажды шел я с работы по тихой малолюдной улице, как вдруг ко мне подбежала девушка лет двадцати пяти, попросившая проводить ее до трамвайной остановки. Из реплик мне стало понятно, что ее якобы преследует какой-то мужчина, и она опасается оставаться с ним наедине. Вскоре я услышал сзади шаги - это нас настиг ее преследователь. Оглянувшись, я увидел мужчину высокого, в меру крепкого, прилично одетого и совсем не похожего на грабителя или насильника, поскольку сей гражданин улыбался. Так глупо улыбаются женатые мужики, когда пытаются заигрывать с незнакомыми девицами. Видя, что девушка идет рядом со мной, он пристроился чуть сзади нас, всем своим видом давая понять, что просто так от девушки не отстанет. Тут-то и проявились мои вышеперечисленные пороки. Я не осмелился обернуться к нему и строго спросить, в чем дело, дабы разобраться в происшествии на месте, а продолжал идти своей дорогой и, вежливо улыбаясь, внимал девушке. Мужчина тоже не пытался предпринимать каких-нибудь решительных действий, он просто шел чуть сзади и все так же игриво улыбался. Для себя я решил, что если мужик при мне начнет терзать девушку, я за нее вступлюсь, благо у меня с собой была сумка с инструментами, а среди оных имелся и молоток, хотя и средних размеров, но очень подходящий для обороны, - но сам обострять обстановку я не решался. Видимо, чувствуя эту мою нерешительность, то ли не доверяя моему невзрачному и не очень геройскому виду, девушка вдруг ускорилась и почти побежала вперед по улице. Следом за ней потрусил и мужчина.
   И опять же я не попробовал задержать, притормозить его...
   Вскоре они скрылись за поворотом, а когда я свернул в ту же сторону, то не увидел ни его, ни ее. При этом ниоткуда не доносилось и криков о помощи. Это обстоятельство, конечно же, немного успокоило меня, и я старался думать, что все, наверное, обошлось, ведь до трамвайной остановки оставалось всего метров сто. А может, не обошлось? Не знаю. Я так никогда и не узнал, что это были за люди, и почему тот мужчина преследовал девушку, и чем закончилась вся эта история.
   Вот про этот случай я так и не смог забыть навсегда. Всякий раз, вспоминая тот день, я испытывал неловкость, угрызения совести за то, что вел себя так несмело.
   Самое печальное, я совсем не уверен в том, что если бы вся эта история повторилась, я бы преодолел свою натуру и смог бы вести себя по-иному. Поэтому я хотел бы покаяться за этот поступок. Я ведь так и не знаю, прав ли был в данном случае или виноват.
   Высказав все это, я воззрился на весы, желая увидеть, качнется ли стрелка куда-либо, чтобы хотя бы сейчас оценить свое тогдашнее поведение. Но стрелка весов осталась стоять незыблемо, оставив меня в неведении, хотя я чувствовал, что меня выслушали со вниманием.
   Валерий тоже ничего не сказал по этому поводу, хотя на лице его промелькнуло что-то вроде усмешки. Он просто перешел к следующему пункту обвинения:
   - Высокий Суд, что же касается следующего завета, то надо признать, что подсудимый в какой-то мере придерживался его. Он действительно уважал и почитал своих родителей. Трудно найти в его биографии моменты, когда бы он позволил себе ругаться с ними или сделал что-нибудь назло и в ущерб им. Почитал он, надо признать, и других предков своих, хотя никогда и не видел их, поскольку все его деды и бабки умерли до его рождения. А уважение и почитание прародителей своих подсудимым мы видим в том, что обвиняемый не поленился расспросить о них своих родителей и оставил детям своим, а впоследствии и внукам небольшую рукопись о происхождении их рода. Человек ведь живет, пока его помнят, а это значит, что подсудимый обеспокоился тем, чтобы продлился век его предков. Может, он сам что-тол добавит по этому поводу?
   Произнеся последнюю фразу, Валерий поглядел на меня, и опять тень ухмылки промелькнула на лице его. Как будто он подготовил мне какую-то ловушку и ждал, попаду я в нее или нет.
   Я на секунду задумался и, заглянув в глубины своего сознания, решил признаться во всем.
   И я рассказал о том двойственном чувстве, что овладело мной, когда я узнал о смерти отца.
   - .. Мне было жаль его, он прожил лишь семьдесят один год, но в то же время и почувствовал некоторое облегчение. Наконец-то хоть в какой-то мере я смогу решить свой жилищный вопрос, станет посвободней жить моей жене и детям. Когда я осознал это облегчение, то испугался, а может, в своем подсознании я с некоторого момента желал его смерти? Может, такой страшной ценой, пожелав смерти близкому человеку, я вымолил себе привольную жизнь? Я до сих пор мучаюсь от того, что не знаю, что было первично: мое желание жить комфортно или смерть отца.
   Почти такое же чувство облегчения я испытал и со смертью матери. У нее было тяжелое хроническое заболевание, и я в какой-то мере обрадовался, что она умерла так легко и внезапно, находясь на излечении в больнице. А облегчение я испытывал от того, что при подобном заболевании она не слегла, обезножев, дома. Что мне и жене моей не пришлось месяцами, а то и годами ухаживать за ней, за больной. Я боялся такой перспективы и не хотел этого. Может, именно это подспудное нежелание и плохо скрываемая боязнь трудностей, связанных с уходом на дому за больным человеком, и укоротило ее век? Может, и ее быструю смерть я вымолил у Бога?
   Я не знаю ответа на эти вопросы, поэтому и прошу Высший Суд дать оценку и моим желаниям, и моим мыслям в то время.
   И впервые я услышал голос своего судьи.
   - Хорошо, суд учтет вашу просьбу.
   Голос был безлик. Чиновничьим равнодушием веяло от него.
  
   X
   Заповедь шестая известна всем: не убий.
   За нее страдают многие. Даже те, кто в жизни никого не убивал. Потому что на Божьем Суде она толкуется, как и все прочие, - расширительно. Виновным по ней признаются не только те, кто своими руками убивал других людей, обагряя душу чужой кровью, но и те, кто вольно или невольно наносил окружающим травмы: физические или душевные, все равно. По этой статье виноваты даже те, кто желал другому смерти. Произнесли вы обиходное: Чтоб ты сдох! - подумав при этом, что действительно желаете смерти кому-то, пусть даже очень злому и нехорошему человеку, так с вас уже и спросится за это. Правда, не так строго, как если бы вы приставили к виску его пистолет и нажали курок, но все равно спросится. Ибо только бог, дарующий нам жизнь, имеет право ее отнять.
