Антонов Михаил Фёдорович : другие произведения.

Провидец Александр Энгельгардт

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Почти неизвестный в современной России выдающийся русский учёный, мыслитель, инженер-оружейник, химик,агроном, теоретик экономики и хозяйственник прожил 5 жизней, которые разобраны в книге. Сосланный царём в свою глухую деревеньку, он превратил разорённое имение в процветающее хозяйство и написал 12 писем в журнал, составившие книгу "Из деревни", которой зачитывалась вся образованная Россия от студента до министра.Он предвидел коллективизацию села и советский строй, но в формах, соответствующим русским традициям. Здесь дана полная его биография и выявлен его вклад в русскую науку.
  
  
   
  
  АННОТАЦИЯ
  В книге описаны жизненный путь и деятельность выдающегося русского учёного, хозяйственника, мыслителя и публициста Александра Николаевича Энгельгардта. В отличие от других трудов на эту тему, обычно посвящённых деталям биографии и разбору его книги "Из деревни", в данной работе в центре внимания оказались размышления Н.А. Энгельгардта о путях развития и исторической миссии России и о фундаментальных ценностях человеческой жизни, его идеи о рациональном размещении производительных сил по территории страны, космическом характере и оптимальных методах хозяйствования с государственной и общенародной точек зрения, типе экономики, которая неизбежно придёт на смену рыночной, о роли интеллигенции в обществе и типе народного интеллигента.
  Книга рассчитана на широкий круг читателей.
   
  
   
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  Это книга о неизвестном русском гении Александре Николаевиче Энгельгардте, хотя о нём, как успешном хозяйственнике и глубоком знатоке предреволюционной русской деревни, в последнее время говорят и пишут довольно много. Но за этим многословием часто теряются личность этого выдающегося сына России, его размышления о фундаментальных ценностях человеческой жизни и поразительные прозрения путей будущего развития нашей Родины.
  В 1960 году приобрёл я экземпляр только что вышедшей новым, шестым (а в советское время - третьим) изданием знаменитой книги А.Н. Энгельгардта "Из деревни. 12 писем", залпом прочитал её и был ею очарован, хотя понимание всего её значения для российской науки и практики, для русской культуры приходило ко мне постепенно. И до сих пор считаю её одним из основополагающих трудов о России. С того времени я кропотливо собирал всё, что было связано с Энгельгардтом, его семьей и ближайшим окружением, его открытиями в разных областях деятельности. Естественно, появилось и желание поделиться узнанным с другими, с читателями. Я опубликовал несколько небольших статей об Энгельгардте в газетах, журналах и в Интернете. Но лишь в 1996 году мне удалось опубликовать довольно большим тиражом очерк об Энгельгардте "Провидец" в "Роман-газете" (Љ 2). Этот номер представлял собой сборник под названием "Русские хозяева". В нём, кроме моего очерка, были напечатаны ещё два произведения: историческое повествование: Валерия Ганичева "Тульский энциклопедист" (об Андрее Тимофеевиче Болотове) и повесть Михаила Петрова ""Жизнеописание Дмитрия Шелехова".
  По просьбе одного немецкого издательства я переработал свой очерк об Энгельгардте с учётом изменений, происшедших в России за 20 лет, и в 2014 году эта небольшая книжечка вышла в ФРГ под тем же названием "Провидец" (в обоих случаях с подзаголовком "Перечитывая А.Н. Энгельгардта"). Это было кратким изложением моего понимания книги "Из деревни".
  Я был не вполне удовлетворён этими публикациями, потому что они, по желанию заказчиков, были посвящены хозяйственной деятельности Энгельгардта, в основном разбору одной лишь его знаменитой книги. А её автор и сам представлял собой яркую личность с самыми разными интересами, и проявил себя во многих областях науки и общественной жизни. Его труды оказали существенное влияние на развитие общественной мысли России конца XIX века и даже вызвали к жизни заметное, хотя и краткосрочное движение среди интеллигенции, отчасти совпадавшее, но в принципе противоположное движению последователей Л.Н.Толстого. Особенно жалко мне того, что за рамками повествования оставалась мало известная сторона личности Энгельгардта, его семья и ближайшее окружение, по-своему замечательные люди, также оставившие след в истории нашего Отечества.
  Предлагаемая книга - это попытка осознать с современных позиций значение деяний великого патриота России Александра Николаевича Энгельгардта, восполнив вынужденные раньше пробелы в освещении его жизненного пути. Хотелось бы надеяться, что она поможет нашей общественности узнать и оценить значение этого деятеля для правильного понимания не только прошлого, но и современного состояния и будущего России.
  Выражаю сердечную благодарность за всестороннюю помощь в написании и оформлении данной книги М.М.Антонову.
  Примечание: Все цитаты в данной публикации набраны курсивом.
  ВВЕДЕНИЕ
  История донесла до нас множество имён гениев, великих деятелей, замечательных людей (есть даже знаменитая книжная серия "ЖЗЛ") - мудрецов, мыслителей, полководцев, писателей, художников, композиторов, музыкантов, артистов, спортсменов, политиков, красавцев и красавиц... В каждой сфере человеческой деятельности были, есть и будут свои властители дум и кумиры. Были, конечно, и великие злодеи, знаменитые преступники, неотразимые ловеласы, о них тоже писали книги, но этих героев я оставляю за рамками своего повествования.
  Разумеется, всякое величие относительно. Даже величайший из людей - всего лишь человек, а не Бог. А человек, по словам Христа, как бы ни старался, не может прибавить себе росту хоть на один локоть. Враг величия - всепожирающее время. Историки знают, сколько осталось наскальных надписей типа "Я, царь царей, повелите...", но даже имени этого всесветного повелителя не сохранилось. Кроме того, одно дело - величие земное, и совсем другое - с точки зрения вечности. И наши представления о величии могут оказаться несостоятельными, когда "первые станут последними, и последние станут первыми". Наконец, ещё великий мудрец, царь Соломон знал, что всех людей ждёт одинаковая участь в земной жизни: "...мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увы! мудрый умирает наравне с глупым". Но в нашем "человейнике" (выражение советского и российского философа и писателя Александра Зиновьева) думать о таких вещах не принято, поэтому и я оставляю этот момент в стороне.
  Так вот, о гениях и великих.
  Одни гении жили так давно, века и даже тысячелетия назад, что подчас даже среди учёных возникают споры, а существовали ли они вообще. Например, существовал ли Гомер? Да что там Гомер, если сомнению подвергается существование такого гораздо более близкого нам (по времени) гения, как Шекспир! А он - современник королевы Англии Елизаветы I и первого русского царя Ивана Грозного, состоявшего с нею в переписке. Впрочем, нашлись уже в наши дни исследователи, которые полагают, что под именем Ивана Грозного, правившего более полувека, объединены четыре разных властителя Руси. Но "гении всех времён и народов" словно взирают свысока на треволнения разных эпох, как бы повторяя, что говорится в псалтири: "О чём мятутся народы, и племена замышляют тщетное?" И эти "вечные" гении по сей день считаются авторитетами, на них ссылаются, их цитируют, о них спорят, одни их обожают, другие ненавидят, но они как бы живут среди нас, и их славу называют "немеркнущей" (как поётся в известной песне: "этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда").
  Другие деятели скажут или сотворят нечто такое, что взорвёт сложившиеся представления, и они окажутся в центре общественного внимания, становятся "звёздами", "властителями дум", "кумирами". Было, например, время, когда Бенедиктова считали более значительным поэтом, чем Пушкин. На рубеже XIX - XX столетий едва ли не вся грамотная, интеллигентная Россия зачитывалась стихами Надсона. Но прошло не столь уж много времени, и кто теперь вспоминает этих кумиров?
  Наконец, истории известны великие люди, которые в своё время осуществили своими деяниями подлинный переворот в мировоззрении наиболее значимой интеллектуальной прослойки общества и десятка два лет оставались авторитетами в своей области знания, обретали множество учеников и последователей, становились образцами для подражания, - словом, к ним можно было отнести все признаки величия. Но проходило время, наступала новая эпоха, людей стали волновать совсем иные идеи и заботы, и наш недавний герой оказывался забытым прочно, казалось бы, навечно. Однако затем происходили новые революционные события, жизнь общества после бурных событий, напоминающих весеннее половодье, словно река, пробившая новое русло, снова входила в берега. И тут вдруг выяснялось, что этот забытый гений неожиданно оказался нужным, его идеи не просто понадобились снова, но заблистали новым светом, наполнились самым актуальным смыслом, и остаётся лишь удивляться тому, как они могли остаться непонятыми при его жизни. И он вновь стал нашим современником, с его положениями "сверяют часы", они вызывают дискуссии и, критически переосмысленные, ложатся в основу нового жизнеустройства общества. Такие деятели - не просто "звёзды", тем более не погасшие звёзды, а звёзды с переменным свечением. К их числу относится и мой герой - Александр Николаевич Энгельгардт.
  Чем же был знаменит Энгельгардт и почему его звезда то ярко светит, то исчезает с горизонта?
  Знаменит он, прежде всего, своей книгой "Из деревни". В ней собраны его письма, посылавшиеся из глухой смоленской деревеньки в столичные журналы. Первое из этих писем появилось в 1872 году в журнале "Отечественные записки", редактором которых был в то время Н.А. Некрасов. И оно сразу же произвело столь оглушительное впечатление на читающую Россию, что в одной из рецензий на него было сказано: "Из деревни" должна сделаться настольной книгой каждого образованного человека... Её обязательно должны прочитать все - от студента до министра". И с каждым новым письмом (а всего их было написано 12) это впечатление усиливалось. Читал и тщательно изучал эту книгу Маркс в далёком Лондоне. Позднее читал её Ленин, сделавший полемику с Энгельгардтом одним из коньков своей политической программой (впрочем, скоро сам от неё отказавшийся). Так Энгельгардт стал "звездой" и "властителем дум" значительной части целого поколения образованных жителей России и непререкаемым авторитетом для возникшего общественного движения своих сторонников.
  Но прошло чуть больше 20 лет, и Энгельгардт был забыт, как и его научные труды и некогда знаменитая книга. Когда в 1893 году он умер, его провожали в последний путь лишь близкие родственники. Казалось, уж теперь-то этой "погасшей звезде" уготовано вечное забвение.
  Но ещё примерно через четверть века в России произошли события, перевернувшие весь мир. Царская Россия пала, эфемерная буржуазная Российская республика быстро сдулась, будто никогда и не существовала, и на целых 74 года на шестой части земной суши утвердилась Советская Россия, принявшая через пять лет название СССР. Об Энгельгардте снова вспомнили, сначала как о противнике марксизма, а затем - как о глубоком знатоке русской сельской жизни. И его книга "Из деревни" снова потребовалась, и она была четыре раза издана и нашла немало таких, как я, благодарных читателей.
  Но распался и СССР, его место на карте мира заняли 15 "независимых" (неизвестно, от кого) государств. При этом собственно Россия стала буржуазной Российской Федерацией. Надо было бы ожидать, что книга Энгельгардта, нашедшая было, наконец, признание в социалистическом СССР, в буржуазной России будет не просто забыта, но и изъята из библиотек, если же о ней и вспомнят, то непременно с единственной целью - очернить и ошельмовать. Ничуть не бывало. Книгу читали, о ней вели дискуссии, причём по мере углубления либеральных реформ, проводившихся "демократами" (точнее, социал-дарвинистами) и, соответственно, усиления разрухи в стране актуальность книги Энгельгардта возрастала. В 1999 году в Санкт-Петербурге вышло и любовно составленное, прекрасно оформленное и снабжённое содержательными комментариями академическое её издание в серии "Литературные памятники, которое А. В. Тихонова готовила к печати и поместила там свою интересную статью об А.Н. Энгельгардте. Выходит книга и в странах Запада. Много материалов о книге и её авторе есть и в зарубежном интернете. Вот приводимые А.В. Тихоновой доказательства того, что интерес к "Письмам" не утихает до сих пор. В Смоленском государственном педагогическом институте в 2000 году С.Ю. Дзюба защитила кандидатскую диссертацию, посвященную "Письмам" (научный руководитель В.В. Ильин). В 1993 году в Нью-Йорке американская исследовательница Frierson Cathy А. опубликовала свой перевод "Писем" на английский язык, снабдив перевод научными комментариями. Хотя в целом известные мне зарубежные источники, особенно американские и (что удивительно) немецкие, повторяют давно известное и ничего сколько-нибудь нового и оригинального не содержат.
  С приходом к власти в РФ Владимира Путина книга "Из деревни" пережила второе рождение. Если раньше количество изданий её можно было пересчитать по пальцам, то теперь можно говорить о подлинном издательском буме. Одно издательство за другим предлагают книгу, стремясь перещеголять друг друга в изяществе оформления и привлекая наиболее известных авторитетов в качестве авторов предисловий. Есть она и в Интернете. Что касается автора книги Александра Энгельгардта, то о нём всё чаще говорят и пишут, как о великом сыне России. Меньше рассуждают о значении книги "Из деревни" для понимания проблем современности, и уж совсем мимоходом кто-нибудь обмолвится об Энгельгардте как о провидце, предсказавшем многое о будущем нашей страны.
  Она состоит из трёх частей. В первой части анализируется книга Энгельгардта "Из деревни". Во второй части рассказывается, кто такой Александр Энгельгардт, о его происхождении, разных сферах деятельности, семье (жене, детях, внуках и правнуках), трудах и открытиях, о его окружении - деятелях русской науки и культуры, о том, почему такой незаурядный человек оказался на 20 с лишним лет оказался запертым в глухой смоленской деревеньке, наконец, о трагической судьбе этой отрасли рода российских Энгельгардтов. Наконец, из третьей части станет ясным, почему я дал моей книге название "Провидец Александр Энгельгардт".
  
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ПИСЬМА ЭНГЕЛЬГАРДТА "ИЗ ДЕРЕВНИ" И ИХ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ РОССИИ
  
  Глава 1. КОЛУМБ РУССКОГО СЕЛА
  Почти полтораста лет назад вся просвещённая Россия - от студента до министра - зачитывалась письмами "Из деревни", печатавшимися в журнале "Отечественные записки" (последнее, двенадцатое письмо увидело свет на страницах журнала "Вестник Европы"). Дворянин, офицер-артиллерист, затем крупный ученый, профессор Петербургского земледельческого института и, видимо, член подпольной партии "Земля и воля", Александр Николаевич Энгельгардт был в 1871 году арестован в связи с причастностью к студенческим беспорядкам и общим противоправительственным направлением его деятельности. Ему было запрещено жить в столицах, университетских городах и выезжать за границу. И он вынужден был силою обстоятельств поселиться в своем имении- в деревне Батищеве Дорогобужского уезда Смоленской губернии, стать помещиком и вплотную заняться сельским хозяйством. Эта его деятельность оказалась весьма успешной. В то время, как большинство "помещиков от младых ногтей" разорялись и покидали свои доведённые до ручки имения, профессор, на которого они посматривали свысока как на оторванного от жизни книжника, сумел в короткий срок буквально из руин создать образцовое и прибыльное хозяйство. Мало того, он свежим взглядом посмотрел на сельское хозяйство царской России и, обладая даром блестящего публициста, написал серию писем-очерков, произведших переворот в общественном сознании, в представлениях не только о перспективах российской деревни, но и о путях развития страны в целом. Это сделало его кумиром значительной части молодого поколения просвещённой России. Сейчас даже трудно представить, какие картин, то идеализирующие, то шельмующие русского крестьянина, но равно далёкие от действительности картины жизни русского села преподносились читателям как в художественной литературе, так и в публицистике. Можно утверждать, что Энгельгардт открыл русской интеллигенции подлинную российскую деревню, как Колумб открыл Америку.
  - Ну, что ж, - может сказать мне сегодняшний наш, хорошо информированный читатель, - мало ли хороших книг появилось в прошлом! За прошедшие сто с лишним лет страна неузнаваемо изменилась, ничего не осталось не только от дореволюционной деревни, но и от сельской жизни даже, скажем, тридцатилетней давности. Так что пусть и эту интересную книгу читают себе на здоровье историки да публицисты.
  Но образованный читатель будет в данном случае неправ. В том-то и дело, - и это представляется каким-то чудом, - что письма Энгельгардта "Из деревни" не только не утратили ни злободневности, ни значения, но в некоторых отношениях сегодня, пожалуй, стали еще более актуальными, чем были в момент выхода в свет. Ведь Энгельгардт не только показал, например, достоинства и недостатки помещичьих, коллективных и личных (семейных) крестьянских хозяйств, но и предсказал появление нового типа хозяйства, сущность которого мы до сих пор ещё не осмыслили, хотя его ростки уже пробиваются сквозь асфальт общественного равнодушия.
  Вспомним, как еще недавно "демократические" публицисты и учёные-аграрники писали о кризисе сельского хозяйства страны, начавшемся сразу же после коллективизации и продолжавшемся шестьдесят лет, и как возражали им ревнители колхозно-совхозного строя. Ведь если собрать воедино все постановления директивных органов о необходимости и путях преодоления отставания сельского хозяйства, составится не один солидный том. Какие только меры по развитию деревни и росту сельскохозяйственного производства не принимались, а существенно поправить дело так и не удалось. И страна, перед революцией 1917 года (и даже ещё перед Великой Отечественной войной) вывозившая в. больших количествах хлеб и масло, лён и шерсть на мировой рынок (правда, часто в ущерб собственному пропитанию), вот уже пятьдесят с лишним лет закупает ежегодно и во всё возрастающих объёмах продовольствие за рубежом. "Критикам" казалось, что корень всех бед - в колхозно-совхозном "агроГУЛаге", в отсутствии частной собственности на землю. Но вот приняли закон о частной собственности на землю, уже порушили, по существу, все колхозы и совхозы, издали указ о купле-продаже земли, на его основании ограбили миллионы крестьян, выдав им вместо земельных паёв пустые бумажки, понастроили на крестьянских наделах виллы, дачи и коттеджи, учредили даже новые помещичьи усадьбы, а обещанного "изобилия продуктов питания" нет как нет. Не говорит ли это о том, что в своих попытках поднять сельское хозяйство мы прошли мимо чего-то важного, вернее даже - мимо самого главного? "Да, прошли мимо!" - скажет читатель, внимательно изучивший книгу Энгельгардта. И письма учёного-помещика помогают найти именно это главное.
  В чём же оно заключается, это "главное", то, что нашел Энгельгардт, не посылая делегаций за рубеж (самому ему выезд туда, напомню, был запрещён), в страны с хорошо развитым сельским хозяйством? Оно оказалось совсем рядом и заключалось в человеке, хозяине и работнике.
  - Эка невидаль, - снова может возразить мне читатель, - да ведь нам все уши прожужжали, вещая о человеке, человеческом факторе, хлеборобе, призывая возродить крестьянина - хозяина земли и плодов своего труда.
  Так-то оно так, но только Энгельгардт понимал человека совсем не так, как его представляют сегодняшние учёные - экономисты и аграрники, а также государственные мужи и публицисты.
  Но начнём всё же по порядку. Вот впечатления Энгельгардта от того, что он увидел, приехав на Смоленщину:
  "...Проезжая по уезду и видя всюду запустение и разрушение, можно было подумать, что тут была война, нашествие неприятеля, если бы не было видно, что это разрушение не насильственное, но постепенное, что всё это рушится само собой, пропадает измором".
  Это сказано не сегодня, а в 1871 году, в правление благоверного царя-освободителя Александра II, то есть почти за сто лет до кампании по ликвидации "неперспективных" деревень и за 120 лет до "демократических" (а точнее - неолиберальных или социал-дарвинистских) преобразований в аграрной сфере постсоветской России. Тогда Энгельгардт, может быть, ещё не понял, но уже почувствовал, что запустение края - не стихийное бедствие, а результат планомерного разрушения основ жизнеустройства деревни, происходящего в чьих-то корыстных интересах. И понимание этих интересов, сил, сознательно разрушавших сельскую Россию, придёт к нему очень скоро.
  Чтобы не возвращаться далее к этой теме, хочу сразу отметить удивительное совпадение наблюдений Энгельгардта с заметками его современника Фёдора Достоевского. Вот один лишь такой эпизод:
  Состояние экономики пореформенной России удручало Достоевского. В самом начале статьи из "Дневника писателя" он писал:
  "Рухнуло крепостное право, мешавшее всему, даже правильному развитию земледелия, - и вот тут-то бы, кажется, и зацвести мужику, тут-то бы, кажется, и разбогатеть ему. Ничуть не бывало: в земледелии мужик съехал прямо на минимум того, что может ему дать земля. И, главное, в том беда, что ещё неизвестно: найдется ли даже и впредь такая сила (и в чём именно она заключается), чтоб мужик решился возвыситься над минимумом, который даёт ему теперь земля, и попросить у ней максимума...
  Всё прежнее барское землевладение упало и понизилось до жалкого уровня, а вместе с тем видимо началось перерождение всего бывшего владельческого сословия в нечто иное, чем прежде..."
  Неудовлетворительное положение выявляется и в других областях жизни страны: "... бедность нарастает всеобщая. Вон купцы повсеместно жалуются, что никто ничего не покупает. Фабрики сокращают производство до минимума...". Энгельгардт далее скажет то же и о фабрикантах, и о купцах.
  Что сказал бы Энгельгардт, совершив путешествие по тем же краям в начале 1990-х годов, ровно через 120 лет после своего приезда в Батищево, увидев разорение Нечерноземья, да и вообще села по всей России! Ведь тут разрушители не скрывали, что ликвидация колхозов и совхозов была политической задачей, она осуществлялась с целью покончить с Советской властью так, чтобы ни при каких условиях не допустить её возвращения, расчистить почву для установления капиталистических порядков в сельской России, как и по всей стране. И в этом деле разрушители, предатели национальных интересов России находили понимание, помощь и всестороннюю поддержку правящей элиты стран Запада. Да часто эти круги на Западе и были инициаторами и активными участниками разорения и ограбления России. У них три задачи - устранение глобального конкурента - СССР, всемерное ослабление потенциального конкурента - России и нажива за счёт её бедствий - отлично сочетались.
  Помню, в предвоенные годы в СССР была очень популярна песня, начинавшаяся словами: "Так будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому, до хаты". Если не ошибаюсь, она была приурочена к прощанию с Москвой делегации Белоруссии, показывавшей достижения республики во время декады белорусской культуры (тогда такие смотры успехов каждой союзной республики проводились регулярно, и они реально помогали крепить дружбу народов Союза). Таков уж наш народный характер: едва появляется новая популярная песня, как тут же кем-то (или самим народом?) сочиняются пародии на неё. Обычно тон пародий бывал смешной, порой иронический, чаще как проявление беззлобного зубоскальства, но, случалось, и язвительный. Вот и пародия на прощальную белорусскую (хотя и на русском языке) песню была шутливой. Но мог ли бы тогда кто-нибудь предположить, что она окажется в 90-е годы "самосбывающимся пророчеством"? Вот когда можно было бы спеть её вполне серьёзно, но только большинству народа стало тогда не до песен: Напомню всего один куплет этой песни-пародии:
   Так будьте здоровы, живите богато,
   Коль жить позволяет вам ваша зарплата.
   А если зарплата вам жить не позволит -
   Ну, что ж, не живите, никто не неволит!
  И была бы эта песня, что называется, не в бровь, а в глаз. Тогда, в 1990-е годы, власть открыто демонстрировала, что ей на народ наплевать, и один из её идеологов прямо так и заявлял: "Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом - новые вырастут". Обычно к этому добавляли изречение одного знаменитого советского маршала: "Русские бабы ещё нарожают". (Тут оба авторитета ошиблись: в 90-е годы русские бабы массово отказывались рожать, отсюда и демографическая яма, последствия которой будут сказываться ещё долго.)
  Как при Александре II, так и при Ельцине с его подельниками, либеральные реформы послужили поводом для туземного и иностранного жулья крушить экономику, культуру и духовные основы России, грабить её достояние, шельмовать и унижать наш народ, надевая на его шею новое, "демократическое" ярмо. А большинству народа зарплата не позволяла не только жить, но и выживать, да и её, мизерную в условиях скачкообразного роста цен, подчас не выдавали по несколько месяцев. Энгельгардт в 1990-е годы увидел бы не только разорённые фермы и заброшенные поля в деревне, но и вполне работоспособных, однако лишившихся работы горожан, копающихся в мусорных ящиках в поисках остатков пищи, выброшенных более состоятельными людьми.
  Если бы Энгельгардт повторил своё путешествие ещё четверть века спустя, в 2015 году, он застал бы не столь надрывающую душу, но отнюдь не всегда радующую картину. В сельской местности он увидел бы островки интенсивного хозяйствования агрохолдингов, напоминающие кулацкие хозяйства, только более крупные и основанные на новой технике, первые плоды усилий по импортозамещению - свиноводческие комплексы, фермы крупного рогатого скота, новые фруктовые сады и виноградники, и одновременно - громадные массивы заброшенной пашни, оставшихся без работы жителей деревень, на которых, вдобавок ко всему, обрушилась новая волна "оптимизации" систем образования и здравоохранения на селе. Сейчас уже не так бросались бы в глаза разрушенные фермы колхозов и совхозов, потому что всё, что там подлежало утилизации, было уже растащено, а сами развалины поросли травой или даже лесом, кучи брошенного металла поржавели и даже приобрели какой-то экзотический вид и подобие мест для агротуризма. В некоторых городах он заметил бы признаки оживления, в других - продолжающееся запустение, отсутствие работы и надежды на лучшее будущее. Но порадовало бы его то, что "Крым наш!". А если бы довелось ему побывать на Параде в честь 70-летия Великой Победы в Москве, он преисполнился бы гордости за возвращающую себе статус великой мировой державы Россию. Кстати сказать, он имел бы полное право принять участие и в шествии "Бессмертного полка", неся портреты своего сына и остальных членов своего семейства, погибших от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году.
  Ну, а тогда, когда он только переехал на жительство в Батищево, видя запустение родного края, во многом отражавшее картину всей российской деревни, учёный-помещик посчитал постановку своего хозяйства, доведение его до процветания не только способом обретения средств к жизни, но и своим патриотическим долгом. Сыграло свою роль и желание показать: учёный не сломлен царской немилостью. "Я оставлял Петербург, - напишет он позднее, - весёлый, полный надежд, с жаждой новой деятельности". Присутствовало тут и стремление к самоутверждению: "и я на что-нибудь годен, и я чего-нибудь да стою".
  И через несколько лет упорного труда он добился своего, создав образцовое хозяйство в обыкновенной деревне с малоплодородными подзолистыми почвами. Более того, его имение превратилось в своего рода школу передового опыта, куда съезжалось много жаждавших построить жизнь на новых началах, прежде всего молодежи (правда, подлинного успеха из них добивались немногие). И это дало ему основание с уверенностью заявлять:
  "Теперь Смоленская губерния нуждается в привозном хлебе, но если распахать пустоши, то мы не только не нуждались бы в хлебе, но завалили бы им рынок". И это относилось не только к хлебу, а и к другим продуктам питания, и не только к Смоленщине, но и ко всей сельской России. Ну, а кто же не даёт распахать эти пустоши? Помещики, которым они принадлежат. Они либо живут по принципу "собаки на сене": "сама не ем, и другим не даю". Либо же использовали для закабаления крестьян "отрезки", о чём подробнее будет сказано ниже. Энгельгардт думает именно о судьбах всей России, которая могла бы быть необыкновенно богатой, если бы производителя сельскохозяйственной и иной продукции не связывали по рукам и ногам бюрократические узы и устаревшие отношения собственности, о которых тоже будет сказано ниже. Вспоминая разговоры крестьян о некоей сказочно богатой стране "Китай", учёный восклицает:
  "Но где же этот "Китай"? Где этот таинственный, могучий, богатый "Китай"? Он тут, под ногами у нас лежит скованный, запертый замками немецкой работы, запечатанный двенадцатью печатями. Только снимите печати, только отоприте замки!.. Не мешайте нам, не водите на помочах - и мы будем платить хороший откуп. Денег будет пропасть, только дайте возможность жить, как нам лучше. Сгорит деревня -мы построим новую. Подохнет скот - новый вырастим. А сверх того и деньги будем платить, деньги, стало быть, будут".
  Как мы видим, стон, который мы слышим и сегодня ("не просим помощи - только не мешайте!"), раздавался и сто с лишним лет назад. Но чтобы иметь право высказать это тогда, Энгельгардту пришлось создать целую новую систему хозяйствования, а для этого и нужно было найти то "решающее звено", ухватившись за которое, можно вытащить всю цепь. И Энгельгардт нашел его не просто в человеке, крестьянине и работнике, а именно в русском человеке, живущим своим особым, национальным строем жизни. Русский человек, конечно, по анатомии и физиологии такой же, как и люди других национальностей, но у него свой, особый (при всём разнообразии индивидуальностей) склад психики, а отсюда - и отношение к труду, чередование работы и праздников, весь строй быта. Хотя, судя по фамилии, Энгельгардт имел в числе своих предков немца, он хорошо знал русского человека, ибо родился в 1832 году в смоленском селе Климове (имении отца), провел там детство и получил первоначальное образование. Сын довольно крупного землевладельца, он всё же хорошо знал положение крестьян. И впоследствии в городе его окружали замечательные русские люди, он был в курсе всех новинок отечественной литературы, особенно "деревенской прозы" позапрошлого века. И всё же, вернувшись в деревню, он сразу же почувствовал, как скудны его познания в жизненно важных вопросах российского бытия, почерпнутые "из авторитетных источников".
  "Когда-то в Петербурге я, интересуясь внутренней народной жизнью, читал известные корреспонденции, внутренние обозрения, земские отчёты, статьи разных земцев и пр. Каюсь, я тогда верил всему, я имел то фальшивое представление о внутреннем нашем положении, которое создано людьми, доподлинного положения не знающими. Когда я попал в деревню - а дело было зимой, и зима была лютая, с 25-градусными морозами, - когда я увидел эти занесённые снегом избушки, узнал действительную жизнь с её "кусочками" (нищенстве, но об этом - ниже. - М. А), "приговорами", я был поражён. Скоро, очень скоро я увидал, что, живя совершенно другою жизнью, не зная вовсе народной жизни, народного положения, мы составили себе какое-то, если можно так выразиться, висячее в воздухе представление об этой жизни... Только крестьяне знают действительную жизнь".
  Это положение, кажущееся невероятным, тем не менее, сопутствует людям на всём протяжении человеческой истории. "Верхи" обычно имеют превратное представление о жизни "низов". И "верхи" практически всегда имеют о действительности, особенно о жизни "низов, ложное представление. Маркс выразил это положение афористичной формулой: верхи полагаются на низы в знании частностей, низы полагаются на верхи в знании общего положения дел, и тем самым вводят друг друга в заблуждение.
  И Энгельгардт не просто изучает, наблюдает русского человека в разных проявлениях его бытия, но и действительно "живёт в народе":
  "Меня всё интересовало. Мне хотелось всё знать. Мне хотелось знать и отношение мужика к его жене и детям, и отношение одного двора к другому, и экономическое положение мужика, его религиозные и нравственные воззрения, словом - всё. Я не уходил далеко, не разбрасывался, ограничился маленьким районом своей волости, даже менее - своего прихода. Звал меня мужик крестить, я шел крестить; звали меня на николыцину, на свадьбу, на молебны, я шел на николыцину, на свадьбу, сохраняя, однако, свое положение барина настолько, что приглашавший меня на никольщину мужик, зная, что я не держу постов (это среди интеллигентных дворян было уже делом обыкновенным. - М. А.), готовил для меня скоромное кушанье. Я ходил всюду, гулял на свадьбе у мужика, высиживал бесконечный обед у дьячка на поминках, прощался на масленой с кумой-солдаткой, пил шампанское на именинном обеде у богатого помещика, распивал полштоф с волостным писарем, видел, как составляются протоколы, как выбираются гласные в земство".
  Думается, далеко не каждый руководитель рангом от председателя колхоза и выше, не говоря уж о высшем менеджменте агрохолдинга в наши дни, даже если и вышел из крестьянской семьи, мог бы поставить себя в такие отношения к рядовым труженикам села.
  Природный ум, обширные познания, богатый жизненный опыт, научный подход к хозяйству, строгий учёт и тщательный анализ всех сторон хозяйственной деятельности в сочетании с великолепным знанием людей и, соответственно, умением подбирать себе помощников и послужили залогом успеха Энгельгардта в экономическом смысле. А блестящий дар публициста позволил ему написать книгу, которая остаётся сегодня (и, надо думать, останется и впредь ещё надолго) интересной широкому кругу читателей, и притом не только сельских жителей.
  История часто движется от утопии к утопии (это не исключает достижения при этом каких-то побочных положительных результатов), а общество живет мифами. Меняется общественный строй, меняется власть - меняются и мифы, нередко просто сменив знак на противоположный. Миф о всесторонне отсталой, "лапотной", царской России может смениться мифом о России процветающей (о "России, которую мы потеряли"), миф о нищей стране - мифом о стране, "кормившей хлебом половину Европы". Книга Энгельгардта помогает избавиться от многих мифов и обрести достоверное знание о России второй половины XIX века.
  Трудно перечислить все те вопросы народной жизни, настоящего и будущего России, какие подняты Энгельгардтом в его письмах-очерках. Здесь и размышление о хозяине и хозяйстве, и исследование русского человека как работника, члена семьи, участника общинного дела, гражданина государства, личности - носителе определённого национального психического склада, и сравнение различных систем землепользования, и объективное описание уровня жизни, и трезвый взгляд на политику правительства. И всё это остаётся в большей или меньшей степени злободневным, всё чему-нибудь научает. В особенности же, пожалуй, учит судить о жизни народа не по газетным, радио- и телерепортажам, не по трактатам ученых, не по статистическим отчетам. К сожалению, за сто с лишним лет положение в этом отношении мало изменилось, и те высокие инстанции, которые принимают решения по коренным вопросам развития сельского хозяйства, так же мало знают действительную жизнь народа, как мало знали её и тогдашние начальства. Плохо знают эту жизнь и журналисты (не в обиду им будь сказано), кавалерийские наскоки которых в хозяйства часто представляют собой проявления своеобразного нового "народничества". Польза от таких наездов более чем сомнительная, ибо начальство рангом пониже давно выработало до тонкостей механику "втирания очков" сановитым гостям, а тех подобный способ общения с народом, кажется, вполне устраивает, и не удивительно. Ведь деревня пока интересовала горожан, прежде всего, как источник продовольствия для них, может быть, еще как место летнего отдыха, а отнюдь не как та сфера народной жизни, где закладывается фундамент физического, нравственного и духовного здоровья нации. И налаживать сельское хозяйство, учить крестьян пахать и сеять мы долго посылали городских активистов вроде шолоховского Давыдова или теперешних коммерсантов - руководителей агрохолдингов.
  В самом начале своего первого письма Энгельгардт предупреждает редакцию и читателей журнала, "что решительно ни о чём другом ни думать, ни говорить, ни писать не могу, как о хозяйстве. Все мои интересы, все интересы лиц, с которыми я ежедневно встречаюсь, сосредоточены на дровах, хлебе, скоте, навозе... Нам ни до чего другого дела нет... Вот описание моего зимнего дня.
  ...Поужинав, я ложусь спать, и, засыпая, мечтаю о том, что через три года у меня будет тринадцать десятин клеверу наместо облог (заброшенных земель), которые я теперь подымаю под лён. Во сне я вижу стадо пасущихся на клеверной отаве холмогорок (порода коров), которые народятся от бычка, обещанного мне одним известным петербургским скотоводом. Просыпаюсь с мыслью о том, как бы прикупить сенца подешевле.
  Проснувшись, зажигаю свечку и стучу в стену - барин, значит, проснулся, чаю хочет. "Слышу!" - отвечает Авдотья и начинает возиться с самоваром".
  И так подробно описан весь день. Но, конечно, Энгельгардт здесь немного хитрит. С одной стороны, такая сосредоточенность исключительно на хозяйстве и позволила ему добиться невиданных на данном поприще результатов, а с другой - и мысли о российском селе, о судьбе России никогда не покидали его, вклиниваясь и в сознание, и в подсознание, и в процесс хозяйственных забот. Он жил не так: сейчас я занимаюсь хозяйством, а потом буду думать о России. Нет, каждое его повседневное хозяйственное дело, каждое наблюдение за крестьянской жизнью добавляло свой штрих в складывающуюся в его голове картину жизни страны.
  Описание Энгельгардтом жизни смоленской деревни должно было шокировать петербургскую публику, потому что из него было ясно, что столица и сельская Россия - это два совершенно разных и не соприкасающихся один с другим мира:
  "Вам в Петербурге... всё равно, что ноябрь, что январь, что апрель. Самые тяжёлые для нас месяцы - октябрь, ноябрь, декабрь, январь - для вас, петербуржцев, суть месяцы самой кипучей деятельности, самых усиленных удовольствий и развлечений. Вы встаёте в одиннадцатом часу, пьёте чай, одеваетесь, к двум часам отправляетесь в какой-нибудь департамент, комиссию, комитет, работаете часов до пяти, обедаете в шесть, а там - театр, вечер, вечернее заседание в какой-нибудь комиссии - время летит незаметно. А здесь, что вы будете делать целый вечер, если вы помещик, сидящий одиночкой в вашем хуторе, - крестьяне другое дело, они живут обществами".
  Да что там Петербург. Вот Энгельгардт едет из столицы в свою глухомань в мягком вагоне поезда:
  "Удивительный контраст! Мягкий диван в вагоне, зеркальные стёкла, тонкая столярная отделка, изящные сеточки на чугунных красивых ручках, элегантные станции с красивыми буфетами и сервированными столами, прислуга во фраках, а отойди полверсты от станции - серые избы, серые жупаны, серые ши, серый народ..."
  То есть не только столица, а вся цивилизованная Россия отделена от основной массы народа невидимой, но непроницаемой стеной.
  Да, крестьяне живут обществами, но это не означает спокойного развесёлого житья без нужды и без забот:
  "В нашей губернии и в урожайные годы у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови: почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что...", остаётся нищенствовать. Ну, сам-то крестьянин пойдёт по миру, а его лошадь, корову и прочий скот кто будет кормить, если в этом году не только голод, но и бескормица? Самому-то подадут кусочек хлеба, а сена и клочка никто не подаст. А если останешься и без лошади, и без коровы, одно остаётся: ложись и помирай. Одинокий человек может податься в город и как-то там устроиться, а если с женой и детьми, которых часто бывало по много в крестьянских семьях? Тут даже самая богатая фантазия отказывается рисовать картину будущего такого бедолаги.
  Вот скотник Пётр. У него с женой семеро детей в возрасте от года до 14 лет. И всё семейство работает безустанно с утра до ночи, чтобы только прокормиться. При этом "в скотной избе, кроме скотника и скотницы (его жены) и их семерых детей помещаются ещё новорождённые телята и ягнята". Казалось бы, за ту мизерную плату, какую получает Пётр, которому приходится трудиться на барина зимой и летом, в будни и в праздники, в дождь и в снег, невозможно согласиться работать ни одному здравомыслящему человеку. Но Пётр руками и зубами держится за своё место: уйди он с него, тут же найдутся пятьдесят желающих заменить его. Потому что хлеба нет, работы нет.
  Но порой и мужик, работающий на своём наделе, оказывается в худшем положении, чем Пётр.
  Вот мужик Дёма. К весне в доме ни крошки хлеба, а кормить семью надо. Идёт к одному помещику, просит хлеба в долг, с обязательством отработать долг весной. Дали хлеба, но мало. Кончился он - надо снова занимать хлеб уже у другого помещика, тоже с отработкой. Потом - к третьему, на тех же условиях.
  Наступила весна, пора пахать свою ниву. "Дёма встал до свету... запрягает на дворе лошадь в соху, думает в свою ниву ехать - у людей всё вспахано, а его нива ещё лежит", а уже староста из Бардина, прискакавший верхом выгонять обязавшихся работой, затем из другой, тут как тут: Один посылает в Бардино бороновать, другой в Федино - лён сеять Никакие мольбы освободить его от повинности ("своя нива не пахана") не помогают. Хлеб в долг брал с отработкой, "так ступай, а не то знаешь Сидорыча (волостной), - тот сейчас портки спустит". (Для столичной публики было внове, что, оказывается, по указанию волостного старшины взрослого крестьянина могут выпороть.)
  Дёма один день сеет лён на поле одного помещика, следующий - боронит у другого. И думает о своей непаханой ниве.
  "Нет, уж это последнее дело, когда мужик должен набирать работы не под силу, - тут во всём хозяйстве упущение, и смотришь - через несколько лет мужик совершенно провалился. Ведь взяв вашу работу, он должен упустить своё хозяйство, расстроить свой двор, каков бы он ни был; понятно, мужик держится за него и руками и зубами. Но что же делать? зато "душу спас", зимою с голоду не умер".
  А опоздать с пахотой - значит опоздать и с севом. Опоздать с посевом - может морозом захватить овёс во время налива, и тогда всё пропало. И вообще тёплое время года у нас короткое, опоздал на ранних стадиях цикла полевых работ - можешь остаться без урожая, а это уже почти гибель крестьянину и его семье. И многие крестьянские семьи живут на грани такого несчастья. Энгельгардт, уже познавший, что такое хозяйство, всей душой сочувствует Дёме, которому, возможно, так же придётся убирать рожь или сено на барском поле, когда и его собственный урожай или покос требует именно сейчас приложения его труда:
  "Представьте же себе нравственное состояние мужика-хозяина, когда он должен бросить под дождь свое разбитое на лугу сено, которое вот-вот сейчас до дождя он успел бы сгрести в копны, бросить для того, чтобы уехать убирать чужое сено. Представьте себе положение хозяина, который должен оставить под дождем свой хлеб, чтобы ехать возить чужие снопы...
  Нужно видеть, что делается внутри, в душе хозяина, как он клянёт судьбу, как он закаивается брать в другой раз страдную работу... Работа летом, в страду, в помещичьем хозяйстве разоряет мужика, и потому на такую работу он идет лишь из крайности, отбиваясь от этой работы елико возможно".
  Тяжела жизнь крестьянская. Но не следует думать, что крестьяне обозлены и только о том и думают, как бы устроить бунт или совершить революцию. Нет, они знают, что такой порядок установлен не ими, так жили их деды и отцы, и живут напряжённой трудовой жизнью. Но они играют свадьбы, веселятся, поют песни, пляшут (хотя подчас дело без драки не обходится), у них есть свои светлые дни, свои праздники, свои представления о мироустройстве, о справедливости и о несправедливости, мало понятные господам.
  И ещё одно существенное различие между способами существования петербургского чиновника и сельского барина:
  "Там, в Петербурге, - худо ли, хорошо - отслужил месяц и ступай к казначею, получай что следует. Откуда эти деньги, как они попали к казначею - вы этого не знаете и спокойно кладёте их в карман, тем более, что вы думаете, что их заслужили, заработали. Тут же не то: извольте получить оброк с человека, который ест пушной хлеб (то есть хлеб из неотвеянной муки, вместе с мякиной), который кусок чистого ржаного хлеба несёт в гостинец детям... Прибавьте ещё к этому, что вы не можете обольщать себя тем, что заслужили, заработали эти деньги".
  А мужики платить оброк не торопятся.
  "Конечно, получить оброк можно - стоит только настоятельно требовать; но ведь каждый человек - человек, и, как вы себя ни настраивайте, однако, не выдержите хладнокровно, когда увидите, как рыдает баба, прощаясь с своею коровой, которую ведут на аукцион... Махнёте рукой и скажете: подожду".
  Но ведь одному простишь, другому, тогда крестьяне и вообще платить оброк перестанут. А чем тогда помещик, владелец большей части земли, жить будет?
  "Раз, другой, а потом и убежите куда-нибудь на службу; издали требовать оброк легче: напишете посреднику, скот продадут, раздирательных сцен вы не увидите..."
  Энгельгардт, начиная с первого же письма, и чем дальше, тем в большей степени, рисует картину народной жизни, коренным образом отличающуюся как от официального её портрета, так и от представлений интеллигента, почерпнутых из газет и повестей из сельской жизни. Продолжая повествование о скотнике Петре, он добавляет:
  "Недорого оплачивается такой тяжелый труд, как труд скотника со всем его семейством... будь какая-нибудь возможность Петру жить на своём наделе, он, разумеется, не попал бы за такую плату в должность скотника, где ему нет покоя ни днем, ни ночью". Но "положение скотоводства у помещиков незавидное, и... нельзя дать большую плату скотнику, так как и при такой ничтожной плате за труд скот в убыток. То же самое можно сказать и относительно других отраслей хозяйства".
  При этом Энгельгардт показывает тщетность попыток изменить положение дел к лучшему, совершенствуя отдельные законы или перестраивая административный аппарат.
  А сейчас? С большим трудом осознается нами та простая мысль, что просто поднять сельское хозяйство в наших условиях принципиально невозможно, а нужно налаживать вконец расстроенную народную жизнь. Как это сделать и чем в этом может помочь книга писем Энгельгардта, - об этом пойдет речь в следующих главах о ней. А пока я должен сделать два отступления от последовательного её разбора.
  
  Глава 2. ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ПОДГОТОВКА
  Энгельгардт пишет, что приехал в Батищево, ничего не зная о положении в российской деревне в тот момент. На деле всё обстояло не так.
  "Лето 1863 г. А. Н. провел у родных в Вельском уезде. Деревенские впечатления вылились в "Письма" в редакцию "С.-Петербургских Ведомостей" под общим заглавием: "Из деревни", подписанных псевдонимом Буглима". Вот суть этих ранних писем "Из деревни":
  Энгельгардт не ожидал, чтобы так быстро, в какие-нибудь два года (после Положения 19-го февраля 1861 года) всё так радикально изменилось к лучшему...
  В деревнях у крестьян всюду идёт постройка - точно после пожара. Оказались вдруг богачи-мужики. Теперь они не боятся выказывать деньги, а прежде прятали и притворялись бедняками, ходили в лаптях, ели пушной хлеб. На крестьянских наделах кипит работа: мелколесье, кусты, болота, всё разрабатывается - точно пришли новые "переселенцы". Совершенно иной вид имеют помещичьи земли. "Всё запускается, брошено без присмотра, без ремонта, сады почти повсеместно повымерзли... Экипажи, хорошие лошади - всё распродается.
  У ямщиков в тарантасах появились железные оси и хорошие колеса, всё от господских колясок и карет. Не видно по дорогам колясок и карет шестериками, незаметно псарен, охот с доезжачими, гончими, борзыми... Помещичьи поля почти везде запускаются наполовину или более".
  Энгельгардту бросился в глаза процесс помещичьего разорения. По-прежнему хозяйничать невозможно, убеждается он. А между тем помещик не хочет, не может и не умеет хозяйничать по-новому. Его поразило отсутствие в помещиках даже самых элементарных познаний в сельском хозяйстве. Большинство помещиков даже хуже понимает хозяйство, чем крестьяне.
  Однако Энгельгардт ещё не теряет веры в помещичье хозяйство. Радуясь признакам возрастающего благосостояния крестьянина, он прибавляет: "Конечно, ещё более будешь радоваться, когда вместо запущенных полей увидишь богатые фермы, управляемые людьми, сведущими в науке хозяйства... Для самих крестьян будет выгодно, чтобы явились предприимчивые и честные люди с деньгами и, главное, научными сведениями, люди, которые разработали бы запущенные теперь земли и на опыте показали крестьянам, какими средствами можно увеличить производительность земли и облегчить труд разработки её. И такие люди непременно явятся; откуда - не знаю".
  Итак, Энгельгардт не просто был знаком с сельским хозяйством пореформенной России, но даже и написал об этом серию писем под тем же названием, какое он дал впоследствии своей знаменитой книге. Основную тенденцию развития сельского хозяйства он уже тогда уловил: крестьянские хозяйства поправляются, помещичьи разоряются. Но по прошествии ещё восьми лет, оказавшись в Батищеве, он понял, что его прежние представления о судьбе российской деревни нуждаются в серьёзных уточнениях.
  Крестьяне в деревнях Смоленской губернии в основной своей массе впали в нищету и часто в голодное время вынуждены ходить и просить милостыню. Единственное заметное улучшение их положения заключалось в том, что, нанимаясь убирать урожай ржи или косить сено в помещичьих усадьбах, например, исполу (то есть половину собранного идёт барину, другая мужику), они, увозя свою долю на свой надел, увозили с ним и почвенные частицы, определяющие плодородие почвы. Поэтому плодородие крестьянской земли повышалось, а помещичьей снижалось. Во всём остальном положение большинства крестьянских хозяйств стало совсем плачевным, и никакого строительного бума Энгельгардт не замечал, если не считать немногих дворов зажиточных крестьян и нескольких кулацких хозяйств. Именно к кулакам и относится замечание Энгельгардта о богатых мужиках, ранее боявшихся показывать, что у них есть приличные по деревенским меркам деньги, а с объявлением "воли" почувствовавших, что теперь у них будет полная свобода развернуться на ниве кровопийства. Читатели постарше, наверное, сразу вспомнят не столь уж отдалённые времена, когда в РФ вдруг объявились неведомо откуда взявшиеся миллиардеры.
  Помещичьи же имения разорялись: у большинства помещиков в силу их неумения и нежелания хозяйствовать, у меньшинства - "по науке", то есть вследствие попыток создать хозяйства с применением заграничных машин, покупкой заграничного же породистого скота, с приглашением иностранных управляющих и агрономов и пр., что было обречено на неудачу из-за несоответствия этих начинаний условиям российской деревни, о чём у нас будет ещё не раз разговор. Ожидания Энгельгардта увидеть приход в деревню грамотных помещиков не оправдались, кроме его самого, да ещё десятка таких же, как он, теоретически и практически подготовленных хозяев имений на всю Россию -это было, можно сказать, ничто, меньше, чем капля в море. Энгельгардт же выделился среди этой кучки успешных хозяев не столько именно хозяйственной стороной дела, сколько своим публицистическим даром и его пламенной мечтой о привлечении в деревню, на мужицкую работу молодых интеллигентов, которая, пусть и ненадолго, и тоже с весьма скромными результатами, нашла отклик в молодёжной среде. А в 1863 году мечта о "деревне интеллигентов-крестьян", видимо, ещё только у него зарождалась, пока приняв форму идеи появления прослойки бескорыстных, предприимчивых и честных помещиков, у которых были не только умение хозяйствовать, научные знания и деньги, но и желание помочь крестьянам. Первое же знакомство с реальными помещиками показало тщетность надежд подобного рода. Среди них не было и не могло быть господ, сгоравших желанием стать благодетелями крестьянства, недавних своих крепостных. Да и крестьяне не поняли бы таких филантропов и не поверили бы им, это противоречило всему жизненному опыту многих поколений эксплуатируемых господами земледельцев. Мне кажется, Энгельгардту было бы несколько неловко в письмах поздних вспоминать мечты своих писем ранних.
  И получается так, что, с одной стороны, Энгельгардт как бы прошёл предварительную подготовку к своей роли хозяйственника и публициста, а с другой - убедился, что прежние его опыты на этой ниве были недостаточно серьёзными. Поэтому письма 1863 года не могли стать основой для писем 1871 и последующих годов, и её придётся вырабатывать заново. Тем не менее, они были важным этапом в выработке мировоззрения Энгельгардта.
  
  Глава 3. О РУССКОМ ЧЕЛОВЕКЕ (И НЕМНОГО - О ЧЕЛОВЕКЕ ЗАПАДНОМ)
  В первой главе я указал, что секрет успеха Энгельгардта заключался в том, что он сделал ставку не просто на работника и даже не просто на человека, а конкретно на русского работника, на русского человека. По прочтении его книги любой непредубеждённый читатель убедится, что хозяйство Энгельгардта не могло бы развиваться успешно, если бы он имел дело с немецким, французским или английским работником. Поскольку за годы рыночных реформ в нашей стране, в РФ, проповедовались различные космополитические концепции, то иному читателю, особенно молодому, может быть непонятно, почему я утверждаю это. Поэтому я счёл необходимым сказать ещё несколько слов об особенностях русского человека, которые прекрасно понимал Энгельгардт, но которых никак не поймут европейцы и российские неолибералы. Но вместо философских рассуждений приведу несколько переработанное введение к небольшой моей книжечке "Провидец" (тоже об Энгельгардте), вышедшей в ФРГ (на русском языке) в 2014 году.
  Сколько копий поломано в бесконечных спорах о тайнах "загадочной" славянской, особенно русской, души! По странному стечению обстоятельств (а, возможно, и вполне закономерно), русских людей эта тема волновала мало. Главное - душа у нас есть, и она такая, какою нам дал её Бог, и вроде бы ничего таинственного в ней нет. Это уж классики русской литературы, каждый по-своему, пытались заглянуть в глубины духовного строя русского человека и часто поражались его широте, противоречивости, даже парадоксальности. А после Достоевского эти поиски стали магистральной линией развития и русской прозы, и русской поэзии. К поискам литераторов присоединились и философы, особенно самые известные представители русской религиозно-философской мысли. А вот на Западе о русской душе размышляли и интеллектуалы, и политические деятели, и даже многие обыватели. Одни - из бескорыстного стремления к познанию истины, другие - из трезвого прагматического интереса. При этом в большинстве своём они всё же опирались на выводы русских писателей, что часто приводило их к ложному пониманию России и русского человека. Помнится, Ромэн Роллан на обвинения в том, что он благожелательно отзывался о советском строе, отвечал: "А как иначе можно управлять героями Достоевского!" Но русские - вовсе не герои истеричного Достоевского, а преимущественно люди здравого смысла и трезвого взгляда на жизнь, хотя подчас и склонные к неожиданным и непредсказуемым поступкам. (То ли он по святым местам отправится, то ли деревню спалит; "широк русский человек" и т.п.) На Западе тоже много людей трезвых и здравомыслящих, только их трезвый взгляд и здравомыслие совсем не похожи на русские, что будет видно из дальнейшего изложения. Ведь и те деятели Запада, которые судили о русских людях, русском народе не по книгам русских же классиков, а по личным впечатлениям, даже когда хотели быть объективными, часто несли такую ерунду, что хоть святых выноси.
  Не хотелось бы приводить в качестве примера пресловутую книгу маркиза де Кюстина "Россия в 1839 году", но я всё же слегка коснусь её, поскольку, на мой взгляд, её российские критики тоже не поняли французского путешественника. Да и значение этой книги выходит далеко за рамки оценки состояния России на тот момент.
  Приведу несколько цитат из неё.
  Вот Кюстин ещё не въехал в Россию, он на пароходе, везущем его в Петербург. А уже спешит поведать "городу и миру":
  "Я стою перед входом в империю страха..."
  Что же его страшит и "перед входом", и во всё время путешествия по России, и даже по возвращении домой, в прекрасную Францию?
  "Эта колоссальная империя... кажется мне посланницей далёкого прошлого. Мне кажется, будто на моих глазах воскресает ветхозаветное племя, и я застываю у ног допотопного гиганта, объятый страхом и любопытством".
  В этих словах маркиза просматриваются не только страх и любопытство, но, пожалуй, и тайная зависть. Россия - победительница Наполеона выглядела в глазах европейцев гегемоном континентальной Европы, инициатором Священного союза почти всех европейских государей. Петербургский двор был, по общему признанию, самым блестящим в Европе. Претенденты на трон в том или ином европейском государстве приезжали в Петербург, как в далёком прошлом русские князья приезжали в Орду за ярлыком на княжение. В то время как европейские страны сотрясали революции, Россия оставалась несокрушимой каменной глыбой, готовой "навести порядок" в любой части континента, что она и доказала менее чем через десять лет, подавив в Венгрии восстание против австрийского ига. Да и сама "прекрасная Франция" знала, что стоит за гневом российского императора. Когда в одном из парижских театров поставили спектакль об амурных похождениях Екатерины II, бабки Николая I, он возмутился и пообещал прислать в столицу Франции "миллион зрителей в серых шинелях". Спектакль был немедленно снят.
  Как не позавидовать такой мощи? (То, что она оказалась "гнилой", выяснилось не во время путешествия Кюстина, а в Крымскую войну, не отменяет сказанного выше.)
  Но вот Кюстин в Петербурге, всюду принят, для него устраивают экскурсии, ему с гордостью показывают город, построенный великим самодержцем. Но для маркиза - это всего лишь центр империи, которую населяют "шестьдесят миллионов людей или полулюдей".
  Вот так, ещё не выезжая из Петербурга, маркиз уже посчитал, сколько в России населения и сколько среди них отнести к людям, а сколько к полулюдям.
  Не понравились Кюстину пешеходы на улицах столицы, и он, не опрашивая их и не проверяя документов, уже делает из своего наблюдения обобщающее заключение, и силлогизмы для этого используются простейшие:
  "Движения людей на улицах показались мне скованными и принуждёнными; в каждом жесте сквозит чужая воля; все, кто мне встретился, были гонцы, посланные своими хозяевами с поручениями. Утро - время деловое. Никто не шёл вперёд по своей воле... Эти люди-автоматы напоминают шахматные фигуры, двигающиеся по воле одного-единственного игрока, невидимым соперником которого является всё человечество".
  Всё логично, и здесь не до раздумий-размышлений: Петербург - город придворных, военных и чиновников. Все они - на службе, и с утра получают указания начальства. А начальство не любит, когда кто-то медлит с выполнением приказа. Дело службиста - сказать "есть!" и тут же бегом или, во всяком случае - без промедления приступить к выполнению приказа. Вот почему у прохожих на улицах деловой вид, и они не ходят вразвалочку, а спешат. Ну, а Россия живёт по закону осаждённой крепости.
  В свете такого понимания человека Кюстину стало понятно, почему русские не так веселы и не так развязны, как его милые соотечественники:
  "Здесь действуют и дышат лишь с разрешения императора или по его приказу, поэтому все здесь мрачны и скованны; представьте, наконец, почти полную победу воли человека над волей Господа - и вы поймёте, что такое Россия".
  Маркизу, видимо, даже не приходило в голову, насколько смешны его наблюдения русскому читателю. Десятки миллионов русских людей, подданных царя, влюбляются и ссорятся, женятся, рождают и воспитывают детей, с трудом добывают хлеб свой насущный, и при этом даже не думают о своём повелителе, разве что придя в праздник в церковь, услышат молитву священника о здравии императора и всех членов августейшего семейства. Да и сам царь, если бы того и пожелал, физически не мог заниматься тем, чтобы давать разрешение этим десяткам миллионов жить и дышать. Я понимаю разные аллегории и другие стилистические украшения литературного произведения, но всё же не следует доводить "красоты стиля" до полнейшего абсурда.
  От характеристики царя и подчинённых ему людей-автоматов маркиз переходит к определению сути России как государства:
  "Российская империя- это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведённое в ранг нормального состояния общества... В России вам не позволят прожить, не жертвуя всем ради любви к земному отечеству, освященной верой в отечество небесное".
  Не только российский император, но и Россия, как государство, - это угроза Европе:
  "Пусть даже Россия не пойдёт дальше дипломатических притязаний и не отважится на военные действия, всё равно её владычество представляется мне одной из опаснейших вещей в мире".
  И на протяжении всей книги Кюстин высказывает страх перед нашествием на Европу этих северных орд, русских рабов, находящих счастье и в самом своём рабстве. Чего ещё ждать от людей или полулюдей, превращённых в автоматы, послушных воле одного человека - врага всего остального человечества?
  Кюстин поражён тем, что, в отличие от Европы, где человек свободен, в России личность, "я - составная часть огромной государственной машины. Эта составная часть, действующая не по своей воле, подобна винтику часового механизма - и вот что в России именуют человеком!".
  Достаётся от маркиза и русским людям, всему русскому народу:
  "Обо всех русских, какое бы положение они ни занимали, можно сказать, что они упиваются своим рабством".
  Русские простолюдины тоже пришлись Кюстину не по душе:
  "Выражение глаз у русских простолюдинов особенное: это - плутовской взгляд азиатов, при встрече с которыми начинаешь думать, что ты не в России, а в Персии".
  Это типичное для европейца выражение: азиат - это недочеловек, хотя в Азии проживает около половины человечества, и иные азиатские народы - наследники многотысячелетней культуры. Как сказал в своё время китайский премьер Чжоу Эньлай одному кичливому европейцу: "когда ваши предки ещё кутались в звериные шкуры, наши предки ходили в шёлковых халатах".
  Ну, и в целом, после ряда комплиментов русскому крестьянину, Кюстин выносит русскому народу суровый приговор:
  "... русский народ лукав, словно раб, что утешается, посмеиваясь про себя над своим ярмом; он суеверен, хвастлив, отважен и ленив, словно солдат; он поэтичен, музыкален и рассудителен, словно пастух,- ибо обычаи кочевых рас ещё долго будут господствовать меж славян... Ум этого народа-подражателя питается чужими открытиями... стремление блистать- главная страсть русских".
  Естественно, у набравшегося подобных впечатлений Кюстина возникло однозначно отрицательное отношение к России и столь же безальтернативный исход из неё:
  "... я проникаюсь ненавистью к этой стране, её правительству и всему населению; меня охватывает неизъяснимая тоска и желание бежать отсюда".
  Вот вам и коренная причина ненависти европейцев (и Запада в целом) к России, которую воспитанный, соблюдающий все нормы придворной этики и блюдущий свою честь европейский аристократ не смог скрывать. Этой ненавистью проникнут весь двухтомник Кюстина о России. А каким может быть выход этой испепеляющей ненависти к этой угрозе для Европы, к нашей стране, её правительству и всему населению? Только один: окончательное решение русского вопроса - уничтожить русских или, по крайней мере, загнать их за Урал, желательно к берегу Северного Ледовитого океана, чтобы они никогда не смогли бы вновь подняться. Гитлер попытался осуществить то решение, которое органически вытекало из чувств Кюстина. Астольф выступил как предшественник и вдохновитель Адольфа.
  Наконец, буквально в наши дни ведущие деятели США и НАТО в военной области заявили, что Запад будет давить на Россию до конца её существования. На что секретарь Совета Безопасности РФ Николай Патрушев заметил, что цель Запада - чтобы России, как страны, не было. Вдобавок Обама ещё пообещал, что будет добиваться легализации однополых браков по всему миру, а значит, и в России. Нужны ли нам такие, с позволения сказать, "общечеловеческие ценности"? Всё стало ясно, без недомолвок. Это межцивилизационный конфликт, который сам собой, мирно, разрешиться не может. России вновь предстоит противостояние с объединённым Западом, хотя она и в экономическом, и в военном отношении пока слабее его. Но она - единственная на планете сила, которая выступает идеологическим, политическим и военным препятствием для гегемонии западной цивилизации. Ни одна другая страна эту роль выполнять не сможет. Тем она Западу и ненавистна.
  Не случайно, что книга Кюстина была встречена в Европе на "Ура!", переведена почти на все европейские языки и выдержала множество изданий. Это был поистине бестселлер, книга, появления которой смутно ожидали миллионы европейцев. И когда она вышла в свет, это был бальзам на душу европейцев, перепуганных могуществом непонятной им России.
  Я привёл выше несколько цитат из Кюстина (подобных им в книге несчётное количество) вовсе не для того, чтобы тут же вступить с ним в полемику и ткнуть его носом в мерзости французской истории и французской жизни. Всё-таки книга Кюстина - некий шаг вперёд по сравнению с веками ходившими в Европе представлениями о России, как о стране, где живут люди с пёсьими головами, а по улицам свободно ходят медведи. Я лишь хотел показать, что западному человеку органически непонятен русский человек и строй его жизни. Русские исторически сложились как народ тоталитарный, как народ-государственник, и он, перенесший множество иноземных вторжений и нашествий, живёт, по словам Дмитрия Менделеева, "бытом военного времени". Многое Кюстин подметил верно, но он дал этому (возможно, даже без умысла) ложное истолкование. То, что европейцу кажется ужасным (приоритет государственных интересов над личными, понимание долга выше чести и пр.), для русского естественно. И европеец никогда не поймёт русского человека, если даже всю жизнь проживёт в России.
  Для кинорежиссёра Карена Шахназарова Европу характеризую два произведения искусства: скульптура Родена "Мыслитель" и статуя "Кондотьер" (завоеватель, покоритель "диких" народов) работы Вероккьо, которая трактуется искусствоведами как "памятник воле, энергии, решимости, героизму человека". Но, говорит Шахназаров, "Мыслитель" в Европе отошёл в тень, а на тропу вышел "Кондотьер". И вышел он на тропу, ведущую на Восток. Его никто не остановит, если только он не получит от Востока сокрушительного отпора.
  Мало того, что средний европеец, по Константину Леонтьеву, это "идеал и орудие всемирного разрушения". Дело обстоит гораздо хуже.
  Мы ещё до конца не понимаем, что европеец - это потомок германцев-завоевателей, захвативших в V веке и заселивших, как раса господ, территорию Западной Римской империи. Многие современные государства Европы носят название тех германских племён, которые первоначально захватили эти территории: англы, саксы, бельги, франки, тюринги, тевтоны, лангобарды (Ломбардия), остготы (остров Готланд, а в их империю входили Киев, Крым и, говорят, ещё и пермские земли) и вестготы и пр. Другие германские племена исчезли, но память о себе оставили надолго, например, вандалы. Германец - это носитель духа превосходства над остальными недочеловеками, расист изначально, по своей природе.
  "В результате германские завоевания, - пишет М.Саяпин, - сформировали в послеримской Европе германский по происхождению кодекс благородства, зиждившийся на двух столпах:
  1. господин не происходит из числа подвластного ему населения, его род - пришлый в этих краях;
  2. господин является полновластным хозяином своих людей, а не просто правителем данной местности.
  Германская система землевладения фактически восстановила рабство".
  Надо отметить, что до германцев эти территории, заселённые в основном кельтскими племенами, были завоёваны римлянами, которые тоже не были ангелами. Считалось, что это был народ с разбойничьими наклонностями, буйный и беззаконный.
  Русский мыслитель, один из основоположников славянофильства Иван Киреевский отметил особенность генезиса западноевропейских государств:
  "... общественный быт Европы, по какой-то странной исторической случайности, почти везде возник насильственно, из борьб4ы на смерть двух враждебных племён, из угнетения завоевателей, из противодействия завоёванных и, наконец, из случайных условий, которыми наружно кончались споры враждующих несоразмерных сил".
  Исходя из этой установки, Киреевский предсказывал и будущее этих стран. Они будут развиваться кровавыми переворотами.
  Вот и выдающийся русский мыслитель Николай Данилевский в книге "Россия и Европа" показал, что Европа - извечный враг России, и привёл цивилизационные объяснения этого факта. Здесь не место разбирать фундаментальный труд Данилевского, который в России нашёл тогда (да и много позже) мало читателей, понявших его историческое значение. Но одно замечание надо сделать, поскольку нынешние санкции Запада и другие его враждебные акции в отношении России - не случайная мера, а лишь иное проявление многовековой его политики с целью расчленить и покорить нашу страну. Базовой основой такого рода устремлений являлся менталитет людей Запада. Н.Я. Данилевский, определяя типичные черты, присущие народам Запада, замечал: "Одна из таких черт, общих всем народам романо-германского типа, есть насильственность... Насильственность, в свою очередь, есть не что иное, как чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо должен ему уступить, волею или неволею, как неравноправный ему". В насильственности Н.Я. Данилевский усматривал "коренную черту европейского характера". Отсюда он выводил, в частности, стремление европейцев "к угнетению народностей".
  Я бы сказал более определённо: русский человек и европейский человек - это два разных антропологических типа, причём европеец никогда не сможет адекватно понять русского. (Находящийся на нижней ступени развития не понимает находящегося на высшей, а последний первого понимает вполне и сочувствует ему, хотя и всегда должен быть готов к тому, что тот выкинет какой-нибудь недружественный фортель.)
  Я не знаю, принимал ли Энгельгардт концепцию Данилевского в полной мере, но то, что русский человек, крестьянин, совершенно иной антропологический тип, чем европеец, он понимал и показывал на ярких примерах.
  И евразийцы рассматривали Западную Европу как единый "романо-германский мир", имея в виду то обстоятельство, что все народы этого континента образовались вследствие завоевания в разной мере романизированного их населения германцами, образовавшими господствующий класс и обратившими завоёванных в своих рабов. Господа говорили на одном языке, местное население на другом. И через столетия повторялась та же картина. Нормандцы, завоевав в 1066 году Англию, говорили на французском, англосаксы - на диалектах своего языка. Самый знаменитый английский король Ричард Львиное Сердце участвовал в Крестовых походах и бывал в Англии редко, а английского языка не знал совсем. Покорённые англосаксы не раз поднимали восстания против захватчиков, эти их выступления жестоко подавлялись. Понадобились столетия, чтобы из этих двух разнородных частей образовалась нация, говорящая на едином английском языке, но английская аристократия всё же имела в основном нормандские корни. (То есть германские, поскольку Нормандия - это область во Франции, которая была захвачена морскими разбойниками - викингами, германского происхождения.)
  Я не отрицаю того, что деятели культуры стран Европы внесли весомый вклад в сокровищницу ценностей человечества. Но нельзя отрицать и того, что, в силу многих причин приморские страны Западной Европы, прежде значительно отстававшие, например, от Китая, вырвались вперёд в своём развитии (особенно в производстве оружия) и, захватив огромные территории на всех материках, создали обширные колониальные империи. Сначала в Испанской, а затем в Британской империи "никогда не заходило солнце": когда в одних колониях наступала ночь, в других сиял день. В разы превосходили свои метрополии и по территории, и по численности населения колонии Франции, Бельгии, Голландии, Португалии. Германия, опоздавшая к началу создания колониальных империй, тем не менее, также захватила колонии в Африке и в других частях света. Колонизаторы захватывали облюбованные ими территории силой оружия (огнестрельного, которого у туземцев не было), сопротивляющихся захвату беспощадно, зверски уничтожали, а покорённое население либо заставляли работать на захватчиков, либо обращали в рабов и продавали на работу на плантациях в осваиваемой европейцами Америке. На совести тех, кто несли "бремя белого человека", будучи в крови невинных жертв, - многие злодеяния: от работорговли и опиумных войн до истребления целых народов вместе с их самобытной культурой. Словом, нет такого преступления, которого не совершили бы европейцы в их безумной жажде золота, богатства. Их идеологи разработали десятки расовых теорий, оправдывавших эти преступления, убеждали себя и мир в том, что европейцы обязаны нести "бремя белого человека", эксплуатируя туземцев колоний по праву, исполняя миссию "цивилизовать" отсталые народы. Процесс же цивилизации они понимали, как насаждение повсюду ценностей и образа жизни европейцев. Европейцы (а тем более - их отколовшаяся ветвь - американцы) не могут жить без присвоения плодов труда покорённых ими народов. Даже если они вынуждены были предоставить этим народам формальную независимость, они опутали отсталые страны узами финансовой кабалы. Европейцы и американцы - народы-хищники, со дня своего появления на свет пьющие кровь своих жертв. И они не могут воспринимать мир иначе и жить иначе. Как пишет талантливый блогер Юлия Бражникова, "хищник не может изменить матрицу своего сознания и будет прыгать на противника, пока тот, потеряв терпение, не свернёт ему шею". Отсюда их теории "исключительности" и "исторической миссии" той или иной нации из их сообщества.
  Вообще-то каждая историческая нация обладает своей исключительностью. Весь вопрос в том, в чём нация видит эту свою исключительность, направлена ли она на подчинение и эксплуатацию других наций или же исходит из необходимости развития на собственной основе. Так, исключительность США заключается в том, что американская нация строит "град на холме", призванный стать образцом для всего остального мира, и обязанность Америки - насаждать всюду американские ценности и американский образ жизни. А те "дикие" народы, которые не принимают эти ценности и этот образ жизни, надо принудить принять предлагаемый образец, либо уничтожить, чтобы они не портили этот мир, освободили бы территорию для достойных проживания на планете. И бесполезно убеждать европейцев или американцев в ошибочности их теорий исключительности, это их гражданская религия, догматы которой воспринимаются с детства на веру, и рациональными доводами их не опровергнуть. В констатации того, что народы Запада складывались как хищники и паразиты, и что такова их гражданская религия, нет ничего обидного, тем более оскорбительного. Такими эти народы сформировала история.
  А русский народ складывался в совсем других условиях. Экспансия русских была направлена на Восток и на Север, на земли мало заселённые, причём часто с экстремальными условиями проживания. Устраивая свои крепости, со временем становившиеся городами, вблизи селений туземцев, они вступали с местным населением в торговые и иные, порой и брачные связи, и старались закрепить их на мирной основе. Поскольку по уровню экономического и культурного развития русские превосходили местное население, туземцы охотно перенимали многое из опыта пришельцев. При этом русские не пытались изменить общественное устройство у тех народов, среди которых им довелось жить. Так, хотя порой и не без трений, но без войны на уничтожение, происходил процесс адаптации русских к местным условиям, а туземцев - к русской культуре. В итоге складывался союз народов, составивших со временем Русское государство. Даже английские мыслители вынуждены были признать, что такая политика русских привела к образованию союза разноплемённых частей гораздо эффективнее, чем экспансия англичан в их стремлении подчинить себе другие народы силой оружия.
  При единстве русского культурно-исторического типа, разумеется, и среди русских (как и в любой другой нации) есть люди совершенно разные и по складу души, и по взгляду на жизнь. Вот как, например, рисует Иван Тургенев (можно сказать, первый из великих русских писателей получивший широкое признание на Западе) два таких типа в рассказе "Хорь и Калиныч":
  "Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть: обстроиился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе... Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч любил и уважал Хоря. Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя; Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьём, как бойкий фабричный человек... Но Калиныч был одарён преимуществами, которые признавал сам Хорь... Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же - к людям, к обществу".
  При всех отличиях русских людей, скажем, типа Хоря и типа Калиныча, у них есть много общего, и тот и другой по своему внутреннему складу не похожи на рядовых европейцев. Прагматик Хорь, при внимательном рассмотрении, резко отличается от прагматика-европейца, так же как Калиныч от европейского романтика.
  Но деятели Запада, интересующиеся Россией и складом русского человека, не видят этой особенности наших соотечественников. Почему? Это отдельный вопрос. Но одна из причин этого странного положения, может быть, в том, что, зная едва ли не наизусть наиболее известные произведения Достоевского, Льва Толстого и Чехова, они не знают книг менее знаменитых, но ближе стоявших к реальной жизни русских тружеников. В особенности это относится к удивительно ёмкой, написанной прекрасным русским языком книги потомка обрусевших немцев Александра Николаевича Энгельгардта "Из деревни". Она и в России-то известна преимущественно специалистам-аграрникам, а уж за рубежом если и была когда-нибудь переведена, то давно стала библиографической редкостью. Да без обстоятельного истолкования её там чаще всего просто и не поймут. А истолкования даются почти всегда в духе книги маркиза де Кюстина.
  Но почему же эту почётную и нужную работу выполнил обрусевший немец, а не "природный русак"? Ещё Пушкин заметил: "Мы, русские, ленивы и нелюбопытны". Нас уже давно не удивляет то, что нередко выходцы из других народов открывают первыми какие-то стороны русской жизни, на которые нам некогда обратить внимание. Обрусевший датчанин Владимир Даль создал "Толковый словарь живого великорусского языка". Русские былины собрал славяновед и историк, славянофил Александр Гильфердинг, тоже, судя по фамилии, происшедший "от корней иноземных", возможно, немецких. И что интересно: работы Гильфердинга "были первыми попытками в русской историографии представить более объективно характер взаимоотношений славян (особенно прибалтийских) и немецких захватчиков и колонизаторов. Традиционной легенде немецкой историографии о культуртрегерской и миссионерско-просветительской деятельности немецких духовно-рыцарских орденов в отношении славян, латышей, литовцев Гильфердинг противопоставил картину насильственного онемечивания и порабощения этих народов". (Замечу, что и Энгельгардт о немцах обычно отзывается с иронией.) И музей имени великого русского художника-иконописца Андрея Рублева создал грузин Давид Арсенишвили.
  О музеях, об отношении русских к прошлому, вообще надо бы поговорить особо. У нас в Москве долго не было даже музея Гоголя, да и тот, что есть, пока ещё не вполне музей. А вот эстонцы в Красной Поляне, в пригороде Сочи, создали музей классика своей литературы (фамилию его я сейчас не вспомню). Почему? Какое отношение имели эстонцы и этот их классик к Сочи? Оказывается, он лечился здесь, провёл в Красной Поляне две недели. Чувствуете разницу? Возможно, это происходит от богатства русской культуры, от обилия в ней гениев? Но Тургенев находит более глубокие тому объяснения. Он писал, что именно из разговоров с Хорем вынес "убежденье, что Пётр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо - то ему и нравится, что разумно - того ему и подавай, а откуда оно идет, - ему всё равно. Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов". Гениев своих русский человек чтит, но не зацикливается на этом, будучи уверенным в том, что, как сказали бы некоторые известные деятели, "русские бабы ещё нарожают". Потому у нас охрана памятников истории и культуры остаётся пока скорее делом узкой прослойки энтузиастов, чем всенародным движением.
  Русские - в высшей степени подражательный и переимчивый народ. Начну с мелкой бытовой детали. На Руси женщины издавна носили сапоги, что было вызвано нашими климатическими условиями, и никто в этом не видел ничего особенного. Но вот кто-то из заезжих французов увидел такую обувь, и во Франции появились в продаже изящные женские сапожки. И только тогда и в России они стали модной обувью, а русские женщины часами стояли в очередях, чтобы обзавестись импортными сапожками. А сколько великих открытий и изобретений было сделано в России (от первого в мире паровоза до первого же компьютера), но они не признавались и оставались без применения. Зато, едва за рубежом появлялось что-нибудь подобное, часто основанное на русских же идеях, как тут же начиналась гонка: "догнать и перегнать!" же упоминавшийся Иван Киреевский с горечью писал: желать теперь остаётся нам только одного: чтобы какой-нибудь француз понял оригинальность учения нашего и написал об этом статью в журнале. И чтобы немец, поверивши ему, изучил наше учение поглубже и стал бы доказывать на лекциях, что в этом учении "совсем неожиданно открывается именно то, чего теперь требует просвещение Европы. Тогда, без сомнения, мы поверили бы французу и немцу и сами узнали бы то, что имеем".
  Что это? Проявление комплекса неполноценности русских? Или некое прекраснодушие, открытость миру и доброжелательное к нему отношение, пока суровый опыт от этого не отучит?
  При объяснении подобных явлений надо ещё иметь в виду, что русский, когда он приобщён к государственному делу, становится человеком долга, ему важно выполнить задание, и он не спешит заявить о своём приоритете, а подчас об этом и не думает. Западный же человек - прежде всего прагматик, он знает, что зафиксировать свой приоритет - это возможность заработать деньги. Радио изобрёл русский, Александр Попов. Но он работал по заданию оборонного ведомства, и его занимала задача сама по себе (возможно, работа ещё и носила первоначально гриф "секретно"). А итальянец Маркони, создав позже Попова нечто похожее на его прибор, поспешил получить патент и развернул коммерческую деятельность. В итоге светила науки признают приоритет Попова, но во всём мире изобретателем радио считается Маркони.
  Писатель Михаил Пришвин хорошо знал русскую деревню и передавал широко распространённое там чувство: настоящая жизнь - в городе, а здесь - прозябание. Точно так же многие русские люди (больше среди интеллигенции) полагали, что настоящая жизнь - там, на Западе, а здесь, в России, - прозябание. И пресловутое "преклонение перед иностранщиной" зародилось в России задолго до появления "безродных космополитов". Потому у нас и не обращали внимание на многое из того нового, что появлялось в нашей земле, но как только аналогичное создавалось на Западе, оно тотчас же получало статус совершенства и становилось предметом заимствования.
  Но вот что интересно: заимствуя что-нибудь извне, русские нередко переделывали его так, что подражание становилось выше образца. Не было в русской литературе жанра романа, - заимствовали его, и через некоторое время появился роман в стихах "Евгений Онегин" Пушкина и роман в прозе Льва Толстого "Война и мир", которые многие мировые авторитеты считают вершинными достижениями этого жанра. Отсутствовали у нас балет, опера и симфоническая музыка - заимствовали их, а затем покорили мир такими шедеврами, как "Лебединое озеро", "Евгений Онегин", "Пиковая дама", Первый концерт для фортепиано с оркестром и Шестая симфония Чайковского. Русская школа перевода иностранной художественной литературы славится тем, что лучшие её творения конгениальны оригиналам, а нередко и превосходят их по красоте и образности.
  Про древних римлян говорили, что они ничего не изобрели, но всё заимствованное усовершенствовали. Русские же и сами изобрели и открыли многое, и многому из заимствованного придали совершенство. При этом русские нередко творили и изобретали "просто так", от избытка творческих сил и даже из озорства, не из-за давящей необходимости. Тогда как великий американский изобретатель Эдисон руководствовался принципом: изобретать только то, что имеет перспективу завоевать рынок, принести деньги.
  При этом Россия охотно принимала пришельцев из других земель. И многие иностранцы, попадая в русло русской культуры, творили уже совершено в русском духе.
  Вот и потомок немцев А. Н. Энгельгардт открыл читающей России внутренний мир русского человека, крестьянина, и этот мир оказался, при всех недостатках, за которые нас, русских, так не любят на Западе, полным поэзии и высокой нравственности, мудрости и мужества, красоты и нежности.
  
  Глава 4. ЧЕМ ЭНГЕЛЬГАРДТ ОГОРОШИЛ РОССИЙСКИХ ЧИТАТЕЛЕЙ
  Нельзя сказать, что до Энгельгардта в русской литературе не писали о крестьянах. Не заглядывая уж в очень далёкие дали истории, отмечу, что печаловался о крестьянстве выдающийся русский писатель, мыслитель и священнослужитель времён Ивана Грозного Ермолай-Еразм. Он, между прочим, также автор "Повести о Петре и Февронии", герои которой стали символом нового для России праздника любви и верности, семейных устоев. Кроме того, ему принадлежит авторство грандиозной философской системы, в основе которой лежит не борьба противоположностей, а гармония. Радищев пострадал за свою книгу "Путешествие из Петербурга в Москву", большая часть которой посвящена описанию угнетённого положения крестьянства и ужасов крепостного права. Пушкин писал не только вольнолюбивые стихи о том же, но и оставил глубокие публицистические заметки по крестьянскому вопросу, часть которых я ниже процитирую. Дмитрий Григорович в книге "Антон-горемыка" изобразил беспросветную жизнь крестьянина, на которого враз обрушились все мыслимые беды и несчастья. Тут и голод, и беспросветна нищета, и недоимки, для уплаты которых управляющий приказывает отвезти на ярмарку и продать единственную кормилицу семьи - лошадь. На ярмарке у Антона крадут лошадь, и он, без неё и без денег идёт домой и встречает двух беглых солдат, промышляющих разбоем. В момент, когда полиция арестовывает разбойников, Антон, оказавшийся в их компании, по решению суда, так же, как и они, отправляется на каторгу, под вопли жены и малолетних детей. Такое нагромождение катастрофических событий наводит на мысль о заданности темы и об искусственности авторского замысла (хотя и до сих пор в ходу подобные повествования, сейчас чаще из городской жизни.)
  Но особенно обострился крестьянский вопрос в период борьбы за отмену крепостного права. Большинство противников крепостничества представляли дело так, будто после его отмены настанет, наконец, золотой век, освобождённое от ига помещиков крестьянство и само заживёт счастливо, и создаст условия для всестороннего прогресса России. Увы, случилось иное. Отмена крепостного права, по словам Некрасова, ударила "одним концом по барину, другим по мужику". Крестьянам оставили меньше земли, чем было в их распоряжении до "воли" (которую Фирс в "Вишнёвом саде" Чехова не зря называет "несчастьем"), и они ещё должны были дорого за неё заплатить. В крестьянстве произошло имущественное расслоение, тонкая прослойка кулаков обогатилась, более или менее "середняцкие" хозяйства оставались на плаву. А миллионы бедняков либо, оставаясь в деревне, впали в полную нищету, либо подались в город, который не мог поглотить всю эту тьму нагрянувших в него новых обитателей, и они, не имея ни работы, ни крыши над головой, стали люмпенами и благодатной почвой для преступности.
  Хотя ко второй половине ХIХ века крестьянство составляло 85 процентов населения России, по литературе о его жизни нельзя было составить реального представления. С одной стороны, были в ходу разные сказочки о добром мужичке, благообразном и богобоязненном, с другой - рисовались картины быта скотоподобных существ, тёмных, отсталых, не способных ни к чему доброму и "экономически эффективному".
  В публицистике о крестьянах и их жизни писал, например, Скалдин (под этим псевдонимом выступал либеральный публицист Ф.П.Еленин). Его письма-очерки "В захолустье и в столице" стали появляться в журнале "Отечественные записки" в 1867 году, а в 1870-м вышли отдельной книгой. Хотя в них содержалось немало интересных наблюдений, сама позиция автора, либерала, сторонника перехода России на капиталистический путь развития по примеру стран Западной Европы, популярностью в русском обществе того времени не пользовалась, а потому книга особого впечатления не произвела.
  За четыре года до отмены крепостного права большим успехом пользовались
  рассказы Николая Успенского (не путать его с двоюродным братом Глебом Успенским), посвящённые изображению дореформенной деревни и отражавшие радикальные демократические настроения писателя, его идейную близость к революционно-демократической интеллигенции. Показывая в этих рассказах забитость, бесправие и неразвитость крестьянской среды, писатель выступал против крепостного строя и либерализма. Именно революционно-демократическая критика увидела в этих рассказах их глубоко реалистический характер. Они якобы раскрывали истинное положение крестьянства и показывали глубокое сочувствие писателя народу. Чернышевский даже посвятил Успенскому статью "Не начало ли перемены?", в которой приветствовал нового автора, сумевшего "глубоко заглянуть в народную жизнь и так ярко выставить... коренную причину её тяжелого хода".
  Чернышевский - глубокий мыслитель, оказавший громадное влияние на русское общество тех лет, в том числе и на Энгельгардта, о чём ниже будет подробный разговор. Но что он мог знать в то время о крестьянстве?
  Горожанин от рождения, сын разносторонне образованного и глубоко религиозного саратовского протоиерея, с детства отданный под водительство гувернёра-француза, до 14 лет получавший домашнее образование под руководством отца и двоюродной сестры, затем три года проучившийся в духовной семинарии, где за свою начитанность был прозван "библиофагом" ("пожирателем книг"), в 18 лет поступил в Петербургский университет, который окончил в 1850 году, в возрасте 22 лет, и получил назначение в Саратовскую гимназию. Но через два года он женился на Ольге Сократовне Васильевой, о которой тоже будет сказано ниже, и вместе с женой переехал в Петербург. Там он стал преподавателем кадетского корпуса, но скоро был вынужден подать в отставку. И началась его литературная деятельность, в основном в "Современнике", совсем не оставлявшая ему свободного времени, ибо, не состоя на государственной службе, он должен был содержать семью на скромные гонорары от своих статей и переводов с иностранных языков. Так что о жизни крестьян он и мог узнать из литературных произведений типа рассказов Н.Успенского, который, кстати сказать, довольно скоро пополнил ряды "забытых писателей". А что такое знание крестьянской жизни по литературе, это хорошо показал Энгельгардт, тоже до переезда в деревню черпавший свои познания на этот счёт из книг, газет и журналов. Это было книжное знание, не имевшее ничего общего с действительностью.
  Наиболее выдающимся рассказом Н.Успенского считали "Обоз", особо отмечая знание автором языка крестьянина. Вот несколько сокращённый его фрагмент.
  Мужики, едущие с обозом в Москву, остановились на ночёвку, а утром рассчитываются с хозяином:
  "― Ты сколько с меня положил? ― простуженным голосом спросил хозяина извозчик.
  ― Тридцать копеек.
  ― Ты копейку должен уступить для меня... Я тебе после сослужу за это... ей-богу.
  ― С тебя приходится, Егор, сорок две... две за хлеб да сорок... сорок две... ещё давай гривенник... За тобой ничего не останется.
  ...Однако мужики поняли, что всё-таки надо и следить за расчётом, и. снова приняли мрачный вид, напрягая все свое внимание на вычисления:..
  ― Хозяин, ты что за овёс кладешь?
  ― Тридцать серебром.
  ― Вы так считайте: положим щи да квас - сколько составляют? восемь серебра...
  -Ну, начинай, Кондратий: щи да квас...
  ― А там овёс пойдет...
  ― Овёс после... ты ассигнацию-то вынь: по ней будем смотреть...
  ― Не сбивай!.. Э!.. вот тебе и работа вся: с одного конца счёл, с другого забыл.
  Через час, после нескольких вразумлений мужикам, хозяин, придерживая одной рукой деньги, другой счеты, вышел вон из избы...
  ― По скольку же он клал за овёс?
  ― А кто его знает...
  Ребята, будет вам спорить!; пустим всё на власть божью!
  ― Да, нынче так пустим, завтра пустим, этак до Москвы десять раз умрёшь с голоду!..
  ― Ивлий! не знаешь ли: пять да восемь - сколько?
  ― Пять да восемь... восемь... А ты вот что, малый, сделай, поди острыгай лучиночку и наделай клепышков, знаешь...
  Наконец мужики бросили все расчёты и, перекрестившись, съехали со двора...
  Верстах в пяти от станции, на горе, один мужик крикнул:
  ― Эй, Егор!.. А ведь я сейчас дознал, что хозяин-то меня обсчитал.
  ― И меня, парень, тоже
   И начался продолжительный спор".
  Даже я, живущий на полтораста лет позже, чувствую, насколько надумана эта ситуация и сколь далёк язык писателя от языка настоящего крестьянина. (К этому рассказу я вернусь в конце данной главы.)
  В начале 1860-х годов в журнале "Современник" печатались "Письма из Осташкова" Василия Слепцова, сторонника Чернышевского. Он пытался устроить "коммуну" и сочувствовал идее женского равноправия. Город Осташков многим современным россиянам известен как конечный пункт железной дороги,откуда открывается путь к красотам озера Селигер, в 1960-е годы - любимого места отдыхающих и туристов. За сто лет до этого Осташков имел хорошую репутацию, поскольку выделялся из числа российских городов того же класса своим благоустройством, в нём были каменные мостовые, газовое освещение, пожарная команда, музыкальный оркестр, библиотека... Хотя письма Слепцова - об уездном городе, но там немного говорится о крестьянах и помещиках ближайших деревень. Всё бы хорошо, но Слепцов был, как признают даже и благожелательно относящиеся к нему критики, писателем крайне тенденциозным. Он приехал в город как "нигилист", чтобы всё "обличить" и "осмеять" (даже и тон его писем, с претензией на красивость, неизменно язвительный). Поэтому и серьёзно говорить о познавательной ценности его суждений о деревне, на мой взгляд, не приходится. Вот, в доказательство, фрагмент разговора барина с мужиками, которые пришли к нему с просьбой о выделении им земли получше:
  "Барин смягчился совсем и даже стал шутить.
   - Нет, постойте. Я вам сейчас велю водки дать. Эй! Кто там? Подать водки моим мужикам по рюмке. Вот видите, - продолжал он из другой комнаты, - я зла не помню. Бог с вами. Я вам все прощаю. Я за вас хлопочу, а вы что? Вы моим ло-шадям овса пожалели. Бесстыжие ваши глаза! А? Не стыдно? А? Мошенники! Мошенники! А? И не стыдно? А? Овса пожалели!
   Мужики молчали.
   - Антон! И не стыдно тебе? Богатый мужик. Меры овса пожалел. А?
   - Виноват, Лександра Васильич, - растроганным голосом отвечал мужик.
   - А ведь я вас люблю. Ведь я вам отец. А? Не чувствуете? Ну, чёрт с вами! Пей-те, подлецы, за мое здоровье, - заключил помещик и ушел в другую комнату".
  
   И вдруг в 1872 году в журнале "Отечественные записки" появилось первое письмо Александра Николаевича Энгельгардта "Из деревни". (Всего вышло 12 писем, вскоре11 из них вышли отдельным изданием.) Специфика "Пи-сем" Энгельгардта - в том, что это как бы повесть о путях становления хо-зяйства, которое помещик застал совершенно разорённым, к процветанию - образцу для всей земледельческой России. Но это - и серия высокохудоже-ственных бытовых очерков. И то, и другое лишь послужили автору основой для страстной и исполненной патриотизма публицистики. Наконец, там бы-ли и элементы фантастики и сатиры, и прогноз развития России, который вполне сбылся, но совсем не в той форме, какая виделась автору. И всё это написано прекрасным русским языком. Если труды других радетелей кре-стьянства, наприиер, выдающегося экономиста и публициста Юлия Жуков-ского, глубокие по содержанию, читать не просто, рядовому читателю для их понимания подчас приходится прибегать к словарям, то книга Энгель-гардта не просто доступна каждому грамотному русскому человеку, но и за-нимательна, и построена так, что, начав читать её, трудно остановиться. А главное - в ней наряду со злобой дня поднимаются фундаментальные во-просы человеческого бытия. Вследствие этого она не только служит памят-ником своего времени, но имеет и непреходящее историческое значение.
  В письмах "Из деревни" впервые появились не выдуманные сочинителем пейзане, а подлинные крестьяне со всеми их заботами, радостями и печалями, с их бытом и миросозерцанием. Вот лишь несколько беглых черт.
  Авдотья, жена старосты Ивана, хозяйка в доме Энгельгардта. Она и стряпуха, и прачка, и доярка. Входит Иван, докладывает, что отелилась бурая белобокая корова, между ним и помещиком происходит заинтересованный хозяйственный разговор.
  "― Почему и богатые не платят оброк?
  ― Известно, что говорят: коли платить, так всем платить поровну, что следует..."
  А вот - "старуха", которая "лечит скот чистым воздухом, солнечным светом, подходящим кормом" - и у неё всякая заболевшая тварь быстро выздоравливает.
  Вечером барину докладывают, что Василий избил Ефёрову жену Хворосью - "за Петра". Василий жил с женой Ефёра, за что поил мужа водкой. Это ничего, это дело мужа. Но Хворосья прихватила Петра - мужика из соседней деревни - это уже непорядок... Мир присудил: Василий заплатит Ефёру десять рублей и поставит ему работницу на то время, пока Хворосья (избитая до полусмерти) оправится. Ну, и миру должен поставить полведра водки (которую тут же и выпили).
  Согласитесь, такое не выдумать. Письмо Энгельгардта читали все, всех оно взволновало. Одни с ним соглашались, другие нет, но все с нетерпением ждали следующего письма. И всех интересовал вопрос: кто же такой этот Энгельгардт? Некоторые вспоминали, что был в Петербурге такой профессор химии, но уже с год о нём ничего не слышно. Но если это профессор, то почему он не читает лекции в столице, а пишет из какой-то забытой Богом деревеньки, которой нет ни на одной карте и от которой тысячу вёрст скачи - до Питера не доскачешь? Может быть, это вообще мистификация? Сидит какой-нибудь переехавший в столицу помещик и описывает то, что происходило в его имении?
  А ждать второго письма пришлось долго. Письма Энгельгардта появлялись в журнале один раз в год. Другого автора при таких перерывах в письмах за год читатели уже забыли бы. Но каждое письмо Энгельгардта было встречено как глоток воды страдающему от жажды. И чтение очередной книжки (номера, по-современному) журнала, в которой появлялось новое письмо, по воспоминаниям современников, начинали именно с него.
  Забегая несколько вперёд, отмечу, что именно рассказ Н. Успенского "Обоз" Энгельгардт назвал поклёпом на крестьян, которые, будучи неграмотными, считать умели очень хорошо. Вот его замечание об этом эпизоде:
  "Что касается уменья считать, производить самые скрупулёзные расчёты, то на это крестьяне мастера первой руки. Чтобы убедиться в этом, стоит только посмотреть, как крестьяне делят землю рассчитываются, возвратясь из извоза. Конечно, вы тут ничего не поймёте, если вам не известен метод счёта, вы услышите только крик, брань и подумаете: как они бестолковы, ну точно, как в рассказе Н. Успенского "Обоз"! У. схватил только внешнюю сторону, но его рассказ грешит тем, что читатель, незнакомый с народом, выносит впечатление о совершенной бестолковости, глупости изображённых в рассказе мужиков-извозчиков. Но подождите конца, посмотрите, как сделан расчёт, и вы увидите, к какому результату привели эти бестолковые крики и споры, - земля окажется разделённою так верно, что и землемер лучше не разделит.
  Какая разница в этом отношении между рассказами Тургенева и Успенского, рисующими русского крестьянина! Внешняя сторона у Успенского вернее, чем у Тургенева, и, попав в среду крестьян, вы в первый момент подумаете, что картина Успенского есть действительность, "голая правда", а картина Тургенева - подкрашенный, наряженный вымысел. Но подождите, и через несколько времени вы убедитесь, что певцы Тургенева есть, а извозчиков Успенского нет. В деревне вы услышите этих "Певцов" в песне косцов, возвращающихся с покоса, и в безобразном трепаке подгулявшей пары, возвращающейся с ярмарки, и в хоре калик перехожих, поющих о "блудном сыне", но "Обоза" вы нигде не увидите и не услышите... Успенский выставил нам русского простолюдина простофилей. Но это-то, я думаю, и неверно... Ум-то (у крестьянина) есть, только знаний нет, и круг приложения ума очень тесен, а дайте-ка ему простор!.."
  
  Глава 5. ПАРАЗИТИЗМ И ГНИЛОСТЬ "БЛАГОРОДНОГО СОСЛОВИЯ"
  В числе бытующих в наше время, особенно в среде интеллигенции (как "демократической", так и части "патриотической"), мифов о процветающей царской России одно из главных мест занимает миф о благородном и просвещённом дворянстве как опоре экономики и культуры страны. Дворян-помещиков представляют заботливыми отцами крестьян, особенно бывших своих крепостных. Именно такая радужная картина рисуется, например, в книге князя Е. С. Трубецкого "Минувшее", правда, воспринятая глазами 9-летнего мальчика. Он рассказывает, как их семейство приезжает в одно из имений Дедушки, все взрослые крестьяне и крестьянки (а их несколько сотен) пришли поздравить помещика с приездом, подносят ему хлеб-соль. Дедушка благодарит их и обильно угощает - мужиков водкой и салом, баб - сладостями. И дальше даётся характеристика Дедушки:
  "Дедушка (князь Александр Щербатов) был с молодости сторонником освобождения крестьян от крепостной зависимости и одним из деятелей в "эпоху великих реформ" Императора Александра II, любимого царя Дедушки. Однако, после освобождения крестьян, Дедушка не счёл себя освобожденным от заботы о своих прежних крепостных. Крестьяне уже были не "его", но он по-прежнему оставался "их" барином. Дедушка постоянно заботился о благосостоянии крестьян и о всех их нуждах. В своих именьях он повсюду строил церкви... школы и часто больницы. В (имении) Хорошем при нас освящали большую каменную школу, где, по специальному желанию Дедушки, была большая зала для "народных чтений" с волшебным фонарём (кинематографа тогда ещё не было).
  Пожары - бедствие русских деревень... Когда такие пожары бывали в деревнях бывших дедушкиных крестьян, он неизменно оказывал погорельцам щедрую помощь, чтобы заново отстроиться...
  Дедушка очень любил Москву и в свое время был её первым выборным "всесословным" городским головой... по Городскому положению Императора Александра II. Недаром, до революции, несколько московских больниц и школ носили имя "Щербатовских". (В подтверждение своих слов Трубецкой ссылается на "Воспоминания" Б.Н. Чичерина.)
  Дедушка во многом показывал путь, но по этому пути шёл не он один, а многие. Нигде в Западной Европе я не видел более глубокого чувства социальной ответственности, чем то, которым были проникнуты у нас очень многие представители старого поместного дворянства...
  Конечно, и среди русского поместного дворянства, как и повсюду, встречались негодные элементы, но, повторяю, в смысле социальной ответственности, сословие это стояло исключительно высоко".
  Интересно, когда Дедушка так щедро помогал бывшим своим крепостным крестьянам, приходила ли ему в голову мысль, что ведь он отдавал им лишь малую толику своего громадного богатства, созданного трудом этих самых мужиков и баб?
  Ну и несколько сцен нарушали нарисованную князем идиллическую картину:
  "В детстве я слышал только от двух лиц "антикрестьянские" суждения. Они меня тогда так поразили, что я запомнил их на всю жизнь.
  Я помню, как однажды тётя Паша Трубецкая (рожд. кн. Оболенская), жена дяди Сережи, говорила о чем-то с другими взрослыми. В комнате находились сын тёти Паши, Котя Трубецкой (мой двоюродный брат и однолетка), и я. Вдруг тётя Паша резко повернулась к нам и, обращаясь именно к нам, а не ко взрослым, сказала: "Знайте, что мужик - наш враг! Запомните это!" Меня это так поразило, что я это запомнил, хотя и не понял тогда, что хотела сказать тетя Паша. Это так отличалось ото всего, что я слышал.
  Помню я и суждение по этому вопросу старого дворецкого Дедушки Щербатова Осипа. Он не раз и по разным случаям говаривал: "А отчего я такой вышел? - (он был очень доволен собой)
  - Потому что родился и воспитан при крепостном праве. Вот почему! Без крепостного права народ пропадает! Народ теперь стал не тот! Народ стал разбойник и будет ещё хуже." - Слова Осипа меня всякий раз поражали: он был почти единственным и во всяком случае, самым страстным сторонником крепостного права, которого я знал в жизни. Я помню, как раз (я был тогда очень мал) я стал убеждать Осипа, что освобождение крестьян было очень хорошо: "Это мне Дедушка сказал..." (Осип был очень предан Дедушке). Я вижу и сейчас улыбку сожаления, с которой Осип посмотрел на меня: "Дедушка Ваш - слишком хороший человек, он мужика не знает... Может быть когда-нибудь, не дай Бог, Вы узнаете. Вспомните тогда..."
  Позднее (мне было тогда лет девять) я помню, как Осип разговаривал о мужиках с нашим учителем И. В. Сторожевым. Разговора я не помню, он вёлся в стороне от нас, но последние слова Осипа меня поразили и врезались в память. "Господа деревни не знают, - говорил Осип. - Мужик - зверь! Руку лижет, а норовит укусить! Уж я-то знаю, свой же брат! Только управы на него теперь нет. Зазнался мужик! И всё хуже будет... Вот старый князь (Дедушка), Бог даст, не доживет, а князьков-то (Осип показал на нас с братом) может когда мужики и прирежут..."
  Таких мемуаров, вообще книг о благородном дворянстве, об "отцах своим крестьянам" - бесчисленное множество. Я не хочу этим сказать, что всё это сказки. Бывали помещики, действительно заботившиеся о своих крестьянах, знаю это, например, по жизнеописаниям основоположников славянофильства, изучением которых в своё время занимался. И братья Киреевские, и Хомяков (они до освобождения крестьян не дожили), и Кошелев хорошо знали условия жизни своих крепостных и в трудных случаях (при неурожае и пр.) помогали им. Но это были редкие примеры, тонувшие в море дворянского хищничества.
  Вот и в наши дни Союз потомков российского дворянства самочинно переименовал себя в Благородное российское дворянское собрание. И некоторые его члены (в первую очередь доктор исторических наук С. Волков) публично заявляют, что истинные культура и благородство доступны лишь дворянам по рождению. А дети рабочих и крестьян, несчастные "совки", сколько бы ни учились и ни старались, к высочайшим ценностям и подлинному созиданию неспособны: нет у них в жилах "голубой крови", не те гены. Письма А. Н. Энгельгардта "Из деревни" показывают, кроме всего прочего, полную несостоятельность подобных утверждений "дворянских хамов", в частности, гораздо (при неграмотности) лучшую память, сообразительность, умение считать, знание природы и пр. у крестьян по сравнению с культурными дворянами (особенно, если сравнивать крестьянских и дворянских детей). Книжные знания и манеры поведения - дело наживное, а в смысле природных задатков часто крестьяне превосходили своих бар.
  До 1762 года дворянство было служилым сословием. Дворянин нёс службу (военную или чиновничью) государю и за это получал землю с крепостными крестьянами. Служба была пожизненной и наследственной, и если она кончалась (например, род вымирал, в нём не оставалось мужчин, способных служить), землю отбирали в казну или передавали другому дворянину. Но во время слабой императорской власти дворяне вынудили Петра III издать указ о вольности дворянской, и служба для дворянина перестала быть обязательной, тогда как земля и крепостные продолжали оставаться его собственностью. Екатерина II, захватившая престол с помощью дворян - гвардейцев, ещё более расширила привилегии дворянства. С этого времени дворянство в значительной своей части становится паразитическим сословием, отсюда ведет своё начало и российская интеллигенция.
  От указа о вольности дворянской до отмены крепостного права прошло ровно сто лет. И время показало, как класс, переставший выполнять общественную функцию, вызвавшую его ранее к жизни, всесторонне деградирует, превращается в паразита.
  Даже и перестав служить государству, многие дворяне сами не вели хозяйство, поручая это негосподское дело старостам, приказчикам и управляющим. Они жили в столицах, губернских и уездных городах, наезжая в свои деревни летом как на дачи, ездили по заграницам, соря там дармовыми деньгами, зачитывались сочинениями Вольтера и подвизались в масонских ложах, приобщались к западной культуре, которая стала для них ближе отечественной. Но и те, что оставались жить в деревне, часто в хозяйство не вникали (ведь географию знать необязательно, потому что извозчик довезет, куда надо, а экономику тем более - на то и нанимали экономов). Зато они часто позволяли себе всякого рода издевательства над крестьянами. Продажа крестьян (подчас с разъединением семей), обмен их на охотничьих собак, принуждение крестьянок к сожительству и пр. были обычным делом, о чем хорошо сказано, например, в книге митрополита Вениамина (Федченкова) "На рубеже двух эпох". Такой "беспредел" в отношениях дворян с крестьянами в нравственном смысле был губительным для обеих сторон (как писал М. Е. Салтыков-Щедрин, одни были развращены до мозга костей, другие забиты до потери сознания). И все же при крепостном праве дворяне, даже и увеличивавшие сверх всякой меры барщину и оброк, оставались заинтересованы в том, чтобы крестьяне обеспечивали себя и были в состоянии выполнить возложенные на них повинности, и потому иногда помогали мужику, у которого пала лошадь или корова, обзавестись новой. В их имениях сохранялось от XVIII века некое подобие отношений барина-отца, надзирающего за пристойной жизнью крестьян-детей. (Поэтому, когда Пугачёв, истреблявший дворян без пощады, занял село, принадлежавшее помещику Радищеву, отцу известного писателя и революционера, крестьяне прятали своего барина от самозванца).
  Ничего этого не осталось и в помине к тому времени, когда Энгельгардт ровно через десять лет после "освобождения" крестьян, приехал в деревню и занялся хозяйством. О жизни дворян при крепостном праве он сказал в половине одного абзаца: тогда "даже и не очень богатые помещики жили в хоромах, ели разные финзербы (деликатесы со специями), одевались по-городски, имели кареты и шестерики". Понятно, к чему тут рассуждения, если почти вся русская литература её "золотого ("пушкинского") века" - это нескончаемое повествование о жизни столичного и провинциального дворянства. Одни романы Льва Толстого - это едва ли не энциклопедия жизни дворянства его времени (а Толстой почти на 20 лет пережил Энгельгардта). Из "Войны и мира" мы узнаём, как граф Ростов (отец) выезжал на псовую охоту на волка с целой сворой собак. Как он же, избранный устроителем банкета, которое московское дворянство давало в честь генерала Багратиона (в пику Кутузову), широким жестом распоряжается срезать все цветы в оранжереях его подмосковной усадьбы, чтобы достойно украсить праздничный стол и банкетный зал. Как граф Ростов (сын) в один вечер проиграл в карты целое состояние, заставив отца продать большую часть своих имений, и никто в семействе не протестовал против такого безобразия, а приложили все усилия, чтобы в срок расплатиться с выигравшим счастливцем (Долоховым), потому что карточный долг - святое дело. Как графиня Ростова (дочь) во время Бородинского сражения на выезде из Москвы (как сказали бы в наши дни, "в эвакуацию"), увидев раненых русских воинов, оставленных на произвол судьбы, распоряжается выгрузить и оставить в поле фамильное столовое серебро, а на освободившиеся телеги уложить несчастных страдальцев. А романы Тургенева, "тургеневские барышни"! А герои романов Гончарова, образы помещика Обломова и мещанина Штольца, ставшие нарицательными!
  Энгельгардт, конечно же, познакомился со своими соседями-помещиками. Но то, что он увидел в их имениях, поразило его запустением хозяйства и полным отрывом помещиков от своих крестьян.
  "Помещики хозяйством не занимаются, хозяйства свои побросали, в имениях не живут... все находятся на службе, денег в хозяйство не дают - что урвал, то и съел, - ни в одном хозяйстве нет оборотного капитала".
  Ну, и, естественно, "говорить с помещиками о хозяйстве совершенно бесполезно, потому что они большею частью очень мало в этом деле смыслят. Не говорю уже о теоретических познаниях, - до сих пор я еще не встретил здесь ни одного хозяина, который бы знал, откуда растение берёт азот или фосфор, который бы обладал хотя самыми элементарными познаниями в естественных науках и сознательно понимал, что у него совершается в хозяйстве, - но и практических знани... нет".
  С проведением железной дороги резко возрос спрос на дрова.
  "Лес, который до сих пор не имел у нас никакой цены, пошёл в ход. Владельцы лесов, помещики, поправили свои дела. Дрова дадут возможность продержаться ещё десяток лет даже тем, которые ведут свое хозяйство по агрономии (так Энгельгардт называл помещиков, накупивших ненужных машин и пр.); те же, которые поблагоразумнее, продав лес, купят билетики и будут жить процентами, убедившись, что не господское совсем дело заниматься хозяйством".
  Ударило же это проявление прогресса лишь по крестьянам, у которых на их наделах леса не было, и резко подорожавшие дрова им нужно было либо покупать (это при их безденежье-то!), либо просить у помещика, обязуясь за это отработать летом на барина.
  Итак, на смену крепостническим отношениям в деревню шёл "рынок", к которому дворянство оказалось совершенно неприспособленным и неготовым.
  Энгельгардт был одним из создателей Русского химического общества и принимал участие в его съездах с обедами, которые ещё крепче связывали в одну семью разбросанных по всей России химиков.
  "Сколько интересных вопросов решалось за этими обедами, сколько высказывалось новых мыслей, сколько жизни было в спорах!"
  А на обедах даже по случаю губернской сельскохозяйственной выставки говорить с помещиками было не о чем:
  "У нас никакого общего интереса нет... и единственное, на чем мы сходимся, что всем нам обще и доступно, - это мотивы из "Прекрасной Елены".
  К кому ни приедешь в имение, "землевладельцы постоянно жалуются на невыгодность хозяйства, на дороговизну рабочих, точно желали бы или возвращения крепостного права, или какого-то закрепощения за дешёвую плату батраков. Ни то, ни другое невозможно и никогда не будет. Своим нытьём они высказывают приговор своим способам хозяйствования. Очевидно, что им остаётся только служить, пока есть служба, а для изыскания способов эксплуатации земель обратиться к тем, которые около земли обходиться умеют" (к старостам).
  У большинства помещиков было смутное представление не только о своем хозяйстве, но и о крестьянах, бок о бок с которыми прошла вся их жизнь:
  "Я встречал здесь помещиков, - про барынь уж и не говорю, - которые лет 20 живут в деревне, а о быте крестьян, об их нравах, обычаях, положении, нуждах никакого понятия не имеют. Более скажу, - я встретил, может быть, всего трёх-четырёх человек, которые понимают положение крестьян, которые понимают, что говорят крестьяне, и которые говорят так, что крестьяне их понимают... Часто мне приходило в голову: не помешался ли я?.. Да такой степени велик был разлад между действительностью и тем, что я себе представлял в Петербурге. Сидишь у какого-нибудь богатого помещика, давно уже живущего в деревне, разговор коснётся мужицкого дела и быта - понятно, кого что интересует, тот о том и говорит, - и вдруг слышишь такие несообразности, такие недействительные представления о народе, его жизни, что удивляешься только... точно эти люди живут не на земле, а в воздухе".
  Неудивительно, что при таком знании крестьян помещики не могли наладить продуктивное хозяйство, и им оставалось только жаловаться на судьбу, а это "значило бы жаловаться на самого себя, на свою неумелость. К чему жаловаться на то, что труд непроизводителен?.. Разве хозяину кто-нибудь запрещает вводить ту или другую систему хозяйства, употреблять те или другие орудия, содержать тот или другой скот, кормить или не кормить лошадей овсом, возить навоз в повозках с железными осями?.. Нет, землевладельцы жалуются... на дороговизну рабочих рук, они именно говорят, что заработная плата слишком велика, что крестьяне слишком дорого берут за обработку земли... они боятся того, чтобы крестьяне совсем не перестали работать по тем ценам, как теперь".
  Да, никаких "свободных цен", никакого "рынка" помещики не приемлют, их хозяйство держится исключительно на закабалении крестьян. Они заставляли крестьян работать за "отрезки", то есть земли, отрезанные от крестьянских наделов.
  "...значение отрезков все понимают, и каждый покупатель имения, каждый арендатор, даже не умеющий по-русски говорить немец, прежде всего смотрит, есть ли отрезки, как они расположены и насколько затесняют крестьян. У нас повсеместно за отрезки крестьяне обрабатывают помещикам землю... Оцениваются эти отрезки, часто в сущности просто ничего не стоящие, не по качеству земли, не по производительности их, а лишь по тому, насколько они необходимы крестьянам (например, чтобы выпустить скот на водопой), насколько они их затесняют, насколько возможно выжать с крестьян за эти отрезки".
  Именно обязательства обрабатывать помещичью землю в страду за пользование отрезками, лесом, за взятую ссуду зимой хлебом или деньгами - главная причина бедности деревенских жителей, "потому что, взяв вашу работу, он должен упустить своё хозяйство, расстроить свой двор..." И Энгельгардт одним из первых и, пожалуй, ярче, чем кто-либо другой из его современников, показывает полную противоположность интересов помещика и крестьянина:
  "Благосостояние крестьянина вполне зависит от урожая ржи, потому что, даже при отличном урожае, большинству крестьян своего хлеба не хватает и приходится покупать. Чем меньше ржи должен прикупить крестьянин, чем дешевле рожь, тем лучше для крестьянина. Помещик, напротив, всегда продаёт рожь, и от ржи, при существующей системе хозяйства, получает главный доход. Следовательно, чем дороже рожь, чем более её требуется, тем для помещика лучше... Если бы благосостояние крестьян улучшилось, если бы крестьяне не нуждались в хлебе, - что делали бы помещики со своим хлебом? Заметьте при этом ещё, что при урожае не только понижается цена хлеба, но, кроме того, возвышается цена работы. Если бы у крестьянина было достаточно хлеба, то разве стал бы он обрабатывать помещичьи поля по тем баснословно низким ценам, по которым обрабатывает их теперь. Интересы одного класса идут вразрез с интересами другого... Для того, чтобы получить наибольшую выгоду от хозяйства при существующей системе... необходимо, чтобы крестьяне бедствовали... Но еще более важно, чтобы был неурожай, чтобы мужик вынужден был наниматься на летние страдные работы ещё с зимы за дешёвую цену"
  Вот вам и баре-благодетели, заботливые отцы крестьянские! Нет, не друзьями народа показали себя помещики, а настоящими его врагами, виновниками бедности крестьян и заинтересованными в ней, да и врагами всего государства.
  "Ясно, что у мужика земли мало. И добро бы помещичьи хозяйства процветали! Можно бы тогда указать на высокое развитие земледелия, скотоводства, на богатство, на государственную пользу. А то и того нет. Крестьяне затеснены, помещикам от этого пользы никакой, земледелие в упадке и состоит в переливании из пустого в порожнее, паны ушли на службы. Государство бедно. Кому же, спрашивается, польза?"
  По Энгельгардту, между помещиками и крестьянскими хозяйствами идёт постоянная борьба.
  О том, как помещики воспользовались крестьянской реформой для собственного обогащения, написал и современник Энгельгардта И.С. Тургенев в романе "Отцы и дети". Помещик Николай Петрович Кирсанов распустил дворню, оставив её без земли и содержания, то есть обрёк на нищету. Принадлежавший ему лес он продал, потому что тот участок земли должен отойти к крестьянам. Он накупил машин и решил вести хозяйство силами батраков. Что из этого вышло, читатель сам узнает, перечитав роман.
  Выше Энгельгардт писал о том, какая лесная-дровяная лихорадка охватила их край с проведением железной дороги. Вот и Достоевский пишет о повсеместном сведении лесов, и делает из этого факта выводы уже философского и нравственного порядка:
  "Теперь безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют её для калмыков. Кто это делает? Купечество, скупающее землю, и старинное дворянство - помещики, прежние бойцы за землю, пока их не лишили крепостного права... Идея о детях, идея об отечестве, о будущем идеале - все эти идеи не существуют, разбиты, подкопаны, осмеяны... Но человек, истощающий почву с тем, чтоб "с меня только стало", потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует".
  Помнится, я одну из своих статей, где цитировал это высказывание Достоевского, так и назвал: "Несуществующие люди". Те, кого я так назвал, объект моей критики, очень на меня за такую их характеристику обиделись. Но потом я понял, что название статьи, при всей его хлёсткости, было неудачным. В высоком смысле эти люди, действительно, как бы не существовали, но в реальной жизни они существовали, да ещё как! И вред они могли нанести заметный, и отомстить были горазды, что я вскоре и почувствовал на себе.
  А Достоевский из констатации факта истребления лесов сделал ещё и вывод - уже чисто экономический:
  "А без лесов ведь и финансы понизятся в страшном размере..."
  Эта вакханалия повсеместного сведения лесов послужила для Салтыкова-Щедрина поводом, чтобы представить публике в форме гротеска проект, озаглавленный так: "О предоставлении коллежскому советнику Порфирию Менандрову Велентьеву в товариществе с вильманстрандским первостатейным купцом Василием Вонифатьевым Поротоуховым в беспошлинную двадцатилетнюю эксплуатацию всех принадлежащих казне лесов для непременного оных, в течение двадцати лет, истребления".
  Но эта беда на Руси кажется извечной. Русский человек ещё со времён Владимиро-Суздальского княжества боролся с лесом. Ему нужно было вести подсечное земледелие на болотистых землях, вырубать лес, чтобы расчистить участок под избу и поле, сжигать срубленный лес, чтобы получить золу для удобрения поля. Сняв три - четыре года урожай с этого поля, надо было переходить на новый участок, снова вырубать лес... А когда наступало время переходить на первый участок, оказывалось, что он уже зарос молодым лесом... Ну, а когда во времена Ивана Грозного в Россию проложили дорогу английские купцы, лес превратился в один из главных экспортных товаров. Весь английский флот - основа могущества Англии, затем Британской империи - владычицы морей был построен на русском лесе, на русской пеньке (для канатов) и русской парусине. Лес гнали за границу и позднее, при императорах, и при Советской власти, в годы индустриализации, а уж какой разбой начался в лесах в "лихие 90-е" - об этом только романы на криминальные темы писать. Гонят лес, преимущественно необработанный "кругляк", за границу, в большой мере нелегально, и сейчас, а там делают из него мебель и другие полезные изделия, которые продают и в Россию, где импортная мебель всегда в моде. Да и лесные пожары, часто бушующие у нас, без поджогов. в целях получение права на вырубку леса, не обходятся (слегка обгорелое дерево разрешается срубить без особой волокиты с оформлением документации).
  А ведь в России за сто лет до описываемой лихорадки по уничтожению лесов жил замечательный учёный и практический хозяин, мелкопоместный дворянин Андрей Тимофеевич Болотов (правильно произносить его фамилию с ударением на второе "о", но уж так повелось, что ставят на первое). Его сочинения по объёму превосходят 90-томное собрание сочинений Льва Толстого, и это были не писания графомана, всё сочинялось по делу и находило множество заинтересованных читателей. А писал он обо всех сферах хозяйства и общественной жизни, оставил интереснейшие мемуары. Кроме всего прочего, был он и основоположник научного лесоводства в России. Свой лес он разделил на 30 участков и, вырубив деревья на первом участке, тотчас же производил там посадку саженцев (для их приготовления у него был питомник). На следующий год он вырубал лес на втором участке - и там высаживал саженцы... И когда он вырубил лес на 30-м участке, на первом уже вырос новый лес. Так он создал концепцию "вечного леса", никогда не прекращающегося. Сам-то Болотов вполне насладился плодами трудов своих, ибо прожил более 90 лет, а его лес по-прежнему оставался "вечным". Но алчность человеческая не знает предела и убирает всё, что оказывается на её пути, она убила и основы правильного лесопользования.
  Ну, как тут не подивиться и провидческому дару Тургенева, который в книге, написанной за несколько лет до отмены крепостного права, нарисовал ту самую картину помещичьего имения, "разоряющегося по науке", какую Энгельгардт своими глазами увидел через десять лет.
  Салтыков-Щедрин, подвигнувший Энгельгардта на литературный труд о своём опыте хозяйствования, сам хорошо знал деревню среднерусской полосы, и описал три типа помещиков средней руки: "равнодушных, убеждённых и изворачивающихся с помощью прижимки" (те, которые "так обставили дело, что мужику курицу выпустить некуда"). Его очерки очень интересны, читатель может сам ознакомиться с ними (в цикле заметок "Мелочи жизни"). Но Щедрин, рисуя правдивые картины сельской жизни, всё-таки, в соответствии со спецификой своего таланта, часто подаёт материал в сатирическом ключе, тогда как Энгельгардта отличает тон учёного, объективно исследующего то или иное общественное явление, и лишь спокойно описав его, может иногда дать волю чувствам и высказать эмоциональную оценку происходящему.
  Как видим, Энгельгардт показывает, что эгоистический интерес дворянства обусловил не только бедность и приниженность зависящего от него крестьянства, но и скудность государственных доходов, всестороннюю слабость пореформенной России. Вот уж, воистину, эгоистический и паразитический класс, который следовало бы объявить врагом народа и государства! А его-то и считают "другом народа" и оплотом государственности! Действительно, всё поставлено с ног на голову!
  Более того, Энгельгардт не побоялся показать, что такое положение, обрекающее основную массу крестьянства на нищету, не случайно сложилось, а именно так, чтобы сделать крестьян бедными и вынужденными наниматься на работу летом у помещика, то есть восстановить крепостное право в новой, модернизированной форме, и была задумана реформа, именно таким "благодеянием" должно было стать "освобождение крестьян":
  "Казалось, что всё это так просто выйдет. Крестьяне получат небольшой земельный надел, который притом будет обложен высокой платой, так что крестьянин не в состоянии будет с надела прокормиться и уплатить налоги, а потому часть людей должна будет заниматься сторонними работами. Помещики получат плату за отведённую в надел землю, хозяйство у них останется такое же, как и прежде, с той только разницей, что вместо пригонщиков будут работать вольнонаемные батраки, нанимаемые за оброк, который будут получать за отошедшую землю. Всё это казалось так просто, да к тому же думали, что если станут хозяйничать по агрономиям, заведут машины, альгаузских и иных скотов, гуано и суперфосфаты, то хозяйство будет идти ещё лучше, чем шло прежде, при крепостном праве".
  Но эти расчеты не оправдались, и подвело российских дворян и интеллигентов всегдашнее их равнение на Западную Европу. Там после отмены крепостного права сложилось общество из землевладельцев-капиталистов и безземельного наёмного кнехта (батраков). Но в России система чисто батрацких хозяйств "оказалась невозможной, потому что она требует безземельного кнехта, такого кнехта, который продавал бы хозяину свою душу, а такого кнехта не оказалось, ибо каждый мужик сам хозяин... На выручку помещичьим хозяйствам пришло - но только временно - то обстоятельство, что крестьяне получили малое количество земли и, главное, должны были слишком много платить за неё. Земли у мужика мало, податься некуда, нет выгонов, нет лесу, мало лугов. Всем этим нужно раздобываться у помещика. Нужно платить подати, оброки, следовательно, нужно достать денег. На этой-то нужде и основалась переходная система помещичьего хозяйства. Помещики... стали вести хозяйство, сдавая земли на обработку крестьянам с их орудиями и лошадьми... Но обрабатывающие таким образом земли в помещичьих хозяйствах крестьяне сами хозяева, сами ведут хозяйство и нанимаются на обработку помещичьей земли только по нужде. Человек, который сам хозяин, сам ведёт хозяйство и только по нужде нанимается временно на работу, - это уже не кнехт, и на таких основаниях ничего прочного создать в хозяйстве нельзя". И Энгельгардт смело делает вывод: "Вся система нынешнего помещичьего хозяйства держится, собственно говоря, на кабале, на кулачестве".
  Надо заметить, что большинство горожан плохо представляло себе сущность реформы, касающейся, как им казалось, исключительно села, и потому искренне считало "освобождение крестьян" величайшим достижением славного царствования. Можно представить, какой сильнейший психологический удар испытали думающие читатели, когда Энгельгардт открыл им глаза на сущность "ограбления под видом освобождения".
  И выходило, что помещик - не "отец крестьянам", а кулак, жадный паук, высасывающий соки из крестьян. Большего оскорбления благородному сословию невозможно было нанести, и нанёс его не кто-то со стороны, а свой брат, дворянин-помещик, один из лучших представителей этого сословия.
  Надо ли удивляться тому, что в крестьянстве зрело неприязненное отношение (уже начинавшее переходить в ненависть) к помещикам:
  Даже Энгельгардт, умевший ладить с крестьянами и заслуживший их уважение своей хозяйской хваткой, всё же чувствовал себя в деревне неуютно:
  "Живя в деревне, хозяйничая, находясь в самых близких отношениях к мужику, вы постоянно чувствуете это затаённое чувство (ненависть к помещикам. - М. А.), и вот это-то и делает деревенскую жизнь тяжелою до крайности... Согласитесь, что тяжело жить среди общества, все члены которого если не к вам лично, то к вам как к пану относятся неприязненно".
  Ещё в первом своём письме Энгельгардт писал:
  "Помещичье хозяйство в настоящее время ведется так плохо, даже хуже, с меньшим толком и пониманием дела, чем в крепостное время, когда были хорошие старосты-хозяева, - что оно только потому ещё кое-как и держится, что цены на труд баснословно низки".
  Он быстро убедился в том, что традиционное помещичье хозяйство полностью исчерпало себя и не имеет будущего. Одни помещики, получив солидные деньги по выкупным свидетельствам, решили вести хозяйство "по науке", накупили английских плугов и породистый скот, но в итоге быстро "разорились по науке". Плуги оказались не для наших почв, а привозные породистые коровы - не для условий смоленской деревни и потому быстро подохли из-за нарушения режима кормления и халатного ухода за ними (а можно ли требовать добросовестности от сезонного наёмного работника, пошедшего в кабалу из нужды?). Другие сдали землю в аренду и зажили как рантье. Третьи сразу заложили свои имения в казну и подались в город, "на службу (благо, теперь мест много открылось и жалованье дают непомерно большое), кто куда мог: кто в государственную, кто в земскую. Попробуйте-ка заработать на хозяйстве 1000 рублей в год за свой труд (не считая процентов на капитал и ренты на землю)! Тут нужна, во-первых, голова да и голова, во-вторых, нужно работать с утра до вечера - не то, что отбывать службу - да ещё как! Чуть не сообразил что-нибудь - у тебя рубль из кармана и вон. А между тем, тысячу рублей, ведь, дают каждому - и председателю управы, и посреднику. Понятно, что все, кто не может управиться со своими имениями, - а ведь теперь не то, что прежде: недостаточно уметь только "спрашивать", - побросали хозяйство и убежали на службу. Да что говорить: попробуйте-ка, пусть профессор земледелия или скотоводства, получающий 2400 рублей жалования, заработает такие деньги на хозяйстве; пусть инспектор сельского хозяйства заработает на хозяйстве хотя половину получаемого им жалованья".
  Наконец, четвёртые, сказали "Прости!" родным палестинам, и уехали за границу - жить в свое удовольствие, пока есть деньги (вспомним героиню чеховского "Вишнёвого сада" Раневскую или Павла Петровича Кирсанова из романа Тургенева "Отцы и дети").
  И Энгельгардт подписывает приговор: "У помещичьих хозяйств нет будущности... Крепостное право уничтожено, а хотят, чтобы существовали такие же помещичьи хозяйства, какие были при крепостном праве!.. Поместное хозяйство - и дворянское, и купеческое, и мещанское, всякое поместное хозяйство - не имеет будущности... и в дальнейшем своем разювитии жизнь деревни не придет ли к царству кулаков?"
  О кулаках речь пойдет дальше. А здесь нельзя не упомянуть о чувстве ненависти, какое испытывали крестьяне к помещикам, даже и к самым добрым из них. Крестьянин был убежден, что земля - Божья, частная собственность на неё немыслима, и помещики, захватившие землю в собственность, - его враги. И, как это ни удивительно, выразителем сокровенных дум крестьянина стал помещик А. Н. Энгельгардт, громко заявивший на всю Россию: земля должна принадлежать только тем, кто её обрабатывает, а никак не паразитам-помещикам.
  
  Глава 6. ЛАКЕИ И ПАРАЗИТЫ ВОЗЛЕ БАР
  Но если "землевладельцы в своих имениях не живут и сами хозяйством не занимаются", то какова же судьба этих имений?
  "Усадьбы, в которых никто не живёт, разрушились, хозяйственные постройки еле держатся, всё лежит в запустении... все другие находятся под управлением приказчиков, старост, разных "вышедших на линию" людей, презирающих необразованного мужика, людей, жёны которых стремятся иметь прислугу, ходить как барыни, водить детей как панинят и учить их мерсикать ножкой. За отсутствием служащих владельцев эти ничего в хозяйстве не понимающие услуживающие приказчики суть настоящие хозяева имений... В сущности, хозяйства эти дают содержание только приказчикам, которые, а в особенности их жёны, барствуют в этих имениях, представляя самый ненавистный тип лакеев-паразитов, ушедших от народа, презирающих мужика и его труд, мерсикающих ножкой перед своими господами, которые, в свою очередь, мерсикают в столицах, не имеющих ни образования, ни занятий, ни даже простого хозяйственного смысла и готовящих своих детей в такие же лакеи-паразиты".
  В таких имениях, служащих лишь источником "процветания" для подобных паразитов, "большая часть земли пустует... в виде пустырей, на которых нет ни хлеба, ни отавы, ни лесу... а земли пахотной обрабатывается столько, сколько можно заставить обработать соседних крестьян за отрезы или за деньги, с правом пользоваться выгонами... Обработка земли производится крайне дурно, кое-как, лишь бы отделаться, хозяйственного порядка нет, скотоводство в самом плачевном состоянии, скот навозной породы мёрзнет в плохих хлевах и кормится впроголодь, урожаи хлеба плохие. Производительность имений самая ничтожная и вовсе не окупает того труда, который употребляется на обработку земли. Доход получается самый ничтожный. Из этого дохода нужно уплатить повинности, истратить кое-что на ремонт построек, уплатить приказчику и другим служащим... владельцу остается ужасно мало... а то большею частью ничего не остаётся. Иногда же на содержание хозяйства идут ещё доходы с арендных статей, например, с мельницы, а бывает и то, что владелец даже приплачивает из своего жалованья, получаемого на службе.
  Я положительно недоумеваю, для чего существуют эти хозяйства..."
  Кстати сказать, и владелец многих имений в разных губерниях, князь Щербатов, о котором повествует князь Евгений Трубецкой, тоже хозяйством не занимался. Он безусловно верил своему управляющему, агроному Петрову, который, как выяснилось уже после смерти Дедушки, систематически обкрадывал его в невероятных масштабах. Единственным утешением в этой истории было то, что Петров сам подал в отставку, но очень скоро сошел с ума, - не пошли ему впрок наворованные деньги! Но состояние Дедушки было столь велико, что и ему, и его потомкам на жизнь ещё кое-что осталось.
  Немало сказано Энгельгардтом также о других паразитах, лакеях и прочих созданиях, не вызывающих у него сочувствия:
  "...арендатор - чужой человек - сегодня он здесь, завтра там. Он стремится вытянуть из имения всё, что можно, и затем удрать куда-нибудь для новой эксплуатации, или уйти на покой, сделавшись рантьером".
  "Мужик угнетён, мужик бедствует, мужик не может так подняться, как он поднялся бы, если бы он не должен был попусту работать в глупом, пустом, бездоходном помещичьем хозяйстве... С другой стороны, и помещик от своего хозяйства не имеет дохода... потому что выработанный мужиком доход идёт на содержание администрации, орды не работающих, презирающих и труд, и мужика, дармоедов, из которых, когда они наживутся, выходят кулаки, теснящие народ. Кому же тут выгода? Никому, кроме будущих кулаков.
  Труда мужицкого тратится пропасть вследствие неразумной эксплуатации земли и неправильного приложения, труд этот теряется бесполезно, зарывается в землю, а если что и вырабатывается, то идёт не тому, кто работает, и даже не тому, кто считается владельцем земли, а постороннему, не работающему человеку".
  Если паразитирующего барина или высокого чиновника крестьянам послала власть, какая-то сила свыше, то весь остальной хищнический, дармоедствующий или паразитирующий люд рождает сама крестьянская среда. Известной долей кулаческих качеств обладает каждый крестьянин, и нередко бывает так, что ещё недавно бедствовавший, ходивший побираться "в кусочки" мужик, выбравшийся из нищеты, уже прижимает своего односельчанина, например, ссужая ему зимой хлеб под немыслимый процент или под обещание отработать долг летом. Кулака проклинают, но, если мужику выпадет возможность выбиться в кулаки, он, скорее всего, не откажется ею воспользоваться.
  Вот и в помещичьем имении сам владелец его обычно в хозяйстве ничего не понимает, и основным угнетателем крестьян становится выбившийся из крестьян же паразит.
  А помещики, побросавшие свои имения, не только оставили их на произвол судьбы или в распоряжение приказчиков, но и расстроили хозяйство многих крестьян, раньше находивших там источник заработка:
  "Что же остаётся делать мужику? Работы нет около дома; остаётся бросить хозяйство и идти на заработки туда, где скопились на службе помещики, - в города. Так мужики и делают..."
  Ну, а город - не гостеприимный хозяин, который радушно принимает всех приходящих. К тому же город - не резиновый, он может вместить лишь определённое количество жителей и его гостей. И потребности дворян (а также чиновников, купцов, интеллигентов и пр.) в услугах мужиков не безграничны. Если количество пришедших в город крестьян, предлагающих свои услуги, превышает спрос дворян, то цена услуг падает, а часть мужиков не находит работы.
  А те, кто работу находит, чаще всего становятся лакеями. Энгельгардт с тщательностью беспристрастного исследователя анализирует процесс превращения хозяйствующего на своём наделе крестьянина в лакея:
  Например, после раздела богатого двор на два или больше наступает бедность. "Хлеба нет, подати платить нечем. А тут еще малые дети пойдут, несчастье какое случится: скотина пала, лошадь украли.
  Наконец, земля осиливает мужика... А тут ещё соблазн: вон, Пётр кучером у барина ездит, 10 рублей в месяц получает, в шёлковых рубахах ходит; Ванька из Москвы в гости пришел - в пальте, при часах и т. д. ....
  Побившись так-сяк, мужик решается бросить землю... распродав лишние постройки, скот, орудия, оставив для себя только огород и избу, в которой живёт жена, обыкновенно занимающаяся подённой работой, мужик нанимается в батраки или идет в Москву на заработки. Не посчастливилось ему, возвращается домой, но так как земли ему работать нечем и хозяйство разорено, то он... занимается подённой работой. Потом опять пытается поступить в батраки, опять возвращается и делается чаще всего пьяницей, отпетым человеком.
  Но если он удачно попал на службу к барину, то служба его закаливает, и он предпочитает обеспеченную лакейскую зависимость необеспеченной независимости. Такой крестьянин, который, бросив землю, уйдя из деревни и поступив на службу, попал на линию, в деревню уже не возвращается и старается выписать к себе жену с детьми. Попавший на линию начинает обыкновенно презирать чёрную мужицкую работу, предпочитает более лёгкую лакейскую службу, одевается по-немецки, ходит при часах, старается о том, чтобы у него было как можно более всякой одёжи. Жена его стремится в барыни и завидует такой-то и такой-то товарке, которая ранее ушла из деревни в Москву, живёт с купцом и имеет семнадцать платьев. Детей своих она водит, как панинят, и хотя бьёт, но кормит сахаром и учит мерсикатъ ножкой. Мужицкой работы дети уже не знают, и, когда они вырастут, их стараются определить на хорошие места в услужение к чиновникам, где главное их достоинство будет заключаться в том, чтобы они умели ловко мерсикать ножкою. И муж, и жена, и дети уже стыдятся своих деревенских родичей и называют их необразованными мужиками, а те отплачивают им тем, что называют их батраками. А "батрак" - это такое бранное слово, хуже которого нет, которое выводит из себя самого ловкомерсикающего ножкой мужика, - тайничок-то русский мужицкий у него в мозгу еще есть!"
  Вот так и живут недавно ещё соседствовавшие крестьянские семьи, избравшие разные жизненные пути и ставшие презирать одна другую. Мерсикающий доволен тем, что из грязной (зимой - со скотом) избы выбрался в закуток городской квартиры и вместо тяжёлой работы на земле оказывает физически лёгкие услуги барину. Его презрение к оставшимся в деревне крестьянам, видимо, в первую очередь служит средством психологической защиты: да, я не справился с мужицкой работой, но зато я всегда сыт, обут - одет, не то, что вы, по-прежнему копающиеся в навозе и от Рождества до нови питающиеся "пушным" хлебом. А чем порождено презрение оставшегося в деревне мужика к преуспевшему мерсикающему? Это как отношение воюющего солдата к дезертиру, или тут есть и элемент скрытой зависти?
  "Попасть на линию! - для этого нужно не дело делать, а только уметь подладить начальнику или барину, попасть на линию - вот заветная мечта. Суметь подладить! - вот на что устремляются все способности и ради чего не пренебрегают никакими средствами, например, жениться для барина! (Видимо, имеется в виду что-нибудь похожее на ситуацию, как в повести Куприна, когда человек формально женится, на деле отдавая свою жену барину в любовницы.) Это характерно для мужика, бросившего землю. Бросив землю, он как будто теряет всё, делается лакеем!"
  Это-то превращение понятно: не угодил мерсикающий барину - и лишился лакейской должности. Ну, и куда ему податься - теперь уже с женой, которая гнушается мужицкой или, точнее бабьей работой, и с детьми, воспитанными как панинята... Лакейские-то должности на земле не валяются, такую надо искать без гарантии, что найдёшь.
  Энгельгардт прослеживает процесс нравственной и умственной деградации такого преуспевшего бывшего мужика. Оказывается, он тот же, что и у дворянина, женившегося без любви ради богатства. Социальное положение разное, но человеческая природа-то одна:
  "В таких, попавших на линию, обчиновничившихся мужиках, которых зовут "человек", вы уже не увидите того сознания собственного достоинства, какое видите в мужике-хозяине-земледельце. Посмотрите на настоящего мужика-земледельца. Какое открытое, честное, полное сознания собственного достоинства лицо!.. Мужик, будь он даже беден, но если только держится земли... совершенно презирает и попавшего на линию, и разбогатевшего на службе у барина. "А хорошее жалованье получают эти курятники - 250 рублей, да еще рвёт с кого билетик, с кого трояк!" - говорил мне один мужик, истинный, страстный земледелец, непомерной силы, непомерного здоровья, ума и хозяйственной смышлёности". Но сам он ни в батраки, ни в лакеи не пойдёт ни за что.
  "Приехали ко мне как-то мужики покупать рожь на хлеб.
  - Что же вы не покупаете у своего барина? - спросил я.
  - Какой у нашего барина хлеб, наш барин сам в батраках служит. И сколько презрения было в этих словах! Барин, из небогатых, действительно, служил управляющим у соседнего помещика".
  К батракам и сам Энгельгардт относится без особой симпатии, подчёркивая принципиальную разницу между ними и хозяйствующими мужиками, даже в отношении интенсивности работы:
  "... крестьянин, работающий на себя в покос или жнитво, делает страшно много, но зато посмотрите, как он сбивается в это время - узнать человека нельзя. Зато осенью, после уборки, он отдыхает, как никогда не отдыхает батрак, от которого требуют, чтобы он всегда работал усиленно и которого считают ленивым, если он не производит maximum работы".
  У нас "землевладелец есть барин, работать не умеет, с батраками ничего общего не имеет, и они для него не люди, а только работающие машины".
  Все помещики жаловались, что вести хозяйство, используя труд батраков, невыгодно. Энгельгардт работой своих батраков был доволен. Очевидно, дело не только в батраках, но и в хозяине.
  Хозяйствующий на земле мужик "чувствует свою независимость, сознаёт, что ему не нужно бесполезно заслуживать, подлаживать. Не то с мужиком, когда он, не осилив земли, бросает ее и идет на службу к господам, где и старается подладить, заслужить, попасть на линию. Тогда чувство собственного достоинства, уверенность в самом себе, в своей силе, теряется, и хозяин тупеет, мало-помалу начинает чувствовать, что всё его благосостояние зависит от того, насколько он сумел подладить, заслужить. Раз он укусил пирожка, лизнул медку, ему уж не хочется на чёрный хлеб, на серую капусту, в чёрную работу, в серую сермягу...
  Нужно заметить, однако, что мужики, попадающие на службе на линию, люди, без сомнения, в известном смысле способные, обыкновенно и сами по себе не любят земледелия и хозяйства и большею частью к хозяйству не способны.
  Но много ли таких счастливцев, которые попадают на линию, в особенности теперь, когда есть массы бессрочных молодых солдат, редко возвращающихся на землю и презирающих необразованного мужика и его мужицкую работу? Поэтому большинство бросивших землю крестьян ни на какую линию не попадает и погибает в батраках и подёнщиках. Что будет с их детьми?"
  Думается, такой вопрос задал бы Энгельгардт разрушителю крестьянской общины Столыпину, доживи он до опубликования планов знаменитого (и многими так сильно ныне почитаемого) реформатора.
  Но интересно заметить, что и отслужившие службу молодые солдаты тоже не хотят жить в деревне и презирают тёмного мужика (возможно, и своих родителей). Не предвещает ли это исчезновение деревни в том виде, в каком она существовала тогда и существует сейчас, и возрождение её в какой-то иной форме (если оставить в стороне фантазии о создании разного рода синтетической пищи)?
  Помимо традиционных, давно известных описанных хищников и паразитов - помещиков, кулаков и их прихлебателей, Энгельгардт одним из первых заметил нового - банки. Он считал великим благодеянием для крестьян учреждение Крестьянского банка, на ссуды которого мужики могли скупать земли - части помещичьих имений. Но он же отмечал отрицательную роль частных банков, которые принимали в залог помещичьи имения только целиком. Тем самым они закрывали дорогу крестьянам к приобретению земель, потому что никакой деревне купить целое достаточно крупное имение было не по силам. Думаю, Энгельгардт, как человек образованный и следящий за экономической литературой, знал, что эти банки, именуемые русскими, на деле были в большинстве своём филиалами зарубежных банков и служили частью нитей той паутины, которая опутывала народное хозяйство России, подчиняя его иностранному капиталу. Наиболее обстоятельными публикациями на этот предмет были труды выдающихся русских экономистов Александра Нечволодова (особенно его книга "Русские деньги") и Юлия Жуковского (который сам несколько лет возглавлял Государственный банк России и знал весь механизм закабаления нашей страны иностранным капиталом, как и то, какие препятствия в деятельности тех, кто этому противился, ставились влиятельными силами в правящей элите России). Но эти труды появились лет через 15 после смерти Энгельгардта.
  
  Глава 7. ПАРАЗИТИЗМ И ХИЩНИЧЕСТВО КУЛАКОВ-МИРОЕДОВ
  Наверное, Энгельгардту, как помещику, к тому же успешно ведущему хозяйство, нелегко было подписать приговор помещичьей системе. Ещё тяжелее было ему сознавать, что на его веку на месте помещичьего хозяйства не возникнет ничего более разумного. Его не могло радовать собственное пророчество о грядущем царстве кулаков.
  Что такое кулачество, Энгельгардт знал прекрасно и одним из первых в России показал и истоки, и проявления этой новой хозяйственной силы:
  "Известной долей кулачества обладает каждый крестьянин, за исключением недоумков да особенно добродушных людей и вообще "карасей"... У крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству - всё это сильно развито в крестьянской среде. Кулаческие идеалы царят в ней, каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому поблагоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать всякого другого, всё равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду".
  Как видим, Энгельгардт разбивает в пух и прах представления о крестьянине как о прирожденном социалисте, которым бредили народники, и те современные нам суждения о русском человеке - воплощении доброты и бескорыстия, какие проповедуют нынешние народолюбцы. Нет, в русском крестьянине кулацкая жилка была, она часто принималась за хозяйскую сметку, ею гордились, её воспитывал весь строй сельской жизни, особенно после отмены крепостного права, когда так усилилась роль денег (об этом писал ещё Г. И. Успенский). Нет, это не Ленин выдумал, будто в крестьянине соединены труженик и спекулянт. А Энгельгардт продолжает характеристику крестьянина:
  "Всё это, однако, не мешает крестьянину быть чрезвычайно добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным, своеобразно, истинно гуманным, как редко бывает гуманен человек из интеллигентного класса".
  О душевных качествах русского крестьянина дальше пойдет особый разговор, а пока вернёмся к вопросу о соотношении "кулака потенциального" и "кулака актуального", как сказали бы математики:
  "Каждый мужик при случае кулак, эксплуататор, но, пока он земельный мужик, пока он трудится, работает, занимается сам землёй, это еще не настоящий кулак, он не думает всё захватить себе, не думает, как бы хорошо было, чтобы все были бедны, нуждались, не действует в этом направлении... Он расширяет своё хозяйство не с целью наживы только, работает до устали, недосыпает, недоедает". А настоящий кулак, процентщик, "ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги... У этого всё зиждется не на земле, не на хозяйстве, не на труде, а на капитале, которым он торгует, который раздает в долг под проценты. Его кумир - деньги, о приумножении которых он только и думает... Ясно, что для развития его деятельности важно, чтобы крестьяне были бедны, нуждались, должны были обращаться к нему за ссудами. Ему выгодно, чтобы крестьяне не занимались землёй, чтобы он пановал со своими деньгами... Он поддерживает всякие мечты, иллюзии, от него идут всякие слухи; он сознательно или бессознательно, не знаю, старается отвлечь крестьян от земли, от хозяйства, проповедуя, что "работа дураков любит", указывая на трудность земельного труда, на лёгкость отхожих промыслов, на выгодность заработков в Москве. Он, видимо, хотел бы, чтобы крестьяне не занимались землёй, хозяйством - с зажиточного земельного мужика кулаку взять нечего, - чтобы они, забросив землю, пользуясь хозяйством только как подспорьем, основали свою жизнь на лёгких городских заработках. Он, видимо, желал бы, чтобы крестьяне получали много денег, но жили бы со дня на день, "с базара", как говорится. Такой быт крестьян был бы ему на руку, потому что они чаще нуждались бы в перехвате денег и не имели бы той устойчивости, как земельные мужики. Молодые ребята уходили бы на заработки в Москву, привыкали бы там к беспечной жизни, к лёгким заработкам, к лёгкому отношению к деньгам - что их беречь! заработаем! - к кумачным рубашкам, гармоникам, чаям, отвыкали бы от тяжелого земледельческого быта, от сельских интересов, от всего, что мило селянину, что делает возможным его тяжёлый труд. Молодые ребята жили бы по Москвам, старики и бабы оставались в деревне, занимались бы хозяйством кое-как, рассчитывая на присылаемые молодёжью деньги. Кулаку всё это было бы на руку, потому что ему именно нужны люди денежные, но живущие изо дня в день, денег не берегущие, на хозяйство их не обращающие. Нужно платить подати - к кулаку, ребята из Москвы пришлют - отдадим. И кулак может давать деньги совершенно безопасно, потому что, когда пришлют из Москвы, он уже тут - "за тобой, брат, должок есть". За одолжение заплатят процент, да еще за уважение поработают денёк-другой - как не уважить человека, который вызволяет? А у него есть где поработать, даёт тоже в долг деньги помещикам, а те за процент либо лужок, либо лесу на избу, либо десятинку земли под лён: помещику это ничего не стоит, как мужику не стоит поработать денёк-другой".
  В наши дни в России идут бесконечные споры о том, при каком общественном строе мы живём. Как говорил наш выдающийся оратор и творец многих афоризмов Виктор Черномырдин, к коммунизму мы не идём и капитализма не строим. Насчёт коммунизма можно особенно не распространяться, теперь уже почти всем ясно, что это мечта, утопия, осуществление которой невозможно в принципе. Капитализма у нас тоже нет, потому что капиталист, даже будучи жесточайшим эксплуататором и разнузданным потребителем, всё-таки занят производством и, по крайней мере, стремится расширять своё предприятие, повышать его эффективность. Наши же олигархи, которым предприятия достались от советского периода в ходе бандитской приватизации, движимы единственным желанием: выжать из полученных активов всё возможное. Чтобы потом, оставив России кучу железного хлама, отбыть на житие в "цивилизованные страны", где они заблаговременно обзавелись недвижимостью и счетами в банках, куда они перевезли на жительство свои семьи. Даже многие предприниматели и политики, причастные к той нечестной приватизации, называют нынешний строй "бандитским капитализмом". Но если говорить о психологической основе этого строя, воспитывающего людей на лозунге "главное в жизни - это деньги!", то эта психология не социалистическая и не капиталистическая, а именно кулацкая. Впрочем, и рыночная экономика, а особенно господствующий в современном мире финансовый капитал - это ведь, по большому счёту, тоже некие разновидности кулачества.
  С беспристрастностью ученого-натуралиста, изучающего поведение паука-кровососа, Энгельгардт прослеживает разные приемы, которыми кулак принуждает крестьян работать на себя. В то время, как либеральные интеллигенты видели в кулаке опору хозяйства в деревне, пришедшую на смену помещику, Энгельгардт показал, что кулак разлагает деревню и подрывает основу всякого хозяйства. То есть кулак не только паразит, как помещик, но и хищник, который стремится всемерно расширить зону своего влияния, подрывая для этого основы хозяйства намеченной им очередной жертвы. Энгельгардт, наверное, посмеялся бы над мыслью П. А. Столыпина, доживи он до выступлений прославленного реформатора\, будто этот зажиточный мужик, кулак, станет опорой царского режима и помощником помещикам:
  "Богачи-кулаки - это самые крайние либералы в деревне, самые яростные противники господ, которых они мало что ненавидят, но и презирают, как людей, по их мнению, ни к чему не способных, никуда не годных. Богачей-кулаков хотя иногда и ненавидят в деревне, но, как либералов, всегда слушают, а потому значение их в деревне в этом смысле громадное. При всех толках о земле, переделе, о равнении кулаки-богачи более всех говорят о том, что вот-де у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы, и хлеб не был бы так дорог. Но что касается толков о "равнении земли", то богачи-кулаки всё это в душе считают пустыми мужицкими мечтаниями, фантазиями, иллюзиями. Принимая самое живое участие в деревенских толках, подливая масла в огонь, они на стороне с презрительной усмешкой говорят, что это мужики всё пустое болтают... Просто так будет, что господские имения, которые заложены, как только барин не заплатит в срок, будут отбирать в казну и потом мужикам раздавать!.. А богатых мужичков с деньгами много найдётся..."
  Кулаки открывали кабаки, и своё хозяйство, держащееся не на земле, а на денежном капитале, вели с умом:
  "Как содержатель кабака и постоялого двора, скупающий по деревням всё, что ему подходит - и семя, и кожи, и пеньку, и счёски, - он знает на двадцать верст в округе каждого мужика...".
  Именно кулаки первыми стали пользоваться ссудными кассами; взятые ссуды раздавали беднякам в долг под работы за огромный процент.
  Возвращаясь к помещичьим хозяйствам, Энгельгардт утверждает, что им "не с чего подняться. Выкупные свидетельства прожиты; деньги, полученные за проданные леса, прожиты; имения большей частью заложены; денег нет, доходов нет". Но и у кулацких хозяйств, по его мнению, будущности тоже нет. "Старая помещичья система после "Положения" (об отмене крепостного права. - М. А.) заменилась кулаческой, но эта система может существовать только временно, прочности не имеет и должна пасть и перейти в какую-нибудь иную, прочную форму... Пало помещичье хозяйство, не явилось и фермерства, а просто-напросто происходит беспутное расхищение - леса вырубаются, земли выпахиваются, каждый выхватывает, что можно, и бежит. Никакие технические улучшения не могут в настоящее время помочь нашему хозяйству... пока земли не перейдут в руки земледельцев".
  Мне неизвестно, знал ли Энгельгардт слова пролетарского гимна "Интернационал": "Лишь мы, работники всемирной Великой армии труда, Владеть землей имеем право, а паразиты - никогда!" Но он, сам помещик, был убеждён: земля не может принадлежать ни помещикам, ни кулакам, а только тем, кто её обрабатывает. И здесь он опирался на исконно русское понимание: земля - Божья и не может принадлежать кому-либо из людей на правах священной и неприкосновенной частной собственности (как и лес и другие природные блага). Требования крестьян о "поравнении" касались только земли и совсем не распространялись на деньги и прочий капитал, умение нажить который зависело только от самого человека.
  Не принял бы Энгельгардт и объяснения этих волнении и требований происками инородцев. Правда, он видел евреев, которые "содержат мельницы, кабаки, занимаются торговлей и разными делами. Всё это запрещено, но всё так или иначе обходится. Помещикам евреи выгодны, потому что платят хорошо и на всякое дело способны. Преимущественно евреи ютятся около богатых, имеющих значение помещиков, в особенности около винокуренных заводчиков... в подходящих местах, близ строящейся дороги,.. больших лесных заготовок, вообще, где предприимчивый умственный еврейский человек может орудовать и наживать деньгу, евреев распложается множество... чуть не на всех, даже самых маленьких, мельницах евреи сидели, кабаки содержали и всякими гешефтами занимались, совсем мещан отбили, потому что куда же какому-нибудь мещанину против еврея". В другом месте: "а на что уж крепкий насчёт копейки народ евреи..." И тем не менее ненависть крестьян была обращена не на евреев, а на своих русских мироедов.
  Очень интересно объяснил причину появления евреев в сельской местности в качестве торговцев, ростовщиков, содержателей кабаков и пр. выдающийся русский правовед, западник и либерал, но государственник и консерватор, умный и энциклопедически образованный русский человек Борис Чичерин. Оказывается, она - в алчности кулаков:
  "... всякий, кто соприкасался с местною жизнью, знает, что русский кулак в десять раз хуже всякого жида. Оборотистый еврей довольствуется малым барышом, а русский всегда старается схватить как можно больше, без малейшего зазрения совести. Эту привычку имеют не только мелкие деревенские ростовщики, но и самые крупные торговцы. Русским помещикам известно, какое благодеяние составляет появление в крае еврейских комиссионеров, избавляющих производителей от монополии местных хлебных торговцев".
  Не менее неприязненно крестьяне относились и к кулакам:
  "Вся деревня ненавидит такого богача, все его клянут, все его ругают за глаза. Сам он знает, что его ненавидят, сам строится посреди деревни, втесняясь между другими, потому что боится, как бы не спалили, если выстроится на краю деревни... всё это кулаки, жилы, бессердечные пьявицы, высасывающие из окрестных деревень все что можно и стремящиеся разорить их вконец".
  С. Кара-Мурза так трактует то место писем, где Энгельгардт подробно излагает взгляды кулаков на земельный вопрос, и этот взгляд решительно расходится с программой Столыпина. "В частности, кулаки предполагают так распорядиться помещичьей землей, которая так или иначе отойдёт в казну: "Найдется богатый мужичок, который деньги внесет, земля под общество пойдет, а общество мужику выплачиваться будет. Богач найдет, с чего взять". То есть, кулаку, сельскому богачу выгоднее не устраивать ферму, а отдать землю общине и тянуть с нее проценты за кредит. Это, пожалуй, можно считать "мироедством" в чистом виде".
  У Салтыкова-Щедрина есть целая серия очерков о кулаках-мироедах, он отмечал, что "еще один враг появился у "освобождённого" (от крепостной зависимости крестьянина): около каждого "обеспеченного наделом" выскочил кулак-мироед Колупаев, "который высоко держит знамя кровопивства".
  Или:
  "Прежде господа рвали душу, теперь - мироеды да кабатчики. Во всякой деревне мироед завёлся, рвёт христианские души, да и шабаш".
  Имена "героев" этих очерков Щедрина, кулаков-мироедов Дерунова, Стрелова, Колупаева, Разуваева стали нарицательными.
  Энгельгардт типов мироедов не создавал, обидных кличек им не давал, но подноготную кулака показал наглядно, как никто другой, и предупреждал, что обстановка в обществе становится всё более взрывоопасной, хотя сам умер, не увидев картин того, как крестьяне ещё за несколько лет до революции 1905 года начали поджигать и захватывать барские имения и расправлять с кулаками, вышедшими из общины.
  Как видим, причин для социального взрыва накопилось много в деревне и без революционной пропаганды. Но ведь когда в деревни шли "народники", крестьяне сами их вылавливали и сдавали властям. Если же революционная пропаганда позднее действовала на крестьян, значит, она падала на подготовленную почву.
  И Энгельгардт, и Щедрин имели дело с деревней Западной и Центральной России, где кулачество выросло после отмены крепостного права. Многие полагают, что раз в Сибири крепостного права не было, а земли можно взять столько, сколько обработаешь, то, значит, и кулачеству там и взяться было неоткуда. Увы, дело обстояло совсем не так.
  Это рассказ, в котором раскрывается механика закабаления сибирского крестьянина кулаком. Автор рассказа - Николай Иванович Наумов (1838-1901) - писатель-народник, считается первым бытописателем сибирской деревни.
  "В течение девятилетней службы крестьянским чиновником в двух округах Томской губернии, Мариинском и Томском, я изо дня в день по свежим впечатлениям записывал все, что доводилось мне подметить и слышать", - писал Наумов об этом периоде в одном из своих писем.
  Итак, крестьяне дважды в год были обязаны уплатить подати. Писатель отмечает, что большинство крестьян, которых он относит к беднякам (сегодня популярно заблуждение о поголовной зажиточности сибирского крестьянства), не имеет денежных средств для уплаты податей. Крестьяне оказываются под угрозой телесных наказаний (а пожилой или больной человек под розгами и умереть мог, несмотря на пресловутое "отсутствие смертной казни при царях"), насильственной продажи за долги части хлеба, других продуктов, скотины, домовых построек (распродажа крестьянского имущества была ограничена законом, но и распродажа "излишков" наносила серьёзный удар по крестьянскому хозяйству). Городские прасолы в этот период слетаются в деревню, как коршуны, и за взятки добиваются не предоставления тем отсрочек, скупают за копейки крестьянское имущество на этих распродажах (вспомним современное заблуждение, что перегибы были только при Сталине, вспомним сакраментальное "забирали всё!" в первые годы коллективизации).
  Часто же сборщики подати заключают своего рода контракт с местными кулаками: кулак выплачивает недоимки за крестьян, а чиновники предоставляют ему право бесконтрольно собирать потом крестьянские долги либо личным трудом должников, либо их будущим урожаем. (Что-то напоминающее историю с винными откупами. - М.А.)
  Мне тут недавно высказывали, мол, крестьянин добровольно ведь брал в долг у кулака. Так вот вам эта добровольность: или падай в ноги кулаку, или давай задаром тёлку или жеребчика, да заголяй спину под розги.
  Сегодня также часто удивляются, мол, ну взял у кулака разок в долг, так после отдачи свободен, где кабала? Наумов подробно поясняет, почему из такой долговой кабалы было так трудно освободиться, что она иногда становилась пожизненной. "Допустим, что у него благодарный урожай, который при других обстоятельствах мог бы поправить его хозяйство продажею избытка хлеба в посторонние руки по существующим на него ценам. Но внесший за него подать крестьянин не допустит его до этой продажи и, по цене, всегда самовольно назначаемой, заберёт хлеб в свою пользу, в выплату долга. Допустим, что бедняк избытком хлеба уплатил весь долг ему; но наступает новый сбор податей - и у него снова нет средств внести их, так как весь его заработок употреблён на выплату старого долга, и снова поневоле он прибегает к помощи своего благодетеля..."
  Более того, Наумов упоминает продажу должников в работу на приисках, рыбном промысле. Почти рабство.
  Подытоживая свои наблюдения, писатель делает вывод, что кулацкий промысел - зло, разъедающее экономическое благосостояние народа и его нравственность.
  Непроизводительный доход с кулацкого капитала таким образом тормозил развитие хозяйства, - зачем улучшать агротехнику, внедрять новое, если к услугам кулака толпа бесплатной рабочей силы?
  Процесс развития кулачества от его зарождения до его ликвидации, как класса, изучил историк Борис Юлин. В его рассказе кулак, начинавший свою карьеру путь как ростовщик, закончил её как главарь организованной преступной группировки, состоявшей из подкулачников.
  Книга Энгельгардта, подцензурная, тем не менее, ясно говорила о том, что данный царский и помещичий строй обречён и падёт в недалеком будущем. Но это не означало, что крестьяне выступали против монархии, за республику и пр. Они желали установления строя народной монархии, хотя вряд ли кто-нибудь из них смог бы изложить, как он будет выглядеть.
  
  Глава 8. ХОЗЯИН И ХОЗЯЙСТВО
  Размышляя над картинами всеобщего разорения пореформенной российской деревни, А. И. Энгельгардт пришёл к выводу, что ни система помещичьего землевладения, ни фермерство, ни царство кулаков, не говоря уж об арендаторах и лакеях, не имеют будущего. Но мало раскритиковать все существующие системы землепользования, надо показать, что же должно прийти им на смену. Читателям казалось: кто же сделает это лучше Энгельгардта, который добился процветания своего имения? Так каким же должно быть идеальное, по его представлениям, хозяйство?
  У Энгельгардта такой идеал был, и идеал особый, ни на что прежде существовавшее не похожий. Но он понимал, если изложить его в первых же письмах, то сам публицист попадёт в число беспочвенных фантазёров. Следовательно, нужно, во-первых, подготовить к своему откровению читателей, а, во-вторых, добиться в своём хозяйстве таких блестящих результатов, которые показали бы всем, что имеют дело с серьёзным, опытным, мудрым хозяином. В первые годы он в своих письмах мог лишь рисовать правдивую картину состояния деревни, что наблюдал своими глазами. Но успехов сначала не было, у него не было денег даже на самое необходимое, даже на белый хлеб для себя и семьи. С каждым годом основа для успехов становилась всё более прочной. И всё же пока ему приходилось, как я полагаю, набраться терпения и стиснув зубы, шаг за шагом идти к своей цели.
  Прежде всего, он понял, что ему нужно строить свое хозяйство на совершенно иных началах ("без капитала"). И что вести жизнь помещика, требующую множества прислуги, ему не по средствам, да и не получится из него хозяина, если вести хозяйство через приказчика, эконома.
  У Энгельгардта введение новой системы земледелия (и вообще хозяйствования) началась сразу же после его приезда:
  "Только что прошел слух... о том, что в Батищево приехал на житьё барин... ко мне начали являться различные люди наниматься в ключники, буфетчики, повара, кучера, лакеи, конторщики, ключницы, экономки, прачки, горничные. Все думали, что я... обзаведусь, то есть возьму экономку, куплю прежде всего лошадей, парадную сбрую, экипаж. Каково же было удивление всех, когда я перевёл старосту в (барский) дом, поручил жене его (Авдотье) готовить мне кушанье, взял для прислуги и работ молодого крестьянина, завёл всего одну лошадь, стал разъезжать одиночкой, дома никакого не устраивал, но увеличил количество скота, стал расчищать луга, сеять лен... Как я ни жался, как ни старался сократить свой штат, но всё-таки еще... значительная часть дохода идет на содержание людей... Езжу в телеге или на бегунках, не только сам правлю лошадью, но подчас и сам запрягаю, ем щи с солониной, борщ с ветчиной, по нескольку месяцев не вижу свежей говядины и рад, если случится свежая баранина, восхищаюсь песнями, которые "кричат" бабы, и пляскою под звуки голубца..."
  Неумение обходиться без прислуги "было одною из причин разорения небогатых помещиков, не умевших после "Положения" (об освобождении крестьян) повести свою жизнь иначе, чем прежде, было одною из причин, почему помещики побросали хозяйства и убежали на службу. Поселившись в деревне, я повёл жизнь на новый лад.
  По хозяйству - молочное дело, выпойка телят и пр. - учить её (Авдотью) мне было нечему: я сам у неё учусь и должен сознаться, что от нее научился гораздо большему, чем по книгам..."
  Он ещё более утвердился в своём решении "жить по-новому" после разговора с умным и опытным крестьянином, Степаном. Степан говорил:
  "― Теперь ещё лучше можно хозяйничать, чем прежде, когда были крепостные... делайте так, чтобы и вам было выгодно, и мужику был выгодно, тогда у вас всё пойдет хорошо.
  - Да как же это сделать?
  - Хозяином нужно быть для этого. Коли сделаетесь хозяином, так и будет всё хорошо, а если хозяином не можете сделаться, так не стоит и в деревне жить. По-деревенски только всё делайте, а не по-петербургски. Здесь иначе нельзя, сами увидите".
  В чём заключалось умение хозяйствовать по-деревенски, а не по-петербуржски и не по-немецки? Степан же показал это на наглядном примере.
  Энгельгардт пожаловался, что крестьяне за поправку прорванной плотины у пруда требуют сто рублей, тогда как работа не стоит и тридцати.
  "- Зачем вам нанимать? Просто позовите на толоку: "из чести" к вам все приедут, и плотину, и дорогу поправят. Разумеется, по стаканчику водки поднесёте.
  - Да ведь проще, кажется, за деньги работу сделать? Чище расчёт.
  - То-то, оно проще по-немецки, а по-нашему выходит не проще. По-соседски нам не следует с вас денег брать, а "из чести" все приедут...
  - Постой, но ведь хозяйственные же работы полевые все на деньги делаются?
  - Хозяйственные - то другое дело. Там иначе нельзя.
  - Не понимаю, Степан.
  - Да как же. У вас плотину промыло, дорогу попортило - это, значит, от Бога. Как же тут не помочь по-соседски? Да вдруг у кого - помилуй, Господи, - овин сгорит, разве вы не поможете леском? У вас плотину прорвало - вы сейчас на деньги нанимаете, значит, по-соседски жить не желаете, значит, всё по-немецки на деньги идти будет. Сегодня вам нужно плотину чинить - вы деньги платите; завтра нам что-нибудь понадобится - мы вам деньги плати. Лучше же по-соседски жить - мы вам поможем, и вы нас обижать не будете. Нам без вас тоже ведь нельзя: и дровец нужно, и лужок нужен, и скотину выгнать некуда. И нам, и вам лучше жить по-соседски, по-Божески".
  Помещик послушал умного крестьянина, и толокой в один день поправили и плотину, и дорогу.
  Осенью пришлось звать на толоку баб, чтобы помогли нарубить капусту на засолку. Тут Энгельгардт убедился, что у крестьян есть свой "трудовой кодекс", что каждый хочет на общей работе показать себя с лучшей стороны:
  "Работа "на чести", толокой, производится даром, бесплатно; но, разумеется, должно быть угощение, и, конечно, прежде всего водка. Загадав рубить капусту, чистить бураки и пр., Авдотья приглашает, "просит" баб притти на "помочи". Отказа никогда не бывает: из каждого двора приходит по одной, по две бабы, с раннего утра. Берут водки, пекут пироги, заготовляют обед получше, и если есть из чего, то непременно делают студень - это первое угощение. "Толочане" всегда работают превосходно, особенно бабы, - так, как никогда за подённую плату работать не станут. Каждый старается сделать как можно лучше, отличиться, так сказать. Работа сопровождается смехом, шутками, весельем, песнями. Работают как бы шутя, но, повторяю, превосходно, точно у себя дома. Это даже не называется работать, а "помогать"... Нельзя даже сказать, чтобы именно водка привлекала, потому что приходят и такие бабы, которые водки не пьют; случается даже, что приходят без зову, узнав, что есть какая-нибудь работа. Конечно, всё это происходит оттого, что мужик и теперь всегда в зависимости от соседнего помещика: мужику и дровец нужно, и лужок нужен, и "уруга" (выгон) нужна, и деньжонок перехватить иногда, может быть, придется, и посоветоваться, может быть, о чём-нибудь нужно будет, потому что все мы под Богом ходим - вдруг, крый (сохрани) Господи, к суду какому-нибудь притянут - как же не оказать при случае уважение пану!".
  Подобная совместная работа, в какой-то мере на принципе состязательности, дала возможность Энгельгардту увидеть крестьян и крестьянок с лучшей стороны, чего никогда не видели помещики, использующие труд либо крепостных, либо наёмных работников.
  И такой подход к крестьянам с отношениями "по совести, по справедливости", стал для Энгельгардта правилом. Тогда как местные помещики строили отношения с крестьянами "по-петербургски", петербургский профессор жил с "мужиками" и "бабами" "по-соседски, по-Божески". Другие помещики вели с крестьянами нескончаемые изматывающие (и обычно безрезультатные) судебные процессы, у Энгельгардта с соседями и работниками не было ни ссор, ни неприятностей. Совет Степана послужил первым толчком, который ввёл Энгельгардта в целый мир деревенских, сложившихся за века чисто русских отношений, не описанных ни в одном руководстве по ведению хозяйства и не предусмотренных никакими юридическими кодексами.
  Пришлось, например, Энгельгардту ознакомиться и с системой "народной юриспруденции". Среди знакомых ему крестьян был охотник и вор, некто Костик. Он крал даже не столько из нужды, сколько из озорства (как Остап Бендер был мошенником-художником). Совершил он кражу у Матова - мещанина-кулака, содержателя постоялого двора. Матов прежде всего раскидывает умом, кто бы мог украсть. Он "находит важных свидетелей, которые видели у Костика деньги (а всем известно, что у Костика денег быть не может), которые видели Костика с ношей. Заручившись свидетелями, обещав им, что дела далее волости не поведет, свидетелей по судам таскать не будет, и получив, таким образом, уверенность, что Костику не отвертеться. Матов жалуется в волость. Вызывают в волость Матова, Костика, свидетелей - в волость свидетелям сходить недалеко и от работы их не отрывали, потому что суд был вечером. Свидетели уличают Костика, и тот, видя, что нельзя отвертеться, сознаётся. Дело кончается примирением, и все довольны". Матов получил обратно у него украденное. "Свидетелям Костик или заплатил, или поставил водки, а главное, их не таскали по судам... Костик доволен, потому что раз воровство открыто, ему выгоднее заплатить за украденное, чем сидеть в остроге. Мы довольны, потому что если бы Костик посидел в остроге, то из мелкого воришки сделался бы крупным вором.
  Совсем другое дело вышло бы, если бы Матов вместо того, чтобы самому разыскивать вора, принёс жалобу в полицию, как делают большею частью помещики и в особенности помещицы. Приехал бы становой, составил бы акт, сделал дознание, тем бы, по всей вероятности, дело и кончилось. Какие же у станового с несколькими сотскими средства открывать подобные воровства?.. Становому впору, только повинности с помещиков собрать:...
  Положим, помещики вызывают станового, обыкновенно ничего не разузнав о краже, и не представляют никаких данных, даже и подозрения основательного высказать не могут; но Матов, казалось бы, разузнав всё предварительно и имея свидетелей, мог бы принести жалобу мировому и вообще куда следует. Как бы не так. Матов, как человек практический и сам судов боящийся, очень хорошо знает, что, если бы свидетели только знали, что Матов будет судиться с Костиком и таскать их, свидетелей, по судам, так они бы притаились и ничего бы не сказали. В самом деле, представьте себе, что если бы, вследствие жалобы Матова, свидетелей, то есть старосту, гуменщика и работников, потребовали куда-нибудь за 30 вёрст к становому, мировому или на съезд, - благодарили ли бы они Матова? Вы представьте себе положение хозяина: старосту, у которого на руках всё хозяйство, гуменщика, без которого не может идти молотьба, и рабочих потребуют свидетелями! Все работы должны остановиться, всё хозяйство должно остаться без присмотра, да в это время, пока они будут свидетельствовать, не только обмолотить, но просто увезти хлеб с гумна могут. Да и кто станет держать такого старосту или скотника, который не знает мудрого правила: "нашёл - молчи, потерял - молчи, увидал - молчи, услыхал - молчи", который не умеет молчать, болтает лишнее, вмешивается в чужие дела, которого будут таскать свидетелем к мировому, на мировой съезд или в окружной суд. Вы поймите только, что значит для хозяина, если у него, хотя на один день, возьмут старосту или скотника. Вы поймите только, что значит, если мужика оторвут от работы в такое время, когда за день нельзя взять и пять рублей: поезжай свидетелем и оставь ниву незасеянную вовремя. Да если даже и не рабочее время, - очень приятно отправляться в качестве свидетеля за 25 верст, по 25-градусному морозу или, идя в город на мировой съезд свидетелем, побираться христовым именем. Прибавьте к этому, что мужик боится суда и всё думает, как бы его, свидетеля, храни Бог, не засадили в острог или не отпороли. Матов ни за что не открыл бы воровства, если бы свидетели не знали Матова за человека практического, который по судам таскаться не станет. Да и какая польза была бы Матову судиться с Костиком? Посадили бы Костика в острог, - а Матову что? Украденное так бы и не вернул. Костик на суде во всем заперся бы. Матов остался бы не при чем, в глазах же крестьян сильно бы потерял, что неблагоприятно отозвалось бы на его торговых делах. Не лучше ли кончить все полюбовно, по-божески? У нас, к счастью, много дел кончается таким образом".
  Энгельгардт приводит и другие примеры подобного рода. Кстати сказать, через несколько дней он увидел в кабаке Матова и Костика, распивающих водку и беседующих друг с другом в самом приятном расположении духа.
  Судебную систему крестьяне считают выдумкой панов (помещиков, вообще господ) для утеснения простого народа:
  "Мужику не под силу платить повинности, а кто их наложил? Паны, говорит мужик. Продают за недоимки имущество - кто? Опять паны. Мировой присудил мужика за покражу двух возов сена к трем с половиною месяцам тюремного заключения: мужик просит написать жалобу на съезд и никак не может понять, что нельзя жаловаться на то, что за 2 воза мировой присудил к 3 l/2 месяцам тюрьмы...
  - Понимаешь ты, в законе написано.
  - В каком это законе? Кто ж этот закон писал? Все это паны написали.
  И так во всём. Всё - и требование недоимок, и требование поправки дорог, и требование посылать детей в школу, рекрутчина, решения судов - всё от панов. Мужик не знает "законов"; он уважает только какой-то божий закон. Например, если вы, поймав мужика с возом украденного сена, отберёте сено и наколотите ему в шею, - не воруй, - то он ничего... это всё будет по-божески. А вот тот закон, что за воз сена на 3 l/2 месяца в тюрьму, - то паны написали мужику на подпор".
  Ну, а суждение Энгельгардта об официальной судебной системе пореформенной России сформулировано кратко:
  "Удивительно это хорошая вещь, новое судопроизводство. Главное дело хорошо, что скоро. Год, два человек сидит, пока идёт следствие и составляется обвинительный акт, а потом вдруг суд, и в один день всё кончено. Обвинили: пошел опять в тюрьму - теперь уже это будет наказание, а что прежде отсидел, то не было наказание, а только мера для пресечения обвиняемому способов уклониться от суда и следствия. Оправдали - ты свободен, живи где хочешь, разумеется, если начальство позволит. Отлично".
  Вы скажете: это "дела минувших дней, преданье старины глубокой"? Увы! В современной России идут бесконечные разговоры о судебной реформе, но все предлагаемые проекты не устраняют того её порока, что отмечен был ещё Энгельгардтом: многие подозреваемые в преступлениях подолгу, подчас годами сидят в следственных изоляторах в ожидании суда. Кроме того, ничтожно мал процент оправдательных приговоров А между тем кардинальным решением этого вопроса было бы принятие закона, согласно которому заключение под стражу (в тюрьму или в лагерь) возможно только для особо опасных преступников, представляющих угрозу для общества - убийц, серийных маньяков, насильников... Для всех остальных преступивших закон существуют меры наказания, не связанные с лишением свободы. Эксперты утверждают, что среди почти 700 тысяч заключённых в нашей стране весьма значительна доля (оценки её у них разные) осуждённых невинно (в результате судебных ошибок, "заказных" уголовных дел, ареста неповинного, чтобы скрыть подлинного виновника и пр.). И почему впервые совершившего кражу или поссорившегося и даже подравшегося по пьяной лавочке непременно сажать в тюрьму или помещать в исправительно-трудовой лагерь? Сколько рабочих рук было бы освобождено, насколько уменьшилась бы потребность в тюрьмах и в сотрудниках охраны! А каким ударом по коррупции было бы такое решение! Да если бы ещё судьи выезжали на предприятия или в дома культуры населённого пункта, где живёт подлежащий суду человек! Насколько более обоснованным и справедливым был бы выносимый ими приговор, как это повысило бы авторитет судов (ныне, как известно, он далёк от идеала)! Но вряд ли кто прислушается к такому совету.
  У Энгельгардт было и развлечение:
  "На станцию железной дороги езжу. Там, в 100 саженях от вокзала, есть постоялик, вечно наполненный народом - покупателями и продавцами дров.... Этот постоялик - наш Дюссо, с тою только разницей, что, вместо того чтобы слышать, как у Дюссо, французскую речь, - здесь вечно слышим: по пяти взял за швырок; без 20-ти семь продали на месте; он мне 70 за десятину; извольте, говорю.
  Вся наша торговля сосредоточивается на дровах... Вся станция завалена дровами, все вагоны наполнены дровами, по всем дорогам к станции идут дрова, во всех лесах на двадцать верст от станции идёт пилка дров. Лес, который до сих пор не имел у нас никакой цены, пошёл в ход. Владельцы лесов, помещики, поправили свои дела... Несмотря на капиталы, приплывшие к нам по железной дороге, хозяйство нисколько не улучшается, потому что одного капитала для того, чтобы хозяйничать, недостаточно".
  Насмотревшись на потуги некоторых помещиков построить хозяйство на применении машин и завезённом из-за границы племенном скоте, на бесполезное вложение капитала в имения без понимания сущности хозяйственной деятельности, Энгельгардт пришёл к выводу о необходимости принципиально иного взгляда на роль различных факторов производства:
  "...у нас вообще слишком много значения придают усовершенствованным машинам и орудиям, тогда как машины самое последнее дело. Различные факторы в хозяйстве, по их значению, идут в таком порядке: прежде всего хозяин, потому что от него зависит вся система хозяйства, и если система дурна, то никакие машины не помогут; потом работник, потому что в живом деле живое всегда имеет перевес над мёртвым; хозяйство не фабрика, где люди имеют второстепенное значение, где стругающий станок важнее, чем человек, спускающий ремень со шкива; в хозяйстве человек - прежде всего; потом лошадь, потому что на дурной лошади плуг окажется бесполезным; потом уже машины и орудия. Но ни машины, ни симментальский скот, ни работники не могут улучшить наши хозяйства. Его могут улучшить только хозяева...
  Хороших хозяев очень мало, потому что от хорошего хозяина требуется чрезвычайно много. "хозяин, - говорят мужики, - загадывая одну работу, должен видеть другую, третью". .
  Невозможно стать настоящим хозяином, лишь учась по книгам (тем более, что книги чаще всего пишут профессора, сами хозяйства не ведущие и не знающие). Энгельгардт не мог принуждать крестьян работать на него за "отрезки", а переходить на наёмный труд можно было только при условии резкого повышения продуктивности хозяйства, на что большинство помещиков, воспитанных в традиционном духе и видевших в крестьянах только "мужиков" и "баб", то есть существа низшего порядка, были совершенно неспособны.
  Итак, первое условие успешного хозяйствования - наличие хозяина. Второе - справедливые отношения помещика с крестьянами, уважение человеческого достоинства "мужиков" и "баб". Но это не прекраснодушие. Если у хозяина нет настоящей хозяйской жилки, крестьяне этим непременно воспользуются: "Крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб; он будет преследовать за потраву до последней степени... Точно так же крестьянин признаёт, что травить чужой хлеб нельзя, что платить за потраву следует... Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности, и если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле... Деревенский пастух, видя, что барин не берёт на потраву, подумает, что он прост, то есть дурак, а дурака следует учить, и будет просто-напросто кормить скот на господском лугу...".
  Справедливые отношения подразумевают и правильную оплату труда, для чего, конечно, хозяин должен досконально знать каждую работу. Заплатишь работнику меньше, чем следует, тебя сочтут жилой, кулаком, и тебе впредь будет трудно заполучить хороших работников. Заплатишь много больше следуемого - сочтут добрым барином, но дураком, и будут стараться обвести вокруг пальца в каждом деле.
  Третье условие - это постановка хозяйства именно как целого, некоего подобия организма. "Если в хозяйстве вы делаете какое-нибудь существенное изменение, то оно всегда влияет на все отрасли его и во всём требует изменения. В противном случае нововведение не привьется. Например, положим, вы ввели посев льна и клевера, - сейчас же потребуется множество других перемен... Потребуется изменить пахотные орудия и вместо сохи употреблять плуг, вместо деревянной бороны - железную. А это в свою очередь потребует иных лошадей, иных рабочих, иной системы хозяйства по отношению к найму рабочих и т. д.".
  Энгельгардт просто не смог бы существовать без изменения системы хозяйствования, потому что приехал из Петербурга "гол, как сокол" (для помещика) в деревню, совершенно разорённую:
  "...когда я сел на хозяйство, то у меня не только свободного, но даже и необходимого оборотного капитала не было; мало того, не было средств к жизни, так что я для того, чтобы не брать капитала из хозяйства, должен был отказывать себе во всём, даже в белом хлебе, в покойном экипаже, во всех жизненных удобствах, которыми пользовался, живя в Петербурге. Я должен был найти в самом имении средства не только к жизни, не только к продолжению хозяйства, но и к тому, чтобы сделать улучшения, а эти улучшения влекли за собою изменение всей системы хозяйства. Каждая ошибка могла надолго затянуть дело. А тут еще подоспел неурожай в первый год моего хозяйства, недостаток в корме, сам я сломал ногу и больной пролежал целое лето..."
  Надо было "всё изменить, начиная с костюма и кончая расположением построек в усадьбе, потому что у нас всё было приспособлено для барской жизни с множеством прислуги".
  Здесь важна даже такая мелочь, как одежда. "Барский костюм до такой степени отличен от мужицкого, приспособленного к образу жизни всего населения страны... Как было бы хорошо носить несколько изменённый русский костюм. Русская рубаха, широкие панталоны, высокие сапоги - что может быть удобнее в деревне?.. Вообще господин, одетый в городское платье и шубу, без прислуги буквально ступить шагу не может. Не говоря о том, чтобы, например, запрячь лошадь, даже править лошадью, присмотреть за нею на постоялом дворе, сводить её на водопой, - ничего нельзя. А Петрушки нет и Селифана нет!"
  И всё же на первых порах Энгельгардту приходилось сталкиваться с неожиданными явлениями:
  "Я ехал из Петербурга с убеждением, что в последние десять лет всё изменилось, что народ быстро подвинулся вперед и пр. и пр. Можете себе представить, каково было моё удивление, когда вскоре после моего водворения в деревне ко мне раз пришёл мужик с просьбою заступиться за него, потому что у него не в очередь берут сына в школу.
  - Заступись, обижают, - говорит он, - сына не в очередь в школу требуют, мой сын прошлую зиму школу отбывал, нынче опять требуют.
  - Да как же я могу заступиться в таком деле? - спросил я, удивленный такою просьбою.
  - Заступись, тебя в деревне послухают. Обидно - не мой черёд. Васькин сын еще ни разу не ходил. Нынче Васькину сыну черёд в школу, а Васька спорит - у меня, говорит, старший сын в солдатах, сам я в ратниках был, за что я три службы буду несть! Мало ли что в солдатах! - у Васьки четверо, а у меня один. Мой прошлую зиму ходил, нынче опять моего - закон ли это? Заступись, научи, у кого закона просить.
  Действительно, когда зимой у мужика нет хлеба, когда чуть не все дети в деревне ходят "в кусочки" - как это было в первую зиму, которую я провёл в деревне, - и этими "кусочками" кормят всё семейство, понятно, что мужик считает "отбывание школы" тяжкой повинностью. Но, присмотревшись, я скоро увидал, что даже и в урожайные годы совсем не так "отрадно и пр.", как пишут в "Ведомостях".
  Впрочем, теперь со школами полегче стало... так что и теперь в числе двадцати-, двадцатипятилетних ребят довольно много грамотных, то есть умеющих кое-как читать и писать. Но потом... и из мальчишек в деревне уж очень мало грамотных".
  Но главное изменение в системе хозяйствования у Энгельгардта - это действительно совершенно новая постановка и растениеводства, и животноводства.
  Почему приходят в упадок имения помещиков, которые ещё сами пытаются вести хозяйство? Потому, что у этих хозяев, хотя "после "Положения" прошло уже 12 лет, система хозяйства остаётся у большинства всё та же; сеют по-старому рожь, на которую нет цен и которую никто не покупает, чуть у крестьян порядочный урожай; овёс, который у нас родится очень плохо; обрабатывают поля по-старому, нанимая крестьян с их лошадьми и орудиями; косят те же плохие лужки, скот держат, как говорится, для навоза, кормят плохо и считают скот хорошо содержанным, если коров по весне не приходится подымать. Система хозяйства не изменилась, всё ведется по-старому, как было до "Положения", при крепостном праве, с тою только разницею, что запашки уменьшены более чем наполовину, обработка земли производится ещё хуже, чем прежде, количество кормов уменьшилось, потому что луга не очищаются, не осушаются и зарастают; скотоводство же пришло в совершенный упадок".
  Энгельгардт сразу же отказался от трёхполья, посеял клевер и лён, что все в округе считали безнадёжным делом. А между тем, именно лён дал ему самый большой доход с единицы площади. А клевер и повысил плодородие почв, и позволил существенно улучшить кормовой рацион лошадей и крупного рогатого скота и, соответственно, увеличить надои и повысить качество молока.
  Когда Энгельгардт побывал на губернской сельскохозяйственной выставке (довольно убогой и не вызвавшей интереса у помещиков, ведущих хозяйство), он увидел там крупные кочаны капусты. "У наших крестьян огородничество в крайне плохом состоянии, белой капусты даже у самого зажиточного крестьянина вы не увидите, и для приготовления капусты обыкновенно употребляется свёкла, зеленый капустный лист - хворост - и свекольник, вследствие чего капуста выходит серая". Энгельгардту, кажется, удалось добиться, чтобы и в его имении вырастала хорошая белокочанная капуста, по крайней мере, для барского стола. Так что и посещение убогой выставки, на что он потратил 28 рублей 50 копеек (на эти деньги можно было бы обработать десятину льна, которая принесла бы 100 рублей прибыли), обернулось для него некоторой пользой.
  Четвёртое условие успеха - правильное соотношение между размерами пашни, сенокосов, пастбищ и количеством скота. Энгельгардт поясняет это на примере хозяйства супружеской пары:
  "В нечернозёмной полосе количество посева обуславливается количеством навоза, какое можно накопить. Количество же навоза обуславливается количеством сена, какое может наготовить имеющая достаточно лугов пара в промежутке времени от Петра до Семена (от Петрова дня до Семенова по православному календарю. - М. А.). Это количество сена обуславливает у нас, так сказать, всю суть хозяйства, от него зависит количество скота, количество высева, количество хлеба, мяса, сала, молока, какое может потреблять наша пара. Другим мерилом для определения величины запашки служит еще возможность убрать народившийся хлеб в тот короткий срок, какой имеется для этой уборки".
  Пятое условие - правильное использование навоза и искусственных удобрений в сочетании с оптимальными севооборотами, "...после льну, по перелому, с небольшим удобрением - "потрусивши навозцу", как говорят крестьяне, - получаются великолепнейшие урожаи ржи. Вот уже три года, что после льна на переломах, удобренных только 100 возами навоза на хозяйственную десятину, я получал по 18 кулей ржи с хозяйственной десятины, то есть сам-12, тогда как на старопахотных землях, при 300 возах навоза, получалось только 12 кулей с десятины, то есть сам-8... Хозяева, которые знают, как дорого обходится нам навоз, поедающий все доходы с полеводства, поймут всю важность добытых мною результатов".
  Шестое условие - это строжайшее соблюдение агротехники, что также требует от хозяина досконального знания дела и строгого контроля за качеством работ: "...лён, доставляя большие выгоды, требует, однако, много внимания со стороны хозяина. Если хозяин сам не занимается делом... то у него со льном будут частые неудачи... В нынешнем году, например, льны, даже у крестьян, почти повсеместно запали снегом, а у меня весь лён был поднят своевременно и вышел отличного качества... неудачи происходят от невнимания самих хозяев, оттого, что всё делается несвоевременно и кое-как". Мы знаем, как в советское время выращенный с таким трудом лён часто уходил под снег, и вместо ожидавшейся внушительной прибыли хозяйства оказывались в больших убытках. Ну, а в наши дни хозяева вообще стараются не сеять лён. Его посевы сократились у нас в 300 раз (!).
  Седьмое условие - это самостоятельное ведение дела, а не сдача земли в аренду, а если сдавать часть земли необходимо, то не арендатору-индивидуалисту, а крестьянской общине: "Арендатор чужой человек - сегодня он здесь, завтра там... Между тем арендующая имение община остаётся всегда тут, на месте, и будет всегда держать имение в аренде, если ей это выгодно. Для общины нет выгоды разорять имение, сводить его на нет, и чем дальше, тем больше она будет нуждаться в нём, по мере увеличения населения, и всё более и более будет разрабатывать пустующие земли". К сожалению, и в нынешней России агрохолдинги ведут себя как прежний арендатор-индивидуалист. А арендаторы-иностранцы часто поступают ещё хуже. Много сетований раздается по поводу китайцев, арендующих землю и выращивающих овощи вблизи крупных российских городов. Они применяют так много химических удобрений и разных ядохимикатов, что, получая несколько урожаев в год, оставляют землю совершенно отравленной, и на ней много лет потом не растут даже сорняки. При этом сами арендаторы выращиваемые ими овощи не едят, зная, что они крайне вредны для здоровья. Впрочем, это вообще - норма для рыночной экономики, там, где государство устранилось от контроля за обработкой земли и за качеством производимой продукции, её безопасностью для потребителей.
  Восьмое условие - способность видеть всё хозяйство в целом и учитывать всю совокупность факторов, часто противоречивых. Не бывает так, чтобы всем участникам производственного процесса и всем сторонам хозяйства было хорошо:
  "Одному нужен дождь, а другому погода". Яровое совсем посохло, ему бы дождичка, а пойдет дождь - рожь, которая уже цветет, не опылится, не будет урожая. "Нужно смотреть в корень", а многие ли хозяева способны на это?"
  А отсюда следует девятое условие - способность быстро реагировать на изменение условий: посеяли лён, а на его нежные ростки напала в неисчислимом количестве какая-то блоха. Пересевать? Найти средство борьбы с этой блохой? Оставить всё, как есть, и посмотреть, что будет со льном дальше, справится лён сам с этой напастью? Не поможет ли изменение погоды, вроде дождь собирается? Значит, нужно уметь правильно оценивать риски и моментально производить сравнение вариантов решения и выбор оптимального не вообще, а именно для данной сложившейся ситуации.
  С психологической точки зрения, "при введении чего-нибудь нового первая вещь - успех. Одно вышло хорошо, другое, третье вышло хорошо - и вот приобретается уважение, доверие к знанию". Но и при неудачах нельзя опускать рук, а надо их осмысливать, находить причины, извлекать уроки на будущее. Яровое пропало, но до конца вегетативного периода есть ещё время, как можно использовать это поле, чтобы получить возможный максимум выгоды? Вот и само формулируется десятое условие: постоянно думать о хозяйстве, с этой мыслью ложиться спать вечером и с нею же просыпаться утром, тогда и подсознание иной раз подскажет верное решение.
  Одиннадцатое условие - это повседневный и всеохватывающий учёт. Обычно помещики, даже при наличии бухгалтера (или эконома, приказчика) не ведут учёт повседневно, и результат хозяйствования - прибыль или убыток - выясняется только в конце года и подчас оказывается для хозяина полной неожиданностью. Вроде бы всё делали как надо, по науке - и вдруг прогорели! Энгельгардту приходилось учитывать каждую копейку. Возможно, сказалась и привычка химика-экспериментатора, который, проводя опыт, должен вести дневник наблюдений и строго фиксировать результат. Постановка учёта у Энгельгардта-хозяина была выше всяких похвал.
  "Счетоводство у меня в порядке, приход и расход всего и ход всех работ записываются до малейших подробностей...".
  Например, родилась тёлочка. Ей тут же присваивался порядковый номер и записывались все необходимые данные о ней. И так по всем отраслям хозяйства. Вечером - подсчёт: приход, расход... Энгельгардт вёл дневник. Учёт был настолько точный, что Энгельгардт мог сказать: в прошедший месяц он съел 83 цыплёнка.
  Приведу ещё двенадцатое условие успеха - тщательно подобранный, как сказали бы ныне, трудовой коллектив и надлежащий "дух, который сложился в доме". "Подбору и расстановке кадров" Энгельгардт уделял особое внимание, и недостатка в кандидатах на должность наёмного работника у него не было, особенно в неурожайные годы. Крестьян не только сельца Батищева, но и окрестных деревень он знал хорошо, недаром гостил у них на никольщину и крестил их детей. Он знал, кому можно положить запрашиваемую зарплату, а кому нет, кому отпустить запрашиваемый товар или дать ссуду на условиях покупателя или заёмщика, а с кем можно поторговаться (сцены такого "торга" он сам записывает дословно). Поэтому отобранных им работников действительно можно назвать и его кадрами, и трудовым коллективом. И главное, он знал: для успеха нужно, "чтобы было настоящее, действительное дело, а потом, чтобы был и хозяин". С чего мы начали разговор об условиях успеха хозяйства, к тому же пришли и в конце.
  Однако это не то идеальное хозяйство, к которому стремился Энгельгардт. О нём речь пойдёт дальше.
  И таких умных советов тому, кто хочет стать настоящим хозяином, в книге Энгельгардта превеликое множество. Разумеется, их сегодня нельзя воспринимать слепо, без учёта изменившихся условий, часто они скорее помогут навести на правильную мысль, напомнить о необходимости учитывать тот или иной фактор, который часто забывается, и всё же ни один из его советов не остаётся пустым, ненужным, тем более что подкреплён практикой и отличными результатами. Письма Энгельгардта - один из самых ценных источников для построения целостной науки о хозяйстве, учитывающей не только материальные, но и духовно-нравственные начала человеческой деятельности.
  
  Глава 9. ХОЗЯЙСТВА ПРОЧНЫЕ, НЕПРОЧНЫЕ И ХИМЕРИЧЕСКИЕ
  Теперь пора показать принципиально отличие хозяйства Энгельгардта от тех частновладельческих хозяйств, которые в глазах интеллигентной публики представляли собой идеал. Хозяйство Энгельгардта процветало, а идеальные хозяйства обанкротились. Почему? Вот и кулак Дерунов вступил конкуренцию с идеальным хозяйством и победил, а это и позволило выявить органические пороки идеальных хозяйств, устроенных по-европейски и называвшихся в литературе того времени grande culture.
  Энгельгардт - хозяин, начавший дело с нуля, с разорённого имения и добившийся его процветания, причём без вложения капитала. Дерунов тоже поначалу капиталов не имел, а впоследствии нажил столько денег, сколько и сотне таких хозяев, как Энгельгардт, за всю жизнь не заработать. Стало быть, Дерунов тоже хозяин, но его хозяйство построено совсем на других основах, чем хозяйство Энгельгардта, и надо их разобрать.
  Скупщик Дерунов, образ которого, созданный творческим гением Щедрина и ставший литературным типом кулака, при крепостном праве был мелким прасолом и только что начинал набираться силы. В городе у него был постоялый двор и при нём небольшой хлебный лабаз.
  Но вот крепостное право пало. И Дерунов стал главным воротилой в губернии. Разбогател он страшно. Арендовал у помещиков винокуренные заводы, в большинстве городов губернии имел винные склады, содержал громадное количество кабаков, скупал у крестьян хлеб и скот за бесценок в то время, когда тем надо было платить подати, и они страшно нуждались в деньгах.
  На месте старого постоялого двора воздвиг он двухэтажные каменные палаты с пространными флигелями и амбарами, в которых помещались контора и склады. Великолепен и его дом. У него четверть уезда земли в руках. Он аблаката нанял, полторы тысячи ему платит.
  "...насчет взысканий: не разоряю я, а исподволь взыскиваю. Вижу, коли у которого силы нет - в работу возьму. Дрова заставлю пилить, сено косить - мне всего много нужно. Ему приятно, потому что он гроша из кармана не вынул, а ровно бы на гулянках отработался, а мне и того приятнее, потому что я работой-то с него, вместо рубля, два получу"!
  Я нынче фабрику миткалевую завёл: очень уж здесь народ дёшев, а провоз-то по чугунке не Бог знает чего стоит! (Завоёвывает новые рынки, успешно конкурирует с другими фабрикантами благодаря дешёвой рабочей силе.)
  В рыночной экономике все её игроки в той или иной степени - Деруновы.
  И вот Энгельгардт рисует картину, как на уезд, в котором он хозяйствует, раскинул свою сеть и Дерунов. И в том же уезде решил создать образцовое, на европейский образец, хозяйство граф Бобринский. Энгельгардт заранее предсказывает, что Дерунов окажется в выигрыше (хотя и временно), а Бобринский прогорит. И причины этого были фундаментальные.
  "Бобринский хотел устроить рациональное хозяйство наподобие западноевропейских, с машинами, с рациональными севооборотами и пр. и пр. Но разве Бобринский мог поручить свое хозяйство какому-нибудь Дерунову? Он ведь хотел настоящую, прочную агрономию завести, немецкую. Взял управляющим немца Фишера, и тот начал орудовать. Немец, конечно, понял, что прочную агрономию нельзя завести без настоящего кнехта. У крестьян же, кстати, наделы кошачьи. Ну, и начал немец орудовать, думал, должно быть, прочного кнехта устроить. Взялся за дело по-немецки, с судами, с бумагами, думал всё покрепче сделать - оборвался. Не перекрестясь, немец за дело взялся.
  Дерунов перекрестится, урвёт, ухватит, высосет и пошел прочь. Он свой к тому же человек, русский; каждый, дай ему опериться, будет делать по-деруновски. Дерунов делает по-божески, всё на совесть, ни судов, ни контрактов, ни бумаг. Много-много, если у него есть толстая книга, в которой крупными литерами записано: "Иван Петров - полштох, селётка". Пришла пора пахать, косить, жать - едут деруновские молодцы по деревням народ выгонять, и идут Иваны Петровы косить, жать. Пашут, косят, жнут, а там в книге всё стоят нескончаемые полштохи и селётки. У Дерунова всё идёт, как по маслу. Молодцы ездят по деревням "вовремя". "За тобой должок есть - вези-ка к нам пенёчку".
  Что-нибудь одно: или мужицкое хозяйство, или "grande culture". Иные думают, что хорошо, по агрономии организованная "grande culture" может платить мужику более, чем он получит из своего хозяйства, так что мужик будет бросать землю, чтобы идти батраком в "grande culture", подобно тому, как иногда бросает землю, чтобы идти в фабричные, в прислуги, в интеллигенты. Не говоря уже о том, что вовсе нежелательно, чтобы "grande culture" обезземеливала мужика, я думаю, что этого не может быть и не будет...
  Если бы крестьяне в этой борьбе пали, обезземелились, превратились в кнехтов, то могла бы создаться какая-нибудь прочная форма батрацкого хозяйства, но этого не произошло - падают, напротив, помещичьи хозяйства... Никакие технические улучшения не могут в настоящее время помочь нашему хозяйству. Заводите какие угодно сельскохозяйственные школы, выписывайте какой угодно иностранный скот, какие угодно машины, ничто не поможет, потому что нет фундамента. По крайней мере, я, как хозяин, не вижу никакой возможности поднять наше хозяйство, пока земли не перейдут в руки земледельцев".
  Итак, в этой главе мы встретились с тремя типами хозяйств с прочным, непрочным и химерическим. Категория "прочность", возможно, и была введена в экономическую науку именно Энгельгардтом. Но, в конце концов, это не так и важно, кто именно ввёл, а важно то, что она была введена.
  Хозяйство Энгельгардта было прочным. Он должен был стремиться не к тому, чтобы сегодня урвать прибыль, а дальше - "после нас хоть потоп". Он был привязан к месту жительства. Ему надо было, чтобы он мог жить в Батищеве, не разоряясь, а даже по возможности, развивая своё хозяйство и увеличивая достаток, до конца своих дней, а ещё лучше, чтобы в имении могли жить и его дети, и его внуки. То, что потомки избрали другой путь в жизни, занимались творчеством в области культуры, не меняет дела. Дети могли бы приезжать в имение к отцу в свободное время, на отдых, внуки и внучки к деду - на каникулы.
  Хозяйство крестьянина тоже стремилось быть прочным, крестьяне хотели бы, чтобы их наделы унаследовали дети, надеялись, что выбьются рано или поздно из нужды, и жизнь их станет лучше.
  Хозяйство Дерунова не было прочным, и он к этому не стремился. Это - рыцарь общества, где "каждый выхватывает, что можно, и бежит". В благосостоянии местности, где он живёт, Дерунов не заинтересован, скорее, наоборот: чем больше нужды кругом, тем сильнее надобность в его ростовщических услугах. Важно урвать деньгу - и приложить её к тем, что удалось урвать ранее. Не продают мужики ему свой хлеб в своём уезде, он едет в другой, в глубинку, где крестьяне ещё беднее, и выгадывает свой гривенник. с каждого купленного пуда зерна. Перестанет быть выгодной хлебная торговля - он попытается побить конкурентов дешёвым миткалём в самом Подмосковье, пользуясь дешевизной рабочей силы в родной губернии. Устроят крестьяне "стачку", отказываясь продавать зерно за бесценок, он назовёт это бунтом и обратится за помощью к властям, которые ему, надо думать, в ней не откажут. Надо будет - он вообще переедет жить в другую губернию, деньги ведь легко меняют место жительства, а продать дворец в одном месте и купить в другом - это обычная процедура у состоятельных людей. Дерунов-отец ещё опасается связываться с рынком акций, опасаясь загреметь в Сибирь (а о таких случаях часто писали газеты, потому что где "рынок" и "свобода", там раздолье мошенникам). А Дерунов-сын уже готов сменить торговлю на финансовые спекуляции. И он, видимо, далеко пойдёт, если суд не остановит.
  Хозяйство Бобринского - Фишера не было прочным, оно вообще было химерическим, построенным на ложном основании - на использовании безземельного кнехта, готового работать на помещика вечно. А в российской деревне преобладали трудовые крестьянские хозяйства. Крестьянин, находящийся зимой в крайней нужде, на грани голодной смерти, соглашался за выданный ему аванс хлебом работать летом на барина, но как только дела его поправлялись, он на следующий год уже наниматься на летнюю работу у барина отказывался. Но что это за хозяйство, которое один год работает, а другой простаивает? Ведь бывает достаточно один год не работать, и хозяйство становится банкротом. Энгельгардт рассказывает: "Один немец - настоящий немец из Мекленбурга - управитель соседнего имения, говорил мне както: "У вас в России совсем хозяйничать нельзя, потому что у вас нет порядка, у вас каждый мужик сам хозяйничает - как же тут хозяйничать барину. Хозяйничать в России будет возможно только тогда, когда крестьяне выкупят земли и поделят их, потому что тогда богатые скупят земли, а бедные будут безземельными батраками. Тогда у вас будет порядок и можно будет хозяйничать, а до тех пор нет". Вот это как раз в России и не удавалось.
  Хозяйство Энгельгардта - капиталистическое. Капиталист ведь не только эксплуататор, он ещё и организатор производства. Там, где работает много людей, нужен руководитель. Как писал Маркс, музыкант-одиночка может играть, как хочет, но оркестр нуждается в дирижёре. Хозяйство капиталиста Энгельгардта - производительное. Примечательно, что полученную прибыль он пускал не на улучшение своего жилища, не на излишества (не говорю уж о роскоши), а почти исключительно на развитие хозяйства. Лишь когда он оперился, завёл своих лошадей, сбрую, телеги, сохи и бороны, ему стало возможно вести батрацкое хозяйство. Он начал работать лён частью своими батраками, частью нанимая на определённые работы. Была у него даже задумка устроить у себя винокуренный завод, но, кажется, она не осуществилась. Это не хозяйство современного российского олигарха, который выжимает остатки производственного потенциала предприятия, доставшегося ему почти бесплатно, и полученную прибыль вывозит на Запад.
  Хозяйство крестьянина - трудовое. Его цель в большинстве хозяйств - выживание. Если она достигнута - задача усложняется: надо стать зажиточным крестьянином. О том, как это достигается, будет рассказано в следующей главе.
  Хозяйство Дерунова - кулацкое, паразитическое. Дерунов ничего не производит, а участвует в перераспределении общественного пирога, стремясь урвать от него себе возможно больший кусок, и использует для этого методы, которые можно было бы назвать подлыми, если бы они не были типичными для рыночного общества.
  Есть еще один органический порок "grande culture", о котором Энгельгардт практически не говорит, поскольку у него в хозяйстве самым большим техническим усовершенствованием была замена сохи на плуг на некоторых работах. До широкого применения машин он так и не дошёл, а Бобринский как раз с этого и начал. Но начал, не позаботившись о создании технической или производственной инфраструктуры.
  Ведь машины, которыми оснастил своё хозяйство Бобринский, были заграничного изготовления, в России сельскохозяйственное машиностроение было в зачаточном состоянии. В ходе работы та или иная машина могла поломаться, у другой вышла из строя какая-нибудь деталь, изготовленная по сложной технологии. В полевых условиях, "на коленке", её не заменить. Иметь полный запас всех возможных деталей было бы слишком накладно даже для графа, да и бесполезно, потому что иная деталь может выйти из строя за сезон не один раз. В этих условиях, даже имея ремонтную мастерскую, гарантировать бесперебойную работу машин невозможно.
  В советское время, при коллективизации, тракторы, комбайны и прочую сельскохозяйственную технику не передавали прямо колхозам, а концентрировали в МТС - машинно-тракторных станциях. МТС производила пахоту или уборку урожая сегодня в одном колхозе, завтра в другом, а колхозы рассчитывались с ней натуроплатой. (Я был совсем маленьким мальчиком, но запомнил, как в иэбу, где жила бабушка со своей младшей дочерью и мною, определили на постой двух трактористов, пахавших поле только что созданного колхоза.) В МТС была и надлежащая ремонтная база, техника находилась в помещении (чтобы рабочие в зимний период, ремонтируя её, не мёрзли) или на крытых площадках, защищённая от атмосферных осадков. Техника была отечественного производства (хотя и на заводах, построенных с участием иностранных специалистов), поэтому и запас деталей был гарантирован, да и служба снабжения существовала, могла осуществлять обмен деталями между соседними МТС, в крайнем случае снабженцев отправляли в командировку на завод, эту технику выпускающий. В итоге со ссорами, перебранкой, но техника поддерживалась в работоспособном состоянии. Это Хрущёв разрушил надёжно работавшую систему, продав технику колхозам, тем самым ограбив их. А заодно и обрёк технику на быстрое разрушение, поскольку в колхозах не было условий для её надлежащего хранения и ремонта.
  Был у меня старший друг, служивший на Тихоокеанском флоте. Так получилось, что ему пришлось исполнять обязанности начальника тыла флота. А как раз в это время по ленд-лизу США поставили нам, в числе прочего, великолепные плащи, которые надёжно защищали бы капитанов кораблей, несущих вахту в шторм и в любую непогоду. Естественно, адмиралам тоже хотелось иметь модные и удобные плащи, хотя вахты они не несли и от штормов были защищены стенами своих кабинетов. И они распределили плащи между собой. Мой друг, едва вступив в должность, издал приказ: в двухдневный срок тем, кто получил плащи, не имея на это права, сдать их. После чего плащи будут переданы капитанам кораблей.
  Никто не верил, что приказ какого-то капитана второго ранга будет исполнен адмиралами. Но когда несколько начальственных лиц получили серьёзные взыскания за неисполнение приказа, он был выполнен полностью. Один этот поступок моего друга сделал его любимцем флота (не говоря о том, что он вообще был отличный офицер и не раз на стрельбах занимал первые места).
  Командующий флотом адмирал Николай Герасимович Кузнецов (легендарный флотоводец, имя которого носит ныне наш единственный пока авианесущий крейсер) вызвал моего друга и выслушал его отчёт о случившемся. Кузнецов приказ оставил в силе, но заметил: "Вы хотите построить коммунизм в одной Курской губернии?" (Он имел в виду необходимость перестройки всей системы отношений в стране?)
  Вот и Бобринский решил осуществить техническую перестройку сельского хозяйства России, но (для начала?) в пределах одного имения.
  Естественно, Бобринскому и в голову не приходило подумать о судьбе крестьян, которым механизация села грозила массовой безработицей в условиях и без того кричащего аграрного перенаселения деревни.
  В общем, Бобринский попал в число помещиков, о которых Энгельгардт писал, что они не только не получают дохода от своих имений, но ещё и вынуждены приплачивать работникам из своего жалования.
  
  Глава 10. О РОЛИ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ В МЕСТНОМ МАСШТАБЕ
  Энгельгардт приехал в Батищево в феврале 1871 года, и за время пребывания там написал для журналов 12 писем. Последнее из них датировано январём 1887 года. После этого жить ему оставалось шесть лет. Как бы предчувствуя скорый конец, он в последнем письме, описывая улучшения в жизни крестьян того куста деревень, с которым соприкасался, мимоходом подводит итоги своей деятельности, не выпячивая своей роли в этом улучшении. Но вот как выглядит точка отсчёта, с которой можно сравнивать достигнутые результаты за время его хозяйствования:
  "В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, те посылают детей, стариков, старух в "кусочки" побираться по миру. В нынешнем же году у нас полнейший неурожай на все... В нынешнем году пошли в кусочки не только дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, но и многие хозяева. Есть нечего дома, - понимаете ли вы это?"
  В крестьянском дворе "сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир. Хлеба нет, работы нет, каждый и рад бы работать, просто из-за хлеба работать, рад бы, да нет работы. Понимаете - нет работы".
  В подтверждение своих слов Энгельгардт приводит выдержку из письма одного крестьянина к сыну, который находился в Москве на заработках (письмо сочинено самим крестьянином):
  "Милый сын В. И., свидетельствуем мы тебе нижайшее почтение и уведомляем мы тебя, что у нас в доме так плохо, так худо, как хуже быть не может, - нет ни корму, нет ни хлеба, словом сказать, нет ничего, сами хоть миром питаемся кое-как, а скот хоть со двора гони в чистое поле. Купить не за что, денег нет ни гроша и сам не знаю, как быть. Нынешний год такая бескормица, что теперь в марте не ездят в кусочки на лошадях, как ездили в средине зимы, потому что кусочки подают, а для лошади никто клочка сена не даст".
  Легко сказать: "скот хоть гони в чистое поле". Это для горожанина скот - мясо и молоко. А для крестьянина это орудия производства и гарантия сохранения жизни. Останется он без лошади - как ему весной вспахать надел, выполнить другие сельскохозяйственные работы? А остаться без коровы? Тогда хоть ложись и помирай. А кроме того, без скота не будет и навоза, а без навоза можно только зря терзать землю - урожая всё равно не будет.
  Другой мужик пришёл купить хлеба и просить хоть какой-нибудь работы:
  "Дело-то плохо. Хлеба нет, а в кусочки итти не хочется. А тут скот продать грозятся за недоимку. Что ты будешь делать!"
  В первый же год Энгельгардт, продавая зерно крестьянам по умеренным ценам, многих крестьян буквально спас от голодной смерти (не считая тех, кому ежедневно в его имении подавали "кусочки"). Могут сказать: ну, не продал бы хлеб Энгельгардт, продали бы в долг другие. Так-то оно так, но всё дело в условиях кредита. Например, хозяин постоялого двора покупает рожь целым вагоном, чтобы продавать крестьянам мешками (кулями). Сам платит 48 процентов. Какой же процент возьмёт он с крестьян, чтобы самому не прогореть?
  В той местности, где хозяйствовал Энгельгардт, "крестьянин считается богатым, когда у него хватает своего хлеба до "нови". Такой крестьянин уже не нуждается в продаже своего летнего труда помещику, может всё лето работать на себя, а, следовательно, будет богатеть, и скоро у него станет хватать хлеба не только до "нови", но и за "новь". И тогда он не только не будет запродавать свою летнюю работу, но ещё будет покупать работу мужика бедного, каких не в дальнем расстоянии множество. Если у крестьянина хватает своего хлеба до "нови" и ему не нужно прикупать, то он обеспечен, потому что подати выплатит продажею пеньки, льна, льняного и конопляного семени, лишней скотины, и зимним заработком; если же к тому есть ещё возможность заарендовать земли у помещика для посева льна или хлеба, то крестьянин богатеет быстро.
  Затем степень зажиточности уже определяется тем временем, когда крестьянин начинает покупать хлеб: до Рождества, до масленой, после святой, только перед новью. Чем позднее он начинает покупать хлеб, тем зажиточность его выше, тем скорее он может обойтись теми деньгами, которые заработает на стороне зимою, осенью, весною, тем менее он обязывается летними работами у помещика. Чем ранее мужик приест свой хлеб... тем легче его закабалить на летнюю страдную работу...".
  В том кусте из восьми - десяти деревень, с которыми соприкасался Энгельгардт и который он называл "Счастливым Уголком", положение крестьян за последние десять лет неизмеримо улучшилось. Но что понимать под выражением "улучшилось" и чем измеряется это улучшение.
  "Если кто-нибудь, не знакомый с мужиком и деревней, вдруг будет перенесён из Петербурга в избу крестьянина, и не то, чтобы в избу средственного крестьянина, а даже в избу "богача", то он будет поражён всей обстановкой и придёт в ужас от бедственного положения этого "богача". Тёмная, с закоптелыми стенами (потому что светится лучиной) изба. Тяжёлый воздух, потому что печь закрыта рано и в ней стоит варево, серые щи с салом и крупник, либо картошка. Под нарами у печки телёнок, ягнята, поросёнок, от которых идёт дух. Дети в грязных рубашонках, босиком, без штанов, смрадная люлька на зыбке, полное отсутствие какого-либо комфорта, характеризующего даже самого беднейшего интеллигентного человека".
  И мы, читая, в какой обстановке жили крестьяне, даже богатые, поражаемся убогостью этой обстановки. Но ведь это обычная обстановка жизни крестьянина, содержащего скот, в условиях нашего северного климата. Новорождённого телёнка или поросёнка нельзя держать зимой в хлеву, наравне со взрослой скотиной, они замёрзнут. Так что тут выбирать-то не из чего. Хочешь жить в деревне - держи скот. А значит, молодняк зимой приходится держать в избе. Даже после коллективизации такое положение ещё долго сохранялось, и крестьяне стали жить в квартирах городского типа с водопроводом и канализацией лишь с появлением агрогородов, посёлков городского типа, сёл - центральных усадеб передовых колхозов-миллионеров.
  "Всё это поразит незнакомого с деревней человека, особенно петербуржца, но не мало удивит его и то, когда он, зайдя в избу, чтобы нанять лошадей до ближайшего полустанка, отстоящего всего на шесть вёрст, услышит от мужика: "Не, не поеду, вишь какая ростопель, мокроть на дороге, поспрошай в другом дворе...".
  Бедная обстановка мужицкой избы и это нежелание ехать в дурную погоду за шесть вёрст обыкновенно очень удивляют людей, не знающих деревни. Судить по обстановке о положении и состоянии земельного мужика, даже купца, живущего по-русски, торгующего русским товаром, никак нельзя, в особенности если брать мерилом ту обстановку, в какой живут интеллигентные люди. Конечно, и по обстановке можно судить о зажиточности мужика, но только... по обстановке в смысле тех орудий, которые служат для ведения дела и для расширения его. Как о зажиточности мужика-кулака, занимающегося ростовщичеством, можно судить по количеству денег, какое он пускает в оборот, так о зажиточности земельного крестьянина, занимающегося землёй, хозяйством, можно судить по количеству и качеству имеющихся у него лошадей и скота, по количеству имеющегося в запасе хлеба, по исправности сбруи, орудий. Но главное, самое верное средство для определения положения земельных крестьян известной местности - это знать, насколько крестьяне обязываются чужими работами, например, на помещика, в летнее время, самое важное для хозяйства. Чтобы правильно судить о положении мужика, о его благосостоянии, о достаточности или недостаточности его надела, больше всего необходимо обращать внимание на время, в какое мужик нанимается на чужую работу. Благосостояние мужика - в земле, в хозяйстве, и если он должен продавать свою летнюю работу в ущерб своему хозяйству, то это дурной признак. Человек из интеллигентного класса, не понимающий хозяйства, может часто судить о деле совершенно ошибочно, не принимая в расчет значения времени в хозяйстве: в иную пору мужик нанимается на чужую работу за рубль в день только из бедности, в другую пору и богатый охотно работает за полтинник в день... и этого очень часто не понимают. От этого и происходит, что летняя работа, которую может дать помещик, ведущий свое хозяйство, мужику-хозяину, невыгодна, а зимняя работа, которую даёт лесоторговец, мужику, напротив, выгодна. Только человек, не понимающий дела или недобросовестный, может упрекать мужиков в лености, нерадении, если они не идут к помещику косить, например, за 75 копеек в день; только человек, не понимающий дела, может думать, что он - благодетель крестьян, что он их кормит, даёт им заработки, если он их нанимает на летние страдные работы".
  Это тоже чрезвычайно важная категория экономической науки - время, введённая, возможно, Энгельгардтом. Конечно, и раньше учёт времени фигурировал во всех расчётах, любой экономист и даже просто помещик легко мог рассчитать капитализацию годового дохода в стоимость его за 10 лет, или рассчитать срок окупаемости капиталовложений. Но Энгельгардт имеет в виду другое: в сельскохозяйственном производстве важно не время вообще, а данный момент в структуре года. (Это, когда, по Ленину, "вчера было рано, завтра будет поздно"). Летнее время имеет одну цену, зимнее - совсем другую.
  "Если я говорю, что благосостояние крестьян "Счастливого Уголка" за последние десять лет улучшилось, то потому именно, что вижу уменьшение для них необходимости обязываться на летние работы у помещиков".
  Приводимые ниже выводы Энгельгардта опираются на такие бесспорные доказательства, каких не могли представить ни официальные данные переписей, ни прославленная земская статистика:
  "Продавая рожь по мелочам крестьянам в течение десяти лет, я аккуратно записывал, почём продавал рожь, кому и когда, так что... могу судить, когда кто из окрестных крестьян начинал покупать хлеб, сколько покупал, по какой цене, покупал ли на деньги или брал под работу и под какую именно: зимнюю или летнюю. Так как ближайшим соседним крестьянам нет никакого расчёта брать хлеб где-либо помимо меня, то мои записи представляют расходные книги соседних крестьян и дают прекрасный материал для суждения о положении этих крестьян за последние десять лет...".
  Энгельгардт мог бы рассказать, с полным основание, что в этом улучшении условий жизни велика была и его роль, но он говорит об этом мимоходом:
  "В течение десяти лет, что я занимаюсь хозяйством, я только один раз продал свою рожь гуртом на винокуренный завод, обыкновенно же всю рожь я запродаю на месте окрестным крестьянам. Так как рожь моя отличного качества, хорошо отделана, чиста и тяжеловесна, то крестьяне прежде берут рожь у меня и тогда только едут покупать рожь в город, когда у меня всё распродано...
  Десять лет тому назад в деревнях описываемого "Счастливого Уголка" было очень мало "богачей", то есть таких крестьян, у которых своего хлеба хватало до "нови"... да и то даже у богачей хватало своего хлеба только в урожайные годы...
  В настоящее время дело находится в совершенно другом положении. В одной из деревень последние два года уже все были богачи, то есть никто хлеба не покупал, у всех хватало хлеба до нови, хватит и в нынешнем году. В этой деревне уже есть несколько таких дворов, которые нынче далеко за "новь" просидят с прошлогодним старым хлебом... могут продать часть нынешнего хлеба или раздавать его под работы. В других деревнях почти наполовину "богачей", которые просидят с своим хлебом до "нови"...
  Не стало такой нужды в хлебе, как было прежде... не стало той нужды в деньгах, когда нужно платить подати, потому что явилась возможность вырученные от продажи пеньки, льна, скота деньги, которые прежде шли на покупку хлеба, обращать для уплаты податей. В "Счастливом Уголке" подати не залегают, недоимок нет, ни о порках, ни о продаже скота за подати не слыхать, между тем как в другой части той же волости... постоянные недоимки, продажа скота и пр.".
  Крестьян этой благодатной местности миновали и те "прогрессивные новшества", какие рекомендованы учёными агрономами, успевшими облагодетельствовать население иных губерний:
  "В "Счастливом Уголке" крестьяне и нынче будут есть чистый ржаной хлеб, тогда как в других местах уже теперь едят хлеб с ячменем, овсом, картофелем...
  Не имея нужды в деньгах для покупки хлеба, удовлетворяя свои потребности в деньгах - подати, попу, вино, дёготь, соль - продажею пеньки, льна, лишней скотины, крестьяне "Счастливого Уголка" не нуждаются в продаже летнего труда... Раз же крестьяне не нуждаются в деньгах, чтобы запродавать свою летнюю работу, и работают летом на себя, снимают за деньги или исполу покосы, арендуют землю под лён и хлеб, они быстро заправляются, богатеют, потому что не только получают деньги за проданные продукты - лён, скот, семя, - но, имея много корму, держат более скота, получают более навоза, которым и удобряют свои наделы".
  В этом краю не просто повысилось благосостояние крестьян, не только люди не страдают от отсутствия хлеба, но и изменился к лучшему самый образ их жизни:
  "Прежде, несмотря на то, что во всех имениях велось хозяйство и, следовательно, требовалась работа, не было отбоя от желающих продать свой летний труд и в то же время множество молодёжи шло в Москву на заработки. Молодые ребята из многих дворов жили тогда в Москве на заработках из года в год, и зиму и лето, присылали из Москвы порядочно денег, а дворы всё-таки были пусты - ни скота, ни коней. Остающиеся дома хозяева были вечно в долгах, пьянствовали. Теперь никто в Москву надолго не ходит. "Зачем в Москву ходить, - говорят мужики, - у нас и тут теперь Москва, работай только, не ленись! Ещё больше, чем в Москве, заработаешь".
  Теперь, если кто из молодёжи идет в Москву, то разве только на зиму, свет увидеть, людей посмотреть, пообтесаться, приодеться, на своей воле пожить. Ходившие прежде в Москву, вернувшись домой, засели за хозяйство, вплотную взялись за землю, старики отошли на второй план, перестали пьянствовать - молодёжь не дозволяет, - сделались полезными членами дворов... и дворы стали богатеть".
  Как это ни удивительно, реже стал встречаться такой, казалось бы, неискоренимый порок, как пьянство. И это в условиях, когда "вследствие уменьшения кабаков от возвышения цен на патенты, сильно распространена тайная продажа водки, которая есть во всех деревнях. Конечно, и теперь крестьяне гуляют на свадьбах, в общественные праздники, гуляют здорово, пьют много, больше, может быть, чем прежде, но отошли праздники - кончилась гульня, и пьянства нет... Пьяницы сделались степенными мужиками, многие вовсе даже перестали пить... не в свадебный или не в общественно-праздничный день гораздо чаще можно встретить пьяного попа, дьячка или урядника, чем пьяного мужика".
  Значит, ключ-то к решению проблемы - не в разработке норм расстояния между местом продажи водки и школой и т.п., тем более не в истреблении виноградников, чему мы, кто постарше, были свидетелями, а в том, чтобы дать людям настоящее дело и надежду на избавление от вечной нужды уже сегодня.
  Важно и то, что люди нашли более привлекательный способ проведения досуга:
  "...сильно развилась между крестьянами страсть к охоте. Чуть не все молодые люди - охотники, чуть не все имеют ружья, кое-где можно увидать и гончую собаку. В воскресенье, в праздник молодёжь отправляется на охоту за рябчиками, тетеревами, зайцами".
  Но, может быть, ещё более важно то, что "заметно также увеличивается стремление к образованию, к грамотности. Когда была мода на разведение грамотности, вскоре после "Положения", и у нас была при волости школа, то в эту школу приходилось собирать ребят насильно, отцы не хотели отдавать детей в школу, считали отбывание школы повинностью... неохотно шли и дети, да и до школы ли было, когда ребята зимой ходили в "кусочки"?.. В последние же годы стремление к грамотности стало сильно развиваться. Не только отцы хотят, чтобы их дети учились, но и сами дети хотят учиться. Ребята зимою сами просят, чтобы их поучили грамоте, да не только ребята, а и взрослые молодцы: день работают, а вечером учатся грамоте. Даже школы свои у крестьян по деревням появились. Подговорят хозяева какого-нибудь грамотея-учителя, наймут у бобылки изобку - вот и школа. Ученье начинается с декабря и продолжается до Святой. Учитель из отставных солдат, заштатных дьячков, бывших дворовых и тому подобных грамотеев, получает за каждого ученика по рублю в зиму и содержание. Относительно содержания учителя родители учеников соблюдают очередь. Во дворе, в котором находится один ученик, учитель живет, например, три дня, там же, где два ученика, - шесть дней и т. д., подобно тому, как деревенский пастух. Изба для школы нанимается родителями сообща, дрова для отопления доставляются по очереди, учебные книги, бумага, грифельные доски покупаются родителями...
  А между тем эти мужицкие школы составляют предмет опасения. Как только проведает начальство, что в деревне завелась школа, так её разгоняют, гонят учителя, запрещают учить...
  Для того чтобы конкурировать с американцами, нужно не пути сообщения устроить, а дать народу образование, знание, а для этого нужно только не мешать ему устраивать свои школы, учиться свободно, чему он хочет, у кого хочет. Только люди, совершенно не знающие мужика, могут опасаться каких-то злонамеренных людей, а между тем именно эти опасения и высказываются по поводу нелегальных мужицких школ
  Вроде бы всё разъяснив, Энгельгардт выражает признаки улучшения благосостояния в концентрированном виде:
  "Итак, увеличение урожаев хлеба, уменьшение необходимости продавать свой летний труд, увеличение возможности работать летом на себя, уменьшение отхода на заработки, усиление стремления к хозяйству, к земле, уменьшение стремления бросать землю и итти в батраки, уменьшение пьянства, стремление к грамотности - вот что доказывает, что положение крестьян в "Счастливом Уголке" улучшилось за последние десять лет. Посмотрим же теперь, от чего зависит это улучшение". ".
  Начинает он с главного - и тут же ошарашивает образованную публику:
  "Первая общая причина - это увеличение урожаев хлеба на крестьянских наделах вследствие постоянного усиленного удобрения и происходящего от того улучшения, удобрения, утучнения надельной земли".
  Как же так? Нам учёные доказывали, что существует "закон убывающего плодородия земли", и статистики доказывали, что плодородие крестьянских наделов год от года понижается. Да веди известно, что почти на всей планете происходит эрозия почв, а это грозит человечеству неслыханными бедами. И вдруг безвестный помещик, опирающийся на опыт какого-то "Счастливого Уголка", доказывает обратное, можно сказать, переворачивая мировое почвоведение вверх ногами! Энгельгардт понимает, что его выводы противоречат всему тому, чему учат студентов в сельскохозяйственных институтах, а потому, учитывая важность вопроса, терпеливо разъясняет:
  "Урожаи хлебов на крестьянских наделах возвышаются год от году. Это говорят сами крестьяне. Хлеба у крестьян стали родиться гораздо лучше не только сравнительно с тем, как родились при крепостном праве, но и сравнительно с тем, как они родились десять лет тому назад. В "Счастливом Уголке" это возвышение урожаев совершилось на моих глазах... Произошло это, без сомнения, от улучшения пахотных земель крестьянских наделов. от усиленного удобрения, от лучшей обработки, от употребления лучших, более чистых, семян ржи... Если крестьянские хлеба в чём и уступают теперь господским, то... потому, что они разделены на узкие нивки, которые и удобряются и обрабатываются каждым хозяином отдельно. Если бы крестьянские земли и обрабатывались, и удобрялись сообща, не нивками, а сплошь всеми хозяевами вместе, как обрабатываются помещичьи земли, с дележом уже самого продукта, то урожаи хлебов у крестьян были бы не ниже, чем у помещиков".
  Он продолжает разъяснять то, что непонятно образованным людям, но представляется само собой разумеющимся крестьянину:
  "Что урожаи на крестьянских наделах увеличиваются, так это совершенно естественно... потому что, вследствие удобрения, земля постоянно улучшается. Что она должна улучшаться, так это ясно, если вникнуть в систему крестьянского хозяйства.
  В наших местах как помещики, так и крестьяне удобряют землю навозом. Необходимость удобрения так вошла в сознание каждого, что хозяин всё своё внимание обращает на то, чтобы назапасить как можно более навоза... Но в то время, как помещик, продавая хлеб и скот, сдавая с части покосы, отдавая в аренду земли под лён и хлеб, истощает свои земли, вследствие вывоза почвенных частиц (главное - фосфорнокислых солей) с хлебом, скотом, сеном - крестьянин, напротив, приобретая на стороне хлеб, сено и пр., улучшает, утучняет свою землю, ввозя почвенные частицы извне...
  Крестьянину недостаточно сена с своих лугов - он... арендует покосы, если имеет на то средства, или косит у помещика с части. Все силы крестьянина употреблены на покос, во время покоса он работает до изнеможения, на покос и со сторонних заработков возвращается домой. Накошенное на чужих лугах сено крестьянин свозит к себе, кормит им коней и скот и полученным навозом удобряет свой надел...
  Чем выше благосостояние крестьянина, чем менее он запродаёт свой летний труд, чем более он работает на себя летом - тем более он заготавливает сена, тем лучше удабривает свой надел.
  Раз заправившись, крестьянин... снимает в помещичьих имениях землю под лён и хлеба, берет из части ляда и т. п. Выбранный лён, сжатый хлеб он опять-таки везёт к себе: лён и семя продает, хлеб потребляет сам, костру, мякину, солому употребляет в корм своему скоту и в подстилку. Тут опять-таки получается навоз, который вывозится крестьянином на его же надел...
  Только агрономы-чиновники да либералы, не понимающие сути дела, могут думать, что крестьянам следует изменить трехпольную систему и заменить ее многопольною с травосеянием. Для крестьян, имеющих возможность работать лето на себя и заготовлять корм на стороне, трёхпольная система совершенно рациональна. Крестьянам же, которые так затеснены отрезками и высокими платежами, что должны лето работать в помещичьих имениях и не могут готовить в страду корм для себя, никакое травосеяние не поможет.
  Совершенно другое дело в помещичьих хозяйствах... Помещики в наших местах всегда вели и теперь ведут истощающее землю хозяйство. При крепостном праве помещики и у нас производили огромное количество хлеба, который выпродавался из имений и уносил с собою массу драгоценнейших почвенных частиц, извлечённых из земли, уносил за море к немцам и англичанам, уносил в города, откуда эти частицы спускались в реки...
  После "Положения" запашки в помещичьих имениях значительно - полагаю на две трети - сократились, всё еще сокращаются и будут сокращаться...
  С уменьшением запашек, конечно, уменьшилось и количество хлеба, продаваемого из помещичьих хозяйств, следовательно, уменьшилось и истощение земель через вывоз хлеба. Но зато явился другой путь для истощения. Не имея возможности убирать всё сено с лугов в свою пользу, помещики вынуждены сдавать луга с части, и таким образом из помещичьих имений вывозится часть сена... Помещичьи земли истощаются, а на счёт их удобряются крестьянские наделы". В этом "одна из основных причин, почему улучшилось благосостояние крестьян "Счастливого Уголка"... Ежегодно крестьяне из окрестных помещичьих имений везут в свои дворы сено, солому, лён, хлеб, дрова. Всё это в деревнях превращается в навоз, который вывозится на крестьянские поля... Удобряемые на счет помещичьих земель крестьянские конопляники и поля стали неузнаваемы. В будущем, там, где крестьяне заправились, наделы их превратятся в тучные огороды, на которых крестьяне будут вести интенсивное хозяйство. Эти наделы будут представлять оазисы среди пустынных помещичьих земель, которые будут экстенсивно эксплуатироваться теми же крестьянами... и положение их будет улучшаться". Но "необходимо, если не вовсе снять с крестьян платежи, то, по крайней мере, уменьшить их и разложить на долгий срок... чтобы дать крестьянам возможность заправиться".
  Оказывается, закон убывающего плодородия почвы действительно существует, но носит не столько природный, сколько социальный характер, и проявляется он не везде. Он явно действует на землях помещиков, а также тех крестьян, которые замордованы непосильными податями и выкупными платежами и потому не имеют средств, чтобы отказаться от запродажи своего труда в летнее время, вынуждены обрабатывать чужую ниву, когда собственная остаётся в запустении. Иначе говоря, почва деградирует, когда крестьянин задавлен эксплуататорами.
  Часто душа крестьянина разрывается между хозяйствованием на земле и сторонниками заработками. Энгельгардт не отрицает пользы для крестьянина заработков вне своего хозяйства, но считает, что они не должны быть в ущерб основной его деятельности - работы на земле.
  "И в "Счастливом Уголке" на первых порах сторонние заработки играли весьма важную роль, да и теперь еще имеют значение, хотя и в меньшей степени, чем прежде. Но сторонние заработки в таком только случае способствуют улучшению положения крестьян, когда крестьянин главным образом занимается землёй, хозяйством, а сторонние заработки, не мешая хозяйству, служат только подспорьем... Это уже не дело, если крестьянин видит основу в стороннем заработке. В деревнях, расположенных около городов, железнодорожных станций, фабрик, несмотря на обилие выгодного заработка, крестьяне редко живут зажиточно, хозяйственно..."
  Но не вступает ли здесь Энгельгардт в противоречие с общими тенденциями развития человечества? Вот он пишет:
  "Это уже самое последнее дело, когда мужик не занимается землёй, а смотрит на сторонний заработок. Заниматься землёй трудно. Земля, хозяйство требуют заботы, постоянного внимания. Конечно, даром денег нигде не дают, и на стороннем заработке, на фабрике, в городе, тоже требуется работа, и не менее тяжёлая, но та работа, батрацкая, не требует заботы, внимания и всегда даёт определённый заработок. Хорошо ли, дурно ли отработал известное число часов, а там, что бы из работы ни вышло, получи жалованье. Человек, при таких условиях, привыкает беззаботно жить со дня на день, не думая о будущем, а вместе с тем привыкает к известной обстановке, к известному комфорту. В подгородных и подфабричных деревнях всё рассчитано на сторонний заработок, а хозяйство опускается, земля, хозяйство являются уже подспорьем к заработку, а не наоборот. Поэтому в таких деревнях, где хозяйство должно бы процветать, вследствие удобства сбыта продуктов и возможности в свободное от полевых работ время иметь заработки, мы, наоборот, видим, что масса населения бросает землю, относится к земле и хозяйству спустя рукава и живёт со дня на день. Обыкновенно в таких подгородных, подфабричных деревнях масса населения живет вовсе не зажиточно, и только несколько разбогатевших торговлею кулаков эксплуатируют своих однодеревенцев".
  Но ведь обеспеченное существование, досуг, повышение уровня комфорта - это и есть цивилизация. И цель человека - пользоваться её благами. Да, рабочий на фабрике - только исполнитель, а крестьянин на своём наделе - творец, но если у рабочего с семьёй даже всего одна комната, но есть в доме водопровод, канализация, горячая вода (хотя бы в виде круглосуточно кипящего титана, как в том рабочем общежитии, построенном ещё фабрикантом Прохоровым для рабочих своей "Трёхгорной мануфактуры", где прошло моё детство) - это более высокий уровень комфорта, чем изба, где зимой не только ютится крестьянская семья, но и зимуют телёнок, поросёнок и молодняк прочей скотины?
  У Энгельгардта свой взгляд на всё это:
   "В "Счастливом Уголке"... заработки, доставляемые железною дорогою и лесоторговцами... подняли хозяйства крестьян, но не они одни... были причиною улучшения их положения... Гораздо больше значения, чем сторонние заработки, имеют заработки у себя, хозяйственные, когда крестьянин может снять в аренду земли, насеять льну, переработать его у себя дома зимой. Вот это - заработки, когда, сняв у помещика десятину облоги за 8, за 10 рублей, крестьянин посеет лён и продаст с десятины льна и семени на 100 рублей, а в урожайный год, да при хороших ценах, и на 150 рублей, и получит за свою работу от 90 до 140 рублей, занимаясь этим льном между делом, не упуская своего хозяйства... Конечно, тут риск. Может случиться неурожай, или червяк поест, но если даже лён уродится совсем плохо, если мужик выручит с десятины всего только 50 рублей - за 10 лет моего хозяйства у меня еще не было случая, чтобы десятина льна дала менее 60 рублей, - то и это всё-таки будет хороший заработок между делом, не упуская хозяйства, заработок, какого не даст мужику ни одно помещичье хозяйство. Но, кроме десятины льну, крестьянин может ещё обработать под хлеб десятину перелому из-под того же льна, а по перелому рожь и без навозу родится хорошо. Вот он и с хлебом. Да еще соломка, мякинка скотине на корм - вот и навоз.
  Хлебушком с своего надела да с арендованной земли крестьянин прокормится сам, прокормит и свинёнка, и курёнка - будет, значит, что и в варево кинуть. Продав пенёчку, ленок, семячко, он выручит достаточно денег, чтобы заплатить подати, попу, купить на праздник вина, заарендовать в будущем году покос, десятину-другую земли под лён и хлеб. Всем хорошо: подать царю уплачена, мужик живёт спокойно, ест сыто, на дворе у него копится навоз и надел всё утучняется да утучняется. И пану - чем воловодиться с хозяйством да кормить на счет мужика приказчиков - получай прямо денежки за землю и живи в своё удовольствие! Для лучшего объяснения, как это совершилось, что в "Счастливом Уголке" мужик за десять лет поправился так, что даже в нынешнем году не бедствует, я расскажу подробно о положении нескольких деревень".
  И действительно, рассказывает о каждой из них. Но если всё это пересказывать хотя бы в кратком изложении, придётся переписать из его письма очень много. Надеюсь, если читателя заинтересуют подробности, он сам достанет книгу, тем более, что она есть в Интернете.
  Добавлю лишь несколько небольших эпизодов, из которых можно понять, что Энгельгардт сделал для крестьян "Счастливого Уголка" не из благотворительности, а как раз своей хозяйственной деятельностью:
  "Когда я приехал в деревню и завёл новое хозяйство, стал сеять лён, то помещики и крестьяне все утверждали, что я затеваю пустое. Помещики говорили, что лён истощает землю, что я испорчу льном свою землю, на что я обыкновенно отвечал: "пусть себе истощает - лён даёт чистого дохода мало-мало 50 рублей с десятины, а земли можно купить сколько хочешь по 30 рублей за десятину". Крестьяне говорили, что напрасно я завожу посевы льна, что лён в наших местах не родится, что лён - хлеб опасный: постелишь -иногда снегом занесёт - корму с него нет. Я говорил на это: "подождите, сами лён сеять станете". Оказалось, что и у нас лён родится хорошо, даёт огромный доход; оказалось, что лён нисколько не более истощает землю и вовсе её не сушит, как говорили крестьяне, разумеется, если его сеять правильно; оказалось, что после льна рожь родится превосходно. Точно так же все были и против разных других новшеств, которые я ввёл в свое хозяйство, - посев клевера, улучшение скота, введение плужков, железных борон, употребление в постилку костры, кормление скота и овец конопляной жмакой и пр., и пр. Все мои нововведения не имели значения для помещичьих хозяйств, никто из помещиков ничего у меня не перенял. Но крестьяне кое-что переняли: плужков, над которыми подсмеивались, говоря, что я дедовского навоза, должно быть, хочу достать более глубокой пашней, приходят уже иногда просить для подъема земли под лён; железные бороны завелись у многих крестьян; во всём округе развели высокорослый лён от моих семян; рожь стали очищать и начинают понимать, что, когда посеешь костерь, так костерь и народится; телят заводских, которые родятся в то время, когда телятся коровы у крестьян, раскупают у меня нарасхват - своих режут, а моих выпаивают на племя. Об клевере и говорить нечего, каждый рад косить клевер с части". А то может быть, и до сих пор сеяли бы рожь с костерём, не сеяли бы льна и пр.
  Энгельгардт признаёт: "Крестьяне чрезвычайно косны, не вдруг принимаются за новое дело, долго высматривают...". Ещё бы, как не быть ему косному, или, лучше сказать, осмотрительному. Это не чиновник, который придумал, например, новую систему организации здравоохранения. Вышло дело - пойдёт на повышение, не вышло - бумаги в корзину, и ищи новую систему, бумага всё стерпит. А у крестьянина ставка при применении новшества - сама жизнь: вышло дело - будет с хлебом, не вышло - урожай пропал, выживет ли семья наступившую зиму - один Бог знает. "Но зато уж если возьмутся, то дело идёт".
  Энгельгардт смело вводил в хозяйственный оборот, распахивал облоги, то есть земли, запущенные после отмены крепостного права. Ему нужно было доказать, что земля не стала хуже родить от того, что побыла шесть лет под травами. Ещё большее удивление вызвало другое начинание Энгельгардта - распашка пустошей. Пустошь - она и есть пустошь, пустая земля, частично поросшая мхом, трава на ней если и растёт, то такая редкая и хилая, что скот, выпущенный на пастбище, пробегает её, не задерживаясь на ней. А у Энгельгардта распаханная пустошь дала невиданный в этих местах урожай ржи:
  Крестьяне ходят смотреть на поля Энгельгардта как на экскурсию в передовое хозяйство. Сравните же теперь, что давало это поле до 1871 года и что дает теперь:
  "...рожь, посеянная на этом участке для испытания, была замечательно хороша, лучшая в моём поле, лучшая в округе, но всего замечательнее то, что земля в этом участке была самая пустая, не приносившая никакого дохода, таких земель у нас всюду пропасть...
  Весной 1879 года на участке был посеян лён. Лён вышел не особенно хорош, не ровен, местами был густ и высок, местами низок и редок. Однако всё-таки с участка были собраны и льняное семя, и лён.
  Сопоставьте следующие цифры:
  В диком состоянии участок давал 6 копён сена на 6 рублей.
  Первый год за лён и льняное семя дал на 176 рублей.
  Второй год под рожью дал на 360 рублей.
  Всего за три года (так как один год участок был под паром) с участка получено на 536 рублей".
  Ведь это же революция в земледелии и в экономике сельского хозяйства, пускай и местного масштаба. Но в уезде у крестьян этот опыт вывал большой интерес и нашёл немало последователей:
  "Когда участок был под льном, то крестьяне ещё не особенно им интересовались, но в нынешнем году, когда они увидали, какой вышел хлеб, то удивлению не было конца. В самом деле, такой урожай (а это, считайте, сам-13) - ведь это целое богатство для нашего мужика, у которого не хватает хлеба для прокормления. его достаточно для прокормления в течение года семьи из 10 душ. Мужик на своём наделе получает сам-6, в помещичьих хозяйствах урожай сам-б тоже считается отличным".
  С каждым годом в имении Энгельгардта повышалась доля окультуренной земли:
  "Распахивая новые земли, я их присоединяю к старопахотным землям, привожу в культурное состояние, ввожу в общую систему и, засевая новые земли льном, хлебами, в то же время засеваю старые земли травами, чтобы они, оставаясь под травой, отдохнули и потом сменили новые земли, когда те, пробыв известное время под хлебами, поступят под травы".
  Энгельгардт был в губернии пионером в деле применения искусственных удобрений. Делом его жизни стало изучение и применение фосфоритов, которыми он занимался с давних пор. Он сам участвовал в экспедициях по их поиску, открыл несколько их месторождений, в том числе и в Смоленской губернии, в Рославльском уезде:
  "В 1885 году я сделал у себя опыты удобрения фосфоритной мукой, приготовляемой К. В. Мясоедовым из фосфоритов, найденных мною в Рославльском уезде в 1884 году... Фосфоритная мука, употребляемая мною для удобрения под рожь плохого перелома, одна, без навоза, произвела поразительное действие".
  Казалось бы, нашёл помещик золотое дно, держи своё открытие в секрете, будь монополистом, загребай денежки. Но Энгельгардт был человеком иного склада. Он не только сам применял фосфоритную муку, с него началось и её использование крестьянами "Счастливого Уголка", и он сам пропагандировал это средство повышения урожайности:
  Это Энгельгардт научил крестьян использовать в качестве удобрения торф.
  "- Как же, возил. Польза есть.
   Впоследствии... крестьянин из соседней деревни просил меня выписать для него мешок фосфоритной муки. Разумеется, я был в восторге, потому что, если мужики станут применять фосфоритную муку - дело сделано... Из следующей выписанной партии я дал крестьянам два мешка... Зелень на нивах, удобренных фосфоритом, была отменна, очень хороша".
  Но, может быть, особенно важное значение для крестьян имел совет Энгельгардта покупать, при содействии банка, землю у помещиков, которые забросили свои хозяйства. "Я всегда был убеждён, что только с переходом в крестьянские руки эти земли будут возделаны, и не видел никакой возможности, чтобы это сделалось, пока земля будет в руках владельцев. Хозяину не трудно было предвидеть, какое благодеяние для страны будет, если эти земли перейдут в руки крестьян, которые приведут их в культурное состояние, - а они одни только и могут это сделать".
  Энгельгардт даже подыскивал для крестьян земли, наиболее подходящие для покупки: Но труднее всего было уговорить крестьян на такую покупку. Причём на покупку именно сообща, всей деревней. И даже приводил в пример американских фермеров с их кооперацией. Те купят сообща жатвенную машину, один день косят у одного, другой - у другого. О серпах и косах там давно забыли...
  Крестьяне обыкновенно говорили, что дорого.
  "- Дорого! Двадцать пять рублей за десятину - дорого! Да ведь "в вечность" купите! И дети, и внуки, и правнуки ваши будут за это поминать вас..."
   Энгельгардт всемерно способствовал покупке крестьянами земли у помещиков, особенно рекомендуя именно совместное приобретение и, где возможно, совместную обработку этих угодий. Он приводил примеры кооперации как в России, так и за рубежом, показывая выгоды совместного труда. На купленных лугах траву обычно косили сообща, и лишь потом делили её по дворам по количеству кос. Это был самый простой вид кооперации, её расцвет и распространение на все виды крестьянского хозяйства приходятся уже на годы после смерти Энгельгардта. Но первые её шаги он успел увидеть. Он советовал спешить с покупкой земли, потому что за пределами "Счастливого Уголка" уже начинался переток земли из рук помещиков и крестьян в руки хищников, не связанных с землёй.
  Зачем скупали землю кулаки? Часть - для спекуляции. Часть - для организации ферм с наёмным трудом. А главное, в целях сдачи её в аренду да кабальных условиях. Это приводило к обогащению сельских паразитоврантье за счёт регресса хозяйства и страданий крестьянина.
  И об этой надвигающейся опасности Энгельгардт предупреждал крестьян, но его слова о коллективной обработке земли падали на ещё не подготовленную почву. А когда Энгельгардт возродил в Смоленской губернии посевы льна, дающего, при правильной агротехнике, гораздо больший, чем другие культуры, доход, это сильно подняло уровень жизни крестьян, последовавших его примеру. Только в своём имении он на обработке льна создал немало для данной местности высокодоходных рабочих мест.
  Я перечислил только небольшую часть того, что сделал Энгельгардт для крестьян прилегающих к его имению деревень и о чём есть скупые упоминания в его книге. Благодаря ему, крестьяне, как минимум, удвоили свой производственный потенциал и избавились от постоянно висевшей над ними угрозы голода. Будь такой результат достигнут в советское время, Энгельгардта удостоили бы звания Героя Социалистического труда, а то и дважды. А он при жизни оставался опасным государственным преступником, и лишь какая-нибудь бабка, будучи в церкви, подаст записочку с его именем (пока он был жив - "О здравии", а после его смерти - "За упокой"). Или, если неграмотная, поставит в память его копеечную свечку и произнесёт про себя, как говорила при его жизни, когда он справедливо рассчитывал плату за её труд (а переплачивая грош, добавлял: "поставь свечку в церкви"): "И тебе зачтётся!"
  Деруновы разоряли крестьян того села, где они действовали, Энгельгардт помогал крестьянам освободиться из кабалы, навязанной им властью, помещиками и кулаками.
  Я вам не скажу за всю Смоленщину, вся Смоленщина очень велика (она была больше нынешней Смоленской области), но для её "Счастливого Уголка" за всю историю ни один деятель не сделал столько хорошего, сколько сделал Энгельгардт.
  А мы толкуем о роли личности в истории. Оказывается, всё дело-то в том, чтобы была личность, не эгоистически настроенная, а роль для неё история обязательно подберёт!
  