   Так же поступили и со мной. Я тоже никого не убивал, даже никого не изувечил за всю свою жизнь, поскольку не был ни автомобилистом, ни милиционером, ни охотником, ни хулиганом, ни крановщиком, ни врачом, ни кем-то еще, кто может хотя бы случайно нанести травму другому. В этом я был чист. Но я дрался. Пусть всего несколько раз, и те по молодости, но я бил или пытался бить другого человека, пытался нанести ему удар. Здесь на суде не разбирали- прав ли я был или не прав. Я дышал злобой во время тех драк, и теперь мне это ставилось в вину. Припомнили мне и другие случаи злости. Когда я желал людям, обидевшим меня, всяческих неприятностей и даже смерти.
   Валерий, монотонно зачитавший все эти случаи, спросил, не хочу ли я еще чего добавить. Я ответил, что полностью признаю свою вину во всех этих эпизодах и единственно опасаюсь, как бы обвинение чего-нибудь не пропустило, и поделился своими сомнениями о двух случаях из своей жизни, когда две разные женщины, в разное время пользуясь доброжелательным моим к ним расположением, просили принести им некоторое химическое вещество с производства, где я работал. Как выяснилось позднее, обе они, зная про его ядовитые свойства, собирались травить им своих ближайших родственников: одна - отца, другая - брата, изводивших их своим беспробудным пьянством.
   Обеим я, естественно, отказал, отравы не дал, но в то же время, надо признать, не попытался разубедить их в подобных преступных желаниях, сказав лишь, что желание их глупо, не объяснив при этом всей полноты ответственности за него. Вот я и хотел бы знать, как Высший Суд оценит подобные мои действия.
   Валерий молча посмотрел на меня, словно ожидая решения свыше. После непродолжительной паузы, поняв, что словесного ответа не будет, сказал:
   - Высокий суд, с этим заветом все ясно, и мы переходим к следующему пункту. Завет седьмой. По нему мы тоже вынуждены признать нашего подсудимого виновным. Или у него другое мнение? - Валерий вопросительно посмотрел на меня.
   - Почему же, я признаю себя виновным и по этому пункту, - после секундного замешательства сказал я. - Это там, в мире живых, как человек, познавший только двух женщин, со второй из которых я к тому же вступил в законный брак, я мог считаться практически безгрешным. А здесь, на суде, где все толкуется немножко шире и немного по-другому, я готов признать и этот грех за собой.
   Я понимаю и признаю, что виноват в том, что за свою земную жизнь я не единожды хотел совершить его, этот грех. Я неоднократно оказывал знаки внимания различным женщинам, пытаясь добиться их благосклонности. Однажды, будучи уже женатым, был чрезвычайно близок к окончательному падению - чужая женщина оказалась так близка и доступна, что только неудачное место нашего пребывания в тот момент помешало нам предаться греховной страсти. Так что я, естественно, признаю себя виновным и по этому пункту обвинения.
   Ведь ни для Суда, ни для меня самого не будет откровением то обстоятельство, что причиной моего достаточно скромного поведения в прожитой жизни являлось не то, что я вовремя одумывался, вспоминая об этой седьмой заповеди, а то, что я зачастую просто не мог порой добиться желаемого. На самом деле я хотел грешить, и хотел часто, как всякий нормальный и здоровый мужчина. Но пусть Суд не считает, что последней фразой я хочу прикрыться от обвинения несовершенством человеческой натуры и ее животными, физиологическими инстинктами. Я в любом случае признаю себя виновным и готов нести соответствующее наказание.
   Да уж, хоть я и не помнил своих предыдущих судебных заседаний, тем не менее, просто нутром чувствовал, что на этом суде бесполезно защищаться и искать оправдания за сделанное на Земле. Здесь нужно каяться. И чем искреннее ты это делаешь, тем больше шансов, что тебя простят. Да и по тому, как внимательно смотрел на меня в этот момент Валерий, я понимал, что тактика моя верная.
   Именно в этот момент, когда я чуть было не расслабился, божественное правосудие нанесло мне неожиданный удар. Это был тот самый случай, о котором перед входом в зал меня предупреждал Валерий.
   - А что подсудимый скажет по поводу Ротмистровой Марины Владимировны? - спросил мой строгий прокурор.
   Я молчал. И судорожно вспоминал женщину с такой фамилией. Не вспомнил. Попытался вспомнить всех Марин, с которыми был знаком. В памяти всплыли трое. Все они были моими сотрудницами в разное время и в разных организациях. Но, насколько я помнил, ни одна из них не носила такой фамилии. Да и две из этих Марин были не краше атомной войны и вряд ли могли вызвать какие-либо желания из тех, за которые меня здесь судили. Ну а с третьей дальше обычного девичьего кокетства с ее стороны и дежурных комплиментов с моей ничего вроде предосудительного не происходило. Поэтому я впервые не очень уверенно спросил:
   - А кто это?
   Валерий довольно усмехнулся и сделал движение пальцами, словно попытался распахнуть ладонь. В этот момент передо мной появилось изображение в круглом окошке. Я словно глядел в какую-то трубу. Там я увидел женщину в белом халате, видимо, врача, которая, сидя за столом, что-то писала. Я смотрел на нее чуть сверху и не видел ее лица. Это продолжалось несколько секунд. Потом женщина отложила ручку, поднялась, и вот тут-то я ее узнал.
   Изображение исчезло.
   - А я и не знал, что ее фамилия Ротмистрова, - сказал я. - Но, насколько я помню, наши взаимоотношения с ней никогда не переходили черты приличий. В общем-то, их и не было, этих взаимоотношений, мы с ней даже ни о чем ни разу не разговаривали. Двумя словами не перекинулись.
   - А хотелось поговорить? - заинтересованно спросил Валерий.
   - Да, она мне сразу понравилась, как только я ее увидел, - признался я.
   - Вот о том-то и речь, - произнес мой прокурор с довольным видом и отвернулся.
   Дальнейшая его речь была уже обращена не ко мне.
   - Высокий Суд, - начал он, - согласно Книге Судеб наш подсудимый и упомянутая мной Марина Владимировна Ротмистрова, которая является избранной второй категории, должны были встретиться, и в результате этой встречи должен был родиться новый избранный. И, возможно, не один. Тем не менее, подсудимый не проявил никакой инициативы, чтобы это предопределение произошло.
   Вот это новость для меня! Я разве что не подпрыгнул на месте. Оказывается, эта милая и обаятельная женщина - такая же, как я, и наша встреча была предопределена свыше. Надо же! А еще она должна была родить от меня ребенка или двух! Потрясно!
   Но у меня был контраргумент.
   - Высокий суд, я прошу слова, - произнес я, едва Валерий сделал паузу. Начальник смены посмотрел на меня с неудовольствием. Но тихий голос свыше произнес: Говорите.
   И я сказал:
   - Может, я что-то не понимаю, но мне кажется, что я встретился с этой женщиной слишком поздно. В первый раз я увидел ее в санатории Сосновое, когда со старшим сыном приехал туда отдыхать и лечиться. Мне уже исполнилось сорок, я был много лет женат, и если бы я завел с ней интрижку, да еще и с такими последствиями, как рождение ребенка, то разве бы я не совершил именно тот грех, за который меня сейчас судят? Или для избранных другие законы, и связи между ними не являются нарушением завета?
   - Закон один для всех, - произнес невидимый судья, - но мы сейчас во всем разберемся. Для этого мы и собрались. Итак, я бы хотел разобраться с самого начала.
   Валерий хмыкнул и начал свой рассказ, сверяясь с той самой папочкой, в которой заключалась вся моя жизнь. Я же вспоминал, как летом 2001 года встретился с Мариной. Увидел ее, когда пришел на лечебные грязи, она вышла из дверей служебного коридора и склонилась над столом регистрации, спрашивая о чем-то дежурную медсестру. У нее была изящная фигурка, темные волосы красиво обрамляли симпатичное личико, и нет ничего удивительного в том, что она привлекла мое внимание, и наши взгляды встретились...
   Я не знаю, заметила она меня или нет, но мне вдруг стало грустно. Грустно от того, что с этой красивой женщиной у меня ничего не будет. Ничего и никогда. Обидно. Женщина нравится, а познакомиться с ней нельзя. Потом я еще не раз встречал ее и в лечебном корпусе, и просто на территории санатория. Мне даже стало казаться, что и Марина тоже стала меня замечать, а может, тому виной просто мой пристальный взгляд, которым я ее всегда провожал? Не знаю.
   Валерий тем временем рассказывал о Марине. Оказывается, она была на восемь лет младше меня, закончила Миасское медицинское училище, работала массажисткой в санатории Сосновое, на момент нашей встречи была замужем и имела, как и я, двоих детей. После того как он все это объяснил, я впервые услышал интонации удивления в голосе судьи. Он поинтересовался у Валерия, не напутало ли чего обвинение, заявляя, что эта встреча двух избранных была предопределена, да еще и с такими интересными последствиями.
   Валерий пожал плечами и попросил возможность все уточнить. После того как ему это разрешили, в зале появилась та же самая красавица, что приходила к нему в кабинет. В руках она держала пластиковый файл желтого цвета. Мне никто ничего не объяснил, но я понял, что это - моя страничка из Книги судеб. Мой обвинитель посмотрел ее, вернул красавице, исчезнувшей после этого в темноте, и все нам объяснил. Оказывается, наша встреча с Мариной запоздала. На самом деле она должна была состояться на пятнадцать лет раньше - осенью 1986 года. И не встретились мы тогда по моей вине...
   В тот год, в апреле, произошла катастрофа на Чернобыльской АЭС. В мае по всей стране мобилизовали тысячи мужчин, обрядили их в военную форму и отправили практически беззащитных голыми руками убрать и захоронить разлетевшуюся радиоактивную грязь.
   Получил такую повестку и я. И вот, согласно книге судеб, я тоже должен был попасть на развороченную АЭС, нахватать там доз и уже осенью того же года получить путевку в санаторий Сосновое, где реабилитировали ветеранов Чернобыля. Там-то я и должен был познакомиться с юной медсестрой Мариной. Тогда все могло быть по-другому, ведь мы оба были свободны...
   Но мне не хотелось ехать на аварию. В сентябре у меня был намечен отпуск, и я уже взял путевку в круиз по республикам Средней Азии, а в декабре ждал Таллин с его узкими улочками Старого города, где в течение месяца я должен был повышать квалификацию на курсах. Все это я должен был променять на радиоактивную пыль и потерянное здоровье? Вот уж нет! Я сумел отвертеться от опасной командировки и уклонился от поездки на АЭС, тем самым изменив свою судьбу.
   Вообще-то, Книга судеб - не закон. Человек волен менять свою жизнь в ту или иную сторону, принимать самостоятельные решения. Но вот за все изменения, что произошли при этом, отвечать ему придется по полной программе. Потому с меня и спрашивали за не родившегося избранного. Избранных мало. Их трудно сводить друг с другом. Наша встреча с Мариной была запланирована, а я сумел уклониться от нее. Именно это мне ставилось в вину. Именно это имел в виду Валерий, когда говорил, что с таких, как я, спрашивают еще и за то, что они могли, но не сделали.
   Пришлось признать свою вину и за это.
   Стрелка моих весов заметно отклонилась влево.
  
   XI
   После цифры семь, как известно, идет цифра восемь. Завет восьмой: Не укради.
   Виновен!
   Виновен, Господи, и в этом! Воровал и брал без спроса! Сколько, оказывается, я перетаскал сладостей и вкусностей из всяких укромных местечек, в которых моя мать надеялась сохранить их до праздника. В более зрелом возрасте я воровал яблоки в чужих садах. А в тринадцать, будучи на рыбалке со старшим братом, я участвовал в изъятии рыбы из чужой сети. Потом многократно рвал цветы на клумбах, чтобы дарить их знакомым девушкам. Еще я часто ездил в общественном транспорте без билета, чем наносил финансовый ущерб государству. Так что с кражами был знаком с детства и всю жизнь.
   Я воровал и в армии. У меня пропадали вещи: мыло, зубная паста, значки, полотенца, гимнастерку как-то увели. И я, дабы восполнить утерянное, заимствовал аналогичные предметы у других сослуживцев. Причем, значок Гвардия воровал со взломом, вскрывая отверткой тумбочку стола в кабинете начальника мобилизационного управления штаба корпуса. Тот еще был деятель!