  Глава 11. ГИМН РУССКОМУ КРЕСТЬЯНИНУ
  В среде помещиков и либеральной интеллигенции, воспитанной на западной культуре, всё шире распространялся взгляд на крестьян как на ленивое и невежественное "быдло", существа низшего рода. Концентрированное выражение это воззрение нашло в гневной реплике генерала из стихотворения Некрасова "Железная дорога":
  Не созидать - разрушать мастера,
  Варвары! дикое скопище пьяниц!..
  А в народническом движении преобладало "народопоклонство", превознесение "мужика" как стихийного социалиста. А. Н. Энгельгардт и тут не побоялся пойти против течения, причём против и того, и другого. Либералам он ответил показом ужаса крестьянской жизни (с точки зрения беспристрастного интеллигентного горожанина) и наставлением, как бы в прозаическом ключе развернув другую строфу того же стихотворения:
  Эту привычку к труду благородную
  Нам бы не худо с тобой перенять...
  Благослови же работу народную
  И научись мужика уважать.
  А "народопоклонникам" (хотя и сам был народником) показал реалистическую картину крестьянского быта, отметив его как положительные, так и отрицательные стороны.
  Прежде всего, он выступил против представления о крестьянине будто бы лентяе, пьянице и недобросовестном работнике:
  "...Жалуются, что наши работники ленивы, недобросовестны, дурно работают, не соблюдают условия, уходят с работы, забрав задатки. И в этом случае всё зависит от хозяина, от его отношений к рабочим... Конечно, есть и ленивые люди, есть и прилежные, но я совершенно убеждён, что ни с какими работниками нельзя сделать того, что можно сделать с нашими. Наш работник не может, как немец, равномерно работать ежедневно в течение года - он работает порывами. Это уже внутреннее его свойство, качество, сложившееся под влиянием тех условий, при которых у нас производятся полевые работы, которые, вследствие климатических условий, должны быть произведены в очень короткий срок. Понятно, что там, где зима коротка или её вовсе нет... характер работ совершенно иной, чем у нас, где часто только то и возьмёшь, что урвёшь! Под влиянием этих различных условий сложился и характер нашего рабочего, который не может работать аккуратно, как немец; но при случае, когда требуется, он может сделать неимоверную работу - разумеется, если хозяин сумеет возбудить в нём необходимую для этого энергию. Люди, которые говорят, что наш работник ленив, обыкновенно не вникают в эту особенность характера нашего работника и, видя в нём вялость, неаккуратность к работе, мысленно сравнивая его с немцем, который в наших глазах всегда добросовестен и аккуратен... Я совершенно согласен, что таких работников, какими мы представляем себе немцев, между русскими найти очень трудно, но зато и между немцами трудно найти таких, которые исполнили бы то, что у нас способны исполнить при случае, например, в покос, все. В России легче найти 1000 человек солдат, способных в зной, без воды, со всевозможными лишениями, пройти хивинские степи, чем одного жандарма, способного так безукоризненно честно, как немец, надзирать за порученным ему преступником".
  Действительно, немцы не все такие трудолюбивые и аккуратные, как мы их себе часто представляем. У них есть пословица: "Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle Faulleute" ("Завтра, завтра, только не сегодня - говорят все лентяи"). Особенно в 1970-е годы, до наступления на Западе неолиберальной революции в духе Тэтчер и Рейгана и современного кризиса. Тогда немцы смогли свалить грязные и тяжёлые работы на турок, арабов и прочих гастарбайтеров. Сменявшие один другого канцлеры ФРГ призывали немцев вспомнить их добрые традиции трудолюбия и аккуратности, но они услышали от трудящихся о "праве на лень". Так что жизнь и по сей день подтверждает правоту Энгельгардта. А он продолжал:
  "Опять-таки я не хочу идеализировать мужика. Конечно, если хозяин плох... то будут лениться и относиться к делу спустя рукава. Но в этом отношении я не нахожу, чтобы мужики были хуже, чем мы, образованные люди...
  Пойдите в любой департамент и посмотрите, как работают чиновники; спросите, много ли есть добросовестно исполняющих свое дело чиновников? Не знаю, как другие, но сколько я ни присматривался, всегда выходило, что большинство относится к делу безучастно, лишь бы время отбыть да жалованье получить. Да что чиновники! много ли в университете профессоров, которые добросовестно работают... и влагают в дело, за которое взялись, свою душу?
  А мы хотим, чтобы работники, люди безграмотные, не получившие никакого образования, всю жизнь борющиеся с нуждой, получающие жалованье, которое едва обеспечивает насущный хлеб, являли собою образцы честности, трудолюбия, добросовестности!
  Говорят, что батраки работают только на глазах хозяина - ушёл хозяин, и работа пошла кое-как. Не спорю, часто это так и бывает: тут всё зависит от того, какие подобраны люди, каков хозяин, какой дух господствует в артели. Однако пусть какой-нибудь директор департамента будет сквозь пальцы смотреть на то, ходят ли чиновники в должность - многие ли будут ходить? Пусть какой-нибудь редактор будет зря принимать переводы - много ли у него окажется хороших, добросовестно сделанных переводов? Пусть какой-нибудь редактор попробует без разбору задавать вперёд деньги переводчикам или писателям!
  Сколько раз мне случалось в департаменте наблюдать чиновников во время службы от 2-х до 5-ти часов, когда они остаются без присмотра - что они делают? Папироски курят, в окно от скуки глазеют... - слоняются из угла в угол, болтают о пустяках, словом, время проводят, службу отбывают, Но вот показался начальник - и все по местам, у всех серьезные лица; тот пишет, тот дело перелистывает. Добросовестные люди везде есть, везде есть и ленивцы. Прежде всего нужно, чтобы было настоящее, действительное дело, и потом, чтобы был и хозяин. Можно и чиновников подобрать таких, которые будут добросовестно работать; можно и переводчиков подобрать таких, которые будут доставлять добросовестно сделанные переводы, так что редактору не будет надобности и читать их; можно подобрать и батраков, которые будут добросовестно работать без присмотра.
  Не знаю, как другие, но я своими батраками доволен; работают и без присмотра отлично; подойду, никто не хватается за работу, курили - продолжают курить, болтали - продолжают болтать, отдыхали - продолжают отдыхать, а за работу возьмутся - кипит работа..."
  Не всегда обвинения в адрес крестьян выдвигались либералами в силу предвзятости, часто они объяснялись некомпетентностью судящих. В таких случаях Энгельгардт терпеливо объясняет непонимающим суть дела:
  "...сколько ни случалось мне слышать возгласов о лености наших рабочих, я всегда замечал, что говорящий сам не имеет понятия о работе и о той необходимости отдыха через каждые две-три минуты, какую чувствует работник. Посмотрите на производство какой-нибудь трудной работы (человек копает, косит, таскает тяжести) - и вы увидите, что наш работник, даже если он работает вольно, всегда делает работу порывисто, так сказать, через силу, и потому поминутно останавливается, чтобы перевести дух. Барин видит это и, не обращая внимания на то, как человек работает, а замечая только, что он поминутно отдыхает, думает, что он ленится. Между тем, писать, например, ведь не трудная работа, а я не могу написать листа без того, чтобы не остановиться несколько раз и не покурить. Рассуждают о лености рабочих, а сами не знают меры работы или измеряют её тем количеством работы, которое человек может выполнить при исключительных условиях. Каждый знает, что лошадь может с усилием пробежать 20 верст в час, но не может пробежать 200 верст в 10 часов; точно так же и работник может в день перетаскать на тачке 1 1/2 куба земли, но не может в 10 дней перетаскать 15 кубов.... Хозяину всё кажется, что мало сделали, потому что он хочет, чтобы всегда сделали maximum работы, а меры в работе не знает. Конечно, крестьянин, работающий на себя в покос или жнитво, делает страшно много, но зато посмотрите, как он сбивается в это время - узнать человека нельзя. Зато осенью, после уборки, он отдыхает, как никогда не отдыхает батрак, от которого требуют, чтобы он всегда работал усиленно и которого считают ленивым, если он не производит maximum работы.
  Нет, наш работник не ленив, если хозяин понимает работу, знает, что можно требовать, умеет, когда нужно, возбудить энергию и не требует постоянно сверхчеловеческих усилий".
  Энгельгардт отвечает своим оппонентам, будто цитируя басню Крылова: "Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?" Разбирая их нападки на крестьян, он неизменно показывает, что "образованным людям" свойственны те же пороки, что и тёмным жителям села, подчас в ещё большей степени. И эти параллели буквально бесили либеральных критиков. Вот один из примеров его ответов либералам, обвинявшим крестьян в неуплате долгов и в воровстве:
  Дело не только в том, что "мужик прост, вывертов не знает (Бога боится, не зная законов, страшится суда, тем более, что различные суды судят по-разному, можно невзначай оказаться обвиняемым и загреметь за решётку), он ещё крепок земле и всегда впереди ожидает нужды. Сегодня не отдашь долга - завтра уже не дадут, а кто же знает, что завтра не понадобятся деньги, хлеб, покос, дрова и пр., и пр. Нет, в отношении отдачи долгов мужики гораздо удобнее, чем люди нашего класса, и мне никогда не случалось столько хлопотать о получении с крестьян проданного в долг хлеба, сколько случалось прежде хлопотать о получении из иных редакций денег за статьи. Мужик, говорят, вор; старосты, приставщики, батраки - все, говорят, воры. Опять-таки скажу я: до сих пор ни одного случая воровства у себя не замечал. У старосты на руках и деньги, и хлеб, и вещи, но воровства нет. Авдотья продает творог, молоко, учесть её нельзя, но я уверен, что она всю выручку приносит сполна. На Сидора я также во всём полагаюсь. Некогда старосте идти в амбар - он посылает работника или работницу отпустить хлеб покупателю, взять муку для телят и т. п., а в амбаре и хлеб, и гвозди, и железо, и сало, и ветчина - всё цело, и никто ничего не ворует. Конечно, присмотр, учёт необходим, конечно, всё зависит от подбора людей, от того духа, который сложился в доме, но уже вот почему нельзя сказать, чтобы воровство было развито между крестьянами: когда летом мой сын приезжает на "вакации" (каникулы) в деревню, то он вечно играет и возится с мальчишками из соседней деревни; десятки ребят собираются к нему по праздникам, играют с ним на дворе, бегают по саду, по всем комнатам, и никогда никто из них ничего не тронул, никогда ещё ничего у меня не пропало, даже в саду такие соблазнительные вещи, как клубника, горох, огурцы и пр., целы (разумеется, я всегда отдаю сыну в пользование несколько гряд огурцов, гороху, клубники, смородины и пр., а он делится с ребятами). Вот уже третий год, что я живу в деревне, и за всё время только раз пропал топор, да и то нет основания предполагать, чтобы он был украден, а, может быть, и так затерялся... Я даже не допускаю мысли, чтобы кто-нибудь мог украсть что-нибудь, хотя домашние мои знают, что я судиться не стану и самое большое, что скажу: "Если ты не можешь не воровать, то зачем же ты ко мне нанимался - шёл бы в другое место". Я уверен, что вора засмеют товарищи. Впрочем, я опять-таки не хочу идеализировать крестьянина; я знаю, что бывают и старосты, которые воруют, и работники, которые воруют, что существует поговорка: "не клади плохо, не вводи вора в соблазн"; но знаю также, что существует множество людей, которые убеждены, что каждый крестьянин вор, каждый староста вор, каждый работник вор. Вот почему к тем немногим, которые не считают всех за воров, приходят такие люди, которые не любят воровать, а предпочитают жить спокойно, по совести; те же, которые любят воровать, идут к таким хозяевам, которые всех считают ворами и никому не доверяют. Да ведь и приятнее, должно быть, украсть у того, который всех считает ворами.
  Как бы то ни было, но я думаю, что в отношении воровства мужики отнюдь не хуже людей из образованного класса. Существует поговорка: "казённого козла за хвост подержать - можно шубу сшить", и уж, конечно, не мужики создали эту поговорку.
  Говорят: не присмотри только, работники при посеве сейчас украдут семена. Какая недобросовестность! Семена украсть! У меня, однако ж, ещё ни разу этого не случалось, хотя присмотр не особенный; за круговыми рабочими староста ещё смотрит, но свои батраки сеют без присмотра.
  Конечно, украсть семена во время посева - это из рук вон плохо; но разве не случается, что больным в госпиталях недодают лекарства и пищу?"
  Прежде всего, нужно, чтобы было настоящее, действительное дело, и потом, чтобы был и хозяин...
  Чтобы быть хозяином, нужно любить землю, любить хозяйство, любить эту чёрную, тяжёлую работу. То не пахарь, что хорошо пашет, а вот тот пахарь, который любуется на свою пашню".
  Когда агроном Дмитриев, заведующий хозяйством казенной фермы, написал, что у нас невозможно употреблять улучшенные орудия вследствие "недобросовестности", "невежества" русского крестьянина, Энгельгардт деликатно "отделал" его, рассказав об опыте освоения работниками пахоты плугами. А неудачу Дмитриева он объяснил просто: на казённой ферме лошади были "худы до крайности" и вообще обнаружилась масса упущений. В имении Энгельгардта пахота была выполнена на высшем уровне качества.
  "И кто же пахал? Невежественные, недобросовестные русские крестьяне - "русски свинь", как сказал бы какой-нибудь немец, управитель старого закала или вызванный из-за границы насаждать у нас агрономию профессор заведения, где прежде приготовлялись "агрономы".
  Насчет "русски свинь" Энгельгардт не выдумал, такие суждения были тогда широко в ходу. Он вспоминает, как ехал в вагоне и слышал, как француженка, глядя в окно, тоскливо повторяла: "Ах, что за страна! Никакой культуры!" (разумеется, всё это по-французски). В конце концов Энгельгардт не выдержал и возразил:
  "Ну да, "никакой культуры!", а вот твой Наполеон по этим самым местам бежал без оглядки, а вы с "культурой" города сдавали прусскому улану! А ну-ка пусть попробуют три улана взять наше Батищево (напоминаю, так называлось имение Энгельгардта. - М. А.). Шиш возьмут. Деревню трём уланам, если бы даже в числе их был сам "папа" Мольтке (начальник генерального штаба сначала Пруссии, а затем Германской империи, сыгравший важную роль в победе Германии над Францией в войне 1870 - 1871 годов. - М.А. ), не сдадим. Разденем, сапоги снимем - зачем добро терять - и в колодезь - вот те и "никакой культуры". А не хватит силы, угоним скот в лес под Неелово - сунься-ка туда к нам! увезём хлеб, вытащим, что есть в постройках железного - гвозди, скобы, завесы, - и зажжём. Все сожжём, и амбары, и скотный двор, и дом. Вот тебе и "никакой культуры", а ты город сдала трём уланам".
  Как видите, тут чуть ли не концепция партизанской войны на случаи прихода сильного неприятеля!
  Особенно возмущало Энгельгардта широко распространённое среди помещиков и городской интеллигенции представление о крестьянах как о неисправимых пьяницах:
  "Начитавшись в газетах о необыкновенном развитии у нас пьянства, я был удивлен тою трезвостью, которую увидал в наших деревнях. Конечно, пьют при случае - Святая, никольщина, покровщина, свадьбы, крестины, похороны, но не больше, чем пьём при случае и мы. Мне случилось бывать и на крестьянских сходках, и на съездах избирателей-землевладельцев - право, не могу сказать, где больше пьют. Числом полуштофов крестьяне, пожалуй, больше выпьют, но необходимо принять в расчет, что мужику выпить полштоф нипочем - галдеть только начнёт и больше ничего. Проспится и опять за соху".
  Но интересно то, что Энгельгардт различает разные виды пьянства и алкоголизма у крестьян, постоянно занятых физическим трудом, причём по большей части на свежем воздухе, и у горожан - рабочих, интеллигентов, а также помещиков:
  "... между мужиками-поселянами отпетые пьяницы весьма редки. Я вот уже год живу в деревне и настоящих пьяниц, с отекшими лицами, помраченным умом, трясущимися руками, между мужиками не видал. При случае мужики, бабы, девки, даже дети пьют, шпарко (сильно) пьют, даже пьяные напиваются (я говорю "даже", потому что мужику много нужно, чтобы напиться пьяным, - два стакана водки бабе нипочем), но это не пьяница. Ведь и мы тоже пьем - посмотрите на (рестораны) Елисеева, Эрбера, Дюссо и т. п. - но ведь это еще не отпетое пьянство... Всё, что пишется в газетах о непомерном пьянстве, пишется корреспондентами, преимущественно чиновниками, из городов... Повторяю, мужик, даже и отпетый пьяница - что весьма редко - пьющий иногда по нескольку дней без просыпу, не имеет того ужасного вида пьяниц, ведущих праздную и сидячую комнатную жизнь, пьяниц, с отекшим лицом, дрожащими руками, блуждающими глазами, помрачённым рассудком. Такие пьяницы, которых встречаем между фабричными, дворовыми, отставными солдатами, писарями, чиновниками, помещиками, спившимися и опустившимися до последней степени, между крестьянами - людьми, находящимися в работе и движении на воздухе, - весьма редки, и я еще ни одного здесь такого не видал, хотя, не отрицаю, при случае крестьяне пьют шпарко. Я часто угощаю крестьян водкой, даю водки помногу, но никогда ничего худого не видел. Выпьют, повеселеют, песни запоют, иной, может, и завалится, подерутся иногда, положительно говорю, ничем не хуже, как если и мы закутим у Эрбера. Например, в зажин ржи я даю вечером жнеям по два стакана водки - хозяйственный расчет: жней должно являться по 4 раза десятину (плата от десятины), но придет по 2, по 3 (не штрафовать же их); если же есть угощение, то придёт по 6 и отхватывают половину поля в один день - и ничего. Выпьют по два стакана подряд (чтобы скорее в голову ударило), закусят, запоют песни и веселые разойдутся по деревням, пошумят, конечно, полюбезнее будут с своими парнями (а у Эрбера разве не так), а на завтра опять, как роса обсохнет, на работу, как ни в чем не бывало".
  Пьянство крестьян часто бывало вынужденным и насаждалось властями (торговля водкой давала до четверти всех доходов бюджета, плюс продажа табака и пр.) и кабатчиками. Вот как напился допьяна уже знакомый нам крестьянин Дёма:
  "Но вот, наконец, смолотили первую рожь и повезли "новь" на мельницы, - едва ли один из ста вернулся с мельницы не выпивши. Оно и понятно: человек голодал целый год, а теперь хлеба - по крайней мере до Покрова - вволю. Нам, которые никогда не голодали, нам, которые делаем перед обедом прогулку для возбуждения аппетита, кончено, не совсем понятно положение голодавшего мужика, который, наконец, дождался "нови". Представьте, однако, себе, что Дёма, который неделю тому назад бегал, хлопотал, кланялся, на коленях ползал перед содержателем мельницы, выпрашивая пудик мучицы, теперь счастливый, гордый... сидит на телеге, в которой лежат два мешка нового чистого хлеба! Содержатель мельницы, который неделю тому назад, несмотря на мольбы, не одолжил Дёме пуда муки, встречает теперь его ласково, почтительно величает Павлычем. Дёма, кивнув головой мельнику, медленно слезает с телеги, сваливает мешки и в ожидании очереди - нови-то навезли на мельницу гибель, - когда придётся ему засыпать, идет на мельничную избу, откуда слышатся песни и крики подгулявших замельщиков. - А! здравствуй, Демьян Павлыч! здравствуй, Дёма! что, новь привез? - Ну, сами посудите, как тут не выпить! Поймите же радость человека, который всю зиму кормился кусочками, весну пробился кое-как, почасту питаясь одной болтушкой из ржаной муки и грибами, когда у этого человека вдруг есть целый куль чистого хлеба, - целый куль! В избе Дёму толпа подгулявших замельщиков зовет за свой стол. Дёма требует стакан водки, калач, огурцов; ему с почтением подают и водку, и закуску, не требуя денег вперед, как это обыкновенно водится, потому что его рожь стоит на мельнице. На тощий желудок водка действует быстро; после одного стакана Дёма охмелел, требует ещё водки. Через полчаса Дёма уже пьян... Когда проспится, расплачивается рожью".
  И сегодня некоторые российские авторы разоблачают миф о многовековом и поголовном пьянстве на Руси (особенно много пишет об этом Владимир Мединский), но, на мой взгляд, делают это менее предметно и талантливо, чем делал в своё время Энгельгардт.
  Конечно, надо признать, что пьянство в России существовало, но в равной мере как среди крестьянства, так и среди городского населения, в том числе среди бар и интеллигентов. Может быть, крестьяне пили "редко, да метко" - по праздникам и как следует, а у бар - постоянно (перед обедом, для аппетита...). Так пьют во всех "цивилизованных" странах. А с точки зрения ревнителей трезвости "от младых ногтей", и сам Энгельгардт, и крестьяне, которых он угощал водкой - пьяницы или, по-научному, "страдающие алкогольной зависимостью", с этим тоже спорить не стану. Но до полного перехода народа на трезвый образ жизни, с абсолютным отказом от алкоголя, ещё очень далеко. (Ведь "трезвенники" считают даже причащение в церкви хлебом и красным вином, разбавленным водой, - "телом и кровью Господа", в количестве чайной ложечки, нарушением трезвого образа жизни, и лекарства, настоянные на спирте, предлагают употреблять, сначала выпарив его спиртовую составляющую.) Поэтому различать, хотя бы с точки зрения работодателя, иногда выпивающих и пьяниц, которые жить без алкоголя не могут, всё же необходимо, хотя и те, и другие - "страдающие алкогольной зависимостью" (но в разной степени).
  Когда я слушал жаркие споры в Государственной думе РФ или на общественных слушаниях по поводу того, на каком расстоянии от школы допустимо размещение торговых точек, где продаётся алкоголь, и т.п., мне казалось, что эти их рассуждения - плод их собственного интеллектуального творчества. Но читаю у Энгельгардта:
  "Я совершенно убеждён, что разные меры против пьянства - чтобы на мельнице не было кабака, чтобы кабак отстоял от волостного правления на известное число сажен (экая штука мужику пройти несколько сажен - я вот за 15 вёрст на станцию езжу, чтобы выпить пива, которого нет в деревне) и пр. и пр. - суть меры ненужные, стеснительные и бесполезные".
  Оказывается, споры умных депутатов и общественников - это всего лишь пережёвывание идей полуторавековой давности (я говорю не о пользе или бесполезности таких мер, а лишь о времени появления подобных предложений и степени самостоятельности суждений их авторов).
  Но вернусь к полемике Энгельгардта с теми, кто обвинял крестьян во всяких грехах и пороках. Он, возражая критикам-обличителям, которые обвиняли мужиков в том, что они не выполняют взятых на себя обязательств, не возвращают долги, отмечал честность крестьян:
  "Работу - если обязавшийся не умрёт, не заболеет, - мужик так или иначе всегда выполнит, к чему его можно заставить, даже не прибегая к суду, между тем как взыскать по расписке деньги и по суду очень трудно или даже, большею частью, невозможно. В самом деле, положим, что есть расписка, положим, что мужик не отказывается от долга, положим, что мировой судья присудил взыскать и выдал исполнительный лист - что же дальше? Взыскать по исполнительному листу трудно, потому что продать имущество крестьянина нельзя, когда есть недоимки, а если их и нет, то нельзя продать без разрешения его начальства, которое должно указать, что именно можно продать, не разоряя крестьянина и не лишая его возможности вести своё хозяйство. Работу же, на которую крестьянин обязался, начальство заставит его выполнить, хотя бы у него самого свой хлеб оставался несжатым... Крестьянин почти никогда не отказывается от долга, если он действительно считает себя должным; если он не платит долга, то только потому, что ему нечем уплатить, и всегда просит рассрочки, берется выплатить долг работой и т. п. Поэтому никто долговых дел до суда и не доводит".
  Конечно, если с должника не спрашивать, он может и не заплатить долг. Но, - спрашивает Энгельгардт своего интеллигентного коллегу, - если вы раздадите имеющиеся у вас деньги своим знакомым и не будете интересоваться, когда же они вернут долги, многие ли из них явятся к вам, чтобы расплатиться по долгам?
  Честным может быть даже кабатчик, хотя это большая редкость. Энгельгардт заезжает в кабачок, в который "хозяин-вахмистр с хозяйкой Сашей своею приветливостью, честностью, отсутствием свойственной кабатчикам жадности к наживе привлекали всех".
  Безусловно честны граборы-артельщики, которыми Энгельгардт не перестаёт любоваться, видя в них какие-то особые, благородные, разумные черты. Напомню: "В артели граборы всегда отлично ведут себя, ни пьянства, ни шуму, ни буйства, ни воровства, ни мошенничества. Артель не только зрит за своими членами, но, оберегая от всяких подозрений свою добрую славу, наблюдает за всем, что делается в усадьбе, дабы не случилось какого воровтва, подозрение в котором могло бы пасть на граборов". К тому же у граборов развито эстетическое чувство, и если они видят, что имеют дело с нанимателем - настоящим хозяином, то всегда проявят инициативу и подскажут, как сделать, чтобы очищенный луг и вырытая канавка выглядели красиво, где следует среди луга - именно для красоты - оставить раскидистое дерево и пр.
  Кстати, о красоте. Энгельгардт, бывая на всех крестьянских праздниках, мог убедиться, что при всей убогости и нищете крестьян, в их быту было много проявлений стремления к красоте. Он приводит слова песни, которую поют бабы, когда совместно на толоке рубят капусту. Удивительны слова, удивителен ритм, жаль, что тогда было невозможно записать мелодию песни. Мы, современные русские, по сути, не знаем русской песни. То, что обычно преподносится как русские народные песни, это, по большей части, песни, написанные композиторами на стихи русских поэтов XIX века ("Что стоишь, качаясь, тонкая рябина", "Степь да степь кругом..." и пр.) Академические хоровые коллективы и прославленные солисты поют русские песни в такой обработке, что там подчас от исходного материала ничего не остаётся, а фольклорные коллективы записывают старинные песни в исполнении старух, вряд ли способных донести до слушателей их красоту. Даже песня "Не одна во поле дороженька...", которую, видимо, знали в тот век все читатели "Певцов" из "Записок охотника" Тургенева, ныне мало кому известна, потому что если и исполняется знаменитыми артистами, то в сокращённом виде. Лемешев пел из неё, сколько мне помнится, четыре строфы, Козловский - шесть, и лишь Штоколов добирался до заключительного куплета: "Коли найдёшь лучше меня - меня позабудешь. Коли найдёшь хуже меня - меня воспомянешь". В старом (советском фильме "Глинка" (а композитор родом из тех мест, где потом хозяйствовал Энгельгардт) молодая крестьянка, качая зыбку с ребёнком, тихо напевала, напутствуя своего суженого (за давностью лет могу что-нибудь в словах напутать): "Так иди ж, иди ж, ясный сокол мой, Ясный сокол мой, мил сердечный друг. Буду ждать тебя тёмной ноченькой, Тёмной ноченькой, ясной зоренькой". Тут веришь, что это подлинная народная песня, из тех, на которых воспитывался музыкальный вкус Глинки. И мелодия её настолько русская, что, кажется, может служить эталоном русскости в музыке.
  Помнится, довелось мне быть на концерте хора Полянского, и там молоденькая солистка с ангельским голосом спела песню "Ты повянь, повянь, бурь-погодушка". Зал аплодировал так, что, кажется, стены могли обрушиться. Артисты много раз выходили, кланялись, но на "бис" песню так и не спели. (Кажется, это вообще принцип Полянского.) Песня меня так очаровала, что я, несмотря на вечную занятость, прослушал все диски с записями хора, какие удалось найти, но там этой песни не оказалось. Так и не услышал я ещё раз этот шедевр.
  Следующее обвинение крестьян со стороны помещиков и либеральных журналистов Энгельгардт отбивает с лёгкость, простым сопоставлением доводов обличителей с действительностью:
  "Много слышно жалоб на то, что у крестьян слишком много праздников и притом в самое рабочее время... Крестьяне, например, не работают - опять-таки не все - на Бориса (24-г июля), потому что Борис сердит, как они говорят, и непременно накажет, если ему не праздновать, или баба, жавши рожь на Бориса, руку порежет... На Касьяна же крестьяне работают, хотя он тоже сердит, работают потому, что Касьян немилостив, - не стоит ему, значит, праздновать, отчего ему, Касьяну, и бывает праздник только в четыре года раз.
  ... у крестьян праздников меньше, чем у чиновников. Крестьяне празднуют, как и чиновники, все годовые праздники с тою только разницею, что на Светлое Воскресенье празднуют всего три дня, а во многие другие праздники не работают только до обеда, то есть до 12 часов. Например, у меня всегда берут лён на Успенье, и часто случалось, что в этот день приходило до 60-ти баб. Кроме того, по воскресеньям, в покос, даже в жнитво, крестьяне обыкновенно работают после обеда: гребут, возят и убирают сено, возят снопы, даже жнут. Только не пашут, не косят, не молотят по воскресеньям - нужно же и отдохнуть, проработав шесть дней в неделю. Правда, у крестьян есть некоторые особенные праздники: например, они празднуют летней Казанской, Илье, в некоторых местностях Фролу и некоторым другим святым, но зато крестьяне не празднуют официальных дней. Сколько я понимаю, праздновать такие дни несовместимо с понятиями крестьян, потому что некому праздновать: крестьяне празднуют какому-нибудь святому. Праздновать день своего рождения также вовсе не в обычае у крестьян, именины еще крестьяне, особенно побывшие в городах и при господах, празднуют, но и тогда только, когда носят имя известного святого, например, Ивана, Ильи, Кузьмы, Михаила, но если имя малоизвестное, то крестьянин большею частью и не знает, когда он - именинник.
  Если всё сосчитать, то окажется, что у крестьян, у батраков в господских домах праздников вовсе не так много, а у так называемых должностных лиц - старост, гуменщиков, скотников, конюхов, подойщиц и пр. и вовсе нет, потому что всем этим лицам и в церковь даже сходить некогда".
  Но, кажется, венцом либерального охаивания всего русского был доклад агронома во время губернской сельскохозяйственной выставки:
  "...господин агроном заявляет, что он получил хозяйственное образование в высшем агрономическом заведении, был послан для усовершенствования за границу и, наконец, заведовал хозяйством казенной формы, где убедился, что у нас неприменимы те улучшенные способы полевозделывания, которые употребляются за границею, что мы не можем употреблять улучшенные орудия, разумеется, вследствие "недобросовестности русского крестьянина", вследствие "невежества и бессовестности" батраков, вследствие "безответственности и известных нам качеств русского крестьянина относительно его пренебрежения и невнимания к чужой собственности". Дело, видите ли, в том, что когда агроном заведовал казенной фермой, то с ним случилось то, что случилось со многими хозяевами, которые без толку заводили плуги и разные улучшенные машины. Оказалось, что орудия и машины не производили того количества работы, которое полагается, что их портили и ломали, что лошади были худы и искалечены, что в рабочем сарае не было порядка, и орудия сваливались без разбору в кучу, "так что часто рабочий, выезжая в поле, опаздывал двумя часами, собственно, за невозможностью вытащить нужное орудие, что у него в хозяйстве пошла ломка орудий с ежедневной потерей различных частей снарядов и инструментов" и т. д. и т. д. Агроном, конечно, свалил всё на недобросовестность, невежество и прочие дурные качества русского крестьянина, пришёл к убеждению, что с таким народом ничего не поделаешь, и забраковал все улучшенные орудия. Затем, на основании различных соображений, агроном пришёл к заключению, что у нас неприменима плодосменная система, что мы не можем сеять клевер, не можем употреблять искусственные туки, улучшать скот и пр. Так что мы должны оставаться при старой трехпольной системе хозяйства, отдавать земли на обработку крестьянам издельно, с их орудиями и лошадьми, вести такое же скотоводство, как прежде, словом, делать то, что делается нынче в падающих год от году хозяйствах".
  Можно себе представить, насколько дико было слышать это Энгельгардту, у которого и клевер сеяли, и систему полеводства применяли самую совершенную. Но вступать в полемику с докладчиком не было смысла, ибо из всех землевладельцев губернии добровольно на выставку приехал один только Энгельгардт, по обязанности прибыли владельцы имений, товары которых послужили экспонатами, и докладчик выступал в полупустой аудитории.
  А что касается взгляда либералов на русский народ, то он и по сей день остаётся таким, какой высказал докладчик. Некоторые либералы, ожесточившись на не принимающий их взглядов народ, в исступлении приходят к выводу, что единственно правильное решение "русского вопроса" - это очистить нашу землю от этого быдла и ждать, когда её заселят представители более цивилизованных народов...
  Особенно высоко ценил Энгельгардт артельный труд крестьян:
  "В артели граборы всегда отлично ведут себя, ни пьянства, ни шуму, ни буйства, ни воровства, ни мошенничества... Все граборы пьют охотно, любят выпить, и когда гуляют дома, то пьют много, по-русски, несколько дней без просыпу, но в артелях ни пьяниц, ни пьянства нет. Никто в артели не пьёт в одиночку, а если пьют, то пьют с общего согласия, все вместе в свободное время, когда это не мешает работе".
  Работа у артели общая, но это не означает, что кто-то в артели мог укрыться за чужой спиной:
  "Вообще согласие в артели замечательное, и только работа производится в раздел, причем никто никогда друг другу не помогает, хоть ты убейся на работе".
  Многие видят в этом проявление индивидуализма крестьян. А, может быть, это просто нежелание поощрять паразитизм, стремление к тому, чтобы каждый трезво оценивал свои силы и не вступал бы в артель, где он будет "слабаком", а искал поприще для приложения своих усилий в соответствии со своими физическими свойствами?
  Энгельгардт сам часто пишет об индивидуализме крестьян, и это может сбить с толку современного читателя. В действительности индивидуализм и конкуренция, лежащие в основе жизнеустройства и мировоззрения Запада, для русских крестьян были неприемлемы. У нас был совершенно особый индивидуализм - индивидуализм общинников. Да, каждый обрабатывал свой надел, но многие работы выполнялись сообща, и лишь потом происходил раздел продукции. В голод те, кто раньше других почувствовал на себе его мертвящую хватку, шёл "в кусочки", и ему подавали другие "индивидуалисты", ибо на следующий год просящий и подающий могут поменяться местами.
  Чтобы наглядно показать различие двух видов индивидуализма, приведу такие примеры.
  В Англии на текстильной фабрике у всех работников часто обрывалась нить, работа станка останавливалась до устранения причины перерыва в работе. И лишь у одного работника станок работал без остановок. Хозяин фабрики спросил этого "отличника", в чём его секрет. "Отличник" не стал брать патент, но не открыл секрета своим коллегам. А хозяину пообещал секрет раскрыть, если тот, в свою очередь, гарантирует ему до конца его трудовой деятельности в обеденный перерыв подавать бесплатно кружку пива. Договор был заключён и неукоснительно выполнялся обеими сторонами.
  В СССР тоже бывали рационализаторы, добивавшиеся значительного повышения производительности своего труда. Но когда на это обращала внимание администрация предприятия, или информация о новаторских идеях доходила до "верхов", к "отличнику" направлялись делегации коллег с других предприятий того же профиля, он становился руководителем школы передового опыта, о его новшествах сообщали газеты, издавались информационные листки...
  Сталин очень чётко определил разницу между капиталистической конкуренцией и социалистическим соревнованием. Конкуренция требует: "добивай отстающего". Соревнование требует: "делись своим передовым опытом и добивайся общего подъёма".
  Соревнование - естественное проявление стремления человека выделиться, полнее реализовать себя. Конкуренция - извращение этого естественного стремления в мире погони за максимальной прибылью. Индивидуализм русских крестьян был ближе к соревнованию, чем к конкуренции, к погоне за прибылью. Русский крестьянин не был "экономическим человеком", тип которого выработала цивилизация Запада. "Всех денег не заработаешь", - рассуждал Энгельгардт, и так же считали русские крестьяне, в отличие от кулака, для которого деньги были главной ценностью в жизни. Поэтому русский человек - в основе своей человек антикапиталистический и даже антибуржуазный, разумный достаток ему дороже изматывающей и всепоглощающей погони за деньгами, излишествами, престижными вещами и роскошью. Вряд ли крестьяне согласились бы с "законом Шмелёва" (автора статьи "Авансы и долги" в "Новом мире", положившей начало публичным обличениям советского строя в "перестройку") "что экономически эффективно, то и нравственно", ибо русская душа не приемлет экономически эффективных, но безнравственных решений. (А Николай Шмелёв жил вполне благополучно, часто критиковал, как и многие другие бывшие "прорабы перестройки", нашу, уже российскую, действительность, стал академиком, директором академического института, и скончался, окружённый почётом, сравнительно недавно).
  Крестьянин, как человек неэкономический, из последних сил держался за свой земельный надел, хотя любой экономист доказал бы ему убыточность такого подхода. Доход с надела был ниже той зарплаты, какую крестьянин получал бы, продав свою землю и став батраком. Но, оставшись без земли, он переставал быть членом общины и выпадал из сложной системы связей в ней, гарантирующих ему право на жизнь. Приватизация земли, купля-продажа наделов вела к "раскрестьяниванию" крестьянства, к образованию того самого безземельного кнехта, без которого немыслим аграрный строй, основанный на фермерстве. А на этот путь толкали крестьян и государство, и воспитанные на западной культуре помещики, и экономисты, для которых прибыль была высшим критерием эффективности хозяйства. Так в жизни русского крестьянства столкнулись между собой экономика жизни и экономика прибыли, или, по Аристотелю, экономика и хрематистика.
  Когда кому-нибудь из крестьян нужна помощь односельчан, он приглашал их на "толоку". Как уже отмечалось выше, "работа "из чести", толокой, производится даром, бесплатно; но, разумеется, должно быть угощение, и, конечно, прежде всего водка... "Толочане" всегда работают превосходно, особенно бабы, - так, как никогда за подённую плату работать не станут...".
  Может быть, потому так хорошо работают крестьяне на толоке, что это всё-таки разновидность "общего дела", которого всегда жаждет русская душа, пусть и не всенародного, а пока лишь в рамках одной деревни?
  И ещё один ответ Энгельгардта своим оппонентам заслуживает внимания. Он утверждал, что властолюбия среди крестьян не наблюдалось, да и не очень верили они в новые земские учреждения:
  "Крестьянам всё равно кого выбирать в гласные - каждый желает только, чтобы его не выбрали". Зато в делах, прямо их касающихся, крестьяне очень тщательно следили за тем, кому поручается та или иная должность. Так, деревня, взявшая в аренду имение у помещика, для охранения построек, зерна и пр. нанимает как бы старосту, причем выбирает его не из своей среды, но на стороне, чтобы это был действительно сторонний человек, не имеющий ничего общего с членами артели, чтобы не потакал своему куму или свату в ущерб благосостоянию остальных членов общины".
  Энгельгардта поражала, когда он слышал мужицкие рассуждения на сходках, - "свобода, с которой говорят мужики. Мы говорим и оглядываемся, можно ли это сказать? а вдруг притянут и спросят. А мужик ничего не боится. Публично, всенародно, на улице, среди деревни мужик обсуждает всевозможные политические и социальные вопросы и всегда говорит при этом открыто всё, что думает. Мужик, когда он ни царю, ни пану не виноват, то есть заплатил всё, что полагается, спокоен. Ну, а мы зато ничего не платим". (Имеется в виду то, что основное налоговое бремя тогда ложилось на крестьян.) Правда, политические суждения мужика были часто настолько далеки от реальности, что их вроде бы и опасаться властям было нечего.
  Тёмным, невежественным крестьянам был присущ глубокий и искренний патриотизм, находивший такие формы проявления, которые оставались незамеченными или непонятыми людьми из интеллигентного общества. Особенно это проявилось во время русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов. Тогда "от мужиков можно было услышать: "Оно там что Бог даст, а нужно до Костиполя дойти... вот только бы Китай поддержал... Никакой ненависти к турку, вся злоба на неё, на англичанку (а, чтобы её одолеть, надо в свою веру перевести). Турка просто игнорируют, а пленных турок жалеют, калачики им подают". Это - мужики и барыни, а мещане, купцы, чиновники-либералы пленных и побить бы готовы. И если чиновный Петербург боялся начинать войну, то мужик не страшился: "Неужто ж наша сила не возьмёт, когда на рукопаш пойдёт?"
  Энгельгардт признаётся, что и сам поддался таким настроениям:
  "Разговорились с соседом-помещиком. Его, только что возвратившегося из-за границы, видимо, поразила происшедшая во всём перемена. Разумеется, разговор тотчас же зашел о войне. Помещик, находившийся еще под влиянием заграничных и петербургских впечатлений, высказывал сомнение в успехе. Я же нисколько не сомневался, говорил с энтузиазмом, доказывал, что, когда люди сражаются за идею, они всегда побеждают... что тут дело не в более или менее усовершенствованном оружии, что и набранная от сохи мужицкая рать, вооруженная топорами, одержит верх. Становой, хотя и не горячился так, как я, но, как начальство, тоже меня поддерживал. Сосед приводил обыкновенные доказательства о молодости солдат, а я сыпал примерами из французских войск прошедшего столетия...
  - А Дунай?
  - Дунай. Этакие-то не перейдут! - указал я на ввалившуюся в комнату толпу здоровых, молодых солдат, которые, промёрзнув в холодных вагонах, забежали погреться и, потопывая ногами, окружили солдатский стол с водкой. - Этакие-то не перейдут! Вы посмотрите только на них! И Дунай перейдём, и Балканы, и турецкую землю заберём, и Константинополь возьмём. Может, и побьют нас вначале, но в конце концов всё заберём.
  - Ну, положим, - согласился сосед, - что турок разобьем, но уж Константинополь не возьмем - этого Европа никогда не дозволит. Вы прочитали бы только, что пишут, что говорят за границей.
  - И Европу расколотим! И в Европе мужик будет за нас. Кто пишет против нас? Английские, немецкие, венгерские, турецкие баре. Вот кто пишет, а мужик и в Европе за нас будет".
  Ну, а в споре с соседом, думается мне, Энгельгардт был неправ. Долго ещё русские не могли усвоить предупреждение Н.Я. Данилевского насчёт того, что Европа - это вечный враг России. Не дал бы Запад России взять Константинополь. И не одни баре Запада враждебно относятся к России, но и "мужик в Европе" тоже. Выше было показано, как маркиз де Кюстин откровенно написал, что ненавидит Россию, её правительство и всё её население, и это его чувство раздело большинство жителей Европы. И в СССР до 22 июня 1941 года многие ещё верили, что германский "мужик", пролетариат, в случае нападения Гитлера на Страну Советов поднимется и повернёт штыки против нацистской власти. Дорого нам тогда обошлась эта вера. Но вернусь к русско-турецкой войне: "Кастиполя не взяли. Недоумение какое-то было. Появились раненые воины. Пошло ликование. Недоумевают, но все чего-то ждут, на что-то надеются..."
  Зря надеялись. Война, затеянная авантюристами, кончилась как-то странно. Русские войска подошли к Константинополю, но весь Запад восстал против России, посыпались угрозы совместной его акции против нашей страны. Россия потеряла около 25 тысяч солдат и офицеров убитыми и умершими от ран и более 55 тысяч ранеными. Война дорого обошлась России и в финансовом отношении. В этом состоянии противостоять давлению стран Запада она не могла. Мирный договор, заключённый в Сан-Стефано, был в целом выгоден для России. Но враждебно настроенные по отношению к России западные державы потребовали созыва европейского конгресса в Берлине, на котором договор был пересмотрен в худшую для нас сторону. Так что недоумение русских людей по поводу странных итогов войны можно было понять. Но это не ставит под сомнение их патриотизм:
  "Казалось бы, можно ли интересоваться тем чего не знаешь, - спрашивает Энгельгардт, - можно ли сочувствовать войне, понимать её значение, когда не знаешь, что такое Царьград?
  А между тем, неся все тягости войны, которых не может чувствовать мужик, слыша всюду толки о победах, о поражениях, находясь, посредством писем, в тесной связи, со сражающимися под Плевной, Карсом своими детьми и братьями, может ли мужик оставаться равнодушным ко всему этому...
  Каждая отдельная личность как будто совершенно равнодушна, как будто совершенно безучастна, не имеет никакого представления о деле, повинуется только приказанию нести деньги, сушить капусту (для войск), вести в город сына или мужа...
  Брат Фоки, Дмитрок, солдат, находящийся где-то там, около Шипки, просит прислать денег; "Трудно без денег, - пишет он, - потому что иной раз сухарей не подвезут и голодать приходится, а будь деньги, купил бы у болгарина хлебец!". (Это у того болгарина, за освобождение которого русские положили десятки тысяч жизней.) Но у Фоки ничего нет. Он еле прокармливает своё семейство в нынешний год, когда и в "кусочках" плохо подают. Узнав о письме, деревня сама, по собственной инициативе, без всякого побуждения со стороны начальства, решила имеющиеся у неё общественные деньги, три рубля, предназначавшиеся на выпивку, послать от мира Дмитроку.
  На днях крестьянин Иван Кадет пришел просить Семёныча (молодой человек, обучавшийся в земледельческом училище, теперь изучающий у меня практическое хозяйство в качестве работника) написать Дмитроку письмо.
  - Мир посылает поклон и три рубля денег от мира: от всех домохозяинов, значит".
  Вот и полетели эти три крестьянских рублика на фронт, возможно, восполняя нехватку средств у государства, убытки от нерасторопности чиновников или воровства интендантов. Вряд ли кто-нибудь сосчитал, сколько таких рубликов и трёхрублёвок ушло воинам из бедных российских деревень, жители которых, возможно, сами побирались и выжили в голодный год только благодаря поданным им "кусочкам". И крестьяне жертвовали свои трудовые копейки чаще, чем чиновники.
  Когда во время Великой Отечественной войны председатель колхоза Ферапонт Головатый послал из собственных средств сто тысяч рублей на оборону страны, понятно, откуда в историческом разрезе идёт эта патриотическая традиция. Сталин этот поступок оценил и ответил Головатому благодарственной телеграммой, которая тотчас же была напечатана в газетах и оглашена по радио. С этого начался нескончаемый поток добровольных пожертвований ради победы .
  С самой хорошей, христианской стороны характеризует крестьян выработанная ими система взаимовыручки, особенно действенная в неурожайные годы, когда смоленским крестьянам приходилось туго. Она буквально спасала их. Кончался в семье хлеб - и кто-то из её членов шел "побираться кусочками". "С голоду никто не помирает благодаря этой взаимопомощи кусочками..."
  Основа этой системы - чисто религиозная, воплощение - практическое:
  Не подать кусочек, когда есть хлеб, - грех". И пока в доме есть хлеб - подают просящим, а кончится - и сами идут "в кусочки". Представить такое в наши дни, кажется, просто невозможно.
  Большинство крестьян, с которыми судьба сталкивала Энгельгардта, отличались безукоризненной честностью. Они относились к нему с уважением не только как к хорошему хозяину, но и уважая его заслуги перед Отечеством: "Я... когда-то был военным, что особенно уважается народом: "был военным, значит, видал виды, всего попробовал - и холоду, и голоду..."
  Хотя Энгельгардт и подчёркивает, что крестьяне по природе собственники, он всё же отмечает, что среди них нередки были люди бескорыстные, совершенно лишённые меркантильного духа. Вот Савельич, бывший крепостной, затем проживавший в городах и работавший кондитером, помыкавшийся по всему белу свету и прибившийся в конце концов к Батищеву, Каждый раз, накупив на свои скромные средства сахару, он из подручных средств готовит к ярмарке конфеты. "В конце концов торговля эта всегда Савельичу - в убыток... Всё это происходит не от того, чтобы Савельич не умел расчесть, напротив, он превосходно всё рассчитывает, знает, сколько пошло сахару - при всех своих кондитерских приготовлениях он всегда взвешивает свои материалы, - сколько приготовлено конфет, почём следует продать конфеты, чтобы получить рубль на рубль барыша, и, отправляясь на ярмарку, твёрдо убеждён, что у него товару на два рубля и он заработает рубль за свои труды, но, возвращаясь, приносит только 60 копеек. Такая недовыручка происходит оттого, что Савельич, по своей доброте, большую часть товара раздаривает своим бесчисленным знакомым, которые все его очень любят. Как бы то ни было, это приготовление и продажа конфет составляют величайшее наслаждение для Савельича..."
  Во времена Энгельгардта деревня была почти поголовно неграмотной, но считать умели крестьяне превосходно.
  "Счетоводом" в имении был мужик Иван, который отмечал приход и расход продуктов и денег зарубками на деревянных бирках, крестами, палочками, кружками, точками, одному ему известными, и никогда не ошибался".
  Остается только удивляться необыкновенной памяти крестьян. И их пониманию природы тоже. Вот "старуха", которая у Энгельгардта ухаживала за скотом.
  "Лечит она скот превосходно... чистым воздухом, солнечным светом, подходящим кормом, мягкою подстилкой, внимательным уходом, лаской..." Поворчит она на плохую погоду - и спохватится: "Всё Божья воля; Бог не без милости, он, милосердный, лучше нас знает, что к чему". И неурожай принимался по-христиански, с глубокой верой в Божественный промысл и с терпением: "Всё Божья воля: коли Бог уродит, так хорошо, а не уродит - ничего не поделаешь".
  Энгельгардта восхищал артистизм труда в артелях граборов (землекопов-профессионалов):
  "Инструменты грабора, заступ и тачка... доведены до высокой степени совершенства. Применяет грабор эти инструменты опять-таки наисовершеннейшим образом... Такой человек не сделает лишнего взмаха заступом, не выкинет лишнего фунта земли и для выполнения каждой работы употребит минимум пудо-футов работы... Особенно поймешь всю важность наладки инструмента, когда увидишь, как работает человек из интеллигентных, которому нужны месяцы работы для того только, чтобы понять всю важность и суть наладки - не говорю уж выучиться насаживать и клепать косу, делать грабли, топорища, оглобли и тысячи других разнообразнейших предметов, которые умеет делать мужик".
  И если интеллигенты часто пренебрежительно относились к этому универсальному уменью мужика, то и крестьяне, в свою очередь, "так называемый умственный труд" (учителя, например) ценили очень дёшево, но не потому, что не понимали важность образования вообще. А потому, что та школа, какую устроили для их детей образованные земцы, не казалась им нужной и полезной. Церковно-приходская школа, видимо, была крестьянам ближе. Но, помнится, читал я у Глеба Успенского суждения стариков о прежней школе, где учили детей читать по Псалтири, а за плохую успеваемость или плохое поведение били линейкой по рукам. "Не тому учат, и строгости нет" - вот был приговор стариков земской школе. "Как же так? - возражали земцы,- в нашей школе изучают химию, и крестьянский сын благодаря этому сможет грамотно приготовить компосты и иные естественные удобрения, польза от этого несомненная". Да, в искусстве наживы школа земцев была полезнее, но при обучении по Псалтири ребёнок с детства получал наставление: "Будь милосерден, не сдирай шкуру с ближнего!". Ясно, что для либеральных земцев такие уроки в школе были совершенно излишними.
  Но главной школой для крестьянских детей была жизнь в семье и участие в семейном труде. Есть много книг и брошюр типа "Как крестьяне детей воспитывали", написанных очень благочестивыми авторами. Привожу с минимальными сокращениями статью под таким названием (если не ошибаюсь, её автор - журналист Анастасия Кузнецова):
  "Русская крестьянская семья - уникальный "организм", где детей воспитывали без посторонней помощи, опираясь на неписаный свод законов - простых и удивительно мудрых...
  Детство. В типичной крестьянской семье детей рождалось много, но, к сожалению, многие из них умирали от болезней в первые годы жизни. И хотя для бедных семей очередной ребенок означал появление "лишнего рта", а для зажиточных - потенциального помощника в трудах, родители с одинаковым смирением воспринимали и рождение, и смерть младенцев. Это не значит, что детей не любили - матери, безусловно, испытывали к своим чадам самые нежные чувства, но жестокие жизненные реалии заставляли людей обрастать психологической бронёй.
  Новорождённого клали в зыбку - плетеную люльку, подвешенную к потолку, где он и спал, пока не вставал на ножки. Уход за ним был минимальным: во-первых, потому что мать практически всегда была занята работой, а во-вторых, потому что крестьянки считают: ребёнка достаточно перевернуть в сутки раза два-три, чтобы он не промок. С этой целью под младенца подкладывают кучу тряпок.
  Научившись ходить, карапуз передвигался по избе, преимущественно в одной короткой рубашонке, занимая себя разными подручными предметами. Присматривать за ним могли бабушка с дедушкой или кто-то из старших детей. В холодное время года малыш обычно находился в помещении, так как с зимней одеждой для малышей в то время было туговато, а в тёплое - выходил на улицу, где бегал по земле босиком опять-таки под присмотром юных нянек, которым могло быть около четырех-пяти лет.
  Основу детского питания составляло материнское молоко... Вместо соски у крестьянского ребёнка была "жёвка" - тряпица с завернутым в нее жёваным мякишем хлеба. Примерно в полгода кроха получал прикорм в виде молочной гречневой каши, а в год пробовал похлебку.
  В три года малыш уже ел то же, что и старшие члены его семьи, спал вместе с другими детьми на полатях и вёл вполне самостоятельную жизнь... мог играть на улице, будучи предоставленным самому себе. Подрастая, девочки играли в тряпичные или соломенные куклы, которые сами себе и изготовляли, а мальчики - в мяч или в "лошадку", в роли которой выступала обычная палка. По мере взросления у разнополых детей становилось все меньше общих занятий, игры чётко подразделялись на "мальчишечьи" и "девчоночьи".
  Отрочество. В свой седьмой день рождения ребенок становился отроком или отроковицей. В честь этого события ему выдавались первые в жизни порты (штаны) или длинная девичья рубаха. Детей активно привлекали к труду - разумеется, с учетом возрастных особенностей: работу давали по силам, постепенно увеличивая нагрузку, а в свободное время позволяли гулять.
  Поручения раздавали без лишних церемоний - в приказном тоне, но перечить в ответ никому из отроков в голову не приходило. Авторитет отца был непререкаем и подчёркнуто поддерживался матерью.
  С десяти лет мальчики под наблюдением взрослых уже боронили поле, с двенадцати - пахали, а в четырнадцать - наравне с отцами участвовали в любых полевых работах. В том, чтобы запрячь лошадь или выпасти скот, они также не видели ничего сверхъестественного. Девочек лет с одиннадцати сажали за прялку, с тринадцати - обучали шитью и вышиванию, в четырнадцать поручали вымачивать холсты. Одновременно с этим юные хозяйки учились доить коров, печь хлеб и делать всё, что было необходимо в крестьянском быту.
  Кроме трудового воспитания, отроки и отроковицы впитывали в себя и понятия о крестьянской морали. Детей учили почтению к родителям и старшим, милосердию к нищим и убогим, благоговению перед трудом добытым хлебом, преподавали им основы веры, внушали понятие греха. Правда, в большинстве семей религиозное воспитание детей ограничивалось знакомством с обрядовой стороной православия с вкраплениями языческих поверий.
  Юность. В юношах и девушках поощрялись целомудрие и стыд, которые наряду с честью и совестью признавались важнейшими категориями нравственности. По этой причине половым воспитанием подростков не занимались, вести с ними разговоры на подобные темы было не принято. Кстати, дети, выросшие рядом с домашними животными, о физиологии отношений между полами имели весьма чёткие представления.
  Между стыдливостью и ее отсутствием существовала очень тонкая и заметная лишь самим крестьянам грань. Так, многие родители не препятствовали посещению молодыми людьми так называемых вечерних "посиделок", где юноши и девушки не только присматривались друг к другу, но и образовывали пары, для которых поцелуи, объятия и сидение на коленях друг у друга были обычным делом. Более близкие отношения до брака осуждались строжайшим образом, но благоразумные девицы и парни и сами в них не были заинтересованы, так как боялись Божьего гнева и общественного мнения. Если девица меняла кавалеров чаще, чем раз в сезон, или сама проявляла инициативу в отношениях, это также подвергалось осуждению.
  Девушки, имеющие безупречную репутацию, пользовались в селе большим уважением - они занимали почётные места на посиделках, их первыми выбирали в хоровод и в невесты присматривали в первую очередь. Конечно, если они обладали и другими необходимыми для замужества качествами: послушанием, трудолюбием, уважительным отношением к людям, а также физической выносливостью.
  Браки в крестьянской среде были ранними. В XVIII веке вполне подходящим для семейной жизни считался возраст 14-15 лет. С середины XIX века в законный брак могли вступать юноши с 18 лет, а девушки - с 16 лет. Крестьянских девиц зачастую отдавали замуж без их согласия, да и мнением юных женихов тоже не всегда интересовались. Зато дети придавали родительскому благословению огромное значение". Из русской классической литературы мы знаем примеры и более экзотические. Татьяна Ларина просит няню:
   "Расскажи мне, няня,
   Про наши старые года.
   Была ты влюблена тогда?"
  И внемлет ответу:
   "И полно, Таня! В эти лета
   Мы не слыхали про любовь:
   А то бы согнала со света
   Меня покойница свекровь".
  Татьяна то ли с недоумением, то ли с ужасом, продолжает расспрашивать:
  "Да как же ты венчалась, няня?"
  Няня смиренно отвечает:
  "Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
  Моложе был меня, мой свет,
  А было мне тринадцать лет.
  Недели две ходила сваха
  К моей родне, и наконец
  Благословил меня отец.
  Я горько плакала со страха,
  Мне с плачем косу расплели
  Да с пеньем в церковь повели.
  И вот ввели в семью чужую".
  Мало вам "Онегина"? Вот заметка Пушкина о браках в крестьянской среде в "Путешествии из Москвы в Петербург":
  "Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Сошлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание - или жалобы красавицы, выданной замуж насильно, или упрёки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный. Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли вышла она замуж? "По страсти, - отвечала старуха, - я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь". - Таковые страсти обыкновенны. Неволя браков давнее зло. Недавно правительство обратило внимание на лета вступающих в супружество: это уже шаг к улучшению...Пятнадцатилетняя девка и в нашем климате уже на выдании, а крестьянские семейства нуждаются в работницах".
  Но ранние браки случались и в дворянской среде. Андрей Тимофеевич Болотов, о котором упоминалось выше, мелкопоместный дворянин и офицер невысокого чина в отставке, не мог бы найти себе богатую невесту, а среди тех дворянских семей, которые были равными ему по положению в обществе, нашёл одну девочку двенадцати лет, его с ней и сосватали. Правда, свадьбу сыграли лишь через два года, когда невеста достигла брачного возраста.
  Цитированная выше интересная статья, видимо, в целом правильная, но ведь часто суть-то дела раскрывается в деталях. Такой деталью, на мой взгляд, может послужить описанное Энгельгардтом распределение труда в семье скотника Петра:
  У него с женой Ховрой семеро детей. "Всё это семейство работает безустанно с утра до ночи, чтобы только прокормиться. Сам скотник Петр летом пасёт скот, зимой кормит и поит скот. В этой работе ему помогают два старших сына - Варнай (14 лет) и Андрей (10 лет). Летом скотник, встав на заре до солнечного восхода, выгоняет скот в поле и при помощи двух старших ребят пасёт его (младший, Андрей, обыкновенно носит ружьё против волков). В 11 часов он пригоняет скот на двор, где скот стоит до 3-х часов. В 4-м часу он опять гонит скот в поле и возвращается домой на ночь. И так изо дня в день. Зимой скотник, опять-таки при помощи двух старших ребят, кормит и поит скот: встав до свету, он задает первую дачу корма; когда обутреет, бабы доят скот, после чего скотник поит скот, гоняя на водопой каждый хлев особенно. После водопоя он задает вторую дачу корма, обедает и отдыхает. Под вечер вторично поит скот и задает третью дачу корма на ночь. Ночью зимой скотник не имеет настоящего покоя, потому что, несмотря ни на мороз, ни на вьюгу, он в течение ночи должен несколько раз сходить в хлевы и посмотреть скот, а когда коровы начнут телиться (декабрь, январь, февраль), он должен постоянно следить за ним и всегда быть начеку, потому что его дело принять телёнка и принести его в тёплую избу. Старшие ребята помогают скотнику раздавать корм, и даже десятилетний Андрей работает настоящим образом, по мере своих сил: запрягает лошадь, помогает брату накладывать сено на воз. Посмотрели бы вы, как он бойко ходит между коровами, как покрикивает на быка - и бык его боится, потому что у Андрея в руках кнут. Летом Андрей носит за отцом ружье, но при случае и сам выстрелит.
  Жена скотника, скотница Ховра, доит коров с подойщицами, поит телят, кормит ягнят, готовит кушанье для своего многочисленного семейства - одного хлеба сколько нужно испечь, - обмывает и обшивает детей. В этих работах ей помогает старшая дочь, Аксюта (12 лет), и младшая, Солошка (6 лет), специальная обязанность которой состоит в уходе за маленькой Ховрой, которую она качает в люльке, таскает по двору, забавляет и нянчит. Прохор (8 лет) тоже помогает по хозяйству: он рубит дрова, и так как силёнки у него мало, то он целый день возится, чтобы нарубить столько дров, сколько нужно для отопления одной печки. Только Павлик (4 года) и маленькая Ховра (нет ещё и года) ничего не делают".
  Как писал Некрасов, труд для крестьянских детей сначала оборачивался приятной стороной. Подростку был рад, когда ему поручали отвести коня на водопой, своё удовольствие было и в том, чтобы с другими сверстниками отправляться в ночное (вспомним "Бежин луг" Тургенева: "Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун - большой праздник для крестьянских мальчиков".) Однако вряд ли дети Петра и Ховры в свободное время идут гулять или играть со своими сверстниками, потому что у них этого свободного времени попросту нет, причём во все времена года, и в будни, и в праздники: ведь скот не оставишь без корма и пойла, а ещё его надо пасти. Тут бы хоть несколько часов ночью поспать, и им не до приятного времяпрепровождения в ночном.
  И по части родительского попечения о нравственности не всё обстояло так благопристойно, как писала автор статьи. Энгельгардт, не претендуя на обобщение своих наблюдений, видел, что в крестьянских семьях того края, где он вёл хозяйство, семейные отношения часто бывали далеки от гармонии. Бабы и мужики (то есть жёны и мужья) нередко ругались, находились в антагонистических отношениях, каждая сторона, согласно обычному праву, владела своей долей имущества, при этом в масштабе деревни проявлялась и женская, и мужская солидарность:
  "...во всё время работы бабы ругались немилосердно - как умеют ругаться только бабы - всё кляли мужиков, зачем те взяли эту работу: "Вот, взяли работу, чтобы им, чертям, пусто было". "Работай теперь на них, чтоб им животы выело", и т. д. и т. д., безостановочно, целые дни. Мужики отшучивались: "Не на нас работаешь, а на свою кишку - ведь жрала зимой хлеб". "Да, жрала, - ворчит баба, - чтоб тебе этот хлеб поперёк горла стал - сами пьянствуете, а тут убивайся". (Совсем уж неделикатные выражения я опускаю)... И на работе, и идучи с работы, и дома бабы без умолку точили мужчин. Те отбивались, отшучивались, однако же бабы пересилили, во всех делах, где задет бабий интерес, бабы всегда осиливают мужиков, и тот, кто заводит какое-нибудь новое дело, чтобы иметь успех, должен прежде всего обратить внимание, насколько будут задеты бабьи интересы в этом деле, потому что вся сила в бабах, что и понятно для каждого, кто, зная положение бабы в деревне, примет во внимание, что 1) баба не платит податей и 2) что бабу нельзя пороть. Оно, правда, и мужика нельзя выпороть без суда, но ведь устроить суд ничего не стоит".
  Но почему же бабы были против этой работы, тогда как за другие работы берутся охотно и сами её ищут?
  "Дело в том, что при обработке льна приходится более всего работать бабам, притом же часть работы приходится делать в то время - после филиппова заговенья, - когда бабы в деревне работают уже не на хозяина, не на мужика, а на себя..."
  И далее:
  "Мужикам нужны были деньги на уплату повинностей... Собрались мужички, погуторили и решились всей деревней взять у барина на обработку две десятины льну, заключили условие, получили половину денег в задаток... На барышки (в знак согласия) выпили водочки, которую, без того нельзя, поставил я, и весёлые возвратились домой. "Ишь нализались", - не преминули упрекнуть бабы. "Ужо как лён помнете, барин и вам поставит барышки", - задабривали баб мужики. "Черти, - отвечали бабы, - только бы водки налопаться, душу заложить черту рады". - "Эх вы, бабьё, дуры, а подати вы, что ли, платить будете? Погодите, вот приедет становой за подати ваши андараки (юбка или сарафан) опишет". - "Не за тебя отвечать я буду. Ты, что ли, мне андарак справлял? Я андарак свой принесла, в девках выработала". - "Знаем, чем ты его в девках выработала". - "Чем ни выработала, а андарак у меня свой". - "Молчи, не то поленом убью". -- "Так тебе и замолчала..."
  Не всегда такая размолвка ограничивалась перебранкой. Бывали семьи, где дело доходило до драки, некоторые мужья систематически избивали своих жён (вспомним рассказ Чехова "Мужики"). Уж какой умный мужик тургеневский Хорь, но и тот был убеждён: "Бабы ведь народ глупый... Баба - работница... Баба мужику слуга". Сам Тургенев признавал: как Хорь умен ни был, "водились и за ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в весёлый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием. Недаром в русской песенке свекровь поет: "Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьёшь ты жены, не бьёшь молодой..." Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что "охота-де вам такими... пустяками заниматься, - пускай бабы ссорятся... Их что разнимать - то хуже, да и рук марать не стоит". Иногда злая старуха слезала с печи...мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь".
  Но "баба считает себя обязанною одевать мужа и мыть ему бельё только до тех пор, пока он с нею живёт. Раз муж изменил ей, сошелся с другою, первое, что баба делает, это отказывается одевать его: "живёшь с ней, пусть она тебя и одевает, а я себе найду".
  Весь этот обмен любезностями происходит дома, в избе, в которой нет места для уединения, всё происходит на глазах у детей. А дети, вырастая, подражают своим родителям. Вот и любимый сын Хоря Федя рассуждает:
  "А что мне жениться?.. мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли? А в бабе-то что хорошего? Да на что мне работница?"
  Хорю известны проделки Феди, видимо, не вполне целомудренного свойства, но он их не осуждает и не запрещает.
  "Ну, уж ты... уж я тебя знаю! Кольца серебряные носишь... Тебе бы всё с дворовыми девками нюхаться... То-то, чужими руками жар загребать любишь. Знаем вашего брата".
  Так что крестьянская семья далеко не всегда - наилучшая почва для прорастания благонравия, благородных отношений и поступков.
  Но почему такой антагонизм полов возникал в семье - этой ячейке общества? Ведь даже в Библии было сказано: прилепится муж к жене - и станут они одна плоть. Да и заботы у мужа и жены общие: семье надо выжить в условиях чудовищной эксплуатации, и вырастить детей - кормильцев родителей, когда те станут старыми. Но нужно помнить, что браки в крестьянской среде чаще всего заключали не по взаимной любви парня и девушки, а по хозяйственным соображениям, - это прекрасно описано у Глеба Успенского. (Впрочем, и только что приведённого отрывка из "Евгения Онегина", думаю, достаточно.) Энгельгардт тоже это замечает, но говорит на эту тему мимоходом. Кроме того, большую роль тут играли народные представления об имущественном праве, в которых Энгельгардт вынужден был разбираться, поскольку эти тонкости существенно отражались на методах и результатах его хозяйственной деятельности. Он должен был узнать, что получает баба из наследства после смерти мужа, и пр.:
  "Баба должна одеть мужика, то есть приготовить ему рубашки и портки, должна одеть себя и детей, а всё, что у неё останется - деньги, вырученные от продажи счёска, лишние полотна, наметки и пр., - составляет её неотъемлемую собственность, на которую ни муж, ни хозяин, никто не имеет права. Точно такую же собственность бабы составляет всё то, что она принесла с собою, выходя замуж, что собрала во время свадьбы, все те копейки, которые заработала, собирая ягоды и грибы летом и пр. Баба всегда падка и жадна на деньги, она всегда дорожит деньгами, всегда стремится их заработать. Между мужиками ещё встречаются такие, которые работают только тогда, когда нет хлеба, а есть хлеб, проводят время в праздности, слоняясь из угла в угол, между бабами - никогда. Баба подвижна, охотно идёт на работу, если видит себе в том пользу, потому что у бабы нет конца желаниям, и, как бы ни был богат двор, как бы ни была богата баба, она не откажется от нескольких копеек, которые достаются на её долю, когда дарят на свадьбе игрицам, величающим молодых и гостей. Баба всегда копит, уже маленькой девочкой она бегает за ягодами и грибами, если есть кому продать их, и копит вырученные деньги на наряды - на платки, крали. Вырастая, она копит на приданое, и деньги, и полотна, и вышивания. Выйдя замуж, баба копит на одежду себе, детям, мужу... Под старость баба копит себе на случай смерти: на гроб, на покров, на помин души.
  В дворе нет денег для уплаты повинностей, нет хлеба, а у бабы есть и деньги, и холсты, и наряды, но все это - её собственность, до которой хозяин не смеет дотронуться. Хозяин должен достать и денег, и хлеба, откуда хочет, а бабьего добра не смей трогать. Бабий сундук - это её неприкосновенная собственность, подобно тому, как и у нас имение жены есть её собственность, и если хозяин, даже муж, возьмёт что-нибудь из сундука, то это будет воровство, за которое накажет и суд. Ещё муж, когда крайность, может взять у жены, особенно если они живут своим двором отдельно, но хозяин не муж - никогда; это произведёт бунт на всю деревню, и все бабы подымутся, потому что никто так ревниво не охраняет своих прав, как бабы".
  С женщинами не смогут справиться не только их мужья, но и представители государственной власти:
  "Вот для начальства бабы в деревне язва. Мужчины гораздо более терпеливо переносят и деспотизм хозяина, и деспотизм деревенского мира, и деспотизм волостного, и затеи начальства: станового, урядника и т. п. А уж бабы - нет, если дело коснётся их личных бабьих интересов. Попробовало как-то начальство описать за недоимки бабьи андараки, так бабы такой гвалт подняли, что страх, - к царице жаловаться, говорят, пойдём. И пошли бы. Начальство в этом случае, однако, осталось в барышах: бабы до тех пор точили мужчин, спали даже отдельно, пока те не раздобылись деньгами - работ разных летних понабрали - и не уплатили недоимок. Однако после того начальство бабьих андараков уже не трогало".
  Так как труд бабы летом принадлежит хозяину, то, если хозяин на лето заставит бабу в батрачки, всё следуемое ей жалованье поступает хозяину; но если баба заставится в батрачки на зиму, то жалованье поступает в её пользу...".
  Такой порядок хоть как-то защищал женщин, лишённых многих прав, которыми пользовались мужчины. А права мужа были таковы, что он подчас мог куражиться над женой, в чём мы сможем ниже убедиться. Но у этого подобия справедливости была и своя оборотная сторона, разъедавшая семейные устои. Даже брачные узы не всегда оставались святы, супружеские измены не были редкостью. Энгельгардт, как хозяин, наниматель батраков, должен был учитывать эти особенности крестьянского семейного права:
  "... наём батрачек представляет гораздо более затруднений, чем наём батраков. В батрачки нанимаются преимущественно бездомные бобылки, вдовы, бездетные солдатки, вековухи, бабы, не живущие с мужьями, и т. п. Дворовые бабы нанимаются редко, только за высокую плату... Впрочем, успех найма батрачек будет зависеть от того, сколько и какие наймутся батраки. На всех свободных должностных лиц и батраков найдутся батрачки или постоянные поденщицы - в одиночку никто жить не будет и так или сяк, а найдёт себе бабу".
  Теперь можно вернуться к статье о воспитании крестьянами детей. Вот её заключительный раздел:
  "Образование. Вплоть до XVIII века у крестьян практически не было шансов на образование. Даже в период правления Петра I, когда повсюду открывались новые школы, крестьянским детям вход в них был закрыт. Лишь некоторым из ребятишек удавалось попасть в так называемые архиерейские школы, которые устраивались под надзором архиереев при их домах.
  Ситуация стала меняться после издания в 1804 году указа "Об учебных заведениях", согласно которому все школы объявлялись бессословными, доступными и бесплатными (хотя детей крепостных в них, по-прежнему, не принимали). Широкое распространение получили церковно-приходские школы. По инициативе самих селян стали появляться и "школы грамотности", которые могли быть организованы прямо в какой-нибудь крестьянской избе при помощи учителя из "захожих грамотеев".
  Свою лепту в повышение народной грамотности вносили и многие помещики. Например, граф Л.Н. Толстой способствовал открытию больше 20 школ в окрестностях Ясной Поляны, а в одной из них преподавал лично. "Когда я вхожу в школу и вижу эту толпу... худых детей с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей... Я хочу образования для народа для того, чтобы спасти там Пушкиных, Остроградских, Ломоносовых... И они кишат в каждой школе!" - писал он в одном из писем.
  После Октябрьской революции всевозможные школы, училища и гимназии были преобразованы в единую трудовую школу. Тогда же образ жизни крестьян стал утрачивать свою самобытность".
  Тут тоже не обойтись без нескольких замечаний. Да, иные помещики внесли в повышение народной грамотности, и заслуг графа Л.Н. Толстого никто не отрицает. Энгельгардт, у которого знакомство с народной жизнью, как уже говорилось выше, началось именно с просьбы крестьянина похлопотать, чтобы сына освободили от посещения школы, тоже отмечает способности крестьянских детей:
  "Каждый крестьянский мальчик, каждая девочка умеют считать до известного числа. "Петька умеет считать до 10", "Акулина умеет считать до 30", "Михей до 100 умеет считать". "Умеет считать до 10" - вовсе не значит, что Петька умеет перечесть раз, два, три и т. д. до 10; нет, "умеет считать до 10" - это значит, что он умеет делать все арифметические действия над числами до 10. Несколько мальчишек принесут, например, продавать раков, сотню или полторы. Они знают, сколько им следует получить денег за всех раков и, получив деньги, разделяют их совершенно верно между собою, по количеству раков, пойманных каждым".
  Более того, Энгельгардт и тут отдаёт предпочтение крестьянским детям перед господскими:
  "Крестьянские мальчики считают гораздо лучше, чем господские дети. Сообразительность, память, глазомер, слух, обоняние развиты у них неизмеримо выше, чем у наших детей, так что, видя нашего ребенка, особенно городского, среди крестьянских детей, можно подумать, что у него нет ни ушей, ни глаз, ни ног, ни рук".
  Однако, замечу, из школ, устроенных графом Л.Н. Толстым, в которых кишели дети - потенциальные Пушкины и Ломоносовы, никто в гении так и не вышел, значит, загублены были эти таланты с ангельским обликом?.. А вот через советскую единую трудовую школу прошли миллионы талантов, прославивших нашу Родину. Культурная революция, осуществлённая в СССР, не имеет аналогов в истории. Когда СССР запустил искусственный спутник Земли раньше, чем США, президент Джон Кеннеди призвал перестроить американскую систему образования с учётом опыта советской, которую ООН признала лучшей в мире.
  Да и с чего это взяли, будто в СССР образ жизни крестьян утратил свою самобытность? Он стал более культурным, это факт. Но самобытность крестьянской жизни не может исчезнуть, пока существует цивилизация. Ибо крестьянин, в отличие от городского рабочего или интеллигента, имеет дело с такими предметами труда, как живые организмы - растения, животные, почва. Полевод работает на производстве, которое раскинулось на громадном пространстве под открытым небом, и это заставляет его оставаться в неразрывной связи с природой.
  Мой друг Владимир Александрович Персианов, доктор наук, профессор, действительный член отраслевой академии, заслуженный деятель науки и техники, окончил с отличием сельскую школу и поступил в институт, где также был отличником. В детстве ему, как и брату и сёстрам, приходилось помогать родителям по хозяйству, где была корова и разный мелкий скот и птицы, ему не стоило труда и лошадь запрячь, и выполнять разные крестьянские работы. Он получил в наследство от родителей, сельских учителей, не дачный участок, а настоящий деревенский дом с огородом и садом. И до сих пор, хотя ему уже за восемьдесят, он каждый год сам вскапывает свой огород и выращивает картошку, которую, как уверяют его близкие и знакомые, дешевле купить в магазине или на рынке. И его родители, сельские учителя, до последних дней жизни вели полное крестьянское хозяйство (то сеть вставали с восходом солнца, чтобы подоить корову и выпустить её в стадо, когда проходит мимо дома пастух, и пр.), вырастили двух сыновей и двух дочерей, всем дали высшее образование. Где же тут утрата крестьянской самобытности? Напротив, только в России и сохранилось ещё крестьянство. В США, например, фермер, выращивающий бройлеров, получает от корпорации цыплят, корм для них, все услуги по части агротехники и зоотехнической и ветеринарной службы, ей же (корпорации) сдаёт выращенных бройлеров. Никакого огорода он не обрабатывает, никакой скотины не держит, едет в ближайший город в супермаркет (это 20 минут езды на машине) и покупает там всё нужное для пропитания. Значит, американский фермер - это не крестьянин, а рабочий, только он работает как бы на земле, на специализированной птицефабрике за городом.
  К сожалению, статья заканчивается упоминанием о советской школе, причём с негативным оттенком. Но ведь история не остановилась на распаде СССР. А как воспитывали крестьянских детей в "лихие 90-е", когда колхозы и совхозы были насильственно разрушены, введена частная собственность на землю, и миллионы крестьян были согнаны с земли, десятки тысяч деревень и сёл исчезли с карты страны? Когда село узнало, что такое воровство, повальное пьянство, наркомания и детская проституция?
  Вот и от села, в котором живёт Владимир Персианов, осталась малая часть (зато много домов скупили москвичи, превратив избы в дачи.) Закрылась и школа-десятилетка, немногие оставшиеся крестьянские дети ходят в школу за несколько километров от дома. А сельская школа в загоне, там не хватает преподавателей физики, химии, иностранных языков, информатики. Да и чему (а главное - зачем) там учат детей? Перефразируя слова известной песни, можно сказать:
  Чтоб не сеять и не жать.
  Но... делить и умножать,
  Учат в школе, учат в школе, учат в школе.
  Учат в школе на основе игры "Угадай-ка", которой почему-то дали название ЕГЭ. Сошлюсь на не модного ныне Ленина, который в речи "Задачи союзов молодёжи" говорил:
  "Что нам нужно взять из старой школы, из старой науки? Старая школа заявляла, что она хочет создать человека всесторонне образованного, что она учит наукам вообще. Мы знаем, что это было насквозь лживо, ибо всё общество было основано и держалось на разделении людей на классы, на эксплуататоров и угнетенных. Естественно, что вся старая школа, будучи целиком пропитана классовым духом, давала знания только детям буржуазии. Каждое слово её было подделано в интересах буржуазии. В этих школах молодое поколение рабочих и крестьян не столько воспитывали, сколько натаскивали в интересах той же буржуазии. Воспитывали их так, чтобы создавать для неё пригодных слуг, которые были бы способны давать ей прибыль и вместе с тем не тревожили бы её покоя и безделья. Поэтому, отрицая старую школу, мы поставили себе задачей взять из неё лишь то, что нам нужно для того, чтобы добиться настоящего коммунистического образования...
  Старая школа была школой учёбы, она заставляла людей усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову и превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников".
  Не повторяет ли школа в современной России, где пока господствуют либералы, опыт, цель и методы школы дореволюционной?
  Газета "Московский комсомолец" отметила очередную годовщину со дня рождения Ленина двумя статьями (со злыми карикатурами), в одной из них приведены ответы школьников от первого до одиннадцатого класса на вопрос: "Кто такой Ленин?" Если бы такой вопрос стоял в билете на ЕГЭ, то из ответов школьников можно было бы составить набор подсказок: 1) царь, который при жизни был превращён в мумию, и ему несут цветы; 2) памятник возле магазина; 3) математик; 4) величайший из людей планеты. И вот с такими знаниями после школы молодые люди поступают в вузы, где их тоже учат.
  Учат на юристов, которые не знают даже статей Конституции РФ. А во времена Энгельгардта ценился адвокат, который не просто знал все сто томов российского Уложения о наказаниях, но и знал (и это главное!), как их обойти. Были, конечно, и адвокаты, о которых говорили: "Аблакат - проданная совесть", но это уже отходы производства, какие неизбежны в любом деле.
  Учат на экономистов, причём в профессорах ходят либеральные экономисты типа Ясина или Мау (впрочем, имя им легион), которые учат детей основам "рыночной экономики", какой нет ни в одной стране мира.
  Что ж, какой строй в стране, такова и школа. Она может быть какая угодно, но только не трудовая. Ибо научно установлено, что наибольшую часть знания и умения человек получает через ручной труд. Но сейчас часто в героях ходит не человек труда, не передовик производства, а банкир, удачливый делец, воротила, загребающий ежегодно миллионы, в крайнем случае, чиновник на должности, где можно красть казённые деньги без риска попасть в тюрьму. Ну, а девочка мечтает стать моделью, в идеале - чтобы подцепить миллиардера, стать если не женой его, то хотя бы любовницей.
  Помнится, отдыхали мы с женой в Геленджике, вечером прогуливались по красивой набережной, казалось, весь город выходил на это важное дело - других посмотреть и себя показать, какое-то сочетание отдыха и ярмарки тщеславия. Не удивительно, что в сочинении, кем бы тебе хотелось стать после окончания школы, один из учащихся написал: "отдыхающим".
  Журналист и предприниматель Татьяна Воеводина выступила со статьёй "Привычка к труду благородная", где описывает проживающую летом в их посёлке симпатичную семью москвичей. Никто из взрослых её членов, милых, культурных людей с высшим образованием, вполне трудоспособных, не работает.
  А живут-то они на что? На сдачу квартир, доставшихся по наследству от дедушек-бабушек. У них три квартиры: в одной зимой проживают сами, две сдают. И целыми днями занимаются тем, что по душе, но не работой...
  Современная либеральная философия учит, что всё в жизни - твой личный выбор. Кто-то выбирает трудиться, а кто-то - не выбирает. И не моги поперёк слова молвить.
  В результате - брошенные деревни, а теперь уж и малые города, запустелые цеха и фермы, поля, зарастающие берёзками, раздолбанные дороги, как следствие недостатка народного труда - по сравнению со стоящими перед нами задачами. А для того, чтобы привести в порядок страну и начать наконец самим производить то, чем мы повседневно пользуемся, нужно приложить огромный труд.
  Чтобы общество было здоровым, надо, чтобы все с утра принимались за работу. Работа может быть разной, главное, чтобы она была. Труд как образ жизни, как норма существования здорового человека. Как это было в прошлых поколениях. Труд - это религиозная обязанность человека, его долг перед мирозданием, его маленькое творчество, делающее его образом и подобием Творца. Свобода труда может касаться только выбора занятия, но никак не выбора между трудом и бездельем.
  Ныне нет того, что при советской власти называлось трудовым воспитанием. Сегодня молодёжь, да и люди постарше воспитываются рекламой, телевизором и жёлто-гламурной прессой. Труду - простому, повседневному - в этом коктейле места нет. Видно, как происходит отвыкание людей от труда. Лето, страда, а подростки болтаются по станице, играя в телефончики. Взрослые их не привлекают к делу, хотя бы на подворье. Для работы на овощах приходится завозить дагестанцев: наши селяне не хотят. Китайцы нас переигрывают ещё и потому, что у них имеется эта внутренняя готовность приступить к труду. Представление о том, что-де заплати больше - и все прибегут трудиться, неверно. Упражнение в праздности приводит к тому, что человек утрачивает самую потребность работы. Ни за какие деньги.
  Очень правильная статья. Подростки болтаются без дела, а так как энергию на что-то нужно тратить, то она толкает их на ненужные, часто вредные, антиобщественные поступки. И родители не имеют не только юридического, но и морального права заставлять детей работать, хотя бы на подворье (а то в дело может вступить ювенальная юстиция, рабски позаимствованная Россией с Запада, и родителей могут лишить родительских прав, а детей отдать в детский дом). Вот что такое отсутствие трудовой школы, которая так не понравилась автору статьи о том, как раньше крестьяне воспитывали детей.
  Часто встречается выражение, идущая от классиков марксизма, а также от интеллигентов (особенно вышедших из крестьян и вообще из низов, приобщившихся к высокой культуре и благоговеющих перед ней): "идиотизм деревенской жизни". И нередко оно толкуется как "жизнь идиотов в деревне", что совершенно неправильно. Жизнь людей, задавленных нуждой, повседневно занятых борьбой за выживание, со стороны действительно может показаться примитивной, и люди, полностью погружённые в неё, тоже могут представляться примитивами. Но мы помним, каким умным мужиком был тургеневский Хорь, каким широким был круг его интересов.
  С другой стороны, бывают, несомненно, умные, знающие, начитанные интеллигенты, блистающие на разных престижных форумах, но как только они выступят с пламенной речью или напишут статью (которую тут же напечатают престижные СМИ), - тут хоть святых выноси. Есть один известный либеральный профессор, автор многих книг и статей, директор важного научного центра, где собраны его единомышленники, который жёстко критикует российскую власть и российскую действительность, но доходит дело до выводов и рекомендаций - оказывается, он видит единственную перспективу для России - вступить в союз с Америкой и её сателлитами. Ему как бы и неведомо, что эти "партнёры" ведут против России "гибридную" войну на уничтожение, и единственное решение, которое может их удовлетворить - это чтобы наша страна исчезла с карты мира. И эта деятельность умного и знающего учёного продолжается в течение десятилетий, хотя с точки зрения здравомыслящего человека она кажется упражнениями инопланетянина. Может быть, причина такого парадокса - в том, что для правильного понимания жизни недостаточно одного ума, ибо, как говорил Антуан де Сент-Экзюпери, "всё видит только сердце"?
  Своё мнение о русском крестьянине высказал и Пушкин. Написал он своё "Путешествие из Москвы в Петербург" (с целью восстановить память о Радищеве, имя которого ещё было запрещено поминать в печати) как раз в год рождения Энгельгардта, но напечатано оно было только в 1884 году, то есть ещё при жизни батищевского бытописателя и в принципе могло быть тому известным. Вот наиболее характерный отрывок из этого произведения, где жизнь русского крестьянина описывается в сравнении с французским крестьянином и английским рабочим:
  "Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор - даже эта ёлка, это печальное тавро северной природы - ничто, кажется, не изменилось. Однако произошли улучшения, по крайней мере на больших дорогах: труба в каждой избе (то есть перестали топить "по-чёрному"); стекла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort. Очевидно, что Радищев начертал карикатуру; но он упоминает о бане и о квасе как о необходимостях русского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: "и начала сажать хлебы в печь".
  Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца".
  Это точно. Фонвизина ужасали и французские города, в том числе и Париж, где царило зловоние, потому что горожане выливали помои и всякую дрянь прямо на улицу, поражало отсутствие элементарной гигиены даже в среде французских аристократов. Читатель может сам убедиться в этом, потому что письма Фонвизина есть в Интернете.
  "Верю, - продолжает Пушкин. - Вспомним описание Лабрюера, слова госпожи Севинье ещё сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а просто рассказывает, что видит и к чему привыкла:
  "По полям рассеяны какие-то дикие животные, самцы и самки, черные, с лицами землистого цвета, сожжённые солнцем, склонившиеся к земле, которую они роют и ковыряют с непреодолимым упорством; у них как будто членораздельная речь, а когда они выпрямляются на ногах, то мы видим человеческое лицо; и действительно, это - люди. На ночь они удаляются в свои логовища, где питаются чёрным хлебом, водой и кореньями, они избавляют других людей от труда сеять, обрабатывать и собирать для пропитания и заслуживают того, чтобы не терпеть недостатка в хлебе, который сами сеют".
  Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника...
  Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идёт о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что всё это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Злоупотреблений везде много; уголовные дела везде ужасны".
  Ну, а теперь - о русском крестьянине без сопоставления с тем, что было тогда в просвещённой Западной Европе:
  "Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud (ротозей); никогда не заметите в нём ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны ещё произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества..."
  Конечно, при описании условий жизни крестьянина Пушкин, в соответствии с целью своей статьи, а также памятуя о цензуре, вынужден был полемизировать с Радищевым, который называл помещиков "звери алчные, пьявицы ненасытные", и потому всячески смягчал картину крестьянской жизни. Но во времена Энгельгардта казна, помещики и кулаки изымали у крестьян не только весь прибавочный продукт, но и значительную часть необходимого. Однако то, что Пушкин отмечал как исключительно положительные качества русского крестьянина, есть выражение его искреннего его убеждения.
  Перейду от Пушкина к нашим современникам. Профессор Сергей Кара-Мурза - человек уважаемый в научных кругах. Он встречался в своей жизни со многими известными людьми, но признаётся, что не встречал никого столь же умного, как его дед, не слишком грамотный казак из Семиречья, обладавший умом поистине космического размаха, живущим в истории как в собственном доме и умевший делать своими руками всё, что нужно в разнообразном крестьянском хозяйстве и быту. (А русский "справный крестьянин" обычно сам изготавливал себе и соху, и борону, строил свой дом и всё необходимое в крестьянском обиходе.) И когда представляешь себе этого самородка, то поневоле соглашаешься с профессором: "Русский крестьянин - гордость человечества". Может быть, не все с этим согласятся, но, по крайней мере, один единомышленник у него был. Это Мао Цзэдун. Правда, он говорил (примерно то же) о китайском крестьянине.
  Но если мы говорим о честности крестьян, их готовности помогать ближним вплоть до момента, когда и самим придётся идти за милостыней, о других высоких проявлениях человечности, то ведь для этого нужна была какая-то нравственная или мировоззренческая опора, не так ли? Такой опорой была религия, сознание того, что, как бы ты ни крутился в этой жизни, а настанет момент, когда эта жизнь закончится, и каждому придётся предстать перед Богом, чтобы дать ответ за все твои деяния - добрые и злые. Да, большинство крестьян верило в Бога, но исповедовал "народное православие", часто весьма далёкое от того, чему наставляли паству церковные иерархи. Религиозности крестьян, а также сельского духовенства далее будут посвящены особые главы.
  Конечно, если почитать, что тот же западник Борис Чичерин написал о русском человеке, то окажется, что у нас на каждое достоинство (которых он не отрицает) найдётся куча недостатков. Тут и неспособность русского крестьянина к демократическому правлению (впрочем, ещё неизвестно, порок это или достоинство, да и более широкую демократию, чем сельский сход при общинном устройстве, трудно себе представить). Тут и приверженность русских к крайним решениям (но сам же Чичерин признаёт, что русские очень терпеливы, но когда их терпением злоупотребляют, то крайнее, радикальное решение оказывается неизбежным, единственно возможным и разумным). И много другое в том же духе. Но Энгельгардт рисует не идеального русского человека (в первую очередь -крестьянина), хотя и тут можно было бы привести достойные примеры (Взять хотя бы Фёдора Чижова, о котором речь впереди). Напротив, все исследователи отмечают, что идеализация кого-либо или чего-либо ему абсолютно чужды. Русские люди, русские крестьяне очень разные, их относят к разным типам личности, присущи им и недостатки - как персональные, так и общие, типические. Порой совершают они и греховные поступки - от природы человека никуда не деться. Сказано ведь: "Несть человек, иже жив будет и не согрешит", один Бог без греха. Пусть критики походят по свету да понаблюдают за людьми. Недостатки и пороки они найдут везде. Но пусть они найдут такое гармоничное соединение разнообразных достоинств, какое Энгельгардт нашёл в русском крестьянине. Боюсь, искать им придётся долго... и, пожалуй, безуспешно. Вот почему описание Энгельгардтом удивительного сочетания прекрасных качеств у русского крестьянина я считаю его открытием величайшего значения, и потому данную главу назвал "Гимн русскому человеку", полагаю, вполне обоснованно.
  Замечу, кстати: в той благонравной статье, которая цитировалась выше, говорится о системе образования крестьянских детей, а о системе охраны их здоровья, можно сказать, нет даже упоминания. Сказано лишь, что много детей умирало в младенчестве, и родители со смирением воспринимали как рождение очередного ребёнка (возможно, "лишнего рта"), так и его раннюю смерть. А между тем, в области не только образования, но и здравоохранения Россия в своё время сказала новое слово, удивившее весь мир. Хотя бы кратко скажу об этом в следующей главе.
  