   А уж как я развернулся, когда стал работать! Заимствовал на работе инструмент, брал на память и для пользы дела запчасти. Я падал так низко, что тащил домой даже канцелярские принадлежности и бумагу. А уж когда мы с супругой приобрели садовый участок, я стал интересоваться и стройматериалами, которые плохо лежали. Как сейчас помню, с одной из строек я упер пустую столитровую бочку, а с другой вывез деревянные ящики из-под установленного там нового оборудования.
   А спирт! Это же песня! Будучи несильно пьющим мужчиной, я лет восемь не покупал водки, поскольку регулярно получал спирт для протирки контактов. Ну уж не помню, сколько там доставалось контактам, а вот мне на праздники и для сугреву хватало.
   Так что виновен! Воровал.
   Деньгами, правда, брезговал. Чужие деньги не трогал. Драгоценности тоже. И собственность не присваивал. Вот такой был чудак. Банки там всякие, нефтяные вышки, золотые прииски, железные дороги, заводы и фабрики меня не интересовали. Так что вор я был мелкий, не разбогател на своих кражах.
   Валерий скороговоркой перечислил все подобные мои преступления, а я, посмотрев наверх, увидел, как на чаше грехов появился еще один кожаный мешочек. Под воздействием нового груза стрелка весов чуть колыхнулась, да так и осталась практически на месте.
   Видно, не посчитали грехи эти серьезными.
   Закончив с воровством, мой обвинитель перешел к лжесвидетельствам и клевете. Тут тоже было не слишком много обвинений. Нельзя сказать, что прожил я жизнь, не сказав ни слова неправды, но и на патологического лгуна не тянул. Ну, девушек слегка обманывал, желая выглядеть в их глазах поинтереснее, ну, в школе чуть привирал, пытаясь получить оценку повыше. В институте шпаргалками пользовался, а начальнику на работе мог желаемое за действительное выдать.
   Было, было такое. Но так, чтобы ложь моя кого-нибудь погубила, чтобы сказанное за спиной слово оказалось лжесвидетельством, клеветой или оговором, - не числилось за мной такого. Никого я не пытался облить грязью, хоть и были рядом люди, мне неприятные. Что и отметил Валерий в своей речи.
   Я, естественно, был согласен с такой его оценкой. Еще при жизни понял, что лгать грешно, ну а поскольку говорить правду не всегда этично и выгодно, я просто старался порой ее скрывать, что хотя тоже было грехом, но уже не таким тяжким, как сама ложь. Но и этот грех Валерий упомянул в своем обвинительном заключении.
   Тут же были добавлены и несколько случаев, когда я не сам врал, а других подбивал ко лжи. Говорил им, что, как и кому надо говорить, чтобы избежать ответственности или добиться нужного результата. Это тоже грех. И за него полагалось отвечать...
   Новый мешочек появился на божественных весах, и еще чуть сильнее наклонилась их стрелка в сторону опасного красного сектора.
   Судебное разбирательство шло к концу. Мы приступили к последнему десятому завету. За него судят завистников, мздоимцев и жадин. И по нему Валерий хотел признать меня виновным.
   Он, правда, не инкриминировал мне зависть. Этот порок миновал меня стороной. Не приходилось мне завидовать кому-либо, не было к этому склонности. Не желал я чужой жены, чужих богатств, чужого имущества. Наоборот, к концу жизни стал понимать, что чем меньше у тебя вещей, тем проще жить. Большие деньги, большие богатства закабаляют человека. Он вынужден им служить, он вынужден их беречь и приумножать, ибо безумная их трата - тоже грех, грех мотовства. Не менее постыдный, чем грех стяжательства. Но, слава богу, этих пороков я избежал.
   А вот в мздоимстве признаться пришлось. Как-то по молодости, работая в сфере услуг, я вдруг узнал, что если быть более отзывчивым на просьбы людей и в нарушение инструкций выполнять некоторые дополнительные просьбы клиентов, можно неплохо заработать. Сейчас на суде мне пришлось признать тот факт, что бес стяжательства овладел мной тогда. К счастью, на непродолжительное время. В один прекрасный момент я вдруг понял, что те клиенты, которые не просили о дополнительных услугах и не предлагали за это деньги, стали меня раздражать. Они мне не нравились, мне хотелось добреньких, сующих мятые трешки и пятерки. Мне уже не хотелось быть бескорыстным и делать что-то за так, уже мало было законной зарплаты, я хотел постоянного побочного дохода, хотя особой нужды в нем не было - я ведь не голодал, не холодал. По счастью, у меня вскоре появилась возможность сменить это место работы на такое, где не надо было вымогать деньги из окружающих, и я, осознав этот засасывающий и липкий грех, овладевающий мной, решил устроиться туда.
   Не проще было разобраться нам и с жадностью. Наверное, только здесь, на Высшем Суде, можно было определить ту тонкую грань, черту, за которой экономность переходит сначала в скупость, а потом и в жадность. Ведь скупой и жадный жаден не только до денег, до которых здесь, на Божьем Суде, нет никому никакого дела. Кому тут нужен презренный металл и разноцветные хрустящие бумажки, символизирующие богатство и преуспевание на грешной Земле? Хуже, что жадность к деньгам приводит к черствости и скупости на доброту и бескорыстие. Я тоже был не слишком щедр к окружающим. Не считал бескорыстие пороком, но и не считал его достоинством, а это - грех. Я не всегда был добр к окружающим, не всегда был к ним внимателен и участвовал в разрешении бед и проблем. А это - тоже грех. Валерий старательно перечислил все мои подобные грехи. Пусть они были незначительны в отдельности, но их оказалось много, и в сумме все это тянуло еще на один кожаный мешочек для левой чаши весов.
   В итоге стрелка моих весов заметно склонилась влево, но, по счастью, до опасного красного сектора немного не дотягивала. Для обычной души это значило победу! Ни до уровня насекомого, ни до уровня животного ее уже не опустят. Могут, стерев все полученные знания и навыки, вселить в новое человеческое тело. А это означало новую жизнь и, быть может, новый шанс стать избранным. Но я-то уже стал избранным, и для меня этот результат был явно недостаточным. Единственное, что могло меня спасти, это добрые дела, сделанные при жизни. Мне представлялась возможность вспомнить и перечислить все их. Тогда и на правую чашу весов положат кожаный мешочек, и стрелка весов может перейти в желанный зеленый сектор!
   Валерий, объявивший об этом, смотрел на меня с любопытством. Я же судорожно попытался вспомнить хоть что-то, за что меня бы с благодарностью помянули на грешной Земле. Но чем больше я размышлял о прожитой жизни, тем меньше оставалось надежд припомнить хоть что-нибудь достойное называться добрым поступком. Это не потому, что я был каким-то необыкновенным злыднем, просто все хорошее, что я кому-либо делал, было настолько естественно, что похваляться им было так же нелепо, как тем, что просыпаешься по утрам, или тем, что ешь, когда голоден.
   Об этом я и сказал:
   - Высокий Суд, прежде чем говорить о себе, я хотел бы рассказать о других. Пользуясь предоставленной возможностью, сначала попросить за других. В прожитой мной жизни были случаи, когда мне бескорыстно помогали разные люди. Причем делали они это не потому, что выполняли служебный долг, возложенный на них государством или работодателем, и не потому, что я их об этом просил. Достаточно вспомнить тех незнакомых мне водителей, что без всякой инициативы с моей стороны сами останавливались на шоссе и предлагали подвезти до нужного мне места. При этом ни один из них даже не завел разговора о деньгах. Сейчас я припоминаю трех таких водителей, а возможно, их было больше. Встречались и другие люди, помогавшие мне в иных случаях. И было их много. Мне бы хотелось, чтобы добрые дела всех этих людей не забылись и были по достоинству оценены на вашем Суде.
   Что же касается меня, то я, пожалуй, откажусь от своего права на защиту. Не потому, что меня не волнует моя судьба и мне безразлично, как со мной поступят. Просто я не могу вспомнить ни одного доброго поступка, который я совершил бы именно по своей доброте. Да, я уступал место в общественном транспорте людям пожилым и женщинам с детьми на руках, но не потому, что это было моим душевным порывом, а потому, что так было принято в том обществе, в котором я жил. И вежливым и пунктуальным я был по той же причине. Поэтому, если и делал что-то достойное для других, так это потому, что придерживался общепринятой морали и внушенных мне сызмальства заветов божьих, а вовсе не потому, что мне хотелось сделать добро людям. Почему я и считаю, что нет никакой моей заслуги в том, что я делал что-то хорошее. Я отказываюсь от защиты.
   Защитил меня Валерий. Перед своей речью он прикрыл лицо руками, а когда ладони опустил, передо мной стоял другой человек, чем-то похожий на писателя Чехова. По-моему, даже в пенсне. Он покашлял в кулачок и, чуть картавя, начал свою речь:
   - Высокочтимый суд, позволю обг-г-атить ваше внимание на то, что наш подсудимый ничего для себя не пг-г-осит.
   После этой высокопарной фразы я понял, кого он мне напоминает, - адвоката времен царской России. Тут я сразу его раскусил. Валерий прошел четвертый свой этап, связанный с развитием творческих данных, видимо, как театральный актер. Отсюда его страсть к смене облика. Его можно было понять. В этом потустороннем мире у душ обслуживающего персонала имелось не так много развлечений. И, меняя свои маски, Валерий нашел себе своеобразную отдушину. И суровый Жеглов, и добродушный адвокат - это просто роли, которые он пытается хорошо сыграть. Я уже не скорбел о том, что он был ко мне так строг. Тем более, что на его месте точно так же должен был поступить и я.
   А Валерий тем временем продолжал распинаться о моей скромности. Бросив картавить, он незаметно перешел на деловой тон и будничным голосом сообщил о тех фактах, когда я действительно оказался добр к окружающим. Не скажу, что их, этих фактов, накопилось так уж много, и не стану расписывать конкретно, в чем они заключались, но они были. И на правой чаше весов действительно появился мешочек из кожи. Сначала он был невесом, а потом стрелка под его воздействием заскользила вверх и, поколебавшись, застряла строго посередине - на граничной черте.
   Я же в этот момент почувствовал облегчение. Именно так - физически. Входя в этот зал, я чувствовал тяжесть в плечах, какой-то груз давил на меня сверху, а теперь я вновь приобрел необыкновенную душевную легкость. И я понял почему. Все мои грехи, все мои дела лежали там, наверху, на чашах весов. Сейчас результат оценят, и мне вынесут вердикт...
   Опять, как оказалось, я поторопился. Я услышал бы вердикт, если бы был на этом суде новичком, но я был избранным третьей категории, и Высший Суд должен был оценить еще и то, как я выполнил задание.
   Валерий, принявший более привычный мне облик, вытянул вперед левую руку. Из ничего в его руке появились листки бумаги. Я не видел, что на них было написано, но меня осенило: это были мои рукописи.
   - Высокий суд, вот то, что успел сделать подсудимый за свою жизнь. Здесь 70 написанных им стихотворений, десяток повестей и три романа. Божественная экспертиза провела их анализ и пришла к выводу, что идеология произведений в общем совпадает с требованиями общечеловеческой морали и священных заповедей. В них нет пропаганды зла и ненависти, а прочитавшие их получили заряд добра и оптиимзма...
   Я с надеждой вслушивался в слова Валерия, но вывод, который он сделал, меня огорошил.
   - Но, тем не менее, я считаю, что подсудимый не выполнил возложенной на него задачи...
   Теперь мои рукописи в его руке исчезли, а появился такой знакомый желтый листок судьбы.
   - Он ведь так и не удосужился сочинить хоть одну мелодию и записать хотя бы одну ноту.
   Оп-ля! Оказывается, моим предначертанием на Земле, моим заданием должно было быть сочинение музыкальных произведений!
   Из дальнейших пояснений Валерия следовало, что я должен был стать достаточно известным композитором. Ведь мне даже дали возможность родиться в семье самодеятельного музыканта - мой отец играл на трубе в духовом оркестре. Именно он должен был дать мне толчок к изучению музыки.