  Глава 12. ГИМН РУССКОМУ НАРОДНОМУ ИНТЕЛЛИГЕНТУ
  Я назвал предыдущую главу "Гимн русскому человеку", но речь пока вёл только о крестьянах. Это понятно, потому что Энгельгардт защищал более всего крестьян от нападок и обвинений со стороны помещиков и либеральных интеллигентов. Но это не означает, что он видел прекрасные человеческие качества только у лучших из крестьян. Хотя в целом к деятельности городской интеллигенции и особенно ведущих земских деятелей Энгельгардт относился с изрядной долей скепсиса, это не мешало ему высоко ценить русских образованных людей, когда они самоотверженно служат движению общества вперёд, повышению народного благосостояния и качества жизни.
  Я упомяну лишь несколько имён тех деятелей - современников Энгельгардта, соприкасавшихся с ним, труды которых были нацелены на подъём русского крестьянства, а основное внимание уделю низовым труженикам земства.
  Коллеги
  Менделеев Дмитрий Иванович. Для нас он - великий русский учёный-энциклопедист, просветитель народа, мыслитель, общественный деятель, известен, прежде всего, как химик, открывший периодический закон химических элементов, на котором держится нынешняя химия, да и вся современная наука. А для Энгельгардта, который в возрасте 27 лет основал первый в России "Химический журнал", Менделеев, ещё не прославившийся на весь мир 25-летний химик, был одним из авторов журнала. Энгельгардт и Менделеев принимали активное участие в создании Русского химического общества и пр. Позднее Дмитрий Иванович стал ещё и выдающимся экономистом, причём ярко выраженной патриотической направленности. Вопросам экономики посвящены работы Менделеева объёмом примерно в 200 печатных листов - это десятая часть всех его опубликованных трудов. У меня опубликовано несколько работ о Менделееве-экономисте, но здесь я коснусь лишь тех, которые тесно связаны с судьбой русского крестьянства. Что касается сельского хозяйства, то у них были и сходные представления, и различия во взглядах. Поэтому, надеюсь, будет понятно, если я уделю данному персонажу несколько больше внимания.
  Менделеев не мог смириться с тем, что "русский мужик, переставший работать на помещика, стал рабом Западной Европы и находится от неё в крепостной зависимости, доставляя ей хлебные условия жизни... Крепостная, то есть в сущности экономическая зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо неё наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов... Миллиарды рублей, шедшие за иностранные товары, кормили не свой народ, а чужие". И он начинает борьбу за освобождение страны от этих экономических оков.
  Когда Менделеев выступил на экономическом и общественном поприще, "первенствующим сословием" страны считалось дворянство (то есть помещики). В области экономики оно занимало в основном реакционные позиции. Ведь помещики были главными производителями зерна, идущего на экспорт, и в их среде широко было распространено мнение (нашедшее, в частности, выражение в книге известного экономиста и статистика, председателя Тарифного комитета Л.В. Тенгоборского), будто "Россия - страна земледельческая и в развитии промышленности не нуждается" (другие добавляли: "да наш земледельческий народ на это и не способен"). Они полагали, что нашей стране, располагающей необъятными просторами пахотных земель, самой судьбой предназначено быть кормилицей Европы, где население густое, а земли мало. А потому следует прилагать усилия прежде всего к расширению экспорта сельскохозяйственной продукции, необходимые же промышленные изделия можно будет на полученную валюту закупать за границей (за исключением того, что совершенно необходимо для оснащения вооруженных сил). В силу всех этих обстоятельств идеи Менделеева, выступившего горячим поборником промышленного развития России, причем с опорой на самые широкие слои народа, встречали резкое противодействие со стороны как правящего класса, так и собственно правительства. Круг его идейных противников был на редкость широк: в первую очередь это были иностранные капиталисты, в том числе главы могущественных кланов Нобелей, Ротшильдов и Рокфеллеров, их российские "агенты влияния", отечественные предприниматели, руководствовавшиеся своекорыстными интересами и не желавшие думать о судьбах страны и народа, помещики, заинтересованные в сохранении за Россией роли поставщицы хлеба для Европы, кулаки и различные посредники, наживавшиеся на эксплуатации крестьян и ремесленников, коррумпированное чиновничество, космополитическая прозападная интеллигенция, включая "сливки" ученого мира, завидовавшие титану науки (Менделеев, избранный почётным членом десятков академий и научных обществ многих стран мира, так и не удостоился чести стать академиком в России. Впрочем, он и сам к этому не стремился, говорил, что не променяет своё купеческое достоинство на академическое).
  Немало крови попортили ему и продажные и русофобствующие журналисты, захватившие к тому времени важнейшую часть российской прессы. А сторонников его можно было пересчитать по пальцам. И в этой обстановке Менделеев неустанно вёл свою патриотическую деятельность, выступая одновременно на самых разных поприщах науки и практики.
  Дело не только в том, что Менделеев выступил за развитие русской промышленности, - за это выступали и сами промышленники, - а в том, что он связал это развитие с судьбами страны, думая не о становлении того или иного конкретного предприятия или отрасли (о чём и хлопотали заводчики и фабриканты), а всего народнохозяйственного комплекса, необходимого современному могучему государству и состоящего из ряда территориальных комплексов. Не менее важно, что он неустанно подчеркивал: надо говорить не просто о развитии промышленности, а о том, "будет она национальной или иностранной". При этом он понимал промышленность не только в узком смысле, как производство благ и услуг, но и в широком, включая снабжение, сбыт, торговлю, транспорт.
  Менделеев видел пороки тогдашней практики индустриализации страны. Еще Пётр I поставил задачу совершенствования сети путей сообщения с целью прежде всего облегчения вывоза русских богатств (особенно леса, пеньки, парусины и хлеба) на Запад. Тот же курс проводился и при последующих царях, в том числе и при Николае I, и при Александре II. Так, широкое строительство железных дорог развернули, не создав предварительно своей металлургии, в итоге рельсы и подвижной состав пришлось за золото покупать на Западе. Учёный, подсчитав, сколько на этом потеряла Россия, с горечью отмечал:
  "В 20 последних лет Россия переплатила Западной Европе более 1500 миллионов рублей за чугун, железо и сталь в разных видах. Если бы вместе с постройкой железных дорог были приняты для водворения железного производства должные меры... тогда бы экономическое положение России было иным, чем ныне... Россия давно бы продавала за границу массу товаров этого рода, и народ пользовался бы дешёвейшими металлическими орудиями". Вывод Менделеева убийственный: промышленность Германии отчасти построена на наши денежки, да и впоследствии более половины российских заводов принадлежали иностранцам, что, по его мнению, было опасным и в мирное, и особенно в военное время.
  Выступая за развитие промышленности страны, Менделеев неминуемо должен был ответить тем, кто полагал, будто индустриализация России противоречит интересам её сельского хозяйства. Он доказывал, что именно индустриализация создаст базу для прогресса сельского хозяйства, которому даст современные орудия производства, увеличит платёжеспособный спрос на сельскохозяйственную продукцию внутри страны, расширит ассортимент сельскохозяйственных культур (в том числе технических) даст возможность прейти от экстенсивных методов ведения хозяйства к интенсивным технологиям. Менделеев не уставал повторять: "промышленные предприятия - не враги, а истинные союзники или родные братья сельскохозяйственной промышленности", в сельском хозяйстве тоже будут широко применяться машины, и получит оно их от заводов. Вопросам развития агропромышленного комплекса посвящены многие работы учёного.
  Сельское хозяйство, с его точки зрения, не должно специализироваться на производстве хлеба, преимущественно на экспорт, ибо это ведёт к истощению земли.
  "Земельное истощение замечается в самых богатейших местах чернозёма, и с ним, конечно, связано появление всяких червей, жучков и тому подобных египетских казней, которыми Россия карается в последние годы за своё убеждение в том, что она - страна исключительно земледельческая... Развитие заводов, обрабатывающих сырьё, уничтожит пагубный для России вывоз из неё хлебного сырья, который заменится вывозом продуктов заводских. Это уничтожит быстрое истощение земель, составляющее результат односторонней пшеничной разработки нашего чернозёма".
  Сельское хозяйство, по Менделееву, - это своего рода промышленность для производства растений и животных, и его продукция должна максимально подвергаться переработке на месте. Гораздо выгоднее экспортировать не зерно, а скот, выращенный на зерне, не виноград, а вина из него и пр.
  Размышляя над вопросом, как наиболее рационально использовать сельскохозяйственные угодья, добиться максимальной отдачи от них, Менделеев предложил обширнейшую программу сельскохозяйственных экспериментов, которые проводились бы по единому плану и по единой методике в разных местностях России. На этот его призыв мало кто откликнулся. Тогда он решил проводить эти эксперименты сам. Чтобы не разделить участь "теоретиков" сельского хозяйства, составляющих рекомендации для других по книгам предшественников, Менделеев купил в Клинском уезде Московской губернии имение Боблово с 400 десятинами земли, хотя "знатоки" и отговаривали его от этой затеи, предрекая неминуемое разорение. Однако он, не вкладывая больших капиталов (которых у него никогда и не было), в короткий срок добился такого роста урожайности (более чем вдвое) в растениеводстве и продуктивности в животноводстве, что его хозяйство стало местом паломничества земледельцев и объектом, где проходили практику студенты Петровской (нам более известной как Тимирязевская) сельскохозяйственной академии. Эти практические занятия сельским хозяйством дали ему материал для серии статей о способах обработки почвы, о применении удобрений, о травосеянии.
  Во второй половине ХIХ века на мировой рынок стало поступать в растущих количествах зерно из США и других стран Америки. В связи с этим мировые цены на зерно - главный предмет российского импорта - упали. Производство зерна становилось для многих хозяйств в России убыточным. Западная агрономическая наука рекомендовала для повышения урожайности применять фосфорные удобрения, которые в России были импортными и потому дорогими. Менделеев не отрицал пользы таких удобрений, однако отмечал, что многие почвы у нас истощены как раз не по фосфору. Он вообще рассматривал почву не просто как носитель тех или иных химических элементов, а как сложное "живое" образование. Её нужно посредством удобрения навозом и другими мерами сначала довести до такого состояния, когда она будет в состоянии воспринимать азотистые удобрения. А чтобы эти удобрения производить в России, надо наладить массовое производство дешёвой серной кислоты, что позволит получать недорогой суперфосфат из имеющихся у нас фосфоритов.
  Менделеев горячо поддержал почин русского дворянина, морского офицера Николая Васильевича Верещагина, который в 1865 году основал первую в России артельную сыроварню, и этот опыт стал широко распространяться в стране. (Позднее, увы, артельными сыроварнями завладели кулаки, и Энгельгардт выступил против того, чтобы эти кровососы лишаи крестьянских детей молока.)
  Глубоко изучив состояние молочного животноводства в центральных губерниях России, Менделеев разработал рекомендации по организации крестьянского сыроварения и других перерабатывающих производств, которые помогли крестьянам избавиться от гнёта кулаков и перекупщиков, а страну избавляли от господства иностранцев - монопольных производителей сыров. Он же наметил пути улучшения кормовой базы животноводства в разных по природным условиям зонах, включая травосеяние, орошение и пр.
  Думаю, вряд ли нужно продолжать рассказ о том, что сделал Менделеев для создания в России народнохозяйственного комплекса, в котором сельское хозяйство займёт достойное место, а крестьяне обретут заслуженный статус и соответствующие материальные условия жизни.
  Но, в отличие от оппозиционера Энгельгардта, Менделеев считал наступавший капитализм необходимым, хотя и преходящим, общественным строем, который в будущем уступит место каким-то иным формам, возможно, общинным и артельным. Поэтому он находился в хороших отношениях с Вышнеградским, Витте и другими высокопоставленными чиновниками царской России.
  
  Докучаев Василий Васильевич родился в1846 в многодетной семье сельского священника. Окончил духовное училище, затем духовную семинарию и как лучший ученик был принят в Санкт-Петербургскую духовную академию для бесплатного обучения, но через месяц перешёл на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета, которое окончил в 1871 году.
  Докучаев по заданиям ряда научных обществ изучал почвы бассейна верхней Волги и верховьев Днепра и Западной Двины, а с 1877 по 1881 годы с целью исследования русского чернозема совершил многократные поездки по югу и юго-востоку России, Крыму и Северному Кавказу. Плоды многолетних исследований изложены в монографии "Русский чернозём", явившейся докторской диссертацией, защищённой им в 1883 году. Эта работа принесла Докучаеву мировую славу и заслуженно считается основой генетического почвоведения. Здесь он впервые установил понятие о почве как особом естественноисторическом теле, обладающем особыми свойствами. Именно в почве упавшее оплодотворённое семя растения находит среду, благоприятную для произрастания нового растения. Им были предложены методы исследования почв, а также управления их плодородием в неразрывной связи с факторами почвообразования, в том числе, также влияние на плодородие почвы хозяйственной деятельности человека.
  Еще в 1882 году Василий Васильевич по просьбе нижегородского губернского земства произвёл полное исследование почв губернии при помощи подготовленных им сотрудников-специалистов по почвоведению. Одновременно им изучались урожайность зерновых культур и действие навозного удобрения. В результате в 1886 году были опубликованы (в14 томах) "Материалы к оценке земель Нижегородской губернии" и составлены почвенные и геологические карты. Здесь Докучаев впервые предложил современные приёмы качественной оценки земель и составления земельного кадастра.
  По приглашению губернского земства, Докучаев исследовал в 1888 - 1890 годы Полтавскую губернию. Здесь он окончательно утвердился во взгляде на почву как на динамический комплекс, способный к эволюции, что признается сейчас почвоведами всего мира. Им выделено семь мировых зон. Это деление - основное в русской школе физической географии. Идеи В.В. Докучаева оказали влияние на развитие лесоведения, мелиорации, гидрогеологии, динамической геологии и других наук.
  В 1889 году на Всемирной парижской выставке демонстрировалась коллекция русских почв (в том числе кубометр русского чернозёма), а также опубликованные труды В.В. Докучаева, которые были удостоены золотой медали.
  В 1891 на юге России сильнейшие засухи и неурожай вызвали голод среди населения. Докучаев совместно с известными учеными - К. А. Тимирязевым, П. А. Костычевым и другими - принял участие в разработке программы ликвидации последствий этого бедствия. Книга Докучаева "Наши степи прежде и теперь" (1892 г.) включает план мероприятий по борьбе с засухой на юге России. Сбор от продажи этой книги был пожертвован в пользу голодающих.
  Весной 1892 года Докучаев возглавил экспедицию по комплексному применению различных способов лесного и водного хозяйства в степях России. Среди опытных работ было намечено провести облесение водоразделов, посадку полезащитных лесополос. Планировались посадки леса в балках и вокруг прудов, закрепление склонов оврагов и берегов речек, устройство прудов для обводнения территории, регулирование рек и речек с помощью гидротехнических сооружений, правильное использование стока поверхностных снеговых и дождевых вод.
  Первая опытная посадка леса была проведена весной 1893 года в местечке Каменная Степь. После свёртывания работ экспедиции было образовано Каменно-степное лесничество. Вот уже более ста лет там ведутся регулярные наблюдения за гидроклиматическим режимом этой территории.
  С 1899 по инициативе Докучаева стал издаваться первый в мире журнал по пропаганде новой науки "Почвоведение". Докучаев считал, что необходимо, кроме научных институтов, открывать как можно больше высших сельскохозяйственных учебных заведений. В 1900 - 1902 годах приложил все усилия, чтобы не закрывался Ново-Александрийский сельскохозяйственный институт, который предполагалось закрыть из-за студенческих волнений.
  По инициативе Докучаева созданы краеведческие музеи в Нижнем Новгороде и Полтаве, обоснована необходимость создания музеев при местных отделениях Петербургского общества естествоиспытателей.
  В последние годы жизни Докучаев читал лекции по почвоведению в Москве, Петербурге, Полтаве, Тифлисе, способствовал открытию в Петербурге частных сельскохозяйственных курсов (1898 год). Умер Докучаев в 1903 году в Петербурге.
  Докучаев бывал у Энгельгардта в Батищеве, изучал почвы этого имения. В 1888 году он подготовил работу "Геологическое строение и почвы имения А.Н. Энгельгардта Батищево, Дорогобужского уезда, Смоленской губернии".
  
  Вернадский Владимир Иванович - российский естествоиспытатель, мыслитель и общественный деятель. Основоположник комплекса современных наук о Земле - геохимии, биогеохимии, радиогеологии, гидрогеологии и др. Академик АН СССР, но при жизни Энгельгардта он был ещё молодым учёным
  Родился в 1863 году в дворянской семье. закончил физико-математический факультет Петербургского университета, где преподавали выдающиеся ученые, в том числе уже знакомые нам Д.И.Менделеев и В.В.Докучаев.. Творческие интересы Вернадского были очень широки. Он был не только геологом, но и занимался биологией, изучением почв, природных вод, метеоритов, проблем радиоактивности. Изучение почв и поиски фосфоритов сблизили его с Энгельгардтом, который руководил работами В. И. Вернадского в 1887 году по изучению рославльских фосфоритов и сам проводил, особенно начиная с 1884 года, многочисленные опыты по применению фосфоритов в собственном хозяйстве. Вернадский бывал в Батищеве. Всегда активно участвовал в общественно-политической деятельности с либеральных позиций: в 1891 году вместе с Л.Н. Толстым и газетой "Русские ведомости" создал широкую общественную организацию помощи голодающим.
  В дальнейшем, уже в XX веке, Вернадский создал ряд новых научных дисциплин, но особенно его почитают как одного из представителей русского космизма и творца учения о ноосфере.
  В трудах Вернадского указан ряд конкретных условий, необходимых для становления и существования ноосферы:
  • заселение человеком всей планеты,
  • резкое преобразование средств связи и обмена между разными странами,
  • усиление связей, в том числе политических, между всеми государствами Земли,
  • преобладание геологической роли человека над другими геологическими процессами, протекающими в биосфере,
  • расширение границ биосферы и выход в Космос,
  • открытие новых источников энергии,
  • равенство людей всех рас и религий,
  • увеличение роли народных масс в решении вопросов внешней и внутренней политики,
  • свобода научной мысли и научного искания от давления религиозных, философских и политических построений и создание в общественном и государственном строе условий, благоприятных для свободной научной мысли,
  • подъем благосостояния трудящихся Создание реальной возможности не допустить недоедания и голода, нищеты и ослабить влияние болезней,
  • разумное преобразование первичной природы Земли с целью сделать её способной удовлетворить все материальные, эстетические и духовные потребности численно возрастающего населения,
  • исключение войн из жизни общества.
  Последнее условие Вернадский считал особенно важным для создания и существования ноосферы.
  Читателю самому предоставляется возможность оценить степень осуществимости названных условий и соответственно определить своё отношение к учению о ноосфере.
  Вернадского отличала независимость позиции в отношении к власти.
  В конце жизни он написал, что его не устраивают ни капитализм, ни социализм в советском варианте, и что его время - впереди.... Как говорится, "блажен, кто верует: тепло ему на свете".
  Умер Вернадский в 1945 году.
  
  Ученики
  Работали с Энгельгардтом и те, кого можно условно назвать его учениками, потому что они были студентами Земледельческого института и слушали его лекции.
  Костычев Павел Андреевич, ученый, почвовед, выдающийся деятель русского земледелия, родился в1845 году в семье крепостного. Окончил Шацкое уездное училище, Московскую земледельческую школу, Петербургский земледельческий институт. С 1876 года преподаватель, затем профессор этого института и Петербургского университета. В 1878 году при кафедре почвоведения организовал первую в России агрономическую лабораторию, где выполнил ряд важных исследований по химии и физике почв. С 1885 года работал в Министерстве земледелия и государственных имуществ (с 1894 года - директор Департамента земледелия).
  Основные его труды посвящены изучению биологических основ почвообразования и способов повышения плодородия почв. Костычев показал, что почвообразование - биологический процесс, связанный с развитием растительности и микроорганизмов, и что задача почвоведения заключается в изучении почв в связи с развитием их растительного покрова. Он первым из русских учёных применил свои знания в области микробиологии к изучению процессов разложения органического вещества в почве. Результаты своих исследований Костычев изложил в работе "Почвы черноземной области России. Их происхождение, состав и свойства". Он установил, что источником перегноя чернозёмов служат органические вещества корневых систем степных растений. Разлагаясь в почве под действием микроорганизмов, корневые остатки почти полностью превращаются в перегной. Большое внимание Костычев уделял изучению структуры чернозёмных почв, считая её важным условием их плодородия. Костычев показал, почему под хвойными и хвойно-широколиственными лесами образуются бедные перегноем кислые подзолистые почвы.
  В результате своих исследований Костычев пришёл к выводу, что в степи на чернозёмах может расти древесная растительность, если охранять её в первые годы жизни от сорных трав, отнимающих влагу. В связи с засухой и неурожаем 1891 года в книге "О борьбе с засухами в чернозёмной области посредством обработки полей и накопления на них снега" Костычев предложил систему мероприятий по использованию влаги путём обработки почвы и снегозадержания.
  Костычев первым в России начал широко применять лабораторный опыт и считал, что научное исследование почв должно быть "сельскохозяйственно-научным", т.е. удовлетворять запросы сельскохозяйственного производства.
  Костычев - инициатор создания многих хорошо оборудованных сельскохозяйственных опытных станций и организации специальных учебных заведений по сельскому хозяйству. Автор первого в России учебника "Почвоведение" и оригинальных учебных и научно-популярных руководств по сельскому хозяйству - "Учение об удобрении почв", "Учение о механической обработке почв", "Общедоступное руководство к земледелию".
  Умер Костычев в1895 году (Его биография взята, с небольшими сокращениями, из трудов Института русской цивилизации).
  Костычев также бывал у Энгельгардта в Батищеве и изучал почвы этого имения. Между двумя корифеями почвоведения нередко возникали жаркие споры. Энгельгардту в его ссылке скучать не приходилось.
  
  Ермолов Алексей Сергеевич родился в 1847 году в Тифлисе в дворянской семье. Окончил Александровский лицей, а также Петербургский земледельческий институт (в 1870году, то есть почти одновременно с окончанием карьеры Энгельгардта-профессора). В 1866 году Ермолов вместе с Энгельгардтом изучал залежи фосфоритов в средней России (Орловской, Курской и Воронежской губерниях) и возможности применения их для удобрения истощённых пахотных земель. С конца 1860 х изучал агротехнические проблемы (автор работ по агрохимии), вопросы сельскохозяйственного образования В 1878 году представлял Вольное экономическое общество на Всемирной выставке в Париже. В 1879 опубликовал работу "Организация полевого хозяйства. Системы земледелия и севооборота" (до 1917 выдержала 5 изданий, в 1893 удостоена Макарьевской премии Петербургской АН). С 1880 руководил экспедицией по изучению русского овцеводства, редактор 7-ми томов её трудов. В 1892 году анонимно издал работу "Неурожай и народное бедствие (причины голода и борьба с ним)", в которой изложил свою аграрную программу (имела много общего с будущей программой П.А. Столыпина). Сторонник создания неделимых, неотчуждаемых крестьянских хозяйств, развития хуторского хозяйства, организации переселенческого движения, боролся с идеей национализации земли, её принудительного отчуждения. Дворянство рассматривал как опору самодержавия; видел помощь помещичьим хозяйствам не в бесконечных пособиях разорившимся дворянам, а в укреплении жизнеспособных имений. В 1893 управляющий Министерством государственных имуществ. В 1894-1905 министр земледелия и государственных имуществ.
  Именно Ермолову, назначенному 28 марта 1893 г. исполняющим обязанности министра государственных имуществ, было поручено преобразовать министерство. Сильнейший неурожай, охвативший значительную часть страны, последствием которого стала гибель 500тыс. человек, заставил российские власти более внимательно отнестись к нуждам сельского хозяйства, выдвинув его проблемы в этом ведомстве на первый план и назначив министром земледелия и государственных имуществ очень знающего и образованного специалиста.
  О деятельности Ермолова на посту министра существуют разные мнения. Одни называют её началом нового этапа в развитии сельского хозяйства России, другие признают глубокую образованность министра и его личную добросовестность, но отмечают полную неспособность руководить коллективом. Многое позаимствовав у Энгельгардта, он не усвоил его хозяйственной хватки.
  В 1904 году Ермолов организовал в своём имении Большая Алешня Ряжского у. Рязанской губ. опытное поле, где проверял прогрессивные методы ведения хозяйства. Содействовал учреждению 8 опытных станций, многочисленных выставок, поддерживал кустарную промышленность. Добивался уменьшения железнодорожных тарифов на провоз сельскохозяйственных продуктов, развития системы сельскохозяйственного кредита, предоставления ссуд на мелиорацию и ирригацию. Изучал и собирал народные приметы, связанные с сельским хозяйством (опубликовал их в книге "Народная сельскохозяйственная мудрость в пословицах, поговорках и приметах", т. 1-4, 1902-05). Участвовал в работе Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности 1902-05, где занимал позицию, наиболее близкую позиции С.Ю. Витте, считал необходимыми ориентацию сельского хозяйства на внутреннее потребление и более широкое привлечение земств к деятельности в аграрной сфере.
  После событий 9 января 1905 г. Ермолов на запрос царя о необходимости преобразований предпринял решительный демарш в их пользу, требуя перемен в управлении для поисков "опоры" "самодержавному правлению". Он указал царю на возможность покушения на него и вероятного отказа войск "стрелять в беззащитную толпу". Ермолов коснулся двух основных проблем государственных преобразований: проблемы представительства и проблемы единства управления.
  31 января Ермолов снова обратился к царю. Его крайне настоятельные предложения сводились на этот раз ктрем пунктам. Помимо "полного объединения" правительственной власти Ермолов требовал созыва выборной земской думы, которая бы участвовала в предварительном рассмотрении важнейших законодательных мер, а также легализации обращенных к царю адресов. Доказывая, что полицейский режим может обеспечить "лишь внешний порядок.
  Ну а свой пост Алексей Сергеевич Ермолов вынужден был оставить еще в начале мая 1905 г., т.е. практически сразу же после своих не очень, видимо, приятных Государю рекомендаций.
  Прощаясь с сослуживцами, А.С. Ермолов говорил, что видел своей главной целью распространение знаний, восстановление высшего сельскохозяйственного образования, средних, а главное, низших специальных учебных заведений. "Я старался вызвать самодеятельность в среде самих сельских хозяев, проявлением которой явились сельскохозяйственные общества, товарищества, союзы".
  Позднее А.С. Ермолов передал из своей библиотеки более 10 тыс. книг разным учебным заведениям и обществам, в том числе более 4,5 тыс. библиотеке ученого комитета министерства
  С 1905 член Государственного Совета; выступал за разрушение общины, считал её искусственно поддерживаемым фискальным институтом, опубликовал ряд работ в поддержку Столыпинской аграрной реформы ("Наш земельный вопрос", 1906; "Слово о земле", 1907, и др.). В 1906-07 член Центрального комитета по оказанию врачебно-продовольственной помощи пострадавшим от неурожая 1906, в 1909 опубликовал работу "Наши неурожаи и продовольственный вопрос". В 1911 один из создателей и председатель Русско-Итальянской торговой палаты. С 1912 председатель Всероссийской сельскохозяйственной палаты. С 1913 председатель комиссии по охранению памятников природы при Русском географическом обществе. Сторонник развития туризма. В 1915 опубликовал работу "Русский туризм и отчизноведение". С 1908 член международного сельскохозяйственного института в Риме. Умер в январе 1905 года, совсем немного не дожив до Февральской революции.
  В некоторых отношениях Ермолов разделял позиции Энгельгардта, в частности, советовал уменьшить экспорт пшеницы с тем, чтобы больше использовать её для пропитания собственного населения. Он обличал кулачество, как язву, разрушающую все стороны жизни в деревне. В то же время он выступал за разрушение общины, уповал на роль дворянства как организатора сельскохозяйственного производства и пр. Свою богатейшую библиотеку он передал в дар Ученому комитету министерства, которое он возглавлял.
  Ермолов содействовал некоторому повышению пенсии Вере Энгельгардт.
  
  
  Теперь можно перейти к трудам земцев.
  Земская реформа началась в 1864 году. О ней написано много книг и статей. К150-летнему юбилею реформы её итоги кратко подвёл публицист Павел Шульгин в статье "Забыть о России.150 лет земской реформе, или Какого музея у нас нет". По его мнению, это "выдающееся юбилейное событие в жизни России осталось практически незамеченным". Вот несколько сокращённый текст его статьи.
  До реформы Россия была полицейским государством. В уездных городах всею полнотой власти были наделены городничие, в уездах - исправники. Они же возглавляли полицейские органы. И вот появляются органы самоуправления, которые получают властные функции от выбирающего их народа. Реформа стала попыткой уйти от руководства путём централизованных бюрократических указаний. Предполагалось, что создаваемые губернские и уездные земства, обладая реальными знаниями местных условий и нужд, сами смогут решать повседневные и стратегические вопросы развития своих территорий.
  Земства не получили политической власти, но им удалось воспользоваться предоставленными полномочиями по развитию своих территорий. На земства были возложены организация и управление школами, больницами, благотворительными учреждениями, развитие кустарной промышленности, внедрение агрономических знаний, создание кредитных организаций. Они занимались статистикой, благоустройством, почтой и многим другим, связанным именно с решением местных проблем.
  Земские больницы стали основой сельского здравоохранения России. Благодаря земствам на смену разъездной системе (врач проживал в городе и раз в месяц объезжал округу) пришла новая стационарная система медицинского обслуживания с участковыми больницами. Сложился особый тип земского врача как универсала, обладающего широким кругозором, знаниями и практическими навыками.
  Земским учреждениям также принадлежит заслуга создания основ начальной школы в России. Земство нанимало и содержало учителей, оснащало школы пособиями, наладило работу курсов повышения квалификации учителей. Деятельность по внешкольному земскому образованию включала библиотечное дело, кружки самообразования, кинематограф и "волшебный фонарь", издательскую деятельность, книжную торговлю, развитие народных театров, хоров, оркестров, создание музеев, проведение экскурсий. Одной из наиболее развитых форм стали земские библиотеки и читальни.
  Импульс, который земства дали народному образованию, оказался настолько силен и эффективен по части выпуска грамотных и думающих людей, что центральной власти пришлось задуматься о своего рода контрпропаганде земскому образовательному движению. С середины 1880-х годов на базе образовательных учреждений Синода были учреждены двух- и четырехгодичные церковно-приходские школы с упрощёнными программами.
  Земства вели пожарно-страховое дело, серьезно занялись дорожным строительством, содержали в исправности мосты. Была организована земская почта для доставки и приема отправлений в удалённых сельских пунктах.
  Из числа земских мероприятий стоит отметить содействие развитию сельского хозяйства и кустарных промыслов: от устройства показательных садов, пасек, питомников, огородов, мастерских до кредитования мелких хозяйств, обучения кустарей и создания кустарных и сельскохозяйственных кооперативов. Легендарной стала роль земств и в статистике. Они вели статистический учет по всем отраслям своего хозяйства. Можно сказать, что объектом изучения земской статистики впервые стала низовая общественная жизнь.
  Именно общественная жизнь и принципы народовластия постоянно ставили земства в оппозицию самодержавной системе управления. Правительство ограничивало объем финансирования земств, запрещало публиковать без разрешения губернатора отчёты о земских собраниях. Были приняты запреты, касающиеся возможности земствам взаимодействовать друг с другом, взаимно информировать о принятых решениях. Когда Санкт-Петербургское губернское земское собрание поставило вопрос об образовании органа, который координировал бы работу всех земств, то оно было просто закрыто правительством.
  Земства дали множество примеров эффективного улучшения условий жизни, ведения сельского хозяйства, внедрения новых технологических достижений (так, телефонные линии на селе могли появиться раньше, чем в городах).
  В годы Первой мировой войны именно на базе земств (Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам, объединившегося со Всероссийским союзом городов) был преодолён кризис в системе снабжения армии. И не вызывает удивления, что первое в истории России демократическое правительство сделало опору на органы земской власти, а его председателем стал князь Львов - известный земский деятель, председатель Тульской губернской земской управы.
  Весь этот накопленный опыт долгое время замалчивался, чтобы не было даже попыток сравнить его с имитацией народовластия в советские годы. Вдвойне досадно, что даже в юбилейный год о земствах практически не вспомнили, что также отражает ситуацию с правами местного самоуправления в наши дни. Однако несомненно, что опыт земств как единственный исторический опыт российского самоуправления бесценен. Как его сохранить и сделать частицей современных знаний?
  На взгляд Шульгина, нам нужен Музей земства, который позволил бы представить деятельность земских органов и в народном здравоохранении, и в становлении школьного дела, и в других сферах жизни. Но это должен быть одновременно и базовый центр, который мог бы собрать всю информацию о деятельности земств, земские отчеты, дать исследователю возможность поработать с ними.
  Ведь мы до сих пор в какой-то мере живём земским наследием. В уездных центрах и сёлах на земские деньги выкупались или строились здания для школ и больниц, других учреждений. Значительная их часть сохранилась до нашего времени, и эти постройки являются уже архитектурными памятниками (а некоторые из них продолжают использоваться по назначению): бывшие земские школы, земские больницы, здания почты.
  Каждый год в стране сотни тысяч муниципальных служащих проходят курсы повышения квалификации. Музей земства - это, наверное, лучшая площадка для таких занятий. Здесь могли бы читать и современную проблематику, и демонстрировать исторический опыт. А еще важно помнить исторический опыт, показывающий, что только реальное местное самоуправление является единственной силой, заботящейся о нуждах конкретных людей и противостоящей авторитарному управлению и своеволию центральных властей.
  Я не хочу вступать в полемику с автором цитируемой статьи, но сделал бы два к ней дополнения
  Много лет назад писал я о земской школе в России. До образования земства крестьяне были почти поголовно неграмотны и погружены в пучину невежества и суеверий (Энгельгардт приводит множество свидетельств тому). Такое положение было следствием сознательной политики властей. Здесь я могу лишь в нескольких фразах это проиллюстрировать:
  В одном из материалов Интернета говорится: "Реакционный государственный деятель граф Д.А. Толстой, курировавший школьное дело, считал широкое образование крестьянских детей вредным, поскольку оно отвлекает от физического труда. В правительстве ещё разделяли опасения умершего в 1855 году графа С.С.Уварова (автора формулы "православие, самодержавие, народность"), который призывал "пещись о том, чтобы чрезмерным стремлением к высшим предметам учения не поколебать порядок гражданских сословий, возбуждая в юных умах порыв к приобретению роскошных (то есть излишних) знаний". Особенно пугал его возможный рост образованности "молодых людей, рождённых в низших сословиях общества, для которых высшее образование бесполезно, составляя излишнюю роскошь и выводя их из круга первобытного состояния без выгоды для них самих и для государства". Поэтому он предлагал меры "для удержания стремления юношества к образованию в пределах некоторой соразмерности с гражданским бытом разнородных сословий".
  Земству пришлось создавать систему начальных народных училищ заново, преодолевая множество препятствий со стороны власти, которая, с одной стороны, понимала необходимость грамотности для работников нарождающегося индустриального общества, а с другой - опасалась роста связанных с этим атеистических, народнических и революционных идей.
  Земская школа была большим шагом вперёд по сравнению с прежними церковно-приходскими школами и школами грамоты, она давала гораздо более полное, более современное и систематическое образование. Основной её тип - школа с трёхлетним обучением. В большинстве своём школы были одноклассными, один учитель обучал сразу всех учащихся - и первого, и второго, и третьего года обучения. В земской школе, кроме чтения, письма, счёта и Закона Божьего, преподавались природоведение, история и география. В некоторых школах учили рисованию и пению, преподавали гимнастику, давались также начала ремёсел, садоводства, огородничества и пчеловодства.
  При этом в земской школе не изучали алгебры, геометрии, тригонометрии, что делало практически невозможным поступление окончивших её в гимназию. Известный журналист-правдист Виктор Кожемяко написал о своём отце, который самостоятельно преодолел этот барьер, получил образование и стал лесником. А его друг, с которым они вместе начинали штурмовать этот искусственно созданный правящим классом барьер, не выдержал напряжения и имел серьёзные проблемы со здоровьем, так и оставшись без гимназического образования.
  Материальное положение и бытовые условия большинства учителей земских школ были весьма тяжёлыми, о чём можно судить, в частности, по произведениям Чехова. А ему можно верить, не только потому, что он вообще отличался в своих произведениях редкой правдивостью, но и потому, что был попечителем и устроителем ряда земских школ в Подмосковье и в Ялте. Каково было жить учителю школы (о котором писал Чехов), получавшему 23 рубля в месяц, имея на своём иждивении жену и четырёх детей? Он в тридцать лет был уже совсем седой и до такой степени забит нуждой, что, о чём бы с ним ни заговаривали, он всё сводил к вопросу о жалованье и о необходимости его увеличения. А ведь были школы, где учителям платили всего по 15 рублей в месяц, - этого не хватало даже на пропитание. Преподаватели гимназий относились к среднему классу, а профессоров вузов можно было считать вполне обеспеченными людьми.
  При всех её успехах, Россия ещё намного отставала от развитых стран Запада и по числу учащихся, и по доле грамотных в общем населении страны, и по числу учителей на 1000 человек населения, и по количеству университетов и численности студентов. Среди призываемых в армию свыше трёх четвертей оказывались неграмотными.
  Крестьяне составляли 85 процентов населения России, а крестьянских детей в школах всех типов было всего 15 процентов.
  Хотя земству удалось повысить уровень образования крестьянских детей, однако подлинной культурной революции в царской России так и не произошло, эту задачу пришлось решать уже Советской власти.
  Писал я также и о подвигах медиков, создававших в России самобытную систему земской медицины, которую не случайно на Западе назвали "русским чудом".
  На момент проведения земской реформы (введения местного самоуправления) услугами врача в любой момент могли пользоваться, кажется, только принадлежащие к высшему обществу. Медицинская помощь даже городскому населению в России была развита крайне слабо, а на селе, где проживало почти 90 процентов населения страны, она практически отсутствовала - об этом говорилось даже во всех официальных отчётах, не говоря уж о художественной литературе.
  В уездных городах существовали больницы, но они по большей части пустовали. Ими пользовались в основном горожане, да и то лишь при крайней необходимости, потому что обстановка там была как в казематах. В помещениях поражали скученность (кроватей ставили столько, сколько позволяла поверхность пола), зловоние (вспомним "Палату номер шесть" Чехова) и грязь, "удобства" были во дворе зимой и летом, питание больных было более чем скудным.
  Из деревень в больницы почти не ездили, да и лечение там было платным, что было разорительным для крестьянина "третьим налогом", если первым считать повинности, а вторым - расстройство хозяйства из-за болезни. А.Н. Энгельгардт, который стал хозяйствовать в деревне, когда земская медицина делала только первые шаги и врачей в деревне ещё не было, рассказывал, как он помогал заболевшим крестьянам, давая им касторовое масло, английскую соль, перцовку, чай. Он на собственном опыте убедился, что насчёт лечения, в случае болезни, в деревне очень плохо не только крестьянину, но и небогатому помещику, которому не по карману посылать в город за доктором, потом за лекарством. Вот чем был обусловлен его вывод: "доктор теперь доступен только богатым помещикам...".
  При организации земства ему были переданы имевшиеся немногочисленные казённые лечебные и богоугодные заведения, находившиеся в запущенном, а часто даже в аварийном состоянии.
  Земские деятели понимали, что оставлять и дальше деревню без медицинской помощи нельзя, однако опыт Западной Европы, на которую привыкла ориентироваться российская интеллигенция, тут совершенно не подходил. Деревенский врач-практик, живущий на гонорары с пациентов, в условиях нашей деревни был фигурой немыслимой. Не годилась даже обычная для российского города практика, когда врач выписывал рецепт, по которому больной или его родственники покупали лекарство в аптеке. Ведь больной был в деревне, а аптека в городе, до которого не всегда легко было добраться, да у крестьянина часто и денег на лекарство не было.
  Надо было создавать свою систему охраны народного здравия, и она постепенно была создана. Важнейшим принципом земской медицины стала бесплатность медицинской помощи (хотя расходы земств на все виды их деятельности покрывались за счёт сборов с населения).
  Так как первоначально бюджет земств был крайне скуден (да и влиятельные земцы из дворян были убеждены в том, что "у простого народа и болезни простые, и лечить их надо простыми средствами"), земская медицина началась с почти повсеместного господства системы "фельдшеризма". То есть крестьян лечил фельдшер - простой крестьянин, взятый на эту оплачиваемую должность и проинструктированный в том, какое лекарство от какого недуга помогает. Лечили фельдшера практически наугад, смертность больных была очень высокой, и это отвращало крестьян от медицины.
  Однако вскоре выяснилось, что болезни простого народа отнюдь не простые, а подчас и более сложные, чем у благородной публики, особенно часто крестьяне, как люди физического труда, получают травмы, нередко опасные для жизни и требующие неотложной операции. Прокатившиеся по России эпидемии чумы, холеры, дифтерии и других опасных болезней показали, что деревня, оставленная без медицинской помощи, превращается в очаг опасности для всего общества. Ведь холерный вибрион не разбирает, кто крестьянин, а кто дворянин. Значит, в деревню должен прийти настоящий врач, окончивший медицинский факультет университета.
  Поскольку земских врачей сначала было мало, возникла так называемая разъездная система медицинского обслуживания деревни. Врач, заведовавший уездной больницей, должен был объезжать уезд по определённому маршруту, останавливаясь в больших сёлах (например, в дни ярмарок), куда в назначенный день должны были собираться оповещённые фельдшерами больные, нуждающиеся в его помощи. При тогдашнем состоянии сельских дорог и средств связи эта система оказалась очень неэффективной: врач большую часть времени проводил в дороге, ночевал в крестьянских избах, питался кое-как, часто, приехав в село, не находил там больных. А больные, нуждающиеся в срочной помощи, приехав в уездную больницу, не заставали там врача. Эффективности его работы была крайне низкой.
  Постепенно на место разъездной системы приходила стационарная (участковая). Уезд делился на несколько врачебных участков. В центре каждого участка располагалась больница, в которой врач вёл также и амбулаторный приём.
  Энгельгардт застал начало становления этой системы медицинской помощи, и она его не устраивала, о чём выше уже говорилось. Он и сам стал жертвой несовершенства этой системы, о чём будет сказано дальше. Но система совершенствовалась.
  За сорок лет (срок по историческим меркам небольшой) число врачей и врачебных участков увеличилось в 5 раз, число фельдшерских пунктов - в 2 раза, а расходы на медицину - почти в 50 раз! (при общем росте земских расходов в 22 раза). Выработался тип земского доктора - врача-универсала, который был и терапевтом, и хирургом, и в какой-то мере замещал других врачей - узких специалистов.
  И вот какое впечатление это произвело в мире.
  На Международной выставке в Дрездене, проходившей в 1912 году, посетители валом валили в павильон России. Страна, в которой, по убеждению многих европейцев, по улицам ходили медведи, а сами её обитатели представлялись чуть ли не людьми с пёсьими головами, демонстрировала перед всем миром свои несметные богатства и всестороннее динамичное развитие. Сибирские меха, уральские самоцветы, продукция новейших промышленных предприятий, - всё это производило громадное впечатление на посетителей. И, конечно, привлекали красная и чёрная икра и прославленная русская водка. А всё же наибольшее удивление не только специалистов, но и широкой общественности вызвал раздел выставки, посвящённый состоянию российской земской медицины.
  Удивляли не образцы медицинской техники - на Западе она была лучше, не новые лекарственные средства (ими тоже Запад не удивить), а постановка дела народного здравоохранения, - общедоступная (всесословная) бесплатная медицинская помощь для крестьянства. В Европе были великолепно оснащённые больницы с высококвалифицированным персоналом, но за лечение в них надо было платить, и простому народу они были недоступны. Но и простейшая медицинская помощь была платной, причём, в соответствии с индивидуалистической установкой европейцев, каждый должен был платить за себя. Потому-то и удивлял российский подход: земская медицина существует на налоги со всего населения, значит, её услуги должны быть доступны всем. А это стало возможным лишь в стране, где ещё живы были традиции сельской общинной жизни. Для передовой Европы этот опыт отсталой России был ещё недостижимой мечтой. И особенно впечатляло то, что столь прогрессивная система в масштабах громадной страны была создана практически с нуля и притом в исторически короткий срок - примерно за сорок лет.
  Если говорить о медицинском обслуживании сельского населения, то в 1910 году Россия представляла собой совсем иную страну, чем в 1870-м. И в основном это было заслугой земских врачей.
  Существует богатая литература, отражающая условия труда и быта земских врачей в России, тем более, что среди писателей были врачи по образованию, прежде всего А.П. Чехов и В.В. Вересаев. Оставили записки на эту тему и такие земские врачи, как К.К. Толстой, Е.А. Осипов, З.Г. Френкель, М.Я. Капустин и др.
  Врачей в России вообще было недостаточно. В 1910 году у нас было чуть больше 20 тысяч гражданских врачей, из них только 1,3 тысячи - женщины. На 1 врача приходилось в среднем 8000 человек населения (тогда как в Англии - 1400, в Германии - 2000). В сельской местности 1 врач приходился на 26 тысяч человек.
  На земской службе состояли 3100 врачей. Санитарных врачей было всего 210.
  Действительно, земские врачи подчас проявляли чудеса самоотверженного служения ближним. Все помнят доктора Дымова из рассказа Чехова "Попрыгунья": этот талантливейший врач умер, заразившись, когда пытался спасти больного дифтеритом ребёнка и высасывал из его горла плёнки. Но мало кто знает, что такие случаи бывали на самом деле. В частности, именно так умер коллега Вересаева доктор Стратонов.
  Работа земского участкового врача была не из лёгких. Товарищ Вересаева по университету доктор Петров так рисовал её тяготы:
  "Со всеми нужно ладить, от всякого зависишь. Больные приходят, когда хотят, и днём, и ночью, как откажешь? Иной мужик едет лошадь подковать, проездом завернёт к тебе: "нельзя ли приехать, баба помирает". Едешь за пять вёрст: "Где больная?" - "А она сейчас рожь ушла жать..." Участки у меня в пятьдесят вёрст, два фельдшерских пункта в разных концах, каждый я обязан посетить по два раза в месяц. Спишь и ешь чорт знает как. И это изо дня в день, без праздников, без перерыву. Дома сынишка лежит в скарлатине, а ты поезжай... Крайне тяжёлая служба!"
  А земские врачи её несли. И оплачивалась она довольно скудно. Жалованье земского врача составляло 1200 - 1500 рублей в год (женщина-врач получала до 900 рублей). Содержать семью, например, на такое жалованье было нелегко. Известно, что сильную нужду испытывали многие земские (и не только земские - вспомним великого Н.И. Пирогова) врачи, впоследствии ставшие известными и соответственно более обеспеченными. Но в целом земские врачи считались людьми среднего достатка.
  Однако среди них бывали и весьма разбогатевшие, если они имели практику на стороне, в богатых семьях. Символом таких можно считать чеховского Ионыча. Он начинал свою карьеру как бедный земский врач, а затем постепенно превратил себя в машину для зарабатывания денег. Ионыч имел солидный счёт в банке, стал владельцем нескольких домов. Но такие лекари авторитетом в среде земских врачей не пользовались.
  Младший медицинский персонал получал от 300 до 500 рублей в год.
  Несмотря на нехватку врачей в России по сравнению с потребностями, их количество по отношению к платёжеспособному спросу было избыточным. Земству для полноценного обслуживания населения нужно было бы иметь, скажем, семь врачей, а средства позволяли содержать только двух. Поэтому среди врачей наблюдалась большая безработица, что приводило к сильной конкуренции. Врачу без работы жить было тяжело. Вересаев несколько лет работал в больнице бесплатно, только чтобы иметь возможность практиковаться в лечении, и ждал, пока освободится штатное место. Правда, как отмечал тот же Вересаев, в Западной Европе тоже для громадных слоёв населения врачебная помощь представляла тогда непозволительную роскошь, а многие врачи не имели работы и бедствовали.
  Вересаев же писал о таких печальных явлениях, как холерные бунты. Во время эпидемии холеры врачи помещали заболевших в отдельный барак, чтобы от них не заражались окружающие. Смертность от холеры была высокой, и среди крестьян распространялся слух, будто врачи специально завозят людей в барак, откуда есть только один выход - на кладбище. И врачи могли стать жертвой бунтов, возникавших на почве этих подозрений.
  И всё же благодаря земским врачам Россия, отстававшая от передовых стран Запада в технико-экономическом отношении, показала всему миру пример наиболее справедливого для того времени решения одной из важнейших социальных проблем.
  Тем не менее, состояние здравоохранения в России оставалось неудовлетворительным. Из каждой 1000 новорождённых в возрасте до 1 года в России умирало 263 ребёнка (в Швеции - 70, в Англии - 108, в США -112, во Франции - 115, в Германии - 151).
  Средняя продолжительность жизни составляла 33 года (для мужчин - 27 лет, для женщин - 38). Не случайно учёный, историк и генерал Александр Нечволодов писал о вырождении когда-то самого сильного в Европе русского народа.
  В 1913 году в России более 12 миллионов человек (7 процентов населения) были поражены эпидемиями холеры, дифтерии, сибирской язвы, чесотки. Ещё 9 миллионов страдали малярией, трахомой, коклюшем и пр. Всего хронических больных насчитывалось 22 миллиона человек (13 процентов населения). Лишь в СССР удалось победить эту угрозу вымирания населения. И советская система здравоохранения тоже заслужила в мире самую высокую оценку. А в США и до сих пор десятки миллионов граждан не имеют возможности приобрести медицинскую страховку, то есть практически остаются без врачебной помощи. Сергей Кара-Мурза, когда бывал в США, поражался тому, как много он там встречал беззубых. Потому что поставить пломбу стоит несколько сотен долларов, а серьёзное лечение зубов обойдётся в тысячи. Неслучайно подчас американцы, имеющие проблемы с зубами, покупали туристическую путёвку в России, где и лечили зубы бесплатно, сочетая приятно с полезным.
  Губительно сказывалось на здоровье народа распространявшееся всё шире (с конца 1890-х годов, чего Энгельгардт уже не застал) пьянство, которое, как отмечали многие исследователи (в том числе Д.И. Менделеев), насаждалось властью. Как уже говорилось выше, основными источниками доходов бюджета были косвенные налоги - винная монополия, давшая в 1913 году более 26 процентов доходов, акцизные (табачный, сахарный, спичечный и нефтяной) и таможенные сборы, составившие 20 процентов.
  Земство играло противоречивую роль в истории дореволюционной России. Высший слой земского чиновничества был ориентирован на Запад, как на образец государственного и общественного устройства, и служил опорой либеральной партии кадетов. Эти деятели подтачивали основы самодержавия в надежде на то, что с падением царизма в России восторжествует западная буржуазная демократия. Первая часть их программы осуществилась: царизм пал. Вторая часть остаётся мечтой российских либералов и по сей день, и вряд ли когда-нибудь осуществится. Но в среде среднего слоя земской интеллигенции - учителей, врачей и пр. были сильны народнические настроения, и жизнь в среде единомышленников во многом облегчала работу этих подвижников в условиях всяких стеснений, полицейского надзора и скудного вознаграждения за труд.
  И всё же важно отметить, что во все времена, при любой власти и даже при самых неблагоприятных условиях жизни, в России, во всех социальных слоях находились люди подвижнического склада, будь то в Церкви или в миру, и средний уровень "качества человеческого материала" в народной толще, его гуманности, человечности был весьма высок. Хотя среди высокообразованных людей в России времён Энгельгардта больше была доля неверующих, а часто как бы и верующих, но не ощущающих своей связи с Церковью (крещёными-то были практически все), у большинства был тоже какой-то вариант "народного православия", отличный от крестьянского. Вспомним из "Капитанской дочки" Пушкина наказ Андрея Петровича Гринёва своему сыну Петру:
  "Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду".
  Ведь для того, чтобы так понимать жизнь и следовать такому нравственному кодексу, тоже нужно иметь какую-то мировоззренческую опору, которую вряд ли можно отыскать в вещах и понятиях "мира сего".
  
  Глава 13. ОБРАЗОВАНЩИНА В РОЛИ ПРОСВЕТИТЕЛЯ
  Если интеллигентов, честно (а порой и самоотверженно, как доктора, спасавшие больных заразными болезнями, рискуя собственной жизнью) служивших народу, Энгельгардт уважал, то к другим представителям этой прослойки, претендовавшей на титул "мозга нации" (есть и другое мнение о ней: "это не мозг нации, а..."), он относился скептически, а иной раз иронически, подчас саркастически. Особенно это относилось к беспринципным и продажным журналистам, которых его союзник Салтыков- Щедрин считал информационной обслугой "хищников" и презрительно называл "пенкоснимателями". (О них подробнее будет сказано в последней главе этой книги.) К тому времени российская буржуазия ещё не успела вырастить "звёзд" публицистики, и большинство её "работников пера" были беспринципными мало образованными, зато много мнящими о себе прихлебателями, готовыми любое позорное деяние хозяев представить в благопристойном виде, сегодня утверждать одно, завтра другое, прямо противоположное, в чём и уличал их Энгельгардт. Но, формулируя своё к ним отношение, он начинает с признания, похожего на покаяние:
  "Улегшись в постель, я долго не мог уснуть; всё думалось, сколько перемены в два года, и какая радикальная перемена! Три года тому назад я жил в Петербурге, служил профессором, получал почти 3000 руб. жалованья, занимался исследованиями об изомерных крезолах и дифенолах, ходил в тонких сапогах, в панталонах на выпуск, жил в таком тёплом доме, что в комнатах можно было хоть босиком ходить, ездил в каретах, ел устрицы у Эрбера, восхищался Лядовой в "Прекрасной Елене"; верил тому, что пишут в газетах о деятельности земств, хозяйственных съездов, о стремлении народа к образованию и т. п. С нынешней деревенскою жизнью я был незнаком, хотя до 16 лет воспитывался в деревне. Но то было еще до "Положения", когда даже и не очень богатые помещики жили в хоромах, ели разные финзербы, одевались по-городски, имели кареты и шестерики. Разумеется, в то время я ничего не знал о быте мужика и того мелкого люда, который расступался перед нами, когда мы, дети, с нянюшкой, в предшествии двух выездных лакеев, входили в нашу сельскую церковь. Затем я прослужил 23 года в Петербурге, откуда только иногда летом ездил для отдыха к родным в деревню. Вообще с деревней я был знаком только по повестям, да и то по повестям, рисующим деревенский быт до "Положения", о крестьянстве же знал только по газетным корреспонденциям, оканчивающимся "отрадно" и пр. Я верил, что мы сильно двинулись вперёд за последнее десятилетие, что народ просветился, что всюду идёт кипучая деятельность: строятся дороги, учреждаются школы, больницы, вводятся улучшения в хозяйстве. Всему верил, даже в сельскохозяйственные съезды, в сельскохозяйственные общества; сам членом в нескольких состою.
  А теперь я живу в деревне, в настоящей деревне, из которой осенью и весной иной раз выехать невозможно. Не служу, жалованья никакого не получаю, о крезолах и дифенолах забыл, занимаюсь хозяйством, сею лён и клевер, воспитываю телят и поросят, хожу в высоких сапогах с заложенными в голенища панталонами, живу в таком доме, что не только босиком по полу пройти нельзя, но не всегда и в валенках усидишь, - а ничего, здоров. Езжу в телеге или на бегунках, не только сам правлю лошадью, но подчас и сам запрягаю, ем щи с солониной, борщ с ветчиной, по нескольку месяцев не вижу свежей говядины и рад, если случится свежая баранина, восхищаюсь песнями, которые "кричат" бабы, и пляскою под звуки голубца, не верю тому, что пишут в газетах о деятельности земств, разных съездов, комиссий, знаю, как делаются все те "отрадные явления", которыми наполняются газеты, и пр. Удивительная разница! Представьте себе, что человек не верит ничему, что пишется в газетах, или, лучше сказать, знает, что всё это совсем не так делается, как оно написано, и в то же время видит, что другие всему верят, всё принимают за чистую монету, ко всему относятся самым серьезнейшим образом!"
  Удивительное дело: прошло почти полтораста лет с того времени, когда были написаны эти строки, средства массовой информации в технологическом отношении радикально изменились, к газетам и журналам добавились радио и телевидении, а качественно ситуация практически не изменилась. В газетах, которые я выписываю, серьёзной информации мало (это я отношу к выходящему самым большим тиражом "Московскому комсомольцу" и наиболее ультрапатриотической газете "Завтра", читаю иногда и другие издания). Как писатель, я давний подписчик (а также нечастый автор) "Литературной газеты", которая, с тех пор, как её главным редактором стал Юрий Поляков, всё-таки поворачивается лицом к злободневным вопросам жизни страны. Ей на пятки начинает наступать газета "Культура". Ну, а телевидение вещает о чём угодно, только не о том, что сейчас нужно было бы стране, стоящей на грани "быть или не быть". Бесконечные сериалы с выдуманными пустыми сюжетами, убийства, их расследование, погоня, стрельба... А ведь в стране из руин поднимаются предприятия, оснащённые современнейшим оборудованием, создаются виды оружия и технологии, не имеющие аналогов в мире. Об этом на ТВ либо ничего, либо мельком строка в новостях дня в окружении всякого словесного мусора. Словом, как и во времена Энгельгардта, жизнь в стране одна, а на в СМИ - другая. Когда одного тележурналиста спросили, почему он не сообщал о таком-то отечественном достижении, он ответил: "Это не интересно. Вот если бы на том предприятии произошла катастрофа, случился бы пожар или взрыв, вот это был бы интереснейший сюжет!" Для страны с рыночной экономикой это естественно: от журналиста требуется не правдивая информация, не серьёзный анализ положения в стране, а сенсации, "жареные факты", и ему некогда размышлять, надо первому об этих фактах сообщить. Первому - и слава, и деньги, которые при рынке "решают всё". Журналисты ныне в массе своей полуграмотные, даже дикторы на телеканалах употребляют слова не по назначению, не там ставят ударение, зато щеголяют разными англоязычными терминами и выражениями. Спросите об этом ещё живых заслуженных дикторов советского телевидения, они вам расскажут об этом всё, да ещё и пояснят, откуда происходят все эти огрехи. Впрочем, это беда не одних только журналистов, во всех серах жизни уровень образования и подготовки кадров в России за годы господства либералов во власти катастрофически упал. Рынок есть рынок, и исключений он не признаёт. Лишь с приходом Путина дело вроде бы намереваются поправить, но, кажется, не знают, как это сделать, хотя бы с чего начать.
  Ну, ладно, так пишут столичные журналисты, выезжающие на места, в провинцию в кратковременные командировки, а в остальном познающие жизнь из окна вагона или из бесед с собутыльниками. Но зато ведь местные "работники пера" находятся в гуще событий и могут снабжать читателей достоверной информацией? Увы!
  Даже "провинциальные корреспонденции... мы читать не могли, потому что мы видим настоящую деревенскую жизнь, как она есть, а корреспонденты описывают выдуманную, фальшивую жизнь, такую, какою она им представляется в городах с их чиновничьей точки зрения. Когда-то в Петербурге я, интересуясь внутренней народной жизнью, читал газетные корреспонденции, внутренние обозрения, земские отчеты, статьи разных земцев и пр. Каюсь, я тогда верил всему, я имел то фальшивое представление о внутреннем нашем положении, которое создано людьми, доподлинного положения не знающими. Когда я попал в деревню - а дело было зимою, и зима было лютая, с 25-градусными морозами, - когда я увидал эти занесенные снегом избушки, узнал действительную жизнь, с ее "кусочками", "приговорами", я был поражён. Скоро, очень скоро я увидал, что, живя совершенно другою жизнью, не зная вовсе народной жизни, народного положения, мы составили себе какое-то, если можно так выразиться, висячее в воздухе представление об этой жизни...
  Войдя по своим хозяйственным делам в непосредственное соприкосновение с разным деревенским людом, интересуясь деревенскою жизнью, изучая её во всех её проявлениях, доступных моему наблюдению, - а наблюдать можно, оставаясь и барином, - живя с простыми людьми, я скоро увидал, что все мои петербургские представления о народной жизни совершенно фальшивы...
  Познакомился я с помещиками, и богатыми, и бедными, познакомился с помещиками, которые много лет живут в деревне и занимаются хозяйством, и тут, в разговорах с ними, впервые стал понимать, что, кроме настоящей жизни, существует в воображении нашем (всех людей интеллигентного класса, за исключением немногих, которые чутьем поняли суть) иная, воображаемая жизнь, существует совершенно цельно, но фальшивое представление, так что человек за этим миражем совсем-таки не видит действительности".
  Энгельгардт был одним из первых (если вообще не первым), кто понял органический порок интеллигенции, образованных людей, оторванных от народной толщи, заключающийся в том, что эти люди живут, руководствуясь ложными представлениями о происходящем в стране и в мире, а журналисты эту ложную картину по мере сил и создают.
  "Часто мне приходило в голову: не помешался ли я?.. До такой степени велик был разлад между действительностью и тем, что я себе представлял в Петербурге.
  Сидишь у какого-нибудь богатого помещика, давно уже живущего в деревне... и вдруг слышишь такие несообразности, такие недействительные представления о народе, его жизни, что удивляешься только... точно эти люди живут не на земле, а в воздухе".
  Ну что ж, Свифт в "Путешествиях Гулливера" описал целый летающий город, населённый лапутянами - образованными людьми, управляющими жизнью тех, кто там, внизу, накрепко прикреплённые к земле.
  "А дома берёшь газету, читаешь корреспонденцию, в которой описывают отрадные и прискорбные явления, и видишь, что и тут те же воздушные, фальшивые представления. То вдруг прочтёшь, что крестьяне и инородцы Иркутской губернии определили послать от каждого общества по сироте в иркутскую классическую гимназию, то по случаю выбора Н. А. Корфа гласным прочтешь: "Отрадно видеть, что крестьяне умеют ценить заслуги людей, работающих на пользу общую"". (А крестьяне и не знали даже, что есть на свете какой-то Корф, которого они якобы выбрали гласным.)
  "Бывал и на земских собраниях. Говорит кто-нибудь из гласных, доказывая что-либо, и непременно обращается за подтверждением к гласным крестьянам. Замечательно, что все к гласным крестьянам обращаются, точно инстинктивно сознавая, что только крестьяне знают действительную жизнь. Большею частью те соглашаются, но я, зная, что крестьянин не может разделять таких мнений, говорю потом с тем же крестьянином-гласным и, разумеется, слышу от него совершенно другое, действительное..."
  Но всё сказанное выше относилось к журналистам, которые рисуют искажённую картину происходящего в силу своей малой образованности и низкого уровня профессионализма. Гораздо более вредной, даже опасной становится деятельность журналистов, которые сознательно фальсифицируют факты или намеренно дают им ложную интерпретацию в интересах власти или тех или иных влиятельных кругов общества... Таких журналистов Энгельгардт критиковал остро, беспощадно, часто публично их высмеивал, выставляя напоказ их продажную сущность и корыстные побуждения.
  В следующих главах мы увидим, что Россия экспортировала треть урожая хлеба в Европу, причём в ущерб пропитанию собственного народа, который на значительной части территории страны хронические недоедал, а в среднем раз в 8 лет испытывал самый настоящий голод, жертвами которого становились многие тысячи жителей. И вот находились журналисты и специалисты, которые изыскивали пути увеличения экспорта "ради поддержки кредитного рубля", для чего предлагали заменить часть потребляемой населением ржи разными суррогатами. Другие предлагали проекты строительства железных дорог к морским портам, через которые осуществляется экспорт зерна, усовершенствования перегрузочных механизмов в этих портах, для того, чтобы Россия могла успешнее конкурировать с Америкой на мировом хлебном рынке. Энгельгардт, для писем которого характерен спокойный тон повествования, тут с гневом говорит об этих прислужниках тех, кто выжимает все соки из крестьян, чтобы вывезти как можно больше зерна за рубеж и получить возможно большую прибыль.
  Энгельгардт смело назвал главную причину бедности крестьян и отсталости России, о чём другие авторы писать не решались: это грабительский характер земельной реформы, осуществлённой "царём-освободителем", в итоге которой многие крестьяне оказались бы ещё большей, чем прежде, кабале у помещиков. Ну, а помещики быстро нашли способ, как потуже затянуть ярмо на шее крестьянина, чтобы он не смог вырваться из кабалы. Известно, что "кроме цепей крепостных люди придумали много иных".
  Энгельгардт доказывал, что "кошачий" земельный надел, который оставили крестьянину, слишком мал, чтобы он смог с него прокормить себя и семью. Но апологеты помещиков отрицали этот очевидный факт и утверждали, что земли крестьянину будет вполне достаточно, если он будет вести интенсивное хозяйство, используя в качестве удобрения виллевские туки, как это делают фермеры в Западной Европе. Энгельгардт высмеял этих защитников отжившего помещичьего строя и на всю Россию показал их невежество. Ведь он был химиком, причём выдающимся, а его оппоненты в этой науке ничего не смыслили, они даже не знали, что использование искусственных удобрений не исключает надобности внесения в почву естественного удобрения - навоза. Опять-таки журналисты попали под его критику, потому что по недостаточной своей образованности судили о вещах, которые были выше их разумения. Он мог бы привести ещё известный ответ поэта сапожнику, самонадеянно подававшего советы и насчёт улучшения формы стихотворения: "Суди-ка, брат, не выше сапога!"
  Достаётся от Энгельгардта и чиновникам, отвечающим за сельское хозяйство:
  "Бывал и в камерах мировых судей, и на сельскохозяйственных съездах, и на выставках... и всюду, всюду одно и то же. В действительности приведена на выставку одна-единственная в губернии кобыла - кобыле дают медаль и в отчете пишут: "Метису арденско-русской породы, как доказывающему улучшение местного коневодства". И всё так: в действительности одно, а в отчетах, статьях, разговорах - совершенно другое. И все верят этим отчетам, статьям, - те, которые читают, и те, которые пишут. Никто не лжёт, как не лжёт тот, кто неправильно называет цвета, потому что не различает цветов. Знаете ли вы один простой опыт? Возьмите шарик из хлеба, положите его на стол, сложите пальцы накрест, один на другой, средний палец на указательный палец, и водите сложенными пальцами по шарику так, чтобы наружные стороны обоих пальцев касались шарика, вы будете чувствовать под рукой два шарика. Вы видите на столе один шарик, но под пальцами чувствуете два и готовы побожиться, что шариков два.
  Вот то же самое и тут. Повторяю, эти люди, которые описывают отрадные и прискорбные явления, дают медали метисам и пр. и пр., не лгут, они сами верят всему, они чувствуют два шарика, но не знают, что шарик только один..."
  Конечно, и среди чиновников, особенно в низших звеньях управленческого механизма были люди, знающие истинное положение дел, но... Служба есть служба, и если ты находишься на службе, то должен проводить линию, заданную вышестоящим начальством. А если ещё желаешь сделать карьеру, подняться по служебной лестнице, получить прибавку к жалованью, орденок или хотя бы медальку, то должен рисовать состояние дела в желательном для начальства виде. Такой чиновник, при всей разнице в социальном положении, по сути, не отличается от описанного выше мужика, "попавшего на линию" и сделавшегося лакеем:
  "Я положительно думал, что схожу с ума, и тогда только стал несколько спокойнее, когда познакомился с такими людьми, которые знают действительность, когда узнал попа, станового и волостного писаря.
  Становой, поп, писарь - вот они знают, что в действительности шарик только один, знают, что если начальству хочется, чтобы шариков было два, то нужно только известным образом сложить пальцы, - "всё можно" - и попечительства, и школы, и пожертвования на раненых, и сушеная капуста (для солдат на войне), и арденские метисы, "всё можно"".
  Не обошёл Энгельгардт своим вниманием (тоже критически) и учёных, ставших чиновниками на поприще сельского хозяйства:
  "Мне, может быть, не поверят. Как же, скажут, в Петербурге, Москве и других городах существуют агрономические общества, которые имеют заседания, прения, обсуждают разные вопросы рациональной агрономии, издают журналы и т. п. Читая эти отчеты о заседаниях, выставках, читая эти учёные статьи, эти учёные описания рационально-агрономически устроенных имений, нельзя, казалось бы, усомниться, что помещичье хозяйство сильно двинулось вперёд и развивается с каждым годом.
  Но если вы, подготовленный этою агрономическою литературою, поедете в провинцию и, минуя города, где для вас, если вы имеете известность агронома, устроят и заседания, и прения, на которых будут толковать о клеверах, виках и т. п., если, минуя города, вы отправитесь в действительные хозяйства и будете смотреть их не из вагона, то вы будете поражены. Ни плугов, ни скарификаторов, ни альгаусских скотов, ни тучных пажитей и полей, а главное, никакого дохода. Пустыри, пустыри и пустыри, а если где и увидите болтающих господскую землю крестьян, затеснённых недостатком земли, то что же в этом толку? Даже и в более или менее благоустроенных имениях, даже и в них, если нет посторонних доходов, всё держится только на необыкновенной, ненормальной дешевизне труда!
  Да, действительность всюду окажется не тою, какою можно её себе представить, читая отчёты наших агрономических обществ, состоящих из культурных чиновников. Всюду ложь, фальшь - бессознательная, конечно, - такая же фальшь, как интерес каких-нибудь сибирских инородцев к классическому образованию. Кто же заседает в этих учёных обществах? - культурные чиновники, которые никаким хозяйством не занимаются и настоящего положения вещей не знают. Кто пишет отчёты, статьи? Кто преет (выступает в прениях)? Опять те же чиновники. А если попадёт в столице в "собрание хозяев" какой-нибудь "Прокоп" из провинции, который знает действительное положение дел, так и тот, по пословице, "с волками жить - по волчьи выть", начинает вторить - мастера мы на это удивительные, именно мастера вторить, - втягивается в общую ложь и врёт, врёт, врёт. И плуги-то у нас гогенгеймские, и скоты симментальские, и вику-то мы сеем, и табак-то мы разводим, и, соревнуя о народном образовании, "хозяйственные беседы" для народа на земский счёт издаем. Чудеса разведёт.
  А тут получаешь газету и читаешь: "Вязьма" (корреспонденция "Нового времени"). В настоящее время в руках у следователя находится баснословное дело: "об организованной шайке шулеров и игре краплёными картами в вяземском собрании сельских хозяев". Вот тебе и на! Вот уж прискорбное явление, такое прискорбное!
  Итак, с одной стороны, "мужик", хозяйство которого не может подняться от недостатка земли, а главное, от разъединённости хозяйственных действий членов общин; с другой стороны, ничего около земли не понимающий "пан", в хозяйстве которого другой стеснённый мужик попусту болтает землю".
  Энгельгардт бичует оторванных от народа интеллигентов, обосновавшихся в разных сферах сельской жизни, в частности, в медицине:
  "В Петербурге сколько раз мне случалось встречать, например, молодых докторов, которые, прослужив несколько времени где-нибудь в земстве, возвращались вспять, потому что находили свою медицинскую деятельность среди народа бесполезною. "Какую медицинскую помощь можно оказать народу, когда ему нечего есть?" и т. п., говорили они.
  Тогда я верил этому, но теперь, прожив пять лет в деревне, я вижу, каким бы благодетелем для крестьян мог быть гуманный, трудолюбивый доктор. Если бы какой-нибудь молодой доктор, умеющий сам приготовлять лекарство и делать операции, простой, гуманный, вроде тех типов, какие нам изобразили гуманные романисты сороковых годов, поселился у меня в Батищеве, то я заверяю, что у него не хватило бы 24 часов в день времени для оказания пособия всем страждущим, которые будут к нему обращаться. Не говоря уже о непосредственной медицинской помощи (одного можно спасти, отпилив ему вовремя ногу, там можно спасти целое поколение, заметив вовремя, что избу для уничтожения тараканов прокурили мышьяком, какое огромное благодеяние страждущим мог бы оказать гуманный доктор, заслуживший доверие своими нравственными утешениями! Какое громадное образовательное влияние имел бы такой человек!
  Конечно, нужно быть для этого прежде всего человеком дела. Мне как-то раз случилось на одном земском собрании слушать отчёт земского доктора, в котором он очень красноречиво указывал на недостатки местной больницы, причем, между прочим, сообщил, что в больнице очень много клопов, которые страшно беспокоят больных и это особенно вредно для нервных больных. Господи ты Боже мой! Клопы едят больных, а доктор вместо того, чтобы взять чайник с кипятком и выварить кровати, да помазать щели скипидаром с постным маслом, оставляет клопов есть больных и красноречиво рассказывает об этом на земском собрании!"
  
  
  Глава 14. КАК РОССИЯ "КОРМИЛА ЕВРОПУ"
  Один из самых распространенных мифов наших дней заключается в том, будто сельское хозяйство пореформенной России переживало необыкновенный расцвет, и это позволило нашей стране резко увеличить экспорт зерна, она стала главной кормилицей Европы. При этом молчаливо предполагается, что уж сами-то русские люди, тем более крестьяне, были сыты, одеты и обуты как нельзя лучше. Немало появилось и публикаций о "России, которую мы потеряли" и в которой омары и жирные остендские устрицы в ресторанах стоили так дёшево. Письма А. Н. Энгельгардта опровергают и эту радужную картину.
  Да, Россия экспортировала много зерна, но было ли это свидетельством избытка сельскохозяйственной продукции, или же и тогда уже проводилась политика "недоедим - а вывезем!"? (Этой звонкой фразой прославился министр финансов России И.А. Вышнеградский.) Судите сами:
  "С весны прошлого года газеты оповестили, что за границей не надеются на хороший урожай, что немцу много нужно прикупить хлеба, что требование на хлеб будет большое. Все радовались, что у немца неурожай... Да и как не радоваться, вывоз увеличится, денег к нам прибудет пропасть, кредитный рубль подымется в цене.
  Действительно, хлеб стал дорожать, вывоз увеличился, прошлую осень цены на хлеб поднялись выше весенних, хлеб пошёл за границу шибко, всё везут да везут, едва успевают намолачивать. К зиме рожь поднялась у нас с 6 рублей на 9. Но так как урожай третьего года был очень хороший, прошлого года изрядный, картофель, яровое и травы уродились хорошо, зимние заработки были порядочные, то и нынешней весной, несмотря на высокую цену хлеба - хотя это были только цветочки! - скот всё еще не падал в цене, мужик был дорог и на лето не закабалялся. А хлеб всё везут да везут и всё мимо, к немцу. Но вот стали доходить слухи, что там-то хлеб плох, там-то жук поел, там саранча, там муха, там выгорело, там отмокло - неурожай, голод! И у нас тоже ржи оказался недород, яровое плохо, травы из рук вон, сена назапасили мало, уборка хлеба плохая. А старого хлеба нет - к немцу ушёл.
  Начали молотить, отсеялись. "Новь" - самое дешёвое время для хлеба, а хлеб не то чтобы дешеветь, всё дорожает, быстро поднялся до неслыханной цены - 12 рублей за четверть ржи в "новь". Ржаная мука поднялась до 1 рубля 60 копеек за пуд. А тут ещё корму умаление - скот стал дешеветь, говядина 1 рубль 50 копеек за пуд, дешевле ржаной муки. Нет хлеба - ешь говядину.
  Вот вам и неурожай у немца! Вот и требование сильное! Вот и цены большие! Вот и много денег от немца забрали! Радуйтесь!"
  Энгельгардт хорошо понимал, кто именно вывозил хлеб за границу:
  "Конечно, мужики хлеба не продавали. У мужика не только нет лишнего хлеба на продажу, но и для себя не хватит, а если у кого из богачей и есть излишек, так и он притулился, ждёт, что будет дальше. Хлеб продавали паны, но много ли из этих денег разошлось внутри, потрачено на хозяйство, на дело. Мужик продаст хлеба, так он деньги тут же на хозяйство потратит. А пан продаст хлеб и деньги тут же за море переведёт, потому что пан пьёт вино заморское, любит бабу заморскую, носит шелки заморские и магарыч (процент) за долги платит за море. Хлеб ушёл за море, а теперь кусать нечего. Хорошо, как своим хлебом, хоть и пушным, перебьёмся, а как совсем его не хватит и придётся его у немца в долг брать! Купить-то ведь не на что. А в Поволжье народ, слышно, с голоду пухнуть зачал".
  Это письмо, девятое по счёту, Энгельгардт закончил писать 17 декабря 1880 года. Он ещё доживёт до самого страшного в России XIX века голода 1891 - 1892 годов, но не напишет об этом. Последнее опубликованное в "Отечественных записках" одиннадцатое письмо написано 14 декабря 1881 года. Но после убийства народовольцами в 1881 году царя Александра II правительство разгромило народнические организации, усилило контроль над всеми сторонами жизни общества, в частности, надзор цензуры (и закрыло "Отечественные записки"), и заключительное, двенадцатое письмо было написано только в 1887 году, а напечатано в "Вестнике Европы" уже после смерти автора.
  Итак, и либеральная, и славянофильская печать твердила об экспорте хлеба как о якобы общегосударственном, общенародном деле. А Энгельгардт показывал, что в действительности речь идет о корыстном интересе помещиков-экспортёров, причем чаще всего доходы от продажи зерна шли на их паразитическое потребление, а вырученная на пот и кровь крестьянства валюта уплывала обратно за рубеж.
  Но куда же смотрела власть, которая (как всякая власть) утверждала, что главная её забота - о благосостоянии народа, и почему она не обуздала этих паразитов-помещиков? Оказывается, сама же власть и стимулировала экспорт хлеба (не говоря уж о том, что и состояла она преимущественно из крупных помещиков). Ведь часть выручки от экспорта (хотя бы в виде вывозных пошлин) шла в казну. Кстати говоря, с отменой крепостного права с помещиков была снята обязанность заботиться о прокормлении их бывших крепостных крестьян, которая и раньше чаще всего не соблюдалась, но хотя бы формально значилась.
  Так вот, при Николае I основой русской финансовой системы был серебряный рубль, и западные банкиры, стремившиеся перевести все финансовые операции в мире на золото, были бессильны подчинить своей власти Россию. Но после смерти отца Александр II, воспитанный в либеральном духе, подчинился требованию тузов мирового финансового капитала и провёл, в числе других "великих реформ", ряд мер по подготовке России к введению золотой валюты ("Золотой удавки", как определял эти путы уже знакомый нам Сергей Шарапов). Ну, а для того, чтобы обеспечить беспрепятственный размен бумажных кредитных рублей на золото (в чём были особенно заинтересованы западные инвесторы и банкиры, чтобы без помех вывозить за рубеж золото, полученное в результате обмена полученной в России прибыли в рублях), надо было накопить запас этого самого благородного металла. Такая задача и была поставлена перед Вышнеградским. Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона беспристрастно рисует, как она решалась:
  "Ни один из бывших в России министров финансов не начинал своей деятельности при таких благоприятных условиях, как И.А. Вышнеградский. В 1887 году был огромный, небывалый урожай в России и плохой в Европе. Вывоз хлеба достиг пределов, до тех пор неслыханных... Установление выгодного торгового баланса достигалось двумя далеко не безопасными путями. Во-первых, всевозможным поощрением к усилению хлебного вывоза, для чего правительство воспользовалось, между прочим, правом установления железнодорожных тарифов и чему косвенно способствовало усиленное взыскание недоимок и податей, вынуждавшее крестьян к спешной продаже хлебных запасов; во-вторых, восстановлением препятствий к увеличению ввоза".
  Конечно, не нужно быть математиком (а министр им был и даже впоследствии стал почётным академиком), чтобы сообразить, что больше продавать и меньше покупать - значит оставаться в выигрыше, это знает каждая домашняя хозяйка. И все пять лет пребывания Вышнеградского на посту министра сальдо торгового баланса в пользу России возрастало. Но достигалось это за счёт двух мер. Во-первых, удешевления доставки зерна по железной дороге, причём частным железнодорожным компаниям казна (то есть, в конечном счёте, те же мужики) платила компенсацию за сниженные тарифы. Во-вторых, наезда чиновничьего аппарата на крестьян с целью принудить их продавать хлеб (в период, когда цена на него самая низкая), чтобы заплатить подати и погасить недоимки.
  "Достижение такого высокого перевеса вывоза над ввозом дало возможность не только вполне покрывать заграничные платежи по металлическим займам, но и приобретать покупкою золото для увеличения металлического фонда".
  Ну вот, казалось, Россия разбогатеет. И проценты по займам заплатила, и золотишка прикупила, чтобы было чем в скором будущем обменивать на звонкую монету рубли, заработанные в России иностранными инвесторами. Но, увы, дело кончилось конфузом и большим ущербом и для казны, и для народа:
  "Блестящая внешняя финансовая сторона деятельности Вышнеградского далеко, однако, не находилась в соответствии с экономическим состоянием населения. Первый сильный неурожай привёл всю эту систему к несостоятельности. Быстрое усиление податного бремени и энергичные приёмы взыскания как текущих платежей, так и недоимок по уже отменённым сборам, привели к крайнему напряжению податных сил крестьянского населения. Бедственный 1891 год обнаружил глубокое оскудение крестьянства на значительном пространстве России и потребовал экстренных мер со стороны финансового управления, в виде затраты 161 миллиона рублей на продовольствие голодающих. Превратив, в предшествовавшие годы, свободные ресурсы казначейства и государственного банка в запасы золота, не имеющего обращения на внутреннем рынке, правительство оказалось вынужденным прибегнуть к временному выпуску кредитных билетов на 150 миллионов рублей".
  Как видим, с крестьян требовали подати, да к тому же ещё и сборы, которые уже были отменены. Да, сейчас их не взимают, но в прошлые-то годы их надо было платить, и если мужик тогда не смог их заплатить, то с него теперь их взыщут. Но даже такие драконовские меры властей не спасли положения, а, напротив, лишь усугубили его:
  "Истощение запасов хлеба в стране, вызванное как односторонними мероприятиями, клонящимися непосредственно к усилению его вывоза за границу, так и косвенным действием податного гнёта, привело к залпрещению вывоза хлеба, а соединившееся с этой мерой опасение за выгодность торгового баланса и целость с таким трудом накопленного золота заставила прибегнуть к внешнему золотому займу (8%), окончившемуся неудачей. Расход на продовольствие населения поглотил почти все свободные средства казначейства, а расстройство хозяйственного положения разорённых неурожаем местностей увеличило до громадных размеров недоимки и отразилось значительным недобором по всем главнейшим статьям государственных доходов".
  Вот обычный итог крайнего "экономизма", погони за улучшением денежных показателей бюджета при полном пренебрежении к содержательной, качественной стороне народного хозяйства. Как говорится, "жадность фраера сгубила". Ещё точнее: "Пошли по шерсть, а вернулись стрижеными". Сама государственная власть устроила разорение крестьян, а потом пыталась выделить средства на помощь голодающим, до которых эти деньги редко доходили, ибо в искусстве разворовывания казны российские чиновники обычно превосходили своих зарубежных коллег.
  Для самого Вышнеградского эта ситуация была чревата неприятностями. Уже запрет вывоза зерна за границу (вскоре, впрочем, отменённый) вызвал большое недовольство помещиков. А когда министр неосторожно высказался насчёт желательности более справедливого распределения доходов и налогов между разными классами общества, это ещё более подпортило его деловую репутацию. "Верхи" не приняли во внимание то, что министр добился некоторой устойчивости государственных доходов и расходов за счет повышения ряда налогов - прямых (государственный поземельный, с городской недвижимости, торговли и промыслов) и косвенных (увеличение питейного акциза и др.). Не помогли и предпринятые им меры по расширению поддержки помещиков через Дворянский банк. Его всё же вынудили уйти в отставку.
  Ну, а другие проявления заботы власти о крестьянах вызывают подчас лишь усмешку. Ещё со времён Петра I издавались распоряжения о том, чтобы крестьяне часть урожая хранили в общественных складах (магазинах) на случай неурожая. В некоторых губерниях такая мера и вправду оказалась действенной. Но смешно представить, чтобы крестьяне Смоленской губернии (где вёл хозяйство Энгельгардт), которым хлеба не хватало не только до нови, но часто и до Покрова, идущие побираться в "кусочки", часть своего хлеба хранили в общественных складах. Иногда власть предлагала голодающим крестьянам ссуду, с тем, чтобы те возвращали её из будущего урожая, до которого ещё нужно было дожить.
  Помогала голодающим и общественность, Лев Толстой, Чехов, Короленко собирали для жертв голода деньги и сами выезжали в места скопления голодающих. Картины, запечатленные там ими, можно сравнить лишь с ужасами жизни в блокадном Ленинграде, но та блокада была устроена внешним врагом. А в царской России голод повторялся в среднем раз в 8 лет и был во многом обусловлен именно некомпетентностью и корыстным интересом самой власти. Порой "помощь" голодающим со стороны власти заключалась в том, что казаки окружали деревню, где люди умирали от голода, с тем чтобы не дать ещё могущим ходить отправиться в поисках куска хлеба в другую местность, таким образом, скрывались подлинные масштабы бедствия. (Той же цели служило и указание цензурного комитета газетам не употреблять слово "голод", а заменять его другим: "недород".) Устраивались столовые для голодающих, но корреспондент одной из газет на маршруте от Пензы до Дальнего Востока насчитал таких заведений только шесть. Как правило, в местах, где был распространён голод, возникали и эпидемии опасных заразных болезней. Это ещё более увеличивало смертность и расстройство здоровья крестьян вследствие голода.
  Особенно страдали во время голода дети. Чтобы семья пережила голод и была следующей весной способна приступить к полевым работам, надо было поддержать в первую очередь главного работника - отца семейства. И часто это приходилось делать в ущерб питанию детей, даже урезая им паёк "пушного" хлеба или его суррогатов. Это было одной из причин чрезвычайно высокой (по сравнению с развитыми странами Западной Европы) детской смертности. Ведь в России считалось голодом, когда не хлеб не уродился, а не уродилась лебеда. Министерство внутренних дел даже рассылало на места инструкции, какие суррогаты (траву, коренья, даже древесную кору и пр.) и в какой пропорции добавлять в муку чтобы не вызвать отравления и других нежелательных последствий для здоровья.
  И голодали миллионы крестьян не потому, что в России не было хлеба. Он был, но оказывался недоступным голодающим, даже если его продавали по умеренным ценам: у крестьян вообще не было денег, им могла бы помочь только бесплатная раздача хлеба, но таких благотворителей ни в правительстве, ни в голодающих губерниях не нашлось. Слишком дорог был и перевоз зерна из губерний с его избытком в местности, где его не хватало. Да и железные дороги были забиты, даже экспортные грузы принимались к перевозке "с обожданием на складе".
  Но почему же дороги-то не справлялись, ведь это был мирный год, чрезвычайных воинских перевозок не осуществлялось. А нам все уши прожужжали рассказами о небывалых в мире темпах железнодорожного строительства при Александре II и в двух последующих царствованиях. Поскольку Энгельгардт писал только о железных дорогах, служащих для подвоза экспортного хлеба к портам, не касаясь общего состояния железнодорожного транспорта, читатель может не понять причин такой нелепой ситуации, и мне придётся сделать небольшое отступление, чтобы разъяснить истинное положение дел.
  Да, статистика была вполне благополучной, протяжённость железных дорог в вёрстах росла из года в года год, а в суть дела правительственные инстанции вникать не стремились, несмотря на тревожные сигналы неподкупных специалистов. Многие железные дороги числились построенными и принятыми в эксплуатацию, но на деле к массовым перевозкам не были готовы.
  Особенно это относилось к тем дорогам, которые государство, не имея в тот момент лишних денег, позволило строить частникам, гарантируя им выплату процентов на вложенный капитал, независимо от результатов эксплуатации дорог. Частники строили дороги с грубейшими нарушениями правил и разумных норм сооружения подобных объектов, а на их эксплуатацию тратили минимум средств, всемерно сокращали персонал, обеспечивая лишь видимость заданной пропускной способности. У них не было стимула совершенствовать работу дороги, потому что гарантированный доход на капитал они всё равно получат. Как это обычно бывает при допущении государством частников к решению государственных задач, частники в результате такого "сотрудничества" (или, как ныне принято говорить, "частно-государственного партнёрства") основательно погрели руки. А казне потом пришлось выкупать втридорога дороги у частников, чтобы ценой больших затрат привести их в мало-мальски приемлемое состояние.
  Привлекали к строительству железных дорог и иностранный (преимущественно французский) капитал. Но Франция охотно предоставляла займы на строительство стратегически важных дорог, ведущих к границе с Германией (в ожидании войны, в которой Россия уже рассматривалась как союзник), а также к портам, через которые осуществлялся экспорт хлеба. Но на строительство дорог, которые обеспечили бы экономическое развитие регионов, "глубинки" России, у них денег не находилось, даже на очень выгодных условиях займов: Франция не была заинтересована в появлении на мировой арене ещё одного мощного конкурента. Недаром французские публицисты пугали общественность своей страны: если Россия будет и дальше развиваться уже наблюдаемыми темпами, то она скоро станет гегемоном Европы, хотя это были абсолютно не обоснованные предположения. Иностранный капитал участвовал и в строительстве Транссиба, но, как отмечал выдающийся русский экономист Юлий Жуковский, прежде всего для проникновения как на ещё не освоенные рынки в самой России (Урала, Сибири), так и на рынки Китая, Японии и других стран Юго-Восточной Азии. И скоро к потокам зерна на экспорт из России присоединились потоки сливочного масла, яиц и другого продовольствия из Сибири. Европа была довольна. А в России закрывались традиционные ярмарки с вековой историей (например, Ирбитская), потому что центры торговли перемещались в другие страны.
  Русские предприниматели пытались бороться с иностранными компаниями и финансировавшими тех банками, но их средства были несоизмеримы с зарубежными капиталами, да и правительство предпочитало "привлекать иностранные инвестиции" (вследствие чего вскоре более половины экономики России оказалось под контролем капитала стран Запада, включая все ключевые её отрасли). Естественно, и львиная доля прибыли от такого "развития" российской экономики уходила на Запад. Экономика страны "развивалась", а Россия беднела. Темпы роста экономики в России были высокими, но отставание её от Запада по доходу на душу населения не только не сокращалось, а увеличивалось. В такой обстановке русские предприниматели редко оказывались победителями в конкурентной борьбе.
  Одним из успешных деятелей на этом поприще был великий русский предприниматель Фёдор Чижов, благодаря своей высокой компетентности и безукоризненной честности пользовавшийся неограниченным доверием как в деловых кругах России, так и за границей. Поскольку по духу и воззрениям он был близок к Энгельгардту, а современным русским читателям почти неизвестен, скажу о нём несколько слов, ограничившись лишь одним аспектом его многогранной деятельности - областью строительства железных дорог и вообще развития путей сообщения России.
  Чижов родился в 1811 году в Костроме. Первым его воспитателем был отец, прививший сыну качества истинного христианина, вложил в него твёрдые нравственные устои, научил строго логически мыслить и любить всё доброе и прекрасное, обогатил его ум философскими идеями. Видимо, поэтому Чижова, не изменившего заложенным в детстве принципам, многие современники считали образцом нравственной красоты.
  Пройдя нелёгкую школу труда и бедности, он окончил Петербургский университет, потом преподавал в нём математические дисциплины. Но затем в нём пробуждается интерес к искусству, и он посещает Германию, Францию, Италию, а также края южных славян, находившихся под иноземным господством. Вернувшись в Россию, он поселяется в Москве и становится членом кружка славянофилов. Сердце его, как русского человека, болело, когда он видел, что хозяевами многих отраслей экономики России являются иностранцы.
  Одним из самых злободневных вопросов экономической и общественной жизни России второй половины XIX века стал вопрос о строительстве железных дорог. У нас много пишут о широком размахе железнодорожного строительства в тот период, но забывают добавить, что оно осуществлялось в основном на внешние займы, а построенные дороги находились под контролем иностранного капитала. Чижов же считал, что зарубежные капиталисты и специалисты наносят вред отечественной промышленности. Вот как он отзывается об опыте железнодорожного строительства "Главным обществом российских железных дорог", которое контролировалось иностранным капиталом и управлялось французскими инженерами:
  "Французы просто грабили Россию, строили скверно вследствие незнания ни климата, ни почвы, и того невыносимого презрения, которое они питали к русским инженерам".
  Ну, ещё бы, русскому крещёному медведю, с его мурлом - да в калачный ряд. У нас далеко не все ещё понимали, что презрение европейцев к русским носит расистский характер.
  И Чижов поставил себе задачу - вырвать русские дороги из рук иноземцев. - В этом, кроме понимания их стратегического значения, было еще и желание доказать, "что и русские неучи смогут строить такие же дороги на русские деньги и управлять ими".
  Вскоре Чижов становится участником группы инициаторов прокладки первой русской частной "образцово-показательной паровозной железной дороги". Она прошла от Москвы до Сергиева Посада (и была продлена впоследствии до Ярославля, а затем - сначала узкоколейной - и до Вологды). Построенная силами исключительно русских рабочих и инженеров и на деньги русских капиталистов, дорога вышла образцовой и по устройству, и по бережливости расходов, и по строгой отчётности органов управления.
  Чижов вошел в состав ещё одного правления - Московско-Саратовской железной дороги. Строительство железных дорог потребовало развития банковского дела, кредитной системы. При участии Чижова в 1866 году открылся Московский купеческий банк. Он был организован не как акционерное общество (которым общественность не доверяла из-за отсутствия ответственного хозяина, вследствие чего там часты были банкротства, вспомним картину Маковского "Крах банка"), а как товарищество на паях.
  Затем Чижов с группой московских торгово-промышленников решил выкупить у правительства Московско-Курскую железную дорогу, не допустив тем самым её передачи в руки иностранных компаний. В 1889 году, когда правительство выкупило Московско-Курскую железную дорогу в казну, стоимость акций возросла в несколько раз, на имя уже умершего к тому времени Чижова оказались отложенными более шести миллионов рублей (огромная по тому времени сумма)..
  Нагромождение государственных и частных железных дорог в России не было настоящей железнодорожной сетью. Каждый частник стремился урвать концессию и проложить свою дорогу - наиболее прибыльный кусок. Чижов принадлежал к тем, кто выступал за планомерное создание сети железных дорог с главным узлом в Москве, за развитие металлургии и машиностроения, создание отечественных банков, большого числа учебных заведении технического профиля. В 1876 году Чижов организовал строительство стратегической Донецкой каменноугольной железной дороги до Мариуполя, которую возглавил молодой Савва Мамонтов.
  Чижов являлся сторонником равномерного развития регионов Российской империи, считая концентрацию промышленности вокруг Москвы, Петербурга и ещё нескольких крупных городов ненормальной.
  В последние годы жизни Чижов вёл переговоры о прокладке Киево-Брестской железной дороги, костромской и киржачской веток Ярославской железной дороги, планируя продлить их в Сибирь. Он намеревался построить окружную железную дорогу вокруг Москвы, так как был убежден, что "для Москвы это будет просто благодеяние".
  Последним по времени крупным торгово-промышленным предприятием Чижова была прокладка морских путей в водах Русского Севера, за которую взялось образованное им Архангельско-Мурманское срочное (то есть регулярное) пароходство по Белому морю и Северному Ледовитому океану. В нём воплотилось давнее стремление Федора Васильевича оживить северные окраины России. Он успел увидеть учреждение Беломорского и Северо-Двинского акционерного общества, приступившего к разработке богатств Севера.
  По мнению северян, Чижов был для России такой же ключевой и значительной фигурой, как Михайло Ломоносов. Родившись ровно через 100 лет после своего великого соотечественника, он сумел воплотить в жизнь то, что Ломоносов гениально предвидел. Он грезил городами на берегах Ледовитого океана, активной морской торговлей, включением Русского Севера в мировое экономическое пространство.
  Сам Чижов, в юности бедняк, нажил крупное состояние, но деньгами мало интересовался. "Деньги портят человека, - говорил он, - а потому я отстраняю их от себя". Прожил он жизнь холостяком, на себя тратил лишь самое необходимое, а деньги употреблял на покупку книг и помощь нуждающимся. Весь свой огромный по тем временам капитал Чижов (6 миллионов рублей) завещал на благотворительные цели (на строительство родильного дома и устройство в Костромской губернии ряда технических училищ). Это его завещание было исполнено.
  Умер Чижов в 1877 году в Москве.
  Наиболее полная биография Чижова - книга И. Симоновой, данными которой я воспользовался. Но я и сам в своё время основательно изучал материалы "Вестника промышленности" и других изданий, которые редактировал Чижов.
  Чижов, как и другие патриотически настроенные русские предприниматели, полагали, что железные дороги у нас должны служить не столько экспорту хлеба, сколько всестороннему развитию регионов России. Им было непонятно, почему надо было гордиться тем, что Россия кормила пол-Европы? Ведь зерно и сырьё продают отсталые страны, а развитые их покупают. Англия и Германия тоже могли бы выращивать у себя необходимое для собственного пропитания пшеницу, рожь и овёс ("овсянка, сэр"), но они предпочитали производить на экспорт высокотехнологичную продукцию, дающую больше добавленной стоимости. Мировая торговля, вообще мировая экономика основана на неэквивалентном обмене. Развитые страны продают индустриальную продукцию, например, вооружение, а покупают продовольствие и сырьё. В современном мире каждой стране нужно новейшее оружие, но производить его могут только развитые страны. Отсталая страна, неспособная производить такое оружие сама, должна покупать его у развитого государства. А оно, будучи монополистом, взвинчивает на оружие цену до возможного предела. В итоге отсталая страна ещё больше отстаёт и беднеет, а развитая - сохраняет своё превосходство, свой отрыв от остального мира в технологическом отношении и вдобавок ещё и богатеет.
  Но даже хлебом можно торговать по-разному. США тоже уже во времена Энгельгардта становились экспортёром зерновых, но у них в экспорте повышалась доля муки, а Россия по-прежнему продавала необработанное зерно. При этом с каждым годом становилась очевидной бесперспективность такой экономики. Появлялись всё новые экспортёры зерна, например, Аргентина, там были и лучшие для этого природно-климатические условия, и применялись более совершенные технологии, а Россия оставалась страной находящихся на грани разорения помещичьих хозяйств и миллионов мелких производителей зерна с отсталым трёхпольем. Россия, как экспортёр зерна, агонизировала, что отчётливо показали Александр Нечволодов в книге "От разорения - к достатку" и Сергей Шарапов в брошюре "Деревенские мысли о народном хозяйстве".
  В условиях, когда на зерновом рынке всё большую его долю захватывали более успешные конкуренты, Россия, чтобы удержаться там, должна была прибегать не просто к продаже, а к распродаже своего достояния по дешёвке, по ценам ниже мировых. Вот почему помещики и стремились понизить заработную плату крестьянам и батракам, вот почему у скотника Петра оставалось на весь год на содержание семейства 6 рублей.
  Сто тридцать лет прошло с тех пор, когда Энгельгардт написал это разбираемое мною письмо. Давно миновали те времена, когда Россия заваливала своим хлебом европейские рынки. Уже более пятидесяти лет минуло с печального момента, когда мы в советское время, при Хрущёве, начали ввозить из-за границы зерно в большом количестве, да и всякое другое продовольствие у нас всё в большей мере завозилось по импорту. В "лихие 90-е", в либеральной России, мы снова стали экспортёром зерна, хотя остаёмся импортёром мяса, молока овощей и фруктов, а также водки, вина и разных деликатесов. И пока для освобождения от этой позорной зависимости делаются только первые шаги, пользу от которых рядовые граждане ещё слабо ощущают. Сменявшие один другого министры сельского хозяйства неизменно заверяют, что наша страна с её половиной мирового чернозёма и громадными массивами необрабатываемых (то есть заброшенных) земель, способна прокормить полмиллиарда человек, а некоторые замахиваются и на миллиард. Но обеспечить продуктами питания 145 миллионов россиян никак не получается. Вот и оказывается, что письма Энгельгардта остаются необычайно злободневными. Так и кажется, когда их читаешь, будто речь идет о наших днях, хотя и сознаешь, что ситуация в корне изменилась.
  Но что же общего-то у времени Энгельгардта с днём сегодняшним, чем вызвано это ощущение исключительной злободневности им написанного? А тем, что и тогда, и в "лихие девяностые, шла речь о наглой распродаже России, да и сейчас ещё положение, хотя и меняется к лучшему, но очень медленно. Только предмет торга изменился. Раньше распродавали хлеб, то есть плодородие почв, труд и здоровье народа, а либеральная Россия распродаёт нефть, газ, руду, детей, женщин и пр., то есть благополучие ныне живущего и будущих поколений россиян. Как-то я прочитал в газете, что экспорт нефти и газа ограничивается ныне у нас только пропускной способностью трубопроводов, - и сразу же вспомнил Энгельгардта:
  "Вспомните, как ликовали в прошлом году газеты, что спрос на хлеб большой, что цены за границей высоки. Вспомните, как толковали о том, что нам необходимо улучшить пути сообщения, чтобы удешевить доставку хлеба, что нужно улучшить порты, чтобы усилить сбыт хлеба за границу, чтобы конкурировать с американцами. Думали, должно быть, и невесть что у нас хлеба, думали, что нам много есть что продавать, что мы и американцу ножку подставить можем, были бы только у нас пути сообщения удобны для доставки хлеба к портам.
  Ничего этого не бывало. И без улучшения путей сообщения, и без устройства пристаней с удобоприспособленными для ссыпки хлеба машинами, просто-напросто самыми обыкновенными способами, на мужицких спинах, так-то скорёхонько весь свой хлеб за границу спустили, что теперь и самим кусать нечего".
  Журналисты и экономисты, рассуждавшие о конкурентоспособности русского хлеба на европейских рынках, подсчитывали затраты на его производство и перевозку и т. п. А Энгельгардт пытается проникнуть в суть проблемы, разобрать образ жизни народов тех стран, которые выступают на рынке зерна; хотя, возможно, он порой и представлял себе быт американского фермера и батрака в несколько розовом свете (но по сравнению с жизнью смоленского мужика это всё равно выглядело как "два мира"):
  "И с чего такая мечта, что у нас будто бы такой избыток хлеба, что нужно только улучшить пути сообщения, чтобы конкурировать с американцем?
  Американец продаёт избыток, а мы продаём необходимый насущный хлеб. Американец-земледелец сам ест отличный пшеничный хлеб, жирную ветчину и баранину, пьёт чай, заедает обед сладким яблочным пирогом или папушником с патокой. Наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерём, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет, да ещё смеяться будет, что есть такие страны, где неженки-мужики яблочные пироги едят, да и батраков тем же кормят. У нашего мужика-земледельца не хватает пшеничного хлеба на соску ребенку, пожуёт баба ржаную корку, что сама ест, положит в тряпку - соси.
  А они о путях сообщения, об удобствах доставки хлеба к портам толкуют, передовицы пишут! Ведь если нам жить, как американцы, так не то чтобы возить хлеб за границу, а производить его вдвое против теперешнего, так и то только что впору самим было бы. Толкуют о путях сообщения, а сути не видят. У американца и насчёт земли свободно, и самому ему вольно, делай как знаешь в хозяйстве. Ни над ним земского председателя, ни исправника, ни непременного, ни урядника, никто не начальствует, никто не командует, никто не приказывает, когда и что сеять, как пить, есть, спать, одеваться, а у нас насчет всего положение. Нашёл ты удобным, по хозяйству, носить русскую рубаху и полушубок - нельзя, ибо, по положению, тебе следует во фраке ходить. Задумал ты сам работать - смотришь, ан на тебя из-за куста кепка глядит. Американский мужик и работать умеет, и научен всему, образованный. Он интеллигентный человек, учился в школе, понимает около хозяйства, около машин. Пришёл с работы - газету читает, свободен - в клуб идёт. Ему всё вольно. А наш мужик только работать и умеет, но ни об чем никакого понятия, ни знаний, ни образования у него нет. Образованный же, интеллигентный человек только разговоры говорить может, а работать не умеет, не может, да если бы и захотел, так боится, позволит ли начальство. У американца труд в почёте, а у нас в презрении: это, мол, черняди приличествует. Какая-нибудь дьячковна, у которой батька зажился, довольно пятаков насбирал, стыдится корову подоить или что по хозяйству сделать; я, дескать, образованная, нежного воспитания барышня. Американец и косит, и жнёт, и гребёт, и молотит всё машиной - сидит себе на козлицах да посвистывает, а машина сама и жнёт, и снопы вяжет, а наш мужик всё хребтом да хребтом. У американского фермера батрак на кровати с чистыми простынями под одеялом спит, ест вместе с фермером то же, что и тот, читает ту же газету, в праздник вместе с хозяином идет в сельскохозяйственный клуб, жалованье получает большое. Заработал деньжонок, высмотрел участок земли и сам сел хозяином.
  Где же нам конкурировать с американцами! И разве в облегчённых способах доставки хлеба к портам дело? Вот и без облегчённых способов доставки, как потребовался немцу хлеб, так в один год всё очистили, что теперь и самим есть нечего. Что же было бы, если бы облегчить доставку?"
  Так ведь и в либеральной России какие стройки были больше всего на слуху? Балтийская трубопроводная система - для экспорта нефти, "Северный поток", "Голубой поток", "Южный поток" (ныне заменённый "Турецким потоком"), "Сила Сибири", порт Саггита на берегу Северного Ледовитого океана, буровые установки на шельфе того же океана и в Охотском море - для экспорта газа, нефтепровод к Тихому океану - для экспорта нефти, трубопровод из Поволжья в Одессу - для экспорта аммиака, новые причалы в дальневосточных портах - для экспорта каменного угля. И, соответственно, освоение новых месторождений нефти и газа, строительство новых и модернизация существующих угольных шахт и разрезов - тоже экспортной направленности. Дошла очередь и до модернизации сети элеваторов и причалов для экспорта зерна. Россия остаётся страной, экспортирующей в основном нефть, газ, лес-кругляк, другие виды сырья, а в последние годы - также и зерно. И, видно, избавимся мы от такой своей специализации ещё не скоро... А ведь изменись конъюнктура на мировых рынках, уменьшись потребность внешнего мира в главных продуктах нашего экспорта - и огромные вложения труда и капитала в названные стройки оказались бы бросовыми, занятый на этих предприятиях персонал в основном пополнил бы ряды безработных. Вот, читаю: "Газпром" может остаться с недостроенной трубой, Турция то ли решила нас шантажировать, то ли выторговать себе значительную скидку в цене на газ. Будем надеяться, что данные опасения окажутся напрасными. Но насколько надёжнее мы бы себя чувствовали, если бы больше объектов строили не для вывоза наших богатств за рубеж, а для развития собственной страны. Ведь у нас, снабжающих газом пол-Европы, половина собственной территории ещё не газифицирована. Не получается ли снова: "недопотребим (газ) - а вывезем"?
  Едва успел я написать эти строк, как появилось сообщение: "Турция отказалась участвовать в "Турецком потоке". Говорил же я сам себе: не прочь худого - оно само может случиться...
  Энгельгардт понимал, что вывоз хлеба царской Россией был не просто экономической, но и острейшей социальной проблемой. И доходы от него идут не только помещикам, но и государству, а точнее - его кредиторам, банкирам Запада, ибо Россия всё больше увязала в путах внешнего долга (ещё одна так узнаваемая вплоть до конца 1990-х годов деталь):
  "Когда в прошедшем году все ликовали, радовались, что за границей неурожай, что требование на хлеб большое, что цены растут, что вывоз увеличивается, одни мужики не радовались, косо смотрели и на отправку хлеба к немцам, и на то, что массы лучшего хлеба пережигаются на вино. Мужики всё надеялись, что запретят вывоз хлеба к немцам, запретят пережигать хлеб на вино. "Что ж это за порядки, - толковали в народе, - всё крестьянство покупает хлеб, а хлеб везут мимо нас к немцу. Цена хлебу дорогая, не подступиться, что ни на есть лучший хлеб пережигается на вино, а от вина-то всякое зло идёт". Ну, конечно, мужик никакого понятия ни о кредитном рубле не имеет, ни о косвенных налогах. Мужик не понимает, что хлеб нужно продавать немцу для того, чтобы получить деньги, а деньги нужны для того, чтобы платить проценты по долгам (тому же немцу). Мужик не понимает, что чем больше пьют вина, тем казне больше доходу, мужик думает, что денег можно наделать сколько угодно. Не понимает мужик ничего в финансах, но всё-таки, должно быть, чует, что ему, пожалуй, и не было бы убытков, если б хлебушко не позволяли к немцу увозить да на вино пережигать".
  Энгельгардт был первым публицистом, который на основе собственного хозяйственного опыта сделал выводы общегосударственного характера из наметившейся тенденции вывозить хлеб за границу в ущерб народному благосостоянию:
  "Ещё в октябрьской книжке "Отечественных записок" за прошлый год помещена статья, автор которой на основании статистических данных доказывал, что мы продаём хлеб не от избытка, что мы продаём за границу наш насущный хлеб, хлеб, необходимый для собственного нашего пропитания. Автор означенной статьи вычислил, что за вычетом из общей массы собираемого хлеба того количества, которое идёт на семена, отпускается за границу, пережигается на вино, у нас не остаётся достаточно хлеба для собственного продовольствия. Многих поразил этот вывод, многие не хотели верить, заподозривали верность цифр, верность сведений об урожаях, собираемых волостными правлениями и земскими управами. Но, во-первых, известно, что наш народ часто голодает, да и вообще питается очень плохо и ест далеко не лучший хлеб, а во-вторых, выводы эти подтвердились: сначала несколько усиленный вывоз, потом недород в нынешнем году, и вот мы без хлеба, думаем уже не о вывозе, а о ввозе хлеба из-за границы. В Поволжье голод. Цены на хлеб поднимаются непомерно, теперь, в ноябре, рожь уже 14 рублей за четверть, а что будет к весне, когда весь мужик станет покупать хлеб?"
  Голод, как почти постоянное недоедание, существовал в крестьянской России практически всегда. Митрополит Вениамин (Федченков), происходивший из крестьян, рассказывает в своей книге "На рубеже двух эпох", что его отец, все силы полагавший на то, чтобы прокормить детей, сам, кажется, никогда не ел досыта. Но раз в 8 - 10 лет такой скрытый "перманентный" голод сменялся настоящим голодом. Но одно дело - книжное знание или почерпнутое из донесений чиновников, и совсем другое дело - знание людей, видящих реальные картины голода (или самих голодающих). Энгельгардт, конечно, сам не голодал, но видел страдания и смерти крестьян своей волости. Потрясает его рассказ о девушке, красавице и прекрасной работнице, которая долго болела, начала было поправляться, но из-за того, что ела "пушной" хлеб, который трудно проглотить, умерла во цвете лет. А сколько было в голодающих губерниях таких девушек и юношей, детей и стариков, работоспособных мужчин и женщин! Ну, а журналисты, газетчики, не имевшие основательных знаний и убеждений, живущие в атмосфере погони за сенсациями, могли сегодня о каком-либо предмете писать одно, а завтра другое, прямо противоположное, и Энгельгардт не упускает случая ткнуть их носом в учинённую ими же пакость:
  "Те же самые газеты, которые в прошлом году ликовали по поводу усиленного требования на хлеб за границу и высоких цен, которые толковали о конкуренции с американцами, о необходимости улучшить пути, чтобы споспешествовать сбыту хлеба за границу, теперь, когда мы и без путей сбыли хлеб и дождались голодухи, запели иную песню и толкуют о необходимости воспретить вывоз хлеба за границу. Говорят: гром не грянет, мужик не перекрестится. Выходит, однако, что мужик уже крестился, давно уже чуял беду, да не по его, мужицкому, вышло. Кто его, мужика глупого, слушать станет, его, который ничего в политической экономии не смыслит? Тому, кто знает деревню, кто знает положение и быт крестьян, тому не нужны статистические данные и вычисления, чтобы знать, что мы продаём хлеб за границу не от избытка. Такие вычисления нужны только для "начальников", которые деревенского быта не понимают и положение народа не знают. Всякий деревенский житель очень хорошо понимает, что чем дешевле хлеб, тем лучше для народа, и только ненормальность хозяйственных отношений причиною, что есть такие, которым выгодно, что хлеб дорог, которые желают, чтобы был неурожай, чтобы хлеб был дорог.
  Но разве это порядок, разве это добро, разве так нужно, разве так можно жить?"
  Помнится, у нас в 1990-е годы появилось немало публикаций на тему "Так жить нельзя!" Один сборник статей прямо так и назвался. Писали эти статьи либералы, сами, конечно, не голодавшие. А вот когда наступили последствия этой идеологической кампании, когда распалась великая страна, а в городах обездоленные в поисках пищи стали рыться в мусорных ящиках, на народ обрушилось множество разных иных бед, именитые авторы как-то замолчали. И лишь с наступлением перемен к лучшему, связанных с укреплением государственного начала, те же авторы (кто из них дожил до этого) вновь ныне оказываются в первых рядах критиков действий власти. Так и кажется, что не сегодня-завтра снова раздастся их крик: "Так жить нельзя!" Остаётся лишь надеяться на то, что народ не забыл опыт 1990-х и не поддастся снова на эти истерически-гневные призывы оппозиции. А вот Энгельгардт имел полное основание утверждать, что так, как жили, когда голод наступал вследствие корысти "верхов", нельзя, и нужны реальные изменения общественного устройства в стране. И свой вывод он делает на основании собственных наблюдений хотя бы вот такого рода:
  "Автор статьи "Отечественных записок" доказывает, что остающегося у нас, за вывозом, хлеба не хватает на собственное прокормление. Этот вывод поразил многих, возбудил у многих сомнение в верности статистических данных. Составитель календаря Суворина на 1880 год, стр. 274, говоря о том, что для собственного потребления на душу приходится у нас всего 1 1/2 четверти хлеба, прибавляет: "если цифры о посеве и урожае верны, то можно вывести, что русский народ плохо питается, восполняя недостачу хлеба какими-либо суррогатами". В человеке из интеллигентного класса такое сомнение понятно, потому что просто не верится, как это так люди живут не евши. А между тем это действительно так. Не то чтобы совсем не евши были, а недоедают, живут впроголодь, питаются всякой дрянью. Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не станут есть всякую дрянь. Лучшую, чистую рожь мы пережигаем на вино, а самую что ни на есть плохую рожь, с пухом, костерём, сивцом и всяким отбоем, получаемым при очистке ржи для винокурен, - вот это ест уж мужик. Но мало того, что мужик ест самый худший хлеб, он еще недоедает. Если довольно хлеба в деревнях - едят по три раза; стало в хлебе умаление, хлебы коротки - едят по два раза, налегают больше на яровину, картофель, конопляную жмаку в хлеб прибавляют. Конечно, желудок набит, но от плохой пищи народ худеет, болеет, ребята растут хуже, совершенно подобно тому, как бывает с дурносодержимым скотом. Желудок очень растяжим, и жизненность в животном очень велика. Посмотрите на скот. Кормите скот хорошо - он чист, росл, гладок, силён, здоров, болеет и околевает мало, молодёжь растёт хорошо. Стали кормить худо, впроголодь, плохим кормом - скот начинает слабеть, паршивеет, болеет, совсем вид его становится другой: тот же скот, да не тот, сгорбился, космат стал, грязен. Одна корова заболела - Бог её знает отчего - околела, другая заболела, телята что-то не стоят. Не все заболевают, не все околевают, но чем хуже корм, тем процент смертности всё увеличивается, являются и падежи - дохнет скотина, да и только. А всё-таки не всё подохнет, кое-что и живет, кое-что и вырастает, приспособившись к условиям жизни. Вот так и мужик - довольно хлеба, он и бел, и пригож, и чист, и здоров. Пришли худолетки - сгорбился, сер из лица стал, болеет: дифтерит, тиф, чума... Однако не все вымирают, кои и приспособляются. Если бы скот всюду получал хорошее питание, то всюду был бы рослый черкасский и холмогорский скот; если бы всюду народ хорошо питался, то всюду был бы рослый, здоровый народ.
  Да, недоедают. Да, мы продаем не избыток, а необходимое. Всё это так, верно.
  Автор статьи "Отечественных записок" говорит, что остающегося у народа хлеба не хватает на продовольствие, но из его вычислений количества хлеба, необходимого для продовольствия, видно, что он разумеет только такое продовольствие, которое составляет минимум, чтобы человек мог прокормиться, такое продовольствие, какое необходимо, чтобы, как говорят мужики, упасти душу. Но разве этого достаточно? Разве только это и нужно?
  Четвёртую часть производимой пшеницы мы отсылаем за границу, оставляя себе одну часть на посев и две части на прокормление.
  Немец съедает третью часть остающейся нам за посевом пшеницы. Ржи мы отсылаем и пережигаем на вино около одной шестой того, что остаётся за посевом, и на это идёт самая лучшая рожь. Конечно, "рожь кормит всех, а пшеничка по выбору", но почему же ей непременно выбирать немца, чем же немец лучше? Конечно, чёрный ржаной хлеб - отличный питательный материал, и если приходится питаться исключительно хлебом, то наш ржаной, хлеб, может быть, и не хуже пшеничного. Конечно, русский человек привык к чёрному хлебу, ест его охотно с пустым варевом; на чёрном хлебе, на чёрных сухарях русский человек переходил и Балканны, и Альпы, и пустыни Азии, но всё-таки же и русский человек не отказался бы ни от крупитчатого пирожка, ни от папушника. В тяжёлой работе, на морозе и русский человек любит закончить обед из жирных щей и каши папушником с мёдом".
  Едва сдерживая гнев, Энгельгардт пишет об учёных, специалистах и журналистах, которые изыскивали возможности увеличения экспорта хлеба за счет дальнейшего ухудшения питания большей части народа:
  "Почему русскому мужику должно оставаться только необходимое, чтобы кое-как упасти душу, почему же и ему, как американцу, не есть хоть в праздники ветчину, баранину, яблочные пироги? Нет, оказывается, что русскому мужику достаточно и чёрного ржаного хлеба, да ещё с сивцом, звонцом, костерём и всякой дрянью, которую нельзя отправить к немцу. Да, нашлись молодцы, которым кажется, что русский мужик и ржаного хлеба не стоит, что ему следует питаться картофелем. Так, г. Родионов ("Земледельческая газета", 1880 г., стр. 701) предлагает приготовлять хлеб из ржаной муки с примесью картофеля и говорит: "Если вместо кислого чёрного хлеба из одной ржаной муки масса сельских обывателей станет потреблять хлеб, приготовленный из смеси ржаной муки с картофелем, по способу, мною сообщённому, то половинное количество ржи может пойти за границу для поддержания нашего кредитного рубля без ущерба народному продовольствию". И это печатается в "Земледельческой газете", издаваемой учёными агрономами. Я понимаю, что можно советовать и культуру кукурузы, и культуру картофеля; чем более разнообразия в культуре, тем лучше, если каждому плоду назначено своё место: одно человеку, другое скотине. Понимаю, что в несчастные голодные годы можно указывать и на разные суррогаты: на хлеб с кукурузой, с картофелем, пожалуй, даже на корневища пырея и т. п. Но тут не то. Тут всё дело к тому направлено, чтобы конкурировать с Америкой, чтобы поддерживать наш кредитный рубль (и дался же им этот рубль). Точно он какое божество, которому и человека в жертву следует приносить. Ради этого хотят кормить мужика вместо хлеба картофелем, завёрнутым в хлеб, да еще уверяют, что это будет без ущерба народному продовольствию.
  Пшеница - немцу, рожь - немцу, а своему мужику - картофель. Чёрному хлебу позавидовали!
  Чистый, хороший ржаной хлеб - отличный питательный материал, говорил я, хотя и он всё-таки не может один удовлетворить при усиленной работе. Но ржаной хлеб удовлетворяет только взрослого, для детей же нужна иная пища, более нежная. Дети - всегда плотоядные. Корову мы кормим соломой и сеном, курицу - овсом, но телёнка поим молоком, цыплёнка кормим творогом. Начинает подрастать телёнок - мы не переводим его сразу с молока на солому и сено, но даём сначала сыворотку, сеяную овсяную муку, жмыхи, сено самое лучшее, нежное, первого закоса из сладких трав. Не скоро, только на третьем году, ставим мы телёнка на такой же корм, как и корову. Точно так же и цыплёнка мы кормим сначала яйцами, потом творогом, молочной кашей, крупой и, только когда он вырастет, - овсом. То же для человеческих детей следует. Взрослый человек может питаться растительной пищей и будет здоров, силён, будет работать отлично, если у него есть вдоволь хлеба, каши, сала. Детям же нужно молоко, яйца, мясо, бульон, хороший пшеничный крупитчатый хлеб, молочная каша. Кум первым делом дарит куме бараночек для крестника; баба-мамка заботится, чтобы было молоко и крупа ребенку на кашку; подрастающим детям нужна лучшая пища, чем взрослым: молоко, яйца, мясо, каша, хороший хлеб. Имеют ли дети русского земледельца такую пищу, какая им нужна? Нет, нет и нет. Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску! Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаём кровь нашу, т. е. мужицких детей. А мы для того, чтобы конкурировать с американцами, хотим, чтобы народ ел картофель - полукартофельный родионовский хлеб какой-то для этого изобрели. "Конь везёт не кнутом, а овсом", "молоко у коровы на языке". Первое хозяйственное правило: выгоднее хорошо кормить скот, чем худо, выгоднее удобрять землю, чем сеять на пустой. А относительно людей разве не то же? Государству разве не выгоднее поступать как хорошему хозяину? Разве голодные, дурно питающиеся люди могут конкурировать с сытыми? И что же это за наука, которая проповедует такие абсурды!"
  Как ни фальсифицировали статистику, но и она показывала, что среднее душевое потребление хлеба в стране ниже нормы, необходимой для простого выживания. И, как следствие, оказывалось, что смертность в России, особенно детская, находилась на уровне африканских стран и была существенно выше, чем в Западной Европе. А средняя продолжительность жизни не доходила до 30 лет (у мужчин она составляла 27 лет).
  "Радетели за народ" не замечали таких "тонкостей", как ухудшение питания большей части населения при росте экспорта хлеба, и зашевелились лишь тогда, когда оказались ущемленными также и их интересы:
  "Цены на хлеб начали подниматься ещё с осени 1879 года, но пока ещё достаточно было хлеба в запасе от предыдущих годов, пока цены на хлеб росли только вследствие требования за границу, по мере того как возрастали цены на хлеб, возрастали цены на мясо и труд. Ещё весною 1880 года цены на скот и на мясо были очень высоки. Но возрастание цен на мясо испугало интеллигенцию, и посмотрите, что запели все газеты весной 1880 года, когда возвысились цены на мясо.
  Все радовались в прошлом году, что у немца неурожай, что требование на хлеб большое, что цены на хлеб растут, что хлеб дорог. Да, радовались, что хлеб дорог, радовались, что дорог такой продукт, который потребляется всеми, без которого никому жить нельзя. Но как только поднялись цены на мясо, на чиновничий харч, посмотрите, как все возопили. Оно и понятно, своя рубашка к телу ближе. Радуются, когда дорог хлеб, продукт, потребляемый всеми. Печалуются, когда дорого мясо, продукт, потребляемый лишь немногими.
  А между тем дёшев хлеб - дорого мясо, дорог труд - мужик благоденствует. Напротив, дорог хлеб - дёшево мясо, дёшев труд - мужик бедствует.
  Интеллигентный человек живет не хлебом. Что значит в его бюджете расход на хлеб, что ему значит, что фунт хлеба на копейку, на две дороже7 Ему не это важно, а важно, чтобы дёшево было мясо, дёшев был мужик, потому что ни один интеллигентный человек без мужика жить не может".
  Можно ли было в подцензурной печати яснее сказать о противоречивости интересов мужика и барина-интеллигента, о корыстном интересе, классовом эгоизме "господ"? Одни старались этой противоречивости не замечать, другие, сознавая её, прямо выбирали свою выгоду, третьи лицемерно говорили о своей любви к крестьянам. А Энгельгардт, будучи сам помещиком, и в вопросе об экспорте хлеба в полный голос выразил взгляды подавляющего большинства угнетённой крестьянской массы. Более того, он, обходя цензурные рогатки, порой всего одной-двумя внешне безобидными фразами показывал антинародный, паразитический характер и помещиков, и охраняющего их государства, и прислуживавшей им армии специалистов и наёмных писак.
  Что сказал бы Энгельгардт, если бы увидел, что нынешняя Россия экспортирует зерно, оставляя своему населению лишь минимум хлеба, необходимый для выживания? Специалисты давно вывели норму: в стране должно производиться зерно из расчёта тонну на душу населения. Следовательно, нам нужно получать 145 миллионов тонн зерна в год, а с учётом мигрантов - ещё миллионов на 20 больше. В РСФСР в 1990 году, при численности населения 149 миллионов человек, было собрано 117 миллионов тонн зерновых ("СССР в цифра в 1990 году, с. 235), больше половины общесоюзного сбора (218 миллионов тонн). Да к этому Союз ещё прикупил 32 миллиона тонн (в основном кукурузу на корм скоту), из которых, надо думать, примерно половина досталась России. Итого выходило около 150 миллионов тонн, то есть по тонне на душу. Мы же сейчас считаем урожай в 80 миллионов тонн неплохим, а 100 миллионам тонн радуемся, как празднику! Да ещё находим из этого недостаточного количества 10 - 20 миллионов тонн зерна на экспорт. Почему же нам хватает зерна, когда его выращиваем две трети от необходимого количества? Потому что в России либеральные реформаторы уничтожили животноводство, на прокорм которого и уходила раньше треть урожая зерновых. И Россия львиную долю продуктов животноводства получает по импорту. Всякий специалист скажет, что выгоднее то зерно, которое мы экспортируем, "пропустить через скотину". Тогда и хлеба хватит, и молоко, сливочное масло и мясо мы бы ели своё, а не привозное. Почему же государство так не поступает?
  Отчасти потому, что выращенный хлеб принадлежит не государству, а частным зерновым компаниям, большинство которых либо полностью принадлежат иностранцам, либо являются компаниями с участием иностранного капитала. А частник думает не о благе народа и государства, а о своей выгоде. Его же выгода заключается в том, чтобы максимум хлеба продать за границу, пока цена на зерно на мировом рынке высокая. И валюта, вырученная от экспорта хлеба, поступает не государству, а частникам, и по большей части тоже уходит за границу.
  Ну, а если в России не остаётся зерна на корм скоту, то продукты животноводства приходится импортировать, что тоже выгодно нашим зарубежным партнёрам. И власть не может радикально улучшить ситуацию, пока не поставит частника под строгий государственный контроль.
  А если бы Энгельгардт ещё узнал, каково качество как импортного, так и поставляемого отечественными частниками продовольствия, почти полностью фальсифицированного (посмотрите хотя бы несколько телевизионных передач из цикла "Без обмана") ... Я просто не представляю, что бы он тогда сказал
  В свете того, что Энгельгардт говорил о недопустимости столь большого вывоза хлеба из России за границу в ущерб благосостоянию собственного народа, интересно познакомиться с его наблюдениями над тем, какую пищу народ считал наиболее подходящей к нашим российским условиям.
  