   Но судьба полагает, а жизнь располагает. Получилось так, что, намаявшись с приобщением к баяну моего старшего брата, который добросовестно врал отцу, что ходит в музыкальную школу, а сам проводил это время с друзьями, родитель мой не захотел повторять ошибку и решил, что меня он никуда записывать не будет. Тем более, что духовой оркестр, где он играл, распался, а у него самого появилось новое увлечение - театр. Тоже самодеятельный, при Дворце железнодорожников, но пьесы ставил сильные, особенно для того времени, а было самое начало 70-х годов. Ставили Володина, Вампилова, Брагинского и даже как-то раз замахнулись на Вестсайдскую историю. Может, именно это новое увлечение отца и попутное чтение качественной драматургии сказались в какой-то мере на мне и объясняют, почему я выбрал именно путь литератора, а не музыканта? Хотя, надо признать, в юности мечталось мне все же научиться играть на гитаре, барабанах и ионике - сказывалось влияние популярных в то время ВИА, - но, напуганный рассказами приобщенных к музыкальному образованию одноклассников о нудном сольфеджио, о монотонной долбежке неинтересных детских и классических произведений под присмотром строгих педагогов, о странном наборе предлагаемых к изучению инструментов, куда входили скрипочки, флейты, домры и фортепиано вместо тех, что меня интересовали, я все же не решился направить свои стопы в ближайшую музыкальную школу.
   Однако желание творить, заложенное внутри меня, все же сказывалось, и в том же возрасте отрочества я начал сочинять стихи. Этим грехом страдают многие, но потом переболеют и становятся приличными людьми. Я же, терзаемый даром творчества, несмотря на лень стал еще и пописывать прозу. А тут и наука не стояла на месте - начался компьютерный бум. Процесс литературного творчества заметно облегчился. Нет, не в смысле, что придумывать новые сюжеты стало легче. Отнюдь. Но техническая сторона: печатать рукописи, править тексты и оформлять их - стала намного проще и удобнее. Я забросил ручку и сел за клавиатуру. Может, я при своих талантах и в литературе бы мог добиться известности, но существовавшая тогда система издания книг мне в этом явно препятствовала.
   Чтобы тебя кто-то прочел, требовалось унизительно долго и настойчиво пробивать лбом двери литературных редакций и издательств, расположенных, как правило, в столице. Я же жил хоть и в большом городе, но слаборазвитом в литературном плане. Там можно заниматься бизнесом и производством, но в культурном плане это было провинциальное местечковое болото. Две с половиной редакции, одно-единственное книжное издательство, замшелый Союз писателей и бесконечная борьба за денежного спонсора - вот и весь литературный процесс. Я уже было собирался умереть в безвестности, поскольку годами биться головой о дубовые столы издателей мне не хотелось. Но тут наш многострадальный мир опутал Интернет, и я понял, где может жить мой читатель. И он действительно нашелся.
   Уже по истечению первого года мои произведения, размещенные в сети, прочитало больше тысячи человек... Теперь же, на Суде, выяснилось, что всю жизнь я занимался не тем, чем должен был. Обидно.
   Стрелка весов в вышине задрожала и лениво стала клониться влево.
   Я прощался с тем, что я избранный.
  
   XII
   Валерий в своей четвертой миссии был актером. По молодости играл в основном в провинциальных труппах, летом мотаясь с ними по южным губерниям России, а зимою выступая на ярмарках: то на Нижегородской, то на Ирбитской. Приходилось ему и не раз встречаться с корифеями этого вида искусства, но сам он главные роли играл не очень часто - амплуа было не то. Однако и на его долю порой выпадали аплодисменты зрителей. Особенно когда удавалось продемонстрировать свой коронный номер - выдержать паузу.
   Вот и сейчас, выдержав театральную паузу и увидев, что я сник, он произнес:
   - Высокий суд, но у нашего подсудимого есть и смягчающие обстоятельства. Я бы хотел их продемонстрировать.
   - Хорошо, - разрешил спокойный голос сверху.
   Опять Валерий сделал движение рукой, и из темноты появилась все та же красавица. Только теперь она держала круглую рамку - обруч, диаметром сантиметров в семьдесят.
   - Сейчас мы покажем запись событий, которые произошли уже после смерти нашего подсудимого.
   - Хорошо, - молвил голос.
   Рамка в руках красавицы засветилась, и из нее куда-то во тьму ушла сверкающая внутренними стенками труба. Это напоминало огромный световод. А где-то в конце трубы я и судья увидели молодого парня, сидящего с гитарой на диване. Парень пел:
   - Я умру - упаду, на бегу, на ходу,
   Словно чуть поскользнувшись на мартовском льду.
   И слетит моя шапка куда-то в кювет,
   Вот я жил и дышал- и меня больше нет.
   И начнут все меня обходить стороной.
   И промолвит брезгливо прохожий иной,
   Что не стало житья, мол, от этих бомжей,
   Вот и этот свалился, напившись уже...
   Порою парень сбивался, видно, песня ему была не очень знакома, он ее только разучивал. А зато мне эти стихи были известны хорошо! Еще бы мне их не знать, если я их написал.
   - А я не пьяный, не бомж и совсем не злодей.
   Я такой же обычный, как те из людей,
   Что, спеша, равнодушно пройдут стороной,
   Не спросив ничего, не склоняясь надо мной.
   Но не мне их винить, ведь, пока был живым,
   Я и сам не бросался на помощь другим.
   Так что я получу то, что сам заслужил,
   Бог все знает, рассудит, так ли я жил.
   Мы видели его откуда-то сверху, поэтому я не мог разглядеть его лица. Но ни по голосу, ни по фигуре, ни по манерам я его узнать не мог. И когда он поднял лицо к подошедшей к нему из глубины комнаты девушке, я убедился, что парня этого не встречал никогда.
   - Новую песню сочиняешь? - спросила девушка.
   Парень кивнул, не переставая петь.
   - На одну часть весов вознесется душа,
   На другую он сложит грехи не спеша:
   Не курил, меру знал, хоть и пьяным бывал.
   Многих женщин любил, но порой обижал.
   Не был грубым и злым и не так часто врал.
   И друзей он своих никогда не сдавал.
   Никого не убил и чужого не брал,
   Был к деньгам равнодушен, долги- возвращал...
   - А стихи чьи? - поинтересовалась девушка. - Неужели сам сочинил?
   Парень отрицательно помотал головой и, прервав пение, что-то черкнул на листочке, что лежал перед ним.
   - Здесь, значит, будет ми-минор, - пробормотал он.