  Глава 15. ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ...
  (Русская "Книга о вкусной и здоровой пище")
  Дворянско-интеллигентские "верхи" и рабоче-крестьянские "низы" пореформенной России представляли собой настолько разные миры, что, подобно белку и желтку в курином яйце, сосуществовали не смешиваясь. Это были два совершенно разных образа жизни. Естественно, у них были не только совершенно разные продукты питания, но и представления о рациональной системе питания. А. Н. Энгельгардт, принадлежавший к петербургской элите, разделял её вкусы и пристрастия, которым не изменял и в первые годы жительства в деревне. Хотя свой стол ему и пришлось несколько упростить, поскольку из всей прислуги обед готовить могли только кондитер Савельич, когда-то служивший в поварах, и кухарка Авдотья, умевшая варить и жарить мясо, варить щи, печь хлеб и пироги, делать наливки и пр. Весь день занятый по хозяйству, Энгельгардт в своем имении завтракал, обедал и ужинал чем Бог послал и выпивал 30-градусной водки, которая, по его мнению, при такой довольно грубой пище не только приятна, но и полезна. А когда он "выезжал в свет", например, поехал в соседний уезд на съезд земских избирателей для выбора гласных от землевладельцев, то там приходилось придерживаться примерно такого распорядка:
  "К вечеру я приехал к родственнику. Поужинали, рейнвейну, бургундского выпили; есть еще и у нас помещики, у которых можно найти и эль, и рейнвейн, и бутылочку-другую шипучего. На другой день встали на заре и отправились. Отъехав верст 12 - холодно, потому что дело было в сентябре, - выпили и закусили. На постоялом дворе... пока перепрягали, выпили и закусили. Не доезжая вёрст восемь до города, нагнали старого знакомого, мирового посредника, сейчас ковёр на землю - выпили и закусили. В город мы приехали к обеду и остановились в гостинице. Разумеется, выпили и закусили перед обедом... За обедом, разумеется, выпили. После обеда пунш, за которым просидели вечер. Поужинали - выпили. На другой день было собрание" (и опять: выпили и закусили... много раз). И Энгельгардт проводит параллель между распорядком дня у помещика и у крестьянина.
  После нескольких лет изучения крестьянской жизни Энгельгардту казалось, что он знает её вдоль и поперёк, но порой он сталкивался с такими явлениями, которые ставили его в тупик.
  Так, однажды он пошёл посмотреть на работу граборов, которые занимались у него в имении расчисткой лужков, заросших лозняком, на подённой оплате по 45 копеек в день. Он застал их за обедом, состоявшим, к его удивлению, из одного картофеля. А ведь граборы - это, так сказать, "рабоче-крестьянская аристократия", они хорошо зарабатывают и соответственно хорошо питаются.
  "Но рядчик пояснил, что у них пища соответствует выполняемой работе и заработку. Так, при выполняемой ими подённой работе, сравнительно низко оплачиваемой, не стоит есть хорошо, а вот когда они работают сдельно на выемке грунта и пр., там и питание должно быть крепче: щи с ветчиной, каша... Словом, крестьянин и сельский рабочий "точно знают, на какой пище сколько сработаешь, какая пища к какой работе подходит. Если при пище, состоящей из щей с солониной и гречневой каши с салом, вывезешь в известное время, положим, один куб земли, то при замене гречневой каши ячною вывезешь менее, примерно куб без осьмушки, на картофеле - еще меньше, например три четверти куба, и т. д... Это точно паровая машина. Свою машину он знает, я думаю, ещё лучше, чем машинист паровую, знает, когда, сколько и каких дров следует положить, чтобы получить известный эффект... Уж на что до тонкости изучили кормление скота немецкие учёные-скотоводы... а граборы, думаю, в вопросах питания рабочего человека заткнут за пояс учёных-агрономов...
  Все мы, например, считаем мясо чрезвычайно важною составною частью пищи, считаем пищу плохою, неудовлетворительною, если в ней мало мяса... Между тем мужик даже на самой трудной работе вовсе не придаёт мясу такой важности. Я, конечно, не хочу этим сказать, что мужик не любит мяса... я говорю только о том, что мужик не придаёт мясу важности относительно рабочего эффекта. Мужик главное значение в пище придает жиру... Щи хороши, когда так жирны, "что не продуешь..."
  Люди из интеллигентного класса с понятиями, что нужно есть побольше мяса, сыру, молока, скоро убеждаются, когда начинают настояще работать, что суть дела не в мясе, а в жире".
  Начав настояще работать, Энгельгардт скоро убедился в том, что крестьянские понятия о вкусной и здоровой пище вполне здравы. Помог ему в этом убедиться ещё и такой случай:
  "Случилось мне однажды поехать за 60 верст на именины к одному родственнику, человеку богатому и любящему угостить - ну, довольно сказать, что у него в деревне повар получает 25 рублей жалованья в месяц. В час пополудни завтрак - дома я в это время уже пообедал и спать лег - разумеется, прежде всего водка и разные вина. Выпили и закусили. Завтракать стали: паштет с трюфелями съели, бургундское, да настоящее... Цыплята потом с финзербом каким-то съели. Еще что-то. Ели и пили часа два. Выспался потом. Вечером в седьмом часу - обед. Тут уж - ели-ели, пили-пили, даже тошно стало. На другой день у меня такое расстройство желудка сделалось, что страх. Им всем, как они привыкли к господскому харчу, нипочем, а мне беда... Ну, думаю, - умирать, так уж лучше дома, и уехал на другой день домой. Приезжаю на постоялый двор, вхожу и вижу: сидит знакомый дворник Гаврила, толстый, румяный и уписывает ботвинью с луком и селедкой-ратником.
  - Хлеб-соль!
  - Милости просим.
  - Благодарим.
  - Садитесь! Петровна, принеси-ка водочки!
  - Охотно бы поел, да боюсь.
  - А что? Я рассказал Гавриле о своей болезни.
  - Это у вас от лёгкой пищи, у вашего родственника пища немецкая, лёгкая - вот и всё. Выпейте-ка водочки да поешьте нашей русской прочной пищи и выздоровеете. Эй, Петровна' Неси барину водки, да ботвиньица подбавь, селедочки покроши.
  Я выпил стакан водки, подъел ботвиньи, выпил ещё стакан, поел чего-то крутого, густого, прочного, кажется, каши, выспался отлично - и как рукой сняло. С тех пор вот уже четыре года у меня никогда не было расстройства желудка..."
  Из этого частного случая (и многих других, ему подобных) Энгельгардт делает выводы большого принципиального значения. Оказывается, у крестьян и людей интеллигентного класса не только разные рационы питания, им нужна и во многом разная медицина:
  "Мы, люди из интеллигентного класса... питаемся очень односторонне, налегая преимущественно на животные азотистые вещества - мясо, сыр, которые, не знаю уже почему, считаются многими сами по себе достаточными для питания... мы... питаемся менее рационально, чем питается скот у хорошего хозяина... Не в этом ли причина разных желудочных, кишечных и т. п. катаров?..
  Рабочие люди, которые хорошо едят только когда стоит хорошо есть, которые знают, сколько на какой пище можно выработать, без сомнения, знают о питании человека не менее, чем мы, хозяева, знаем о кормлении скота. Мне кажется, что прислушаться к их голосу, вникнуть в их представления о питании, о пище было бы небесполезно и учёным-медикам, точно так же как агрономам необходимо изучать мужицкие понятия о земледелии и скотоводстве... Какое приобретение было бы для науки!"
  Легко представить, как подобные суждения Энгельгардта были восприняты образованными читателями! Те мнили себя просвещёнными, призванными учить тёмных, невежественных крестьян, а тут предлагается учиться у мужика даже не профессиональным навыкам земледельца (с этим они еще могли смириться), а самым основам науки о разумной жизни и о ведении хозяйства! А Энгельгардт подзадоривает:
  "Часто, слыша мужицкие поговорки, пословицы, относящиеся до земледелия и скотоводства, я думаю, какой бы великолепный курс агрономии вышел, если бы кто-нибудь, практически изучавший хозяйство, взяв пословицы за темы для глав, написал к ним научные физико-физиолого-химические объяснения".
  И далее он излагает крестьянские представления о хорошей пище:
  "По-мужицкому, кислота есть необходимейшая составная часть пищи. Без кислого блюда для рабочего обед не в обед. Кислота составляет для рабочего человека чуть не большую необходимость, чем мясо, и он скорее согласится есть щи с свиным салом, чем пресный суп с говядиной, если к нему не будет ещё какого-нибудь кислого блюда... Щи из кислой капусты - холодные или горячие - составляют основное блюдо в народной пище... Если нет ни кислой капусты, ни квашеных бураков... то щи приготовляются из свежих овощей - свекольник, лебеда, крапива, щавель - и заквашиваются кислой сывороткой... Случайные недостатки в пище, например, неудавшийся, дурно выпеченный хлеб и т. п., могут быть вознаграждены лишней порцией водки и переносятся безропотно, но отсутствие кислоты - никогда. Понятно, что эта необходимость кислоты обусловливается составом русской пищи, состоящей из растительных веществ известного рода (чёрный хлеб, гречневая каша)..
  Крестьяне различают пищу на прочную и лёгкую... Жить можно и на лёгкой пище, например, грибы, молоко, огородина. Но для того, чтобы работать, нужно потреблять пищу прочную, а при тяжёлых работах - земляные, резка, пилка, косьба, корчёвка и т. п. - самую прочную. Такую, чтобы, поевши, бросало на пойло, как выражаются мужики...
  Прочною пищей считается такая, которая содержит много питательных, но трудноперевариваемых веществ...
  Так как чёрный ржаной хлеб составляет главную составную часть пищи, то хлеб должен быть крут... хорошо выпечен, из свежей муки. На хлеб рабочий обращает главное внимание... Затем прочная пища должна состоять из щей с хорошей жирной солониной или солёной свининой (ветчиной - только не копчёной) и гречневой каши с топлёным маслом или салом. Если при этом есть стакан водки перед обедом и квас, чтобы запить эту прочную крутую пищу, то пища будет образцовая... Нормальная пища солдат - щи и каша, - выработанная продолжительным опытом, совпадает с образцовой народной пищей, при которой можно произвести наибольшую работу...
  Щи и каша - это основные блюда. Уничтожить кашу - обед не полный, уничтожить щи - нет обеда. Разумеется, если добавить что-нибудь к такому прочному обеду, так не будет хуже. И после такого обеда артель в 20 человек с удовольствием съест на закуску жареного барана или телёнка, похлебает молока с ситником, но всё это будет уже лакомством".
  Из того, что именно такую пищу работники считают идеальной, вовсе не следует, что именно так мужики и питаются. Энгельгардт сделал ставку на ведение хозяйства трудом наёмных работников, батраков, а их надо было кормить так, чтобы они могли в короткие сроки (в сельском хозяйстве время - даже не деньги, а сама жизнь) выполнить максимальный объём работы. Поэтому в батраки и батрачки он нанимал крепких, здоровых, сильных и умелых работников и работниц, в том числе и приходящих издалека. Желающих наняться именно к нему всегда бывало больше, чем требовалось, и ему не приходилось устраивать "кастинг", потому что в деревне каждый знал, "кто есть кто" как работник. Батраков, от которых требовалась работа в полную силу, и кормили едой, отвечавшей представлениям крестьян об идеальной пище. Естественно, стоимость такого питания входила в заработную плату батраков. Некоторые артели наёмных работников предпочитали получать заработанные деньги полностью, поэтому они питались на свой счёт, для чего выбирали рядчика или какого-нибудь другого своего члена, и тот закупал продукты и готовил еду в соответствии с тяжестью предстоящей работы. Именно так питались и граборы, которые, если нанимались на подённые работы, могли подчас обходиться обедом из одного картофеля (обычно с хлебом, луком и солью.). Крестьяне, ведущие собственное хозяйство, даже если нанимались на работу в имение Энгельгардта, питались в своих семьях, и их пищевой рацион был обычно далёк от идеального. Пока был хлеб, ели его чистым, без примесей. Оставалось его мало, приходилось есть "пушной" хлеб, а то и с разными суррогатами. Ну, а бывало и хуже того. Скотник Пётр и его жена Ховра работали у Энгельгардта буквально за гроши, но не мог же помещик взять их (как и других работников, ведущих собственное хозяйство) вместе с семью детьми на своё содержание и устраивать при имении детский сад, богадельню для немощных стариков, госпиталь для больных... Мясо у крестьян бывало в пищевом рационе редко, а то и вовсе начисто отсутствовало. Генерал -фельдмаршал Гурко, наиболее известный благодаря своим победам в русско-турецкой войне 1877-1878 годов, признавал: 40 процентов призывников первый раз вл жизни ели мясо, когда поступили в армию.
  Энгельгардту, хотя он сам постов не соблюдал, при организации питания работников приходилось учитывать чередование периодов постов и мясоеда:
  "В постные дни солонина в щах заменяется снетком... или горячие щи заменяются холодными, то есть кислой капустой с квасом, луком и постным маслом. Коровье масло или сало в каше заменяется постным маслом...
  Всё время самых трудных работ проходит без мяса... Рабочий человек всегда согласится на замену мяса водкой. На это, конечно, скажут, что известно, мол, русский человек пьяница... Но позвольте, однако же, тот же рабочий человек не согласится заменить молочную кислоту нормальной пищи водкой, не согласится заменить водкой жир или гречневую кашу..."
  И даже в таком вопросе, как вопрос о рациональном питании, Энгельгардт не обошёлся без выводов, которые вряд ли могли бы понравиться господствующему классу:
  "Я утверждаю, что человек, который будет собственными руками обрабатывать землю, даже при самых благоприятных условиях - предполагая, что земли у него столько, сколько он может обработать, предполагая, что он не платит никаких податей, - не может наработать столько, не может собственным трудом прокормить столько скота, чтобы он и его семейство имели ежедневно вдоволь мяса. Не может!
  Самое большее, что он будет иметь, - это вдоволь мяса по праздникам, хорошо, если кусочек, для запаха, в будни, и достаточно молока, яиц, мяса для питания детй, немощных стариков, больных.
  Вдоволь мяса могут есть люди, на которых работают другие, и потому только могут, что эти работающие на них питаются растительною пищей. Если вы имеете ежедневно бифштекс за завтраком, бульон и ростбиф за обедом, то это только потому, что есть тысячи людей, которые никогда почти не едят мяса, дети которых не имеют достаточно молока. Всё это сделается совершенно ясно, если высчитать, что может выработать человек и что нужно выработать для прокормления скота, потребного для мясного питания его семейства...
  У нас теперь мясо чрезвычайно дёшево... Мы отовсюду слышим жалобы на невыгодность хозяйства и почти все согласны, что этому причиною бездоходность скотоводства. Дело дошло до того, что некоторые агрономы советуют даже вовсе уничтожить скот, а сено, мякину, солому прямо употреблять для удобрения, потому что навоз обходится дороже..."
  Но что значило "уничтожить скот"? Крестьянин без лошади - это уже почти не крестьянин. Крестьянин без коровы или козы должен отказаться от рождения детей, которым всё-таки в самом нежном возрасте необходимо молоко. Нет у него овцы - не будет и шерсти, а значит, шерстяной одежды и валенок. Нет у него кур - как он отметит Пасху без яиц (и без творога, если у него нет коровы)?
  Крестьянину остаться без скота - значит вообще выпасть из жизни. Помещику отказаться от скота - значит отказаться от хозяйствования и поступить на службу или перейти на положение рантье. Энгельгардт и тут смотрит в корень проблемы:
  "Я думаю, что причиною дороговизны навоза - дешевизна мяса, происходящая от бедности крестьян-земледельцев, питающихся исключительно хлебом..."
  Конечно, если крестьянин ест только хлеб, обходится минимумом скота, а в трудной ситуации даже и из этого минимума часть режет на мясо, предложение мяса увеличивается, мясо дешевеет. Крестьянин соглашается на любую работу, лишь бы выжить, - труд становится дешевле. А так как без навоза не будет и урожая, а при уменьшении поголовья скота навоза становится меньше, то он и дорожает. Закон спроса и предложения в рыночном хозяйстве никто не отменял, как и закон сокращения издержек (снижения цены) при массовом производстве. Будет много скота у крестьян и помещиков, будет и много навоза. Крестьянину не надо будет наниматься на посторонние работы, труд станет дорогим. Не будет надобности резать скот из-за крайней необходимости - мясо подорожает. Энгельгардт подводит итог:
  "Я говорил, что человек не может сам выработать столько, чтобы всегда иметь вдоволь мяса. Каждый, кто посмотрит на дело просто, без предвзятых мыслей, согласится, что растительные азотистые вещества составляют естественную пищу человека. Естественнее человеку питаться растительной пищей, чем воздерживаться от нарождения детей или видеть своих детей мрущими от недостатка молока".
  Энгельгардт, напоминаю, был выслан в деревню за его революционные настроения. Не знаю, готовил ли он для революционеров взрывчатку (все-таки профессор химии!), но, даже посылая письмо в журнал и рассуждая на такую, казалось бы, абстрактную тему, как разные системы питания, он всё-таки швырнул в элиту и в её интеллектуальную обслугу бомбу огромной разрушительной силы!
  Можно представить себе степень дискомфорта, какой испытали многие столичные либеральные деятели, считавшие себя борцами за благо народа и благодетелями крестьянства, когда из этого письма Энгельгардта они узнали, что никакие они не народолюбцы, а просто одна из разновидностей паразитов и хищников, поглощающих плоды крестьянского труда, строящих своё благосостояние и репутацию защитников народа на поте и крови сельских тружеников.
  Но народные представления о хлебе насущном имели под собой и религиозную основу. Коснусь и этой стороны вопроса.
  
  Глава 16. РЕЛИГИОЗНОСТЬ КРЕСТЬЯН СВЯТОЙ РУСИ
  Когда А. Н. Энгельгардт писал свои письма "Из деревни", в России были сильны настроения неославянофильства и "почвенничества", согласно которым, наша страна - это Святая Русь, Москва - Третий Рим (и последний в истории человечества, ибо "Четвёртому не бывать"). А русский народ - это народ-богоносец, которому вверена величайшая святыня мира - наше Православие, спасительное для всей планеты, а потому русским предстоит великая историческая миссия. С другой стороны, пресса, всё более переходившая в руки либералов и космополитов, внушала, что русские - народ тёмный и невежественный, спасение которого - только в усвоении культуры Запада, преимущественно атеистической её стороны. Энгельгардт показал несостоятельность обеих этих точек зрения в их крайнем выражении. Его замечания на этот счёт особенно важны, если учесть, что, по мнению исследователей, "в целом бытовое православие как функционирующая система, как социально - культурное и социально - историческое явление остается недостаточно изученным" .
  Но, если говорить о духовной и особенно - о религиозной жизни села, то тут нужно было различать две стороны: паства, то есть крестьяне, и пастыри, иначе говоря, "попы" - священно- и церковнослужители и весь причет. В этой главе кратко напомню о крестьянских духовных запросах и о крестьянской религиозности.
  Внешне крестьяне, конечно, все были православными, отмечали церковные праздники, посещали в положенные дни храм, крестили младенцев и отпевали покойников, венчались в церкви, соблюдали посты, - впрочем, всё это далеко не всегда.
  Вот замечания Энгельгардта по поводу постов:
  "Конечно, и говорить нечего, если бы было достаточно мяса, сала, молока (то есть творогу), то и в деревне летом никто постов не держал бы. В нынешнем году у меня летом не хватило постного масла, масло было дорого, да и достать его негде, между тем свиного сала было достаточно, я предложил рабочим есть скоромное. Все ели, за исключением одного очень богомольного. Когда поп приехал перед петровым днем собирать яйца - перед окончанием поста попы ездят по деревням разрешать на скоромину и выбирают в петровки яйца, в филипповки горох, великим постом не ездят потому, вероятно, что выбирать нечего, - то и разрешать было некому".
  Думается, такое резкое суждение Энгельгардта во многом обусловлено тем, что сам он постов не соблюдал (о своей вере или неверии он прямо нигде не говорит, возможно, по цензурным соображениям), а на работу нанимал батраков. Правда, он при "подборе кадров" исходил прежде всего из критериев эффективности и рентабельности производства, то есть подбирал здоровых, крепких и умелых работников. Но батрак есть батрак, это уже, по сути, не крестьянин, он не привязан к земле, конкретному месту приложения труда, работает один сезон здесь, следующий - у другого хозяина. Он не член конкретной крестьянской общины и конкретного церковного прихода. Поэтому среди массы батраков и батрачек была более высокой, чем среди крестьян-землевладельцев, доля не соблюдающих церковные посты и обряды. И всё же в литературе отмечается:
  "На неисполнение постов, уклонение от покаяния и нарушения праздников работою народ смотрит как на обыкновенное дело и большого греха в этом не видит". Подобные наблюдения имеют большую ценность для характеристики бытовой религиозности. Они говорят о том, что православная Церковь вплоть до XX века так и не смогла до конца выполнить свою миссионерскую роль даже среди русского населения центральных губерний". .
  Конечно, пост - не одни лишь ограничения в пище, а вообще средство к приобретению душевного здоровья, его цель - ослабить чувственность и дать нашему духу перевес над нашей плотью, помочь в подавлении и искоренении дурных наклонностей, привычек и желаний. Это важная часть православной аскетики, науки о том, как достичь внутреннего благочестия, создания внутреннего "нового человека", восстановленного из повреждённого грехопадением "ветхого человека". Но вряд ли крестьяне в большинстве своём имели об этом понятие. Крестьяне считали, "что посты следует соблюдать потому, что таков "закон", потому, что "пост установлен", а не потому, что назначение поста- вызвать в верующих соответствующее религиозное настроение".
  И венчание в церкви не всегда делало браки крепкими (повторю этот фрагмент, в сокращении уже ранее цитировавшийся).
  "- Василий вчера Еферову жену Хворосью избил чуть не до смерти.
  - За что?
  - Да за Петра. Мужики в деревне замечают, что Пётр (Пётр, крестьянин из чужой деревни, работает у нас на мельнице) за Хворосьей ходит. Хотели всё подловить, да не удавалось, а сегодня поймали. (Мужики смотрят за бабами своей деревни, чтобы не баловались с чужими ребятами; со своими однодеревенцами ничего - это дело мужа, а с чужими - не смей.)
  - Что же муж, Ефер?
  - Ничего. Ефера Пётр водкой поит. А вот Василий взбеленился.
  - Да Василью-то что?
  - Как что? Да ведь он давно с Хворосьей живет, а она теперь Петра прихватила...
  - Чем же кончилось?
  - Сегодня мир собирался к Еферу. Судили. Присудили, чтобы Василий Еферу десять рублей заплатил, работницу к Еферу поставил, пока Хворосья оправится, а миру за суд полведра водки...
  - А что ж Хворосья?
  - Ничего, на печке лежит, охает..."
  Или другая сценка. Энгельгардт пригласил деревенских баб рубить у него капусту. До обеда было тихо, но, выпив водки, бабы, работая, "кричат" песни. Бабы решили, что Сидор, служащий у помещика кучером, должен жениться, потому что за выходом замуж его сестры в доме нужна работница. В жёны ему прочат молодую девушку Анисью, и это злит солдатку, которая находится с Сидором в интимных отношениях... Солдатка из себя выходит. Сказать бабам ничего нельзя - они лишь хвалят Анисью. "В каких-нибудь две недели капустенских вечеров солдатка, женщина тихая и добрая, озлобилась... а не на ком сорвать злобу, так мучит свою грудную дочку - плод преступной любви".
  Еще одно замечание Энгельгардта повторю - о прекрасном поле:
  "Баба всегда падка и жадна на деньги, она всегда дорожит деньгами, всегда стремится их заработать... у бабы нет конца желаниям, и, как бы ни был богат двор, как бы ни была богата баба, она не откажется от нескольких копеек... Замечательно, что баба считает себя обязанною одевать мужа и мыть ему белье только до тех пор, пока он с нею живёт. Раз муж изменил ей, сошелся с другою, первое, что баба делает, это отказывается одевать его: "Живешь с ней, пусть она тебя и одевает, а я себе найду".
  И далее:
  "Отношения между мужчинами и женщинами у крестьян доведены до величайшей простоты. Весною, когда соберутся батраки и батрачки, уже через две недели все отношения установились, и всем известно, кто кем занят. Обыкновенно раз установившиеся весною отношения прочно сохраняются до осени, когда все расходятся в разные стороны с тем, чтобы никогда, может быть, не встретиться. Женщина при этом пользуется полнейшей свободой, но должна прежде бросить того, с кем занята, и тогда она уже свободна тут же заняться с кем хочет. Ревности никакой. Но пока женщина занята с кем-нибудь, она неприкосновенна для других мужчин, и всякая попытка в этом отношении какого-нибудь мужчины будет наказана - товарищи его побьют. На занятую женщину мужчины вовсе и не смотрят, пока она не разошлась с тем, с кем была занята, и не стала свободна".
  Думается, и на эти суждения Энгельгардта оказало влияние то, что он имел дело преимущественно с наёмными работниками, батраками, не ведущими собственного хозяйства. Если бы он сказал не "отношения между крестьянами", а "отношения между батраками и батрачками доведены до простоты", он был бы ближе к истине. Наверное, среди основной массы крестьянства нравы были гораздо строже. Но продолжу изложение его заметок.
  И снова о женщинах:
  "...У баб индивидуализм развит ещё более, чем у мужиков, бабы ещё эгоистичнее, ещё менее способны к общему делу - если это не общая ругань против кого-либо, - менее гуманны, более бессердечны... Баба не надеется ни на свой ум, ни на силу, ни на способность к работе, баба всё упование свое кладёт на свою красоту, на свою женственность, и, если раз ей удалось испытать свою красоту - конец тогда... За деньги баба продаст любую девку в деревне, сестру, даже и дочь, о самой же и говорить нечего. "Это не мыло, не смылится", "это не лужа, останется и мужу", рассуждает баба... А проданная раз девка продаст, лучше сказать, подведёт, даже даром, всех девок из деревни для того, чтобы всех поровнять. Охотники до деревенской клубнички очень хорошо это знают и всегда этим пользуются. Нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок (или, как у Некрасова в стихотворении, ставшим народной песней, "бирюзовый перстенёк"), при известных обстоятельствах, лишь бы только никто не знал, лишь бы шито-крыто, делают всё. Да и сами посудите: подёнщина на своих харчах от 15 до 20 копеек... Что же значит для наезжающего из Петербурга господина какая-нибудь пятёрка, даже четвертной, даже сотенный билет в редких случаях. Посудите сами! Сотенный билет за то, что не смылится, и 15 копеек за подёнщину. Поставленные в такие условия, многие ли чиновницы устоят?"
  Да, в таких условиях, при таких копеечных заработках заполучить 25, а то и сто рублей (стоимость четырёх лошадей!) - это значит вообще сменить весь свой жизненный уклад, поднять его на более высокий уровень, "выбиться в люди".
  Кстати, об уповании бабы на красоту, об её стремлении к красоте и о красивых платках. Коробейник, торговец разным товаром похвалил Энгельгардта за внедрение посевов льна, что дало крестьянкам очень хороший приработок:
  "Я нынче нарочно пораньше деревни объехал - пусть бабы о Покрове на ярмарке покрасуются, - полкороба товару в долг распустил. Все берут: отдадим, говорят, как лён будем мять. Простых платков не берут - всё парижских требуют. Большое движение торговле изволили льном дать. Ведь это не шутка: полсотни денег за одно мятьё бабы возьмут, где им было это прежде заработать?"
  Как видим, в женском вопросе Энгельгардт разошёлся с теми деятелями революционно-демократического лагеря, которым ближе было творчество Николая Некрасова (его поэмы об аристократках - жёнах декабристов, поехавших "во глубину сибирских руд", чтобы разделить судьбу своих сосланных на каторгу мужей, о самоотверженных крестьянках и пр.). Но вообще такой взгляд на "баб" был тогда весьма распространён. Один высокопоставленный чиновник написал на эту тему скандальную книгу, содержавшую такие афоризмы: "мужчина сосиоит из тела, души и паспорта; женщина состоит из тела, платья и паспорта". Когда начальник спросил чиновника, зачем он сочинил такую неприличную книгу, тот ответил: "У меня опубликованы два десятка солидных книг по специальности, но вы, видимо, в них врд ли заглянули, скорее всего, даже о них не слышали. А от выпустил я книгу несколько фривольного содержания, и вы её тут же прочитали".
  Думается, суждения Энгельгардта вряд ли понравились оставшейся в Петербурге жене Энгельгардта, которая была одной из первых феминисток в России. Но Энгельгардт отмечает как бы два полюса "бабьего царства":
  И всё-таки не всякую бабу можно купить, и если ею владеет настоящее чувство, она верна человеку, которого любит:
  "Что же касается настоящего чувства, любви, то и баба не только ни в чём не уступит чиновнице, но даже превзойдет её. Я думаю, что тот, кто не знает, как может любить деревенская баба, готовая всем жертвовать для любимого человека, тот вообще не знает, как может любить женщина".
  Наверное, именно эта фраза для некоторых исследователей послужила лишним доводом в пользу того, что у Энгельгардта была в деревне другая, гражданская жена, точнее, сожительница, простая деревенская женщин, у которой от него было пятеро детей. Ещё сравнительно недавно некоторым литераторам (например, И.Филоненко) звонили якобы потомки Энгельгардта. Были ли это некие подобия "детей лейтенанта Шмидта" или же подлинные потомки, сейчас уже вряд ли можно установить. Можно, конечно, написать об этом душераздирающую повесть, оговорив, что она основана на слухах. Написал же Михаил Веллер книги вроде "Легенд Старого Арбата, где проехался по Сергею и Никите Михалковым так, что знаменитому кинорежиссёру до сих пор приходится оправдываться. А к Веллеру не придерёшься: дескать, ходит такая легенда...
  Говоря беспристрастно о бабах, Энгельгардт не скрывает, что и некоторые мужики - не ангелы. Один любитель получать удовольствие от баб на стороне, очень озабочен тем, как бы и его собственная жена от него не сбежала, а для этого ей нужен паспорт, без которого она может передвигаться только в пределах своей волости.
  "- Ну, тогда бабы совсем от рук отобьются, никакого сообразу с ними не будет. Теперь, по крайности, баба, коли я ей пачпорту не дам, далее своей волости уйти не может, а тогда, что с ней поделаешь, села на машину (на поезд) - лови её!
  - Так что ж? Одна уедет, другая приедет. Без бабы не будешь.
  - Оно точно, что не будешь.
  - То-то. Теперь ты куражишься над ней только, паспорта не даешь, силу свою над ней показываешь, а на что ей ты, коли ей Ванька люб! На что она тебе? Всё равно с тобой не живёт, да и сам ты с другой живёшь. На что же она тебе? - припираю я в таких случаях.
  - Жена должна мужу виноватиться.
  - Зачем?.. Ведь и тебе она не люба, ведь и ты её не жалеешь, ведь ты сам к Авдоне бегаешь, сахарная та для тебя. А?
  - Я и жену не бросаю.
  - То-то не бросаешь! В кои веки и жёнку не оставишь, когда Авдони нет дома. Дурак ты - вот что! - начинаю я сердиться... - Зарядил одно, должна виноватиться... зачем?
  - Так в церкви дьячок читает.
  - Дьячок читает, что муж должен любить свою жену, а ты разве любишь? Ты вон Авдоню любишь... Ты вот полюби жену, может, она тебе и виноватиться будет... Твоя Машка молодая, красивая, не то что Авдоня. Отчего тебе Машку не любить, хуже она, что ли, Авдони?
  - А я все-таки Машке пачпорта не дам. Пусть тут мается, а в Москву не пущу...
  - Не давай. И не нужно. Машка теперь и сама в Москву не поедет. Она теперь вон у попа живёт. На что ей Москва? Ей и тут Москва, - видел, какой у неё шерстяной платок? Ну-ка, ты своей Авдоне справь такой.
  - В волость подам, судиться буду.
  - Что возьмешь судом? Так тебе суд её и приведёт. А Авдоня что? Так она тебе и позволила страмиться.
  - Вот и буду судиться. Я за нее, коли что, отвечать должен!"
  Крестьяне отмечали церковные праздники. Как уже отмечалось,
  "...на Светлое Воскресенье празднуют всего три дня, а во многие другие праздники не работают только до обеда. Например, у меня всегда берут лён на Успенье... по воскресеньям, в покос, даже в жнитво, крестьяне обыкновенно работают после обеда. Правда, у крестьян есть некоторые особенные праздники: например, они празднуют летней Казанской, Илье, в некоторых местностях Фролу и некоторым другим святым, но зато крестьяне не празднуют официальных дней (дней тезоименитства государя императора и государыни императрицы и пр.)... крестьянин большею частью и не знает, когда он - именинник".
  Церковный календарь крестьянам был знаком плохо, зато у них был ещё и свой календарь, полуязыческий. "Кроме Богородицы, во всех случаях жизни крестьяне обращались к покровительству различных святых. Свойства же, которыми наделял крестьянин святых, часто не имели ничего общего с их агиографией. Ведь крестьянину нужны были в доме не безмолвные образа, а помощники в повседневной жизни и труде! Самое типичное и распространённое представление о святых - как посредниках между богом и людьми. Общеизвестна пословица: "Проси Николу, а он Спасу скажет". Вот и Энгельгардт отмечает:
  "На Васильев вечер день прибавляется на куриный шаг, как говорит народ... С Алдакей (1 марта - Евдокия) начинается весна..." И т.д.
  Но не только приметами погоды и природных явлений, песнями или драками примечательны отдельные дни:
  "Крестьяне, например, не работают... на Бориса (24 июля), потому что Борис сердит... и непременно накажет, если ему не праздновать".
  Крестьяне обязательно отмечали престольные праздники:
  "День престола - это разгульные пиршества и весёлые гулянья, вызывавшие постоянные нарекания со стороны церкви, но психологически соответствовавшие принятым нормам "праздничного" поведения. Широким разгулом, весельем, пьянством, обильными трапезами сопровождались все аграрные праздники (особенно масленица)... Иные закладывают даже рожь на корню или входят в долги, чтобы иметь возможность отпраздновать эти дни".
  Во многих местностях, в том числе и в окрестностях Батищева, непременным элементом престольного праздника бывали драки. Впрочем, они могли происходить и в другие дни, по иным поводам. Драки происходили и между мужчинами в самой деревне, так и между "командами" соседних деревень. Когда речь шла о боях между "командами", тут, - отмечает Энгельгардт, - даже родные братья, рассорившиеся навсегда в процессе раздела хозяйства, объединялись, заступались друг за друга.
  В разных местностях существовали разные "правила игры" на этот счёт. Иногда это были "кулачные бои", но не единоборства, а "стенка на стенку". Порой дело только начиналось таким "джентльменским" образом, но. когда "команда" видела, что проигрывает бой, в ход шли колья из плетней. Ну, а в иных случаях соревнования "команд" напоминали скорее "бои без правил".
  Обычай этот необычайно живуч. Из "Песни про купца Калашникова" мы знаем, что Иван Грозный любил смотреть кулачные бои. Писатель Владимир Солоухин рассказывал, как драки происходили в их краю. Сначала "команды" предоставляли инициативу подросткам. Они дразнили противника, затем начиналась потасовка. Когда взрослые видели, что их "мальцов" одолевают, они с криком "наших бьют!" сами устремлялись в бой. Мы с женой в 70-е годы отдыхали в деревне на верхневолжских озёрах. В деревне было всего два мужчины, но по праздничным дням они считали непременно необходимым, предварительно выпив, подраться. И какой в этом смысл? За столько лет совместной жизни всё уже выяснено, кто из них сильнее, кто слабее. Но какая-то сила заставляет их каждый раз снова меряться силой. И что интересно: на следующий день ещё вчера дравшиеся мирно беседуют, показывают друг другу полученные в драке синяки, раны и ссадины... Видимо, до следующего праздника.
  Что это? Молодечество? Желание испробовать свои силы? Стремление показать себя? Или проявление имманентно присущего человеческой природе агрессивного начала? В случае битвы "команд" - исконного различения "свой - чужой"?
  В принципе это явления того же порядка, что и войны между государствами и соревнования спортсменов - индивидуальные или командные. Но войны ведутся из стремления захватить чужую территорию, овладеть ресурсами противника. Спортсмены борются за медали, за титулы, за призы. А драки между деревнями? Землю они у побеждённого противника не отберут, пленных не уведут. Ведь завтра противники вновь встретятся на мельнице, в трактире, и будут мирно разговаривать. Значит, это просто выплеснуть избыток энергии? Странно для мужиков, не всегда даже имеющих возможность есть досыта.
  Частым явлением были молебны. Они "устраивались миром и были приурочены к определённым дням по православным святцам, а также по случаю таких событий, как выгон скота на первое пастбище, запашка яровых хлебов, во время засухи и т. д." Энгельгардт приводит такой эпизод:
  "Весна была сырая и мокрая, вредная плодам... Всю весну мы горевали с посевами. Холода, дожди, к пашне подступиться нельзя. Наконец кое-как посеялись. Тут опять горе, наступила засуха... - едва пробившиеся из земли всходы стали сохнуть...
  Рожь зацвела... - стоит, матушка, стена-стеной и в полном цвету. Погода для цветения ржи самая благоприятная: тихо, жарко, водней и всяких мух неисчислимое множество, в воздухе стоит гул от жужжания насекомых, над полем точно туман от цветочной пыли, пахнет хлебом, мёдом.".
  Знакомый поп идёт из деревни, где богомолье было: дождя просили.
  " - Дождя! Зачем?..
  - Как зачем дождь? Яровое совсем посохло, травы...
  - Эх вы! Хозяева!.. Яровое видите, а рожь не видите... Рожь цветет, а они дождя у Бога просят, умницы!.. Да разве вы не знаете, что когда пойдут дожди, наступят ветры, холода, водни (овода) попрячутся, то и мы будем без хлеба...
  - Да яровое-то совсем посохло.
  - Что ж, что посохло?.. Яровым теперь дождь много пользы не сделает. Яровое пропало - и говорить нечего, а вы ещё просите, чтоб и ржи не было. Без ярового еще пробиться можно, а как ржи не будет, тогда что? Видал, как баба-бобылка пятак подаёт, чтоб и её коровку-буренку помянули, чтобы и на её грядку с бурачками дождичек прошёл. Бурачки, видишь, у неё засохли, лень сходить за водой, да полить... об том, дура, и не думает, что рожь цветёт, что как обобьёт дождем цвет, да будет неурожай, да подымется рожь до 15 рублей за куль, так она же сама будет в будущем году жать за два рубля десятину, лишь бы кто вызволил, дал вперёд денег зимой или весною.
  - Это точно, необразование...
  - А вы бы внушали. Сам Христос учил, что Отец Небесный лучше нас знает, что нам нужно. И мужики говорят: Бог старый хозяин, Бог лучше нас знает, что к чему. А чуть только засуха - просят дождика!.. А может, оно так и нужно. Чем бы внушать, вам бы только пятаки собирать, да яйца. Вам же ведь урожай лучше, вам же лучше, если народ богаче, зажиточнее - за одно поминовенье что наберёте!
  - Оно точно...
  - Вы не помещик, не чиновник. Вам выгодно, когда урожай, когда хлеб дёшев, когда мужик благоденствует. Это барину-помещику выгодно, когда хлеб дорог, а мужик бедствует и дёшев, потому что помещик хлеб продает, а мужика покупает. Это чиновнику выгодно, когда хлеб дорог, потому что чиновник хлеба ест всего крошку, а больше все мясцом пропитывается... Вам, попам, выгоднее, когда мужик богат, зажиточен, благоденствует!
  - Конечно".
  Но зато что делало русских крестьян действительно православными христианами, так это три черты. Во-первых, их смирение и покорность воле Божией. Энгельгардт рассказывает много случаев, когда он ужасался по поводу какой-нибудь беды, свалившейся на хозяйство, и пытался принять меры, чтобы поправить положение, на что крестьяне-дворовые ему советовали не суетиться и полагаться на волю Божию. Так, на лён напала какая-то блоха, личинки которой поедали молодые побеги. Энгельгардт намеревался либо применить какие-нибудь препараты для защиты растений или, на худой конец, пересеять лён. Он говорит своему первому помощнику и старосте Ивану:
  "- Пропадает наш лён.
  - Господня воля..."
  Но вдруг пошел дождь - и смыл блоху, лён быстро стал подниматься, и Иван говорит барину:
  "- А вы отсевать хотели, против Бога думали идти, поправлять хотели. Нет, барин, воля Божья: коли Бог уродит, так хорошо, а не уродит - ничего не поделаешь... Всё воля Божья... Вот и нынешний год - ведь думали, все помрем с голоду, а вот живы, новь едим и водочку с нови пьем... Бог не без милости..."
  Вот крестьянка Панфилиха везёт овёс:
  "- По осьмине на двор выдали, скот кормить нечем.
  - Что же так, сена нет?
  - Какое сено - соломы нет, последнюю с крыш дотравливаем. Посыпать было нечем, вот, слава Богу, по осьмине на душу что наибеднейшим дали.
  - Плохо дело, а ведь не скоро еще скот в поле пустим!
  - Воля Божья. Господь не без милости, моего одного прибрал, - всё же легче.
  - Которого же?
  - Младшего, на днях сховала. Бог не без милости, взглянул на нас, сирот своих грешных.
  Вот такое покорное приятие даже детской смерти.
  - Это вы, господа, - говорила баба, - прандуете детьми; у нас не так: живут - ладно, нет - "Бог с ними".
  - Да что ж тебе младший - ведь он грудной был, хлеба не просил?
  - Конечно, грудной хлеба не просит, да ведь меня тянет тоже, а с пушного хлеба какое молоко, сам знаешь. И "в кусочки" ходить мешал: побольшеньких пошлёшь, а сама с грудным дома. Куда с ним пойдешь? - холодно, тоже пищит. Сам знаешь, сколько их Панфил настругал, а кормить не умеет. Плохо - Божья воля; да Бог не без милости".
  Другая подлинно православная добродетель крестьян - это их милосердие к бедствующим, больше чем посильная помощь голодающим подачей "кусочков". Кусочки подают, пока есть хлеб. Кончился хлеб у подававших - они сами идут "в кусочки". Вот откуда берёт начало суворовский закон армейской жизни: "Сам погибай, а товарища выручай!" И не зная жития святителя Николая Мирликийского, крестьяне почитали его именно за милосердие: "Нынешний год у нас урожай, какого давно не было... Бог, по милосердию Своему, не дал Касьяну взглянуть на нас, а известно, "Касьян грозный: на что ни взглянет - всё вянет", за что ему, Касьяну немилостивому, бывает в четыре года один праздник, тогда как Николе, благому чудотворцу, два праздника в году".
  Всё это свидетельствует о смешении в сознании крестьян веры и самых диких суеверий и предрассудков. И вряд ли кто из них знал, что, скажем, Иоанн Кассиан Римлянин - один из великих святых и человек высочайшего благородства.
  Но нельзя винить крестьян в том, что они этого не знали. Этого не знало в большинстве своём и сельское духовенство, но о нём пойдет речь в следующей главе.
  Современное цивилизованное общество избавилось от этой архаики в виде подачи "кусочков", от принципа взаимопомощи (что вполне в традиции германцев и особенно англосаксов) и возложило обязанность заботы об обездоленных на социальное государство (которое, правда, становится всё более социал-дарвинистским), и нынешний обыватель спокойно, не обременяя свою совесть, проходит мимо нуждающегося.
  И третья черта: понимание, что не подать бедствующему, пока есть хлеб в доме - грех
  "В структуре культа бытового православия видное место занимают сугубо церковная обрядность и молебствия. Общеизвестно, что крестьяне плохо знали молитвы. Их смысл из-за непонимания церковнославянского языка искажался и часто совсем терялся. Но по традиции молитвам придавалось предохранительное значение, ими начинали все важнейшие семейные дела, каждый день начинался с молитвы".
  Это наблюдение совпадает и с общим выводом Энгельгардта о религиозности крестьян:
  "Крестьяне, по крайней мере нашей местности, до крайности невежественны в вопросах религиозных, политических, экономических, юридических. Тут вы увидите, что на обновление Цареграда крестьянин молился "царю-граду", чтобы не отбило хлеб градом; что девки серьёзно испугались и поверили, когда, после бракосочетания нашей великой княжны с английским принцем, распространился слух, будто самых красивых девок будут забирать и, если они честные, отправлять в Англию, потому что царь отдал их в приданое за своей дочкой, чтобы они там, в Англии, вышли замуж за англичан и обратили их в нашу веру, - этому верили не только девки, но и серьезные, пожилые крестьяне, даже отпускные солдаты".
  Интересно, что и дьякон, служащий на обновление Цареграда, тоже считал, что молится о сохранении своего поля и огорода от града.
  "В структуре религиозного культа видное место занимает совместное отправление верующими богослужения". При этом исследователи согласны в том, что вряд ли крестьянин думал о службе и о Боге в церкви - слишком много других забот, особенно в рабочую пору. Постоянная жалоба священников - плохое посещение храма в базарные дни, а в селениях, близко расположенных к городам, и в воскресные дни. Имение Энгельгардта Батищево находилось далеко от города, даже до ближайшей железнодорожной станции было 15 вёрст, и о базарах он не пишет. Но отмечает, что в страду, особенно в покос, всем сельским жителям не до высоких материй:
  "В страдное время никто ни о чем другом, как о покосе, не думает, никто ничего другого не делает. В это время в деревне нет ни мастеровых, ни сельских начальников, ни попов, а если и исполняются дела, требы, то всё это делается наскоро, поглядывая в поле и думая: "Эх! гребанули бы теперь сенца!". В страдное время и церковная служба совсем особенная, поспешная, по-военному. Все косят, все понимают, что ничем нельзя вознаградить того, что потеряно в это время. Городской житель может подумать, что в страдное время в деревне все сошли с ума. А нужно бы, однако, чтобы и городские жители понимали, что всё, что они съедают и выпивают, дает именно это страдное время".
  Духовным просвещением крестьян должны были бы заниматься священнослужители, но они в большинстве своем были к этому совершенно не готовы:
  "Даже попы - не говорю священники, между которыми еще встречаются люди более или менее образованные, хотя и редко, - то есть все лица духовного звания... недалеко ушли от крестьян в понимании вопросов религиозных, политических, юридических".
  Быт и труды священно- и церковнослужителей Энгельгардт знал хорошо. У себя в имении он устраивал молебны ежемесячно для охранения скота, после которых, за чаем и закуской, подолгу беседовал с "попами".
  Ясно, что неграмотные мужики и такие их духовные наставники никак не могли составить "народ-богоносец". Ведь Православие - это подражание Христу, воспитание себя как совершенного (Мф 5:48), благородного, святого человека, непрестанное хождение пред Лицом Божиим, жизнь по заповедям блаженства, но ни крестьяне, ни духовенство такого понимания нашей веры не имели. И, тем не менее, они, живя грешно, верили в Промысл Божий: "всё Божья воля, Бог не без милости, Он, милосердный, лучше нас знает, что к чему".
  Энгельгардт видит проявление религиозности крестьян и в бытовавшем у них выражении: "Бог старый хозяин, Бог лучше нас знает, что к чему".
  Человек не Бог, он не может знать и предвидеть всё, и даже самый рачительный хозяин может просчитаться, "бывает и на старуху проруха", поэтому, как бы хозяин не был умён, надо всегда помнить, что на всё есть воля Бога, и надо уповать на помощь Божию.
  В науке есть такое понятие, как Народное христианство. Википедия определяет его так: Это - "мировоззрение, сочетающее в себе элементы христианской канонической, апокрифической и фольклорной традиций; включает космогонические, космологические, эсхатологические представления, религиозные и этноконфессиональные представления, свод этических нормативов, важнейшими составляющими которой являются концепты добра и зла, греха и чуда, определяющие гармонию и равновесие мира, взаимоотношения Создателя со своими творениями, нормы человеческого общежития. Народно-христианские представления тесно связаны с народным календарём, народной демонологией, народной медициной, а также культом предков.
  В народной религии происходит популярная, "неофициальная" интерпретация ритуалов, священных текстов и персонажей библейской истории. Таким образом, это динамическая форма религии, в которой в синкретическом единстве сосуществует христианское вероучение и элементы дохристианских языческих верований, соединяются архетипические мифопоэтические идеи и христианские каноны.
  Граница между "канонической" и "народной" религией не является чёткой и постоянной, она проводится религиозными институциями (например, РПЦ), которые нередко оценивают выходящее за эти рамки как "суеверие" или "язычество". Поэтому в современной антропологии религии термин "народная религия" считается оценочным.
  Нельзя считать народное христианство ересью: догматических основ христианства оно не затрагивает".
  На мой взгляд, та версия веры крестьянства (а оно составляло 85 процентов всего народа России), которую описывает Энгельгардт, с полным основанием можно назвать русским народным православием.
  Итак, неправы были неославянофилы и "почвенники" в своём преклонении перед крестьянином как носителем Высшей Правды и подлинной Православной Веры: крестьянская Россия 70 - 80-х годов позапрошлого столетия мало напоминала идеальную Святую Русь, и вряд ли она могла бы быть Третьим Римом (здесь Энгельгардт кое в чем предвосхитил выводы, к которым пришел через полвека С. Н. Булгаков в книге "У стен Херсониса", кроме, разумеется, "католического соблазна").
  Но ещё менее правы были либералы-западники и космополиты, считавшие необходимым перевоспитать русского мужика на европейский манер, изображавшие его тупым и глупым. О том, каким одаренным был русский мужик, насколько развиты его наблюдательность, память, способности к счету, какие тонкие художественные натуры встречались в крестьянской среде и пр. - об этом в письмах Энгельгардта десятки восторженных страниц. Русский народ предстает там невежественным, но и способным к настоящему просвещению, и тянущимся к нему. Но даже и в невежестве, не имея настоящего знания, он часто инстинктивно чувствовал, кто есть кто на нашей планете:
  "Тут вы услышите мнение крестьян, что немцы гораздо беднее нас, русских, потому-де что у нас покупают хлеб и что, если бы запретили панам продавать хлеб в Ригу, немцы померли бы с голоду".
  И во время русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов чего-чего, а неграмотным русским крестьянам ни патриотизма, ни сострадания, ни милосердия даже к врагам не занимать.
  Но даже и лучшие человеческие качества крестьянин не отменяют закона, выведенного основоположниками марксизма: мораль господствующего класса есть господствующая мораль в обществе. Крестьяне могли осознавать, что помещик, вообще "господа" - это их эксплуататоры. Но крестьянка Авдотья, готовя кушания для Энгельгардта, очень хотела, чтобы и у них всё было, "как у господ". Особенно, если к Энгельгардту пожалуют гости. Тогда бывший кондитер Савельич украшает блюда цветами, сделанными из цветной бумаги... Конечно, до того, что бывает в застолье у настоящих господ, Авдотье с Савельичем, наверное, ещё дальше, чем людоедке Эллочке до дочери американского Вандербильда, которая на фотографии была в вечернем платье. Там были меха и перья, шелк и жемчуг, легкость покроя необыкновенная и умопомрачительная причёска. Но важно это стремление к тому, чтобы по возможности всё было "как у господ". Энгельгардт отмечал, что почти в каждом крестьянине живёт потенциальный кулак, но не у всех эта потенциальная возможность переходит в реальность. Наверное, если бы крестьянину представилась возможность пожить помещиком, он бы от такой перемены судьбы не отказался. И будь у него крепостные или просто экономически от него зависимые, он бы выжимал пот из них покруче помещика, потому что по прежнему своему бытию знал все их сильные и слабые стороны.
  Выше мы видели, как меняются мужики и бабы, которые выбились из крестьянской среды и "попали на линию", "вышли в люди". И презирают менее удачливых мужиков и баб.
  Тут следует говорить уже о какой-то таинственной стороне человеческой природы. Данного субъекта выбрали из среды таких же субъектов на некую начальственную должность, и он сам, и те, кто его выбрал, уже ощущают в нём нечто более высокое. И равные ему по положении в иерархии стремятся общаться между собой, не смешиваясь с "низами", которые явно или тайно со временем начинают презирать. Невольно вспоминается такой эпизод: Сталин узнаёт, что эвакуированные в октябре 1941 года из Москвы в Куйбышев члены правительства (вернее, видимо, их жёны) создали для своих чад особую школу. А кем были эти жёны до попадания в круги элиты? В большинстве своём - самыми обыкновенными мещанками, если не по социальному положению, то по миропониманию. (Вождь даже женщин в семье своего ближайшего помощника Жданова называл мещанками.) Сталин отменил это их нововведение, проговорив с гневом: "Проклятая каста!"
  Священник Александр Борисов в своей книге "Побелевшие нивы" не просто различает понятия "религия и "вера", но и показывает, что они соотносятся друг с другом как форма и содержание. Отличие между ними он видит в четырёх пунктах:
  Вера первична по отношению к религии.
  Вера - результат внутреннего импульса, откровения. Религия - результат человеческого творчества.
  Вера - личное состояние. Религия - действие общественное, социальное.
  Вера изменяет личность человека. Религия может и не затрагивать самых существенных сторон личности. Религиозный человек ходит в храм, любит церковное пение и пр., но в своём повседневном поведении может мало отличаться от людей неверующих.
  Крестьяне, которых наблюдал Энгельгардт, почти все были религиозны. У большинства отмечались главные признаки веры: смирение, помощь ближнему, сознание греха. Однако эти христианские качества сочетались с качествами потенциального кулачества, которые у кулаков, трактирщиков, торговцев и пр. получали более или менее полное развитие.
  Ну и, конечно, с развитием товарно-денежных отношений подтачивались устои и веры, и нравственности, и религиозности крестьянства, что и приводило Энгельгардта к печальному выводу о перспективе всеобщего царства кулака или иного хищника, если только деревня не найдёт пути к иному, более высокому строю жизни.
  "Письма" Энгельгардта отличает подлинная любовь к народу без народопоклонства и без взгляда на народ сверху вниз, а как раз такого подхода, пример которого показал батищевский бытописатель, тогда более всего не хватало русскому образованному обществу.
  Но вот что удивляет - это равнодушие власти к трудному положению не только крестьянства, но и сельского духовенства.
  У каждого народа и каждого государства есть враги - внешние и внутренние.
  Армия (и военно-морской флот) - это опора государства, защищающая его независимость и (совместно с дипломатией) национальные интересы от внешних врагов.
  Полиция, жандармерия, в целом вся правоохранительная система обеспечивают стабильность в стране и безопасность её граждан.
  Эти институты охраняют "плоть" государства.
  А Церковь призвана охранять его душу и дух.
  Церковь - институт многослойный. На верху её стояли архиереи. Монахи молились в монастырях. Крестьяне же соприкасаются с Церковью в лице её сельского духовенства. А оно, даже если брать только священников, по большей части было невежественное, а уж о церковнослужителях и остальном причте и говорить нечего.
  Но почему же власть отдала важнейшую свою духовную опору в руки тех, кто мог лишь опозорить сословие духовного звания? Это, как говорит Энгельгардт, дьячки, пономари штатные и сверхштатные, разные их братцы, племянники, - проживающий в сёлах, ничего не работающий, пьяный, долгогривый люд в подрясниках и кожаных поясах, которые недалеко ушли от крестьян в понимании вопросов религиозных, политических, юридических и в то же время по большей части не имеют тех трудовых навыков, которыми владел крестьянин.
  Об этом речь пойдёт в следующей главе.
  
  Глава 17. РЕЛИГИОЗНОСТЬ СЕЛЬСКОГО ДУХОВЕНСТВА СВЯТОЙ РУСИ
  Ровно 65 лет назад довелось мне (инженеру путей сообщения) переводить книжечку одного американского публициста о том, каковы обязанности начальника железнодорожной станции и какими качествами он должен обладать. Меня удивил общий вывод автора: "Начальником станции должен быть человек, который мог бы достойно выполнять обязанности президента Соединённых Штатов". Когда я сегодня читаю труды православных священнослужителей (из тех, кого паства уважала и почтительно именовала "батюшкой") о том, каковы были обязанности сельского священника в конце XIX века, у меня складывается впечатление, что идеальный православный пастырь по своим качествам заткнул бы за пояс образцового американского начальника станции.
  Посудите сами. Священник должен был повседневно заниматься духово-нравственным воспитанием паствы, совершать богослужение и требы по её нуждам. Поскольку крестьяне часто не понимают богослужения (как перевести, например, "яко же можаху"?), которое ведётся на церковно-славянском языке, священник должен в проповеди разъяснить читаемый в данный день отрывок из Евангелия и связать это с практикой повседневной жизни. Ему же надлежит вести книгу об исповедях и причащении. Венчание молодожёнов должен совершать именно священник. Крестьяне были довольно беззаботны по части противопожарных мер, так до того времени, когда за это взялись чиновники, об этом заботились священники. Ну, а когда случались пожары, кто первым взывал к миру о сборе средств в пользу погорельцев? Опять же батюшка. В крестьянской семье раздоры, пьяный муж побил жену. Кто выступает миротворцем? Опять он же. К кому идут крестьяне и крестьянки за советом не только по делам морального порядка, но и по хозяйственным вопросам? К нему же, потому что батюшка (и Энгельгардт свидетельствует об этом), кроме всего прочего, ещё и крепкий хозяин. Вот свидетельство Энгельгардта на этот счёт:
  "Ежемесячно ко мне приезжают попы. "Попы" не значит поп во множественном числе. Словом "попы" обозначают всех принадлежащих к духовному званию, всех, кто носит длинные волосы, особенного покроя поповское платье; тут и поп, и дьякон, и дьячок, и пономарь, настоящие и заштатные, и все состоящие при селе. На Святой или на Рождество, где есть обычаи, за попом по приходу ходит множество такого поповского народу. Слово "попы" имеет такое же значение, как и слово "вороньё". Ворон, грач, ворона, галка, сорока, всё это пернатое царство - "вороньё". Я люблю, когда приезжают попы. Попы бывают у меня ежемесячно для совершения водосвятия на скотном дворе. Обычай уже такой есть исстари (издревле, как говорит дьякон), чтобы каждый месяц совершать на скотном дворе водосвятие. Каждое первое число или около того приезжают попы - священник, дьякон, два или три дьячка, совершают на скотном дворе водосвятие - на дворе, в хлеву или в избе - и обходят с пением тропаря "Спаси, Господи, люди Твоя" весь двор, причём священник заходит в каждый хлев и кропит святою водой. Если я дома, то обыкновенно присутствую при службе и затем приглашаю попов к себе закусить и выпить чаю. Закусываем, пьем чай, беседуем. Я люблю беседовать с попами и нахожу для себя эти беседы полезными и поучительными. Во-первых, никто так хорошо не знает быт простого народа во всех его тонкостях, как попы. Кто хочет узнать настоящим образом быт народа, его положение, обычаи, нравы, понятия, худые и хорошие стороны, кто хочет узнать, что представляет это никому не известное, неразгаданное существо, которое называется мужиком, тот, не ограничиваясь собственным наблюдением, должен именно между попами искать необходимых для него сведений; для данной же местности попы в этом отношении неоценимы, потому что в своём приходе знают до тонкости положение каждого крестьянина. Во-вторых, после крестьян никто так хорошо не знает местного практического хозяйства, как попы... Попы - наши лучшие практические хозяева, они даже выше крестьян стоят в этом отношении, и от них-то именно можно научиться практике хозяйства в данной местности. Хозяйство для попов составляет главную статью дохода. И чем же будет жить причетник, даже дьякон, на что он будет воспитывать детей, которых у него всегда множество, если он не будет хороший сельский хозяин. Конечно, "Попов пирог с начинкою, Попова каша с маслицем, Поповы щи с снетком"...
  Но это только у попа-батьки, а не у причетника, который перебивается со дня на день".
  Энгельгардт замечает:
  "Вообще мужики так называемый умственный труд ценят очень дёшево... В одной деревне школьному учителю мужики назначили жалованье всего 60 рублей в год, на его, учителя, харчах. Попечитель и говорит, что мало, что батраку, работнику полевому, если считать харчи, платят больше. А мужики в ответ: коли мало, пусть в батраки идёт, учителем-то каждый слабосильный быть может - мало ли их, - каждый, кто работать не может. Да потом и стали высчитывать: лето у него вольное, ученья нет, коли возьмётся косить - сколько накосит!.. Тоже огород может обработать, корову держать, от родителев почтение, коли ребенка выучит - кто конопель, кто гороху, кто гуся, - от солдатчины избавлен. Батраку позавидовали! Да научи меня грамоте, так я сейчас в учителя пойду, мёду-то что нанесут - каждому хочется, чтобы дитё выучилось".
  С такой же меркой крестьяне подходили и к оплате труда "попов". Но те не лыком шиты и способны доказать, что и их поповский труд нелёгок и что они тоже недаром получают деньги. Вот как об этом рассказывал Энгельгардту знакомый дьякон:
  "Какая ваша работа, - говорит мне один мужик, - только языком болтаете!" - "А ты поболтай-ка с моё!" - говорю я ему. - "Эка штука!" - "Хорошо, вот будем у тебя служить на николыцину, пока я буду ектенью да акафист читать, ты попробуй-ка языком по губам болтать". И что ж, сударь, ведь подлинно не выдержал! Я акафист-то настояще вычитываю, а сам поглядываю - лопочет. Лопотал, лопотал, да и перестал. Смеху-то что потом было, два стакана водки поднёс. "Заслужил, - говорит, - правда, что и ваша работа нелёгкая".
  Знал дьякон, чем доказать мужику трудность своей работы!
  "Поступая в новый приход, - рассказывал мне (Энгельгардту. - М.А.) один поп, - чтобы заслужить уважение, нужно с первого раза озадачить мужика: служить медленно, чтобы он устал стоять, чтобы ему надоело, чтобы он видел, что и наше дело нелёгкое, или накадить (то есть пустить дыма из кадила) побольше - нам-то с привычки, а он перхает".
  Вернусь к труду священника. И от светских властных инстанций (государственных и земских) идут запросы: как изменилось за год благосостояние крестьян (подчас с подробным описанием каждого двора), сколько людей умерло, сколько народилось и пр. Должен он и сообщать власти о злонамеренных настроениях прихожан, их неприятии власти, даже если узнал о них на исповеди, хотя об этом не принято было говорить. Если человек при смерти, то именно священник должен его исповедать и причастить, и будь это хоть среди ночи, в мор или в пургу, он должен немедленно выехать к нуждающемуся в последнем напутствии (хотя по приезде иной раз оказывается, что этот "нуждающийся" жив и здоров, просто ему причаститься на дому удобнее, чем выстаивать службу в храме). Кроме того, и самый храм нужно содержать в порядке, проводить его ремонт и пр. Священник освобождён от уплаты податей, но не освобождён от подводной (от слова "подвода") повинности, приедет благочинный ("надзорщик") - священник оплачивает его дорожные расходы. И работы по собственному хозяйству никто за священника не выполнит...
  И за все эти труды (а здесь перечислена лишь часть их) - оплата часто мизерная: от казны она скудная: настоятелю храма хотя бы в том размере, чтобы не умереть с голоду - 140 рублей в год, а дьякону - 36, псаломщику и пономарю и вовсе 24 рубля. А ведь причетник (псаломщик, дьякон и т.д.) - единственный чтец-певец при богослужении в церкви. При этом, в причетники направлялись епархиальным начальством лица, окончившие как минимум несколько классов духовной семинарии, а то и полный курс, проведя в овладении наукой многие годы.
  Мало того: это приходской нотариус, утверждающий действительность и время событий рождения, брака и смерти тысяч прихожан и от исправности и неисправности которого может зависеть многое, он - письмоводитель церковных актов. Да и не всем плата от казны полагается. Прихожане за требы платят копейки, да и то порой просит отсрочки уплаты до осени. При этом прихожане были недовольны завышенными, на их взгляд, запросами священно- и церковнослужителей.
  Многие писали о несуразице в оплате труда духовенства. Самая обыкновенная кухарка, неграмотная деревенская баба, получала не менее 3-4 рублей в месяц жалования, имея при этом помещение, стол, чай, кофе и праздничные подарки. Самый последний мужик-работник, даже крепко выпивающий, получал 80-90 рублей в лето и опять же имеет помещение, стол, водочные подачки.
  Напомню, что рассказывает Энгельгардт о доходах священников и причетников от треб:
  "Не знаю, как в других местах, но у нас церквей множество, приходы маленькие, крестьяне бедные, поповские доходы ничтожны. Как невелики, по крайней мере у нас, поповские доходы, видно из того, какую низкую плату получают попы за службу. За совершение ежемесячно водосвятия на скотном дворе я плачу в год три рубля, следовательно, за каждый приезд попам приходится 25 копеек. Эти 25 копеек делятся на 9 частей... Священник получает четыре части, значит, 11 копеек; дьякон... пять 1/2 копейки, три дьячка по две 3/4 копейки каждый. Таким образом, дьячок, приезжающий из села за семь вёрст, получает за это всего две 3/4 копейки. Положим, что попы объедут за раз, в один день, три помещичьих дома и совершат три водосвятия, при этом им придется сделать 25 верст, то и при таких благоприятных условиях дьячок заработает 8 1/4 копейки, дьякон 16 1/2 копейки и сам священник - 33 копейки... От крестьян попы, разумеется, получают более. У крестьян службы не совершаются ежемесячно, но два или три раза в год попы обходят все дворы. На Святой, например, попы обходят все дворы своего прихода и в каждом дворе совершают одну, две, четыре службы, смотря по состоянию крестьянина - на рубль, на семь гривен, на полтинник, на двадцать копеек - это уж у самых бедняков, например, у бобылок, бобылей. Расчёт делается или тотчас, или по осени, если крестьянину нечем уплатить за службу на Святой... Разумеется, кроме денег получают ещё яйца и всю неделю, странствуя из деревни в деревню, кормятся. Так как службы совершаются быстро и в утро попы легко обойдут семь дворов (у нас это уже порядочная деревня), то на Святой ежедневный заработок порядочный, но всё-таки доход в сумме ничтожный". А ведь на взносы, пожертвования или платы за различные требоисправления фактически и должны были существовать священник и причетники (дьяконы, пономари, псаломщики), а также их семьи. "Понятно, что при таких скудных доходах попы существуют, главным образом, своим хозяйством, и потому если дьячок, например, плохой хозяин, то ему пропадать надо. Я заметил, что причетники, в особенности пожилые, всегда самые лучшие хозяева...".
  При обилии занятий сельского священника им часто одолевала скука! В семинарии он изучал науки, не пригодившиеся в дальнейшем, в селе вёл жизнь уединённую. В приходе не было лиц, равных ни по умственному развитию, ни по нравственным потребностям. С крестьянами, кроме хозяйства, говорить ему не о чем. Богатые дворяне смотрели на священника свысока и говорили с ними всегда покровительственным тоном. Бедные же по умственному состоянию от простого мужика отличались немногим. Люди с университетским образованием смотрели на священника (а тем более на причетника) как на человека малообразованного и не могущего понять их высоких суждений. Днём дел у священника очень много, но иногда и целыми неделями не было никаких. Вечера и ночи свободны были практически всегда. Развлечений нет: священник, в отличие от университетского и иного светского образования, не обучался в семинарии ни музыке, ни рисованию, ни токарному или слесарному и тому подобному мастерству, и ему остается только читать. Но что читать? На приобретение книг средств не хватает. Священники обычно все-таки выписывали местную газету и ежемесячные "Епархиальные ведомости", - это чтение для души? И долгие зимние вечера священнику приходилось отдаваться абсолютнейшему безделью. (А где же занятия с детьми и прочие семейные радости?) Неудивительно, что многие исследователи отмечают: образ жизни деревенского священника мало отличался от крестьянского.
  Но и это ещё не всё. Священнику нужно построить дом. Но это требует больших расходов. К тому же, если у храма нет достаточной церковной земли, то надо просить разрешения у общины построить дом на её земле, а она часто своего согласия на это не даёт. Подчас снять удаётся какую-нибудь развалюху. Но и дом приходится покидать в случае ухода со службы. Псаломщик или пономарь, часто с семинарским образованием, получал 2 рубля в месяц жалования и был пущен на произвол судьбы: жить где примут, и есть, что соберёт по миру...
  Состоя на должности, священники могли ходить по миру и выпрашивать подаяния. А вышедшим за штат уже никто не подавал. Доходы за требоисправления прекращались совсем, - и человек буквально оставался без куска хлеба.
  Только с 1866 года священникам, прослужившим не менее 35 лет, стали назначать пенсию в размере 90 рублей в год, и то по прошествии нескольких лет после выхода "на покой". С 1879 года пенсия священникам была увеличена до 130 рублей в год. Дьяконы получили право на пенсию в размере 65 рублей. Псаломщикам же пенсии не полагалось вообще.
  " Духовное лицо обязано было контролировать абсолютно все свои действия и поступки, чтобы соответствовать представлениям населения об идеальном пастыре. Единичный проступок бросал тень на все духовенство". И при всех описанных выше тяжелейших условиях жизни находились священники, стоявшие на высоте своего положения, заслужившие добрую славу и уважение своей паствы. Однако нельзя было рассчитывать на то, что все сельские иереи смогут выстоять в условиях нужды и неопределённости в будущем. И многие исследователи отмечали, что "так называемое неканоническое поведение становилось привычным для повседневной жизни духовенства".
  "Самым распространенным пороком в среде приходского духовенства было пьянство. Его неизменным спутником было недостойное поведение как при богослужении, так и в быту". Часты были драки и взаимные оскорбления духовных лиц, пристрастие к азартным играм.
  А как было не стать пьяницей, если во время престольных праздников священнослужители по традиции совершали молебны в домах прихожан. И почти в каждом доме священнику и его спутникам подавали рюмочку. А после молебна староста от имени сельского мира подносил священнику последнюю рюмку. Даже крепкому человеку трудно было после этого устоять на ногах.
  С другой стороны, именно духовенство в конце XIX века выступило инициатором создания попечительств о народной трезвости, которые были образованы в 60 епархиях, и в каждом приходском училище - кружок трезвости для воспитания учеников. Но я не представляю, как мог выпивающий священник быть проповедником трезвости.
  Едва ли не решающее влияние на формирование личности священнослужителя оказывала не семья, а духовная школа. В 8 - 9 лет мальчик уезжал от родителей на долгих десять лет в город для обучения в духовном училище, а затем в семинарии. А там царили грубость преподавателей, подчас с садистскими наклонностями, наказание розгами за плохую успеваемость или нарушения дисциплины, а главное - дедовщина, право сильного обижать слабых и издеваться нал ними, игра в азартные игры - "в бабки", а то и в карты. В свободное от учёбы время семинаристы фактически были предоставлены сами себе. А они представляли собой особый социальный слой со своими нравами, привычками, моральным кодексом, который прививал будущим пастырям ненависть к схоластической науке, к школе и к её преподавателям. "Очерки бурсы", надеюсь, все помнят, а они были написаны всего через год после отмены крепостного права. С алкоголем и другими вредными привычками и знакомились ученики чаще всего в подростковом возрасте в годы обучения в духовном училище и семинарии. Некоторые священники вспоминали: в духовном училище, а затем в семинарии ученики как старших, так и младших классов "напивались до скотства". Порой караван из 30-40 повозок развозил пьяных семинаристов на каникулы домой.
  Но ведь священник мог быть трезвенником? Священник И. Беллюстин в книге "Описание сельского духовенства в России XIX века" показывает, что это было делом почти невозможным из-за... причта.
  "Дьяконы, дьячки и пономари в числе духовенства! Поистине духовные лица! то это за люд? Объясним хоть коротко их генеалогию.
  Ученик в училище или семинарии совершенно сбился с толку: он и пьяница, и буян, и вор - словом, дурен до того, что даже в наших духовных заведениях терпим быть не может, и - его выгоняют. Выгнанный, года два-три и больше шляется где пришлось и на полной свободе совершенствует свои разнообразные способности. Открывается где-нибудь место причетника; он просится, и его определяют. И вот, вместо того, чтобы его выгнать совсем из духовного звания, освободить сословие от заразы, по самой строгой справедливости - отдать в солдаты, его делают членом клира, служителем церкви, меньшим служителем, правда, но всё-таки церкви, а не другого чего!.. Исключений тут нет, потому что в наших учебных заведениях исключаются лишь отъявленные негодяи. А бездарные, даже ленивые, но ведущие себя хорошо, перетаскиваются из класса в класс и доводятся до окончания курса. Каким же он может быть - и всегда бывает - служителем церкви?..
  Сельский причет (да и городской также) без малейшего преувеличения - срам и позор - не звания, а человечества. Он ниже, отвратительнее всего, что только есть в людях. Всякий крестьянин выше его: тот бывает груб, жесток, упрям; но трудолюбив, почтителен к высшим себя, по-своему честен, имеет понятие о стыде и совести, предаётся грубым порокам, но сознаёт, что делает дурно и редко падает до того, чтобы, потеряв всё человеческое в себе, низойти до степени животных. В причте же, обыкновенно, ни тени ничего подобного! Он невообразимо ленив, бессовестен, дерзок и - без малейшего сознания своей дурноты. Короче: это животное, вечно алчное, прожорливое, хищное, хитрое на самые злые и пагубные проделки, радующееся погибели других и особенно высших себя...
  И с таким-то людом должен жить и действовать священник!.. Случается, священник, ещё не погрязший в омуте жизни, несколько времени выдерживает все нападения крестьян - пить водку... зато он лишается настоящей расплаты за молебен. Иной, быть может, как-нибудь и перенёс бы эту невзгоду; но тут же поднимается ужаснейший бунт дьякона и причетников. С первых же домов деревни они всегда успевают упиться до безумия. Одному ходить нельзя... так проходит один праздник, другой. Прихожане раздражены донельзя; их ещё более подзадоривает причт, а так называемых горланов и подпоят к тому же, - и страшная буря разражается над священником! Напрасно он хотел бы объяснить, в чём дело, - его не слушают, и все его убеждения заглушаются криком: "сам больно спесив; дьякон и причетники у нас добрые люди, - и у нас выпьют, и нас угостят; а тебе ничего не в честь, до владыки дойдём" и пр. и пр.
  Утишить бурю (кому же приятно слышать её?) одно средство: удовлетворить требования причта и прихожан; и удовлетворяет так несчастно поставленный иерей, и, восседая за одним столом с поганым причтом своим, чередуется с ним в чарках... Воздержный и трезвый иерей был им опасен, теперь бояться нечего; беснуйся, сквернословь, делай все пакости, - не посмеет донести: сам тут же был... И Боже, Боже мой! Если б миллионная доля праздничных деяний была выведена на свет Божий, то каким вечно неизгладимым пятном покрылась бы наша церковь! Священник служит молебен - сзади его дьякон играет на гармонике, причетники пляшут, и всё семейство крестьянина хохочет; священник святит воду, - тут же за дверью дьякон, в стихаре, тормошит бабу, а та с бранью и криком отбивается от него; священник вошёл в дом и спрашивает, куда ж девались дьякон и причетники; и вот после долгого ожидания ведут к нему дьякона, вытащенного где-нибудь из канавы, всего в грязи и с связанными орарем руками, потому что он порывался ещё драться; а о причетниках говорят, что и привести их нельзя, - до того они хороши, или что связанные привязаны где-нибудь к столбу; эти и подобные им явления еще не самые резкие и поразительные - бывает и хуже. О, до чего скверно бывает!"
  Может быть, автор этого описания сельского духовенства и сгустил краски, во всяком случае, умалил значение дьякона. Часто бывало, что дьякон закончил ту же семинарию, что и священник. Но поскольку в данной церкви полагались по штату один священник и один дьякон, то бывшие товарищи оказывались в столь разном положении. Но суть явления Беллюстин уловил верно, а напечатать такое в России было невозможно. И труд этот вышел в Лейпциге в 1858 году, всего за три года до отмены крепостного права. Лишь много лет спустя её напечатали и в России.
  Вот какой люд имел в виду Энгельгардт, когда писал: это "дьячки, пономари штатные и сверхштатные, разные их братцы, племянники, - проживающий в сёлах, ничего не работающий, пьяный, долгогривый люд в подрясниках и кожаных поясах, которые недалеко ушли от крестьян в понимании вопросов религиозных, политических, юридических и в то же время не имеют тех трудовых навыков, которыми владел крестьянин".
  Откуда же взялась эта напасть? Ведь не во времена же Энгельгардта она зародилась?
  Тут никак не обойтись без краткого исторического отступления.
  Это принято считать, что идеологией России была уваровская триада: "Православие, Самодержавие, Народность". На самом деле она была продекларирована только при Николае I и больше никогда не применялась на практике. Потому что идеологией Российской империи была идеология Просвещения. Все русские императоры были, в большей или меньшей степени, деятелями Просвещения, европеизаторами. Искренно считая своей опорой Православную Церковь, они на практике делали ставку на науку, которая отрицала религию. Поэтому положение Церкви в императорской России было двусмысленным. Она должна была содействовать власти в просвещении народа, в насаждении наук, и то же время противодействовать проникновению в народный быт достижений науки, разрушающих основам религии. Наиболее интенсивно наука развивалась в протестантских странах. Пётр I трудился на верфи в Голландии и знакомился с достижениями судоходства в Англии. Северогерманские государства, в которых русские студенты приобщались к последним достижениям науки, также были протестантскими. Анна Иоанновна, воцарившаяся в России через пять лет после смерти Петра, привезла с собой фаворита и его сообщников протестантского толка. Неудивительно, что в начале имперского периода в жизни России было сильное гонение на Православие и стремление насадить в ней элементы протестантизма.
  Один из самых известных и проникновенных церковных русских писателей Евгений Поселянин (Погожев) в своей книге "Русская Церковь и русские подвижники 18-го века" (СПб.,1905) уделил этому вопросу много внимания.
  Е.Поселянин, в отличие от многих хулителей первого русского императора, не ставит под сомнение ни любовь Петра к России, ни искренность его религиозных чувств, и приводит много примеров в подтверждение своего понимания истории. Сходные мысли высказывает и автор книги "Рассказы из истории Русской Церкви" (1999) М.В. Толстой:
   "... высокая задача, которую он (Пётр) поставил целью всей своей жизни и для которой трудился, напрягая все силы духовные и телесные, силы исполинские в сравнении с обыкновенными силами человеческими. Задачей его было образовать русский народ и посредством образования довести его до возможно высшей степени политического могущества и экономического благосостояния... Россия в её идеальном виде была для Петра - всё на земле, за неё он готов бы жертвовать жизнью. Запад же для Петра был только орудием - орудием ценным, пока цель ещё не достигнута...
  Несмотря на ненависть к суеверию, напрасно обвиняют Петра в недостатке веры. Ввиду громадности предстоящих работ Пётр считал первым долгом как для себя, так и для своих подданных "безустанный" труд, физический и умственный, ремесленный и военный. И в этой любви к труду мы видим первую черту религиозного характера Петрова. "Молись и трудись", - говаривал он... Быть трудолюбивым и честным, - рассуждал Пётр, - лучшая политика для человека, власть имущего; приносит она, однако же, мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божие...
  Как человек искренно верующий, Пётр, естественно, должен был молиться. К внешнему богопочтению Пётр относился довольно свободно. По праздникам Пётр ходил в церковь, причём по живости характера любил принимать участие в Богослужении: пел на клиросе, читал Апостол, но богомольем особым не отличался. Черты древней русской набожности: постничество, долгие земные поклоны... были не в духе царя. Тем не менее были в многотрудной жизни Петра такие минуты, когда он молился с полной горячностью и искренностью".
  Вместе с тем, Поселянин отмечает:
  "Суровый делец с какою-то болезненной ненавистью к религиозной исключительности: таков был Пётр, и таковым вышел он отчасти благодаря обстоятельствам. В начале его царствования произошли страшные бунты тупых приверженцев старины, называвших себя староверами, волнения невежественной черни под личиною веры, во имя будто бы древнего православия, заговор на жизнь Петра, восстание стрельцов. И то, что все эти люди прикрывались мнимою религиозностью, выставляли веру отцов, как знамя, за которое они боролись: всё это и образовало в Петре такую вражду ко всему, что имело вид религиозной обособленности и исключительности. Эти же обстоятельства придали реформам Петра крутой, насильственный, несколько даже жестокий характер. Но... Россию он любил пламенно, и в отношения к Европе видел лишь орудие для усиления России. Европа, писал он, нужна нам только на несколько десятков лет. А после того мы можем обернуться к ней задом". Они учители, мы ученики; впрочем - прибавлял он обыкновенно с самодовольством, - ученики довольно смышлёные, которые так быстро перенимают, что скоро, вероятно, обгонят своих учителей.
  Один из основоположников славянофильства Иван Киреевский, основываясь на книге И.И. Голикова "Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России", пересказывает ту же мысль Петра в несколько иной формулировке:
  "Кто бы мог подумать, братцы, - говорил Петр в 1714 году в Риге, осушая стакан на новоспущенном корабле, - кто бы мог думать тому 30 лет, что вы, русские, будете со мною здесь, на Балтийском море строить корабли и пировать в немецких платьях? Историки,-прибавил он,-полагают древнее седалище наук в Греции; оттуда перешли они в Италию и распространились по всем землям Европы. Но невежество наших предков помешало им проникнуть далее Польши, хотя и поляки находились прежде в таком же мраке, в каком сперва были и все немцы и в каком мы живём до сих пор, и только благодаря бесконечным усилиям своих правителей могли они наконец открыть глаза и усвоить себе европейское знание, искусства и образ жизни. Это движение наук на земле сравниваю я с обращением крови в человеке: и мне сдаётся, что они опять когда-нибудь покинут своё местопребывание в Англии, Франции и Германии и перейдут к нам на несколько столетий, чтобы потом снова возвратиться на свою родину, в Грецию".
  И Киреевский добавляет уже от себя:
  "Эти слова объясняют увлечение, с которым действовал Пётр, и во многом оправдывают его крайности. Любовь к просвещению была его страстью. В нём одном видел он спасение для России, а источник его видел в одной Европе. Но его убеждение пережило его целым столетием в образованном или, правильнее, в преобразованном им классе его народа, и тому тридцать лет едва ли можно было встретить мыслящего человека, который бы постигал возможность другого просвещения, кроме заимствованного от Западной Европы".
  В этой обстановке отчасти понятны и неприязнь Петра к некоторым сторонам русской церковной жизни, и его стремление, заимствуя западноевропейскую культуру, взять и элементы протестантской религии. И он нашёл верного помощника в деле преобразования Русской Церкви в лице Феофана Прокоповича, поставленного архиепископом великоновгородским и великолуцким. Феофан, по словам Поселянина, "из пребывания своего среди католиков (ради получения образования) вынес глубокую ненависть к ним, особенно к иезуитам. К сожалению, избавленный от влияния латинства, он всю жизнь тяготел к протестантизму". В личном плане широко образованный Феофан был "угодливое перо", честолюбец, ловкий интриган с изворотливым умом, остроумием, железной волей, настойчивостью и непреклонностью в достижении цели, любитель сытно и вкусно поесть. Особенно поражало его корыстолюбие: "Сколько государь ни жаловал его, ему всё казалось мало, "и попрошайничество, слёзные, очень типичные письма его о его нищете с подробными объяснениями, откуда она происходит и как он бедствует, с просьбами о помощи - то дать ему дом в Москве, то денег, то простить долг, - проходят чрез всё его архипастырское служение".
  Трудно, кажется, представить себе архипастыря, столь не соответствующего русскому представлению об идеале святителя.
  Феофан "был широк в расходах... Но нельзя, к чести его, не сказать, что он был щедр и любил помогать даровитым молодым людям, которых на свой счёт отправлял учиться за границу". (Помог он и юному Ломоносову.) И общий вывод Поселянина таков: "... невольно приходится жалеть, что великий ум Феофана не был озарён тем пламенем веры, которое бы осветило в его глазах иначе многие из явлений в церковной жизни того времени, и сроднило бы его с тем русским народом, духу которого так чужд Феофан-европеец".
  Феофан и стал творцом того "Духовного регламента", который определил направления реформы Русской Церкви.
  Вскоре после смерти Петра России пришлось пройти через пятнадцатилетний период господства немцев, особенно через время бироновщины. Но Феофан до своей смерти находился с Бироном в хороших личных отношениях.
  Затем на престол вступила Елисавета Петровна, царствование которой Поселянин определяет как "истинно русское. После владычества немцев, при дворе стали видны исключительно почти русские люди. За 20 лет правления Елисаветы Россия отдохнула от всей пережитой ею тяготы". Елисавета, "несмотря на всю свою страсть к увеселениям, балам, спектаклям, нарядам, в душе была чисто русская девушка и была предана Церкви и всем её обрядам, как любая боярышня Московской Руси". Но, - свидетельствует Поселянин, "в эту эпоху спокойной своей жизни высшее духовенство чересчур предавалось роскоши и мало помышляло об удручении плоти. Так, соборные старцы и настоятели монастырей носили бархатные и шёлковые рясы, исподнее платье с пряжками серебряными и золотыми, обувались в шёлковые чулки. У Гедеона Криновского, знаменитого проповедника, который был одно время настоятелем Сергиевой Лавры, помещицы более чем ста тысяч душ крестьян... были на башмаках бриллиантовые пряжки, ценою в 10000 рублей" (сколько это на современные деньги, я даже не представляю; наверное, многие миллионы).
  Рядовые монахи старались не отставать от начальства:
  "Вообще, Лавра пользовалась изобилием во всём. Она славилась в то время медами, пивами и квасами. Виноградные вина выписывались бочками, рыбы свозились от собственных её рыбных ловлей. Перед всенощной в северный и южный алтарь приносились вёдра с пивом, мёдом и квасом для клиросных... За всенощной в алтаре, после благословения хлебов, служащим подавали красное вино в чарах. Каждому монаху ежедневно отпускались: бутылка хорошего кагору, штоф пенного вина, по кунгану (кувшину) мёда, пива и квасу".
  Легко представить себе, как были восприняты монашеством изменения в церковной жизни, последовавшие после смерти Елисаветы Петровны и с восшествием на престол Петра III, который, несмотря на кратковременность своего царствования, успел, однако, обнаружить опасные для Православной Церкви намерения. Сразу по восшествии на престол он в частном порядке заявлял не раз о намерении сократить число икон в православных церквах, переодеть православное духовенство в одеяния немецких протестантских пасторов и принудить российское духовенство к брадобритию.
  По подсказке окружавших престол временщиков Воронцовых и Шуваловых 19 февраля 1762 года Пётр III издал указ о полной секуляризации церковных недвижимостей с передачей ведавшей ими Коллегии экономии из подчинения Св. Синоду Сенату. Эта мера, однако не была осуществлена ввиду последовавшего через три месяца после издания указа государственного переворота. Император был свергнут с престола и вскоре, как об этом было официально объявлено, "скоропостижно скончался", в действительности был убит во время карточной игры братом фаворита Екатерины Алексеем Орловым. Российской самодержицей провозгласили зачинщицу заговора Екатерину. Некоторые исследователи полагают, что внедрение этой немецкой принцессы в окружение императрицы Елисаветы Петровны (в качестве невесты, а затем и жены наследника престола Петра Голштинского) было результатом блестящей операции теневых антироссийски настроенных кругов Запада.
  В манифесте Екатерины II от 28 июля 1762 года устранение Петра объяснялось, прежде всего, тем, что в его правление нависла угроза над Православной Церковью.
  Поселянин считал, что Екатерина "не отличалась особой набожностью. Вместе с другом своим Вольтером и другими модными руководителями тогдашней мысли, она признавала в религии, главным образом, политическое значение именно род узды для народа. Лишённая искреннего религиозного чувства, она в то же время исполняла все требования наружного благочестия. Она не позволяла в своём присутствии говорить против религии, восхищалась проповедями Платона (Левшина, митрополита), целовала у духовенства руки, шла иногда в крестных ходах, бывала у Троицы, настаивала на том, чтоб присутствовать при положении в новую раку мощей св. Димитрия Ростовского..."
  Разумеется, она приняла православие, скорее всего, по политическим соображениям, понимая, что иноверная императрица, протестантка, в православной стране на троне долго не усидит. Но Поселянин не отрицает и возможность известных изменении в её духовном мире под влиянием бесед с архиепископом псковским и нарвским Симоном (Тодорским). Этот учёный, долгое время в поисках образования проведший за границей, по возвращении в Россию был рекомендован императрице Елисавете Петровне в качестве законоучителя и учителя русского языка к наследнику престола великому князю Петру Фёдоровичу. Наследник, ещё подросток, был очень избалован, своенравен, неспособен к серьёзным научным занятиям. Да к тому же ещё рассеянный, вспыльчивый, с дурным характером и болезненный. Симон, готовя своего ученика-лютеранина к принятию православия, изъяснял ему наши догматы и старался развить в нём нравственную сторону. Как пишет Поселянин, "если, вследствие природных свойств ученика, Симон не достиг с ним того, чего достиг бы при других условиях, - то тем хорошим, что в нём было, Пётр многим обязан своему законоучителю. Например, Пётр, с одной стороны, не был ханжою, а с другой не любил никаких шуток над верою и словом Божиим.
  С февраля 1744 года Симону было поручено давать уроки невесте наследника (впоследствии императрица Екатерина II). Здесь дело пошло совсем иначе. Молодая принцесса жадно искала всякого знания. С великой мудростью, овладев доверием ученицы, Симон поколебал в ней сильное её пристрастие к лютеранству и убедил в истине православия, доказав ей, что только православная Церковь осталась верна подлинным началам апостольской Церкви.
  Ежедневные уроки продолжались два часа, и принцесса вступила в православную Церковь с полным убеждением и благоговением"
  Однако при ней, ставшей императрицей, в управлении Церковью происходило нечто непонятное: "в течение 10 лет (1763 - 1774) два синодских обер-прокурора высказывали в высшей степени странное отношение к православию. Первый из них, Мелиссино, предложил Священному Синоду снабдить синодального депутата в комиссию для составления уложения такими предложениями реформ церковной жизни: об ослаблении и сокращении постов, которые, за тяжестью их, "редко кто прямо содержит", об уничтожении суеверий касательно икон и мощей, о запрещении носить образа по домам, о сокращении церковных служб, для "избежания в молитве языческого многоглаголания", отмене составленных в позднейшие времена стихир, канонов, тропарей, о назначении вместо вечерен и всенощных кратких молений с поучениями народу, о прекращении содержания монахам, о дозволении выбирать из священников епископов без пострижения в монашество, о разрешении епископам проводить брачную жизнь, о разрешении духовенству носить "пристойнейшее" (?!) платье, об отмене повиновения умерших, будто бы дающего простым людям лишний повод к вере в мытарства, а попам к вымогательству, о дозволении браков свыше трёх, о запрещении причащать младенцев до 19 лет, пока не научатся вере. Священный Синод отклонил эти предложения и составил свой собственный наказ".
  Много лет назад знакомился я с идеями "обновленцев" в Русской Православной Церкви 1920-х годов. Тогда противники патриарха Тихона выдвигали, по сути, те же требования, что и Мелиссино. При этом они ссылались на опыт Церкви первых веков христианства. И вот я вдруг узнаю, что своего рода "обновленчество" существовало и в екатерининское время!
  Продолжу цитату из книги Поселянина:
  Другой обер-прокурор, бригадир Чебышев "был совершенно неверующий человек и решался открыто... заявлять о своём неверии в бытие Божие; в присутствии членов Синода говорил "гнилые слова", и, пользуясь властью, задерживал издание сочинений, направленных против распространяемого тогда модными писателями неверия".
  Ну, что ж, что неверующий, но, возможно, чиновник отличный, может Синод в руках держать, императрице такие и нужны. И всё же, думается, простой такт, нормы приличия требовали от неё более уважительного отношения к высшему органу церковной власти. Следовало бы назначить на эту должность хотя бы формально верующего чиновника, либо неверующего (это его личное дело), но с запрещением говорить о своём неверии.
  "Но, - продолжает Поселянин, - самыми грустными проявлениями церковной политики Екатерины было отобрание в казну монастырских имений и введение монастырских штатов".
  Об этом шаге императрицы лучше говорить на основании другого источника - статьи протоиерея Владислава Цыпина "Правовой статус церкви и духовенства при Екатерине Второй":
  "Церковную политику самой Екатерины хорошо характеризует одно замечание, сделанное ею до восшествия на престол: "Уважать религию, но ни за что не допускать её в дела государственные".
  Изданным в 1764 году Указом Императрицы "проводилась последняя черта под многовековым спором о монастырских вотчинах". Спор этот был действительно многовековым. Ещё при Иване III шла острая полемика между "нестяжателями", идеологом которых был наиболее авторитетный в среде "заволжских старцев" преподобный Нил Сорский, и "иосифлянами" - сторонниками преподобного Иосифа Волоцкого, Нил, живший в скиту, считал, что ни земли, ни имения Церкви не нужны, монахи должны молиться и питаться плодами труда рук своих. Иосиф, противник "нестяжателей" вовсе сам не был стяжателем. Он был аскетом, которому ни земли, ни деньги не были нужны. Но он задавал своим противникам вопросы: "Откуда мы возьмём грамотных епископов? Не ставить же на это место неграмотного мужика от сохи. И если захочет постричься в монахи боярин, что же мы его в общее с мужиками помещение поместим? Мы все хотим, чтобы храмы наши были благолепными, украшенными чудотворными иконами. На какие средства будем мы их украшать? В голодные годы единственным местом, где страдающие от голода могут получить помощь - это храм. (это правда, Церковь тогда была единственным органом социальной помощи). Откуда брать средства на пропитание сотен, а то и тысяч голодающих? И т.д." Великий князь поддержал Иосифа, и "иосифляне" взяли верх, только из их среды выдвигались кандидаты на замещение высших церковных должностей. И вот Екатерина положила конец спору: ни "нестяжатели, ни "иосифляне" не имели больше предмета для него:
  "Указ окончательно упразднял церковное землевладение в России... все населённые церковные имения передавались Коллегии экономии, и церковные учреждения совершенно устранялись от управления ими... Монастыри и архиерейские дома в результате реформы утратили 8,5 миллионов десятин земли и около миллиона душ, следовательно, примерно 2 миллиона крестьян обоего пола. Монастыри лишились почти 1,5 млн. рублей годового дохода (в пересчете на современный курс примерно 3 миллиарда рублей. - В. Ц.). Передача земельных владений Церкви в государственную казну лишила монастыри главного материального источника существования.
  Государство, правда, брало на себя обязательство содержать монастыри, но на это ассигновалась всего лишь 1/7 часть средств, поступавших от секуляризованных имений,
  В связи с этим для монастырей вводились так называемые "штаты". В штаты вошло 226 монастырей (159 мужских и 67 женских) - менее четверти всех обителей, находившихся в великорусских епархиях, где проводилась секуляризация. Из монастырей, оставшихся за рамками штатов, более 500 было упразднено, приблизительно 150 обителей не закрывались, но должны были существовать на приношения верующего народа и за счет маленьких участков ненаселенной земли, которая обрабатывалась руками самих иноков или нанятых работников.
  В результате число монашествующих сократилось с 12 до 5 тысяч. Закрылись древние и прославленные обители. Закрытые монастыри обращались в казармы, госпитали и даже в дома сумасшедших. (Вот откуда пошла осуждаемая либералами советская практика использования монастырских помещений!) А значительная часть секуляризованных имений роздана была фаворитам императрицы.
  Мало кто решился на открытое возражение против страшного разорения монастырей. Резкий протест выразил митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич), за что был подвергнут суровой расправе: лишению сана, а потом заключению в каземат, в котором он скончался после беспримерных страданий. И правительство стало относиться к Церкви с бесцеремонностью, которая заставляла вспомнить о временах бироновщины. Отсюда и назначение И. И. Мелиссино, а затем П. П. Чебышева обер-прокурором Синода.
  Архиереи из великороссов, в отличие от выходцев из малороссийского монашества, вместо тщетных сокрушений о понесённых Церковью утратах, обдумывали пути устроения монастырской жизни в новых условиях. В оскудении монастырей "сёлами и виноградами", в их обнищании они открывали новые возможности для возрождения в них подлинно аскетического духа. В монастырях они вводили общежительный устав.
  В XVIII столетии духовенство выделилось в отдельное сословие. Кандидатами на замещение церковных мест становились, как правило, выходцы из духовного чина. Духовные школы приобрели сословный характер. Распространилась негласная практика передачи церковных мест по наследству. Дом и усадьба священника, как правило, находились в его частной собственности. Поэтому сын, получив надлежащее образование, оказывался гораздо более приемлемым кандидатом на замещение отцовского места, чем чужой человек, которому, чтобы получить место, пришлось бы выкупать дом и усадьбу. Если же после смерти священника его сыновья были уже устроены, но оставались вдова или дочь на выданье, то они и становились наследницами отцовской недвижимости. И соискатель священнического места, женясь на дочери и беря на себя обязательство содержать вдову-мать, становился вполне подходящим претендентом на место своего покойного тестя. В "Очерках бурсы" Николая Помяловского приводятся безобразные сцены, когда бурсак готов был жениться и на старой некрасивой дочери умершего дьякона, чтобы получить его место. Бывали и случаи, когда на смотринах представала симпатичная невеста, а венчаться в церкви шла старая и безобразная. Естественно, желанием жениха было намять своей суженой бока в первую же брачную ночь. Такого рода наследственность поддерживалась епархиальными архиереями, которые почитали своей обязанностью заботиться об устроении материального благополучия семейств духовного чина.
  Но в семьях священников и причетников рождалось слишком много сыновей, чтобы каждый из них мог надеяться получить церковное место. Множество лиц переводилось из духовного сословия в податное состояние или рекрутировалось в армию. Для грамотных и способных был открыт выход на чиновничью службу и в учёные специалисты, в которых в XVIII веке государство испытывало большую нужду. Лучших учеников забирали из семинарий в Академию наук, в Московский университет.
  Но положение сельского духовенства оставалось тяжёлым. Поэтому неудивительно, что среди приходского духовенства находились люди, сочувствовавшие крестьянским беспорядкам XVIII века и с готовностью помогавшие неграмотным крестьянам составлять их обвинения против помещиков во время пугачевского восстания или при других обстоятельствах.
  Экономист-правдолюбец, современник Петра I И. Т. Посошков рисует следующую картину:
  "О сём я неизвестен, как деется в прочих землях, чем питаются сельские попы, а... у нас в России сельские попы питаются своею работою, и ничем они от пахотных мужиков не отменны; мужик за соху, и поп за соху, мужик за косу, и поп за косу, а Церковь святая и духовная паства остаются в стороне. И от такова их земледелия многие христиане помирают не токмо не сподобившеся приятия Тела Христова, но и покаяния лишаются и умирают яко скот. И сие, како бы поисправити, не вем (не знаю): жалованья государева им нет, от миру никакого подаяния им нет же, и чем им питатися, Бог весть". Посошков совершенно справедливо указывает на порочность системы кормления с церковной земли, которую приходилось обрабатывать самому духовенству, и рассматривает весь вопрос о материальном обеспечении последнего под углом зрения его пастырской деятельности - чего почти никогда не делали официальные власти.
  "Сельское духовенство находилось в подчинении у трёх властей: государства, епархиального архиерея и помещика; власть последнего была для него самой близкой и ощутимой
  Вернувшиеся в свои имения (после отмены обязательной для них военной или гражданской службы) дворяне не видели в представителях духовенства ничего, кроме невежества, суеверий и мужицкого обхождения. Всё это ставило духовенство в глазах дворян на один уровень с крепостными. Священнослужитель не только фактически был подвластен дворянину-помещику, но и в общественном отношении стоял ниже его, будучи изолирован также и здесь. Над его необразованностью насмехались, его нравственность находили недостаточной, над его пастырским трудом иронизировали".
  Французская революция, начавшаяся в 1789 году и приведшая к казни королевской четы, заставила Екатерину заново продумать вопрос о влиянии просветительских, деистских и вольтерианских идей, приверженность к которым она охотно демонстрировала до тех пор, на общественную и политическую жизнь. Напуганная грозными европейскими событиями, Екатерина решила внести изменения во внутреннюю политику, которые она прокомментировала так: "Закроем высокоумные наши книги и примемся за букварь". Последовал ряд действенных мер против масонства, против всех вообще тайных обществ, против бесконтрольного ввоза книг из Франции. Но одними запретами и ограничилась реакция правительства на противохристианский дух новейшей европейской философии, который до революции почти насаждался в высшем обществе, а теперь был признан опасным и подрывным. Более глубоких перемен не последовало.
  Павел I, воспитанник митрополита Платона (Левшина), был глубоко верующим человеком: не деистом, как его мать, но и не поверхностным религиозным романтиком, как его наследник Александр. Однако общим у него с Александром было некое внеконфессиональное отношение к религии. Он приютил у себя изгнанные Наполеоном Иезуитский орден и орден Мальтийских рыцарей, принял звание Великого мастера Мальтийского ордена. Приглашал он и папу римского переселиться в Россию. (Помнится, читал я, будто Павел, желая избежать войн и кровопролития, предлагал Наполеону решить спорный вопрос дуэлью между двумя имераторами.) Убежденный монархист-самодержавник, Павел хотел восстановить византийскую традицию священноимператоров... Павел уважал духовенство, но по-канцелярски: считая гражданские награды высочайшим почётом, начал награждать орденами, медалями, аксельбантами священников и епископов, причем как белое духовенство, так и архиереев, вслед за своей матерью, впервые в истории православия наградившей митрой протоиерея... Ассигнования на Церковь, компенсация за отнятые имения при Павле были удвоены, достигнув почти четверти государственных доходов от них, значительно увеличена смета на духовные школы. Павел удвоил размеры земельных наделов архиерейских домов, и предоставил монастырям и тем же архиереям много мельниц, мест для рыбной ловли и других наделов.
  В 1801 году, после убийства заговорщиками его отца, на престол вступил Александр I - человек лицемерный, загадочный, склонный к мистицизму. Император "качался от мечтаний об утопическом золотом веке к пессимистическим мыслям о бренности мира и бессмысленности всех человеческих потуг. Он олицетворял собою новую эпоху. Поверхностное и эмоциональное пробуждение не вело к глубоким богословским раздумьям. Жажду духовности, вызванную распадом секулярных рационалистических надежд, общество пыталось утолить из мистических учений - пиетизма и масонства, Галлицизированное и вольтерьянствующее русское "просвещённое" общество не могло принять "отсталую", крестьянскую Восточную Церковь. Пиетизм и масонство были приемлемы потому, что пришли с Запада. Их распространённость свидетельствовала о раздвоении Церкви на внешнюю и внутреннюю. Внешняя - это видимая Церковь с её обрядами, канонами и догматикой, которые воспринимались как средство постижения высшей цели - Церкви внутри самого себя, а через неё - мистического непосредственного познания Божества, Творца. Общественная храмовая молитва трактовалась как значимое действие для некультурной толпы и была начальным этапом для избранного меньшинства. При такой установке конфессиональные различия теряли значение. Александровская эпоха была временем предельной религиозной терпимости в России, не распространявшейся на православие, к которому высший свет относился с пренебрежением за его сложную догматику, дисциплину, обрядность и за упор на общественное богослужение. По сути, проповедь православия оказывалась под запретом, как якобы нарушавшая принцип равноправия религий. Широко распространялись секты, как завозимые с Запада, так и доморощенные. Селиванов, глава запрещенной секты скопцов, жил открыто в Петербурге и беседовал несколько раз с Александром I на богословские темы. Быть сектантом, причем самым крайним, было выгодно. Молоканам, отказывавшимся от военной службы и не признававшим никаких правительств и государственных налогов, были подарены государством плодороднейшие земли в Новороссии (по 15 десятин на мужскую душу), в то время как законопослушные православные крестьяне оставались бесправными крепостными. Такие же отказчики от военной службы, немецкие менониты, могли не только создавать свои самоуправляющиеся земледельческие колонии в России, но и с неофициального разрешения голицынского Синода обращать в свою веру соседних русских крестьян. Всё же эта обстановка способствовала духовному пробуждению. В обществе наблюдалось своеобразное богоискательство, хотя и сентиментальное, чуждое церковности. Продолжалось возрождение монашества, которое через три десятилетия начнёт оказывать влияние на некоторые круги русского высшего света".
  Александр I был инициатором заключения "Священного союза" 1815 года, в декларации которого говорилось:
  "Соответственно словам Священных Писаний, повелевающих всем людям быть братьями, три договаривающиеся монарха пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства и, почитая себя как бы единоземцами, они во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь; в отношении же к подданным и войскам своим они, как отцы семейств, будут управлять ими в том же духе братства, которым они одушевлены, для охранения веры, мира и правды...
   Посему единое преобладающее правило да будет, как между помянутыми властями, так и подданными их, приносить друг другу услуги, оказывать взаимное доброжелательство и любовь, почитать всем себя как бы членами единого народа христианского..."
  Ясно, что эти прекраснодушные мечтания оказались несбыточными, братской любви между христианскими государями не получилось, войны между ними не были устранены, и Священный союз вскоре распался.
  "В 1817 году власти объединили управление Церковью и образованием в едином Министерство духовных дел и народного просвещения, называвшемся обычно Сугубым министерством. Главой его был назначен обер-прокурор Голицын, говоривший о себе как об универсальном христианине, признающем только религию, которая опирается на духовный опыт сердца. Отсюда его интерес к сектам... создание Сугубого министерства над Синодом означало понижение авторитета и сокращение полномочий архиереев, на новом посту Голицын сохранил за собой и обер-прокурорство. Фактическим органом голицынского псевдобогословия был "Сионский вестник", издававшийся учеником Шварца и Новикова Лабзиным - председателем розенкрейцерской ложи. Чтобы избежать полного отождествления с масонством и розенкрейцерством, Голицын держал при себе в качестве духовника архимандрита-обскуранта Фотия. Как Александр I и Голицын, Фотий выдвигал идею построения теократического государства, только понимали они эту идею по-разному". Была установлена строгая религиозно-нравственная цензура печати и образования. Дошло дело до того, что в Казанском университете превратили студенчество в некие полумонашеские общины. Студенческие дортуары делились по этажам в соответствии с нравственным обликом студентов. Нравственно "здоровые" этажи молились за "падших", но не смели общаться с ними. "На каждом этаже было тюремное помещение, куда отправляли на хлеб и воду осуждённых университетской общиной студентов. Профессоров наказывали, если содержание лекций противоречили Библии в понимании Голицына-Фотия...- Философия должна была опираться на Ветхий Завет, правоведение - на "Русскую правду" и т.д." После скандального разрыва Фотия с Голицыным в 1824 году Голицын был уволен, Сугубое министерство упразднено.
  Как ни странно это прозвучит, в XVIII и начале XIX века духовные школы были лучшими учебными заведениями России. Они обеспечивали солидные знания в области классической культуры, философии, латыни, историографии и естественных наук. Большинство общественных, научных и государственных деятелей были воспитанниками духовной школы - от Ломоносова до Завадовского, Безбородко и Сперанского. Большинство студентов всех русских университетов, существовавших при Александре I, в приказном порядке набиралось из семинарий. Треть профессоров Московского университета в начале XIX века были выпускниками семинарий. Большинство врачей, вышедших из Петербургской медицинской академии в 1808-1822 годы, были бывшими семинаристами. 75 % студентов правоведческих факультетов - тоже бывшие семинаристы.
  В результате реформы 1808-1814 годов была создана была четырехступенчатая система: уездное духовное училище; епархиальное училище; шестилетняя семинария; духовная академия.
  Но богословская школа становится сословной: со времени Петра духовенство должно было отправлять своих сыновей в семинарии, чтобы избавить их от вхождения в сословия, облагаемые налогами и рекрутскими поборами; после секуляризации церковных земель Церковь вынуждена ограничить размер своей школьной системы, из-за отсутствия средств, принимая только детей духовенства; что обеспечивало их хоть какими-то бурсами, крышей над головой и питанием, а большинство духовенства было слишком бедным, чтобы позволить себе платное обучение своих детей в государственных, а тем более в частных школах. При этом к середине XIX века светские учебные заведения по уровню образования стали превосходить духовную школу, страдающую от недостатка средств. Семинариям и академиям не на что было приобретать новое оборудование, и зарплаты их педагогов составляли от 50 до 80 процентов от ставок в светских учебных заведениях, что способствовало оттоку самых талантливых учителей.
  Энгельгардту довелось жить при трёх российских императорах. Родился он и делал первые шаги по службе при Николае I. Прошёл путь от офицера и профессора до государственного преступника при Александре II. А последние 12 лет его жизни пришлись на царствование Александра III.
  В одной статье из Интернета говорилось: Николай I, как человек, старавшийся лично вникать во все сферы управления государством, вплоть до мелочей, с первых шагов своего царствования обратил внимание на положение приходского духовенства. Естественно, он видел в духовенстве опору своей власти и в разные периоды своего правления старался оказывать ему поддержку.
  В статье "Русская Церковь при Николае I" отмечается такой важный факт:
  "При Николае I был завершён процесс превращения Церкви в полностью подчинённый правительству департамент. Склад ума Николая I не допускал православия помимо подчинённого государству. Границы епархий полностью совпали с границами губерний, духовенство награждалось чиновичьими медалями и орденами. Отмерла традиция избрания кандидатов в священники народом. Епископов назначал царь по рекомендации Синода. Приходы передавались по наследству от отца к сыну или к дочери, выдаваемой замуж за семинариста, после брака, назначаемого священником данного прихода.
  Раскольники и сектанты немилосердно преследовались при Николае I. Для него вера была та же служба, что и государственная, в которой не может быть разнобоя. В Церкви Николай также добивался единообразия и порядка".
  Не терпевший отвлеченных знаний император отменил преподавание в академиях философии, зато приказал ввести в семинариях преподавание агрономии, медицины и ветеринарии, чтобы лица, исполнявшие священнические обязанности, могли оказать селянам элементарную помощь и дать полезные советы по ведению хозяйства. Появились женские духовные училища для обучения грамоте и рукоделию. При приходских церквах стали создаваться церковно-приходские школы для мирян, сыгравшие значительную роль в начальном образовании городских низов и крестьян. Однако трудно не согласиться с выводом статьи И.А. Курлянского "Проблема улучшения состояния приходского духовенства в наследии святителя Филарета (первая половина царствования императора Николая I)": "николаевский режим до конца жизни его лидера так и не изменился в своём существе, оставаясь крепостническим".
  Реформы Александра II были порождены страхом перед революцией, чтобы избежать её, был выбран путь эволюционного развития. Это делало реформы половинчатыми. Они и не могли быть иными. Положение самого царя было сложным. Противоречия между крестьянами и помещиками достигли небывалой остроты, и дальше откладывать решение вопроса о крепостном праве (а значит, и земельного вопроса) было невозможно. Но нельзя было освободить крестьян без земли - это вызвало бы восстание похлеще пугачёвского. Точно так же невозможно было освобождать их со всей землёй, какой они владели, ибо это значило бы оставить помещиков без средств к существованию. А на это пойти было нельзя. Дед царя, император Павел лишь слегка покусился на права помещиков и был убит заговорщиками из верхушки дворянства. Сыновья Павла хорошо усвоили преподанный дворянами урок. Александр I пытался освободить крестьян, пропустив их через военные поселения, но из этого намерения ничего путного не вышло. (У меня была опубликована статься на эту тему.) Николай все 30 лет своего царствования создавал один комитет за другим с целью выработки приемлемого для всех способа освобождения крестьян, но так на этот шаг и не решился. И вот внуку Павла пришлось решать эту, казалось бы, неразрешимую задачу. Как она была решена, выше уже говорилось.
  Реформы затронули и Церковь. Замкнутость духовного сословия была разрушена. Окончившим духовные семинарии был открыт доступ в университеты. Началось бегство детей духовенства в светские учебные заведения. Зато и представитель любого сословия, окончивший духовную семинарию, мог его занять. В семинариях было отменено преподавание агрономии и пр., введённое при Николае.
  В статье "Русская Церковь при Александре II (1855-81)" отмечалось:
  "Обер-прокурор граф Дмитрий Толстой был одновременно и министром народного просвещения, приобретя власть над Церковью, которой не имели обер-прокуроры без министерского портфеля. "В качестве министра просвещения Толстой прослыл крайним реакционером. Но в церковных делах Толстой проводил либеральные реформы в пользу приходского духовенства. Благодаря его и царского двора заступничеству священнику Беллюстину сошла с рук его революционная по отношению к епископату книга "Описание сельского духовенства в России". Толстой расширил права приходского духовенства в церковном управлении на местах, облегчил процедуру снятия священником с себя сана и последствия этого акта, расширил сеть церковноприходских школ и уровень преподавания в них (обеспечил академический уровень семинарий), открыл выпускникам семинарий доступ в университеты, улучшил материальное положение духовенства. Причиной этих реформ была боязнь распространения атеизма как предвестника революции... Укрепляя и поддерживая церковно-приходские школы, Толстой пытался замедлить рост земских школ, где учителями были радикалы-народники. Попытки расширить сеть церковно-приходских школ за счет части земского школьного налога не увенчались успехом, поскольку земцы предпочитали отдавать эти средства на развитие земской школы. Усиление приходского духовенства нужно для борьбы с епископатом и монашеством, в которых Толстой чувствовал стремление к обособлению и независимому от государства бытию Церкви. Он презирал преимущественно плебейский по происхождению епископат. Толстой допускал мужика в качестве батюшки, но не в качестве князя Церкви; поэтому он командовал Синодом грубо.
  Толстой рассчитывал на то, что семинаристы помогут укрепить консерватизм среди студенчества. "Но семинаристы оказались радикальнее мирских студентов, и их приток радикализировал ВУЗы. Семинаристы ринулись в ВУЗы, епископы жаловались на сокращение кандидатов в священники. Пользуясь возможностями получения стипендий и бесплатного образования в семинариях, их заполняла молодёжь, не имевшая намерения принимать сан. В 1879 году Толстому пришлось провести контрреформу: закрыть семинаристам свободный доступ в университеты - они теперь должны были сдавать весьма сложные вступительные экзамены, а детям не из духовных семей - в семинарии; последние принимались в семинарии только с обязательством принять сан после окончания. Элемент принудительности отрицательно сказался на нравственном климате в духовной школе. Семинарские моления в храме перед и после вкушения пищи, были для многих формальны; многие семинаристы были атеистами, либо прохладными христианами, не собиравшимися рукополагаться: дети духовенства не должны были давать обязательства о принятии сана: их родители не имели средств для выбора между церковной и государственной школой. Будь у них выбор, многие не пошли бы в семинарии, а их места заняли бы глубоко верующие юноши из светских семей. И тогда дух в семинариях был бы совсем другой. Большинство семинаристов были детьми сельских батюшек - бедняков с большими семьями. Когда дети выросли и их надо было отправлять в город на учебу, а денег не было, попам приходилось унижаться перед кулаками, просить у них помощи, а за это кормить и поить их, и речи не могло быть об укорах в проповедях. Дети краснели за отца, а христианское воспитание детей духовенства развивало в них обострённую реакцию на социальную несправедливость.
  Поэтому разночинцы радикалы, революционеры-интеллигенты были в XIX веке преимущественно выходцами из духовных семей, семинаристами или бывшими семинаристами".
  В конце царствования царя-освободителя реформы в области духовного просвещения были признаны провальными.
  Положению Церкви в следующее царствование посвящена татья Валентины Тепловой "Император Александр III. Царь-Миротворец".
  "Александр III был глубоко верующим православным человеком и для Православной Церкви старался сделать всё, что считал нужным и полезным. При нём заметно оживилась церковная жизнь: активнее стали действовать церковные братства, возникать общества духовно-нравственных чтений и собеседований, а также по борьбе с пьянством. Для укрепления Православия в царствование императора Александра III основывались вновь или восстанавливались монастыри, строились храмы, в том числе на многочисленные и щедрые императорские пожертвования. За его 13-летнее царствование на казённые средства и на пожертвованные деньги было сооружено 5 000 церквей. Из храмов, возведённых в это время, своей красотой и внутренним благолепием замечательны: храм Воскресения Христова в Петербурге на месте смертельного ранения императора Александра II - Царя Мученика, величественный храм во имя Святого Равноапостольного князя Владимира в Киеве, собор в Риге. В день коронации императора торжественно освящён в Москве храм Христа Спасителя, охранявшего Святую Русь от дерзкого завоевателя. Александр III не допускал никакой модернизации в православном зодчестве и сам лично утверждал проекты строящихся храмов. Он ревностно следил за тем, чтобы православные церкви в России выглядели по-русски, поэтому архитектура его времени носит резко выраженные черты своеобразного русского стиля. Этот русский стиль в храмах и зданиях он оставил в наследство всему православному миру.
  Чрезвычайно важным делом эпохи Александра III были церковно-приходские школы. Император видел в приходской школе одну из форм сотрудничества Государства и Церкви. Православная Церковь, по его убеждению, искони была воспитательницей и учительницей народа. Столетиями школы при церквях были первыми и единственными школами на Руси, в том числе и Белой. До половины 60-х годов XIX века почти исключительно священники и другие члены причта были наставниками в сельских школах. 13 июня 1884 г. императором были утверждены "Правила о церковно-приходских школах". Утверждая их, император на докладе о них написал: "Надеюсь, что приходское духовенство окажется достойным своего высокого призвания в этом важном деле". Церковно-приходские школы стали открываться во многих местах России, часто в самых глухих и отдалённых селениях. Зачастую они являлись единственным источником просвещения для народа. При вступлении на престол императора Александра III в Российской империи было всего около 4 тысяч церковно-приходских школ. В год его кончины их было 31 тысяча, и в них обучалось более миллиона мальчиков и девочек.
  Вместе с ростом числа школ укреплялось и их положение. Первоначально эти школы основывались на церковные средства, на средства церковных братств и попечительств и отдельных благотворителей. Позднее пришла к ним на помощь государственная казна. Для заведывания всеми церковно-приходскими школами был образован при Святейшем Синоде особый училищный совет, издающий учебники и необходимую для образования литературу. Опекая церковно-приходскую школу, император осознавал важность соединения в народной школе основ образования и воспитания. Это воспитание, оберегающее народ от пагубных влияний Запада, император видел в Православии. Поэтому и к приходскому духовенству Александр III относился особенно внимательно. До него приходское духовенство лишь немногих епархий получало содержание от казны. При Александре III был начат отпуск из казны сумм на обеспечение духовенства. Этим распоряжением было положено начало улучшению быта русского приходского священника. Когда духовенство приносило благодарность за это начинание, он сказал: "Буду вполне рад, когда мне удастся обеспечить всё сельское духовенство".
  Однако во многих исследованиях утверждается, что до конца империи сельское духовенство оставалось нищим и бесправным. Оно страдало также от поборов со стороны церковного начальства - благочинных и архиереев.
  "Экономический гнёт иерархии тяготел над духовенством, которое само было далеко недостаточно обеспечено; оно жило в нужде, не имея твердой материальной базы, в постоянной заботе о хлебе насущном для своего, по большей части многочисленного, семейства. С общим тяжёлым положением духовенства были связаны два фактора, весьма неблагоприятно влиявшие на религиозную жизнь. Во-первых, духовенство стало формально относиться к своим обязанностям и видеть свою главную задачу в точном отправлении церковных служб, собственно пастырское служение оказывалось в небрежении. Во-вторых, сложилось и соответствующее отношение прихожан к священнику, авторитет которого со временем падал всё ниже. Вырабатывалась привычка видеть в священнике не пастыря, а всего лишь исполнителя необходимых треб".
  Читателю предоставляется возможность согласиться или не согласиться с выводом главы "Приходское духовенство" из книги Церковно-Научного Центра "Православная Энциклопедия":
  "Именно благодаря приходскому духовенству и несмотря на его труднейшие материальные условия - под двойным гнётом иерархии и государственной власти, Церкви синодального периода удалось сохранить главное назначение - своё пастырское служение. Положение приходского духовенства оказалось гораздо тяжелее, чем иерархии и монашества, и тем не менее именно на его плечах в эпоху государственной церковности лежало бремя ответственности за духовное служение Церкви. Влачащий скудное существование, малообразованный, угнетённый сельский священник принял на себя это бремя смиренно, как свой естественный долг, и с молчаливой кротостью нёс его в течение всего синодального периода. И если духовное окормление народа было далеко от совершенства, то виной тому был не он, а система, жёсткие рамки которой ограничивали его деятельность. По сути дела, русский народ именно сельскому священнику обязан тем запасом положительной духовной силы, который был сохранён благодаря крепкой традиции и вопреки всем разлагающим влияниям".
  Вернусь к вопросу о соотношении веры и религии, поставленному священником Александром Борисовым в его книге "Побелевшие нивы. Размышления о Русской Православной Церкви" (М., 1994), уже применительно к сельскому духовенству. Как ни странно, о его вере и религиозности можно сказать то же, что в конце предыдущей главы говорилось о вере и религиозности крестьянства.
  Но, в каких бы мрачных красках ни рисовалась нам картина духовного просвещения и состояния сельского духовенства в синодальный период, раньше она часто была ещё менее отрадной. Если начать рассмотрение этих проблем с самого начала, то придётся смириться с тем, что с принятием христианства Киевской Русью от Византии в Киев прибыл греческий митрополит с сонмом священников, и первое время богослужение у нас совершалось по-гречески. Не было ещё славянских текстов ни чина литургии и всенощного бдения, ни даже Евангелия. Кое-что можно было позаимствовать у моравов и болгар, для которых Кирилл и Мефодий создали славянскую азбуку. Братья перевели на славянский язык, кроме Евангелия, и другие богослужебные книги ("Избранный апостол", "Псалтырь" и отдельные места из "Церковных служб"). На Западе славянские богослужения и грамота не устояли, но были утверждены в Болгарии, откуда распространялись с 9 века в Россию, Сербию и другие страны. Но это распространение шло не быстро, так что на Руси первоначально богослужение совершалось ещё долго по-гречески.
  Народ приводили на богослужение, но он ничего в нём не понимал. Впрочем, такое же положение существовало и в Западной Европе. Ни немцы, ни французы, ни англосаксы, за исключением узкой прослойки интеллектуалов, богослужения, совершавшегося на латыни, не понимали. Вообще-то на Руси были люди, которые могли бы говорить на греческом, но это были преимущественно торговцы, владевшие разговорным языком и могущие объясняться на бытовые темы. Но во всей стране вряд ли нашлось бы, больше чем десяток-другой человек, которые владели бы греческим языком, употреблявшимся в философских и богословских трудах.
  Как писал профессор, протоиерей Василий Зеньковский в "Истории русской философии", "тот факт, что христианство появилось на Руси тогда, когда в Византии уже закончилась эпоха догматических движений, объясняет нам, отчего русское религиозною сознание воспринимало христианскую доктрину, как нечто завершённое и не подлежащее анализу".
  То есть Русь приняла христианство от Византии, когда в империи уже отгремели яростные споры на философские и богословские темы. О том, что ведение споров было для греков своего рода "умственным спортом", говорилось ещё в "Деяниях апостолов". Но порой предметами спора становились основополагающие догматы Православной Церкви, а, следовательно, и жизни государства, потому что официально считалось, что империя строилась на принципе "симфонии" Церкви и Государства. И тогда дело доходило почти до гражданской войны. Одно время к власти пришёл император-иконоборец, и по всей империи началось истребление икон как проявления язычества: ведь в Библии сказано, что Бога никто никогда не видел, и потому его изображение в каком бы то ни было виде запрещалось, (на этом основании иудеи до сих пор не допускают никаких изображений Бога, а мусульманам запрещено изображать людей и животных, и у них изобразительное искусство развивалось в жанре орнамента для украшения книг и в ткачестве ковров, хотя мечети строились искусными архитекторами и богато украшались). А те, кто по-прежнему почитали иконы, подвергались жестоким преследованиям многие из них пополнили сонм мучеников за веру. Ересь иконоборцев удалось победить, когда было чётко сформулировано положение, что Бога никто никогда не видел до выхода на проповедь Господа и Бога нашего Иисуса Христа, Который есть совершенный Бог и совершенный Человек, Его видели и с ним общались тысячи людей, и Он Сам оставил Своё изображение в образе Спаса Нерукотворного. День победы над иконоборцами до сих пор празднуется в Церкви как Торжество Православия.
  Ничего этого русская Церковь (первоначально, в течение нескольких веков остававшаяся лишь митрополией византийской Церкви) тогда не знала. Она приняла византийские догматы как истину в последней инстанции, не стремясь осмыслить их как-то по-своему. Позднее и на Руси появятся сомневающиеся в истинности церковных догматов и последователи иконоборцев (ереси стригольников и "жидовствующих"), но это были течения, занесённые с Запада. Борьба с этими ересями была ожесточённой, но недолгой, и завершилась победой традиционного Православия.
  Не было сначала в русской Церкви и русских епископов, которые имели бы право посвящать в сан священников из русских. И всё же греческий язык не стал богослужебным языком Русской Церкви.
  Население Киевской Руси довольно быстро выделило прослойку весьма образованных людей, которые могли одолеть греческую премудрость, появились выдающиеся писатели и ораторы, прозвучало и гениальное "Слово о Законе и Благодати" первого из русских митрополита Илариона. Но и эти достижения оставались достоянием узкого круга посвящённых, сосредоточенных в больших городах, каких на Руси было не более десятка. Вне городов христианство распространялось медленнее, нередки при упорном сопротивлении языческих волхвов. Хотя в средневековье грамотность на Руси среди простонародья была распространена шире, чем в Западной Европе, всё же богослужение ещё долго было ему мало понятно, и многочисленные надписи отнюдь не богословского содержания на стенах храмов (в том числе Софии Киевской и Софии Новгородской), скорее всего, делались прихожанами от скуки.
  Сильнейшие удары нанесли по духовной жизни народа Руси сначала ордынское нашествие, а затем Смута начала XVII века. После неё, когда образование в Московском государстве, а позднее и в Российском царстве оказалось в запустении, в духовной жизни российской элиты ведущее место занимают выходцы из Малороссии, где процветала Киево-Могилянская духовная академия, в которой преподавание велось на вполне европейском уровне. Студентов там учили не только греческому и латинскому языкам, но и стихосложению. Воспитанник этой академии Симеон Полоцкий стал ведущим писателем, поэтом, драматургом, театральным деятелем и воспитателем старших детей царя Алексея Михайловича. Далее начинается деятельность Петра I, с которой я начал в этой главе исторический обзор. Но здесь следовало бы сделать к сказанному небольшое добавление.
  Петру нужны были образованные люди, каких он в Великороссии не нашёл. Поэтому он искал их среди украинцев. Во главе Церкви он поставил Стефана Яворского - вроде как местоблюстителя патриарха. Феофан Прокопович был ведущим идеологом, творцом "Духовного регламента". С Украины были взяты и митрополиты: Димитрий Ростовский (Туптало), Филофей (Лещинский) Тобольский и всея Сибири, как и его преемники на этой кафедре Иоанн (Максимович) и Павел (Конюскевич), и др. Вскоре украинцы становятся ведущими художниками, композиторами, важными государственными деятелями, вплоть до вторых, после императора или императрицы, лиц в государстве - канцлера и председателя комитета министров. Об этом подробнее говорится в моей статье "Всё об украинцах и Украине" .
  Значительной стала прослойка украинцев и в русском монашестве (в гораздо меньшей степени - в белом духовенстве). Евгений Поселянин как бы попутно сделал несколько метких замечаний на этот счёт:
  Стефан Яворский "внёс с собою ту любовь к просвещению, которая составляла отличительную черту малорусского монашества...", но это просвещение, как мы увидим через несколько строк, украинцы, книжники и формалисты, понимали по-своему. В Великороссии были и архиереи, и священники - поборники просвещения, причём их отличало "горячее стремление к правде, правдолюбию и к праведности", но они не одобряли тех крутых мер, которыми Пётр ломал русскую жизнь. Немногие архиереи, как, например, Митрофан Воронежский, целиком поддерживали политику царя, направленную на возвышение России, и в то же время обличали его неправедные деяния, оскорбляющие чувства православных. Поэтому "при Петре, находившем мало сочувствия в северорусском духовенстве, архиереев на видные кафедры стали назначать большею частью из южнорусских монахов, которые были образованнее, живее и привычнее к Западу". При этом украинские епископы были поражены невежеством и великорусского народа, и великорусского духовенства. "Конечно, глубокое невежество духовенства было причиною такого положения дел в народе. Ведь народ этот был по-своему набожен, жаждал впечатлений духовных. Но никто не объяснял ему, в чём сущность веры".
  И вот украинцы принялись за искоренение невежества русских:
  "Если древнерусская школа грамотности, давая ученикам православное настроение, обучала лишь чтению, письму и пению, то Ростовская школа святителя Димитрия была шагом вперёд, давая изучение греческого и латинского языка, на котором писалась вся тогдашняя наука". Но так ли уж поможет рядовому священнику (не богослову), а тем более жаждущему постижения глубин веры мирянину знание этих иностранных языков? Надолго станут для учащихся бурсы и семинарии эти языки ненавистными предметами зубрёжки. Но сам Димитрий был праведник, аскет, нестяжатель, каких среди украинцев было немного (противоположного толка архиереи - Феофан Прокопович и его круг). К тому же велики были его заслуги как автора "Житий святых", оказавших огромное положительное влияние на всю православную Россию того времени.
  А вот какие интересные процессы происходили в среде монашества:
  "В одно время в (Троице-Сергиевой) Лавре была половина монашествующих великороссы, другая - малороссиян. Они образовали две партии, несочувствующие друг другу", более того, свидетельствующие о "неприязни двух народностей в составе троицкой братии..." Это разделение не ограничилось только братией Лавры, и оно сохранилось надолго.
  Первым великорусским проповедником стал при дворе Елисаветы Петровны Гедеон Криновский, "чуждый риторичности киевских проповедников, манерности в мыслях и слове, ясный, простой, всем доступный, черпавший доказательства не из силлогизмов, а из сердца слушателей... Радостно было также слушателям слышать чисто русскую речь там, где раньше раздавался всегда сильный хохлацкий акцент". К тому времени "грубый деспотизм малороссов-монахов очень уронил это звание в глазах даровитейших студентов". Но особенно русский дух в богословии проявился в жизни епископа Воронежского Тихона и его шести книгах "Об истинном христианстве": "... он менее всего наклонен был показывать фокусы богословской диалектики", которой часто "старались оживить богословие после вредного для него влияния мертвящего духа киевской схоластики..."
  Но более всего развело русское и украинское духовенство отношение к государству. Идеал украинца - домик и вишнёвый садочек, идеал русского - могущественная Святая Русь. Украины - народ хозяйственный, русские - народ политический, что заметила даже чуждая русскому духу Екатерина II, сделавшая соответствующий выбор.
  Но до падения Империи положение священников оставалось двойственным: живя за счет средств прихожан, они в то же время вынуждены были следить за населением, выполняя полицейские обязанности - рапортовать о волнениях в народе, составлять списки потенциальных рекрутов для армии и прочее. В социальном плане статус священника был неопределённым. Получив классическо-богословскос образование в семинарии, он большую часть жизни проводил, как крестьянин, ибо, не обрабатывая надела, не мог прожить и не мог себе позволить нанимать батраков. Из-за полевых работ не оставалось времени для пастырских обязанностей, чтения литературы, духовного и интеллектуального роста. Недостаток средств заставлял взимать плату за требы, что в глазах крестьян делало священника мироедом, ибо по сравнению с большинством крестьян священник жил в лучшем доме и располагал большими средствами.
  Ну, а беды и пороки, с которыми боролась Русская Церковь (особенно архиереи) от своего возникновения и до конца царской России оставались одни и те же: нищета и забитость крестьянства и сельского духовенства, пьянство, недостойное поведение в быту... (см. выше).
  
  
  Глава 18. В ТИСКАХ ЧИНОВНИЧЬЕ-ПОЛИЦЕЙСКОЙ СИСТЕМЫ
  Казалось бы, раз Энгельгардт не был ни председателем колхоза, ни директором совхоза, ни даже фермером или арендатором, а владел землёй как помещик, то ему никакой бюрократ не указ: хочешь - сей рожь, хочешь - персидскую ромашку, хочешь - паши землю, хочешь - обрати её в пустошь. Однако не тут-то было. Как помещиков, так и крестьян тогда совершенно доконала... забота "верхов" о "благе народа", выразившаяся во всё усиливающемся потоке бумаг - законов, распоряжений и обязательных постановлений. Эти бумаги поступали, и по линии бюрократического государственного аппарата, и от земства:
  "Конечно, все эти законы, распоряжения издавались и прежде, потому что забота о мужике всегда составляла и составляет главную печаль интеллигентных людей. Кто живет для себя? Все мы, интеллигентные люди, знаем и чувствуем, что живём мужиком, что он наш кормилец и поилец. Совестно нам, вот мы и стараемся быть полезным меньшей братии, стараемся отплатить ей за её труды своим умственным трудом.
  Мужик глуп, сам собой устроиться не может. Если никто о нём не позаботится, он все леса сожжёт, всех птиц перебьет, всю рыбу выловит, землю перепортит и сам весь перемрёт".
  Насчёт лесов и отношения к ним крестьянина начальство зря беспокоилось. Как раз помещики, вроде тургеневского Николая Кирсанова и те владельцы лесов, каких видел в своих краях Энгельгардт, сводили леса, стремясь как можно скорее получить за них деньги. Крестьяне же, если в распоряжении общины был лес, эксплуатировали его бережно, так, как Андрей Болотов, о котором говорилось выше, хотя они о нём и не слыхали. Лес вырубался в пределах ежегодного прироста, и на освободившемся месте начинались лесопосадки. На отопление собирался хворост, а также засохшие деревья. Иными словами, крестьяне поступали так, чтобы леса хватало и им самим, их детям и внукам.
  Точно так же крестьянские общины относились и к водным ресурсам, и к рыбным богатствам. Николай Данилевский описывает стройную систему регулирования ловли осетров, выработанную казацкими станицами на реке Урал. Цель её была в том, чтобы станицы, расположенные на всём протяжении реки, получали равную долю рыбы для вылова, и чтобы не допустить хищнического истребления осетров, чтобы рыбные богатства не уменьшались, а прирастали. До такой организации как лесопользования, так и использования рыбных богатств, которую выработали неграмотные крестьяне и казаки, нашему просвещённому веку ещё очень далеко.
  Но так уж устроена жизнь общества в её бюрократическом преломлении, что любое решение власти, даже если оно продиктовано самыми благими намерениями, проходя по инстанциям, вырождается в нечто бездушное, часто бесчеловечное, и свой вклад в это обездушивание и обесчеловечение любых добрых начинаний вносили интеллигенты, особенно специалисты в какой-нибудь узкой отрасли знания. Энгельгардт рассказывает, что у них в губернии была введена должность энтомолога - специалиста по борьбе с насекомыми - вредителями растений. Произошло это так: "В прошлом году у нас какой-то червяк ел лён и так перепугал хозяев, что либералы хотели ещё новых начальников завести, энтомологов каких-то выписать".
  Новые специалисты, движимые той же заботой о благе народа, рьяно принялись за дело - разумеется, в соответствии со своим его пониманием: "...а энтомолог сейчас обязательные постановления выдумает, потому что он, как и всякий чиновник, думает, что всё просто и легко решить".
  А во что это вылилось на практике? Энгельгардт красочно описывает весь ход подготовки и осуществления этого благородного замысла. Из губернского центра поступает директива, предписывающая запахивать или сжигать возможный источник заразы, места зимовки яичек какой-то мухи - вредителя растений. Казалось бы, мудрое решение, но...
  "Энтомолог, конечно, никакого понятия о хозяйстве не имеет. Будет ли гореть жнивье или не будет? Есть ли хозяину возможность в самое горячее время, в страду, запахивать жнивье?.. Ничего этого энтомолог не знает, ничего не понимает, он знает и видит одну только муху".
  И это не какой-то разовый акт, недостаточно продуманный, а своего рода система:
  "Одна глупость влечёт за собой другую, сейчас - бац! - обязательное постановление: сеять рожь не ранее 15-го августа. И вот земледельцы нескольких губерний должны, обязаны сеять озимые в известные сроки по назначению начальников".
  Читает Энгельгардт одну такую глупую бумагу, другую - и в голове у него невольно зарождается мысль:
  "Или уж раз человек делается чиновником, так Господь у него все способности отнимает?"
  Убытки от такого "весьма грамотного" руководства со стороны прекрасных, но узких специалистов (то есть "рабов разделения труда" или "профессиональных идиотов", как выражались классики марксизма) могут оказаться не меньшими, чем от умышленного вредительства. Почему?
  "Энтомолог видит муху, ему бы только муху уничтожить, а там хоть трава не расти (она и не растёт). Конечно, и против мухи есть радикальные средства - совсем не сеять ржи, изменить принятую систему хозяйства, изменить систему обработки. Человек, у которого голова забита мухами, чиновник, который думает, что стоит только показать, могут легко третировать подобные вопросы, но хозяин должен видеть не только муху, а всё".
  Все прославляли либеральные реформы "царя-освободителя" Александра II, а Энгельгардт видел, насколько в итоге их возросли роль и значение чиновничества:
  "Я очень хорошо помню старое время, до "Положения", помню ещё то время, когда в хороших домах становой с господами не обедал, а если и обедал, то где-нибудь на кончике стола; помню, когда и исправник, подъезжая к господскому дому, подвязывал колокольчик. Совсем другие порядки тогда были. Без водки, порки, мордобитий полицию среди мужика тогда и представить себе было невозможно. После "Положения" многое изменилось. Исправник стал важным лицом, из города выезжает редко; ни к кому не лезет - неприлично; с мужиком в непосредственное соприкосновение не входит. Исправник теперь, по важности, стал вроде того, что прежде был губернатор; уездные дамы, если он молодой, называют его "notre chef"... Исправник занимается теперь высшими делами. Предположить, что исправник сорвет с мужика трояк, это все равно что предположить, что губернатор возьмет с кого-нибудь четвертную. В каких-нибудь двадцать лет всё облагородилось, отвыкло от ручной расправы, даже становые не те стали, водки многие не пьют, в господских домах приняты, с господами обедают, прямо к парадному подъезду с колокольчиками подъезжают, так что старые слуги, привыкшие к прежним порядкам, только дивуются: "Не те уж господа стали!"
  Это - настоящие начальники, а кроме того была масса чиновничьего люда, например, служители почтового ведомства, которые тоже вели себя в деревне как начальники. Энгельгардт с юмором описывает встречу с одним таким чиновником, который принял помещика, занятого по хозяйству и потому одетого в рабочий костюм, за мужика и накричал на него, грозил всякими карами. Узнав же, что говорит с помещиком, сразу осёкся.
  "У нас ведь каждый, кто имеет место, кто носит кокарду, считает себя начальством. На что уж начальник железнодорожной станции - и кокарды у него нет, только красная шапка, - а и тот считает себя начальником над всеми пассажирами пришедшего поезда. А генерал какой-нибудь из Петербурга, тот всех считает своими подчинёнными и при случае пушит начальника станции за остановку поезда. Кажется, и жить бы нельзя при таком бесчисленном множестве всякого начальства, но жить можно, если узнать, в чем фортель: ничего больше не нужно, как только самому становиться на время начальником. Закричал на вас начальник станции или почтовый чиновник, вы сейчас к нему: "Ты что!" - непременно отступит и подумает, что вы-то самое начальство и есть. Даже с генералом этот приём хорош".
  Легко сказать, помещик-то еще может позволить себе такой "фортель", а каково мужику?
  "Словом сказать, помещикам, чиновникам эти новые начальники нипочем, они даже понять не могут, чего тут бояться.
  Совсем другое дело - мужик...
  Помещик может учреждать у себя в усадьбе ночные караулы или не учреждать - никому до этого нет дела, а в деревне, будь она хотя бы из двух дворов, приказано быть ночному караулу. Мороз ли, метель ли - караульный не должен спать, должен быть всегда налицо, стучать в доску, опрашивать проезжающих. Задремлет человек, отлучится в избу погреться, трубочку покурить... вдруг налетел он.
  Помещик может строиться как он хочет, хоть посреди сенного сарая овин ставь - никому до этого нет дела; помещик может обсаживать постройки деревьями или не обсаживать, может иметь кадки с водой или не иметь. А в деревне не так, строиться должен по плану, как начальники требуют, не разбирая, есть ли достаточно земли или нет, удобно это тебе или нет. Хоть под кручей овин ставь, а чтобы было узаконенное расстояние, хоть за версту по воду ходи... Кадки чтоб везде с водой были, счёсков чтоб на печах не сушили, инструмент чтобы у каждого положенный был, чтобы над каждым домом была дощечка с изображением того инструмента, с которым должен выходить на пожар хозяин. Налетел он: тут хлевушок для гусей без дозволения приделан, там амбарушка не на месте стоит, у того берёзки засохли, у того пожарной дощечки нет...
  Помещик может отворять или не отворять форточку в комнате для очищения воздуха; может менять или не менять рубаху - кому до этого дело? А насчет мужика строго приказано было избы "студить", как выражаются мужики, то есть растворять по нескольку раз в день двери в избах для очищения воздуха, приказано было для чистоты по два раза в неделю менять рубаху.
  А тут новая напасть:
  "Ещё летом разнесся слух, что в помощь к прежним начальникам будут заведены ещё новые начальники. Многие радовались этому, в особенности, сидящие на своих унылых усадьбах слезливые барыньки, вечно боящиеся разбойников, поджигателей, грабителей, о которых и не слышно в наших палестинах. Барыни думали, что новые начальники, верхами на конях, будут разъезжать по своим участкам и за всем зрить, наподобие петербургских городовых или, еще того лучше, знаменитых лондонских полисменов. Поезжай тогда без опаски, куда хочешь: ни метелей, ни волков, ни разбойников тебе бояться нечего. Застигнет тебя метель - объезжающий участок урядник выведет на дорогу; напали на тебя волки, прилетит урядник - и всех волков своей шашкой изрубит. О разбойниках и говорить нечего - всех разбойников, воров, конокрадов урядник переловит и в клоповник, куда волостных старшин за недоимки сажают, засадят. Не менее барынь радовались новым начальникам те помещики, которые вечно судятся с крестьянами. В самом деле, есть такие несчастные, которые всё только судятся, так что им и хозяйством заниматься некогда. Всё судятся - и в волости, и у мирового, и у начальников разных. То работники не живут, как ни сделают крепко условие, смотришь, поживет неделю-другую - и убежал; то крестьяне работ не исполняют, возьмутся, например, луг убрать, скосят, всё как следует, копны поставят, а там, смотришь, копны стоят да стоят, и снег уже выпал, а копны всё на лугу стоят; то потравы, то порубы, на подёнщину никто не ходит, ягод и грибов никто продавать не носит, в пастухи никто не нанимается, скот в поле некому выгнать. Ездит барин по судам, а толку всё нет, навоз чуть не до августа остается не вывезенным, у людей всё сжато и свезено, а у него еще не начинали жать. Большую надежду возлагали такие господа на новых начальников: он скрутит мужика в бараний рог, он заставит лентяев работать, он и работников, которые не живут, потому что их плохо рассчитывают, удержит, он потравы и порубы уничтожит, он и на подёнщину ходить заставит, он ягоды и грибы продавать прикажет, он воровство всякое уничтожит, потому что первая забота его будет - охранять собственность".
  На деле "учреждение урядников ознаменовалось тем, что по деревням заведены были ночные караулы... Требовалось ли это прежде или новые начальники завели - не знаю, только прошлую осень насчет караулов очень строго было. Всюду по деревням повешены были доски, в которые караульные должны были стучать по ночам. И действительно, стучали. Выйдешь, бывало, осенью на крыльцо - из всех окрестных деревень грохот слышится. Проезжающих всех останавливают, опрашивают. Чиновника одного акцизного, ехавшего ночью на завод, - вот тебе и старайся незаконные отводы (кражи) спирта носить, - в одной деревне остановили, приняли за злонамеренного человека и хотели в холодную засадить, да благо кто-то опознал.
  А он-то летает орлом от кабака до кабака, и чуть где нет на улице караульного - штраф. В одной деревне пришлось бабе зимою быть ночью караульной, с их двора черёд, а муж был в отлучке. Вот она - известно баба, дура - и отвернись в избу ребенка грудью покормить, неженка, вишь, нашлась, не может на улице покормить и перепеленать. А тут на беду и налети начальство. "Это что? Где караульный?" Поднял крик, шум, всполошил всю деревню, на бабу пять рублей штрафу наложил. Пять рублей! У нас баба зимой за поденщину 15 копеек получает, за 20 копеек она целую ночь мнёт лён. Пять рублей! Да еще муж побьёт. Баба испугалась, начала молить, чтобы помиловал, в ногах у него валяется, а он стоит, подбоченясь, смеётся, куражится!
  И зачем эти караулы по деревням? И кого это они ловят? Конокрадов, воров? Так конокрад с лошадьми мимо караула нарочно и поехал! Так ты вора и поймаешь - на лбу у него написано, что он вор. - "Кто едет?" - "Свои люди". Караульные видят, что действительно мужик, свой человек, ну и ступай с Богом. Так вор и станет одеваться по-барски, по-немецки, чтобы его караульные остановили. От пожаров караулы тоже не помогли. Никогда столько пожаров не бывало, как в прошлом году, когда завели караулы. Мужики объясняют, что караулы заведены для "строгости", чтобы, значит, "строго". А что стоят мужику эти караулы! Не говорят уже о штрафах, о недосчитанных зубах, если оценить только время, потраченное мужиками на караулы, полагая всего по 30 копеек за ночь на двух человек, составится громадная сумма в сто рублей в год на каждую деревню. Сто рублей на каждую деревню!"
  Да это же такая сумма, какой деревне за год не заработать!
  "Грешный человек, я сомневался, чтобы новым начальникам удалось предупреждать метели, волков, пожары, конокрадов. Что говорить о каких-нибудь деревенских начальниках, когда сама петербургская полиция - и та предупреждать не может. Вот еще недавно чуть полгорода водой не залило! Сомневался даже и в том, чтобы урядникам удалось способствовать открыванию преступлений: что само откроется, то и откроется...
  Давно уже живу я в деревне, в таком захолустье, куда начальство в кои-то веки навёртывалось, а между тем никаких преступлений не вижу. О грабежах, убийствах, преднамеренных поджогах уж и говорить нечего, но даже воровство за редкость, а если и случится, то такие пустяки, что и сказать нельзя, воровство это или шалость...
  Слыша о том, что будут заведены новые начальники, я, признаться сказать, думал, что они будут не для начальствования, а так себе, для "формальности", для того, чтобы дать кусок хлеба заслуженным воинам. Мало ли попорчено людей за эту войну, отчего же не вознаградить их за службу, дав им приличные званию места?..
  Вышло, однако, совсем не так. Заслуженным воинам новых мест и понюхать не дали, в новые начальники поступили благородные, чиновные люди. Ташкентцы самого низшего разряда. Всё, что не находило себе никакого исхода, всё, что не могло пробиться ни к каким местам, все это попало в новые начальники. И чего же ожидать от этой орды "благородий", которой отдали под команду мужика? Самого поверхностного знакомства с этим людом достаточно, чтобы предсказать, как он будет управляться. Сочтите только, что если ему по полуштофу в день потреблять - а что ему полуштоф! - так и то нужно 72 рубля в год. Ну, где же тут "благородному" человеку на каких-нибудь 200 рублей жить!"
  Новое начальство спешило проявить себя, показать свою старательность на страже порядка и государственных интересов.
  "Положим, и от заслуженных воинов пользы никакой не было бы, но всё-таки для мужика было бы легче. Солдат проще, ближе к мужику, и потому довольствовался бы меньшим. У него и "благородных" потребностей, прихотей панских нет, но, главное, начальник из солдат законов не знает.
  Положим, что и мужик, как только сделается "начальником", например, волостным старшиной, скоро обначальничивается, нацивилизовывается писарями и высшими начальниками, которые ему твердят, чтобы он мужика в бараний рог крутил. Положим, и он тоже требует, чтобы перед ним ломали шапку, оказывали ему всякое почтение, сорвать тоже старается, но все-таки он проще, он свой брат-мужик, с мужицкими понятиями, а, главное, законов не знает. Точно так же и какой-нибудь унтер-офицер, наверное, будет держать себя начальником, будет требовать почтения, будет считать мужика ниже себя, будет и рвать при случае, но опять-таки проще, свой брат, и законов не знает. Да и ломаться над мужиком так не будет, как благородный, который одно только и умеет, что свой начальнический форс показать.
  Пришла весна; радостные, мы приветствуем её песнями, особенными, весенними, троицкими песнями. Серый народ, просидев семь зимних месяцев в серых избах, в серых зипунах, на серых щах, радуется первой весенней зелени. В первый же весенний праздник, на Троицу мужик украшает зеленым "маем" (берёзкой) свою серую избу, бабы отправляются в светлую майскую рощицу венчать березку, кумятся, поют песню, пляшут, угощаются водкой, пирогами, драченой... На заговенье опять идут в ту же рощицу, срубают березки, связывают их макушками, обряжают платками, бусами, крестами, надевают на головы венки из березовых веток и с песнями идут "топить май" в реке. "Страда" наступает.
  - Стой! - кричит налетевший начальник, - опять березки на май рубите! Не знаете, что березки на май рубить запрещено. Штраф!
  - Помилуйте, ваше благородие, мы не знали, нынче приказу не было.
  - Не знала ты, не знала. Вишь, сколько народу собралось - расходиться!
  - Помилуйте, ваше благородие!
  - Расходиться по домам, - говорю вам. - Ты что тут стоишь, разиня, в шапке? - налетает он на зазевавшегося малого, позабывшего снять перед начальником шапку.
  Не раз случалось... что разгоняли хороводы, вечеринки, игрища, посиделки, свадьбы. Министр внутренних дел даже вынужден был издать по этому поводу особый циркуляр... коим разъясняет, что игрища и тому подобные увеселения народа не суть нарушения общественной тишины и спокойствия. Но если губернаторам нужно было делать подобное разъяснение, то как же нам-то знать, что можно и чего нельзя. Кто же все законы, распоряжения, постановления знает? А вдруг он запретит возить навоз толокой? Тоже ведь "сборище", да ещё шумное, потому что сопровождается выпивкой, да ещё все с железными вилами. Если ему могло прийти в голову разгонять хороводы, посиделки, свадебные пирушки, то почему же не может прийти в голову разгонять "помочи" и другие общие работы?.. А между тем, покуда что, как ты его не послушаешь? Может, он и прав, а если и неправ, как ты не послушаешься начальника, который находится при исполнении своих обязанностей. Чем это пахнет? Нет, уж лучше по-доброму разойтись...
  - Ваше благородие, не откушаете ли винца? Бабы, тащите-ка драчены его благородию. Пожалуйте, ваше благородие, выкушайте!
  Сердце не камень, ведь и он человек. Выпивает, закусывает, смягчается. Вот развеселился, подтягивает песни, подмигивает бабенкам, подплясывает и веселый, с венком на кепке, идет топить "май". Не человек он разве? Неужели же ему не повеселится на Троицу? Так-то по-хорошему лучше...
  И чего бы, кажется, жалеть берёзок? Мы и без того кругом заросли берёзками. Ни полей, ни лугов, всё только берёзовые заросли. Ни хлеба, ни травы, ни скота, все лоза да берёзки, берёзки да лоза. А далеко ли уедешь на одной берёзовой каше-то? После "Положения" запущено более половины господских полей, которые сплошь заросли березняком и лозой. Пустоши тоже всюду заросли. Всюду лесная поросль одолевает нас. Теперь только то хозяйство у нас и можно считать хозяйством, в котором расчищают от зарослей старые запущенные поля и пустоши. Мужик ли купит земельку, барин ли возьмётся за хозяйство - первое дело, чисти, корчуй, руби лесную поросль, жги ляда, разделывай под лён, хлеб, на луга. Только и хлеба, что с этих новин. Слава богу, что хоть это не запрещают. В восемь лет хозяйства я выкорчевал 80 десятин березовых зарослей и разделал на поля и пастбища. Да и теперь, как только пришла весна, так и пошли чистить пустоши, рубить и корчевать поросль, и конца этой чистке нет: в одном месте вычистил, а на другом, смотришь, новая поросль так и прёт из земли".
  Или другая сценка:
  "Жаркий июньский день. Гонит пастух стадо. Одиннадцатый час, жарко, пора и отдохнуть. Сосновая роща. Остановили стадо, коровы легли и смирно жуют, только бык угрюмо стоит, точно сторожит своих невест. Пастух присел под сосенку и закурил трубочку.
  Вдруг...
  - Ты что это делаешь? Не знаешь, что в хвойном лесу запрещается курить табак в сухое время?
  - Да я, ваше благородие, не табак, а махорочку, - думает отшутиться пастух.
  - Махорочку! Разговаривать ещё! Вот я тебя!
  Лайка и Босоножка, видя, что их хозяина ругают, с лаем бросаются ратовать. Бык, опасаясь, чтобы чужой человек не увёл одну из его коров, грозится, мычит, сопит, роет землю.
  - Вусь! Вусь! - натравливает собак один из подпасков.
  - Утекай, утекай! - кричит пастух, видя, что бык свирепеет. - Утекай, убьет.
  Начальник скрывается.
  - Ишь ты, испугался быка-то, - говорит пастух, почесываясь. - Одначе, нынче строго стало. О-го-го-го!.. - подымает он стадо, вновь закуривая трубку".
  И так на каждом шагу:
  И во всё-то он, начальник, вмешиваться может, потому - под всё закон подведён. Ты и не думаешь, и не гадаешь, ан смотришь, не по закону. Никогда ты не можешь знать, прав ты или нет. Ну, и боится человек.
  " - Ты для чего это березки рубишь?
  - На мётлы, батюшка, на метлы к овину.
  - Ну, руби себе, руби.
  - Спаси тебя бог, родименький, спасибо!
  Одумался:
  - Постой. Зачем теперь мётлы, хлеб ещё не поспел?
  - Гатуем наперед, батюшка, наперед гатуем".
  И всюду так, всюду ему нужно нос всунуть...
  "У помещика "он" тих, приезжает трезвый, с утра просит починить дорогу, при этом извиняется, оправдывается тем, что и на него начальство налегает... На деревне же он лют, ругается - за версту слышно, ногами топочет, к морде лезет.
  Нужно видеть, какой переполох, когда он, раздражённый, влетит неожиданно в избу, дети с перепугу плачут, забившись в угол, мужик стоит оторопелый, а он орёт, топочет. - Как ты смел! Как ты смел!.. бац! мало кулаком - шашкой, разумеется, в ножнах. Я как-то рассказывал про такую сцену одному высшему начальнику. "Неужели шашкой?" - спросил он. - "Да, шашкой!" - "Обнаженной?" - "Нет". - Начальник успокоился...
  Так всё скачками и идёт. Понятно, что где же высшему начальнику, например, господину становому приставу, все помнить и знать? Он должен быть и архитектор, и химик, и врач, и инженер, и зоолог, и политик, и историк. Едет он и видит, что малец на дереве сидит и гнездо птичье разоряет. Это запрещено, но при сем есть исключение: гнезда хищных птиц разорять дозволяется. Вопрос: чье же он гнездо разоряет, воронье или голубиное, воробьиное или трясогузкино. Где же начальнику всех птиц знать, у которой птицы какое гнездо, какие яйца...
  А что, например, щука, хищный ли зверь? Мне недавно один охотник, господский стрелок, рассказывал следующий случай. Весною, когда щуки трутся, они всплывают к поверхности воды на мелкие места. В это время их стреляют из ружей. Охотник стрелял щук в господском прудке, как вдруг наехал "начальник" и придрался. "Весною, во время вывода молодёжи, запрещено стрелять", говорит. Охотник возражал, что щуки разведены барином, собственные, господские, что этак весной, пожалуй, телят нельзя будет резать. Услыхав этот рассказ, я стал в тупик. Знаю, что хищных зверей дозволяется бить, знаю, что щука рыба хищная, но не знаю, распространяется ли закон об охранении весною животных на рыб. Неводами, знаю, что и весною ловить не запрещается, но стрелять?
  Здесь дело коснулось охотника, служащего у богатого барина, имеющего значение. Охотник, человек опытный, видавший виды, понимающий, у кого он служит, и потому дело окончилось препирательствами. Ну, а попадись мужик - штраф, и рыбу отберут.
  Высшему начальнику, например, становому, нужно ужасно много знать. И гнеда всякие знай, и яйца у каждой птицы знай, и социалиста умей отличить, и просто опасного человека узнай..."
  Мужикам было трудно, а евреям ещё труднее:
  "Допекают мужиков, а уж как евреев доняли, так удивительно даже, как это евреи живут. Всегда еврей должен бояться, всегда можно к нему придраться, всегда можно его обидеть, сорвать с него, да и он сам знает, что без этого нельзя - бери только свое "полозоное". И это положенное как-то тотчас у них, евреев, определяется само собою. Явился новый род начальников, явилось для них и "полозоное".
  У нас евреям прежде вовсе не дозволялось жить, теперь дозволяется жить только ремесленникам. Между тем, есть евреи, которых отцы тут жили, которые сами тут родились и народили кучу детей. Разумеется, теперь это всё красильщики, дистилляторы и т. п. Жить ремеслом в деревне, конечно, невозможно, да это и не в натуре еврея, а потому живущие здесь евреи содержат мельницы, кабаки, занимаются торговлей и разными делами. Всё это запрещено, но всё так или иначе обходится. Помещикам евреи выгодны, потому что платят хорошо и на всякое дело способны. Преимущественно евреи ютятся около богатых, имеющих значение помещиков, в особенности, около винокуренных заводчиков. Как бы там законно ни было всё оформлено, но придраться начальнику всё-таки можно, и еврей это должен чувствовать и чувствует. Наконец, если сам еврей живет законно и у него все "билеты" в порядке, так опять-таки может оказаться, что у него незаконно проживает какой-нибудь родственник, какой-нибудь учитель для детей или просто наехали разные незаконные евреи к какому-нибудь празднику, свадьбе, шабашу. Евреев преследуют не постоянно, а как-то годами. Иногда их совсем не трогают и, отдавая свое "полозоное", евреи живут спокойно. Нет приказа свыше, а без особого приказа на каждый раз никакие правила, распоряжения, постановления, вообще всё, что у нас называется законом, не исполняются и не требуются. Потому-то только и можно жить, ибо "если всё по законам жить, то и самому господину становому приставу жить будет не можно", говорил один мой знакомый еврей. Иногда евреи подолгу живут спокойно без всяких ремесленных свидетельств - и ничего. В такие мирные времена в подходящих местах, близ строящейся дороги, близ винокуренных заводов, больших лесных заготовок, вообще, где предприимчивый умственный еврейский человек может орудовать и наживать деньгу, евреев распложается множество. В то время, когда я приехал в деревню, у нас был для евреев именно такой мирный период, когда их не гнали и не преследовали, к тому же перед тем строилась железная дорога и гешефту всякого было много; будки строить, шпалы резать, камень добывать, хлеб для рабочих доставлять, о водке и говорить нечего. Конечно, и бревно мужик режет, и камень мужик дробит, и водку мужик пьёт, но без умственных евреев ничего этого он делать не может. В это время евреев здесь было множество, чуть не на всех, даже самых маленьких, мельницах евреи сидели, кабаки содержали и всякими гешефтами занимались, совсем мещан отбили, потому что куда же какому-нибудь мещанину против еврея.
  Вдруг началось гонение на евреев. Не дозволяют жить тем, которые не имеют ремесленных свидетельств, а таковых ни у одного нет. Ну евреи отмалчиваются, отсиживаются. Не помогает. Гонят, приказ за приказом, сотскому: выпроводить из уезда! Напоят сотского раз, напоят другой, сунут что-нибудь... опять приказ за приказом! Полетели евреи свидетельства добывать и "своих старших" просить, чтобы помогли, похлопотали. Иные добыли, другие нет, а тем временем, пока "свои" выхлопотали, всё идут приказы да приказы. Ничего не поделаешь, начались выпроваживания евреев из уезда в уезд. Нельзя на месте оставаться, нанимает еврей подводы, забирает весь свой скарб, пуховики, скот, кур, еврейку, детей, переезжает в соседний уезд, поселяется там и живет, пока не погонят и оттуда. Тогда он, смотря по обстоятельствам, едет или в третий уезд, или возвращается в прежний. Разумеется, такие перекочевывания не могли быть продолжительны. Поубавилось евреев, но оставшиеся жили довольно спокойно, а помаленьку стали и опять появляться новые.
  Но вот наступили новые начальники. Эти скоро узнали, где раки зимуют, житья не стало евреям: никакое "полозоное" не удовлетворяет.
  Однажды, обходя поля, я встретил еврейку, торгующую разным молочным товаром.
  - Барин, а барин, куда тут дорога ближе в город проехать, - остановила она меня. Я указал дорогу.
  - А чи есть тут по дороге господа?
  - Да вот сейчас за леском начальник живет, он из "благородных", семейством живет, может, и купят что!
  - Начальник! Ах, миленький барин, нет ли другой дороги, не можно ли как начальника объехать?
  - Можно. Да разве у тебя что не в порядке?
  - Нет, всё в порядке.
  - Так чего же ты боишься, он - ничего.
  - Миленький барин, долго ли бедную еврейку обидеть!
  Разумеется, я указал еврейке другую дорогу. И вот разнесся как-то слух, что их уничтожают. Заехал ко мне знакомый еврей, который контрабандой родился здесь ещё в то время, когда евреям не дозволялось у нас жить, контрабандой же вырос и контрабандой сам наплодил детей. Я сейчас догадался, что еврей, проезжая мимо, не утерпел, чтобы поделиться свеженькой новостью.
  - Уництозают! Уництозают!
  - Ну, и слава Богу, - перекрестился я.
  Еврей по ошибке тоже чуть не перекрестился.
  - А все наси выхлопотали, - похвастался еврей. - Потому, всего им мало. Ну, возьми своё "полозоное", и то и денег, и муки, и круп, и петуха. Разве так мозно?
  Потом оказалось, что вовсе не уничтожают, а еще, говорят, он будет и подати собирать, и за правильной продажей вина смотреть. Отлично. Чего доброго, налетит, увидит, что пунш, сидя на балконе, попиваешь: "Зачем, - скажет, - водою разбавляете? Отчего не пьете как есть за печатью? Штраф!" Ведь и водку полагается пить непременно узаконенной крепости и не менее определенного количества. Зимою как-то был я в городе, зашёл после театра в ресторан и спросил рюмку коньяку.
  - Рюмку коньяку нельзя-с.
  - Разве у вас нет коньяку?
  - Есть-с. Только рюмочкой пить нельзя-с.
  - А как же?
  - Извольте шкалик взять, за печатью-с.
  - Мне маленькую рюмочку. Кто же коньяк шкаликами пьет?
  - Нельзя-с, не дозволено.
  - Так целый шкалик и выпить нужно?
  - Целый-с.
  И выдумают же эти акцизные - всех превзошли. Выдумали, например, заводы "тормозить". Слышу, рассказывает акцизный, что такому-то заводчику открытие завода "тормозят". Я и не понял сначала, а это вот, видите ли, что: если чиновники подозревают какого-нибудь заводчика, что он делает отвод спирта, и не могут его изловить, так "тормозят" ему открытие завода, то есть делают разные придирки, чтобы тот вовсе отказывался от винокурения. Отлично".
  Чиновники от земства были поделикатнее. Во-первых, более образованные, во-вторых, не имели властных полномочий. Но порой от них народ страдал больше, чем от чиновников с полномочиями:
  "Проявилась чума. Такой страх эта чума нагнала, что барыни наши бежать хотели. Однако ж не бежали. Мужей, которые при "местах", покинуть пожалели, но боялись. Все-таки страшно...
  Хочется нам и икорки, и осетринки -- тут же и масленица подошла, - и хочется, и страшно, вдруг в этой самой икре чума сидит?
  Пришел об чуме приказ. Не пущать чуму. Установили противочумное начальство. В одном из наших уездных земств предлагали назначить, с содержанием от земства, двух урядников, исключительною обязанностью которых должно быть - "не допущать заразы" в пределы уезда. Обратились и к врачам, в том же земстве врачи единогласно высказались за необходимость строгого осмотра паспортов у всех вновь прибывающих лиц. И врачи ничего другого выдумать не могли. Урядники и паспорты, паспорты и урядники.
  - Не пущать!
  Прежде насчет паспортов просто было. Можно было не только к соседу, не только в уездный город, но даже в губернский без билета ехать, а теперь нет, шалишь, так настрочили сотских, десятских, старост, караульных, что не перескочишь. - "Кто вы такой"? - "Можно у вас билет спросить?". Мужики насчет билетов налегают больше на высший класс, на тех, в ком они заподозревают барчат, восстающих против царя, "за то, что он хочет дать народу землю". Своего брата, русского человека, мужика, попа, мещанина, купца, мужики не остановят, настоящего барина, который едет на своих лошадях, с "человеком", имеет барский вид, настоящие барские замашки, мужики тоже боятся остановить. Однако, все-таки, держась правила: "Запас с бедою не живет и хлеба не просит", следует всегда "про запас" иметь билет, если не желаешь угодить в холодную или еще того хуже. В особенности если попадешь в Никольщину, Покровищну, Спасовщину, когда деревня гуляет, когда и сам начальник сторонится от гуляющих.
  А он, он насчёт паспортов более на мужика налегает, потому что тут ему пропиту более.
  - Ты кто такой? - спрашивает он у мужика, который идет из соседнего уезда, работы ищет или к родственникам в гости.
  - Из Подколиновки я, батюшка, не тутошний.
  - Билет есть?
  Мужик окончательно теряется.
  -!Ты беспашпортный тут шляешься.... вот я тебя! Ступай, ступай за мной.
  - Ослобони, батюшка.
  - Штраф. Три рубля.
  Потом насчёт "чистоты" пошло. Узнали, что чума "чистоты" не любит, и налегли. Фельетонист "Смоленского Вестника", рассказывает, что по волостям был приказ три раза в день избы "студить", то есть для очищения воздуха растворять двери, и два раза в неделю белье менять. Это мужику-то, у которого часто всего-то-навсего две рубахи - два раза в неделю белье менять! Дырявую избенку, в которой и так еле тепло держится, студить по три раза в день. Оно, конечно, в избе, где дети, свиньи, телята, овцы, "дух" не очень-то хороший, но прежде, чем приказывать "студить" избы, земство лучше бы похлопотало, как отвести мужику лесу на постройки и на дрова. Что тут "студить", когда у многих топиться нечем... Как не приказали мужикам ежедневно хорошо питаться, есть говядину, пшеничный хлеб? Говорят, во время заразы, это необходимо. Как же это еще земство не издало такого приказа! Ведь удивлялся же несколько лет тому назад один приезжий граф тупоумию смоленских мужиков, которые питаются черным хлебом вместо белого, более "питательного", и потому постоянно голодают, тем более, что рожь родится при урожае всегда сам-пять, а пшеница, как например в Малороссии, дает сам-десять и более...
  В чуму мы узнали также, что нужно употреблять в пищу свежие припасы. Всегда ели и солонину с душком, и тронувшуюся рыбу, и тухлую астраханскую сельдь-ратник. Ели прежде всего это, и вдруг оказалось, что всё это яд. Приказано было врачам осматривать рыбу и, чуть заметят в ней чуму, полиция должна была уничтожать заражённую рыбу. Трудненько было с этим справиться. Случалось, и не раз, что сожигаемую, признанную вредною, тухлую рыбу или рыбу, закопанную в землю и предварительно облитую нечистотами из отхожих мест, все-таки утаскивали с костров,- вырывали из земли и пожирали. Случалось, что украденную рыбу, обмыв хорошенько нечистоты, даже продавали!..
  Пошла потом дезинфекция, говорили, что рыбу нужно дезинфицировать. Но как дезинфицировать рыбу? Карболизировать? Охлорять? Просернивать? Любопытно, какой вкус охлоренной осетрины, карболизированной икры, просернённой севрюжки? Да это куда еще ни шло. А сельдь-то, сельдь, астраханская сельдь-ратник, которою мужик закусывает водку по всем кабакам, постоялым дворам, торжкам, ярмаркам? Сколько этой сельди привозится в каждый город, и в каждой селедке, может быть, чума сидит, каждая селедка может заключить условия противогигиенические, и каждой селедке ты в нутро посмотри, понюхай. Кому же все это выполнять? Кто будут эти противоселедочные охранители? Врачи? Урядники? Или иные, новые чины завести при форме, с медной селедочной головкой на кепке: санитар, дескать, дезинфектор. Да и продезинфицируй-ка каждую селедку, а как передезинфицируешь, карболовой-то, может, и есть нельзя будет. Карболка тоже везде за нутро хватает.
  И как это врачи узнают, что именно протухлое можно есть, а чего нельзя? Понюхает и узнает! Конечно, каждый из них по малой мере 12 лет учился в разных заведениях и всё должен знать. А всё-таки мудрено что-то. Носы им что ли как-нибудь там выделывают? Такое меня насчет этого сомнение брало, что, как случится в городе быть, так я всякому встречному врачу на нос смотрю, не замечу ли чего особенного.
  Понюхает и узнает! Мало ли есть таких предметов, которые мы употребляем в пищу в состоянии разложения, гниения, тухлости? Молоко, например, превращают в сыр, а что такое сыр, как не молоко, протухлое, находящееся в известной степени разложения, кишащее мириадами разных низших организмов? Ну, положим, честер, швейцарский сыр - куда ни шло, воняет, а все-таки ещё ничего. А возьмите, например, лимбургский сыр, невшатель, бри. Что это такое? Какая-то протухшая, полужидкая, вонючая масса. А ведь едят же и не умирают. Да и кто же станет есть свежий бри или невшатель. А рокфор, который весь пронизан зелеными грибками, придающими ему особенный, специфический, грибной привкус?
  Говорят, что и в сыре бывает иногда какой-то сырный яд, от которого можно умереть. Но как узнать, в каком сыре есть яд, а в каком его нет? Где предел, до которого безвредно можно гноить молоко? Можно ли, посмотрев круг сына и понюхав, узнать, есть ли в нем сырный яд?
  Относительно употребления в пищу тухлых веществ, все дело в привычке. Крестьяне, например, не привыкли есть сыр. Мужик ни за что не станет есть сыр, не выносит его запаха и удивляется, как это господа "могут есть эту сыру", дух-то от нее какой! И если бы мужику поручили по запаху браковать съестные припасы, то он забраковал бы всякий сыр и, наверное, пропустил бы тухлую рыбу. Тот же мужик, который не станет есть сыр, ест тухлые яйца, и бары есть такие охотники до тухлых яиц, что предпочитают их свежим, сверх того, мужик будет есть ржавую селедку, тронувшуюся коренную рыбу, давшую дух солонину. Известно, что камчадалы питаются квашеной в ямах рыбой, которая при этом превращается в страшно вонючий студень. Треска, в особенности соленая, всегда так воняет, что непривычный человек в комнате усидеть не может. Такой же тяжелый запах бывает, когда варится солонина с душком. А дичь-то! Настоящие охотники никогда свежей дичи не едят, а дают ей предварительно повисеть. Колбасы тоже - уж какой дряни туда ни кладут! Всякая что ни на есть последняя мясная дрянь вся в колбасы идет, срубится, посолится, чесночком заправится...
  Во время гонения на тухлую рыбу много рыбы уничтожали, и все по наружному осмотру врачей. Пахнет - уничтожай... Рыбу, признанную негодною, обливали керосином и жгли, или обливали нечистотами и зарывали в землю. И ту и другую рыбу растаскивали, вырывали из земли и ели. И никто не умирал. Ну, положим, облитая керосином рыба дезинфицировалась, а облитая нечистотами из отхожих мест?
  Соседняя барыня строго запретила "людям" есть простые сельди, а мы ели и не заболевали, не умирали. Да и "люди" тоже ели, потому что барыня, запретив астраханские сельди, не купила для "людей" хороших голландских...
  - Хоть торговлю совсем бросай, - говорил купец, - зайдёт это в лавку, нюхает, нюхает, точно знает, чем чума пахнет. Разоренье, рыбы что забраковали, в землю зарывают, а ее выроют и поедят! Чистоты везде ищут, теленка на дворе у себя не зарежь".
  Всё это было кампанейщиной, никакой системы в этом не было. В прошлом году боролись с призраком чумы, а в этом о ней никто и не вспоминает. Сегодня кампания совсем по другому поводу, и снова - "тащи и не пущай!" Лишь чиновничья прыть та же, да о том, что это новый повод для поборов, чиновники не забывают.
  Вот так Энгельгардт, описывая вроде бы бесстрастно положение чиновников, рисует такую картину произвола властей над мужиком, что у читателя создается впечатление, будто тот попал в некое тёмное царство, где есть только один закон: "начальник всегда прав".
  Впрочем, скоро чиновники добрались и до помещиков, и Энгельгардта поражала бессмысленность тех проявлений "заботы о благе народа", которые шли не от подлинных народных нужд, а от чиновничьих представлений о них:
  "Надумали там в городе начальники от нечего делать, что следует по деревням вдоль улиц берёзки сажать. Красиво будет - это первое. В случае пожара березки будут служить защитой - это второе. Разумеется, за лето все посаженные берёзки посохли. Кто знает устройство деревни и деревенскую жизнь, тот сейчас поймет, что никакие деревья на деревенской улице расти не могут. На улице, очень узенькой, обыкновенно грязь по колено, по улице прогоняют скот, который чешется о посаженные деревья, по улице проезжают с навозом, сеном, дровами - не тот, так другой зацепит посаженную берёзку. Не приживаются берёзки, да и только, сохнут. Приезжает весной чиновник, какой-то пожарный агент (чин такой есть, и тоже со звездочкой), или агел, как называют его мужики. Где берёзки? - спрашивает. - Посохли. - Посохли! а вот я... и пошёл, и пошёл. Нашумел, накричал, приказал опять насадить, не то, говорит, за каждую берёзку по пять рублей штрафу возьму".
  Глупость подобных обязательных рекомендаций была видна и самому начальству. И вот эта-то бессмысленность административно-командного руководства сельским хозяйством и всей жизнью деревни (иначе говоря, жизнью народа, потому что крестьяне, помещики и другие жители села составляли более 90 процентов населения страны) более всего и возмущала Энгельгардта. Возвращаясь к своей излюбленной мысли о том, что если снять путы, связавшие по рукам и ногам как крестьянина, так и помещика, то Россия в короткий срок сможет стать богатейшей державой мира и обеспечить всему народу самый высокий на планете жизненный уровень, он на том же примере с "берёзовой" (я чуть было не написал "кукурузной") эпопеей продолжает: "Положим, что и теперь мы обходим все приказы, делаем всё только напоказ, да чего это стоит? Я провел день за посадкой берёзок: день этот стоил мне мало - 30 копеек. Не лучше ли мне отдать 15 копеек, чтобы не садить берёзок? Право, лучше 30 копеек отдать, чем, всё равно бесполезно, зарывать их в землю".
  Впрочем, сам Энгельгардт выработал бюрократический способ борьбы с бюрократическим произволом и суть его ни от кого не скрывал: "Всем советую принять мой способ высиживания бумаг, много спокойнее служба будет. А то получат бумагу, гонят точно и невесть что. Повремените, редко которая сама собой не выведется, а народу-то легче будет".
  Читаешь эти сетования, насмешки и советы Энгельгардта и думаешь: видимо, прав был Карамзин, когда видел пользу изучения истории, в частности, в том, что, с какой бы глупостью в наши дни ни столкнулся, всегда можно утешить себя: в прошлом и не такое ещё случалось. Так что недавнее (да, пожалуй, и нынешнее) засилье бюрократизма в агропромышленном комплексе страны, о котором прямо-таки вопят хозяйственники, - не новость.
  Впрочем, если Энгельгардт осуждал административно-командную систему своего времени, то это вовсе не означает, что он был сторонник либералов и экономических, "рыночных" методов управления. Нет, он прекрасно знал цену и либералам, и радикалам, и хвалёной буржуазной демократии и не стеснялся говорить об этом с присущими ему трезвостью и остроумием. В частности, он весьма нелестно отзывался о земстве, своего рода культ которого наблюдается сейчас в некоторых кругах у нас.
  Неспособность чиновничьего аппарата к быстрому и правильному решению крупных государственных задач в полной мере выявилась с началом русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов. Энгельгардт, как и другие помещики (да и крестьяне), должен был поставлять для армии лошадей, подлежали призыву на военную службу многие его работники. Общий его вывод таков:
  "...вся мобилизация производилась чрезвычайно неэкономно и стоила народу очень дорого". При этом львиная доля расходов была переложена на крестьян: "Трудно, конечно, счесть все расходы, которые понесли по преимуществу крестьяне". Правительство палец о палец не ударило, чтобы обеспечить семьи мобилизованных крестьян хотя бы самым необходимым, чтобы те не умерли с голоду. "Если Митрофана возьмут, то семейство его останется без всяких средств к существованию и должно будет кормиться в миру, если не выйдет пособия... Прошло уже более года, а деревенским солдаткам - городским солдаткам выдают пособия - до сих пор ещё нет никакого пособия, ни от волости, ни от земства, ни от приходских попечительств, существующих большею частью только на бумаге. Частная благотворительность выражается только "кусочками". Что было, распродали и съели, остаётся питаться в миру, ходить "в кусочки". Бездетная солдатка еще может наняться где-нибудь в работницы, хотя нынче зимой и в работницы место найти трудно, или присоединиться к кому-нибудь - вот и взыскивай потом солдат, что ребенка нажила, - или, наконец, идти в мир, питаться "кусочками", хотя нынче и в миру плохо подают. Но что делать солдатке с малолетними детьми, не имеющей ничего, кроме "изобки"? В работницы зимой даже из-за куска никто не возьмёт. Идти "в кусочки" - на кого бросить детей. Остается одно. Оставив детей в "изобке", которую и топить-то нечем, потому что валежник в лесу занесло снегом, побираться по своей деревне. Ну, а много ли подадут в деревне! Хорошо, если деревня большая. Вот они - многострадальные матери! К тому же нынче у нас полнейший неурожай". И дальше: "Вчера ко мне пришли пять солдаток за советом - что им делать?
  - В волость ходили. Наругали, накричали. Нет, говорят, вам пособия, потому что за вашим обществом недоимок много. А я ему: что же мне-то делать? Не убить же детей? Вот принесу детей, да и кину тут, в волости. - А мы их в рощу вон в снег выбросим, ты же отвечать будешь, - говорит писарь...
  - Вы бы в город, в земскую управу сходили.
  - Ходила я. Вышел начальник, книгу вынес: ты, говорит, здесь с детьми записана, только у нас денег нет, не из своего же жалованья нам давать, и мировым судьям жалованья платить нечем..."
  "Другая солдатка подала просьбу старшине.
  - Что ж он сказал?
  - Рассердился. Наругал - сами знаете, какой он ругатель, - тебя, говорит, в холодную посадить следует. Что выдумали! Прошение! Вы этак надумаетесь еще в город идти с прошениями. Вот я вас!"
  И так везде, от волости до губернии. И хотя Энгельгардт выше не заглядывает, читателю ясно, что выносится приговор всему самодержавно-чиновничьему строю царской России.
  Ну, а современный читатель, пробегая эти строки, представит знакомые картины. Автолюбитель - поборы гаишников, предприниматель - рейдерские захваты или "торможение" заводов...
  
  Глава 19. МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ
  Выше я приводил высказывание Энгельгардта о том, как тяжело помещику жить в деревне, постоянно общаясь с крестьянами, которые испытывали затаённую ненависть к панам. Пусть они ошибались, полагая, что это паны скрыли указ царя о справедливом разделе земли между теми, кто её обрабатывает. Пусть Энгельгардт был паном, более справедливым, чем другие, и лучше понимал крестьян. Но всё равно он принадлежал к этой угнетающей крестьян панской силе.
  Да и какой Энгельгардт был помещик - владелец сельца с 25 жителями? Иной фермер был в финансовом отношении более состоятельным. Да и отношения его с крестьянами больше напоминали отношения торговца. Вот его разговор с крестьянами, которым он начинает своё четвёртое письмо:
  "Весна. Опять прилетели грачи, опять потекли ручейки, опять запели жаворонки, опять у крестьян нет хлеба, опять...
  - Ты что, Фока?
  - Осьмину бы ржицы нужно: хлебца нетути, разу укусить нечего.
  - Отдавать чем будешь?
  - Деньгами отдам. К светлой отдам, брат из Москвы пришлет.
  - А как не пришлет?
  - Отслуживать будем, что прикажете.
  - Ну, хорошо, работы у меня нынче много, разочту "что людям", то и тебе.
  - Благодарим.
  - Ступай за лошадью.
  - Лошадь сбил, лес возючи, - на себе понесу.
  - Как знаешь, неси мешок.
  - Мешок есть.
  Фока, ухмыляясь, вытаскивает мешок из-под полы: он шёл с уверенностью, что отказа не будет, - нынче никому почти отказа нет, - и только для приличия, что не в свой закром идёт, спрятал мешок под зипун. Фока насыпался и потащил мешок в четыре с половиною пуда на плечах.
  - А ты что, Федот?
  - Хлебца бы нужно.
  - Ты ведь брал!
  - Мало будет; еще два куля нужно до нови.
  - А чем отдавать будешь?
  - Деньгами отдам по осени: половину к Покрову, другую к Николе; за могарыч десятину лугу уберу.
  - Что ж так много магарычу сулишь, или деньги замотать хочешь?
  - Зачем замотать, - отдадим. Все равно без магарычу никто в долг не даст, лучше вам пользу сделать. В третьем годе я у П*** попа два куля брал тоже за магарыч; ему сад косил, более десятины будет, а хлеб-то еще плохой, сборный с костерем. Мы с братом насоветывалися: лучше, чем на стороне брать, у вас занять; дело ближнее, покос под самой деревней, косите вы рано; нам десятину убрать ничего не стоит, лучше своему барину по соседству послужить.
  - Ну, хорошо; я тебя, впрочем, облегчу, - рожь в шести с полтиной поставлю.
  - За это благодарим.
  - Ступай за лошадью.
  - Ячменцу бы еще с осьминку нужно. Я за ячмень вам отработаю.
  - На какую работу?
  - Что прикажете, - лён будем брать, мять будем; может, сами в город ставить будете - отвезу.
  - Хорошо. Расчет "как людям".
  - Благодарим.
  Федот ушел и через четверть часа вернулся в сопровождении Клима, Панаса, Никиты и почти всех остальных хозяев соседней деревни: он был послан вперёд разведчиком.
  - Нашим всем до нови хлеба нужно. Мы все возьмем: Климу 1 1/2 куля, Панасу 1 куль, Никите 2... Мы вам за могарыч весь нижний луг скосим, каждый двор по десятине.
  - Хорошо; все будете брать?
  - Все.
  - Как Федот?
  - Как Федот.
  - Половину к Покрову отдать?
  - К Покрову, когда конопельку продадим.
  - Ну, хорошо. Конопли я у вас за себя возьму. К Покрову ко мне в амбар ссыпайте.
  - Слушаем.
  Нынче никому почти отказу нет; нынешнею весною я всем даю в долг хлеб, кому на деньги, кому под работу, кому с отдачей хлебом, кому с могарычем, кому без могарыча, смотря по соображению. Потому, во-первых, что нынче у меня самого всего много, а продажи на хлеб нет; во-вторых, я познакомился с народом и народ меня знает; в-третьих, я повел хозяйство на новый лад, и работы всякой у меня много.
  Да, в прошедшем году преуспело-таки моё хозяйство. Во всём у меня урожай..."
  Таких разговоров в книге приведено множество, особенно интересны разговоры с бабами, которые рассчитывают плату за свою работу вплоть до грошика. Энгельгардт ссужает крестьян хлебом с тем, чтобы они уплатили позднее его цену, да ещё некоторые обещают магарыч, то есть сверх возврата денег поработать бесплатно на помещика, скосить, например, десятину травы на сено. В этом случае помещик ведёт себя так же, как и кулак, которого за подобный магарыч осуждает.
  Да он и сам не отрицает, что он не благотворитель, а ведёт капиталистическое хозяйство, ради прибыли. Ну, хороший пан, гуманный, но всё же пан. Так что горячей народной любви он вряд ли сыскал. Отсюда и ощущение неуютности при жизни его в деревне.
  Но это только одна отрицательная сторона его деревенского быта. О другой стороне - произволе чиновников в отношении помещиков говорилось в предыдущей главе Только Энгельгардт ощущал этот гнёт в гораздо большей степени, чем другие помещики: ведь он был ссыльный государственный преступник, причём настолько опасный, что приговор ему вынес сам император. Во уж Энгельгардт согласился бы со словами поэта, если б они уже были тогда написаны:
  Два на миру у меня врага,
  Два близнеца, нераздельно слитых:
  Голод голодных и сытость сытых.
  Энгельгардт знал, что за ним установлен полицейский надзор, так и было написано в приговоре. Ну, надзирают - и ладно, лишь бы не навязчиво. Так дело и шло, как вдруг...
  "Проявились где-то злонамеренные люди, опять пошла тревога: паспорты и билеты спрашивают, оглядывают каждого. В город нельзя без вида поехать, даже друг к другу в гости с билетами стали ездить, потому что без билета, того и смотри, в холодную попадешь. Впрочем, ловля злонамеренных людей пришлась по вкусу, так что начальству тут не то что требовать, а скорее сдерживать нужно было. Мужики думали, что злонамеренные люди, студенты то есть, восстают против царя за то, что он хочет дать мужику земли; помещики думали, что злонамеренные люди хотят отнять у них земли; попы - что они настаивают на уменьшении количества приходов, о точной поверке свечных сумм и разных иных, неприятных для поповских карманов новшествах; железнодорожные чиновники - что при столкновении поездов они-то и возбуждают протесты, рассматривают гнилые шпалы, что они хлопочут об уничтожении красных форменных фуражек, присвоенных начальникам станций. Словом, каждый спешил помочь начальству изловить их".
  Словом, "когда появились злонамеренные люди, то развелось такое множество охотников писать доносы, что, я думаю, целые массы чиновников требовались, чтобы только успевать перечитывать все доносы. Все хотят выслужиться... Чуть мало-мальски писать умеет, сейчас доносы пишет. Совсем начальников загоняли, особенно к кому в стан попадёт подозрительный человек, который ни с кем не знается, в земстве не участвует, занимается каким-то хозяйством, клевер какой-то сеет, с мужиками никаких судебных дел не имеет. (А Энгельгардт именно и был таким.) Тут доносов и не обобраться.
  Доносят, например, что к какому-то помещику тогда-то приходила толпа студентов. (А это были как раз те, что откликнулись на призыв Энгельгардта учиться крестьянскому труду и создавать "деревни интеллигентных мужиков".) Представьте себе, "толпа студентов" - ведь это что? Нельзя не сделать дознания. Едет начальник в деревню, подсылает для расспросов начальника пониже. Да, говорят мужики, были какие-то, к нему большой приезд, разный народ бывает, хозяйствовать учиться приезжают. Недавно вот один уехал, работать хотел, мужицкой работе научиться, не выдержал, кишку испортил и уехал. А кои и научатся, один был так ничего - до крестьянина куда, - а ничего, большую силу имел. Справляется начальник, расспрашивает и узнает, что действительно приходила целая толпа, что начальство одного учебного заведения прислало к помещику для обозрения хозяйства. Тьфу ты, черти! - бесится становой.
  Потом доносят, что такой-то ходит на деревенские свадьбы, разговаривает с мужиками, расспрашивает о хозяйстве, "восстановляет против других помещиков", вследствие чего крестьяне у них не работают, а у него работают, держит в числе работников дворян, студентов, нигилисток. Опять дознание, расспросы по деревне. Как же, говорят мужики, бывает и на свадьбах. Вон он намеднись у Ильича на свадьбе был, дочка баринова (Вера) до утра с нашими девками плясала. Бывает, вино пьет, песню до утра слушает, разговаривает, любопытный барин, примечательный. Хозяин, на расчет аккуратен - оттого к нему и на работу идут, у иных еще не жато, а у него ни снопа в поле, он да Безносовский барин первые на расчет господа, оттого у них и работают. Судов тоже не любит, никогда не судится, а что насчет потравы или поруба, так держи ухо востро. Порядок у него, топора, шкворня ни разу не пропало, потому что порядок, каждому на руки сдано. Разный народ к нему ездит, хозяйствовать учатся. И пашут, и косят, и молотят. У него, чтобы баловство какое - нет, в ряд со всеми гони... Как у него хозяйству не быть, расчет чистый, насчет денег первый сорт. У него денег много, ему из Питера присылают, он по деревням ходит, всё разузнает. Разузнает, спишет, в Питер отсылает, а ему за это оттуда денежки присылают - сотни по три присылают. Любопытствуют тоже, как хозяйство ведётся.
  Доносит железнодорожный начальник, что к такому-то тогда-то двое весьма подозрительных молодых людей, черненький и белокуренький, приехали, и чемодан у них большой такой, тяжелый, еле втроем вынесли. Дознание. Оказывается, что к помещику дети-гимназисты приехали и чемоданчик у них с книгами - известно, гимназисты, им, чтобы не баловались летом, тоже кучу уроков задают.
  Трудно и высшим начальникам: скачи за 35 верст, дознавай! Особенно нынешним летом трудно было, пока всё не перемололось".
  При отъезде Энгельгардта из Петербурга одна родственница предупреждала его о такой опасности: многие, оказавшись в одиночестве, в глуши, спиваются. Он обещал: "не сопьюсь". И вот какой оборот приняло дело:
  "Так как я прежде пил водку, то и в деревне продолжал пить. Пил за обедом и потом спал, пил за ужином и потом спал. Мало того, говоря по-мужицки, "гулял" даже при случае. Свадьбы, Никольщины, закоски, замолотки, засевки, отвальные, привальные, связывание артелей и пр. и пр. - все это сопровождается выпивками, в которых и я принимал участие. Случалось "гулять" здорово, настояще. Однако всё было ничего. И вот восемь лет прошло, а на девятом предсказание родственницы сбылось - спился. Теперь это уже дело прошлое, а спился, заболел, виденья одолевать стали...
  Как это случилось? А вот послушайте...'
  Нужно вам сказать, а я ужасно боялся всякого начальства, боялся безотчётно, нервно, так иные боятся мышей, лягушек, пауков. (На самом деле, Энгельгардт был человек не робкого десятка. Ведь как дерзко отвечал он полицейскому офицеру, который советовал ему уйти со сходки протестующих студентов. Но то было в Петербурге. А попав в Батищево и столкнувшись с полицейским произволом на местах, понял, что легко отделался - ссылкой в собственное имение. И что за любое неосторожное слово, любой неосмотрительный поступок может загреметь туда, куда Макар телят не гоняет.) Никак не мог привыкнуть к колокольчикам, особенно вечером, ночью, когда нельзя рассмотреть, кто едет. Как заслышу колокольчик, нервная дрожь, сердцебиение делается, беспокойство какое-то. Только водкой и спасался. Сейчас - хлоп рюмку. Проехали. Ну, слава Богу, отлегло от сердца. Если же на двор завернули, хватаю бутылку и прямо из горлышка... Так становой меня иначе, как выпивши, и не видал. Прежде у нас становой был ужасно проницательный человек - сейчас заметит. И спасибо ему, деликатный был человек, редко сам заезжал, всё через сотских посылал, а сотских я не боялся: может потому, что мужик, не при форме. Ну, а уж если необходимо было становому самому заехать, так первое слово: "Не беспокойтесь, ничего особенного нет". Славный был становой, шесть лет я под его начальством пробыл, как у Христа за пазухой жил, деликатный человек. Поступил потом другой становой, тоже прекрасный человек и наезжал редко. Ну, и я тоже всегда в аккурате был, чтобы и повода ко мне приезжать не было: подати внесены вовремя, дороги в исправности, а если знаю, что высшее начальство поедет, велю и на исправной дороге, и по сторонам землю поковырять, будто чинили, чтобы начальству. видно было, что о его проезде заботились, уважение имели. Приедут ли собирать с благотворительною целью - я и тут всегда в порядке; на крейсеров ли собирают, на крест ли, на лотерею ли - сейчас трояк отваливаю...
  Наконец, и новое начальство наступило - тоже ничего, ко мне не заглядывает, потому всё в порядке. Но с прошлой зимы вдруг иначе пошло. Наезжает как-то начальник утром: разумеется, я, как заслышал колокольчик, сейчас хватил. Взглянув в окно, вижу начальнические лошади - еще хватил. Повеселел. Думал, за сбором - нет. Так, пустые бумажонки. Сидит, разговаривает, смотрит как-то странно, расспрашивает, кто у меня бывает, насчет посторонних лиц, что хозяйству учиться приезжают справляется. Узнаю потом, что и в деревне какой-то был, расспрашивал, и все больше у баб, кто у меня бывает, что делают, как я живу, какого я поведения, "то есть, как вы насчет женского пола", пояснили мне мужики. Через несколько дней опять начальник из низших, из новых, заехал. Поп завернул, вижу, странно как-то себя держит, говорит обиняками, намеками, точно оправдывается в чём. Стало меня "мнение" брать, а это уж последнее дело, мужики говорят, что даже "наносные" болезни больше от "мнения" пристают. Стал я больше и больше пить. Дальше - больше. Вижу, навещают то и дело. А я всякий раз выпью, да выпью, и всё в разное время: то днем, то утром, придётся, выпьешь и натощак. Чтобы не бегать за водкой, поставил бутылку в комнату на письменный стол. В ожидании наездов стал потягивать и без колокольчика.
  Слышу и между мужиками толки, подстраивают их: "Будете вы, говорят, с барином своим в ответе. Что у него там делается? Какие к нему там люди наезжают? Видано ли дело, чтобы баре сами работали?".
  Нужно заметить, что для интеллигентных людей, желающих сесть на землю, я признаю одну науку в хозяйстве - работать учись, по-мужицки работать, да еще в мужицкой шкуре. Желающему научиться хозяйству я говорю: "Поступай в работники, работай, паши, коси, молоти, по-мужицки работай, поживи с работниками, побудь в их шкуре". Русскому интеллигентному человеку именно недостает уменья работать, и нигде он этому так не выучится, как побывав работником-мужиком. Интеллигентного человека, желающего быть земледельцем, я ценю лишь настолько, насколько он мужик. Я убежден, что нам более всего нужны интеллигентные мужики, деревни из интеллигентных людей, что от этого зависит наше будущее. Если бы ежегодно хотя 1000 человек молодых людей из интеллигентного класса, получивших образование, вместо того, чтобы идти в чиновники, шли в мужики, садились на землю, мы скоро достигли бы таких результатов, которые удивили бы мир. Я верю, что в этом призвание русской интеллигентной молодежи. И находились люди, которые соглашались с моей системой обучения хозяйству, которые поступали в работники, работали, как мужики, и честно работали.
  Конечно, мужикам было странно, что вдруг барчата работают, по-мужицки работают, не "балуются", а настояще работают. Но мужики понимают, что это настоящее "дело", хотя и смотрят недоверчиво, даже презрительно, полагая, что барчонку никогда не дойти в работе до мужика. Мужики точно боятся, что если баре выучатся работать, то мужик потеряет всё своё значение, всё своё величие. Тут самолюбие мужика страдает. Вон из бар, а выучился и работает, "только где ему до всего дойти, далеко еще до мужика! Где ему быть хозяином, не с той стороны рыло затесано", - точно утешает себя мужик. Подсмеивается мужик, когда видит начинающего работать из интеллигентных, он ему смешон, как смешна нам обезьяна, подражающая человеку; относится он презрительно, но не злобно. Совсем иначе относятся полубаре, все эти барствующие, деревенские и селянские люди, носящие "пинжаки", презирающие необразованного мужика и его работу. Тут отношение вполне злобное. Как сын священника, грамотный, учёный, который мог бы быть псаломщиком, мог бы поступить на службу, мог бы дослужиться до чина, вдруг работает, да еще настояще работает, наряду с мужиками, с необразованными мужиками! Обидно. Ну, вот этакие-то больше и толковали, мужиков подтравливали, доносцы писали. Хотя мужики и говорили: "Что ж тут такого, они не таятся, на народе, работают, ни баловства, ни пустых делов! Ты поди-ка попаши - тут не до баловства", - однако и на мужиков, казалось мне под конец, оказали влияние. Или уж, может быть, "мнение" меня одолело, только замечаю: отдаешь мужику деньгу - уж он вертит бумажку, вертит, рассматривает. Эге! думаю, подозревает, не делаются ли у меня фальшивые бумаги! Весною еще чаще стали наезжать начальники, билеты у всех спрашивают, прописывают, рассматривают приезжих, осматривают, приметы их списывают, "приказано всех в лицо знать", говорят. Дети приехали. Смотрю, и у маленького гимназистика, чего прежде не бывало, тоже билет, он даже радуется, потому что теперь, как большой - при паспорте. Заехал начальник - я ему билеты детей представил для прописи.
  - Ваших детей? Нет, помилуйте, не нужно.
  - Да вы же говорили, чтобы у проезжих виды отбирать для прописки. А вдруг пойдет он на деревню с ребятами гулять, а десятский ему: "Где билет?". Нет уж, лучше пропишите.
  Чем дальше, тем чаще стали наезжать начальники. И мне кажется, что расспрашивают, шпигуют, мужиков против меня подбивают. Стал я сильно пить, без перемежки. Заболел, ходить не мог, страшная одышка, грудь давит, сердцебиение, руки трясутся, выпьешь - на минуту как будто легче, а потом ещё хуже. От дела отбился, явилась страшная раздражительность, всякий пустяк раздражает, беспокоит... Пойдёшь в поле - нет сил идти, потом обливаешься, вернешься домой, возьмешь газетину, еще более раздражаешься, буквы сливаются в какой-то туман, и вдруг сквозь туман лезет лицо начальника в кепке... Сам понимаю, что уже до чертиков допился, сам знаю, что не нужно пить зелье, и не могу бросить, воли нет...
  Однажды, под вечер, зашёл ко мне он, подвыпивши. Так зашёл, пошёл прогуляться и зашёл проведать. Выпили вместе, уходит он, пошёл и я проводить, сошли с крыльца, идёт по двору, вдруг он, не знаю уже почему, пришел в какое-то умиление, потрепал меня по плечу: "Молодец, - говорит, вы, А. Н., молодец! Наполеон! Настоящий Наполеон!..".
  Через несколько дней ко мне приехал брат и ужаснулся. Приехали племянники и с ними знакомый доктор. Доктор посоветовал не пить и больше быть на воздухе. Я послушался - смерти испугался - и бросил.
  Теперь здоров и не боюсь.
  Вот как бывает".
  Лично мне, наверное, рассказ Энгельгардта о нежелательных гостях, интересующихся всем и вся о персоне, находящейся под подозрением (даже под надзором), понятен больше, чем другим. В 1968 году попал я под маховик карательной машины и стал "жертвой политических репрессий". Пришлось мне провести три года "далеко от Москвы" и потом ещё семь лет жить на копеечные заработки от всяких временных работ, потому что на постоянную работу меня нигде не принимали, без объяснения причин. Помню первый день, когда я вернулся в Москву. В квартиру, где у меня была крохотная комнатка, годами никто без вызова не заглядывал. А тут один за другим, с интервалом в два часа, заявлялись электромонтёр, сантехник, работник почты, наконец, участковый милиционер, и всем нужно было меня видеть. В следующие дни соседи рассказывали мне по секрету, что их тоже навещали и расспрашивали обо мне. Потом визиты стали пореже, я к ним привык. Но стоило произойти в стране чему-либо чрезвычайному, как интерес ко мне, хотя я жил тихо и скромно, усиливался. В день, когда стало известно о смерти Брежнева, у меня снова перебывало несколько незваных гостей. Только после смерти Андропова я почувствовал, что такой навязчивый интерес ко мне вроде бы утих. Вот как бывает.
  Энгельгардт, конечно, понимал, что бывает и хуже. Правда, мужики и бабы всего лишь подозревают, не фальшивомонетчик ли их барин. Полиция доискивается только одного: не замышляет ли он что-нибудь против государственной власти. Ну, остаётся ещё неизвестным, что отвечали крестьяне и крестьянки на вопросы дознавателей, как этот сорокалетний мужчина, известный жизнелюб, ведёт себя "насчёт женского пола". А так (по разъяснению Чайковского финала его Четвёртой симфонии) "Жить всё-таки можно!" Точнее, жить-то и нельзя, а существовать между молотом и наковальней - можно.
  
  Глава 20. КАК ГОСУДАРСТВО БОГАТЕЕТ
  (Энгельгардт у истоков послерыночной экономики)
  На этот важнейший вопрос в науке до сих пор нет однозначного ответа. Ещё Евгений Онегин, пытаясь разобраться в нём, читал Адама Смита
  И был глубокий эконом,
  То есть умел судить о том,
  Как государство богатеет,
  И чем живёт, и почему
  Не нужно золота ему,
  Когда простой продукт имеет.
  Правда, это его толкование не встречало понимания даже у самых близких его родных:
  
  Отец понять его не мог
  И земли отдавал в залог.
  Американцы уверены: для того, чтобы их государство богатело, надо, чтобы доллар был мировой резервной валютой. США печатают доллары, за которые весь остальной мир шлёт им все необходимые этой стране товары.
  А у Энгельгардта было своё понимание богатства и способа его достижения. Во-первых, он понимал, что "освобождение крестьян" было продиктовано не столько экономическими, сколько политическими соображениями, а именно - стремлением господствующего класса, помещиков, формально предоставляя крестьянам свободу, на деле ввергнуть их в крепостное состояние в иной форме и за счёт этого продлить существование отжившего общественно-политического строя. В итоге получилось, что крестьянин, получив меньше земли, чем имел раньше, будет вынужден наниматься на работу у помещика. Но помещик получит меньше рабочих рук, чем имел раньше, сократит посевные площади и часть ранее возделываемой земли обратит в пустоши. Производство упадёт, страна обеднеет, зато отживший класс ещё лет на 30 - 40 продлит своё существование, пусть и менее комфортное, чем прежде. Во-вторых, он знал, что для производства любого товара, в том числе "простого продукта", и даже для печатания долларов, необходима земля. И земля для него - не только средства производства продовольствия, даже и не пространство, где существует сельский мир, а условие жизни вообще. Все полезные ископаемые находятся в земле, все жизненные процессы протекают на земле (включая её водоёмы). Любой товар можно создать. Любое полезное ископаемое можно добыть, но землю создать нельзя, даже увеличить её нельзя, хотя загубить можно. На земле происходит вроде бы всем понятный, но на самом деле таинственный процесс превращения солнечного луча в разнообразные жизненные процессы. И эффективность любого производства, способа создания или накопления богатства, разумности общественного устройства надо оценивать по интенсивности этого космического процесса, конечная цель которого (если она вообще существует) нам неизвестна. Так, Энгельгардт оценивает устройство государства, исходя из этого космического критерия:
  "Итак, с одной стороны, "мужик", хозяйство которого не может подняться от недостатка земли, а главное, от разъединённости хозяйственных действий членов общин; с другой стороны, ничего около земли не понимающий "пан", в хозяйстве которого другой стеснённый мужик попусту болтает землю.
  И у того и у другого затрачивается бесполезно громадная масса силы. То же количество пудо-футов работы, какое ежегодно расходуется теперь, будь оно приложено иначе, дало бы в тысячу раз более. Чего же ожидать? Чего же удивляться, что государство бедно? Какие финансовые меры помогут там, где страдают самые основы, где солнечные лучи тратятся на производство никому не нужной лозы, где громадные силы бесплодно зарываются в землю.
  Ну и дойдем до того, что пара перчаток будет стоить сто рублей! Наше счастье, наша сила только в том, что мы можем обойтись и без перчаток".
  Ну и, конечно, нужно, чтобы "круговорот веществ в природе" совершался правильно, при минимуме потерь для процесса накопления богатства. А так как человечество, по выражению Герцена, - это "икра", собирательное понятие, жизненные же процессы происходят в каждой отдельной икринке, то надо, чтобы взаимоотношения между индивидом и обществом также были устроены разумно, не вызывая чрезмерных потерь общественного богатства.
  У нас много пишут о "русском космизме", и совершенно справедливо, ибо из ныне живущих на планете народов русские, видимо, в наибольшей степени "космичны". Называют имена выдающихся деятелей "русского космизма": Циолковского, Вл. Соловьёва, Чижевского, Вернадского... Но я ни разу не читал, не видел и не слышал, чтобы в этом ряду назвали бы Энгельгардта. А между тем Энгельгардт, конечно же, представитель русского космизма, и, на мой взгляд, наиболее яркий, у которого из исходного положения об интенсивности превращения солнечного луча в жизненные процессы вытекают и основные принципы построения хозяйства и общественного устройства. Он не задаётся фантастическими целями покорения других планет и межгалактических перелётов, чем увлечены наиболее известные деятели русского космизма, но устройство жизни на Земле подчиняет этой главной установке. Да и сама личность Энгельгардта в наибольшей степени соответствует космическому характеру его миропонимания: офицер, привыкший к суровой дисциплине; учёный, придерживающийся логики фактов; трезвый прагматик, жёсткий, но справедливый хозяин, укоренённый в русской почве, совмещались в нём с романтизмом и верностью идее, какой он посвятил самое святое в жизни. Ну, кому ещё в то время могла прийти в голову мысль об артельном хозяйстве в масштабах страны, и тем более - о деревне интеллигентов-мужиков, кто ещё мог бы тратить на её осуществление столько духовной энергии, физических усилий и денежных средств? Попросту говоря, это был универсальный русский гений, которому лишь обстоятельства помешали полностью реализовать свой научный и человеческий потенциал.
  Мысли Энгельгардта о государстве и богатстве разбросаны по разным его письмам и статьям, и, насколько я могу судить, ещё не было даже попытки собрать их вместе и привести в систему. Это занятие могло бы составить предмет особой книги. В пределах данного труда по этому поводу можно сформулировать несколько положений.
  Если земля - это главное богатство, то надо, чтобы оно не растрачивалось попусту по глупости людской и не расхищалось по алчности. Земля должна осваиваться вся, а не очагами, между которыми зияют громадные пустые пространства. Особенно опасно развитие страны, при котором жизнь сосредоточена в мегаполисах в ущерб всей остальной периферии. Вот лишь один частный тезис:
  Энгельгардт знал, как трудно достаётся крестьянину навоз, часто скот содержится исключительно ради получения этого удобрения, потому что животноводство, требующее такой огромной затраты сил на заготовку кормов, как таковое, убыточно. Он описывал, как в "Счастливом Уголке" частицы, определяющие степень плодородия почвы, перетекают с помещичьих земель на крестьянские.
  "Мне возражали, однако, что такой порядок, как в "Счастливом Уголке", вреден для дальнейшего развития хозяйства потому, что, хотя таким образом крестьяне и доведут свои наделы постоянным удобрением до высокой степени плодородия, превратят их в тучные огороды, но зато они истощат остальные земли и превратят их в пустыри.
  Конечно, это будет до известной степени так, пока народонаселение не возрастёт, но дело в том, что то же самое всё равно происходит и теперь, потому что, при существующих порядках и системах в хозяйствах, иначе и быть не может. Города всегда будут спускать в реки массу удобрительных веществ, драгоценнейших почвенных частиц, истощать таким образом земли, на которых производятся необходимые для потребления городов хлеб и другие продукты".
  Вот такой интересный "кругооборот веществ в природе" получается. Крестьяне, затрачивая неимоверное количество труда, переносят плодородные частицы с помещичьих полей на свои, крестьянские. На крестьянских полях выращиваются хлеб и другое продовольствие, значительная часть которых потребляются горожанами. Плодородные частицы перемещаются с крестьянских наделов в города. А эти горожане, паразиты, спускают плодородные частицы в реки, отравляя их, и истощают к тому же почву у крестьян. И весь сизифов труд крестьян по прокорму городов расхищается без пользы для кого-либо, зато с громадным вредом для природы и для плодородия крестьянских полей. Может быть, это лишь одно из проявлений всемирной войны всемирного города против всемирной деревни?
  Во времена Энгельгардта в городах проживало 10 процентов населения России, но это были в среднем наиболее богатые слои населения, не знавшие до появления статей нашего героя, что такое "пушной" хлеб, потреблявшие наибольшую часть производимой в стране мясо-молочной продукции. А ныне в городах проживает более двух третей населения России. И почти всё это привилегированное большинство спускает основную часть плодородных частиц от потребляемой им пищи в реки. Разве угнаться за ним крестьянству в этой гонке накопления плодородия и его расхищения? Впрочем, в рыночной экономике (это название было придумано, чтобы не называть установившийся в постсоветской России строй капиталистическим) хозяйство, по определению Маркса, ведётся так, что оно подрывает основы всякого производства, даже условия жизни на планете - землю и рабочего. Не знаю, читал ли Энгельгардт "Капитал" Маркса. Ему не надо было для этого ждать перевода первого тома на русский язык, он мог бы прочитать его и на немецком.
  Ныне лишь малая часть отходов мегаполисов может быть возвращена земле через станции аэрации, которые сами по себе отравляют жизнь жителям прилегающих жилых массивов. Если же города размещать равномерно по поверхности земли, то и их сточные воды легче будет очищать и полезные их фракции отдавать сельскому хозяйству. Но если учесть, что в сточных водах городов оказывается всё больше химических веществ (стиральных порошков и иных очищающих средств), эти отходы, видимо, вообще уже не могут быть использованы для удобрения полей. А всё более широкое применение этих химикатов и в деревенском быту, похоже, вообще ставит крест на навозе, как на удобрении.
  Думается, Энгельгардту показалось нелепым принятое в президентство Дмитрия Медведева решение о расширении территории Москвы до границы с Калужской областью. Калужская область тоже активно привлекает иностранные инвестиции, известнейшие зарубежные фирмы строят там автомобильные и иные завода. Если ещё и Калуга расширится до границы с Москвой, то образуется огромный супермегаполис. Таких образований на территории России с её явно недостаточной численностью населения может быть лишь несколько. Их развитие, естественно, может происходить только за счёт запустения остальной территории страны. Если сейчас на работу в Москву и в Подмосковье едут не только из Тулы и Владимира, но и из Курска, то с расширением территории столицы в неё, наверное, поедут уже из Кургана. Что послужило основанием для такого, с точки зрения здравого смысла, так присущего Энгельгардту, ошибочного решения? Расчёт на привлечение мигрантов с Востока и их ассимиляцию? Не попадём ли мы в такую же ловушку, в какую попали многие страны Западной Европы, ныне страдающие от засилья мигрантов, не желающих ассимилироваться и теснящих коренное население этих стран?
  Все земли пригодны для использования. Энгельгардт, когда ехал в деревню, был убеждён в том, что смоленские подзолистые почвы мало плодородны, но затем нашёл способы превращения и заброшенных земель, и вообще пустошей в поля, дающие обильные урожаи. Оказалось, что нет плохих земель, есть плохие хозяева, или, точнее, плохие системы хозяйствования.
  Если ориентироваться не на развитие мегаполисов (это всё-таки позавчерашний день), а на более равномерное размещение производительных сил по территории страны, то города будут меньше по размеру, ближе к природе, то и равнение должно быть не на заводы-монстры, а на мелкие предприятия. Гиганты индустрии с десятками тысяч работников уйдут в прошлое. Я уж не говорю о новейших тенденциях в информационную эру, когда предприятия могут стать местом размещения 3-D принтеров, на которых будут производиться изделия по образцам, задаваемым конструкторскими бюро. Энгельгардт так и советует (с учётом как состояния техники в то время, так и ожидаемого перехода к совместной обработке земли):
  "Кто ясно сознаёт суть нашего хозяйства, тот поймёт, как важно соединение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные богатства получались бы тогда. Только при хозяйстве сообща возможно заведение травосеяния, которое даёт средство ранее приступать к покосу и выгоднее утилизировать страдное время; только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин, именно машин, ускоряющих уборку травы и хлеба; только при хозяйстве сообща возможно отпускать значительное число людей на сторонние заработки, а при быстроте сообщений по железным дорогам эти люди могли бы отправляться на юг, где страдное время начинается ранее и, отработав там, возвращаться домой к своей страде. С другой стороны, делается понятным, как важно, чтобы на страдное время прекращались всякие другие производства, отвлекающие руки от полевых работ. На это время всякие фабрики должны были бы прекращать свои работы. Опять же огромное количество свободных рук указывает на необходимость развития мелких домашних производств. Нужны не фабрики, не заводы, а маленькие деревенские винокурни, маслобойни, кожевни, ткачевни и т. п., отбросы от которых тоже будут с пользою употребляемы в хозяйствах.
  Разделение земель на небольшие участки для частного пользования, размещение на этих участках отдельных земледельцев, живущих своими домиками и обрабатывающих, каждый отдельно, свой участок, есть бессмыслица в хозяйственном отношении. Только "переведённые с немецкого" агрономы могут защищать подобный способ хозяйствования особняком на отдельных кусочках. Хозяйство может истинно прогрессировать только тогда, когда земля находится в общем пользовании и обрабатывается сообща. Рациональность в агрономии состоит не в том, что у хозяина посеяно здесь немного репки, там немного клеверку, там немножко рапсу, не в том, что корова стоит у него целое лето на привязи и кормится накошенной травой (величайший абсурд в скотоводстве), не в том, что он ходит за плугом в сером полуфрачке и читает по вечерам "Gartenlaube". Нет. Рациональность состоит в том, чтобы, истратив меньшее количество пудо-футов работы, извлечь наибольшее количество силы из солнечного луча на общую пользу. А это возможно только тогда, когда земля находится в общем пользовании и обрабатывается сообща".
  Как видим, Энгельгардт не был противником индустриализации, которой противопоставлял развитие мелких производств, как это нередко понимается на основании приведённой выше цитаты о маленьких предприятиях, вырванной из контекста. Напротив, он знал, что при обобществлении труда крестьян им понадобятся самые мощные сельскохозяйственные машины, для выпуска которых нужны и современнейшие заводы. Но таких заводов по стране понадобится, может быть, десятка полтора-два, а на остальной территории непременно освободится множество рабочих рук, и их нужно будет занять на производстве, чтобы ликвидировать многовековое аграрное перенаселение деревни, без "добровольно-принудительного" перемещения десятков миллионов крестьян в города и на стройки.
  О том, насколько злободневны сегодня эти суждения Энгельгардта, свидетельствуют многочисленные публикации в современной российской прессе. Вот, например, прекрасная статья Татьяны Владимировой "Местожительство души" , в которой содержится призыв отказаться от подчинения "современным глобальным трендам", от обнародованного ещё в 2010 г. плана создания на месте всей российской провинции двадцати городских агломераций. План этот как-то в суете позабылся, но его ведь никто не отменял, и по факту всё так и происходит.
  "Исчезновение деревень, а теперь уже и малых городов - это путь ослабления и вырождения народа... На асфальте не рождается творческих идей... немецкий антрополог Ганс Гюнтер... говорил: "Народы рождаются в деревне и умирают в городе"... Именно из деревни черпает силы любая развивающаяся цивилизация. Человек, проживший жизнь в бетонной многоэтажке, никогда ничего существенного не придумает. Его мышление плоско... человек должен видеть лес, реку, жучков-паучков. Ребёнком должен всё это видеть, чтобы вырасти не роботом. Наша великая литература XIX века - главный предмет нашей национальной гордости - создана жителями поместий. А современное, с позволения сказать, искусство - жителями бетонных коробочек. Из жителей многоэтажек рекрутируются писатели и читатели твиттера.
  Жители многоэтажек не размножаются... Сейчас вроде собираются выдавать желающим землю на Дальнем Востоке. Это правильная идея, но надо осуществить её так, чтобы не скомпрометировать. Сегодня не времена Столыпина - сегодня нужны инфраструктура, дороги, электричество, тепло. Иначе - массово - никто никуда не поедет, и всё останется на уровне экзотики.
  Вот нам и национальная идея - освоение своей собственной земли". (Кто же станет спорить, что это прямо по Энгельгардту, хотя я не уверен, что автор статьи читала его книгу. Просто идея носится в воздухе, и сама приходит в голову тем здравомыслящим людям, которые не целиком захвачены жаждой, как ныне принято говорить, потреблядства.) "Эту идею не надо высасывать из пальца, она восходит к библейскому "плодитесь и размножайтесь и населяйте землю". Каждой семье - кусок земли, каждой женщине - трёх детей. Что может быть естественнее? Это должно стать народным движением, вдохновляющим, зовущим".
  Следование "глобальным трендам" - это и есть главный признак отсутствия собственной цивилизации. До какого жалкого (хотя и тщательно скрываемого) состояния дошла нынешняя Россия, следуя этим путём на основе идеологии туземных и западных неолибералов, видно из статьи Александра Калинина "Чужим умом" (в том же номере газеты). Нелепо думать, что натиску западной идеологии и навязыванию однополых браков и пр. мы противопоставим укрепление традиционных (семейных, религиозных и др.) ценностей, во всём остальном следуя "глобальным трендам", и тем защитим себя. Нет, идеология всегда стремится к цельности, "тренды" непременно одолеют, и не зря во многих публикациях предсказывается, что и Россия последует за Западом с традиционным для неё отставанием на несколько лет. Поэтому я с особой радостью приветствую следующий тезис Т.Владимировой:
  "Мы, русские, можем наконец осуществить вековую мечту человечества о городе-саде. Кстати, сын Льва Толстого в своих воспоминаниях рассказал, что Моенделеев считал: промышленность в России нужно развивать в сельской местности, где зимой возникает избыток рабочих рук, и крестьяне и так идут "в отход". Вот и нужно дать им работу по месту жительства, не нарушая естественный порядок жизни". Правда, не очень понятно, почему нужно ссылаться на сына Толстого, когда мысль эта высказана самим Менделеевым в своих работах, которые всем доступны.
  Как видим, всё по Энгельгардту (а заодно и по Достоевскому, который считал, что "дети должны рождаться в саду"). "Батищевский затворник" и тут обогнал общественную мысль на полтора-два столетия.
  Конечно, ныне не времена Энгельгардта, и одна или несколько умных статей не смогут изменить ход развития страны, тем более - остального мира. Слишком сильна тенденция прогресса как жажды всё большего роста потребления и стремления к комфорту. Отрезвление миллиардных людских масс может прийти вследствие грандиозного краха. А Россию, видимо, заставит встать на путь построения собственной цивилизации неизбежная схватка с Западом, который применит к ней не только санкции, "раздирающие, - как говорил Обама, - нашу экономику в клочья", но и ещё более ощутимые и болезненные средства воздействия.
  Энгельгардт рассчитывал на эволюционный путь развития страны, поскольку помещичьи имения на его глазах агонизировали, и он был уверен, что их земля, так или иначе, перейдёт к крестьянам. А крестьяне, получив увеличенные земельные наделы, поймут, что обработка таких массивов земель вручную, с сохой, окажется невозможной, им потребуются машины. Машины же они смогут приобрести только сообща, пусть сначала через кооперацию, а потом и через объединение в сельскохозяйственные артели. Не исключал Энгельгардт и социалистической революции, о ней непременно заходила речь в Батищеве, когда туда приезжали к отцу его сыновья, один из которых был народник, близкий к эсерам-максималистам, а другой - сторонник народной монархии. Но и революция воспринималась ими в народническом, а не в большевистском понимании. Энгельгардт был уверен в том, что при любом исходе, при эволюционном или революционном развитии страны, неизбежен переход крестьян к коллективному хозяйствованию. Так же, как и в том, что в России восторжествует строй, при котором все возможные трудовые ресурсы страны будут использованы полностью, и исключал капиталистическое хозяйствование, когда фермер отбирает нужное ему количество батраков, а остальное население деревни при этом обращается либо во впавших в первобытное состояние мелких хозяйчиков, способных едва-едва производить пропитание, достаточное, чтобы постоянно поддерживать своё существование на пороге голодной смерти, либо в безработных, заботу о которых должно взять на себя государство. И опять для Энгельгардта критерий эффективности - космически-энергетический: количество пудо-футов полезной работы от использования энергии солнечного луча. И пусть его видение перспектив при его жизни и несколько десятилетий позднее выглядело утопией, в постиндустриальном обществе, когда заводы-монстры, как и сверхмегаполисы, уйдут в прошлое, идея о мелких производствах (как материальных, так и интеллектуальных), размещённых (как и население) более или менее равномерно по стране, возможно, окажется вполне разумной
  Не мог Энгельгардт предвидеть, что в деле коллективизации сельского хозяйства, за которую он ратовал, Советская власть, как это будет показано далее, сначала наломает дров, насаждая в СССР подобие сионистских киббуцев, жертвами чего станут миллионы крестьянских семейств, доведёт страну до голода, а затем задумается над тем, как перестроить колхозы в переосмысленные по-крестьянски сельскохозяйственные артели. И уж никак не мог он ожидать, что величайший абсурд в скотоводстве - стойловое содержание коров с доставкой им корма к стойлу, станет у нас реальностью. Корова должна ходить по пастбищу, в этом залог её здоровья (при достаточном, конечно, корме). Недаром граждане Исландии, отказавшиеся выплачивать мировому финансовому капиталу долги местных банков, всем миром написали конституцию, в которой предусмотрели не только свои права, но и права животных на достойный образ жизни. Пусть век кур на птицефабрике короток, но до конца своих дней курица должна ходить на просторе, а не сидеть от рождения неподвижно в клетке, ожидая неизбежного конца.
  Если главное богатство - это земля, то первейшая задача государства - всестороннее освоение, приумножение и накопление этого богатств. Это значит: освоение и окультуривание ещё дикой земли и присоединение этой вновь освоенной земли к земле, ранее уже освоенной, как делал в своём хозяйстве Энгельгардт. Новые земли он использовал для выращивания хлеба, а старые земли, где годами выращивался хлеб, засевал травами для восстановления их плодородия. Но я не зря сказал о всестороннем освоении земли. Это не обязательно её сельскохозяйственное использование. Это может быть и добыча полезных ископаемых, и развитие местных промыслов, и создание курортов. Главное - чтобы земля не пустовала и не была бы необитаемой, заброшенной.
  Энгельгардт настойчиво доказывал: В России "земли много. Поезжай куда хочешь, всё только пустыри. Плоха земля? И то нет - поднимай, где хочешь, родит отлично и лён, и хлеб, и траву. А углуби-ка её, пропаши хорошенько, пробери её так, как немец пробирает, - хлеба не оберёшься. Удобрить нужно землю - и на это материалу пропасть - и извести, и торфу, и фосфоритов, столько добра, что немцам и во сне не снилось.
  Нетронутой земли пропасть - есть куда раздаться. ..
  А между тем - неурожай, голод, бедность. Почему бы это так?"
  И ещё:
  "Земли много - так много, что и обработать её всю нет возможности. Земля богата, и производительность её может быть громадно увеличена. Труд земледельца может превосходно оплачиваться, будь он хотя немножко порациональнее приложен. Словом, все данные для развития хозяйства, для благосостояния есть, а между тем... все, и владельцы, и крестьяне, бегут от этой земли, от этого хозяйства. Поместное хозяйство - и дворянское, и купеческое, и мещанское, всякое поместное хозяйство - не имеет будущности. Общедеревенское крестьянское хозяйство в настоящем его виде тоже ничего хорошего не представляет, и в дальнейшем своём развитии жизнь деревни не придёт ли к царству кулаков? Ни в поместном, ни в деревенском хозяйстве никакого хозяйственного прогресса нет, да и не может быть до тех пор, пока существующее хозяйство не заменится артельным хозяйством, на иных, новых основаниях. Понятно ли, что тут дело не в той или другой системе полеводства или скотоводства, а в самой сути, в самых основах".
  Разумеется, с точки зрения "рыночников", освоение и окультуривание всей территории страны с более равномерным расселением людей невыгодно. Невыгодно осваивать Дальний Восток и Сибирь, пусть их природные богатства осваивают иностранцы, а мы будем сидеть, сложа руки, и нам приглашённые нами же варяги, владеющие на деле этими богатствами, будут приносить деньги в виде налогов и разных отчислений. "Мы сидим, а денежки идут", как говорил герой рекламного ролика Лёня Голубков. Гроши, конечно, по сравнению с тем, что дала бы самостоятельная разработка тех месторождений полезных ископаемых и иных богатств, но зато "высочайшая эффективность": нулевые затраты наших усилий приносят пусть и гроши, но всё же реальные деньги. При рыночной экономике вообще ничего прочного построить нельзя, соорудить что-нибудь по принципу "тяп-ляп" всегда будет обходиться дешевле, "экономичнее". Те, кто не согласится с этим тезисом, ссылаясь на опыт развитых стран Запада, тем самым лишь сами косвенно признают, что там и нет рыночной экономики, хотя рынок и есть. Это российские либералы, отчасти по незнанию, отчасти по злому умыслу, навязали нашему народу мифы о рыночной экономике. На самом деле в развитых-то странах рыночной экономики нет, хотя рынок есть, но он занимает там отведённое ему довольно скромное место. Теория рыночной экономики (как это показал Линдон Ларуш) была создана по заказу правящих кругов Англии как оружие разрушения экономик стран-конкурентов, и навязана миру с помощью оголтелой пропаганды.
  Развитые страны охватила гонка вооружений. Если они производят оружие не для продажи другим странам, а для перевооружения собственных армий, то какая тут может быть рыночная экономика? Гонка вооружений требует лишь затрат, а доходов никаких непосредственно не приносит, это сплошной убыток казне, для покрытия которого часто требуется повышать налоги с населения и бизнеса. Другое дело - что для разработки новых видов оружия понадобится развитие науки, создание новых технологий, которые со временем, может быть (но далеко не всегда), повысят эффективность производства и гражданской продукции. Это побочный её эффект, но в основе гонки вооружений лежат политические, а не экономические соображения: безопасность страны или расчёт на покорение других стран.
  А социальные расходы, пенсии и пособия, совершенствование систем образования и здравоохранения? Это тоже сплошной убыток казне, а выгоды, возможно, можно будет пожинать в будущем. Любой рыночник, особенно иностранный кредитор или МВФ, будет требовать сокращения этих расходов, что мы видим сейчас на Украине. Но ценой этих "непроизводительных" расходов покупается стабильность в стране и уверенность в лучшем будущем.
  У Энгельгардта был иной взгляд на экономику. Сначала надо ставить политические, геополитические, социальные цели и соображения обороны страны. А уж потом подсчитываются имеющиеся денежные и материальные ресурсы и решается задача, как распорядиться этими ресурсами не в интересах того или иного класса или социального слоя, а именно в целях достижения перечисленных выше целей. Это уже совсем иная, пострыночная экономика, даже не экономика, а теория развития народного хозяйства страны, охватывающая не только производство, распределение и потребление материальных благ, а все сферы народной жизни. К такому пониманию мир, во всяком случае - наша страна неизбежно придёт, как только закончится нынешняя острая стадия рыночного помешательства. И, как и во многих других областях, Энгельгардт был пионером в выработке основ этой будущей пострыночной, экономической, народнохозяйственной экономической науки.
  Как, думается мне, подошёл бы ныне Энгельгардт к решению той же проблемы освоения Дальнего Востока? Сначала он поставил бы политическую и геополитическую цели: закрепить Дальний Восток в составе России и создать там комфортные условия для проживания наших граждан, сделать этот край настолько привлекательным не для всяких любителей поживиться за наш счёт, а именно для россиян, чтобы туда добровольно хлынули миллионные людские потоки. Очевидно, что для этого края должен быть выработан особый статус. Чтобы учёный, например, или преподаватель, или рабочий получал там зарплату не меньшую, чем его зарубежные коллеги. Чтобы там безотлагательно решались вопросы отвода земель для жилищного строительства силами государственных и коммерческих организаций, а также самих граждан. Чтобы все призывники, а не мизерная их часть, как сейчас, поступали на военную службу, и те юноши, что не требуются сейчас для Вооружённых сил, зачислялись в трудовые армии, создавая мобильный резерв рабочей силы именно для освоения новых территорий. Чтобы был создан благоприятный климат для предпринимательства (простота регистрации предприятий, освобождение от части налогов на период их становления и пр.). А, с другой стороны, использование всей мощи карательной системы для подавления сопротивления мафий, которые пока держат под своим контролем целые отрасли экономики края и терроризируют население. Ведь все эти бандитские группировки и их главари хорошо известны, только до недавнего времени некоторые местные прокуроры находились в контакте с ними, даже на содержании у них, и периодически отчитывались перед ними в том, как покрываются их преступные деяния. Кстати сказать, это ещё и дополнительный потенциальный источник рабочей силы. Пусть на остальной территории страны продолжает действовать нынешний малоэффективный режим, а на Дальнем Востоке установится порядок, способный привлечь туда миллионы россиян, жаждущих атмосферы свободного творчества и обеспеченной жизни.
  Нужно ставить вопрос таким образом: во время Великой Отечественной войны территория от западной границы СССР до Волги была театром военных действий: Урал и Сибирь - ближним тылом, а Дальний Восток - глубоким тылом (хотя одновременно и крепостью на случай нападения Японии). Весь тыл работал под лозунгом: "Всё для фронта, всё для победы!"
  А ныне фронт - это Дальний Восток, Урал и Сибирь - его ближний тыл, Европейская часть России - глубокий тыл (хотя в то же время и крепость на случай нападения с Запада). И весь тыл должен работать на Дальний Восток под тем же победоносным лозунгом.
  Но всё это развитие Дальнего Востока потребует больших затрат, а ресурсы государства весьма ограничены. Вот тут-то и вступает в свои права экономика. Государство должно будет, например, пересмотреть свой бюджет, проверить реальные результаты деятельности госкорпораций, руководители которых получают фантастические оклады и премиальные, распределение собственности между ним и бизнесом и т.п., ликвидируя непроизводительные и вообще лишние затраты. Вот тут-то и откроется поприще для активной деятельности Общенародного фронта, возглавляемого Путиным.
  По Энгельгардту, в крестьянском хозяйстве доходы от земледелия должны быть основными, а от побочных работ - лишь дополнением. Но, видимо, так же и в государстве главным должен быть доход от земли, во всяком случае - от работы на внутренний рынок, а всякие доходы от продажи товаров на экспорт и от работ за пределами своей страны - лишь дополнением. Хотя он понимал, что развитые страны живут экспортом промышленных товаров, а продовольствие в значительной мере закупают у отсталых стран. Ибо при рыночной экономике работа только на внутренний рынок невозможна.
  Маркс показал, что капитализм может существовать, только расширяясь территориально, вовлекая в свою сферу всё новые страны и народы. Но вот он охватил все страны, за исключением навсегда отставших и заброшенных, не представляющих для него интереса. И теперь расширяться он может лишь за счёт передела рынков, сначала путём роста экспорта, а потом, если так сложится ситуация, и мировой войны. Даже великий Китай, поднявшийся за счёт развития экономики, ориентированной на экспорт, почувствовал негативные последствия этого во время экономического спада в странах-импортёрах (не говоря уж о том, что у него самого в глубинке ещё часто жизненный уровень населения оставляет желать лучшего). Не зря Сталин учил, что равнение на внутренний рынок и повышение покупательной способности населения своей страны - это источник неограниченного роста отечественного производства, и, думается, Энгельгардт с ним бы согласился. Зачем, - спросил бы он, - нам идти по стопам дикого Запада? Зачем Россия ищет новые рынки сбыта природного газа, если половина её собственной территории ещё не газифицирована, и население этих регионов каждый год с большим трудом решает проблему приобретения дров или угля? Зачем компании наших олигархов покупают предприятия за рубежом или хватают заказы на строительство объектов по всему миру за пределами своей страны, огромные пространства которой десятилетиями ждут капиталовложений, необходимых для того, чтобы дать толчок их хотя бы минимально необходимому развитию?
  Вот и выбор способа ведения собственного хозяйства Энгельгардт рассматривал с точки зрения пользы для государства:
  "Если иметь в виду только выгодность хозяйства в данном случае, то и интенсивное хозяйство с разведением ананасов, спаржи, шампиньонов, и интенсивное хозяйство с голландским скотоводством, травосеянием, прикупом кормов, винокурением - в особенности если отводить (утаивать) спирт, - и интенсивное хозяйство с искусственными туками могут быть выгодны, могут приносить выгоду хозяину. Когда дело идет о выгоде для хозяина, то и говорить нечего, хотя едва ли будет выгоднее употреблять свой капитал и интеллигентный труд на сельское хозяйство, чем на иные роды деятельности. Я полагаю, что гораздо выгоднее будет просто раздавать деньги взаймы, завести кабаки, арендовать казённые земли большими участками и потом раздавать по мелочам крестьянам, которые, по глупости, всё за землёй лезут, или, наконец, - в особенности кому бабушка ворожит - служить в банке или даже хоть в какой-нибудь палате.
  Но все ли эти интенсивные системы хозяйства имеют какое-нибудь общее значение и могут быть образцами для хозяйства всей территории? Какой смысл в том, что необозримые пространства земли будут пустовать, принося ничтожную пользу тою скудною растительностью, которую производят сами собою, без всякой культуры, одичавшие земли, а на маленьких клочках земли будет вестись интенсивная культура? Неужели не ясна вся нелепость подобной хозяйственной системы?
  Не лучше ли было бы подумать о такой системе хозяйства, при которой земли не пустовали, но на всём их пространстве находились бы в культурном состоянии. Такая экстенсивная система хозяйства, раз она устроена рационально, без сомнения, будет выгоднее для страны.
  Когда я садился на хозяйство, то передо мной стоял вопрос: оставить ли главную массу моей земли пустовать и на клочке завести интенсивное хозяйство, или утилизировать всю землю, расшириться по поверхности, всю удобную землю привести в культурное состояние?
  Я пошел этим последним путем, я стал расширяться по поверхности и постоянно стремился наипростейшими, всем доступными средствами привести всю имеющуюся в моем распоряжении землю в культурное состояние, утилизируя её соответственно её качествам. При этом оказалось, что вся эта масса пустующих у нас земель вовсе не представляет бесплодных земель, это одичавшие без культуры земли, которые, оставаясь в диком состоянии, в залежи, накопили в себе такой запас питательного материала, что, будучи подняты, дают тотчас же превосходнейшие урожаи, каких и при интенсивном хозяйстве можно достигнуть только с большим трудом, да и то не вдруг. Я привёл выше пример того, что запущенная, одичавшая земля, не производившая ничего полезного, поросшая мхом и щетиной, будучи возделана, дала прекрасный урожай льна и затем урожай хлеба сам-13, такой урожай, какого при том же труде и удобрении невозможно получить на старопахотных землях...
  Опыт моего хозяйства убедил меня, что в этих, повторяю, необозримых пространствах заброшенных, пустующих земель втуне лежат громадные богатства, которые легко, с небольшой сравнительно затратою, извлечь на пользу общую. Мы бедны, у нас нет хлеба, нет денег, а между тем в пустующих землях громадные богатства лежат втуне. Порядок ли это?"
  На все вопросы ведения хозяйства Энгельгардт смотрел с государственной точки зрения, думая о благе России, и интересы его не ограничивались сельским хозяйством:
  "Ну что толку для землевладельца, когда его земля пустует или беспутно выпахивается, что толку для фабриканта, что голодный рабочий дёшев, когда фабриканту некому сбыть свой миткаль, кумач, плис? Да он, фабрикант, втрое будет платить рабочему, лишь бы только был сбыт на его товар. А кто же, как не мужик-потребитель, может поддержать и фабриканта, и купца? На господах далеко не уедешь. Не тот фабрикант живёт, который производит господский товар, а тот, который производит мужицкий. Богатеет тот купец, который торгует русским, то есть мужицким товаром".
  Энгельгардт застал лишь начало того процесса, в ходе которого русское сельское хозяйство уже переставало быть русским, а становилось полем эксплуатации русского крестьянства финансовым капиталом Запада. В труде Сергея Кара-Мурзы "Советская цивилизация" приводятся данные книги видного экономистааграрника П.Лященко "Русское зерновое хозяйство в системе мирового хозяйства" (М., 1927). Он объясняет, что до конца 90х годов XIX века основная масса зерна отправлялась на внутренний рынок, тесно связанный с мукомольной промышленностью. Это был в большой мере капиталистический рынок - децентрализованный, подвижный, с большим числом мелких агентов. Зерно у крестьян скупали кулаки, базарные скупщики и приказчики мукомолов. В начале ХХ века произошла быстрая переориентация зернового рынка на экспорт.
  П.Лященко пишет: "Иностранный капитал шёл в Россию в виде финансового капитала банков для обоснования здесь промышленных предприятий, но тот же иностранный банковый капитал захватывал и все отрасли нашей торговли, в особенности сельскохозяйственными продуктами... Он начинает приливать в хлебную торговлю и руководить ею, или непосредственно основывая у нас свои экспортные ссыпки, конторы (как, например, конторы французской фирмы Дрейфус, немецкой Нейфельд, массы греческих, отчасти итальянских и др.) и специальные экспортные общества, или субсидируя и кредитуя те же операции через сложную систему кредита, находившуюся также в руках иностранного капитала...
  Но вследствие особых условий банковых покупок - прежде всего полной зависимости всей нашей банковой системы от иностранного капитала - положительных для народного хозяйства сторон в этом приливе крупного капитала к хлебной торговле было мало... При сосредоточении в руках банка (в портах или на крупных потребительных рынках) больших партий он, однако, не заботился ни об очистке зерна, ни об улучшении его качества, ни о правильности хранения: он должен был спешить с его продажей, часто влияя таким образом на понижение цен". При этом одни "русские" частные банки работали преимущественно французскими капиталами, другие - немецкими.
  Любопытно отметить, что герой романа Бальзака "Отец Горио", не олигарх, а торговец средней руки, до того, как попасть в пансион госпожи Воке, занимался экспортом зерна и муки из России и нажил солидный капитал, который ещё несколько лет "доили" две его бессердечные дочери, за счёт денег отца пытавшиеся закрепиться в аристократической среде и содержавшие своих любовников.
  После радикального переключения русского зернового хозяйства на экспорт (даже начало этого процесса приводило Энгельгардта в негодование) это был уже совсем иной рынок, нежели десять лет назад, когда он был рассеян по всей стране и обслуживал её потребности. Теперь его механизм для крестьянина стал напоминать механизм государственных поставок, к которому мы привыкли в колхозах. Крестьянин выполнял договор поставки определённой банковской конторе, закупавшей зерно у целых губерний".
  В СССР этот тип отношений крестьян (и колхозов) именовался контрактацией. Государство закупало зерно у хозяйств на корню и расплачивалось за него живыми деньгами. Отсюда и жестокость "закона о трёх колосках", вызывающая злобную реакцию либералов. Зерно уже заранее было продано колхозом государству, крестьяне получили за него деньги, оно уже стало государственной собственностью, и массовое его воровство уже каралось как расхищение государственной собственности.
  Энгельгардт вроде бы мимоходом затрагивает важнейшие вопросы развития экономики России в целом. Ведь это же письма "Из деревни". Но внимательный читатель, к какой бы сфере деятельности он ни принадлежал, непременно задумается, а как эти выводы Энгельгардта можно приложить и к его делу.
  Вот и в споре с защитниками крупного помещичьего землевладения Энгельгардт отстаивает интересы крестьянства именно с точки зрения пользы общества:
  "Не из либерализма утверждаю, что единственное средство для поднятия нашего хозяйства - это увеличение крестьянских наделов, вообще переход земли в руки земледельцев. Не как "либерал", как хозяин говорю я, что у нас до тех пор не будет никакого хозяйственного порядка, что богатства наши будут лежать втуне, пока земли не будут принадлежать тем, кто их работает. Мне могут возразить, однако, почему же я не допускаю возможности поднятия хозяйства посредством развития помещичьих хозяйств, так называемой "grande culture". На это я скажу, что "grande culture" возможна только при существовании кнехта, а у нас такого кнехта нет или очень мало, да и нежелательно, чтобы он был. Нельзя же считать десяток-другой процветающих до поры до времени хозяйств, к которым я причисляю и своё и для которых хватает кнехтов. Ну, что значат эти несколько хозяйств среди массы запущенных помещичьих хозяйств, которые не дают дохода своим владельцам, бесполезно для себя зажимают крестьян и заставляют их бесплодно болтать землю?"
  Об опыте наиболее прославившегося тогда, в основном, благодаря скандальным судебным процессам, крупного помещичьего хозяйства графа Бобринского рассказывалось выше. Оно обанкротилось - именно потому, что крестьяне, в голодный год нанимавшиеся на работу к графу как кнехт, в следующем, более благополучном году предпочли трудиться в своём хозяйстве и на барские поля не вышли. Управляющий Бобринского немец Фишер, рассчитывавший разбогатеть на эксплуатации русского кнехта, грубо просчитался, тогда как имение Энгельгардта процветало, и трудовые крестьянские хозяйства кое-где, как, например, в "Счастливом Уголке", выбирались из нищеты и убожества. Крупные помещичьи имения, где хозяйство строилось на принципах, заимствованных у Западной Европы, в России не прижились.
  Энгельгардт вроде мы мимоходом затрагивает важнейшие вопросы развития экономики России в целом. Он борется за то, чтобы развитие промышленности ориентировалось на внутренний рынок, на отечественного производителя и потребителя. Для того, чтобы промышленность имела стимул развиваться, нужно, чтобы в стране был покупатель промышленных товаров, то есть работник с достаточно высокой заработной платой.
  Но при капитализме развитие экономики в течение длительного времени с опорой только на внутренний рынок невозможно, что вытекает из законов политической экономии, которые здесь изложу в самом общем и даже упрощённом виде.
  Новый общественный продукт, созданный в стране за год, в денежном выражении состоит из двух величин: заработная плата работников (v ) и прибыль капиталистов (m). Это то, что экономика может предложить своим гражданам, покупателям. Но спрос оказывается меньше предложения, потому что капиталисты могут часть своей прибыли израсходовать на паразитическое потребление, отдых за границей и пр. (элита царской России вообще много из того, что ей было необходимо, приобретала за границей, что и отмечал Энгельгардт: "паны пьют вино заморское" и пр.) Свою долю заберут и банки в виде процента на предоставленный кредит. Некоторые слои работников (средний класс) часть своей зарплаты могут не тратить, а откладывать на счета в банках, в том числе и иностранных, покупать иностранную валюту...). В итоге из созданного продукта только часть может быть продана. И в течение ряда лет эта нереализованная часть продукта, накапливаясь, приводит к кризису перепроизводства. И тогда единственным средством спасения (если не считать войны) оказывается экспорт. Вот почему такое всеобщее понимание получил лозунг "Экспорт - или смерть!"
  То, что я попытался в самой популярной форме изложить в предыдущем абзаце, основательно, с анализом статистических данных и с разбором теорий выдающихся экономистов, разъяснено в книге Василия Галина "Последняя цивилизация. Политэкономия XXI века" . О ней - в конце книги.
  Сталин тоже считал внутренний рынок главным источником роста экономики СССР. Однако в период индустриализации и милитаризации страны промышленность производила в первую очередь промышленное оборудование и оружие, которые нельзя было предложить рядовому покупателю на потребительском рынке. Тогда экономика вынужденно проходила этап "производства ради производства". Товаров народного потребления не хватало, и работникам нельзя было платить высокую зарплату во избежание инфляции. Даже ту скромную зарплату, какую получали в СССР, не всегда удавалось "отоварить", и в стране складывался "отложенный спрос", часть денег откладывалась на счета в сберкассах без перспектив их скорого превращения в потребительные стоимости.
  И уж совершенным издевательством выглядели обещания либералов в 90-е годы обеспечить в скором времени изобилие во всём при ликвидации сбережений граждан в Сбербанке, снижении реальной заработной платы при отпуске цен, которые мгновенно выросли в разы, и при многомесячных задержках выплаты и уменьшенной зарплаты. Если в СССР у части граждан были деньги при отсутствии товаров, то в либеральной России магазины были полны всяких товаров, вплоть до экзотических (Ельцин гордился тем, что у нас в продаже появились даже киви), но у большинства населения денег едва хватало на самые необходимые покупки.
  О некоторых других положениях Энгельгардта о накоплении богатства, где он рассматривает особенности русской национальной системы земледелия именно с точки зрения не частной выгоды, а общей пользы, будет сказано ниже, в главе "Ревнитель самобытности России".
  