   И, отвечая на вопрос девушки, сказал:
   - Да в инете наткнулся на стихи одного чувака, - и он назвал фамилию, под которой я прожил свою последнюю жизнь. - Уж больно они мне музыкальными показались. Это уже третья.
   - Что третья? - спросила девушка.
   - Это третья песня на его стихи. Для двух я уже аккорды подобрал.
   И, взяв в руки гитару, парень запел дальше:
   - И умом не обижен, силой не обделен,
   В этой жизни сумел достичь многого он.
   Но вот с нищими он не делился, отнюдь.
   Так что добрым его не считаем ничуть...
   И склонится куда-то стрелка божьих весов,
   И вся жизнь моя станет ясной без слов.
   И воздастся за все, все, что я совершил,
   И узнаю, быть может, так ли я жил.
   А пока я бегу по весеннему льду
   И не ведаю, где и когда упаду.
   Знаю только одно, что совсем не боюсь
   Я того, что на Божьем Суде окажусь.
   А боюсь одного, что в сумятице дел
   Я могу не успеть сделать все, что хотел.
   И жалею о том, что в отпущенный срок
   Я так много задумал, а исполнить не смог."
   Дальний конец трубки стал сужаться, превратился в конус, затем сияние его быстро погасло, и в руках у красавицы остался только обруч. Вместе с ним она скрылась во тьме.
   Передача с планеты Земля окончена, - подумал я.
   - Как мы все видели, творческие усилия подсудимого все же не пропали втуне, - сказал Валерий. - На его стихи были сочинены мелодии и, видимо, еще будут сочиняться. Поэтому я бы просил, Высокий Суд, учесть это вновь открывшееся обстоятельство при своем решении. Вот теперь у меня все.
   И он тоже воззрился туда, наверх, на божественные весы. Стрелка весов колыхнулась и медленно поползла вверх и опять, как и в прошлый раз, застряла ровно на середине.
   - Не очень понятно, - удивленно произнес Валерий, - каков же будет вердикт?
   - Мы решаем, - послышался ответ сверху.
   Тягостная тишина повисла в зале.
  
   XIII
   Не было ни фанфар, ни спадающей сверху божьей благодати. После долгой паузы очень буднично спокойный голос из вышины сообщил свой вердикт. Меня не признали выполнившим задание четвертого этапа, но и не лишили звания избранного. Слава Богу, подобные прецеденты случались и до меня. Я не был здесь первооткрывателем.
   И подобно другим, зависшим на середине, моей душе предписали пройти еще одно дополнительное испытание. Оно решит, в какую сторону должна качнуться стрелка. Валерию же предложили подобрать мне соответствующую судьбу.
   Свет после вынесения приговора погас, и дабы покинуть эту гнетущую темноту, я сделал шаг и в тот же миг оказался в белоснежном ярко освещенном коридоре. Рядом стоял и Валерий со своей красавицей. У Валерия в руках была пластиковая папочка с моим делом, а его подруга держала все тот же загадочный обруч.
   - Ну и как ощущения? - спросил начальник смены.
   - Я оставил там свои грехи, - ответил я.- Чувствую себя необыкновенно легко, но летать почему-то не хочется. Устал. Не физически, а мозгами.
   - Ну тогда пойдем на свежий воздух, - предложил Валерий, - тем более, что моя смена уже закончилась, и я могу тебя немного проводить.
   Он подплыл к одной из коридорных дверей и, распахнув ее, пригласил нас за собой.
   Если бы я не знал, где нахожусь, я бы подумал, что это Земля. Что я вновь на Земле. Мы втроем находились на поросшем травой холме, а перед нами располагалась дивная долина, вся залитая солнечным светом, с неторопливой сверкающей бликами рекой, с березовым лесом по правую руку и убегающей вперед дорогой, начинавшейся прямо у моих ног. Дорога была грунтовой, извилистой и где-то у горизонта упиралась в городок, состоящий из белоснежных домов.
   - Где это мы? - спросил я.
   - Это твой рай, - улыбаясь, сообщил Валерий.
   Я поверил ему. Умиротворение, которое я испытал при виде неожиданно возникшей передо мной картины, было близко к состоянию счастья.
   - Ты можешь идти по этой дороге долго, наслаждаясь тишиной или пением птиц, можешь заказать дождь, и он оросит все вокруг. Но ты можешь сразу оказаться возле города. Здания в нем будут радовать твой взор, парки удивят своей красотой, а населен он окажется образами милых тебе людей.
   - Значит, у каждого из нас свой рай? - спросил я.
   - Да, у каждого свой, - согласился мой собеседник. - Только этот дан тебе на время. Для отдыха. Вскоре тебя призовут, и ты вновь отправишься туда.
   Я понял, о чем он говорит.
   - Скажи, ты с самого начала знал, чем закончится мой процесс? - спросил я.
   - Я предположил, когда ознакомился с твоим делом, - ответил Валерий. - Дела у тебя были не очень. Но многое зависело и от тебя. От того, что и как ты будешь говорить. И то, что ты вел себя на суде правильно, стало лишним доводом, чтобы отнестись к тебе со снисхождением. Вообще-то у судей были разные мнения о твоей судьбе. Но когда они узнали о твоем даре читать судьбы, то подумали, что из тебя может получиться неплохой коллега для них. Только для того, чтобы стать с ними вровень, тебе нужно пройти еще две ступени: четвертую и пятую. И они решили дать тебе этот шанс. - Валерий добавил: - А я вот так и не сумел одолеть пятую ступень, ту, где дают власть. Можно, конечно, обвинять и время, начало моей карьеры пришлось на закат сталинской эпохи, а это политические процессы, враги народа и бесчеловечное законодательство. А я, как назло, судья. И хоть я старался заниматься только уголовными делами, всячески избегая политики, несколько ошибок все-таки совершил. Вот поэтому я сейчас здесь и на этой должности. У меня после подобного процесса вопрос стоял так: или техническая должность здесь по приему вновь прибывших, или новая жизнь там, на Земле - правда уже не избранным, поскольку сознание мое сотрут, а простым человеком. Все заново, одним словом. Я решил, пока не устану, буду работать здесь, а уж потом, если здесь надоест разбираться с такими, как ты, то тогда попрошусь на Землю. У тебя же есть шанс прыгнуть повыше. Кстати, судьбу я тебе уже подобрал. Если хочешь, можешь взглянуть. - И Валерий протянул мне папочку, что держал в руках.