  Глава 21. В ЧЁМ СОСТОИТ ЦАРСКОЕ ДЕЛО
  Можно сказать, что почти все крестьяне, с которыми имел дело Энгельгардт, были монархистами. Они не могли представить Российское государство без царя-самодержца во главе. Но из множества функций, которые выполняет царь, они на первое место ставили, как важнейший государственный интерес, соблюдение справедливости. Особенно это относилось к земельным отношениям.
  Крестьяне были убеждены в том, что земля не может быть частной собственностью, а люди не могут быть собственностью других людей. Это заметил даже маркиз де Кюстин:
  "Во многих областях империи крестьяне считают, что принадлежат земле, и такое положение дел кажется им совершенно естественным, понять же, каким образом люди могут принадлежать другим людям, им очень трудно. Во многих других областях крестьяне думают, что земля принадлежит им".
  Но то, что являлось очевидным для европейца Кюстина, отнюдь не было бесспорным для рядящихся под европейцев российских помещиков конца века, яростно выступавших против главного тезиса концепции Энгельгардта: земля должна принадлежать тем, кто её обрабатывает.
  То, что крестьянам, получившим в результате "освобождения от рабства "кошачий" земельный надел, меньший того, каким они владели, пребывая "в рабстве", и им его не хватает, было ясно сразу же после проведения земельной реформы. Это ограбление крестьян, на которых ещё были возложены тяжёлые выкупные платежи за их же собственную землю, вызывало недовольство, лишь в некоторых деревнях вылившееся в открытое неповиновение властям и потребовавшее применения войск для подавления "бунтов", с убитыми ранеными, а также сосланными в Сибирь. Но скрытое недовольство таким положением существовало всегда и ждало лишь повода для своего проявления. Первым поводом для него стала русско-турецкая война 1877 - 1878 годов.
  Наверное, это естественное человеческое чувство - ожидать, что после тяжёлой войны, стоившей народу стольких усилий и жертв, должна наступить новая, лучшая жизнь. От имени земледельцев Энгельгардт эти чаяния выразил так:
  "После войны, надеемся мы, городу, чиновнику, будет труднее жить, а деревне, мужику, напротив, легче... Так оно и должно быть: мужик питается хлебом, а хлебушка будет дёшев. Продает же мужик труд... а труд-то после войны будет дорог, потому что когда хлеб дёшев, а говядина дорога, то и труд, слава Богу, дорог".
  Иначе для чего пролита была эта кровь, для чего стольких солдат, молодых, здоровых ребят закопали в чужой земле, ради чего такие страдания перенесли семьи воинов, столько осталось вдов и сирот?
  Мне хорошо знакомо это чувство. Я помню ожидания лучшей жизни, какими были переполнены вернувшиеся с фронтов Великой Отечественной войны. Они нашли выражение и в советской литературе (например, в книгах Юрия Бондарева Виктора Астафьева и др.), и в кино ("Белорусский вокзал")... Но они если и оправдались, то лишь в малой степени. Многим фронтовикам пришлось вернуться в разрушенные города и сёла, столкнуться с отсутствием жилья и работы, с чёрствым отношением чиновников, решавших их судьбы, а во многих областях и с голодом. Людям хотелось счастья после стольких потерь и перенесённых страданий, а страна, едва закончив одну войну, вынуждена была сразу же бросить все силы, ресурсы и резервы на подготовку к другой, ещё более ужасной. Трагедия усугублялась тем, что подготовку СССР к новой войне, работы по созданию атомной бомбы и ракет нужно было вести в глубокой тайне, и народ ничего не знал о том, куда идут те гигантские средства, которых так не хватало для преодоления разрухи, причинённой прошедшей войной, и для нового рывка вперёд. Вот и накапливалось в народе глухое раздражение, недовольство политикой власти - обычный результат несоответствия её народным ожиданиям.
  В меньшей мере, но примерно то же испытывали разные слои российского общества и после войны 1877 - 1978 годов. Энгельгардт жадно вслушивался в разговоры крестьян и низового звена управленцев, где затрагивались темы послевоенного жизнеустройства России.
  "Чего ближе, кажется, для мужика вопрос о сложении недоимки и уменьшении выкупных платежей, но даже и этим он не интересуется... И насчет уменьшения платежей тоже говорят: по рублю скинут - для казны много денег, а нам и не видно, мы платить завсегда готовы, кабы только землицы... Об уничтожении хищения, об упорядочении начальства, об направлении самоуправления между мужиками даже и слухов никаких нет. Мнения мужика насчет начальства так глупы и странны, что даже и сказать неловко. Знаете ли, как мужик насчет начальства думает? Не поверите! Мужик думает, будто начальство вовсе не нужно! Ни царю, ни мужику начальство не нужно, говорит он, начальство только для господ. При таких понятиях мужика для него не может быть ни лучшего, ни худшего начальства
  Но когда разнесся слух, что не будут позволять жениться ранее 25 лет - говорили, что начальство не хочет, чтобы женились прежде, чем солдатскую службу каждый не отслужит, потому что теперь много баб с малолетними детьми без мужей остаётся, - то все бросились поскорее женить ребят, даже и не достигших полного возраста, что дозволяется с особого разрешения архиерея... Между мужиками никаких слухов и толков об этом нет, мужики ждут только милости насчет земли. И платить готовы, и начальство, и самоуправление терпеть и ублажать готовы, только бы землицы прибавили, чтобы было податься куда".
  Снова, как это не раз бывало в русской истории, в народе ожило представление о совершенном государственном устройстве: царь во главе страны и верящий в него народ. Но так как царь не может уследить за всем, что происходит в огромной стране с неисчислимым населением, он вынужден набирать себе служащих - бояр. Бояре должны быть грамотными, следовательно, набирает он их из господ. А господа искажают царскую волю и издают указы в свою пользу
  Но царь добьётся, чтобы его воля была исполнена. И главное - чтобы мужик получил землю.
  "Поэтому насчет земли толков, слухов, разговоров и не оберешься. Все ждут милости, все уверены - весь мужик уверен, - что милость насчёт земли будет, что бы там господа ни делали. Поговорите с любым мальчишкой в деревне, и вы услышите от него, что милость будет. Любой мальчишка... изложит вам всю суть понятий мужика насчёт земли, так как эти понятия он всосал с молоком матери.
  Никаких сомнений, все убеждены, все верят. Удивительно даже, как это люди слышат и видят именно то, что хотят видеть и слышать... люди уверяют, что сами читали в "Сельском Вестнике", что будет милость насчет земли, уверяют, что сами слышали, как читали в волости..."
  Но почему же до сих пор эта царская милость не проявлена? Видимо, указание царя о передаче земли крестьянам было, но бояре и другие господа его скрыли. Зачем им это?
  "Тому, кто знает, что весь мужик убежден, что "всё" сделали господа из мести за волю, тому, кто знает, что ближайшее к мужику начальство - староста, волостной, десятский, сотский - тоже мужики и как мужики совершенно убеждены, что бунтуют именно господа, будет совершенно ясно, какая в настоящее время существует в деревне путаница понятий".
  Одиннадцатое письмо Энгельгардта, из которого взяты эти цитаты, было написано в декабре 1881 года, то есть меньше чем через год после убийства Александра II. Энгельгардт не мог писать об этом событии, поэтому и ограничился фразой "всё это сделали господа" из мести за то, что тот царь освободил крестьян.
  "Здесь, в деревне, поминутно натыкаешься на такие рассуждения, которые напоминают рассказ о солдате, который на вопрос, зачем ты тут поставлен, отвечал: "Для порядка". - "Для какого порядка?" - "А когда жидовские лавки будут разбивать, так чтобы русских не трогали"".
  Вот тут-то и сказалось воздействие прошедшей войны на процессы, происходящие в крестьянской среде, на сознание крестьян:
  "После взятия Плевны о "милости" всюду говорили открыто и на сельских сходках, и на свадьбах, и на общих работах. Даже к помещикам обращались с вопросами, можно ли покупать земли в вечность, будут ли потом возвращены деньги тем, которые купили земли и т. п".
  Всё вышесказанное насчёт "милости" о земле Энгельгардт написал, излагая то, что слышал от других. Но скоро и ему самому пришлось стать источником аналогичных слухов. Вот как он сам об этом рассказывает:
  "Однажды утром пришёл ко мне сотский и принес из стана бумагу, в которой требовалось, не знаю для чего, сообщить сведения о количестве земли, количестве построек в имении и т. п. Бумага самая обыкновенная, какие получаются очень часто. Начальство собирает статистику для какой-нибудь комиссии. Я взял бумагу, тотчас же на присланном бланке проставил требуемые сведения, запечатал, отдал сотскому для доставления обратно в стан. С сотским я ничего не говорил, никому из домашних о полученной бумаге тоже ничего не говорил, да и говорить было нечего, потому что ничего интересного в ней не было. Между тем, очень скоро, через несколько часов, я узнал, что в деревне на сходке уже толкуют о том, что барин получил бумагу насчет земли, что скоро выйдет новое положение, что весной приедут землемеры нарезать землю. В деревне ни от кого другого, кроме сотского, не могли узнать, что я получил бумагу, кроме сотского никто не мог знать, что от меня требовали каких-то сведений о количестве земли. Стало быть, распространителем ложных слухов является полицейский сотский, который только кинул искру в готовый костер".
  Не будем забывать, что Энгельгардт - сосланный в деревню опасный государственный преступник, за которым установлен гласный полицейский надзор, и, если будет установлено, что именно от него в его деревне (и в прилегающих к ней селениях) пошли слухи о якобы предстоящем переделе земли, фактически о конфискации помещичьих земель, он мог бы попасть в число тех "злонамеренных людей", которых приказано вылавливать и доставлять куда следует. Если же учесть, что не прошло и года после убийства Александра ,II, причём убитого членами именно той подпольной организации, в связях с которой Энгельгардт и обвинялся, то станет понятным, какая опасность могла бы ему угрожать. В действительности же он был вовсе не причастен к очередной вспышке разговоров насчёт царской "милости", но попробуй это доказать. Это в его изложении "дело объясняется очень просто: сотский в становой квартире или в каком-нибудь помещичьем доме, куда он заносил бумагу, слышал, что от помещиков требуют каких-то сведений насчёт земли, построек и пр. Как мужик, да еще притом мужик бедный, плохой хозяин, неспособный к работе, сотский вместе со всеми мечтает о вольном лесе, вольной земле. Услыхав, что в бумаге требуют от помещиков сведений о земле, сотский вообразил, что эта бумага "насчёт земли", насчёт "нового положения". Проходя по деревне, он сказал мужикам, что разносит по господам бумагу "насчёт земли". Этого было достаточно. Собралась сходка, и пошли толки, разговоры. Слух тотчас же распространился и по другим деревням, где уже стали говорить: "Сам видел бумагу, малахвест (манифест) пришёл к пану, сотский приносил... при известном настроении, охватившем всех, люди слышат и видят только, что сами хотят"
  Современный читатель может сказать: "Вот какие глупости происходили от того, что крестьяне были неграмотны!" Но разве читатель не был сам свидетелем того, как и среди интеллигентных людей, охваченных ожиданием какого-либо общественно значимого события, рождаются подчас и распространяются с неслыханной быстротой (особенно при современных средствах коммуникации) самые нелепые слухи, домыслы и версии? (сегодня: "Утром российские войска перейдут украинскую границу"; завтра: "Новороссию слили" и т.п.) Энгельгардт запросто мог попасть в число "злонамеренных людей", будучи ни сном ни духом не причастным к возникшим слухам:
  "Когда пошли строгости и приказано было осматривать у всех паспорты, останавливать проезжающих и пр., то все эти меры исполнялись мужиками очень усердно, потому что мужики думали, что, когда переловят господ, которые бунтуют, то вот тогда и будет "милость". Со стороны очень странно было видеть, как различно понимают дело разные люди: высшие полицейские чины "из господ" под злонамеренностью понимали одно, а низшие полицейские чины "из мужиков" понимали совершенно другое, противоположное. По одним, тот, кто думает, что нужно поравнять землю - злонамеренный человек, по другим - злонамеренный человек тот, кто думает, что не нужно равнять землю. Путаница понятий страшная, и выходит иногда очень комично".
  Это по прошествии времени Энгельгардт видит в происшедшем лишь комическую его сторону. Но тогда, когда эти события происходили, ему, думается, было не до смеха. Впрочем, ситуация действительно смешная: при такой путанице понятий даже не знаешь, где провести грань между злонамеренными людьми и местным начальством:
  "И волостное начальство тоже нужно причислить к злонамеренным людям. В самом деле, мужик хочет купить у помещика землю и, ввиду слухов о переделе, советуется со своим родственником, волостным старшиной. И что же? Старшина не советует покупать, как бы деньги не пропали, потому что скоро, с нового года, "новое положение насчет земли выйдет".
  Вот и волостной старшина является злонамеренным человеком. Или, может быть, этого старшину смутили какие-нибудь злонамеренные люди, стремящиеся нарушать общественное спокойствие? Ничего этого нет. Просто старшина, как и сотский, как и всякий мужик, верит и по родству предупреждает своего дядю, "чтобы деньги не пропали". А дядя, мужик, которого предупреждал старшина, - странствующий коновал. Каждое лето он обходит за своей работой тысячи деревень в разных губерниях. Неужели же он так-таки всё и молчит? Как человек, желающий купить подходящую землю и опасающийся, чтобы деньги не пропали, он неминуемо будет стараться разузнать, что слышно насчёт земли. Зайдя для работы ко мне, он и со мной посоветовался и меня расспросил, не слышно ли чего насчёт земли по ведомостям. Точно так же он непременно будет разговаривать и с мужиками, у которых работает, будет разузнавать, расспрашивать, сообщать свои опасения, свой разговор со старшиной. Этот странствующий коновал явится, таким образом, сам того не зная, распространителем ложных слухов".
  И вот вам критерий, по которому сразу можно отличить простолюдина от непростого человека:
  "Я совершенно уверен, что если какой-нибудь простой человек разговорится по душе за стаканом пива с скучающим на станции в ожидании поезда жандармом о податях, о земле, о господах, то жандарм будет говорить то же, что и все мужики, потому что он, как мужик, имеет такие же убеждения".
  И предупреждения "сверху" о недопустимости слухов насчёт передела земли не помогали:
  "Сельское начальство предостерегали! Мало того, сельскому, волостному, полицейскому начальству вменено было в обязанность зорко и неослабно следить за появлением вестовщиков, а введённых в обман всячески вразумлять и удерживать от распространения вредных слухов. Но, спрашивается, как же сельское, волостное и низшее полицейское начальство будет предпринимать меры против распространения слухов, когда само это начальство твёрдо убеждено, что рано или поздно будет милость, само с жадностью ловит всякие известия, до этого предмета относящиеся, само распространяет их.
  Кто будет принимать строгие меры против сотского, сообщающего в деревне, что он несёт помещикам бумагу насчёт земли? Не деревенский ли староста, жаждущий сам узнать что-нибудь насчет земли?".
  Хотя крестьяне были неграмотны и в юриспруденции ничего не смыслили, они всё же твёрдо различали землю и денежный или иной какой-либо капитал. Земля - Божья, она дана всем людям как условия жизни. Это - как воздух, как солнце, чем пользуются все и что никому в частности не принадлежит. И вот когда это условие соблюдено, тут уже от каждого зависит, как он этими условиями равенства воспользуется и какое богатство наживёт. В таком вопросе крестьяне - самые убеждённые собственники:
  Новый царь Александр III на первой же встрече с крестьянской депутацией объявил, что никакого передела земли не будет. Зная эту позицию царя, министры давали соответствующие разъяснения нижестоящим чиновникам:
  "Министр внутренних дел Маков, желая убедить народ, что никаких равнений не будет, так как правительство и закон ограждают собственность, издал в 1879 году известное "объявление". В сентябре того же года по военному ведомству сделано распоряжение, чтобы начальники воинских частей приняли меры к распространению в среде нижних чинов "объявления" министра внутренних дел, так как слухи о предстоящем будто бы новом наделе земель проникли в войска, и вследствие этого некоторые унтер-офицеры отказываются от поступления на вторичную службу, надеясь получить, на основании указанных слухов, земельные участки".
  "Объявление", однако, не достигло цели. Хотя некоторые газеты говорили в то время, что "положить конец недоразумениям всего лучше, став на почву права собственности, всем общего и понятного" ("Новое Время"), но так как у мужика нет такой почвы, да и неоткуда было ей взяться, то оказалось, что положить конец недоразумениям невозможно. "Объявление" вызвало еще большие толки среди мужиков в направлении, совершенно обратном. Заметно только стало, что говорят осторожнее, не при всяком: "приказано не говорить пока о земле до поры до времени". События 1879 года дали иное представление толкам, слухам. Толковали, что господа ставят препятствия, что если бы не злонамеренные люди, то было бы не то. Высокие цены на хлеб в 1880 году, недостаток хлеба и корма еще более повлияли в этом отношении. "Хлеба нет, хлеб дорог, мужику податься некуда, а у господ земли пустует пропасть".
  Наконец, с весны 1881 года явилось полнейшее убеждение, что будет милость насчет земли". (Напомню, что именно весной 1881 года и был убит Александр II, но Энгельгардт об этом событии благоразумно не упоминает).
  Вот как поняли крестьяне эти распоряжения министров:
  "В объявлении бывшего министра внутренних дел, г. Макова, совершенно верно было сказано, что в сельском населении ходили слухи и толки о земле. Именно толковали о том, что будут равнять землю и каждому отрежут столько, сколько кто может обработать. Никто не будет обойдён. Царь никого не выкинет и каждому даст соответствующую долю в общей земле. По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что всех он одинаково любит, всех ему одинаково жалко. Функция царя - всех равнять".
  И далее:
  "Даже распоряжения высшего начальства и те объяснялись мужиками по-своему. Вышло, например, весною распоряжение, чтобы письма с железнодорожных полустанков отправлялись в волостные правления и чтобы там наблюдалось, дабы в письма, адресованные к крестьянам, не попали прокламации и фальшивые манифесты. Мужики же поняли это распоряжение так, что приказано письма, адресованные господам, в волостных правлениях распечатывать и публично прочитывать, дабы следить за господами. То есть мужики и волостное начальство поняли распоряжение так, что господа отданы под надзор мужиков. Этому способствовали также и низшие полицейские чины, урядники, а может даже кто и повыше, потому что урядники не пренебрегали никакими средствами, чтобы что-нибудь открыть. Мужики по поводу того, что некоторые господа были недовольны, что письма их будут распечатываться и прочитываться в волостных правлениях, наивно рассуждали, что у кого ничего худого в письмах нету, тому все равно, что письмо его будут читать на сходе. Но мало того, иные поняли это распоряжение еще и так, что письма приказано распечатывать в волости для того, чтобы господа не скрыли манифеста о земле... весь мужик убежден, что "всё" сделали господа из мести за волю, тому, кто знает, что ближайшее к мужику начальство - староста, волостной, десятский, сотский - тоже мужики и как мужики совершенно убеждены, что бунтуют именно господа".
  И Энгельгардт добавляет, уже от себя, опровергая утверждения властей, будто слухи о милости насчёт земли распространяются "злонамеренными людьми":
  "Я очень внимательно следил за всеми этими слухами и толками и пришел к убеждению, что мысль о равнении землей циркулирует среди крестьянского населения настойчиво, издавна, без всякой посторонней пропаганды. Однако уже то, что толки об этом явились одновременно в известный момент (конец 1877 г.) повсеместно, по всей России, что говорили всюду, не стесняясь, без всякой опаски, что сами сельские начальники, сотские, старшины, поддерживали эти слухи, способствовали их распространению, служит, по моему мнению, несомненным доказательством, что слухи эти идут от самого народа, что мысль эта присуща самому народу.
  Газетные корреспонденты совершенно ошибочно говорили, что слухи о переделе не продукт народной фантазии, как они выражались, совершенно ошибочно утверждали они, что слухи разносятся по селениям злонамеренными людьми, для которых нужно только смущать народ и нарушать общественное спокойствие. Все это совершенно неверно. Возможно ли допустить, чтобы какие-то злонамеренные люди вдруг могли разнести подобную мысль по всей России? Откуда взялась такая масса злонамеренных людей и куда они потом девались? И как они могли так обстоятельно привить мужикам известные убеждения, и не только взрослым, но и малолеткам, которые рассуждают совершенно так же, как взрослые, и, очевидно, сызмала всосали эти убеждения. Только люди, занимающиеся бумажным делом, могут думать, что подобные убеждения прививают так легко: написал бумагу, циркуляр, передовую статью - прочитают и сейчас же убедятся. Как бы не так. Легко бы было прививать убеждения, если бы это делалось так просто. В наших местах, положительно можно сказать, не было ни злонамеренных людей, разносящих слухи по селениям, ни подмётных писем, а между тем и у нас, как и везде, мужики после Плевны стали толковать, да и теперь совершенно убеждены, что будет "милость". Спросите любую бабу, любого малолетка, и он вам расскажет всё совершенно обстоятельно".
  Мировоззрение русского народа, как оно исторически сложилось, держится на двух столпах: справедливость и равенство. Этим оно кардинально отличается от мировоззрения европейцев, где на первом месте стоит свобода индивидуума. Из понятий о справедливости и равенстве вытекает и русский взгляд на всю систему аграрных отношений:
  "Дело это, о котором столько говорят, мужики понимают так, что через известные сроки, при ревизиях, будут общие равнения всей земли по всей России, подобно тому, как теперь в каждой общине, в частности, через известные сроки, бывает передел земли между членами общины, причём каждому нарезается столько земли, сколько он может осилить. Это совершенно своеобразное мужицкое представление прямо вытекает из всех мужицких аграрных отношений. В общинах производится через известный срок передел земли, равнение между членами общины; при общем переделе будет производиться передел всей земли, равнение между общинами. Тут дело идет вовсе не об отобрании земли у помещиков, как пишут корреспонденты, а об равнении всей земли, как помещичьей, так и крестьянской. Крестьяне, купившие землю в собственность, или, как они говорят, в вечность, точно так же толковали об этом, как и все другие крестьяне, и нисколько не сомневались, что эти "законным порядком за ними укрепленные земли" могут быть у "законных владельцев" взяты и отданы другим. Да и как же мужик может в этом сомневаться, когда, по его понятиям, вся земля принадлежит царю и царь властен, если ему известное распределение земли невыгодно, распределить иначе, поравнять. И как стать на точку закона права собственности, когда население не имеет понятия о праве собственности на землю? Давно ли мужики, дотоле никогда не владевшие землями, стали покупать земли в собственность! Возможно ли, чтобы исконные понятия переменились так быстро? Да и много ли таких, которые купили земли? Могут ли единицы так быстро отстать от мира, стать с ним в разрез? Разве, купив земли, мужик купил вместе с тем понятие о праве собственности на землю, определённое законом? Мужик и законов-то никаких об укреплении земли не знает, точно так же, как не знает законов о наследстве. Мало того, мужик имеет даже смутное представление о праве собственности и на другие предметы, потому что если земля принадлежит обществу, состоящему из известных членов, то другие предметы, скот, лошади, деньги, принадлежат дворам, семьям. Этот конь наш, то есть такого-то двора. Отец, хозяин двора, не может не дать отделяющемуся сыну лошадь. Мир его принудит разделить имущество двора по справедливости. Во всяком случае равнение, по мнению мужика, не может быть по отношению к кому-нибудь неправдой или обидой".
  Почему царю необходимо оказать милость крестьянам насчёт земли? Потому что это нужно и самому царю, и государству, которое из-за ненормальных земельных отношений теряет огромное богатство:
  "Видя, что у помещиков земли пустуют или обрабатываются не так, как следует, видя, что огромные пространства плодороднейшей земли, например, из-под вырубленных лесов, остаются невозделанными и зарастают всякой дрянью, не приносящей никому пользы, мужик говорит, что такой порядок царю в убыток. Хлеба нет, хлеб дорог, а отчего? Оттого что нет настоящего хозяйства, земли заброшены, не обрабатываются, пустуют. Царю выгоднее, чтобы земли не пустовали, обрабатывались, приносили пользу.
  По понятиям мужика, земля - царская, конечно, не в том смысле, что она составляет личную царскую собственность, а в том, что царь есть распорядитель всей земли, главный земляной хозяин. На то он и царь. Если мужик говорит, что царю невыгодно, когда земля пустует, что его царская польза требует, чтобы земля возделывалась, то тут дело вовсе не в личной пользе царя - царю ничего не нужно, у него всё есть, а в пользе общественной. Общественная польза требует, чтобы земли не пустовали, хозяйственно обрабатывались, производили хлеб. Общественная польза и справедливость требуют равнять землю, производить переделы. Мужик широко смотрит на дело, а вовсе не так, как сообщают разные корреспонденты: отнимут землю у господ и отдадут крестьянам. Нет, это не так. Царь об общественной пользе думает. Видит царь, что земля пустует, и скорбит его царское сердце о таком непорядке. Видит царь, что у одних земли мало, податься некуда, а у других много, так что они справиться с ней не могут, и болит его сердце.
  И ждёт мужик царской милости насчет земли, ждёт нового царского положения, ждёт землемеров к весне".
  Ждут мужики царской милости, а царь медлит. Наверное, другие важные, неотложные дела мешают ему заняться земельным вопросом. Ну что ж, подождём:
  "Весна. Нет корму, скот голодает, отощал. "Потерпим, теперь уж недолго, скоро даст Боженька тепло". Показалась кое-где травка, овечка, слава Богу, отвалилась. "Потерпим, теперь не к Рождеству дело идёт, а к Петрову дню. Вот и Егорий, даст Бог дождичка, станет тепло, касаточка прилетит, скотинка в поле пойдет. Потерпим".
  Нет хлеба, голодают. "Потерпим, теперь уж недолго, только бы до Ильи дотянуть". Мужик мечтает, хлопочет, как бы раздобыться осьминкой ржицы или хоть пудиком мучицы. Недолго теперь дожидаться, скоро и матушка (рожь) поспеет. "Недолго ждать, потерпим. Смилостивился Боженька, цвела нынче "матушка" отлично. Бог не без милости, подаст что-нибудь за труды. Бог труды любит. Боженька больше даст, чем богатый мужик..." И живет человек в ожидании Ильи.
  Смололи первую рожь. Все ликуют. Новь. Хлеб вольный, едят по четыре раза в день. Привезли кабатчику долги, заклады выкупают. Выпили. "Что пьянствуете, - говорит старшина, наливая из полштофа третий стакан, - чем подати платить будете?" - "Податя заплатим, Вавилыч, заплатим! Даст Бог, семячко продадим, конопельку, пенёчку - заплатим. Бог не без милости, даст Бог, заплатим".
  Продали семячко, конопельку, пенёчку, заплатили податя, отгуляли свадьбы, справили Никольщину, святки проходят, до Аксиньи недалеко. Хлебы коротки стали. Едят три раза в день. Новые подати поспевают. "Ничего не поделаешь, - придётся, кажется, у барина работу брать. Не вывернешься нынче, хлеба мало, податями нажимают, - придётся хомут надеть. Даст Бог, отработаем".
  Зима. Соберутся вечерком в чью-нибудь избу, и идет толк: "Царь видит, сколько у господ земли пустует, - это царю убыток. Царь видит, какое мужику затесненье, податься некуда, ни уруги (выгона) для скотины, ни покоса, ни лесу. Вот придёт весна, выйдет новое положение, выедут землемеры". "Насчет лесу теперь какое закрепленье вышло: ни затопиться, ни засветиться. Вот скоро выйдет новое положение, леса будут вольные: руби, сколько тебе нужно на твою потребу. Подождём".
  И идёт какой-нибудь бедняга Ефер с вечерней сходки в свою халупку, мечтает о вольной земле, когда всюду будет простор. Пустил кобылку не путавши, и никто её в потраве не возьмёт, мечтает о вольном лесе, когда не нужно будет раздобываться лучиной и дровами: пошёл в лес, облюбовал древо, срубил, - вот тебе дрова и лучина - топись и светись хоть целый день. А на утро тот же Ефер идёт к барину добыть осьмину ржи, "возьмусь убрать полдесятины луга до скосить десятину клевера", рассчитывает он".
  Ну, а если дело не в том, что царь пока занят другими, более неотложными делами? Если милость-то царская была, но бояре, другие господа её от крестьян утаили?
  "Прислушиваясь к толкам массы, слышишь только жалобы, мечтания, упования, надежды. События вызвали массу легенд, рассказов, толков. "Это господа сделали, господа сговорились, подкупили, споили. Приказано смотреть за господами, приказано не наниматься к господам в работники, приказано прежде свой хлеб убирать, свой хлеб сыплется, а ты иди к пану работать! Как бы не так! Мало ли что обязался - не приказано".
  Многое другое крестьяне понимали не так, как толковали это официальные власти. Энгельгардт с гневом писал о том, что Россия слишком много хлеба отправляет на экспорт, так что недостаточно его остаётся для пропитания собственного народа, который систематически недоедает, а временами испытывает настоящий голод. И делается это для поддержания нашего кредитного рубля и т.п. Это Энгельгардт знал, что русский хлеб к немцу уходит, а крестьяне, которые не только статистических отчётов, но даже и газет не читали (по причине своей почти поголовной неграмотности) могли быть по этому вопросу и не в курсе дела. А насчёт того, что у государства денег на что-то не хватает, им и мысль в голову прийти не могла. Если не хватает денег - царь велит напечатать столько, сколько надо. Но порой укрепление или ослабление рубля прямо задевало их интересы, и они очень быстро оценили значение курса национальной валюты:
  "... в последнее время явилась ещё поддержка - падение кредитного рубля. Это, впрочем, одинаково выгодно для всех земледельцев. Действительно, земля даёт все то же количество пудов льна и пеньки, вёдер молока, кулей ржи, и за всё это немец платит золотом, хотя, положим, и скинет там малость. А между тем проценты в банк, повинности, акциз платятся все теми же бумажками. Тот, кому прежде для уплаты процентов в банк приходилось продать пятьдесят пудов масла, может теперь разделаться с банком, продав всего 25 пудов - много 30. Прежде мужику, чтобы купить вина на свадьбу, нужно было за один акциз отдать 14 пудов пеньки, а теперь приходится отдать всего 7-10. И во всём так - только обходись своим, не потребляй ничего покупного, немецкого".
  Дело нехитрое, и сейчас мы знаем, что экспортёры сырья заинтересованы в понижении курса рубля. За каждый полученный от экспорта доллар они в своей стране буду иметь больше рублей, а именно рублями они расплачиваются и с налоговой службой, и со своими работниками, и с поставщиками всей необходимой им отечественной продукции.
  И Энгельгардт даёт волю фантазии (ну, а почему бы ему и не пофантазировать, не всё же писать о дровах, льне и навозе!) - что будет, если эта тенденция продолжится:
  "Но, представьте себе, что вдруг кредитный рубль всё будет падать, падать, наконец упадёт до копейки. Вдруг для уплаты процентов в банк достаточно продать только полпуда масла, а для уплаты акциза за ведро вина - всего один фунт пеньки. Вот уж тогда недоимок не будет! Детей сколько народится - страсть!
  Теперь за газету приходится отдать 4 1/2 пуда пеньки, а тогда всего 2 фунта! Во всех деревнях газеты читать станут".
  Тут и крестьяне увидят, "что в самом деле денег нет, что, должно быть, нельзя так скоро наделать бумажек. Мужик, однако, утешает себя тем, что дядя "Китай" предлагает нашему царю денег, сколько хочешь... Но где же этот "Китай"?"
  Повторю: "Он тут, он под ногами... Только ...н е мешайте нам, не водите на помочах - и мы будем платить хороший откуп. Денег будет пропасть, только дайте возможность жить, как нам лучше".
  Виноваты ли крестьяне в том, что они превратно представляли себе устройство Государства Российского? Виноват ли царь, что так и не проявил милости насчёт передачи помещичьей земли крестьянам? Оставляю в стороне то обстоятельство, что царь и был первым помещиком в стране, что ещё Екатерина ii называла себя казанской помещицей. Ведь называл же себя преемник действующего государя "Хозяином земли русской", то есть именно тем, кем, по представлениям крестьян, и должен быть царь!
  Допустим, царь услышал мольбы крестьян и передал бы помещичью землю крестьянам. Причём не лишил бы их вовсе земли, а оставил бы каждому столько земли, сколько тот может обработать своими силами, без использования наёмного труда. (Именно так поступили после Февральской революции 1917 года крестьяне деревни помещика Михаила Пришвина). Что бы стали делать бояре и прочие господа? (Я уж не говорю о том, что царь едва дожил бы до конца дня, когда он подписал бы соответствующий манифест.) Служить по принципу "Землю попашет, попишет стихи"? Хотя и Энгельгардту было понятно, что при таком положении чиновничества государство вряд ли устоит:
  "Представьте себе, что все интеллигентные люди были бы люди вольные, занимались бы своими делами, своими хозяйствами и только в случае нужды, временно, нанимались бы на службу в чиновники. Неурожай, торговый кризис, дороговизна - пропасть желающих послужить для того, чтобы перебиться, пока поправятся дела. Урожай, хорошо идут всякие торговые и иные дела - нет никого, во всех департаментах и канцеляриях пусто. Ну, как же бы шла тогда служба? А ведь помещичья "grande culture" находится в таком именно положении".
  И всё же у Энгельгардта на всё это есть готовый ответ, не менее утопический, чем крестьянские представления об идеальном государственном устройстве России:
  "Газеты, большие журналы предсказывали, что вследствие войны, вследствие выпуска бумажек и падения кредитного рубля цены на всё подымутся, что цена говядины может дойти до 60 копеек за фунт - давай-то, Господи? Вашими бы устами мёд пить - и чиновники очутятся в несчастном положении. И отлично бы: нечего будет есть - землю пахать станут".
  Впрочем, он тут же предлагает и более мягкое решение:
  "А ежели и не будут пахать - пусть так живут, мы и платить будем, лишь бы только они нам не предписывали, не определяли, куда нам плевать, направо или налево".
  Кто эти мы, что станут платить боярам и чиновникам, которые перейдут на положение пенсионеров? Это земледельцы. Получив земли вдоволь, они настолько разовьют производительные силы страны, что хватит денег и на содержание бояр, освобождённых от земли, и на многое другое. Ведь писал же Энгельгардт, ссылаясь на собственный опыт, как можно поднять производство хлеба в их местах:
  "В два посева выручено на 536 рублей с пустака, который давал всего по 6 копен плохого сена (на 6 рублей)! А сколько у нас таких пустошей стоят непроизводительными в одной только Смоленской губернии! Куда ни поедешь, везде пустоши и пустоши с самой скудной растительностью. Какое количество хлеба производилось бы, если бы эти пустоши распахивались!.. Распахать эти пустоши может только мужик..."
  Но ведь такие пустоши - по всей России! Какое же неисчислимое богатство будет получено при их освоении! Хватит денег и на пенсии боярам. А если ещё и государь немного приплатит боярам, то они будут служить ему по-прежнему: ведь это всё люди грамотные, языкам иностранным обученные, зачем же терять такие ценные кадры?
  Ну, а если милость царя насчёт земли крестьянам было, но господа её спрятали?
  В этом случае терпением-ожиданием дела не поправишь. Недоброжелательное отношение крестьян к помещикам и вообще к господам уже начинало переходить в открытую ненависть. В разжигание этого чувства внесли свой вклад и богачи, богатые мужички, кулаки: Они больше всего налегают на то, что господа бунтуют, господа мешают, и если бы не господа... что вот-де у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы и хлеб не был бы так дорог".
  Энгельгардт не дожил до того дня, когда терпение народа, так и не дождавшегося милости царя насчёт земли лопнуло. Захват и поджоги помещичьих имений и другие аграрные беспорядки начались ещё до революции 1905 года. Первую их волну 1902 - 1903 годов Столыпину удалось подавить отчасти политикой переселения крестьян, страдавших от малоземелья, а также законом, разрешавшим кулакам выход из общины, но главное - жёсткими, с использованием военной силы, репрессиями против безоружных участников крестьянских бунтов. О революции 1905 года князь Е.Трубецкой пишет очень скупо:
  "... летом 1905 года нас "по секрету" предупреждали, что в нашей местности появились какие-то "агитаторы" ("одним словом, политики, - в остроге сидели") и что ночью хотят поджечь "экономию" и "княжеский дом"...
  Моя мать с сестрой Соней проводила это лето в Швейцарии по предписанию врачей, из-за здоровья Сони. Папа велел мне Сашу не волновать, но у нас с ним в эти ночи лежали в комнатах недалеко от кровати револьверы и охотничьи ружья с картечными патронами... Раз ночью по нашему парку прошла группа людей - человек пятнадцать-двадцать, судя по голосам. Они вызывающе громко пели революционные песни... Наш человек, Иван, был тогда очень захвачен революционными идеями, но к нам он их не относил. В то время как революционное пение приближалось к нашему дому, Иван с охотничьим ружьём в руке устремился к подъезду... "Я сейчас в них стрелять буду!" - задыхающимся голосом говорил он... Я стоял в коридоре с ружьём в руке. Вдруг из спальни вышел Папа, не захвативший с собой ружья. Узнав, что Иван стремится к "превентивному" нападению на вызывающий хор в парке, Папа мудро воспретил это и сказал, что стрелять надо только "в самой крайности"... Но до этого, слава Богу, не дошло, - хор вдруг стал удаляться и замер... мы легли спать, и наш сон уже ничем не нарушался до утра.
  У нас всё ограничилось пустяками и мелкими трениями, но по всей России пылали усадьбы!
  Это было время, когда эсеры, руководившие аграрными беспорядками (эсдеки специализировались на фабриках и заводах), пустили крылатое ёслово: "Разоряйте гнёзда, воронье разлетится!"
  "Вороньё" - это были мы, помещики!
  Много было тогда разрушено наших родных гнёзд, много пропало бесценных культурных сокровищ. Морально удары эти переживались ещё куда тяжелее, чем материально. Болезненно разрывались нити, веками связывавшие нас с крестьянами...
  В это время, с трибуны Государственной Думы, кадет Герценштейн (не стоит говорить о крайних левых) с непристойным юмором говорил об "иллюминациях дворянских усадеб"!"
  (Может быть, стоит буквально в двух словах сказать о дальнейшей судьбе князя Трубецкого. После Октябрьской революции он занимался антисоветской деятельностью, был арестован и приговорён к расстрелу. Но в результате неких договорённостей был выслан за границу, где продолжал работать в антисоветских организациях. Умер в 1949 году.)
  Но уже в1917 году крестьянство рассчиталось с угнетателями по полному счёту. И книг, и иных источников на этот счёт осталось предостаточно.
  
  Глава 22. НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ИДЕАЛЬНОЕ ХОЗЯЙСТВО
  Шли годы, авторитет Энгельгардта как преуспевающего хозяина и блистательного публициста рос, а сам он испытывал всё нарастающее чувство неудовлетворённости. Для того ли он запер себя в деревенской глуши, оставшись без элементарных для интеллигентного человека условий комфорта, чтобы, как писал в первом своём письме, думать и говорить только о хозяйстве - о дровах, сене, навозе, тёлочках и поросятах? Ну, и уж явно не для того, чтобы, используя труд зависевших от него крестьян, наживать деньгу и радоваться прибавлению капитала. Тогда уж проще было бы прямо открывать кабаки или заниматься ростовщичеством - вариантов такого обогащения любой ценой было предостаточно. Чтобы жить, не страдая от бедности, но и не роскошествуя, ему было бы достаточно того дохода, который он стал получать уже на пятый год пребывания в Батищеве. А потом, имея надёжного и проверенного старосту, передал бы ему хозяйствование, оставив за собой роль консультанта в трудных случаях, и использовал бы высвободившееся время на литературные занятия, ездил бы по имениям родственников и знакомых, с которыми можно было бы поговорить на интересные темы... Нет, и такой образ жизни был ему не по душе. Чем же был недоволен Энгельгардт, чего ему не хватало?
  Решив ряд труднейших вопросов агрономии, отмечал его сын Николай, "своё хозяйство он считал и называл обыкновенным эксплуататорским хозяйством и был совершенно лишен буржуазного самодовольства, не считал своего огромного умственного труда и гения и томился собственническими своими правами". Энгельгардт не мог, как Стива Облонский из "Анны Карениной" Льва Толстого, сознавать несправедливость своего привилегированного положения и спокойно пользоваться благами, которые оно ему предоставляет. Он не мог, как другие помещики, эксплуатировать крестьян и считать такой порядок естественным и единственно возможным.
  Напомню, что Энгельгардт успехи своего хозяйства всегда рассматривал с государственной точки зрения, в разрезе пользы для общества и социального прогресса, с патриотических позиций. Его возмущали угнетённое положение крестьян, их нищета, забитость, невежество, расхищение большей части их труда хищниками и паразитами всех мастей. Ну, добился бы он процветания своего имения, изменилось ли бы положение крестьянства всей России? Нет, ничуть.
  А в странах Западной Европы разве положение сельских батраков, кнехта, было лучше? Хорошо зная европейские порядки, Энгельгардт был уверен, что кроме беспомощных филантропов и социалистов-утопистов, там некому было даже поставить вопрос о коренном изменении аграрных отношений в сторону большей справедливости. Он интуитивно чувствовал: если что-то в этом направлении и произойдёт, то оно придёт из России.
  Энгельгардту нужен был такой результат, чтобы его деятельность вызвала широкое общественное движение, которое преобразовало бы Россию, а в дальнейшем, возможно, и остальной мир, ибо такова миссия России на нашей планете. И в этом с его стороны не было ни капли тщеславия, честолюбия, он думал только о России.
  Итак, цель, пусть и сначала смутно, но была определена, а её детали, как и путь к ней, он "сквозь магический кристалл ещё неясно различал".
  Так "Что же делать?" И "С чего начать?"
  В принципе ответ на эти вопросы можно найти и на страницах книги "Из деревни", если сделать выборку явных суждений и умышленно завуалированных (из-за цензуры) намёков на страницах разных его писем. Энгельгардт был народник и основе народнических взглядов оставался верным до конца. Мы видели, как ещё в письмах 1863 года он, наблюдая за жизнью неграмотных и невежественных, но стремящихся к лучшей доле крестьян, уповал на честных, гуманных, обладающих деньгами и знаниями помещиков, которые помогут этим труженикам выбиться из кабалы и нищеты. По его представлениям, в этом заключалась историческая миссия таких просвещённых помещиков-народолюбцев. Попав восемь лет спустя в Батищево и познакомившись с местными помещиками, он понял, что его прежние представления на этот счёт были иллюзорными. Один гуманный и просвещённый помещик был в наличии - это сам Энгельгардт, однако он обладал лишь знаниями, которые ещё нуждались в проверке на практике, а главное - у него не было денег, которые также ещё нужно было заработать. Вот и пришлось ему то ли стать фермером, то ли вести хозяйство как кулак, раздавая зимой голодающим крестьянам хлеб и деньги с обязательством вернуть долг весной или осенью с процентом (магарычом). Но такое хозяйствование, далёкое от идеала Энгельгардта, приходилось вести, стиснув зубы, радость от достигнутых успехов в становлении рентабельного имения омрачалась сознанием того, что и он, гуманный помещик, вынужден был вести капиталистическое хозяйство, эксплуатируя крестьян, ради достижения прибыли.
  Но если помещики в возрасте, миропонимание которых сложилось ещё в условиях крепостного права, на роль просвещённых народолюбцев не годились, то не сделать ли ставку на интеллигентную молодёжь? Энгельгардт вспоминал годы своей преподавательской и просветительской деятельности, перед его глазами вставали образы некоторых юношей и девушек, слушавших его с горящими глазами, готовых, казалось идти на подвиг служения народу. Так, может быть, еще не стоит отчаиваться, нужно обратиться к молодёжи? Тем более, что теперь он может обратиться не к нескольким десяткам студентов в аудитории, а к широкому кругу читателей популярного столичного журнала.
  Вот эта идея - обратиться к образованной молодёжи с призывом "идти в народ", но уже не в целях пропаганды, как это делали прежде народники (которых крестьяне, не видевшие практической пользы от таких "просветителей", часто сами сдавали их в полицию) - вдохнула в Энгельгардта новый прилив энергии. И вся его хозяйственная деятельность вновь обрела новый, высокий смысл. Нет, теперь нужно идти в народ с целью укорениться в нём, стать его органической частью, жить его трудами и заботами и изнутри общины менять её, вносить в быт крестьянства знания, достижения науки, и оказывать им помощь в тех областях жизни, где мужики и бабы были беспомощны: стать земледельцами и одновременно сельскими учителями, врачами, акушерами, агрономами, механиками, инженерами...
  Но и к этой цели надо идти постепенно, этапами. Да, крестьяне живут общинами, но это общины индивидуалистов, каждый из которых хозяйство ведёт самостоятельно. При этом они тщательно следят за соблюдением принципа справедливости при переделах земли, так, чтобы каждому досталось поровну и хорошей, и посредственной, и плохой земли. В итоге и без того недостаточный ("кошачий") надел каждого еще разделён на несколько нивок, отделённых от земель соседей межами. Какое же здесь может быть рациональное хозяйство? Значит, кроме недостаточного количества земли, причиной бедности крестьян были ещё разрозненность их действий и раздробленность каждого надела. А, между тем, у крестьян есть опыт совместно косьбы, например, сена, и лишь потом каждый получает свою долю общего продукта, который делится по количеству кос.
  Энгельгардт не мог дать крестьянам землю, но он пытался хотя бы устранить вторую причину их бедности - разъединённость хозяйственных действий членов общин и раздробленность каждого надела, и призвал их к артельному труду, к совместной обработке земли. Он видел в этом даже и свой личный интерес:
  "Человеку так свойственно желать, чтобы дело рук его продолжалось, жалко подумать, что всё должно разрушиться после его смерти. И в самом деле, сделай так или иначе, а всё-таки непременно кончится тем, что земли опять зарастут лозняком, скот, выведенный с такою любовью, погибнет, рощи будут бестолково порублены, всё придет в запустение и всем воспользуется какой-нибудь кулак-арендатор или приказчик. А между тем, перейди мое хозяйство в руки общины, артельно, сообща ведущей хозяйство, оно продолжало бы процветать и развиваться. За примерами ходить не далеко: что сделалось со стадами скота, тщательно подобранного и выведенного любителями скотоводства, которых и прежде бывало немало? На моих глазах погибли здесь превосходные стада скота, и как погибли! - так, что даже и следов не осталось. И посмотрите, где у нас сохраняется хороший скот - в монастырях, только в монастырях, где ведётся общинное хозяйство... Нет никакого другого исхода, как артельное хозяйство на общих землях".
  И ещё:
  "Я устроил свое хозяйство прекрасно... И что же? Я вижу, что стоит мне, не то, что бросить хозяйство, а только заболеть, и всё пойдет прахом - никто не будет знать, что делать, где что сеять. Это понимает и мой староста, и другие крестьяне. "Умрёте - и ничего не будет, всё прахом пойдет", - говорит староста. "Кончится тем, что и вы сдадите имение в аренду немцу", - говорил мне один мужик. (Но даже эти оракулы не могли предсказать ту степень запустения, какую можно наблюдать в Батищеве сегодня.) И действительно, умри я - и все разрушится, если дети мои не перейдут к новой форме хозяйства, не сделаются сами земледельцами, не сумеют создать интеллигентную деревню, работающую на артельном начале".
  Это была сердечная боль Энгельгардта. Он мог гордиться своими сыновьями, которые избрали поприще литераторов и общественных деятелей и добились там признания. Но он скорбел, видя, что они, ценя его и понимая значение его деятельности, к его хозяйству оставались равнодушными, и не горели желанием стать наследниками и продолжателями его дела. Но об этом мы поговорим позже, во второй части книги. А пока проследим продолжение полемики Энгельгардта со своими оппонентами:
  "Рациональные агрономы скажут, может быть, да будет ли прогресс в хозяйстве, когда оно перейдёт в руки невежественных мужиков? Всё, что выработано агрономическою наукою, не будет известно невежественной мужицкой общине, которая станет держать простой скот в холодных хлевах, будет кормить его не по нормам, выработанным наукою, будет пахать простыми сохами и пр. и пр. На вопрос отвечу вопросом. А где же теперь прогресс в хозяйстве? Кому же известно то, что выработано наукой, и кем оно применяется? Где, кроме дутых фальшивых отчётов, существует это пресловутое рациональное хозяйство? Что вышло из всех этих школ, в которых крестьянские мальчики отбывали агрономию? Что вышло из этих опытных хуторов, ферм, учебных заведений? Что они насадили? Да, наконец, куда деваются агрономы, которых выпускают учебные заведения? Одни идут чиновниками в коронную службу, другие идут такими же чиновниками на частную службу, где прилагают свои агрономические знания к нажиму крестьян посредством отрезок, выгонов.
  Поверьте, что хуже не будет, потому что хуже теперешнего хозяйствования быть не может".
  С констатацией фактов Энгельгардтом я согласен, а вот последнее его утверждение представляется мне слишком оптимистическим. Не только история отечественного сельского хозяйства, но и вся мировая история показывают: как бы плохо ни оценивали мы сегодняшнее положение дел, оно может стать хуже. Учёные даже вывели на этот счёт несколько правил. (Бутерброд чаще падает на пол стороной, намазанной маслом, и т.п., в более элегантной форме - законы Мэрфи. А "железная леди" Маргарет Тэтчер предупреждает: "Что бы ни обещали дипломаты, рассчитывайте на худшее".)
  Но Энгельгардт продолжает свою полемику с учёными и агрономами:
  "Напротив, когда устроится прочно хозяйство общин на артельном начале, то будет такой прогресс в хозяйстве, о каком мы и помышлять не можем. Сила, когда она сила, своё возьмёт.
  Не бойтесь! Крестьянские общины, артельно обрабатывающие земли, введут, если это будет выгодно, и травосеяние, и косилки, и жатвенные машины, и симментальский скот. И то, что они введут, будет прочно. Посмотрите на скотоводство монастырей...
  Если существуют странствующие коновалы, волночёсы, трещоточники, швецы и т. п., то почему же не быть странствующим учителям, медикам, агрономам? Приезжал же в прошлом году известный агроном и скотовод Бажанов к нам просвещать наших хозяев и земство. Всё будет. Если теперь у крестьян существуют свои неофициальные школы, свои бабки, свои костоправы, деды, знахари, то нет сомнения, что разбогатевшие при новом порядке общины не останутся в том же положении, как теперь, и заведут школы грамотности, агрономические и ремесленные училища, консерватории, гимназии, университеты. Действительно полезная наука проникнет и в общины. А пока, пока еще масса темна..."
  Настолько темна, что, казалось бы, вполне убедительные доводы Энгельгардта разбивались об сиюминутный эгоистический интерес каждого хозяйчика: "не повезу я свой навоз на участок, который при переделе земли отойдёт другому...:" и т.д. Крестьяне не перейдут к артельному хозяйству, если пример им не покажет патриотически настроенная интеллигенция.
  Вот тут-то, наконец, Энгельгардт, и формулирует свой идеал хозяйства: это - деревня интеллигентных земледельцев:
  "Мало ли теперь интеллигентных людей, которые, окончив ученье, не хотят удовлетворяться обычною деятельностью - не хотят идти в чиновники? Люди, прошедшие университет, бегут в Америку и заставляются простыми работниками у американских плантаторов. Почему же думать, что не найдется людей, которые, научившись работать по-мужицки, станут соединяться в общины, брать в аренду имения и обрабатывать их собственными руками при содействии того, что даёт знание и наука".
  При этом он полагал, что такая просвещённая деревня - не только наилучшая форма хозяйства сама по себе. Именно они и сможет подтолкнуть крестьян к артельной обработке земли своим примером культурного и высокоэффективного хозяйствования:
  "Такие общины интеллигентных земледельцев будут служить самыми лучшими образцами для крестьянских общин. Такие хозяйства будут служить гораздо лучшими хозяйственными образцами, чем всякие образцовые казённые фермы или образцовые помещичьи имения. Если знание, наука может принести пользу в хозяйстве, то вот тут-то, в этих общинах, выкажется всё её значение.
  Наконец, почему же бы выучившимся работать интеллигентным людям не вступать в союз с крестьянами для совместного арендования и обработки земель? Почему же бы интеллигентным людям не идти в крестьянские общины учителями, акушерками, докторами, агрономами, в качестве старост?
  Покажи только, что ты действительно не праздно болтающийся, а настоящий, способный работать умственный человек, - и община примет тебя, признает тебя своим, будет слушать тебя и твою науку".
   Теперь представим себе, как вблизи Батищева или в каком-либо ином месте России возникает такая деревня интеллигентных земледельцев. Всё её трудоспособные жители - культурные, образованные, гуманные люди. Все они участвуют в производительном труде, при этом способные пахать, сеять, косить сено занимаются именно этим, выполняют, как и крестьяне, весь цикл сельскохозяйственных работ. Но и для тех, кто не настолько подготовлен, тоже найдётся дело, в хозяйстве всякие рабочие руки нужны, там не допускается лишь тунеядство. В страду жителям такой деревни, конечно, не до разговоров, но зимой она становится интеллектуальным клубом, школой взаимного обучения разным специальностям, местом совместного проведения досуга, достойного культурного человека. Пример этот становится известным всей России, и те её граждане, которых не устраивает мещанская жизнь, лишённая высокого смыла, приезжают в такую образцовую деревню, поражаются увиденному, а затем сами создают подобные же культурные поселения. Хороший пример заразителен. И вот, по прошествии некоторого времени, Россия покрывается сетью таких поселений, каких пока нет нигде в мире, она становится мировым лидером в культурной и социальной сферах, образцом для подражания. Разве ради этого не стоит жить? Ну, а те, кто не способен подняться до такого высокого идеала, пускай живут, как они привыкли, никто принуждать их к новой жизни не станет.
  И Энгельгардт намечает условия, которые способствовали бы осуществлению этого замысла.
  "В настоящее время идут толки об устройстве народных сельскохозяйственных школ. Не менее важно было бы, по моему мнению, устроить поблизости от университетских городов практические рабочие школы, где желающие могли бы обучаться земледельческим работам, то есть могли бы учиться косить, пахать, вообще работать по-мужицки".
  Во всей этой системе, на мой взгляд, чувствуется влияние программы Чернышевского по устройству жизни "новых людей", но переосмысленной применительно к сельскому миру.
  Но, видимо, осуществление этой системы возможно лишь при смене власти, потому что действовавшая тогда власть разгоняла даже деревенские школы и с подозрением относилась даже к деятельности одиночки-Энгельгардта, который живёт не так, как положено жить барину и вообще интеллигентному человеку. Граф Лев Толстой мог пахать землю, власть это не одобряла, но терпела, потому что у этого графа был всемирный авторитет, который он завоевал не пахотой, а гениальными творениями как писатель и мыслитель. И, разумеется, власть не потерпела бы сборища интеллигентов, которые живут не так, как им положен, это в её понимании, был бы постоянный очаг вольномыслия и противоправительственных идей. Вряд ли Энгельгардт этого не понимал, но он, выступавший в подцензурной печати, благоразумно данного вопроса не касается.
  Энгельгардт не ограничился теоретической разработкой новой системы, но незамедлительно приступил к её реализации, благо к нему уже десятками приезжали "тонконогие", как шутливо их называли за то, что они носили брюки в обтяжку, но также и за то, что с такими жидкими, тонкими ногами не выстоять барину против мужицкого труда, и это оправдалось). Это были энтузиасты, желающие научиться "мужицкому труду с тем, чтобы впоследствии участвовать в создании деревень интеллигентных земледельцев.
  Но о дальнейшем развитии идей Энгельгардта и попытках их реализации лучше прибегнуть к свидетельству его младшего сына Николая.
  По его словам, "Энгельгардт убедился в невозможности и бессмысленности батрачного хозяйства, основанного на закабалении крестьян. Он не мог переносить положение барина-эксплуататора, пользующегося народной нуждой. Но в глазах крестьян все же он остался "батищевским паном", он не в силах был уничтожить вековое средостение, легшее между не только помещиком и мужиком, но между всяким одетым в пиджак и узкие брюки, "тонконогим", и крестьянином-лапотником. Проникнувшись сознанием этой роковой противоположности интересов мужика и барина во всех его видах, Энгельгардт приходит к непоколебимому убеждению, что интеллигент, который любит мужика и желает ему блага, должен отречься от старой жизни, уйти в народ, в мужики, должен сделаться своим в народе и тут работать для создания такого строя, который был бы на благо мужику.". У мужика есть один фундамент- уменье работать; у интеллигента есть уже другой фундамент - знания. Соедините то и другое в одном лице - и выйдет настоящий хозяин, такой, какой нам нужен, такой, каковы, например, американцы. Получившему образование интеллигентному человеку, чтобы сделаться хозяином, нужно только научиться работать как мужик - остальное приложится. Новый человек в русском хозяйстве явится, когда интеллигенты будут уметь работать. Этот новый человек (интеллигент-мужик) подымет наше хозяйство, сумеет пустить в ход наши втуне лежащие богатства".
  В этом Энгельгардт сходится с другим проповедником опрощения, Л. Н. Толстым. Энгельгардт желает "повинности труда", и труда мозольного, мужицкого, для всех. "Нужна медицинская помощь народу, - говорит он... Надо, чтобы интересы интеллигента никогда не расходились с интересами мужика, чтобы он не крепостил народ, но служил ему, не чуждался его, но жил бы с ним одною жизнью, одною мыслью.
  Далее идёт описание попыток устройства таких деревень интеллигентных земледельцев. Сам Энгельгардт не сочувствовал тем из своих учеников, которые стремились ехать селиться на кисельные берега - в Уфимский край, на Кавказ, на Амур, в Среднюю Азию. Но ученики хотели быть самостоятельными.
  Первую такую деревню попробовал устроить любимый ученик Энгельгардта по прзвищу Зот. Он получил от Энгельгардта отличный аттестат, и один богатый помещик предлагал ему должность управляющего имением с очень большим окладом. Но Зот отказался, и нашёл землю и средства ля устройства деревеньки в Уфимской губернии.
  "Пока было горячее летнее время, все шло хорошо, так как Зот при своей любви к труду, при умении работать, естественно, мог морально подавлять остальных членов семьи в их стремлениях, враждебных хозяйству и принципу общинности. Хозяйство пошло: огород у общинников был лучший почти на всю волость; чищоба была хорошо обработана по времени; запашки под озимые увеличились; сенокос удался, как по качеству сена, так и по количеству; коровы были лучше всех коров в Починке - словом, дело шло хорошо, хотя подчас и тяжеленько приходилось и физически, и морально как Зоту, так и его товарищам.
  Но прошла осень, кончены работы, наступает время отдыха. С этого времени и пошёл сильнейший разлад между членами семьи. Страда в деревне действует на всех: даже батраки у помещика, охваченные общим интересом к делу, вкладывают душу в работу в эту пору, работают не только за страх, но и за совесть. Прошла страда - и вся тайно скоплявшаяся в семье злоба против "большака-хозяина" всплыла.
  Борьба за власть, благодаря отсутствию принципиально признанной власти в лице одного хозяина, губит общину. Успехи её в смысле хозяйственном были несомненны. Если и на этот раз община разрушилась, то причиною этого - главным образом неясность отношений между членами, неспособность отрекаться от личных мелких интересов и расчётов, отсутствие признанного всеми главы, который бы мог ставить общее дело выше своего "я" и быть не деспотом, а хозяином и отцом, иметь нравственную силу на своей стороне".
  Эта, как и другие попытки подобного рода, кончились неудачей и обычно ломали жизнь своим инициаторам. Поэтому Энгельгардт постоянно мечтал, чтобы интеллигенты, научившиеся в Батищеве сельскому хозяйству и работе, сами соединились и завели самостоятельное, артельное хозяйство и затем принимали бы учеников. Вот причина, почему он стремился создать, если не в самом Батищеве, то хотя бы поблизости его, интеллигентный поселок.
  Вот почему он так радовался, когда мечта его осуществилась, и в Букове, межа с межой его имения, создался наконец интеллигентный посёлок.
  Первоначально дела в нём пошли хорошо. Несмотря на то, что молодые люди уставали на работе днём, они по вечерам устраивали чай, за которым велись интересные разговоры, перемежавшиеся шутками, смехом, песнями. Тут расцветала дочь Энгельгардта Вера, красивая сильная, здоровая девушка. Николай, ещё подросток, в значительной мере и сформировался под влиянием атмосферы, царившей в этой общине поры её подъёма и расцвета:
   Их "идеи, их вера не могли не впитываться мною. Все мною усваивалось именно потому, что это была вера и гонимая вера, за которую отдавали жизнь. Может быть, только здесь, где отвергали Бога и мистику Христа, и были истинные христиане по беззаветному бескорыстному служению тому, что они считали истиной, по самоотвержению. Да, дух этой подвижнической молодёжи усваивался мною почти бесспорно, почти бессознательно, отпечатлеваясь в сердце".
  Не подвергая сомнению искренность убеждений этих общинников Букова и их самоотвержения всё-таки не могу согласиться с тем, что это были "христиане без Христа". Ведь сам же Николай Александрович несколькими строками ниже утверждал, что этим безрелигиозным общинникам не хватало той высшей идеи, которая скрепляет религиозные общины. И потому эти общины быстро распадаются.
  "Насколько, однако, верил А. Н. в Буковский поселок, насколько блестяще шли одно время дела, доказывает его план поступления в общину внешним членом".
  (То есть, участвуя в деятельности общины, он сам не работал земледельцем и не оставлял управление своим имением Батищево). "Материально помогая общине, как деньгами, так и продуктами, А. Н.,будучи и внешним членом, вкладывал всю душу в дело, входил во все интересы общины, болел об них и если не физический, то умственный труд отдавал ей безвозмездно.
  Много было причин, благодаря которым интеллигентные поселки "отцветали, не успевши расцвесть". Будь А. Н. молод, он сам взялся бы за плуг, стал бы во главе общины, и под его началом, быть может, дело бы
  пошло. Теперь же он являлся всё же внешним по отношению общины, и его вмешательство, его авторитет даже бередил самолюбие некоторых из членов.
  Далее, все практиканты слишком быстро брались за дело, у них не хватало терпения выдержать себя на работе, узнать всё, что требуется для поселенца, подобрать такую партию, где бы были и сапожники, и кузнецы, и плотники, и столяры. Очень мало находилось женщин, способных к общинной жизни. В большинстве случаев сходились элементы разнородные, недостаточно согласившие свои воззрения и идеалы.
  Средств было слишком мало, и потому сразу же пионерам приходилось страшно тяжело. Мешало и личное самолюбие, слабость общественных чувств, эгоизм и индивидуализм, вообще свойственный интеллигенции. Впадали в крайность, хотели сразу достигнуть слишком многого - не только жить свои трудом, но и осуществить христианский идеал общинной жизни. Рядом с этим идеалы были слишком материалистичны, не было сильного общего философского принципа, какого-нибудь метафизического стимула, так властно скрепляющего религиозные общины. Наконец, безучастное отношение общества и "независящие обстоятельства... Мой отец, старый дворянин и барин до конца ногтей, был ближе крестьянину, одну с ним думу и речь мог вести, чем эти разночинные интеллигенты, малопрактичные, самолюбивые, по-своему очень гордые и поучающие мужика идеям, ими самими плохо еще проваренным".
  "Общие причины неуспеха буковцев объясняет сам А. Н. в письме (которое делает ему честь своей искренностью, правдивостью и отсутствием эгоистического интереса - М.А.)) от 8 февраля 1884 г. к одному из бывших своих учеников-практикантов:
  "Эксплуататорское хозяйство, которое я веду в Батищеве, давно уже перестало меня интересовать. Когда я сел на хозяйство, то батищевское хозяйство представляло для меня агрономический интерес, и этот-то агрономический интерес поддерживал энергию и давал жизнь. Получив совершенно запущенное и разоренное хозяйство, я быстро довёл его до того состояния, в котором вы его видели. Организация хозяйства наново, изменение системы полеводства, введение новых культур, выводка культур, выводка скота и пр. и пр. - все это представляло интерес, занимало голову, давало жизнь. К этому прибавлялся ещё интерес наблюдения новой для меня деревенской жизни, результатом которого были мои "Письма из деревни".
  С течением времени агрономический интерес стал ослабевать. Нового широкого дела уже было мало, созидательный интерес уменьшился; пошла, так сказать, будничная агрономия... Не стану спорить, чтобы нельзя было найти и дальнейшего агрономического интереса, если смотреть с точки зрения исключительно научной, но дальнейший агрономический интерес не соединялся бы с общественным интересом.
  Как ни велик был, однако, интерес агрономический, как ни интересовала меня научно агрономическая сторона дела, но всё-таки меня всегда угнетала экономическо-социальная сторона. Радость агронома всегда отравлялась скорбью человеческой.
  Радостно было смотреть на роскошный клевер, выросший на батищевских полях, но радость отравлялась, когда я видел мужика, обязавшегося скосить этот клевер за деньги, взятые зимою, когда у него не было хлеба. Я любовался на тучную корову, дающую по ведру молока, но не мог в то же время не думать о горькой судьбе доящей эту корову подойщицы.
  Так на каждом шагу радость, интерес агрономический отравлялись. Очень тяжело заниматься выэксплуатированием, когда, эксплуатируя, непосредственно соприкасаешься с эксплуатируемым, когда ежедневно, ежечасно должен насиловать себя. Знаю, что у человека нужда, знаю, что ему нечего есть, даю ему хлеба - изволь, только ты мне скоси или сожни то-то и то-то. Иначе же, как в самой грубой, кабальной форме, эксплуататорское хозяйство у нас вести нельзя.
  Занимаясь в Петербурге наукой, я был погружён в научные интересы, и эти интересы непосредственно не отравлялись. Получая жалованье от казначея, я и не думал, каким образом деньги попали в казначейство, какую массу страданий вынесли те люди, которые добыли эти деньги. Я спокойно брал заслуженное, заработанное моими научными трудами жалованье.
  Громадная эта разница, когда получаемые за свой интеллигентный труд деньги нужно самолично выэксплуатировать!
  Чем менее агрономических интересов представляло мне хозяйство, тем тяжелее становилось жить.
  А между тем нужно жить, нужно из хозяйства добывать деньги для содержания себя и детей. Нужно вести тот же эксплуататорский способ хозяйства. А тут ещё старость даёт себя чувствовать, явилась раздражительность и пр. и пр.
  Когда ко мне впервые попросились интеллигенты учиться хозяйству, интерес агрономический уже начинал ослабевать, и я с жаром бросился в новое дело. У меня явилась мысль создать в Батищеве практическую академию, в которой интеллигенты, жаждущие деревенского дела, могли бы научиться прежде всего работать так, как работает мужик, научиться агрономии и, наконец, восполнять свое общее образование.
  Первоначально я хотел принимать одних в работники, - тех, которые не имеют собственных средств для жизни и должны работой оплачивать свое содержание, - других - практикантами для изучения собственно практической агрономии. Последние должны были жить на свой счёт и могли пользоваться полной свободой. После первого опыта я остановился исключительно на первой форме, т. е. приёме только работниками. Таким
  образом, я принимал интеллигентов с 1877 по нынешний (1884) год, и в течение этих 8 лет у меня перебывало немало разного люда.
  Вы знаете, в каком положении стояли у меня интеллигенты-работники. Совершенно понятно, что соединение в одном хозяйстве работников-крестьян и работников-интеллигентов, поставленных в такие же материальные условия, могло быть допущено лишь как временная мера. Такое соединение неудобно, невыгодно для эксплуататорского хозяйства и неудобно для интеллигентов, привыкших к иным условиям жизни.
  Постоянно моею мечтою было, чтобы около Батищева образовалось хозяйство, в котором работали бы только интеллигенты; чтобы это хозяйство переняло от меня желающих учиться интеллигентов, развилось, окрепло и наконец расширилось до того, чтобы поглотить батищевское хозяйство.
  Если бы только составилась артель из 8-10 интеллигентов, сильных, здоровых, хозяйственных, способных работать людей, людей артельных, дружных между собою, ставящих дело выше мелких личных самолюбий, то они уже могли бы перейти в Батищево, соединиться со мной и вести хозяйство сообща, причем, конечно, сначала, пока не накопилось бы достаточного количества народу, пришлось бы прибегать к наёмному труду.
  Могло бы образоваться широкое артельное хозяйство. При батищевских условиях и средствах к этому количеству основных работников-интеллигентов могло бы присоединиться еще столько или даже вдвое столько интеллигентов, не способных работать как мужик, но которые в артели были бы столько же полезны в качестве разнообразных деятелей.
  Ведомое такою артелью в Батищеве хозяйство могло бы принимать в обучение интеллигентов-работников, которых положение было бы иное, чем интеллигентов, поступавших прежде в моё эксплуататорское хозяйство.
  Притом же, раз образовалось бы такое артельное хозяйство, можно было бы надеяться на устройство в Батищеве центра, в котором интеллигенты, гонимые судьбой и не нашедшие себе места на общем пиру нашей интеллигенции, могли бы найти возможность не только научиться работать, но и приобрести знания.
  У меня отличная библиотека, которую можно было бы легко расширить; устроили бы лаборатории. Летом работали бы, зимний же досуг можно было бы посвящать науке, литературе, искусствам. Люди нашлись бы, был бы только заложен фундамент, выложены стены, а орнамент явился бы сам собою.
  Когда зимою 81-82 года капитан ... приехал в Батищево, то я предлагал ему и еще некоторым другим лицам ... соединиться в Батищеве. Не согласились и главным аргументом против ставили то, что в Батищеве придется, по недостаточности артели для такого большого хозяйства, всё-таки вести эксплуататорское хозяйство.
  Возражение - по существу пустое, ибо такое эксплуататорское хозяйство было бы только вначале как переходная форма. Я думаю, что главною причиною несогласия было то, что боялись - в Батищеве хозяйство будет идти под моим управлением и нельзя будет каждому продуцировать своё я, - в смысле, я, дескать, хозяин, я распорядитель, мною держится всё. Дальнейший ход показал, что это именно так.
  Очевидно, что для многих важно было не дело, а личное самолюбьишко. Люди были слишком мелки и не доросли до того, чтобы делать такое великое дело.
  Не согласились на мое предложение. Пусть так. Будем производить опыты. Был опыт уфимцев, которые именно и уехали в Уфу, не остались в Батищеве, хотя я предлагал им это в 1879 г., - прямо объяснив мне, что опасаются в Батищеве искусственности дела под моим влиянием. Произведём опыт в другом месте.
  Задумали основать новое хозяйство и основали Буково. Всё моё сочувствие было Букову. С основанием Букова я совсем перестал интересоваться моим хозяйством и весь отдался Букову. Содействуя буковцам материально по мере сил, я в то же время отдался им и всею душою. Интересы буковского хозяйства для меня были выше интересов моего хозяйства. Я жил Буковым. Первый опыт в Букове не удался. Первый контингент буковцев разошёлся. Подождем и посмотрим, что будет далее. Может быть, явится новый контингент".
  Нового контингента не явилось. Направление, вызванное, с одной стороны, "Письмами из деревни", а с другой - нашими народниками-беллетристами, сменилось иным движением, начало которого лежало в Ясной Поляне.
  Николай продолжает: "В Батищево начинают являться толстовцы, и хотя между толстовцами и батищевцами было то общее, что мозольный, мужицкий труд и простая жизнь обоими учениями признавались необходимыми для нравственной жизни, но в остальном общего было слишком мало.
  Проповедь мозольного труда у А. Н. вовсе не являлась протестом против цивилизации. Напротив, мужик, оплодотворённый наукой, мозольный труд плюс знания и культура, способность одновременно работать и головой, и руками, проведение знаний и культуры в народ людьми, живущими одной жизнью с народом, а не барами, - вот батищевский идеал, сущность батищевского дела". Как смотрел Энгельгардт на умственный труд, видно из заметки, найденной в его бумагах: В ней говорилось, что "умственный труд есть такой же физический мозговой труд, как и всякий мускульный труд. От работы (пахать, косить) "хряпка болит". От умственной работы мозги болят. На мускульной работе можно надорваться и умереть, на умственной работе тоже можно надорваться, заболеть, умереть..."
  Вот и в Букове "согласие общины нарушалось не потому, что молодые люди наши не могли научиться земледельческим работам и трудиться из месяца в месяц, из года в год. Человечество делится на два пола. Мужчины и женщины, приехавшие холостыми, они соединялись парочками, и ожидались дети. Как и среди крестьян, где бабы бывали инициаторами разделов, неизбежно ведущих к бедности (но зато баба сама становилась "большухой"), в общине интеллигентов также раздор начинали женщины. Являлся вопрос - будут дети, что же с ними будет? Где они будут учиться? Где взять деньги на это? И начинались счёты и свары: кто сколько внёс в общину, кто живёт за чужой счёт?.. Но, как ни успешно шло преподавание в батищевской практической академии, всё же были подводные камни, наносившие делу вред, и главным из них являлось то, что хозяйство в Батищеве велось обыкновенным, эксплуататорским путем, отец был "батищевский пан" - барин, сам не работал и являлся по отношению к своим ученикам не только профессором, писателем - проповедником великой, чистой, святой идеи, страдальцем за идею, но и хозяином, барином, помещиком, эксплуататором... Это вносило фальшь в отношения, и Энгельгардт понимал, что в таком виде его академия может существовать лишь временно... Мечтой Энгельгардта было - создать интеллигентную трудовую коммуну и ей передать свое имение". Для этого нужно было потерпеть некоторое время, но у интеллигентов терпения не хватило.
  "Успехи Буковской общины шли об руку с её разложением. Час её красы был часом падения. Именно тогда, когда вера в дело и в успех её охватывала всё Батищево, когда несомненным казалось её процветание, именно тут-то совершился печальный крах".
  Буковский хутор пришлось ликвидировать. Так закончилось существование Буковской общины.
  "Материальные потери были довольно значительны. А. Н. Энгельгардт потерял 1000 руб., "Капитан" - 1200 руб., из шести товарищей один даром
  работал 21/2 года, двое по 11/2 года, один два лета и т. д. Но не материальные потери огорчали товарищей, а ясно выразившаяся недостаточная "зрелость" интеллигенции для общинной, трудовой, братской жизни".
  Строго говоря, такой конец можно было предсказать заранее. Просто удивительно, как это Энгельгардт, с его трезвым взглядом на вещи, который отмечали буквально все, кто с ним общался, мог, одушевлённый мечтой своей жизни, не разглядеть органический порок интеллигентского сознания и неспособности интеллигентов к общему и производительному делу, что отмечал и Ленин ещё в дореволюционных своих работах. Эти недостатки интеллигенции, отмечал он, обусловлены самим образом её жизни, отрывом умственного труда от физического и пр. Но то, что для других было лишь неудачей одного из начинаний, для Энгельгардта означало не только ощутимые материальные потери. Быстрое разложение Буковской общины, за столь же быстрыми первыми успехами, было крушением его идеала. Идеального хозяйства, деятельностью которого он надеялся повлиять на судьбу России, изменить жизнь её народа к лучшему, не получилось. Именно это и сразило старого идеалиста.
  Но Энгельгардт не впал в отчаяние, не стал посыпать голову пеплом. Сетовать на судьбу в духе поэта "Что же делать, если изменила та мечта, как всякая мечта" - не в его характере. Он не сдаётся. И опять его думы не о себе, а о процветании народа, прежде всего - крестьянства. И опять инструментом решения этой задачи у него выступает наука.
   "В сфере отвлеченного, научного труда и научных интересов и находит себе утешение А. Н. после крушения его социальных идеалов.
  Передав хозяйство дочери, он летом 1884 г. отправляется исследовать рославльские фосфориты Смоленской губернии, и затем в Батищеве открывается новая эра - фосфоритная. До самой смерти интересы А. Н. были сосредоточены на вопросах искусственных удобрений.
  Хозяйство в средне-русской полосе с постоянным расширением запашки невозможно, так как эта лишняя запашка поглотит часть земли, нужной под выгон, под травы, и не хватит корма, не хватит навоза. Хозяйство, которое держится исключительно на навозе, может развиваться только до известного предела, и предел этот наступает весьма быстро. Благодаря этому северные хозяйства всегда представляют клочок культурной, пахотной земли, окруженный луговыми пространствами, пустошами. С пустошей вытягивают соки.
  Как же, с одной стороны, утилизировать эти скрытые богатства, а с другой - избавить хозяйства от исключительной зависимости от навоза? Как сделать так, чтобы запашку можно было расширять беспредельно, всю землю сделать культурной? Решение вопроса лежит в фосфоритных залежах.
  Из своего флигелька в Батищеве уже поседелый Энгельгардт руководил новым "фосфоритным движением". Груды писем, статей, заметок, счетоводство по сложному делу производства опытов поглощали энергию этого человека, уже прикованного болезнью к своему старому вольтеровскому креслу, обитому телячьими шкурами. В его воображении развертывалась картина грядущего благосостояния крестьянина.
  В центре хозяйства, около деревни или усадьбы, лежат тучные земли, ежегодно удобряемые навозом, доведённые до состояния огородной земли, где можно будет сеять пшеницу.
  Эти поля облегают разделанные пустоши. Везти туда навоз далеко и невыгодно - они удобряются фосфоритом. А на горизонте синеют рощи и зеленеют луга на землях, с которых уже взяты урожаи льна и ржи. Там краснеют головки клевера, удобряемого каинитом, блестящие результаты применения которого так радовали А. Н., задумывавшего летом 1893 г. произвести еще новые опыты с известью. Вся земля разделена, и с трудом представляют себе новые люди те времена, когда березняки надвигались на поля, и бесконечные "пустоши" производили только жёсткие, как щетина, травы, белоус, можжевельник, куманицу и рыжики.
  И это была не мечта: в Батищеве у всех на глазах осуществлялись идеалы Александра Николаевича.
  Но дни его были сочтены. Болезнь мало-помалу подтачивала его богатырское здоровье. И 21 января 1893 года наступил конец.
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЯТЬ ЖИЗНЕЙ АЛЕКСАНДРА ЭНГЕЛЬГАРДТА
  Составление этой части книги оказалось делом очень трудным, потому что сведения о личной жизни А.Н. Энгельгардта (о чём он сам писал очень мало и скупо), его семье и ближайшем окружении приходилось собирать по крупицам из сотен различных источников и перепроверять, когда в приводимых там данных оказывались противоречия. Особо хотелось бы отметить из давних источников воспоминания А.Фаресова и других современников Энгельгардта, а из современных - материалы А.В. Тихоновой и составленный ею том "Литературных памятников" с академическим изданием книги "Из деревни. Достаточно только просмотреть её комментарии к тексту, чтобы составить представление о громадном её труде и.мастерском владении темой. Отмечу также работы Алексея Львова, Ревекки Фрумкиной, А. Степанова, Елены Шелаевой, а также исследователей, не указавших своего имени, а лишь сославшихся на свои сайты . Интересные (хотя по большей части повторяющиеся) факты приводятся авторов безымянных или подписанных только инициалами статей в биографических словарях и энциклопедиях, Я использовал часть перечисленных материалов, порой большие фрагменты, но в тексте ссылок на источники не даю (это ведь не академическое издание, а публицистическая книга), за исключением современных публикаций, которые, возможно, ещё не успели войти в научный оборот. Точнее, я взял за основу как раз упомянутый файл, поскольку это самый полный биографический очерк об Энгельгардте, и в нужных местах вставлял фрагменты других источников, а главное - собственные мнения и оценки, а также некоторые собственные открытия. Поскольку мои суждения на этот счёт, как мне представляется, либо высказаны впервые, либо существенно отличаются от мнений других авторов, я считаю их главными в этой книге, ради чего она и была написана.
  Две иллюстрации взяты из академического издания книги "Из деревни", остальные отысканы в Интернете.
  Приведу краткую справку о роде Энгельгардтов вообще и о начале жизненного пути (детстве и отрочестве) Александра Энгельгардта.
  Смоленским исследователям удалось почти невероятное: в архивах области, пережившей страшную войну и вражескую оккупацию, они отыскали метрическое свидетельство о рождении А.Н. Энгельгардта. Согласно ему, 1832 года Июня 1 числа сельца Климова у неслужащаго надворнаго советника Николая Федорова и законной жены его Анны Игнатовой Энгельгардтов в селе Климове Духовщинского уезда Смоленской губернии родился сын Александр.
  Его отец Николай Фёдорович Энгельгардт, надворный советник и предводитель уездного дворянства в 1817 - 1819 годы, был выпускником Виленского университета. Николай Федорович Энгельгардт был дружен с Адамом Мицкевичем и близок к обществу филоматов. ( Филома́ты - от греч. "стремящийся к знанию" - тайное патриотическое и просветительское объединение студентов Виленского университета, действовавшее в 1817-1823 годах, членами которого состояли впоследствии выдающиеся поэты, учёные, общественные деятели.) Он участвовал в Смоленском ополчении в 1812 году. Вышел в отставку с военной служба в чине поручика. В своем имении Климове (ныне на территории Ярцевского района) задолго до реформы 1861 г. отмежевал наделы своим крестьянам.
  Николай Федорович Энгельгардт был состоятельным и просвещённым помещиком. Он ввел метод искусственного орошения полей.
  В семье помещика имелось шестеро детей: четверо сыновей и две дочери. Александр Николаевич был третьим ребенком.
  Первоначальное образование Александр получил дома. А что тогда обычно означало домашнее воспитание в сельской дворянской усадьбе? Видимо, приглашение священника для обучения грамоте и преподаванию Закона Божия, надзор отца над ходом занятий у детей и барская библиотека. Для обучения сына французскому языку Андрей Петрович Гринёв из "Капитанской дочки" Пушкина пригласил француза, а для повседневного ухода за барчуком приставлялся дядька вроде Савельича и при необходимости другие воспитатели, так сказать, по отдельным отраслям знания и умения. Но Николай Фёдорович пригласил для приличного образования и воспитания детей наставников-французов. И приставленные к Александру воспитатели - это люди из народа. От них Александр воспринял уважение к нелёгкому крестьянскому труду, любовь к природе. Досуг барчук часто проводил вместе со своими сверстниками - крестьянскими детьми. Отсюда - его знание жизни крестьянства и живой, образный русский язык. Уже будучи помещиком в Батищеве, Энгельгардт встретил одного из крестьян, бывших друзьями его детства. Вот как он сам об этом рассказывал в своей книге:
  "...приходит ко мне один крестьянин, с которым первым я сошелся по приезде в деревню. Крестьянин этот в крепостное время был взят из деревни в дворню и служил при мне в "мальчиках" в доме, где я воспитывался до пятнадцати лет. В малолетстве мы были друзьями и когда-то вместе играли, бегали, дрались. Потом меня отвезли в Петербург, а Степка попал в поварёнки, был поваром, служил при одном из молодых господ, с которым, как он выражался, отломал два похода: венгерский и крымский. После крымской войны Степан получил вольную, служил долго в Петербурге при одной из гимназий, наконец, заболел, пролежал восемь месяцев в больнице и, поправившись, по совету доктора, отправился в деревню, - двор его зажиточный, - в несколько лет сделался совершенным крестьянином, научился пахать, косить, рубить. Человек он был - нынешней зимой он умер - очень умный, добросовестный работник, отличный хозяин, понаметался около людей, всё хорошо понимал и пользовался громадным уважением в деревне. Когда я приехал в деревню, Степан явился ко мне поздравить с приездом: я ему очень обрадовался, стали мы припоминать старое время, как вместе лазили на голубятню, вместе воровали вишни и дразнили старого садовника Осипа. Я, конечно, угостил Степана и водочкой, и чайком. Потом Степан иногда наведывался ко мне по праздникам вечерком покалякать: пили чай, болтали о Петербурге, о старом и новом времени, о хозяйстве. Степан много мне разъяснил из деревенских отношений, много дал хороших советов". Как мы увидим из дальнейшего, именно Степан дал барину совет, во многом определивший стиль взаимоотношений помещика с крестьянами ("жить по-соседски, по-божески", а не по-петербуржски и уж тем более не по-немецки, где всё строится на деньгах). Это и стало одним из главных условий успеха начинаний Энгельгардта.
  И сам Энгельгардт пишет:
  "С нынешней деревенскою жизнью я был незнаком, хотя до 16 лет воспитывался в деревне. Но то было еще до "Положения", когда даже и не очень богатые помещики жили в хоромах, ели разные финзербы, одевались по-городски, имели кареты и шестерики. Разумеется, в то время я ничего не знал о быте мужика и того мелкого люда, который расступался перед нами, когда мы, дети, с нянюшкой, в предшествии двух выездных лакеев, входили в нашу сельскую церковь".
  Смоленская губерния, наряду с белорусскими губерниями - Могилевской и Витебской, относилась к числу беднейших на западе Российской империи. На протяжении многих десятилетий население Смоленщины росло крайне медленно. Причиной этому являлись малоплодородные почвы, частые неурожаи, и, буквально, голодные годы. Непосильные налоги не давали возможности подняться земледельцам до приемлемого материального уровня жизни. Крестьянское население губернии было сплошь неграмотным. Детские наблюдения за тяжелым крестьянским трудом и непропорционально усилиям низкие урожаи сельскохозяйственных культур, ввиду скудности почв, может быть тогда и зародили желание у Александра Николаевича улучшать плодородие земель путем внедрения достижений химической науки в земледельческое производство.
  Интерес к химии у А.Н. Энгельгардта проявился еще дома, когда он наблюдал за пиротехническими опытами своего старшего брата Михаила. В училище под влиянием лекций и практических занятий известного химика Н.Н. Зинина интерес этот еще более усилился.
  Став взрослым, Александр Энгельгардт испытал такие превратности судьбы, так резко менял (не всегда по своей воле) сферу своей деятельности, что кажется, будто он прожил пять совершенно разных жизней.
  
  Глава 23. ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ: ОФИЦЕР
  По достижении 16-ти летнего возраста в 1848 году, проча ему военную карьеру, родители определили мальчика в Петербургское Михайловское артиллерийское училище, которое выделялось среди военных учебных заведений хорошей постановкой учебного процесса. Специальные предметы в училище вели весьма известные ученые того времени. Так математику и механику вел профессор М.В. Остроградский, химию профессор Н.Н. Зинин и т.д. (Как химик, Энгельгардт считал себя учеником Зинина.) Учёные прививали учащимся вкус к науке и научной работе, развивали их творческие способности. Позднее Артиллерийское училище было преобразовано в Артиллерийскую академию
  Уже в Артиллерийском училище Александр Николаевич проявил особый интерес к изучению химии. Так, после окончания курса обучения и производства его в офицеры молодой человек у себя на квартире устроил химическую лабораторию и начал заниматься изучением органической химии. Занимался он и минералогией, ботаникой, с рвением изучал употребление паяльной трубки. Но химия оставалась его любимым предметом. Он посещал лекции и занятия Н.Н. Зинина, познакомился со многими известными химиками, в том числе с Д.И. Менделеевым и Н.Н. Соколовым.
  Увлечение науками у Энгельгардта было так велико, что он, ещё обучаясь в училище, с научными целями посещал Санкт-Петербургский арсенал и военные заводы в столице, в Карелии и в Финляндии. По окончании училища в 1853 году молодой офицер Энгельгардт получил четырехмесячный отпуск и использовал его для поездки на уральские заводы.
  Получив назначение первоначально в конную артиллерию, впоследствии он был причислен в качестве литейщика к Санкт-Петербургскому арсеналу. На этом поприще Энгельгардт внимательно изучал физико-химические свойства металлов. Способность применять к практической жизни научные познания обнаружилась у него также и в военном деле. Он искал пути усовершенствования технологии отлива пушек. Под его руководством отливали пушки для обороны Севастополя. Пушки с его вензелем были образцовыми, и начальство было им довольно. Через полтора года его перевели в новый арсенал начальником литейной мастерской. Орудия, отлитые под руководством молодого специалиста, оказались настолько высокого качества, что это дало основание руководству выдвинуть его на должность правителя дел Комиссии артиллерийского учёного комитета. Затем Энгельгардта направили за границу для знакомства со сталелитейным производством на немецких пушечных заводах Круппа. Возвратившись домой, он публикует в "Артиллерийском журнале" ряд статей о литье пушек в России, в частности, об экспериментах со стволами орудий, изготовленных русским мастером-оружейником П.М. Обуховым, и изделиями изготовленными на заводах Круппа. Как выяснилось, при испытании, немецкий ствол вышел из строя раньше, чем ствол, изготовленный Обуховым, отметив,. В статье "Заметка о стальных орудиях" учёный оружейник писал, что честь первого введения в употребление литой стали для больших орудий принадлежит российской артиллерии.
  Энгельгардт также ездил с профессором Шишковым на Урал с геологическими изысканиями в интересах развития металлургии, а по возвращении они устроили себе частную лабораторию на Шпалерной улице и усердно занялись химией, тогда еще совершенно у нас новой наукой. Вскоре Шишков был командирован за границу, и всё время, пока он занимался у Либиха, Энгельгардт преподавал за него химию в Александровском лицее. Химия в лицее являлась факультативным предметом. Но молодой учёный сумел сформировать значительную по численности аудиторию студентов. В это же время он вместе с профессором Н.Н. Соколовым стал издавать первый в России "Химический журнал". В новом издании сотрудничали такие великие учёные, как Д.И. Менделеев, А.М. Бутлеров, Н.Н. Бекетов и др.
  Энгельгардт вместе с Н.Н. Соколовым создал в 1857 году первую частную публичную химическую лабораторию, на манер лаборатории Либиха, в которой экспериментальное изучение химии было обставлено опытами и велось самими учащимися. А тогда даже в Петербургском университете химическая лаборатория состояла из одной небольшой комнаты, где не было самого необходимого оборудования. В 1860 году Энгельгардт передал свою лабораторию университету.
  Журнал и лаборатория способствовали распространению в России новых воззрений в области химии. Энгельгардт делал свой предмет крайне популярным и увлекательным. Его публичные лекции в Сельскохозяйственном музее надолго запомнились петербуржцам.
  После объявления Манифестов от 19 февраля 1861 года (об отмене крепостного права) в обществе началось брожение. Недовольными преобразованиями оказались все слои общества. Крестьяне считали, что их обманули. Они полагали и небезосновательно, что землю должны получить бесплатно, без выкупных платежей. Помещики стремились восстановить прежнее состояние. Их не устраивали никакие реформы. Образованная и прогрессивная часть общества, видя в качестве урока тяжелое поражение России в Крымской войне, считала полумеры в крестьянской реформе ошибкой самодержавия. Естественно, что химическая лаборатория и "Химический журнал", которые являлись одним из центров популяризации знаний среди мыслящих людей, были закрыты.
  Предоставив крестьянам личную свободу, реформа обездолила их в хозяйственном отношении. Крестьяне получили меньше земли, чем имели до реформы, и должны были заплатить за неё большие выкупные платежи. Отсюда неизбежное обнищание значительной массы крестьян, падение производства и, как следствие, постоянные недороды, хронический голод, повальные эпидемии.
  Студенческая среда в этот период бурлила. На попытку властей ввести в Петербургском университете режим чрезвычайного положения студенты вместе с частью преподавателей 25 и 27 сентября и 5 октября 1861 года ответили массовым неповиновением. Энгельгардт присутствовал на сходках студентов и в своих выступлениях на митингах поддерживал их требования. Некоторые биографы связывают его имя с движением "народничества" и даже причисляют к непосредственным руководителям организации. Вскоре последовал и его первый арест.
  5 октября военный министр признал необходимым предать Энгельгардта военному суду за участие в университетских беспорядках и нарушении воинской дисциплины. Однако, считая себя абсолютно невиновным, Энгельгардт повёл себя вызывающе дерзко. Решение об аресте Энгельгардта с содержанием на гауптвахте было утверждено императором Александром II.
  Само по себе такое наказание считалось незначительным, но влекло последствия весьма существенные: лишало офицера очередных наград и преимуществ при продвижении по службе и увеличения жалования. Он также автоматически становился политически неблагонадежным и попадал в категорию лиц второго сорта.
  В 1863 году Александр Николаевич получил четырехмесячный отпуск и уехал из Петербурга к своим родным в одну из деревень Бельского уезда, где занялся изучением сельскохозяйственного устройства пореформенной деревни. Результатом стало опубликование четырех писем в "Санкт-Петербургских ведомостях" под названием "Из деревни" (под псевдонимом А. Буглима). О них уже рассказывалось в первой части книги.
  По возвращении его в Санкт-Петербург. Военное ведомство обратилось к императору с просьбой о снятии ограничений с Энгельгардта, и получило положительный ответ.
  Тем временем Петербургский земледельческий институт пригласил Энгельгардта для чтения лекций по химии. После неоднократных просьб Главное артиллерийское управление дало разрешение работать в институте по совместительству. Так Энгельгардт сделал первый шаг к увольнению с военной службы в отставку. И с 1 октября 1864 года Энгельгардт стал исполнять обязанности профессора химии.
  В те годы Санкт-Петербургский земледельческий институт был небольшим учебным заведением, в котором обучалось всего 70 студентов.
  Одновременно с педагогической деятельностью Энгельгардт вёл научно-исследовательскую работу, для чего создал и в институте образцовую химическую лабораторию, которая одной из главных своих задач имела разработку вопроса о применении искусственных удобрений в сельском хозяйстве. В этой институтской лаборатории проходили заседания Русского химического общества в первые годы его существования; А.Н. Энгельгардт был в числе учредителей и активных участников общества.
  В 1866 году Александр Николаевич обратился к директору учебного заведения с просьбой о переводе его на постоянную службу в институт. Дирекция поддержала просьбу ученого. И 15 ноября 1866 года последовал "высочайший приказ" об увольнении А.Н. Энгельгардта с военной службы "для определения к статским делам, с переименованием в коллежские асессоры ".
  
  Глава 24. ЖИЗНЬ ВТОРАЯ: НЕДОЛГАЯ КАРЬЕРА ПРОФЕССОРА
  После увольнения Энгельгардта с военной службы, его в декабре 1866 года назначили профессором в Земледельческий институт на кафедру химии.
  В 1866 году он (вместе с А. С. Ермоловым) был командирован департаментом земледелия и сельской промышленности для изучения залежей фосфоритов в средней России (Орловской, Курской и Воронежской губерниях) и применения их для удобрения истощённых пахотных земель. Из этой ученой экскурсии Энгельгардт вынес убеждение, что все юрские фосфориты, залегающие на огромных пространствах России и пропадающие даром, отличаются высоким (до 30%) содержанием фосфорной кислоты и могут оживить хозяйства северной и восточной полос России, если заняться добычей и обработкой их. Обстоятельства помешали Э. тотчас же заняться разработкой теории о минеральном удобрении. Наступила зима 1870 года, и в Земледельческом институте стало неспокойно...
  В 1870 году Александра Николаевича избрали деканом Земледельческого института. В те времена в обязанности декана входила также воспитательно-идеологическая работа среди студенчества. Политический режим в государстве не допускал вольнодумства, в том числе и в студенческой среде.
  Энгельгардт, конечно, не изменил своего скептического отношения к власти. Но, чтобы как-то легализоваться, дать возможность студентам обсуждать происходящие в России общественно-политические процессы, Энгельгардт попросил разрешения у директора института на устройство студенческих вечеринок с танцами. Такое согласие было получено. Молодежь с увлечением проводила вечера, где кроме чаепитий и танцев возникали дискуссии по животрепещущим проблемам. Но охранка продолжала отслеживать настроения и среди студенческой молодежи. На вечерах присутствовали внедрённые в студенчество её агенты. И от властей не могло ускользнуть благосклонное отношение декана Земледельческого института и даже его личное участие в "опасной крамоле". Накопив достаточный для преследования материал, органы государственной безопасности дали ход так называемому "Энгельгардтовскому делу", что привело к второму аресту Александра Николаевича.
  В ночь на 1 декабря 1870 года в район Лесное, где располагался институт, явились сотрудники органов госбезопасности, при чинах полиции, в сопровождении директора Земледельческого института произвели в квартире профессора обыск. Поскольку Александр Николаевич часто занимался в лаборатории допоздна, то не каждый вечер возвращался на свою городскую квартиру, а ночевал по месту работы.
  Во время обыска нашли, по мнению властей, сомнительного свойства литературу и револьвер. Всё это изъяли, а самого Энгельгардта, как опасного преступника, препроводили в Петропавловскую крепость и поместили в Алексеевский равелин. Арестовали и жену профессора, и наиболее активных студентов.
  Александр Николаевич и его жена уже были на заметке у 3-го отделения, как люди, близкие в начале 1860-х гг. к обществу "Земля и воля".
  Одновременно произвели обыск и в Петербургской квартире декана. Изъяли подозрительные бумаги и книги.
  Положение декана института усугубилось тем, что информация о студенческих сходках стала известна императору. Чиновники представили дело как имеющее особо важное государственное значение.
  Министерство государственных имуществ и Департамент сельского хозяйства поспешили освободиться от ещё недавно так уважаемого ими профессора. 5 декабря 1870 года А.Н. Энгельгардта из института отчислили.
  