   Взяв ее в руки, я увидел, что меня ожидало.
   - Раппопорт Иосиф Моисеевич. Я снова буду евреем в России?
   - А кто тебе обещал, что будет легко? - ответил вопросом на вопрос Валерий. - Нам надо было подобрать тебе такую жизнь, чтоб ты, наконец, смог стать музыкантом. Там были еще критерии, но этот - один из основных. Была пара музыкантов той же национальности в Израиле, но у них оказалась слишком короткая жизнь: у одного - двадцать два года, у другого - сорок девять. И, представляешь, оба они должны погибнуть от рук арабов. Молодого должен застрелить снайпер во время его службы в армии на оккупированных территориях, а того, что постарше, палестинский шахид разнесет бомбой в ресторане. Мы не могли так рисковать. Слишком все просто. Еще имелся русский музыкант, но он увлечется роком, а там, понимаешь, девочки, наркотики, водка. От них слишком легко отказываться. Для избранного не подходит. Да и жизнь короткая- тридцать два года, да и славы посмертной слишком много. Зачем нам второй Цой? Зазнаешься еще. Был еще не пьющий азербайджанец, но тоже всего шестьдесят три года проживет, да и характер мягкий.
   Все деньги раздает, добрый, детей любит, жену и ее родственников терпит, не предприимчивый. Ты уже был человеком не очень решительным и не совсем пробивным и видишь, к чему это привело. Это было бы слишком просто для тебя. А здесь тебе предстоит прожить целых восемьдесят четыре года, этого вполне достаточно, чтобы проверить, как ты усвоил заветы.
   Говоря все это, Валерий улыбался.
   - Рождение в этой еврейской семье гарантирует, что тебя обязательно отведут в музыкальную школу. Ты будешь ненавидеть скрипку, но именно она станет твоей судьбой и средством заработка на пропитание. Пройдя все виды обучения, ты станешь музыкантом, к сожалению, не очень талантливым, но трудолюбивым. Тебя даже возьмут в оркестр местного оперного театра. Там ты проработаешь до самой пенсии. И единственное светлое пятно в этом во всем то, что, возможно, тебя осенит и ты, наконец, сочинишь ту мелодию, которой от тебя не дождались в прошлой жизни.
   Но и это еще не все. В личном плане тебя тоже ожидают некоторые трудности. Единственная девушка, которую ты полюбишь в этой новой жизни, будет не той веры и не понравится твоим родителям. Вас разлучат. Ты женишься на той, кого они тебе выберут. Это будет приличная девочка из приличной еврейской семьи, со всем полагающимся набором качеств, и с ней тебе - бедолаге - придется жить целых пятьдесят шесть лет.
   Это будет непросто. Очень непросто. Мучительно. Ты станешь нудным, язвительным, скупым и желчным и будешь порядком изводить своих родных своим морализаторством. А когда придет срок, дети и внуки похоронят тебя с постыдным чувством облегчения. Не придет тебя проводить в последний путь только твой любимец - сын той девушки, с которой тебя разлучили.
   Он так никогда и не узнает, кто был его истинным отцом. Хотя именно им, единственным, ты мог бы гордиться, поскольку трое твоих детей от законной супруги будут людьми весьма никчемными.
   Валерий сделал еще одну паузу и добавил:
   - У тебя не так много шансов пройти такую долгую и трудную жизнь достойно, но они есть. Посмотри 31-й, 37-й и 53-й годы этой жизни. Здесь у тебя есть возможность в какой-то мере менять судьбу.
   - Ты мне неплохо удружил, приятель, - произнес я, изучая свое светлое будущее. - Здесь есть над чем поработать. Но я тебя понимаю и на твоем месте поступил бы аналогично. Избранный должен быть избранным.
   Я вернул ему папку.
   - Но не все так печально, - вступила вдруг в разговор молчавшая до сих пор красавица. - Быть может, к следующему вашему появлению здесь вас может ожидать приятный сюрприз.
   Я посмотрел на нее удивленно. Сюрпризы? Здесь?
   - Возможно, вас здесь будет ждать приятная вам особа. - Произнеся это, красавица обворожительно и загадочно улыбнулась. Сразу подумалось о женщинах. Знакомых женщинах.
   - Это та девушка, в которую мне предстоит там влюбиться?
   Красавица покачала головой.
   - Может, моя жена из этой последней жизни? Мы неплохо ладили, я к ней привык. Тоже нет... Может, красавица Ядвига из второй моей жизни?
   - Нет, нет. Все эти женщины смертны и при следующих инкарнациях, если даже они у них были или будут, вы их и не узнаете. Речь идет только о встрече с избранной.
   - Марина Владимировна, - догадался, наконец, я. - Ротмистрова.
   Улыбка красавицы свидетельствовала о том, что я угадал.
   - Что же, особа действительно приятная. Мне действительно было немного грустно оттого, что мы так мало оказались с ней знакомы. Я при той жизни не был уверен, значу ли что-то для нее, так какая может быть уверенность в том, что она будет рада видеть меня здесь, да еще и ждать.
   - Я думаю, что если избранные были предназначены друг для друга, они обязательно нравятся или понравятся друг другу, - сообщила красавица.
   Валерий, все так же глядя не на меня, а на далекий город, произнес:
   - Если ты не сорвешься и станешь здесь судьей, то у тебя впереди будет долгое, долгое существование, соизмеримое с вечностью. Самое главное для жизни в этой вечности то же, что и в обычной жизни, - быть кому-то нужным. И хоть здесь невозможны обычные земные радости, все же я вынужден заметить, что вдвоем и вечность не так утомительна. Это такое счастье - быть кому-то нужным...
   - Вы тоже познакомились... там? - спросил я.
   Они оба кивнули. Мы помолчали.
   - Ну что же, будем прощаться, - сказал Валерий, - нам уже пора. Отдыхай пока. И удачи тебе в новой жизни!
   - Удачи, - вторила ему красавица.
   Помахав, они растворились, как будто их и не было.
   Я понял, что этим процедура под названием Божий Суд для меня закончилась. Все осталось в прошлом. А впереди маячило будущее.
   И я пошел к этому будущему. Пошел по дороге, что начиналась прямо у моих ног и вела к городку с белыми домишками.
  
   КОНЕЦ
  
   Михаил Алексеевич Антонов
   "Божий суд"
   24 01 2003г.
  
  
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"