  Глава 25. ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ: ОПАСНЕЙШИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК
  В середине января 1871 года следственная комиссия закончила разбирательство и квалифицировала его как "особое... дело о вредном и опасном политическом настроении воспитанников Земледельческого института и о бывших в нём осенью прошлого года противузаконных сходках и собраниях, имевших характер агитационных сборищ".
  Главным виновником "крамольных событий" в Земледельческом институте признали А.Н. Энгельгардта. Следственная комиссия установила, что вопреки правилам, регламентировавшим поведение студентов, в институте существовали четыре учреждения - студенческая касса под названием "экономические суммы", студенческая библиотека, кухмистерская и лавочка, которые "при совместном жительстве большей части воспитанников в здании института сплотили их в самостоятельную корпорацию, со своего рода самоуправлением". А для библиотеки "приобретались сочинения преимущественно по социологии", не имеющие ничего общего с учебными руководствами, и что почти у всех обысканных воспитанников института найдены сочинения преимущественно политико-социального и экономического характера. Самой важной частью программы вечеров являлось "чтение статей и обсуждение различных вопросов, имевших исключительно политический и социальный характер". Однако доказать принадлежность Энгельгардта к какой-либо народнической организации так и не удалось.
  Председатель "высочайше учрежденной в Санкт-Петербурге следственной комиссии" лично доложил Александру II дело о беспорядках в Петербургском земледельческом институте. Император повелел следующее: Энгельгардту, "принимавшему участие в студенческих сборищах и внушавшему воспитанникам института безнравственность и демократические идеи, воспретить педагогическую деятельность и учредить за ним полицейский надзор. Ввиду же вредного его направления и прежних предосудительных поступков, удалить его из Петербурга и, воспретив выезд за границу, предоставить ему избрать себе место жительства внутри империи за исключением столиц, столичных городов и губерний, где находятся университеты".
  У Энгельгардта, как он писал в одном из своих писем, было два выхода: "поселиться "в доме своего богатого родственника в деревне, где бы мне был бы предоставлен полный городской комфорт и где я, отлично обставленный в материальном отношении, мог бы зарыться в книгах и, отрешившись от жизни, сделаться кабинетным ученым, или уехать в своё имение, страшно запущенное, не представляющее никаких удобств для жизни, и заняться там хозяйством. Я выбрал последнее". Именно, незадолго до этого доставшееся ему по наследству имение Батищево - крошечное сельцо в Смоленской губернии.
  Отчасти это отвечало стремлению самого опального профессора. После выхода на пенсию он предполагал добровольно поселиться в деревне, где бы смог применить свои теоретические знания в практическом земледелии. "Помогло" правительство. Однако крах карьеры не вверг его в уныние. Сыграло свою роль и его желание испробовать свои силы на новом поприще. Ему хотелось оправдать своё заверение, данное с улыбкой близким: что он "не сопьётся" (а такая судьба постигала в то время многих разорявшихся помещиков).
  С товарищами по работе проститься ему не разрешили, поэтому февральским днем 1871 года на вокзале учёного провожали лишь самые близкие люди. Некоторые знакомые просто побоялись приехать на вокзал, дабы не навлечь на себя подозрение в связях с опасным смутьяном. Россия теряла одного из выдающихся учёных-химиков своего времени. Так, например, познакомившийся с ним в ссылке В.И. Вернадский писал жене:
  "... увидел перед собой редкий тип мощного учёного профессора, способного завлекать толпы слушателей, направлять их на всё доброе, хорошее, честное; человека, преисполненного редкой энергией, одаренного редкой привлекательностью, живостью ума, отзывчивостью... мне вдруг стало ясным, как много сделано всем, России, оттого, что такой человек был оторван от дела, ему родного, и заброшен в отдаленную глушь деревни. И мне сделалось как-то больно и жутко. Всюду, везде натыкаешься на одно и то же, на какое-то бессмысленное, непонятное глумление над людьми, ни для чего не нужное их угнетение, их связывание. Точно у России так много хороших работников и людей, что их можно давить, как лишних, ненужных, негодных".
  Знаменитые "Письма", может быть, не появились на свет, если бы не Салтыков-Щедрин, один из редакторов "Отечественных записок". Желая морально поддержать опального учёного и товарища, он уже через два месяца после его отъезда в деревню направил ему письмо следующего содержания:
  "Так как у Вас, вероятно, найдётся свободное время, то мне кажется, что Вы могли бы с пользой употребить его на работу, которая именно всего удобнее может быть исполнена на месте. А именно - изобразить современное положение помещичьего и крестьянского хозяйства, сравнительно с таковым же до 1861 года. Само собой разумеется, тему эту вы можете распространить по усмотрению, то есть включить туда весь сельский наш быт: нравственное и всестороннее экономическое положение, состояние училищ, влияние теперешней податной системы, положение крестьянских судов, промыслов и торговли, деятельность земских управ и т.п. Это могло бы доставить Вам материал для целого ряда статей, которые тем большую имели бы занимательность, что Вы приступили бы к их составлению со всеми необходимыми знаниями..."
  Энгельгардт с большим удовлетворением воспринял идею, а в качестве формы изложения событий и аналитических соображений избрал "письма". С весны 1871 года и почти до самой смерти он вёл дневник.
  В июне 1871 года М.Е. Салтыков-Щедрин писал Энгельгардту:
  "Статьи ваши все до единой драгоценны. Даже я не ожидал, чтобы вы могли до такой степени овладеть формой, как это удалось вам в письмах из деревни. Поэтому каждая ваша строка будет принята "Отечественными записками с величайшей благодарностью".
  И, действительно, Александр Николаевич оказался не только образцовым офицером, замечательным педагогом и талантливым химиком, но и весьма одарённым литератором.
  Одиннадцать писем напечатано в журнале в период до 1884 года, до закрытия издания царским правительством, и вышли отдельной книгой (двумя изданиями). Двенадцатое письмо, написанное в январе 1887 года, было напечатано в "Вестнике Европы" и вошло в третье издание книги "Из деревни", вышедшее в Петербурге уже после смерти автора.
  
  Глава 26. ЖИЗНЬ ЧЕТВЁРТАЯ: СЧАСТЛИВЫЙ СЕМЬЯНИН С ДРАМАТИЧЕСКИМ ИСХОДОМ
  
  Жена
  Ещё в 1859 году Александр Николаевич женился. Его избранницей стала Анна Николаевна Макарова, дочь отставного офицера, помещика, владельца тульского имения, автора нескольких обличительно-сатирических романов, вызвавших заслуженные насмешки критики, и... замечательного гитариста Николая Петровича Макарова. Он выступал в концертах не только в Туле, но и в Вене, Париже, городах Германии, в Лондоне. В 1856 году он на свои средства организовал в Брюсселе первый международный конкурс гитаристов.
  
  Вкладом Макарова в лексикографию стали его труды: "Полный русско-французский словарь" и "Полный французско-русский словарь", выдержавшие несколько изданий. Его перу также принадлежат "Международные словари" для учебных заведений, "Немецко-русский словарь", "Энциклопедия ума, или Словарь избранных мыслей", "Латинские, итальянские и английские. пословицы и поговорки".
  Умер Макаров в 1890 году в своём тульском имении селе Фуниково-Рожествено.
  
  Анна Николаевна Энгельгардт (в девичестве Макарова) родилась в 1835 году, обучалась в Елизаветинском институте благородных девиц в Москве, о чём оставила воспоминания - "Очерки институтской жизни былого времени. (Из воспоминаний институтки)". После окончания учебного заведения жила с отцом в имении Рождествено под Тулой. При помощи отца и самостоятельно совершенствовалась в знании европейских языков, особенно французского. В провинциальном свете Анна Николаевна слыла натурой сухой, педанткой и учёной гордячкой. Но многие современники, причём выдающиеся люди, отзываются о ней весьма благожелательно, некоторые их воспоминания будут процитированы ниже. Со своим будущим мужем, тогда молодым поручиком артиллерии Александром Энгельгардтом, Анна Макарова встретилась на своем первом балу в столице. Брак с Макаровой благоприятно отразился на творческой судьбе молодого ученого. Через семью Анны, которая была родственницей жены М.Е. Салтыкова-Щедрина, Энгельгардт стал вхож в семью этого выдающегося писателя, критика и сатирика, который, оказал воздействие на формирование мировоззрения молодого ученого, выработку критического отношения к крепостнической России.
  
  Александр Николаевич все более критически относился и к общественно-политическому строю России, и к характеру российской власти, но особенно к деятельности либеральных реформаторов, окружавших Александра II. Жена разделяла его убеждения и даже, как будет показано в дальнейшем, в мыслях и поступках пошла дальше его. Оба они следили за новинками литературы, с нетерпением ожидали статей народно-демократических деятелей. Энгельгардт рассказывал: когда приходил новый журнал со статьёй Чернышевского, он и супруга не могли ждать, когда один из них прочитает статью до конца. Они разрывали журнал так, чтобы один мог читать первую часть статьи, а другой вторую, а затем менялись прочитанным.
  Ко времени первого ареста А.Н. Энгельгардта супруги уже имели троих малолетних детей.
  Анна Энгельгардт была арестована вместе с мужем в декабре 1870 года, провела в одиночной камере Петропавловской крепости полтора месяца и была освобождена из-за недостаточности улик.
  Анна Николаевна сама была натура одарённая, писательница и переводчица, принадлежала к числу первых русских поборниц женского равноправия; стояла во главе кружка женщин-издательниц. Начала литературную деятельность в 1860 году компиляциями и переводами в детском журнале "Подснежник" и в "Учитель" Паульсона. Перевела "Земледельческую химию" Гофмана, "Эмиль или воспитание" Руссо "Сентиментальное воспитание" Флобера. Помещала фельетоны из заграничной и провинциальной жизни, передовые статьи, политические обозрения, разборы произведений иностранной словесности в "Биржевых Ведомостях", "Голосе", "Русском Мире", "Санкт-Петербургских Ведомостях". В "Биржевых Ведомостях" вела отдел: "С театра войны" в 1870-71 годах. Обращали на себя внимание помещенные ею в "Вестнике Европы" талантливые переводы Золя и др. Сотрудничала также в "Отечественных Записках", "Неделе" и др. изданиях. Составила "Полный немецко-русский словарь"; перевела сочинения Рабле.
  Когда Энгельгардт отправился в ссылку в родовое имение Батищево, Анна Николаевна с тремя детьми осталась в Петербурге: к тому моменту она была уже известной переводчицей, постоянно сотрудничала с лучшими петербургскими журналами, была активистской русского женского движения. К тому же, разорённое Батищево просто не могло бы прокормить семью, а в Петербурге у Анны Николаевны не только всегда была работа, но еще и тесные в связи в литературной, музыкальной, научной среде. Её друзьями были Тургенев, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Римский-Корсаков, Бекетов и многие другие.
  Достоевский был просто очарован Анной Николаевной. С ним она познакомилась скорее всего в Петербурге в 1860 году, когда вместе с мужем появляется в салоне Штакеншнейдеров, о чём есть запись в "Дневнике" Е.А. Штакеншнейдер за 1880 год.
  Более подробно вспоминает об Энгельгардт тетка Александра Блока М.А. Бекетова:
  "Из старых друзей дома, посещавших Шахматово, вспоминаю сейчас милую, умную А.Н. Энгельгардт, жену известного в 60-х годах Александра Николаевича Энгельгардта, химика, либерала и бонвивана, который за какие-то вольные по тому времени, а по-нашему до смешного невинные речи был сослан на всю остальную жизнь в свое Смоленское имение Батищево.
  В дальнейшем с отцом постоянно жила дочь Вера, а подросшие сыновья приезжали на каникулы. Анна Николаевна навещала мужа, но в дальнейшем каждый из них вынужден был жить своей жизнью, наполненной трудами и достаточно нелегкой".
  Наверное, у Бекетовой были основания называть Энгельгардта не только либералом (в понимании реакционеров), но и бонвиваном. У него был свой взгляд на супружеские отношения:
  "Жена Энгельгардта за ним не последовала. Дело в том, что, женившись на ней, Александр Николаевич сразу же объявил, что брак есть только первый этап половой жизни женщины. Анна Николаевна с этим не спорила. Она была сильно влюблена в своего мужа, но, будучи женщиной трезвой и совершенно лишённой романтизма, прожила довольно счастливо со своим умным, очень мужественным и здоровым мужем лет десять, произвела на свет двух сыновей и дочь и безболезненно с ним рассталась. Она пребывала с ним в добрых отношениях, ездила время от времени в Батищево, где жила в отдельном флигеле, а в городе занялась переводами и журналистикой, чем и содержала себя и своих троих детей". Анна Николаевна поддерживала мужа как могла, однако постепенно их отношения превратились просто в дружеские. Семья фактически распалась.
  Ревекка Фрумкина с восхищением писала:
  "Жизнь А.Н. Энгельгардта была поистине удивительна. Он, несомненно, был высокоодаренным интеллектуалом и крупным ученым. Но, прежде всего, это был человек, наделенный глубокой личной свободой. Об этом говорит то, как он сумел сложить свою жизнь, несмотря на пережитые потрясения".
  Но, видимо, он и в семейных отношениях тоже высоко ценил личную свободу. Ни он сам, ни жена не подавали просьбы о разводе. А Энгельгардт остался без жены, когда ему было чуть меньше сорока лет, это был мужчина в расцвете сил, полный энергии. И, по свидетельству некоторых биографов, в сельце Батищеве Энгельгардт имел другую семью, проживая в гражданском браке с простой крестьянской. От совместной жизни с ней будто бы имел пятерых детей. Как обходилась в этом отношении без мужа Анна Николаевна, которая была ещё моложе его и слыла одной из первых русских феминисток, в известных мне биографиях не говорится.
  Думается, супруги Энгельгардт не просто с увлечением читали статьи Чернышевского и с нетерпением ожидали их появление. Они, видимо, во многом и разделяли его жизненные установки: и теорию "разумного эгоизма", и взгляд на семейные отношения, в том числе способ разрешения проблем "любовного треугольника" в том духе, в каком действовали "новые люди" - герои романа Чернышевского "Что делать?", оказавшего громадное влияние на определённую часть русского общества той поры. Нам сейчас трудно представить себе жизнь и быт той прослойки русского общества, которая после появления этого знаменитого романа считала себя "новыми людьми".
  Чернышевский, сторонник женского равноправия, сам объяснял будущей жене свой взгляд на отношения мужчины и женщины, в корне расходящийся с традиционным и официально принятым. Известен его совет: "Смотри на жену, как смотрел на невесту, знай, что она каждую минуту имеет право сказать: - Я недовольна тобою, прочь от меня; - смотри на неё так, и она через девять лет после твоей свадьбы будет внушать тебе такое поэтическое чувство, как невеста, нет, более поэтическое, более идеальное в хорошем смысле слова". Он даже понимал брак как некое искупление мужчинами долга за многовековое их господство над женщинами и склонен был прощать дамам на этом основании многие вольности:
  "По моим понятиям женщина занимает недостойное место в семействе. Меня возмущает всякое неравенство. Женщина должна быть равной мужчине. Но когда палка была долго искривлена на одну сторону, чтобы выпрямить её, должно много перегнуть её на другую сторону. Так и теперь: женщины ниже мужчин. Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя - этот временный перевес необходим для будущего равенства. Кроме того, у меня такой характер, который создан для того, чтобы подчиняться".
  Ну, властям-то он не очень подчинялся, а жене...И изложенного принципа он придерживался не только в абстракции, но и в собственной реальной семейной жизни:
  Критик И.Паперно замечает: "Тщательно взвешивая потенциально возможные отношения, которые могли сложиться у него с Ольгой Сократовной после женитьбы, Чернышевский взвешивал и возможность супружеской измены". И когда ему посторонние говорили, что такая возможность переходила в реальность он отвечал примерно так:
  "Если она, моя жена, будет делать не только это, если она захочет жить с другим, для меня все равно, если у меня будут чужие дети... (я не сказал, что готов на это, перенесу это с горечью, но перенесу, буду страдать, но любить и молчать). - Если моя жена захочет жить с другим, я скажу ей только: "Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько"".
  Жена пользовалась этой свободой в полной мере: "По слухам, дети - видимо, кроме его старшего сына, Александра (который страдал психической болезнью), были не от него; кроме случайных связей, у Ольги Сократовны очевидно был серьезный роман с одним из друзей Чернышевского...".
  Он, всегда занятый работой, предпочитал не замечать, что весёлое времяпрепровождение его жены в мужской компании не всегда носило невинный характер. Сама его жена вспоминала впоследствии:
  "...мы с Иваном Федоровичем (любовником) в алькове, а он (муж, знающий об их свидании) пишет себе у окна".
  Гражданский брак, а точнее - сожительство, ни в коей мере в царской России не имело официального статуса и обществом осуждалось, перед виновными в этом закрывались двери домов их прежних друзей и знакомых (вспомним хотя бы страдания Анны Карениной из одноимённого романа Льва Толстого). А это явление было широко распространено в кругах народовольцев (пример - отношения Желябова и Перовской). Современник, либеральный деятель и противник Чернышевского, А. В. Эвальд, писал, что даже те молодые женщины, которые читали "Современник" ничего в нем не понимая, "считали себя [...] какими-то Жаннами д'Арк, призванными к пересозданию человечества, в сопровождении своих поклонников, разумеется". Герои романа Чернышевского Вера Павловна и Дмитрий Лопухов вступают в фиктивный брак: "После женитьбы молодая чета устраивает свою жизнь в соответствии с идеями равенства и независимости супругов; поскольку Лопухов женился, чтобы освободить Веру Павловну, он не осуществляет своих супружеских прав". Вот и увлечение артелями - у мужа крестьянской, у жены издательской, видимо, тоже от Веры Павловны из "Что делать?". Критик И.Паперно опять отмечает: "Четвертый сон Веры Павловны - это утопическое видение общества будущего. Грандиозный дворец из стекла и металла, оснащённый техническими чудесами, - это коммунальное жилище морально и физически совершенных людей, живущих по принципам рационально организованного коллективного труда. Их рабочий день кончается великолепным балом (правильное питание и физические упражнения позволяют им танцевать и петь без устали) сопровождающимся свободным утолением половых потребностей (в специально оборудованных помещениях)".
  И далее:
  "Цензор, которого по выходе романа просили оценить возможные последствия, написал, что "такое извращение идеи супружества разрушает и идею семьи, и основы гражданственности, [что] то и другое прямо противно коренным началам религии, нравственности и общественного порядка", и сделал заключение, что "сочинение, проповедующее такие принципы и воззрения, в высшей степени вредно и опасно".
  И, тем не менее, оно оказало беспрецедентное влияние на общество. "Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого, или какого-либо другого писателя, не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского". Как же было "прогрессистам" Энгельгардтам не поддаться тому всеобщему увлечению молодёжи, и не только молодёжи!
  Продолжу цитировать Бекетову:
  "Анна Николаевна... прекрасно знала французский язык, а также и свой собственный русский, была литературно и исторически образована, очень начитана и сделалась вскоре хорошей переводчицей... Свою профессию переводчицы она ненавидела, называла себя литературным батраком, но добросовестно исполняла свою работу. Зарабатывала она, по-видимому, изрядно....
  В детстве я её смутно помню. В 60-х годах она имела облик своего времени. Будучи очень высокой и в меру полной, она одевалась в чёрные платья наипростейшего покроя, напоминавшие подрясник, и стригла волосы. Очки, которые она всегда носила по крайней близорукости, еще дополняли этот облик. У нее было приятное лицо с нежной кожей, маленькие изящные и очень холеные руки. Позднее она отрастила волосы и стала более тщательно одеваться, хотя никогда не молодилась. У нее были дружеские, хотя и неблизкие отношения с моими родителями ...
  Анна Николаевна очень любила бывать у нас в Шахматове... в урочные часы переводила какую-то книгу и часто развлекалась разговорами с тремя сёстрами, причем и ей и нам было превесело. В городе она жила некоторое время по комнатам, но потом, внезапно вообразив себя Hausfrau [хозяйка дома - нем.], она наняла себе квартиру в три крошечные комнатки. В это время Анна Николаевна вообще увлекалась домовитостью... Она наняла прислугу и устроилась очень уютно. Свои комнаты она называла "напёрстки", и мы не раз посещали ее в то время все три...
  Будучи литературной дамой, Анна Николаевна встречалась со многими писателями: с Тургеневым, с Достоевским и другими. Она особенно ценила последнего. Из её рассказов о нем я помню, что он говорил ей как-то: "Ведь во мне все Карамазовы сидят". Помню, как Анна Николаевна приехала к нам в Шахматово из Москвы после пушкинского праздника, на котором, к стыду нашему, никто из нас не был по причине какой-то глупой инертности. Она с восторгом рассказывала про знаменитую речь Достоевского, начинавшуюся словами: "Пушкин есть явление чрезвычайное", и призналась, что после этой речи она поцеловала Достоевскому руку".
  Энгельгардт была первой женщиной из "общества", вставшей за книжный прилавок. Она служила продавцом в книжном магазине, созданном в Петербурге в 1862 году. Н.А. Серно-Соловьевичем по решению "Земли и воли". По инициативе Энгельгардт была организована первая в России женская издательская артель. Энгельгардт явилась одним из организаторов Высших женских (Бестужевских) курсов и главным редактором журнала "Вестник иностранной литературы".
  О встречах Достоевского с Энгельгардт свидетельствует письмо Энгельгардт к нему от 12 апреля 1880 г., где она приглашает Достоевского к себе, а о встречах с Энгельгардт на Пушкинском празднике в Москве в конце мая - начале июня 1880 Достоевский писал в четырёх письмах своей жене, остававшейся дома
  В отделе редких и рукописных книг Научной библиотеки Петербургского университета сохранился первый том прижизненного издания "Братьев Карамазовых" с автографом Достоевского: "Глубокоуважаемой Анне Николаевне Энгельгардт на память от автора".
  Сохранился автограф (на французском языке) критического очерка Энгельгардт о Достоевском "Великий русский психолог" (1882 г.), в котором Энгельгардт в заключении отмечала:
  "Смерть застигла его 28 января 1881 г. в апогее славы, популярности. Его похороны были событием. Ни с чем не сравнимая пышность его похорон обратила на себя внимание даже людей из народа, осведомлявшихся, что же собой представляла эта великая личность, этот генерал, которому отдают столь блистательные почести? На вопрос подобного рода, заданный человеком из народа, который спросил, кого же это хоронят с такой небывалой торжественностью, один студент ответил: "Бывшего каторжника". Молодежь никогда не забывала, что он являлся мучеником своих убеждений".
  Это сам Энгельгардт был готов годами жить в доме, где с потолков текло, обои свисали со стен клочьями, у сына Коли не было не только няни, но даже отдельной комнаты, так что его кроватка стояла в той же комнате, где спал отец. Энгельгардт сам так описывает дом, в котором поселился:
  "Дом у меня плоховат: когда затопят печи, к вечеру жарко донельзя, к утру холодно, из-под полу дует, окна замёрзли, совершенно как в крестьянской избе. Я было сначала носил немецкий костюм, но скоро убедился, что так нельзя, и начал носить валенки и полушубок. Тепло и удобно".
  Теперь представим себе, что Анна Николаевна, эта светская дама, переехала бы с мужем и детьми в Батищево, в барский дом, удобствами мало отличавшемся от крестьянской избы. И ей пришлось бы вместо платьев, какие она обычно носила, обзавестись валенками и полушубком, как прислуживавшая её мужу крестьянка Авдотья, жена деревенского старосты Ивана. Особенно надо бы отметить такое неудобство, что в доме Энгельгардта не было даже туалета, по нужде нужно было идти на двор, а зимой "удобства на дворе" были покрыты льдом. Можно ли представить себе светскую даму, вынужденную жить в таких условиях (мне несколько лет пришлось прожить в доме "с удобствами во дворе", то есть, по сути, на улице, и я знаю, что это такое). А дети непрерывно простужались бы зимой, врача же в сельце нет, а для поездки в уездный город у Энгельгардта не было соответствующего экипажа. Это для себя Энгельгардт решил, что он, помещик, должен жить, как живёт мужик. Но его жена вряд ли согласилась бы жить, как крестьянки, и детей воспитывать как крестьянских мальчишек и девчонок.
  Причина такого отсутствия комфорта в быту Энгельгардта проста. Он получил Батищево в весьма плачевном состоянии, и не мог и не желал тратить деньги на что-либо, кроме подлинно необходимого: надо было "поднять" имение. У Энгельгардта не было средств, капитала, которые он мог бы вложить в Батищево ради создания там комфорта. Жалование офицера, затем профессора позволяло семье жить безбедно, но накопить капитал "на чёрный день" не давало возможности. Капитал надлежало заработать, ведя хозяйство. Зато у него был иной капитал, поистине бесценный: это его познания как ученого; его готовность и способность понять психологию русского крестьянина; - и всё это в сочетании с трезвым умом и способностью ждать результата, который при работе на земле никогда не бывает скорым. Поэтому у него не было ни лакея, ни кучера, ни повара, ни гувернантки для детей. Ясно, что Анне Николаевне и детям жить в таких условиях было невозможно, а времена декабристок давно прошли. Да и декабристки, имевшие детей, если и ехали за своими мужьями на каторгу, всегда могли положиться на своих состоятельных родственников, которые не оставят сирот без надлежащего ухода и воспитания. Анна Николаевна могла рассчитывать только на себя. Поскольку Энгельгардт высылался по распоряжению самого императора, помочь ему ни друзья, ни жена не могли.
  Наверное, самое полное описание жизни и трудов А.Н. Энгельгардт - это книга Эры Мазовецкой "Анна Энгельгардт (Санкт-Петербург II половины XIX века)" . Автор - кандидат педагогических наук, историк книги из Петербурга - с 1976 года живет в Израиле и здесь снискала известность как талантливый научный работник, организатор книжного дела (она участвовала в "Сборнике статей по еврейской истории и литературе" в четырех книгах). В самом кратком виде сюжет книги, содержащей 224 страницы текста и иллюстрации, можно обозначить так: "Все об А.Н. Энгельгардт (1838 - 1903)". Отдельные главы книги освещают деятельность Анны Николаевны как члена женской издательской артели, переводчицы, издателя, редактора и литературного обработчика, автора оригинальных произведений, видной участницы женского движения. Вот отрывок из рецензии на эту книгу.
  "В январе 1862 года в Петербурге, на Невском проспекте, открылся новый книжный магазин, связанный с обществом "Земля и Воля", и библиотека при нем. Его хозяин - Н.А. Серно-Соловьевич, сподвижник А. Герцена и Н. Чернышевского, - не поскупился на расходы. Прекрасное помещение, яркое газовое освещение, какой-то домашний уют и, конечно, широкий ассортимент книг и периодических изданий, русских и иностранных, сразу привлекли массу читателей и покупателей. Здесь бывали Н. Чернышевский и М. Салтыков-Щедрин, П. Лавров и А. Энгельгардт, сотрудники журнала "Современник", передовая молодежь, которая могла читать все, что угодно...Вот что писал писатель-демократ Н.В. Шелгунов: "Помню, как Петербург был изумлен, когда в магазине Серно-Соловьевича явилась за прилавком молодая красивая женщина в синих очках. Этой первой продавщицей была А.Н. Энгельгардт... Встать женщине за прилавок было тогда так же необыкновенно, как лицеисту, служащему в Государственном совете, сделаться купцом". То был вызов общественному вкусу, отрешение от сословности и предрассудков, пропаганда нового поведения. Для этого требовались гражданская смелость, широкий ум, твердый характер. Всем этим сполна владела Анна Николаевна Энгельгардт.
  (В том же 1862 г. магазин за связи с "лондонскими пропагандистами" был опечатан. "О братьях Серно-Соловьевичах и г-же Энгельгардт" 3-м отделением было заведено дело, по которому Н.А. Серно-Соловьевич был сослан и умер в Иркутске в 1866 г., брат его эмигрировал. А.Н. Энгельгардт - мать малолетних детей - не пострадала и позже продолжала сотрудничество с книжным предприятием Черкесова, а затем О.Н. Поповой.)"
  Эра Мазовецкая отмечает, что Анна Энгельгардт была верной соратницей и помощницей мужа. В общественных вопросах она разделяла его позиции. Это относится и к "еврейскому вопросу". В частности, в созданном при её активном участии Женском медицинском институте удалось обойти так называемую процентную норму при приёме лиц еврейского происхождения. Сын Энгельгардтов Михаил - народник, крупный ученый, публицист - напечатал в журнале "Еврейский мир" (1909, март) статью "Научный антисемитизм", которая была направлена против печально знаменитого юдофобского опуса Х. Чемберлена (зятя Рихарда Вагнера).
  Книга написана увлеченно, темпераментно, живо, насыщена фактами, помогающими представить Анну Энгельгардт во всем богатстве ее духовного образа, интеллекта, ее вклада в русскую культуру и науку. Она имеет нравственное, психологическое, назидательное значение, это яркое описание жизни, которая может служить образцом для подражания.
  Умерла Анна Николаевна в 1903 году, на 10 лет пережив своего мужа.
  Дети
  У Александра Николаевича и Анны Николаевны Энгельгардтов имелось четверо детей. Первенец Александр умер в 1867 году.
   Второй сын Михаил родился в 1861 году. Окончил шесть классов гимназии в Петербурге и стал вольнослушателем на естественном факультете Петербургского университета. Несмотря на блестящие способности, ему не удалось окончить университет. Он примкнул к народовольцам. Вскоре после убийства императора Александра II в квартире Михаила полиция произвела обыск. Были изъяты печатные издания революционного характера, письма, дневники. Михаила арестовали и по Высочайшему повелению от 12 мая 1882 года выслали сроком на 5 лет в Батищево по месту жительства отца под гласный надзор полиции за причастность к революционной организации "Земля и воля". М.А. Энгельгардт в Батищево как раз в разгар движения "тонконогих" (интеллигентов, приехавших к А.Н. Энгельгардту на выучку) оказался в атмосфере споров и дискуссий. Батищевская интеллигентная молодежь была увлечена идеями Толстого, горячо обсуждала его "Исповедь" (1879). Михаил Энгельгардт решился написать Л.Н. Толстому, в своем письме в декабре 1882 г. М.А. Энгельгардт настаивал на необходимости не только проповедей и создания общин для осуществления Евангельских идеалов, но и активной политической деятельности, подталкивая правительство к реформам. Толстой ответил своим знаменитым письмом-исповедью, датируемым периодом 20 декабря 1882 г. - 20 января 1883 г. Писатель, одобрил "любовь к правде и ненависть к злу и лжи", но не поддержал мысль о насилии:
  "Нельзя огнем тушить огонь, водой тушить воду, злом уничтожать зло. Уж это делали, делали с тех пор, как свет стоит, и вот доделали до того положения, в котором мы живем. Пора бы бросить старый приём и взяться за новый, тем более, что он и разумнее. Если есть движение вперед, то только благодаря тем, которые добром платили за зло, не участвуя в нём, и светит тем светом, который дан каждому".
  Это письмо Михаил Энгельгардт не получил: Толстой не решился отправить его. Письмо Толстого М.А. Энгельгардту распространялось в списках и впервые было опубликовано в 1885 году как "Письмо М.М." Приезд в Батищево в январе 1883 г. к М.А. Энгельгардту М.С. Громеки, был вызван не только желанием Толстого передать М.А. Энгельгардту рукописную копию своего "Краткого изложения Евангелия", но и стремлением через доверенное лицо лучше узнать о своём адресате. В письме М.С. Громеки Л.Н. Толстому от 25 января 1883 года с рассказом об этой поездке, несмотря на некую попытку объективности, сквозит раздражение "фантазиями" о неизбежности революции, услышанными им в Батищеве от отца и сына Энгельгардтов. Не приняв жёсткости суждений М.С. Громеки, Толстой тем не менее не стал отвечать на следующее письмо М.А. Энгельгардта, и переписка прервалась.
  Впоследствии, когда полицейский надзор с М.А. Энгельгардта будет снят, он будет заниматься журналистикой, станет известным публицистом, философом и социологом, и Л.Н. Толстой после прочтения одной из книг Михаила Энгельгардта - "Прогресс как эволюция жестокости" запишет в своем дневнике: "Я думаю, что тут есть большая доля правды".
  Гласный надзор с Михаила сняли в мае 1887 году. Переезд в Петербург власти разрешили в 1888 году для ведения научных работ. Ещё через два года дали разрешение на постоянное жительство, а в декабре 1893 года властями прекращен негласный надзор.
  Михаил Энгельгардт трудоустроился в Департамент земледелия и сельской промышленности, сотрудничал в научных журналах и газетах. Из-под его пера вышло немало работ экономического, социально-политического и философского характера. Как и отец, Михаил видел в крестьянской общине залог будущих более справедливых отношений, для построения которых необходимо лишь "равномерное распределение земель".
  М. А. Энгельгардт состоял постоянным сотрудником "Новостей" и других изданий, секретарём редакции "Хозяина". Отдельно изданы им биографии Кювье, Дарвина, Гумбольдта, Гарвея, Лайелля, Коперника, Пастера, Лавуазье, Пржевальского в "Биографической Библиотеке" Павленкова; "Письма о земледелии" (Санкт-Петербург, 1899); "Вечный мир и разоружение"; "Прогресс, как эволюция жестокости" (Санкт-Петербург, 1899); "Леса и климат" (Санкт-Петербург, 1902), а также переводы из Дж. Локка, Р .Киплинга, О. Фореля, Ф. Т. Маринетти, Г. Флобера.
  В книге "Прогресс как эволюция жестокости" Михаил Энгельгардт доказывает, что история человечества от каменного века до XV-XVI столетия нашей эры развивалась под влиянием грубой, зоологической борьбы за существование, выражавшейся в таких явлениях, как войны, рабство, деспотические общественные организации, и представляет собой эволюцию всех форм жестокости, обнаруживая нравственный регресс (с точки зрения современной морали). Кульминационным пунктом этого процесса является (приблизительно) XVI век, когда, по его мнению, происходит перелом и начинается движение в противоположном смысле, то есть в смысле осуществления справедливых отношений между людьми... И если в сфере моральных теорий наблюдается прогресс, то в эмоциональной сфере Энгельгардт наблюдает регресс, поскольку здесь "прогрессируют" насилие и жестокость.
  В начале 1900-х годов М. А. Энгельгардт сотрудничает в эсеровской периодической печати, сближается с эсерами-максималистами и публикует ряд статей и брошюр с обоснованием возможности социалистической революции. В программной работе ("Задачи момента", 1906 год) он утверждает, что в России сложились как объективные (экономические и теоретические), так и субъективные (энтузиазм масс) предпосылки для великого социального переворота.
  Хотя М. А. Энгельгардт не принимал участия в практической деятельности максималистов, но за сотрудничество в партийной печати он в 1906 году был привлечен к суду и был вынужден скрываться в Финляндии. Осенью 1913 года ему было разрешено вернуться в Петербург, где он скончался в 1915 году.
  Михаил Александрович Энгельгардт был женат на Марии Дмитриевне Зацаренной. От брака у них имелось трое детей: Борис, Мария и Пётр.
  Младший сын Александра Николаевича Николай родился в 1867 году в здании Лесного института, в котором отец его был профессором химии. После окончания Смоленской гимназии учился в Лесном институте, откуда вышел до окончания курса. В семье, где отец и мать были литераторами, Николай имел полную возможность развить свои литературные способности и прошёл первоначальную школу журналиста под руководством своей матери. По образованию он лесник. Под руководством отца изучал естественные науки и сельское хозяйство. Много путешествовал и дополнил своё образование специальными занятиями, преимущественно по философии, филологии и гуманитарным наукам. Начал свою литературную деятельность с 1886 года стихотворениями в "Вестнике Европы", "Наблюдателе", "Художнике", "Вестнике иностранной литературы", "Страннике" и "Богословском Вестнике". В 1890 году вышли его первые сборники стихотворений и сказок, в общем, благосклонно принятые критикой. Друг юности известный поэт К.Д. Бальмонт так характеризовал Энгельгардта: "очаровательный отшельник, мечтатель", "истинный поэт - хрустальной чистоты и умница". Он известен и как историк литературы консервативного направления, его "История русской литературы" была рекомендована в качестве учебного пособия на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Энгельгардт был также и видным публицистом (псевдоним Мирянин), он принимал участие в "Санкт-Петербургских ведомостях", "Вестнике иностранной литературы" и "Неделе", затем в 1897-1904 годы был деятельным сотрудником "Нового времени". С октября 1904 по декабрь 1906 года Энгельгардт был ведущим отдела "Современная летопись" в журнале "Русский вестник", в 1906 году недолгое время редактировал еженедельник "Новая Россия". Суть своих политико-экономических воззрений Энгельгардт формулировал следующим образом: "Форме землепользования должна отвечать известная форма правления. В России форма землепользования миллионов - общинная, форма правления - самодержавная, форма исповедания - православная". В своей концепции он пытался соединять консервативно-монархические воззрения с народничеством.
  Одновременно стал писать фельетоны ("В провинции", "За границей") в "Санкт-Петербургских Ведомостях" и много переводил с французского, немецкого и английского языков. В 1895 году поместил в "Книжках Недели" биографию своего отца А. Н. Энгельгардта под заглавием "Батищевское дело", которую приложил к третьему изданию писем "Из деревни", вышедших в 1897 году под его редакцией. Кроме того, в газете "Неделя" поместил ряд статей, преимущественно естественно-научного содержания ("Психология природы", "Биологический раскол", "Бессмертие в природе", "Психология общественной жалости", по поводу книги Вл. Соловьева "Оправдание добра" и др.). Написал там же много отзывов о книгах. В "Книжках Недели" за 1896 год поместил роман "Люди разного безумия" и ряд статей: "Поклонение злу", "Психология демонизма", "Преступная душа", "Батищевские идеалы", "Лже-народничество", "Философия русского самосознания". Кроме того, в журнале "Новое Слово" за 1896 год напечатал "Буковский интеллигентный посёлок", "Очерк из истории культурных колоний". В газете "Русь" в 1897 году помещал статьи под общим заглавием "Из дневника", которые продолжал затем в "Новом Времени", где стал постоянным сотрудником и написал множество статей, фельетонов и заметок - между прочим под общими заглавиями: "Петербургские настроения", "Письма о деревне", "Письма о марксизме", "Мысли кстати" (по вопросам национализма), публицистический роман "Кризис", повесть "Старая площадка" и несколько рассказов. Одновременно в 1899 году поместил ряд статей в "Санкт-Петербургских Ведомостях": "Письма о нищете и богатстве". Во всех статьях, как в "Неделе", так и в "Новом Времени", Н. А. развивает идеи народнического миросозерцания. В разгар увлечения "марксизмом", в 1899 году он выступил с обширным докладом в Собрании экономистов: "Критический анализ русского марксизма", потребовавший трёх вечеров для прочтения, привлекший много молодёжи, возбудивший споры и сильную полемику в печати. В этом докладе он связал экономический идеал народничества (община), как базис, с церковно-государственными идеалами славянофильства, как идеологической надстройкой правового и нравственного уклада. В последующей литературной и общественно-политической деятельности (1900-1907 годы) Н. А. работал над выработкой русского национального миросозерцания, приняв, как член-учредитель и член совета, участие в деятельности "Русского Собрания", а затем вообще в агитации монархических союзов, возникших после 17 октября 1906 года.
  Он выступал как оратор и докладчик на втором и третьем всероссийских монархических съездах в Москве и Киеве. Одновременно помещал статьи в "Русском Вестнике": "Идеалы Владимира Соловьёва" (1902 год); "Земля и государство", "Опыт обоснования народного миросозерцания"; "Самодержавие и бюрократия", "Максим Горький, как художник"; "Основные типы русскою просвещения" ("Русский Вестник", 1906 год), "Первый русский парламент"; "Аграрный вопрос в Государственной Думе"; "Реформа церкви"); "Государство и революция"; "Первобытная культура русской равнины". С сентября 1904 года и в 1905-1906 годах Н. А. вёл ежемесячную "Современную летопись" в "Русском Вестнике", оценивая все события освободительного движения и революции с точки зрения национально-монархического, славянофильско-народнического мировоззрения. Кроме того, он поместил ряд статей без подписи в газете "Свет" под общим заглавием: "Политические заметки" и много подписанных статей в разных монархических газетах. В октябре 1906 года попробовал редактировать официозное еженедельное издание "Новая Россия", но, подписав шесть номеров, отказался от редакторства (издание не продолжалось). В "Русском Вестнике" в 1903 и 1906 годах поместил два романа: "Под знаком Сатурна" и "Под знаком Солнца"; в газете "Русская Земля" за 1906 год историческую повесть: "Четырнадцатое декабря". Наконец, в "Историческом Вестнике" Н. А. поместил следующие произведения: статьи "Очерки николаевской цензуры"; "Цензура в эпоху великих реформ"; "Двухсотлетие русской печати"; "Гоголь и романы двадцатых годов"; "Гоголь и Булгарин"; "Двухсотлетие Петербурга"; историческую повесть "Шкловские ассигнации"; исторический роман "Окровавленный трон", в шести частях, из эпохи императора Павла I; большой исторический роман из эпохи Екатерины Великой: "Екатерининский колосс", исторический роман "Граф Феникс", а в газете "Голос Москвы" историческую трилогию "Московское рушение" из эпохи Петра Великого . Кроме того, отдельно изданы следующие его труды: "Очерк истории русской цензуры в связи с развитием печати"; "История русской литературы XIX столетия", два тома с приложением синхронистической таблицы, хронологического указателя писателей и библиографии. К первому и второму изданию книги "Цареубийство 11 марта 1801 года" им написаны "Предисловие" и "Послесловие". По своим политическим убеждениям Н. А. националист, состоял действительным членом Военно-исторического общества.
  Если Михаил Александрович Энгельгардт только писал Толстому и удостоился ответного письма, которое, правда, великим писателем земли русской не было отправлено (оно было опубликовано позже), то его брат Николай Энгельгардт побывал у Льва Николаевича и побеседовал с ним. Он был у Толстого не как корреспондент, берущий интервью, а исключительно как слушатель. Но интересны его суждения об облике и суждениях Толстого, в частности, отзыв о виденном им спектакле "Вишнёвый сад (по пьесе Чехова)" .
  Энгельгардт был одним из учредителей Русского собрания (РС), членом первого состава Совета РС, а в 1906 году даже исполнял обязанности председателя. На Втором Всероссийском съезде русских людей в Москве 6-12 апреля 1906 года был одним из самых активных участников, делал доклады о необходимости созыва Церковного Собора, "О понятиях национальное самоопределение, самоуправление и автономия", а также "К вопросу о защите монархического принципа". Много выступал он и на Третьем Всероссийском съезде русских людей в Киеве 1-7 октября 1906 года. 20 октября 1906 года Энгельгардт председательствовал на собрании РС, которое обсуждало животрепещущий вопрос об итогах Киевского съезда и об отношении РС к учреждению Главной Управы объединенного русского народа. В РС было немало влиятельных противников объединения с другими монархическим союзами, особенно со всесословным СРН. Во вступительном слове Энгельгардт напомнил, что и Первый съезд, и Второй съезд ставили вопрос об объединени во главу угла, и вот Третий съезд этот вопрос разрешил. Он также подчеркнул, что "назвать себя партией мы не можем. Мы - не партия. И это доказал Киевский съезд. На нём сошелся пробужденный, возрожденный, сознательный русский народ, поднял священный стяг веры, самодержавия, народности и объединения. Мы - хранители святынь духа народного. Мы - вожди национального возрождения России!".
  Николай работал над "Историей русской цивилизации".
  Николай был женат на Ларисе Гарелиной, дочери крупного фабриканта, однако, уже побывавшей замужем за Константином Бальмонтом. Брак Николай и Лариса заключили в мае 1894 года. От данного брака они имели дочь Анну и сына Александра.
  Николай интересовался генеалогией своего рода. Вёл обширную переписку со всеми представителями своей фамилии. Он написал также биографию А. Н. Энгельгардта, своего отца. Умер Николай Александрович в блокадном Ленинграде в 1942 году.
  В "Большой энциклопедии русского народа" под редакцией О.А. Платонова, в томе "Русский патриотизм" (М., 2003. С.893 - 894) А. Степанов, повторив в целом то, что писали о Н. А. Энгельгардте в прежних справочных изданиях, сделал важное добавление:
  "Однако с 1907 года Энгельгардт отошёл от монархического движения. Это стало следствием духовного надлома, который привёл его к увлечению оккультизмом. По воспоминаниям сына, Энгельгардт с 1908 года заболел нервной болезнью, выражавшейся в жестокой депрессии, сопровождавшейся галлюцинациями. Он по несколько месяцев практически не выходил из дома и даже лечился у знаменитого психиатра В. М. Бехтерева (что, наверное, естественно для "христиан без Христа")...После революции Энгельгардт остался в России. Не последнюю роль в таком решении сыграл своеобразный народнический романтизм, свойственный Энгельгардту с молодости. Он записал в своём дневнике: "Остаться, терпеть, верить в свой народ, трудиться - значило сохранить своё человеческое достоинство, завоевать себе звание гражданина народной великой республики... И это значило заплатить долг народу и очистить себя". После октября 1917 года его однажды вызывали на допрос в ЧК, но потом оставили в покое, однако Энгельгардт жил постоянно в ожидании ареста, особенно после ареста своего любимого зятя Н.С. Гумилёва. В 1818 - 23 годы он читал лекции в Институте живого слова в Петрограде, вёл курсы по теории и истории всемирной прозы, теории и истории ораторской прозы. Делал переводы для издательства "Всемирная литература", в 20-е годы в Ленинграде на сцене шла его комедия "Любительница голубой мечты задумчивости". После закрытия Института живого слова, чтобы прокормиться, работал в разных учреждениях. С января 1931 года вышел на социальную пенсию, которая была настолько мизерной, что её хватало только на оплату за коммунальные услуги и на скудный рацион питания (хлеб, картошка и кипяток). Он пытался писать пьесы, которые, однако, не принимались к постановке в театрах, а его романы нигде не читались. Свой богатейший архив передал в РГАЛИ".
   Семья Энгельгардтов погибла в 1942 году во время блокады. Сам Энгельгардт ослабел до такой степени, что однажды какая-то девочка отняла у него хлеб, который он нёс для семьи. Его бывшая домработница рассказывала сыну Энгельгардта, который во время войны жил в Тбилиси, об обстоятельствах смерти его родителей, сестры и племянницы Елены Гумилёвой: "сначала умер отец, потом мама, потом Аня, которая страшно мучилась от голода и холода. Лена умерла последней".
  Судьба единственной дочери А.Н. Энгельгардт - Веры 1862 года рождения сложилась не совсем удачно. После ареста и ссылки отца ей пришлось покинуть частную гимназию, поэтому она не получила систематического образования. Много лет жила с отцом в Батищеве, помогая ему по хозяйству.
  А.Н. Энгельгардт с гордостью отзывался о дочери: "...она лучше тонконожек (интеллигентов), которые ко мне ездят, всё же она понадежнее их... Ведь это всё: всё в постоянстве человека...знания и книги не уйдут, а характера нигде не найдешь". Однако недостаток образования сказывался в ее общении с окружением отца. Вот какую характеристику дала ей одна из знакомых дам, приезжавших к А.Н. Энгельгардту: "Верочка была громадного роста, очень полная. Черты лица правильные и красивые. Женственности в ней не было никакой. Держала она себя как-то резко, по-мужски. Необразованной ее нельзя было назвать, в некоторых областях она была даже начитана, но систематического образования у неё не было.
  В каком бы обществе она ни была, она всюду чувствовала себя не по себе. Она была крайне самолюбива и застенчива и как бы выбита из колеи. В обществе мало знакомом она никогда не разговаривала, сидела молча, неподвижно и, при ее громадном росте, казалась каменным изваянием. Оживлялась она только среди людей очень близких, в дружеском расположении которых она была уверена. В такие моменты она становилась весела, интересна, остроумна, обаятельна. К сожалению, такие моменты бывали очень редки".
  Вера училась сыроварению у Верещагина. Вероятно, благодаря её стараниям батищевские сыры отличались высоким качеством и пользовались спросом у разборчивой публики.
  Вскоре после смерти Александра Николаевича Батищево продали Министерству земледелия.
  Поскольку Энгельгардтом решено много вопросов северного хозяйства, и притом вопросов основных (разработка пустошей и ляд, введение в севооборот клевера и льна, постановка продуктивного скотоводства, применение минерального удобрения), то Министерство земледелия и государственного имущества превратило имение в опытное хозяйство и "Энгельгардтовскую сельскохозяйственную опытную станцию".
  После продажи имения Вера Александровна уехала в Италию, где серьезно психически заболела. Брат Михаил привёз её обратно в Россию, где она после лечения поправилась. Однако болезнь возвращалась, что в совокупности с вышеописанными изъянами её характера помешало обзавестись семьей. Пенсия, назначенная ей после смерти отца, не покрывала жизненных потребностей. Выхлопотать повышение пенсии до 750 рублей в год удалось лишь в феврале 1904 года. Вера написала две книги, не вызвавшие широкого общественного интереса.
  Точная дата смерти Веры Александровны Энгельгардт неизвестна, но не ранее 1905 года, когда она писала письмо композитору Римскому-Корсакову.
  Внуки
  Наиболее известен из них сын Михаила Борис, 1887 года рождения. Уроженец Батищева связал жизнь с городом на Неве, здесь учился в университете. Но предварительно в 1909 - 1911 годах учился в Германии, в Гейдельбергском и Фрейбургском университетах. Затем стал выдающимся литературоведом, исследовавшим творчество Гончарова, Чехова, Тургенева, Достоевского. Готовил собрания сочинений Л. Толстого и Гоголя. С 1919 года преподавал в Институтах живого слова и истории искусств, в университете и в других учреждениях В 1929 году был арестован по делу Академии наук. Но незадолго до этого у него произошла мимолётная, но знаменательная встреча с его ученицей Лидией Михайловной Андриевской, о которой расскажет она сама.
  Она родилась в 1900 году в семье петербургского нотариуса. Сразу после революции училась на Бестужевских курсах, затем в Ленинградском университете, однако закончить его помешала гражданская война. Семья решила уехать на родину отца, но он по дороге скончался от сыпного тифа. Лидия вместе с матерью попали в Керчь, где прожили несколько лет. В Ленинград Лидия Михайловна вернулась в 1923 году со своим первым мужем, но и он внезапно заболел воспалением лёгких и умер. Андриевская перевелась на курсы искусствоведения при Государственном институте истории искусств (ГИИИ). Одновременно обучалась на этнолого-лингвистическом отделении факультета общественных наук ЛГУ. В 1928 году была оставлена в ГИИИ научным сотрудником.
  Однажды она пришла с деловым визитом к своему профессору Борису Михайловичу Энгельгардту. Хозяин и его супруга, племянница писателя Гаршина, встретили гостью радушно. В беседе за чаем Лидия поведала о годах, проведенных в Крыму. Впоследствии в дневнике она напишет о мгновении, когда Энгельгардт посмотрел на неё удивлённо: "Так вот какая вы?".
  В 1929-м разразилась катастрофа. Энгельгардт был арестован, а его жена, племянница писателя Гаршина, узнав об этом, покончила жизнь самоубийством. Борис был направлен на строительство Беломорско-Балтийского канала. После возвращения профессора из ссылки Лидия Андриевская стала его второй супругой. У них родилась дочь Татьяна. Официально зарегистрировали брак они лишь в 1934 году. Чтобы не ставить жену под удар со стороны чекистов, было решено, что она сохранит свою добрачную фамилию. Так и Лидия Михайловна, и Тата, как называли в детстве Татьяну, фамилию не поменяли, остались Андриевскими.
  Как бывший ссыльный, Энгельгардт не мог больше преподавать и заниматься наукой. На жизнь зарабатывал переводами. В конце 30-х годов им были переведены "Большие надежды" Диккенса, переработаны для детей и юношества "Дон Кихот" Сервантеса, "Айвенго" Скотта, "Приключения Гулливера в стране лилипутов" Свифта и другие произведения зарубежных авторов. Лишилась работы и Лидия Михайловна - жене репрессированного в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, где она работала после распада ГИИИ в 1932 году, было не место. Все последующие годы она преподавала литературу, сначала в театральном училище при БДТ, затем в хореографическом училище имени Вагановой.
  В то тяжелое для интеллигенции время в дом Энгельгардтов часто наведывались литературоведы, писатели, поэты, переводчики - Лидия Гинзбург, Борис Бухштаб, Борис Томашевский, Борис Эйхенбаум, Виктор Виноградов, Михаил Лозинский, Юрий Верховский, приезжали Юрий Тынянов и Виктор Шкловский. Заходил и дальний родственник Бориса Энгельгардта - врач-психиатр Николай Зеленин, внук великой русской актрисы Марии Ермоловой. Но среди всех гостей Татьяне больше запомнилась Анна Ахматова.
  В начале 1942 года от голода умерли Борис Энгельгардт и Лидия Андриевская, а их дочь, десятилетняя Таня осиротела. Дальше она рассказывает сама, но ниже, где речь пойдёт о правнуках.
  Сестра Бориса Мария родилась в 1890 году, окончила историко-филологический факультет Высших женских курсов в Петрограде. В марте 1917 года вступила в партию эсеров. В дневниках писателя Михаила Пришвина несколько раз упоминается её имя среди деятелей партии эсеров. Работала в эсеровской газете "Воля народа" (до разгрома типографии и закрытия газеты в феврале 1918 года). Затем преподавала в школе в Петрограде, работала в разных учреждениях.
  В сентябре 1920 года Мария Михайловна приехала из голодного Петрограда на свою родину в Батищево, где до июля 1922 года работала делопроизводителем на сельскохозяйственной станции. В 1922 году она была арестована и осуждена революционным трибуналом по обвинению том, что критиковала мероприятия правительства, обращала внимание окружающих на то, что суд над членами ЦК партии эсеров является пристрастным, как суд одной партии над другой; что на данный момент в России отсутствуют гражданские свободы слова, печати, собраний. При выборах в местный комитет Помгола выражала в собрании возмущение по поводу закрытия властью Всероссийского комитета общественной помощи голодающим. М.М.Энгельгардт приговорили к шести месяцам лишения свободы с принудительными работами. Находясь в камере, М. М. Энгельгардт обращалась с заявлением к уполномоченному по борьбе с контрреволюцией. Она опровергала пункты обвинения на том основании, что "в свободной же стране каждому гражданину присуще право свободной критики существующего порядка; утверждение, что свободы фактически не существует, что она недостаточно гарантирована; указание на недочеты не только отдельного судебного процесса, но и всего судопроизводства - являются лишь осуществлением этого права свободной критики, а не преступлением". И в ноябре 1922 года М. М. Энгельгардт была освобождена по амнистии ВЦИК в связи с 5-й годовщиной Октябрьской революции.
  Муж Марии Михайловны Н. Л. Бух в одном из писем к ней заметил: "... в тебе до болезненности развито чувство собственного права наряду с сознанием правоты. В том числе и чувство попранного права, о чём другие не только не беспокоятся, но даже, бедные, не подозревают. Вот эти-то и есть настоящие рабы, которые "не подозревают" и имя им - легион". Не знаю, повлияли ли эти слова мужа на Марию Михайловну, но после амнистии она отошла от политики и стала детской писательницей, автором стихов и рассказов для детей. В последние годы жизни работала над книгой о декабристах. Точная дата её смерти неизвестна (не ранее 1949 года). В 1990 году в Ростове-на-Дону была издана её книга "Взрыв на Аптекарском острове // История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях". (О неудавшемся покушении на Столыпина.)
  О судьбе третьего ребенка Михаила Энгельгардта - Петра, достоверной информации найти не удалось.
  Про дочь Николая Анну "Энгельгардт-Гумилеву ни один мемуарист не сказал доброго слова". Даже её родной брат, Александр Энгельгардт говорил: "Она была страшно нервна, она во всём переоценивала себя, не способна была к настоящему труду..." В 1918 году она вышла замуж за поэта Николая Гумилёва, родила дочь Елену.. "Хорошенькая, со слегка монгольскими глазами и скулами, ветреная и вертлявая юная Аня любила бывать в артистических кругах".
  Все единогласно подчеркивают глупость Анны Николаевны. Гумилева ставили в тупик её суждения, и он просил жену молчать - "так ты гораздо красивее. Она "не только по внешности, но и по развитию казалась четырнадцатилетней девочкой".
  Анна Николаевна была, вероятно, в самом деле глуповата и сварлива. Но не зря ее хрупкая фигурка внушала жалость. Она принадлежала к людям органически несчастным, к людям, которым нельзя помочь. Гумилев без сомнения испытывал вину перед ней - было за что. Новой Анне Гумилёв посвятил свой последний поэтический сборник "Огненный столп". Но когда его не стало, судьба "Анны Второй", как её прозвали, сложилась еще более безотрадно и нелепо. Она по-прежнему тянулась к литературно-артистической среде. Способствовала сохранению архива Н. Гумилева. Занималась в студии Вербовой, мечтала о театре. Но работала танцовщицей в нэповских кафе (больше никуда не брали, да и умела она, вероятно, мало что, кроме танцев), пользовалась репутацией доступной женщины. Родила еще одну дочь - от случайной связи с соседом по коммунальной квартире. Потом, постарев, стала одним из основателей театра кукол "Синяя ширма и работала там посредственной актрисой, кукловодом. Но другие исследователи рисуют Анну Николаевну гораздо более пристойно.
  Анна, как и её дочь Елена (которой было 23 года), умерла от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году (вслед за отцом и мачехой Анны). Фотографии Елены Гумилёвой, которая выросла красавицей, не сохранились, возможно, потому, что её прятали как дочь "врага народа". А вторая дочь Анны Энгельгардт - Галина - уцелела, так как была эвакуирована в глубинку с детдомовскими детьми, позже её удочерили родственники. Галина закончила институт культуры, работала в Челябинске в городской публичной библиотеке.
  Но, кажется, правда ещё страшнее. Вот отрывок (в сокращении) из повествования писательницы Марины Саран "Анна Вторая":
  "... Ах, кто из барышень Петербурга не мечтал тогда познакомиться с САМИМ Гумилёвым!.. Аня влюбилась с первого взгляда...
  Когда Николай Степанович сделал предложение стать его женой, Анна Николаевна не колебалась ни минуты...
  В свои двадцать четыре года Анна Николаевна была чудо как хороша... Аня родилась в 1895 году училась в частной гимназии Лохвицкой-Сколон. (Затем окончила курсы сестер милосердия и работала в военном госпитале. Общалась с молодыми поэтами и литераторами. Посещала литературно-художественные кабаре "Бродячая собака" и "Привал комедиантов". Слыла в литературном кругу начинающей писательницей, читала в кампаниях свои стихи, "они были "культурны", поэтически грамотны, но вялы и анемичны.) Дружила с Лилей Брик, особенно ничем не увлекалась, зато от отца-историка унаследовала страсть к чтению. Читала запоем много и охотно, особенно стихи современных поэтов. Девушка была чистой и непосредственной, немного даже наивной, обижалась часто - иногда по совершенным пустякам...
  ... В апреле 1919 года в Петербурге Анна Николаевна Гумилева родила дочь Елену. Николай Степанович летал тогда на крыльях...
  ... Аня сразу же согласилась, когда однажды Николай предложил ей с Леночкой поехать к его матери Анне Ивановне в Бежецк: в Петрограде было голодно, а там, в провинции, и воздух свежий, и продукты доставать значительно легче! Знала ли она тогда, чем обернётся для неё этот отъезд!.. Сначала Ане очень нравилось жить в провинции...
  Затем прошёл месяц, за ним другой, третий... Аня заскучала по шумной столичной жизни, по Николаю... Он регулярно писал, присылал денег, умолял, чтобы она ни в чем не отказывала себе и дочке, поначалу часто приезжал. Она же не уставала в письмах и при встречах повторять, что деревенская жизнь не для неё, что она хочет вернуться назад, жить рядом с НИМ...
  Николай Степанович приезжал в Бежецк раз в два месяца, а то и того реже. И не дольше, чем на три дня...
  Больше не было восторженных слов любви, появились взаимные упреки, усталость от постоянного выяснения отношений, тоска...
  В 1921 году Николай Гумилев надписал на своем сборнике "Шатёр":
  Об Анне, пленительной, сладостной Анне
  Я долгие ночи мечтаю без сна.
  Прелестных прелестней, желанных желанней
  Она!..
  ... После расстрела Николая Гумилева в 1921 году Анна Николаевна с дочкой Леночкой вернулась в Петроград к родителям, пыталась найти своё место в новой жизни. Но ей это так и не удалось. Леночка после окончания школы работала на почте. Аня стала кукловодом в театре "Синяя ширма", но театр реорганизовали, и она лишилась работы. Неудачной оказалась и её попытка наладить личную жизнь с математиком Недробовым, от которого у Анны родилась дочь Галина ..."
  ... Дальнейшая судьба Анны Николаевны и её семьи сложилась трагически: во время блокады Ленинграда в 1942 году Анна лишилась продовольственных карточек, родители Анны Николаевны, она сама и дочь Елена погибли от голода. Соседи рассказывали, что Анна умирала последней и стала добычей крыс. От слабости она уже не могла шевелиться, и они ели её несколько дней. Трудно представить себе более страшную смерть.
  Сын Николая Александр, появившийся на свет в 1924 году, стал актером студии Шимановского театра (к тому времени уже Госагиттеатра). Но большую часть жизни он связал с приобщением к искусству детей. С 1930 года играл в Ленинградском ТЮЗе, затем организовал такой же театр в Архангельске. С 1939 года в Тбилиси сыграл более ста ролей в ТЮЗе, поставил 20 спектаклей в театре кукол, стал заслуженным артистом Грузии. В одном документе я прочитал, что он за участие в фильме "Арсен" (фильм этот я в детстве видел, он о вожде крестьян, поднявших бунт против помещиков в Грузии 1-й половины XIX века) получил звание Народного артиста Грузии, но эта информация не подтвердилась. Именно он после войны приехал в Ленинград, чтобы узнать о судьбе своих остававшихся в Ленинграде родных (увы, погибших). Именно он разыскал дочь своей сестры Анны Николаевны Галину, вывезенную девочкой из блокадного Ленинграда в глубинку с детдомовскими детьми, взял её в свою семью и воспитал. К сожалению, мне пока не удалось выяснить, какова была его семья, были ли у него дети. Сейчас не лучшее время, чтобы обращаться с подобными запросами в Грузию.
  
  Правнуки и праправнуки
  Дочь Бориса Михайловича Энгельгардта и Лидии Михайловны Андриевской Татьяна Андриевская (в замужестве Фабрициева) родилась в 1931 году. С ней и связаны мои самые большие (в части биографий) открытия.
  
  В 2009 году нашёл я в Интернете прочитал рассказ Татьяны Фабрициевой о том, что ей посчастливилось за пять дней побывать в 12 городах "Золотого кольца" Привела она и своё стихотворение "Золотое кольцо", написанное ещё до этой поездки. Ухватившись за эту ниточку, я продолжил поиски и нашёл ссылку на её книгу "Странички из дневника. 1934-1941". Кроме того, узнал, что Татьяна Борисовна хранит две тетради своей матери Лидии Андриевской: синюю с её стихотворениями и красную - дневник, в котором часто упоминается Ахматова и другие известные как в то время, так и сейчас люди.
  В начале 1942 года от голода умерли Борис Энгельгардт и Лидия Андриевская, отец и мать, и десятилетняя Таня осиротела. Дальше она рассказывает сама:
  "Я оказалась в семье Зелениных. Через двадцать дней умер и дядя Коля. Но его вдова Татьяна Евгеньевна, имея своих двоих детей, не побоялась взять к себе и меня - абсолютно больного, страшного, вшивого ребенка. До сентября мы жили в блокадном Ленинграде".
  Что больше всего меня поразило, так это воспоминания Татьяны о блокадном быте. Подумать только, дочь репрессированного, рафинированного интеллигента, вряд ли сочувствовавшего Советской власти, была абсолютно советской девочкой. Она была всего на четыре года моложе меня, и я хорошо представляю образ мыслей и чувств советских подростков того времени. Вот несколько строк из воспоминаний Тани:
  "Война началась для меня... 22 июня 1941 года... Мама уехала за город, снимать дачу, а мы с папой собирались на воскресную прогулку и, вдруг, это страшное слово - Война!.. мамины ученики и старшие братья осаждали военкоматы, стремясь записаться добровольцами, и очень огорчались, что их не брали по малолетству. Многие из них добились своего, но так и не вернулись обратно... Голод наступал всё сильнее... В ноябре не стало света. На Невском, как замершие мамонты застыли обледеневшие троллейбусы. Исчезли кошки... В декабре ударили сильные морозы, не было света и, вечерами мы сидели при коптилке. Исчезла вода, нечем стало мыться, кое-как растапливали снег. К воздушным налётам присоединился несмолкаемый гул канонады, артобстрелы не прекращались ни на минуту, но город жил, несмотря на то, что по улицам тянулись вереницы саночек, везущих мертвецов.
  В декабре нормы выдачи хлеба опять урезали: на детскую карточку давали 100 грамм, на рабочую 300, служащим 250. Варили студень из столярного клея, придумывали что-то ещё. Вечерами по тёмным улицам двигались призрачные точки фосфорных значков, которые прикрепляли к одежде, что бы в темноте не налететь друг на друга. 15 ноября мне исполнилось десять лет, и мне тоже подарили такую блямбу...
  Спасала меня новая школа... в нашем дворе. Уж не знаю, какие люди и как устраивали нам детям ежедневные обеды, но каждый день приползали мы в школу и получали по тарелке горячего грибного супа с перловкой в течение целого месяца. Думаю, что своей жизнью я обязана этим грибам и людям, отдавшим их детям...
  А для меня началась новая жизнь. Меня удочерила замечательная женщина, Татьяна Евгеньевна Зеленина, дальняя мамина родственница. Удочерила, невзирая на то, что уже имела двоих детей и тяжелобольного мужа, умиравшего от язвы в клинике (её муж Николай Зеленин умер в конце февраля 1942 года). Она взяла меня тяжелобольную, вшивую, страдающую от высокой температуры и цинги, вылечила, выходила и даже сохранила мои косы, невзирая на почти полное отсутствие воды. Много позже, когда она вторично спасла меня от тяжелейшей пневмонии, я стала называть её мамой... Моя приёмная мать, чтобы иметь рабочую карточку, работала дворником... ей надо было одной поднимать нас троих. Не раз в течение месяца она ходила через весь город на донорский пункт сдавать кровь и паёк приносила нам, отвозила умерших на Охтинское кладбище...
  Мы с братом и сестрой пилили, кололи и таскали дрова, топили печку и... прижавшись к чуть тёплому кафелю, пели наши любимые песни: "Любимый город", "Спят курганы тёмные" ..."Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве"...
  В конце июля всю нашу семью вывезли на самолёте "Дуглас" в Москву (московские ермоловские родственники обратились лично к Молотову с просьбой вывезти из блокадного Ленинграда потомков великой актрисы, в том числе и семью Зелениных. Вместе с вдовой и детьми Николая Зеленина в Москву вывезли и Татьяну Борисовну).
   Москва встретила нас солнцем и вкусным завтраком в аэропорту. Так в августе 1942 года закончилась для нас блокада...
  Сейчас о блокаде пишут по-разному. Больше о предательстве, каннибализме, насилии. Но мне с этим не пришлось столкнуться. А за себя и своих сверстников я твёрдо могу сказать, что в самые тяжёлые блокадные дни мы не сомневались в победе, мы гордились тем, что живём в таком героическом городе и не представляли себе, что он мог быть сдан. Слишком дорогая цена была заплачена. Наверное, было в городе и мародёрство и предательство, но мне повезло: вокруг меня были замечательные люди, отзывчивые, честные, настоящие труженики, не жалевшие жизни для спасения города. Не все они дожили до Победы, вечная им память и слава!"
  Окончив школу в столице, в 1949 году Татьяна Борисовна вернулась в Ленинград и поступила в санитарно-гигиенический медицинский институт. А жила в семье писателя Всеволода Васильевича Успенского, маминого однокашника.
  "Он и его брат Лев Успенский, тоже писатель, но более известный, были учениками моего папы. Нас в этой семье было пять девок - кроме меня две родные дочери и две племянницы...
  - А как вы оказались в Кандалакше?
  - По окончании института приехали с мужем по распределению. Но было и желание. Хотелось посмотреть эти места. Я знала, что папа отбывал ссылку где-то на севере, но где точно - мне было неизвестно. Лишь потом узнала, что он был арестован по делу Академии наук и отправлен на строительство Беломорско-Балтийского канала. А первое упоминание о нем появилось лишь в Большом энциклопедическом словаре, вышедшем в 1975 году.
  Поначалу мы жили в Зеленоборском, я работала в бактериологической лаборатории СЭС, муж - главврачом. Кандалакша мне не очень понравилась, а вот Зеленый Бор был необычайно красивым посёлком. Жизнь в нём кипела, тогда строилась Княжегубская ГЭС, и там было полно приезжих ленинградцев".
  Но с первым мужем Татьяне Борисовне пришлось расстаться, а второй - Евгений - в 1961 году увёз ее в город. Фабрициев - коренной кандалакшанин, был следователем прокуратуры. Сейчас его уже нет в живых. В Кандалакше Татьяна Борисовна также работала в санэпидемстанции, заведовала бактериологической лабораторией. А на заслуженный отдых ушла в 2003 году, когда ей исполнилось 72 года.
  "- Я ни разу не пожалела о том, что приехала сюда. Очень люблю свои приёмные семьи - и московскую, и ленинградскую. Но мой дом здесь, здесь всё своё. Здесь я обрела самостоятельность. Здесь родились дети, внуки, правнуки".
  У Татьяны Борисовны двое сыновей и дочь. Все живут в Кандалакше. Старший сын Михаил сейчас детский нарколог, а раньше работал реаниматологом-анестезиологом в ЦРБ. Борис двенадцать лет трудился токарем на механическом заводе, после развала предприятия перешел в теплосеть. Дочь - филолог, преподает в одной из городских школ. Это они сделали маме подарок к юбилею, издав на свои средства книгу "Странички из дневника".
  Татьяна Борисовна тоже не лишена литературных способностей. С детства пишет стихи. Некоторые из них были опубликованы в альманахе "Мурманский берег" и в сборнике "Заполярье - земля поэтов". С 1961 года состоит в литобъединении "Феникс" .
  
  Как видим, все потомки Александра Энгельгардта (кроме, может быть, единственного, которого я не буду называть, но и этот случай, вероятно, был вызван чрезвычайно суровыми обстоятельствами) были высокоодарёнными и достойными людьми, честно прожившими жизнь, наполненную творчеством, активной деятельностью и нравственными исканиями, внесли поильный вклад в русскую культуру. Историк Лев Гумилёв, сын Николая Гумилёва и Анны Ахматовой, говорил: Энгельгардты -это лучшие люди России. Но многим из них не повезло, и обстоятельства не позволили им полностью реализовать свой творческий потенциал. Особенно Ленинградская блокада стала роковой для многих Энгельгардтов. В 1942 году умерли Борис Михайлович, Николай Александрович и Лариса Михайловна Энгельгардты, Анна Николаевна и Елена Гумилевы, Лидия Андриевская. Пережили военное лихолетье лишь Александр Николаевич-младший, вовремя уехавший в Тбилиси (он умер в 1978 году), дочь Бориса Михайловича Татьяна Фабрициева и дочь Анны Энгельгардт-Гумилёвой Галина.
  Галина выросла, вышла замуж, родила сына и дочь. Татьяна Фабрициева не только вырастила двух сыновей и дочь, людей вполне достойных, но и дождалась внуков и даже правнуков. Если сама она - внучка Александра Николаевича, то кем же будут доводиться ему её правнуки? Её дети - правнуки и правнучка А.Н. Её внуки - его праправнуки и праправнучки. Её правнуки - его прапраправнуки и прапраправнучки. И пусть не все носят фамилию Энгельгардт (хотя Татьяна Борисовна, теоретически, имела бы, при желании, все основания, когда фамилия её отца перестала быть под запретом, взять его фамилию). Важно то, что, пусть и по женской линии, гены Александра Николаевича не потерялись в потоке времён.
  А в целом и сегодня род российских Энгельгардтов насчитывает около 200 персон.
  
  Глава 27. ЖИЗНЬ ПЯТАЯ: ПОМЕЩИК-НОВАТОР, ПУБЛИЦИСТ И ПРОВИДЕЦ
  Сельцо Батищево входило в состав имения Николая Фёдоровича Энгельгардта. Когда он умер, его наследство было разделено между детьми. Старший сын Платон Николаевич получил центральное поселение имения - село Климово, Пётр Николаевич - сельцо Батищево, доля Александра Николаевича была выделена в деньгах, на которые он и устроил (совместно с профессором Н. Н. Соколовым) первую в России частную химическую лабораторию, которую через три года передал Петербургскому университету. После смерти Петра Николаевича его наследство - Батищево - было разделено между Платоном Николаевичем и Александром Николаевичем. Когда же А.Н. Энгельгардт вынужден был поселиться в Батищеве, брат уступил ему свою долю Батищевского имения. К 1861 году в Батищеве состояло 47 душ крестьян.
  У Платона Николаевича в родовом Климове А.Н. Энгельгардт знакомился с положительным опытом хозяйствования "по организационному плану" (как сам упоминал в "Письмах"). Платон Николаевич считался хорошим хозяином, но Александр Николаевич понимал, что это "передовик среди отстающих", разоряющихся помещиков. А Батищево, в отличие от Климова, находилось в довольно запущенном состоянии, и Александру Николаевичу предстояло, не делая долгов, содержать себя на доходы с едва ли не убыточного хозяйства.
  То, что Энгельгардт блестяще справился с этой задачей, мы уже знаем из первой части книги. Он не только сделал разорённое и почти убыточное имение доходным, но и превратил его в процветающее хозяйство, которому по эффективности не было равных в Смоленской гебернии, да и не много нашлось бы в остальной России. Ранее были разобраны и методы, какие позволили ему добиться столь выдающихся результатов.
  Надежды власти на то, что мятежный отставной офицер и бывший профессор, запертый в глухой деревушке с 25 жителями, отрезанной от всех культурных центров, угомонится (а то и сопьётся) и перестанет ей противодействовать, не оправдались. Именно в этом медвежьем углу, где не знаю как насчёт медведей, а волки зимой бегали по дворам и пожирали плохо охраняемую скотину и собак, выработался первоклассный писатель-публицист, который своими письмами в журналы, изданными затем отдельной книгой, нанёс тогдашнему правящему режиму удар, которого тот не ждал и который оказался во многих отношениях более мощным, чем выступления перед студентами и даже бомбы других народовольцев-терроритстов. Именно отсюда, из глубины России, страна услышала голос крестьян, которого никто не хотел слышать, но когда он прозвучал из уст просвещённого помещика и со страниц популярнейшего в кругах образованного общества столичного журнала, его уже нельзя было замолчать. Тем не менее, именно Энгельгардт первым публично, в печати, заявил, что земля должна принадлежать не помещикам и не кулакам, а тем, кто её обрабатывает - крестьянам, и тем самым оказал огромное влияние на всё последущее развитие общественной и политической мысли и практики России; эта идея станет в дальнейшем стержневой в программе эсеров, а затем и большевистского Декрета о земле (тут не лишне будет заметить, что оба сына Энгельгардта и его внучка Мария активно, хотя и каждый со своей спецификой, выступали с этой идеей на практике, за что и подвергались репрессиям со стороны властей).
  А сделать это было ой как непросто, в условиях бдительной всеудушающей цензуры. Вот и пришлось Энгельгардту строить своё повествование по законам драматического жанра с элементами детектива.
  В первом своём письме он всего лишь описывает свой обычный зимний день, причём в самом начале оговаривается, что ни о чём, кроме хозяйства, писать не может, а значит, его мысли о дровах, навозе, сене, тёлочках... Попутно, между прочим, замечает, насколько тяжела жизнь семьи скотника Петра с женой и семью детьми, которые все, кроме совсем крохотных малолеток, трудятся, работают на помещика, на самого Энгельгардта, круглый год с утра до ночи, за нищенскую плату, которой едва хватает, чтобы скудно прокормиться. И другие завидуют скотнику, потому что в округе не просто голод, а, выражаясь по-современному, кризис: не только хлеба нет, но нет и работы, где можно было бы заработать хоть несколько копеек. Ну, и что положение крестьян в их местности вовсе не блестяще, у редкого хозяина своего хлеба хватает до нового урожая. Восхищается Энгельгардт обычаем подавать хлеб тем, кто пошёл "в кусочки", побираться, и подают хлеб, пока он есть, а когда кончается, сами идут "в кусочки". Но не подать хлеба, пока он есть - нельзя, это грех, да и неизвестно, не придётся ли самим следующей зимой идти с сумой. И всё это подаётся на фоне деревенских новостей, как любовник замужней женщины избил её, когда она попыталась прихватить ещё одного мужика, но из чужой деревни, и как сельский сход рассудил это дело. Конечно, цензору, как лицу, охраняющему интересы власти, местами читать неприятно, хотя и увлекательно, ибо открывается целый новый, незнакомый мир. Но, что тут запрещать? Если такие статьи запрещать, то журналам и вовсе надо закрываться...
  В письме втором интерес читателя поддерживается рассказом о воре, но воре добром, который ворует из озорства, ему важно искусно обделать дельце. Но тут он промахнулся - украл вещицу у кулака-трактирщика. А тот - калач тёртый, всех мужикв в окрестности знает как облупленных, и воров тоже. Но трактирщик не пошёл с жалобой к властям, как это обычно (и чаще безрезультатно) делают помещики, а использовал все тонкости неизвесного интеллигентам "народного права". Это и цензору интересно. Дело кончилось примирением сторон: вор заплатил за украденное, никого - ни истца с ответчиком, ни свидетелей не пришлось таскать по судам, чего кресьтьяне страшно боятся (пойдёшь свидетельствовать, а вдруг окажешься в остроге, что нередко случалось в действительности). Всё решили по-свойски, "по-Божески". И через несколько дней Энгельгардт увидел вора и тратирщика, распивающих вместе водку в самам благоприятном расположении духа. Ну, а попутно Энгельгард рассказывает, как ездил знакомиться со своими новыми соседями-помещиками и выяснил, что многие из них поместьями своими не занимаются, подались на казённую службу, полагаясь дома на старост (помните, "у бурмистра Власа бабушка Ненила починить избёнку леса попросила...").. А те, что остались в имениях, в хозяйстве ничего не понимают, потому что тоже всегда полаглись на старост, да и были убеждены, что не господское это дело разбираться с сеном и навозом. Цензора этим не удивишь, он, может быть, и сам каждодневно встречался с помещиками, живущими не в своих имениях, а в столице. Рассказывает Энгельгардт, как съездил в уездный город на выборы гласных от землевладельцев, как славно провели там время, сколько раз "выпили и закусили". (А попутно показал, насколько разным бывает пьянство у горожан и у крестьян.) Расказывает, как живут местные "попы" (так называют всех сельских лиц духовного звания) - самые лучшие практические хозяева, потому что доход их от церковных треб ничтожен, и приходится им, чтобы кормить свои, обычно многодетные, семьи, наряду с мужиками выращивать хлеб и содержать скот. И на этом фоне не высказанная прямо, но напрашивающаяся мысль о том, что помещики превратились в сословие паразитов, проходит незамеченной, да и как придраться к автору за то, чего он прямо не говорил?
  Третье письмо также начинается с бытовых сцен вроде рубки капусты на засолку и с увлекательнейшего описания "толоки", когда крестьяне помогают (в данном случае - своему барину, от которого во многом зависят), работая не за деньги, а "за честь", хотя и с угощением со стороны помещика. Рассказывает Энгельгардт и о том, какие крестьяне собственники (а это и помещику, и чиновнику читать всегда приятно!), как сильно в них религиозное чувство, хотя при их неграмотности и невежестве они даже смысла церковных служб и праздников не знают, и, между прочим, вспоминает, как в голод (о котором писалось в предыдущем письме) всю солому с крыш потравили, чтобы по возможности сохранить от гибели скот. Как трудно крестьянину выжить, если во время голода взял он у барина хлеба в долг с обязательством работать в страду на помещичьем поле, когда своя нива стоит непаханой или свой хлеб на ней осыпается... "Взяв вашу (на помещика) работу, он должен упустить своё хозяйство..." Ну, это ж само собой разумеется, можно ли в этом упрекать автора? Неприятно, конечно, что он напоминает: " К Покрову стали требовать недоимки... Мужик и обождал бы, пока цены (на его продукцию) подымутся - нельзя, деньги требуют, из волости нажимают, описью имущества грозят, в работу недоимщиков ставить обещают". Получается, что сама власть способствует закабалению крестьян, но, во-первых, сдвижка сроков взимания недоимок определена официальным документом, а во-вторых, автор пишет о власти низовой, на уровне волости, - то ли это выполнение указаний свыше, то ли местная инициатива, своего рода самодурство. А далее - опять идут рассуждения о том, что такое хозяйство и как стать настоящим хозяином.
  И так, от письма к письму мазок за мазком, складывается картина, где крестьяне задыхаются от малоземелья, а помещики, не имея достаточного количества рабочих рук, половину и более земли оставляют пустовать, государство же, не получая продукции с пустующих земель, не может разбогатеть. И всё это - из-за корысти помещиков и слившейся с ними власти. В качестве рабочих рук помещик может получить только тех крестьян, которые, чтобы не помереть с голоду зимой, брали у него хлеб взаймы с обязательством в страду на него работать. Значит, и реформа была задумана так, чтобы, ради обеспечения помещиков рабочими руками, нужно сделать, чтобы крестьянин был беден. Что стал бы делать помещик со своей землёй, если бы крестьанам хватало своего хлеба? Поэтому между крестьянами и помещиками идёт непреорывная борьба, интересы двух классов противоположны. Но в каждом письме количество неудобного для власти материала не превышает, как сказали бы сейчас, ПДК ("предельно допустимой концентрации"). Попадающиеся высказывания вроде того, что существующая система может работать только при условии, "чтобы крестьяне бедствовали", вытекали из ранее сказанного и тогда не запрещённого.
  Чтобы писать такие письма-статьи, нужно быть не просто блестящим публицистом, а гроссмейстером, асом политической публицистики.
  Пик надежд крестьян на справедливое решение земельного вопроса пришёлся на русско-турецкую войну 1877 - 1978 годов. Солдаты,а вместе с тем и вся крестьянская масса, были уверены, что после победы настанет лучшая жизнь. Иначе зачем же эта кровавая бойня, такие жертвы, столько загубленных и искалеченных воинов, столько женщин, оставшихся вдовами, столько детей без отцов? А лучшая жизнь - это прежде всего чтобы всем хватало земли, царская "милость насчёт земли будет, чтобы там господа ни делали", "будут равнять землю". Энгельгардт воспользовался возможностью публично высказать убеждённость крестьян в том, что "вся земля принадлежит царю и царь властен, если ему известное распределение земли невыгодно, распределить иначе, поравнять. И как стать на точку зрения закона права собственности, когда население не имеет понятия о праве собственности на землю?" То есть все его размышления о невозможности и недопустимости частной собственности на землю, о том, что вся земля - царская (то есть, если не будет царя, то государственная), земля должна быть национализирована и передана тем, кто её обрабатывает, были высазаны как мнение народное.
  Крестьянство в послерефрменной России было самым взрывоопасным слоем общества. Ограбленное, обманутое, обрменённое непосильными выкупными платежами, оно во многих местах России было готово вспыхнуть при первой же искре. Деятельности Энгельгардта-публициста должен был быть положен конец. К указанию министра внутрених дел России смоленскому губернатору добавился новый сильнеший нажим, и последнее (12-е) письмо Александра Николаевича увидело свет только после его смерти.
   Вся деятельность Энгельгардта-публициста была посвящена защите крестьянства. Крестьяне, разговоры с ними занимают большую часть книги "Из деревни". А в иллистрациях они отсутствуют. Чтобы устранить этот недостаток, привожу фотографию, на которой Николай Энгельгардт сидит рядом с Иваном - старостой Батищева и своим "дядькой", которому сын Энгельгардта обязан был очень многим.
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: В ЧЁМ ЭНГЕЛЬГАРДТ БЫЛ ПРОВИДЦЕМ
  
  Глава 28. ПРОВОЗВЕСТНИК КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ
  Одна из излюбленных тем современной либеральной российской публицистики - обличение проведённой Сталиным ускоренной коллективизации сельского хозяйства СССР на рубеже 20 - 30-х годов, которая якобы привела к уничтожению целого класса крестьянства - этой извечной опоры России. Здесь не место обсуждать, правильным или ошибочным был этот курс на коллективизацию сел а и могла ли бы страна сохранить свою независимость без этого, можно ли было осуществить индустриализацию (необходимость которой критики, как правило, не отрицают в силу очевидности ответа) без обобществления средств производства на селе. Равным образом не стану разбирать, действительно ли при этом крестьянство было уничтожено или же, напротив, в конце XX века из всех промышленно развитых стран мира только в СССР крестьянство и сохранилось. Замечу лишь, что у нас семья каждого колхозника или работника совхоза имела приусадебный участок, личное подсобное хозяйство, которое чаще всего почти полностью покрывало её потребность в основных видах продовольствия и оставляло кое-что на продажу. При этом колхозник или рабочий совхоза, даже если и работал в общественном хозяйстве механизатором, то у себя дома, в подсобном хозяйстве, он оставался настоящим крестьянином. Он выращивал картофель и овощи, ягоды и фрукты, выполняя весь годовой цикл связанных с этим работ. А, скажем, американский фермер, жизнь которого описана в очерках Ю. Черниченко, выращивал бройлеров, получая исходный материал (цыплят из инкубатора), готовый корм и пр., как и консультации ветеринара, зоотехника и пр., а сдавал продукцию приёмщику крупной компании. По сути,' фермер выполнял лишь одну частичную операцию, то есть был винтиком в большой машине, членом совокупного рабочего, только трудящегося на земле. Это лишь с приходом к власти в СССР Хрущёва начался новый поход против личных подсобных хозяйств. Хрущёв советовал крестьянам сдать своих коров в колхозное стадо в обмен на ежедневный бидончик молока с колхозной фермы. Для него корова была лишь источником некоторого количества молока (по кружке в день на члена семьи). А для крестьянина корова - это центр хозяйственной жизни семьи, самовоспроизводящийся источник продовольствия, каждый год приносящий тёлочку или телёнка, спасительница в годы лихолетья. Начались новые утеснения крестьян, ограничение покосов и пр.
  Ещё одно обвинение Сталина услышал я от редактора одной популярной газеты для села (замечу, кстати, он сам в 90-е годы был проездом в Батищеве и видел там полнейшую разруху): дескать, он создал колхозы, чтобы можно было забирать весь выращенный крестьянами хлеб в пользу государства. Очевидно, человек либеральных взглядов не в состоянии представить, какой гигантский шаг деревня, пусть ещё и не везде, сделала к 1940 году по сравнению с тем, что она представляла собой сразу после Октябрьской революции.
  Но сейчас дело даже не в этом. Оказывается, мысль о необходимости коллективизации впервые возникла вовсе не в голове Сталина, она имела к тому времени в России более чем полувековую традицию, и у истоков её стоял опять-таки А. Н. Энгельгардт. Его, помещика, удручала бедность окружающих крестьянских хозяйств, и он, размышляя над её причинами, увидел корень беды, с одной стороны, в кабальной зависимости бедняков и середняков от власти, помещиков и кулаков, а с другой - в разобщенности в действиях крестьян, которую он показывает на примере деревни из 14 дворов:
  "В этих 14 дворах ежедневно топится 14 печей, в которых 14 хозяек готовят, каждая для своего двора, пищу. Какая громадная трата труда, пищевых материалов, топлива и пр.! Если бы все 14 дворов сообща пекли хлеб и готовили пищу, т. е. имели общую столовую, то достаточно было бы топить две печи и иметь двух хозяек. И хлеб обходился бы дешевле, и пищевых материалов тратилось бы менее. Далее, зимою каждый двор должен иметь человека для ухода за скотом, между тем как для всего деревенского скота было бы достаточно двух человек; ежедневно во время молотьбы хлеба 14 человек заняты сушкою хлеба в овинах; хлеб лежит в 14 маленьких сараях; сено - в 14 пунях и т. д. Мне, помещику, например, всё обходится несравненно дешевле, чем крестьянам, потому что у меня всё делается огульно, сообща. У меня ежедневно все 22 человека рабочих обедают за одним столом, и пищу им готовит одна хозяйка, в одной печи. Весь скот стоит на одном дворе. Всё сено, весь хлеб положены в одном сарае и т. д. Мои батраки, конечно, работают не так старательно, как работают крестьяне на себя, но так как они работают артелью, то во многих случаях, например, при уборке сена, хлеба, молотьбе и т. п., сделают более, чем такое же количество крестьян, работающих поодиночке на себя..."
  Как мы видим, в своём помещичьем хозяйстве Энгельгардт пошёл дальше Веры Павловны из "Что делать?" Чернышевского, и ввёл чуть ли не колхозные порядки, он даже обобществил не только труд, но и быт, в частности, питание и жилищно-коммунальное хозяйство.
  От взора Энгельгардта не ускользнуло то, что батраки работали на помещика не так старательно, как работают крестьяне на себя, и он подробно разбирает эту особенность психологии работника, крестьянина, которую, кажется, не учли ни теоретики, ни практики коллективизации:
  "Итак, пахать облогу нужно всем вместе. Сговорились начать тогда-то. Выезжают утром, шестеро уже приехали, а двоих нет - проспал, выпивши вчера был, сбруя разладилась. Приехавшие стоят на десятине, поджидают опоздавших, лошадям сенца подкинули, трубочки покуривают, ругаются. Но вот приехали и остальные - кому вперёд ехать? - спор, наконец, установили очередь. Пашут. У одного соха разладилась - все стоят. Наладил, пошли: у одного лошадь и сбруя лучше, другой сам плох. Неудовольствие.
  - Кабы я отдельно пахал, то выехал бы до свету, а то в деревне жди, пока встанут, - говорит один.
  - Я на своих лошадях давно бы вспахал, а тут жди - ну его, этот лён, - говорит другой.
  Вспахали, выскородили, засеяли и заделали... Пришло время брать лён, вызвали баб. Пришло их зараз штук тридцать - выберут скоро. Разумеется, тут уже сообща, артелью брать не станут, а разделят десятину по числу баб на тридцать участков, и каждая баба берёт свой участок отдельно. Раздел производится очень просто, хотя, разумеется, без ругани не обойдётся: бабы становятся в ряд, берутся за руки или за веревку и идут по десятине, волоча ногу, бредут, чтобы оставить след, затем каждая работает на своём участке. Если во дворе несколько баб, невесток то есть, если двор многосемейный и ещё держатся со стариками не в разделе, то и у себя на ниве бабы одной семьи точно так же делят ниву для того, чтобы одной не пришлось сработать более, чем другой, для того, чтобы работа шла скорей, потому что иначе сделают много меньше, так как каждая будет бояться переработать.
  Спросят теперь, почему же крестьяне, работая круги при артельной молотьбе, тратят, очевидно, себе в убыток, вдвое более времени, чем при такой же артельной молотьбе на отряд? А потому, что здесь 1) есть рядчик-хозяин и 2) артельщики подобрались равносильные, там же нет хозяина-распорядителя, мой староста только надсмотрщик в том и другом случае, и артельщики всякие, поэтому все работают, как самый слабосильный, чтобы не переделать один более другого. Все считаются в работе, сильному, например, ничего не стоит снести мешок в закром, слабый же бьётся, бьётся, пока подымет, пока снесет, сделав свое дело, сильный всё это время стоит, ждёт, пока слабый не снесёт, и только тогда берётся за другой мешок. И так во всём.
  Крестьянская община, крестьянская артель - это не пчелиный улей, в котором каждая пчела, не считаясь с другой, трудолюбиво работает по мере своих сил на пользу общую. Э! если бы крестьяне из своей общины сделали пчелиный улей - разве они тогда ходили бы в лаптях?" (Хотя, как выяснилось, и в пчелином улье не все готовы трудиться в полную силу, там тоже есть лентяйки и тунеядцы. Да и лапоть для некоторых видов работ - обувь наиболее подходящая.)
  Крестьяне жили общиной потому, что, во-первых, без этого временами (особенно в голодные годы) им было бы просто не выжить, во-вторых, помещику и правительству было выгоднее иметь дело с "миром" в целом, который в повинностях и уплате податей был связан круговой порукой. Крестьянин действительно за века жизни его предков в общине привык к ней и часто не представлял себе жизни вне её, но это не означает, что он не чувствовал её гнёта, не лелеял порой хотя бы мечту о вольной жизни по своему загаду. Поиск золотой середины между вольной волей для каждого и необходимостью ужиться вместе - вечная задача, в решении которой случались перехлёсты то в одну, то в другую сторону.
  Но даже у того крестьянина, который жаждет вырваться из общины и зажить по-своему на собственном земельном участке, "всё-таки остаётся там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть всё общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егорёнком, когда выйдет "Новое положение" насчёт земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик ни был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик - разумеется, и мужика можно так споить шампанским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, - у него останется в мозгу "тайничок". Нужно только уметь открыть этот тайничок".
  Успехи хозяйствования Энгельгардта во много объясняются тем, что для него этот "тайничок" не был секретом. Пользу совместной работы и вред от разобщенности Энгельгардт показывает и на примерах крестьянских семей:
  "Крестьянский двор зажиточен, пока семья велика и состоит из значительного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща. Обыкновенно союз этот держится только, пока жив старик, и распадается со смертью его. Чем суровее старик, чем деспотичнее, чем нравственно сильнее, чем большим уважением пользуется от мира, тем больше хозяйственного порядка во дворе, тем зажиточнее двор. Суровым деспотом-хозяином может быть только сильная натура, которая умеет держать бразды правления силою своего ума, а такой умственно сильный человек непременно вместе с тем есть и хороший хозяин, который может, как выражаются мужики, всё хорошо "загадать"; в хозяйстве же хороший "загад" - первое дело, потому что при хорошем загаде и работа идёт скорее, и результаты получаются хорошие". Там, где нет такого старика-хозяина, бабы "отлично умеют работать и действительно работают отлично, когда работают не на двор, а на себя, например, когда зимою мнут у меня лён и деньги получают в свою пользу. Хозяйство в этом дворе в полнейшем беспорядке; бабы хозяина и мужей не слушают, на работу выходят поздно, которая выйдет ранее, поджидает других, работают плохо, спустя рукава, гораздо хуже батрачек, каждая баба смотрит, чтобы не переработать, не сделать более, чем другая. Все внутренние, бабьи, хозяйственные работы производятся в раздел. Так, вместо того чтобы поставить одну из баб хозяйкой, которая готовила бы кушанье и пекла хлебы, все бабы бывают хозяйками по очереди и пекут хлебы понедельно - одну неделю одна, другую - другая. Все бабы ходят за водою и наблюдают, чтобы которой-нибудь не пришлось принести лишнее ведро воды, даже беременных и только что родивших, молодую, еще не вошедшую в силу девку, дочь старшего брата, заставляют приносить соответственное количество воды. Точно так же по очереди доят коров; каждая баба отдельно моет бельё своего мужа и детей; каждая своему мужу даёт отдельное полотенце вытереть руки перед обедом, каждая моет свою дольку стола, за которым обедают".
  Естественно, что каждой бабе хочется быть большухой, и они подзуживают своих мужей на раздел. "Непременным результатом раздела должна быть бедность. Почти всё нажитое идёт при разделе на постройку новых изб, новых дворов, амбаров, овинов, пунь, на покупку новых корыт, горшков, чашек, "ложек" и "плошек". Разделились "богачи", и вот один "богачёв" двор обыкновенно превращается в три бедных двора. Пока в семье были три мужика, на зиму могли дома оставить одного для ухода за скотиной и пр., а двоих отправить на заработки в Москву. И дом сохранён, и скот, и денежки есть для уплаты податей и пр. А при разделе в каждом дворе мужик должен оставаться на зиму дома, на заработки нельзя отпустить никого, денег нет, приходится продавать хлеб, а самим голодать, появляются недоимки, необходимость закабалять себя летней работой на помещика или кулака, а значит, ещё большее запустение в хозяйстве. Говорят, что все разделы идут от баб. Поговорите с кем хотите. И поп вам скажет, что разделы - величайшее зло и идут от баб... И волостной, и писарь, и сотский - все начальники скажут, что разделы - зло... И мужик каждый говорит, что разделы - зло, погибель, что все разделы идут от баб..."
  Кажется, порядки в русской деревне будто специально были призваны опровергнуть учение Карла Маркса. У того в основе всего лежит экономика, над которой возвышается определяемая экономическими отношениями надстройка. А у русских стремление "жить по своей воле" неизменно брало верх над соображениями экономики: "пусть будет и хуже, зато в своём углу". Вот такой он был, русский крестьянин: хотел жить по-своему, но понимал, что земля может быть только общинной собственностью.
  Вот Энгельгардт и говорит: раз земля должна быть общей, то в идеале и хозяйствование на ней должно стать совместным:
  "Всё дело в союзе. Вопрос об артельном хозяйстве я считаю важнейшим вопросом нашего хозяйства. Все наши агрономические рассуждения о фосфоритах, о многопольных системах, об альгаузских скотах и т. п. просто смешны по своей, так сказать, лёгкости.
  У меня это не какое-нибудь теоретическое соображение. Занимаясь восемь лет хозяйством, страстно занимаясь им, достигнув в своём хозяйстве, могу сказать, блестящих результатов, убедившись, что земля наша еще очень богата (а когда я садился на хозяйство, то думал совсем противное), изучив помещичьи и крестьянские хозяйства, я пришел к убеждению, что у нас первый и самый важный вопрос есть вопрос об артельном хозяйстве. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого её развитие, могущество, сила, должен работать в этом направлении. Это моё убеждение, здесь в деревне выросшее, окрепшее".
  Значит, Энгельгардт и до переезда в Батищево, до того, как практически стал заниматься хозяйством, был убеждён в необходимости артельной жизни в деревне, которую, пребывая в Петербурге, представлял себе, по собственному признанию, книжно (так и хочется сказать "газетно"), и после восьми лет наблюдений над сельским трудом и бытом это убеждение лишь окрепло. Не было ли это отголоском влияния артельных экспериментов у героев "Что делать?" Чернышевского? Не подчинял ли Энгельгардт жизнь заранее выработанной схеме? Не отсюда и следующий его вывод уже мессианского характера?
  "...Я, веря в русского человека, убеждён, что это так и будет, что мы, русские именно, совершим это великое деяние, введём новые способы хозяйничанья. В этом-то и заключается самобытность, оригинальность нашего хозяйства. Что мы можем сделать, идя по следам немцев? Разве не будем постоянно отставать? И, наконец, полнейшая неприменимость у нас немецкой агрономии разве не доказывает, что нам необходимо нечто самобытное?"
  Нет, тут он был в ладу с течением реальной жизни.
  Более того, в коллективизации села Энгельгардт видел всемирно-историческую миссию нашей страны:
  О жизни крестьян писали многие авторы, но больше по частностям, ибо затрагивать коренные проблемы села было и не всем по знанию темы, и небезопасно. Даже славянофилы, у которых община, артель служила основой их концепции хозяйства, всё же видели причину бедности крестьян в отсталости их агротехники, в экстенсивном землепользовании, и видели выход в переходе к интенсивным методам обработки почвы с использованием дорогих искусственных удобрений (виллевских туков). Энгельгардт был единственным, кто выступил в печати с целостной программой возрождения села, включающей передачу помещичьей земли крестьянским общинам (то есть, ликвидацию помещиков, как класса) и переход крестьян к коллективной обработке земли (то есть, коллективизацию). Не будем забывать, что в числе декретов, принятых в первый же день Советской власти, был и Декрет о земле, предусматривавший передачу помещичьих земель именно крестьянским общинам. Декрет был принят большевиками, хотя в их программе стоял лишь пункт о муниципализации земли. А передачу земли крестьянам включили в свою программу эсеры. И когда они стали упрекать большевиков в том, что те украли этот пункт у них, эсеров, ленинцы спокойно отвечали: "А почему же вы, состоя во Временном правительстве, так и не решились провести в жизнь этот важнейший пункт собственной программы? А мы взяли его не у вас, а из тысяч поступивших к нам крестьянских и солдатских наказов".
  Спор о том, кто был автором Декрета о земле, был решён самой жизнью. Но справедливости ради нужно было бы отметить, что эсеры взяли его идею из "Писем" Энгельгардта, ибо до него в печати никто задачу ликвидации помещиков, как класса, не ставил. Возможно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что оба сына Энгельгардта были революционерами, причём старший (он умер в 1915 году, не дожив до революции всего два года) принадлежал к радикальному крылу эсеров. Но и младший тоже был сторонником общинного владения землёй.
  И ещё одно соображение в пользу общинного хозяйствования выдвигает Энгельгардт: крестьян много, а хороших хозяев между ними мало. (Тут, как и везде, видна правильность кривой нормального распределения Гаусса.) Множество есть таких людей, которые хотя и способны работать, но "не любят хозяйства. Душа его к хозяйству не лежит, не любит он его, а интересуется чем-нибудь совсем другим". Или так называемые деревенские дурачки, вроде того, который не может научиться рубить дрова: "Иногда и хорошо рубит, но большей частью никак не может разрубить трехаршинное бревно - думает в это время, должно быть, о чем-нибудь другом - на три равные полена: то отрубит бревно в пол-аршина, то в три вершка, то в два аршина - все дрова перепортит".
  "Если, с одной стороны, возьмем дурачка, который не может нарубить дров, а с другой - отличного мужика-хозяина, у которого всякое дело спорится, который может загадывать работу на огромную артель, то между этими двумя крайностями существует бесчисленное множество степеней. Если, с одной стороны, полные дурачки редки, то немногим менее редки и особенно замечательные хозяева. Преобладают средние люди, и в числе их наибольший контингент составляют люди, механически выучившиеся, вследствие постоянного упражнения с малолетства, более или менее хорошо работать, неспособные единично вести самостоятельное хозяйство, а способные работать только под чужим загадом, под чужим руководством... Положительно можно сказать, что деревня и общинное владение землёй спасают многих малоспособных к хозяйству от окончательного разорения... Если крестьяне не перейдут к артельному хозяйству и будут хозяйничать каждый двор в одиночку, то и при обилии земли между земледельцами-крестьянами будут и безземельные, и батраки". А Энгельгардт хорошо понимал, что может произойти для страны из-за такого расслоения вчера ещё единого крестьянского общества, какими кровавыми делами это может обернуться. Он нашел и опровержение широко распространённого мнения, будто только при единоличном хозяйствовании дело родителей будут продолжать их дети:
  "Человеку так свойственно желать, чтобы дело рук его продолжалось, жалко подумать, что всё должно разрушиться после его смерти... А между тем, перейди моё хозяйство в руки общины, артельно, сообща ведущей хозяйство, оно продолжало бы процветать и развиваться... И посмотрите, где у нас сохраняется хороший скот, - в монастырях, только в монастырях, где ведется общинное хозяйство".
  Энгельгардт, когда писал эти строки, с грустью думал о том, что и его дети не станут продолжателями дела отца.
  И вот здесь-то, в деле становления спасительного для страны артельного хозяйствования, и могла бы, считал Энгельгардт, сыграть решающую роль действительно болеющая за Россию часть интеллигенции; образцом для неё могла бы стать "союзная" деревня, которую он назвал "Счастливым Уголком":
  Однако, чтобы сыграть эту роль, таким интеллигентам нужно было совершить подлинный жизненный подвиг: "Но для этого нужно уметь работать, нужно уметь работать так, как умеет работать земледелец-мужик... чтобы хозяин-мужик согласился нанять тебя в батраки и дал бы ту же цену, какую он дает батраку из мужиков... Несут же - должны нести - интеллигентные люди солдатскую службу наравне с мужиком... при добром желании сделаться земледельцем, при неустанной работе здоровый, сильный, ловкий, неглупый человек из интеллигентного класса может в два года приобрести качество среднего работника из мужиков".
  Здесь нужен подвиг не одиночки, а целых сообществ таких патриотов России на деле: ведь "жить-то в деревне кто теперь захочет - нужда разве заставит. Каждому хочется жить в обществе своих, цивилизованных людей и иметь возможность дать детям образование. Люди из интеллигентного класса тогда только будут жить по деревням, когда они станут соединяться и образовывать деревни из интеллигентных людей".
  А каким громадным шагом в деле подъёма страны стало бы такое движение!
  "Такие общины интеллигентных земледельцев будут служить лучшими образцами для крестьянских общин".
  Да и для самих интеллигентов, полагал Энгельгардт, переезд в деревню и работа на земле были бы спасением. Ведь он сам, только переехав в деревню и занявшись хозяйством, "впервые стал понимать, что кроме настоящей жизни существует в воображении нашем (всех людей интеллигентного класса... совершенно цельное, но фальшивое представление, так что человек за этим миражом совсем-таки не видит действительности".
  Энгельгардт был тогда, видимо, единственным в России мыслителем, который сознавал этот органический порок интеллигентского сознания, то есть принципиально неправильное восприятие окружающего мира. Здесь речь идет, конечно, не вообще о работниках умственного труда, не о врачах, инженерах или педагогах, а о носителях интеллигентского миропонимания, о том "малом народе", который противопоставил себя кормившему его "большому народу" и стремился перестроить Россию на западный образец. И он претендовал на то, чтобы руководить презираемым "большим народом" и просвещать его по своему разумению. Метания интеллигенции того времени хорошо известны, и к ней Энгельгардт обращает свой призыв:
  "Те интеллигенты, которые пойдут на землю, найдут в ней себе счастье, спокойствие. Тяжёл труд земледельца, но лёгок хлеб, добытый своими руками... А это ли не счастье? Когда некрасовские мужики, отыскивающие на Руси счастливца, набредут на интеллигента, сидящего на земле, на интеллигентную деревню, то тут-то они вот и услышат: мы счастливы, нам хорошо жить на Руси!..
  Наконец, земля должна привлечь интеллигентных людей, потому что земля дает свободу, независимость, а это такое благо, которое выкупает все тягости тяжёлого земледельческого труда... Великое дело предстоит интеллигентным людям. Земля ждёт их, и место найдётся для всех".
  Очень важно ещё одно замечание Энгельгардта: чтобы артель интеллигентных земледельцев процветала, её должен возглавлять умный руководитель, не только умеющий выполнить любую крестьянскую работу, но и могущий при необходимости во всём идти впереди, воздействовать на других силой личного примера, - это главный признак русского понимания роли руководителя. На молотьбе у Энгельгардта работала "артель из 8 молодцов под командой ловкого, сильного и умного малого, который лениться никому не давал и во всей работе сам шёл впереди".
  Мало быть идейным человеком, "двадцатипятитысячником" и т. п., надо знать дело, понимать труд людей и уметь его организовать, быть во всём главном, в загаде впереди всех, быть для всех высшим авторитетом не в силу должности, а по праву лучшего специалиста. Выращивание таких артельных хозяев - первая задача и хозяйств, и государства.
  Я убедился в итоге многих встреч и бесед, что Энгельгардта у нас мало кто знает. А уж о том, что его призыв не остался неуслышанным, что сотни молодых интеллигентов поехали к нему в Батищево на выучку, не знает, кажется, почти никто. А между тем на рубеже 70 - 80-х годов прошлого века в России были наиболее известны три учителя жизни - Лев Толстой, Александр Энгельгардт и его сосед, друг и оппонент, выдающийся русский мыслитель и экономист Сергей Шарапов, книжечку о нём я назвал: "Обыкновенный русский гений". (Я не упоминаю здесь о православных старцах, это особая тема.) И нередко бывало так, что разуверившиеся в своём учителе "толстовцы" приезжали к Энгельгардту и находили там ответ на самые глубокие запросы своей души.
  К сожалению, как было показано в главе 22, образованные люди, создавшие, по призыву Энгельгардта, "деревни интеллигентных мужиков", не оправдали его надежд. Отдельные лица из них научились неплохо работать на земле и получили от Энгельгардта соответствующие свидетельства, но ни одна "интеллигентная деревня" не просуществовала, кажется, и двух лет. При этом Энгельгардт понёс и ощутимые потери в финансах. Ведь он поднимал Батищево не только для того, чтобы прокормиться со своим семейством. Мысль об интеллигентной деревне, о связанной с этим исторической миссии русского народа зародилась у него ещё до приезда в Батищево. Он в мечтах видел своё имение центром, от которого волны "интеллигентной революции в деревне" пойдут по всей России, что позволит избежать революции, к которой вела политика существующей власти. С крахом этих ожиданий и вся его деятельность потеряла "вторую половину" смысла. Это было для Энгельгардта крахом мечты жизни и настолько сильным ударом, что он вскоре передал управление имением дочери Вере, а сам оставил себе небольшой участок земли для опытов и продолжал изучать влияние фосфоритов на урожайность различных культур.
  В свете сказанного не может не удивлять то, что к тому времени, когда перед СССР практически встала задача коллективизации сельского хозяйства, российская интеллигенция напрочь забыла теоретические разработки Энгельгардта и опыт эффективного хозяйствования, накопленный им. А раз не был использован отечественный опыт, пришлось обращаться за чужим.
  
  Глава 29. ТРУДНЫЙ И ЖЕРТВЕННЫЙ ВЫБОР МЕЖДУ КИББУЦЕМ И АРТЕЛЬЮ
  Итак, Энгельгардт был убеждён, что спасение России - в передаче всей земли тем, кто её обрабатывает, крестьянам, и в переходе их к её коллективной обработке. В СССР вся земля была национализирована, крестьяне землю получили. А к коллективной её обработке они переходить не спешили. Надел каждого крестьянина состоял из нескольких полос, разбросанных в пространстве. Это было результатом справедливого раздела земли: каждому досталось по полоске хорошей, похуже и плохой земли. Много земли занимали межи между частными хозяйствами, о земле часто возникали споры между хозяевами. О применении машин для обработки земли при таком землепользовании нечего было и думать. Ясно было, что такая деревня не могла дать достаточно товарного зерна, его едва хватало на прокорм семьи и на семена. Не могла такая деревня и выделить работников на входившие в строй промышленные предприятия и на стройки новых заводов. В деревне снова набирали силу кулаки. Как более грамотные и пристально следящие за веяниями общественной жизни, они во многих сельских местностях получили на выборах в Советы большинство мандатов и становились довольно мощной политической силой, могущей при любом остром экономическом или социальном кризисе попытаться свергнуть Советскую власть. Центр получал бесчисленное количество жалоб из деревень на засилье кулаков и на чинимый ими беспредел в симбиозе с низовыми органами государственной власти. А время не ждало. В мире снова запахло большой войной, и не было сомнений в том, что в неё непременно попытаются втянуть и СССР. Страна нуждалась во всесторонней модернизации, в особенности в индустриализации, а она без коллективизации сельского хозяйства была невозможной. И дело коллективизации села взяло в свои руки Советское государство.
  В дальнейшем изложении материалов этой главы не обойтись без ссылок на фундаментальный труд Сергея Кара-Мурзы двухтомник "Советская цивилизация". В его понимании "коллективизация - это глубокое революционное преобразование не только села и сельского хозяйства, но и всей страны... Именно в ходе этой реформы были, видимо, допущены самые принципиальные ошибки с самыми тяжёлыми последствиями за весь советский период (не считая стадии демонтажа советского строя после 1988 г.). Тот факт, что советское государство пережило эту катастрофу, говорит о его большом потенциале и запасе доверия, которое возлагал на него народ".
  И Сталин в беседе с Черчиллем признал, что коллективизация была самым трудным испытанием для Советской власти. Вот как Русская служба Би-Би-Си (видимо, со слов самого Черчилля) излагает этот эпизод:
  "Во время одной из союзнических конференций Второй мировой войны Сталин сказал Черчиллю, сунувшемуся к нему с соболезнованиями по поводу огромных людских потерь СССР: "При коллективизации мы потеряли не меньше".
  "Я так и думал, ведь вы имели дело с миллионами маленьких людей", - заметил Черчилль.
  "С десятью миллионами, - ответил Сталин. - Всё это было очень скверно и трудно, но необходимо. Основная их часть была уничтожена своими батраками".
  Кара-Мурза продолжает:
  "Поначалу образование колхозов шло успешно, крестьяне воспринимали колхоз как артель, известный вид производственной кооперации, не разрушающий крестьянский двор - основную ячейку всего уклада русской деревни. Более того, идея совместной обработки земли, производственной кооперации, существовала в общинном крестьянстве давно, задолго до коллективизации и даже до революции. Коллективизация виделась как возрождение и усиление общины".
  Разумеется, такое представление о коллективизации имело мало общего с её подлинными целями. Коллективная обработка обобществлённой земли, когда каждый крестьянин выезжал на работу со своей лошадью и своей сохой, не приводила бы к ликвидации аграрного перенаселения деревни, не высвобождала бы трудовые ресурсы для возникающей индустрии и связанных с этим гигантских строек. И в организационном отношении при этом повторялись бы описанные Энгельгардтом ситуации: шестеро работников приехали, а двое запаздывают. Шестеро ждут двоих. И опять раздавались бы голоса: "Вот если бы я работал на своём наделе..." Обобществление орудий труда и отличало колхоз от "товариществ по совместной обработке земли" и других полукооперативных объединений крестьян.
  И "вскоре, однако, оказалось, что обобществление заходит так далеко (в колхоз забирался рабочий и молочный скот, инвентарь), что основная структура крестьянского двора рушится. Возникло сопротивление, административный нажим, а потом и репрессии. 2 марта 1930 г. в "Правде" была напечатана статья Сталина "Головокружение от успехов" с критикой "перегибов". Нажим на крестьян был ослаблен, начался отток из колхозов, степень коллективизации, которая к тому моменту достигла 57% всех дворов, в апреле упала до 38, а в июне до 25%. Затем она до января 1931 г. стабилизировалась на уровне 2224%, а потом стала расти вплоть до 93% к лету 1937 г.
  Много было написано о "перегибах" в коллективизации: вопреки намеченным в центре темпам, местные парторганизации, а с ними и органы власти, стремились силой загнать крестьян в колхозы за невероятно короткий срок, развивая при этом огромную энергию и упорство. "Развёрстка" на число раскулаченных означала предельные цифры (типа "раскулачить не более 3% хозяйств") - но они во многих местах перевыполнялись. Поскольку непосредственно коллективизацией на местах занималось не менее миллиона партийных и советских работников, речь идёт о массовом явлении, которое нельзя объяснить карьеризмом отдельных чиновников. Перед нами явление, отражающее то особое состояние людей, которое и было движущей силой тоталитаризма - массовая страстная воля выполнить признанную необходимой задачу, не считаясь ни с какими жертвами. Центральные органы советского государства часто должны были сдерживать рвение местных...
  . Процесс коллективизации в 193132 гг. принял катастрофический характер (он был усугублён снижением изза недорода сборов зерна в 1932 г. до 68,4 млн. т против 83,5 в 1930 г., спадом поголовья коров и лошадей вдвое, овец втрое). Этот кризис завершился страшным голодом зимы 19321933 г. с гибелью большого числа людей (в основном на Украине). Судя по статистике рождений и смертей, на Украине от голода умерло около 640 тыс. человек. Считается, однако, что был большой недоучет смертей. Ряд зарубежных исследователей считают, что всего от голода умерло 34 млн. человек.
  В годы перестройки широко распространялось мнение, будто голод был вызван резким увеличением экспорта зерна для покупки западного промышленного оборудования. Это неверно. В 1932 г. экспорт был резко сокращен - он составил всего 1,8 млн. т против 4,8 в 1930 и 5,2 млн. т в 1931 г., а в конце 1934 г. экспорт вообще был прекращен. Не были чрезмерными и государственные заготовки - они составляли менее трети урожая...
  Несмотря на множество разумных, но запоздалых постановлений, устраняющих перегибы, положение выправилось лишь в 1935 г. Начали расти сборы зерна, поголовье скота, оплата труда колхозников. С 1 января 1935 г. в городах были отменены карточки на хлеб. В 1937 г. валовой сбор зерна составил уже 97,5 млн. т.
  На первом этапе коллективизации эффект был достигнут за счёт простой кооперации и за счёт распашки земель. Принципиально улучшить технологию за счёт машин и удобрений ещё не было возможности, перейти к травопольным севооборотам тоже - изза нехватки скота для удобрения пашни. Поэтому на первых порах был использован экстенсивный фактор. Общая посевная площадь под зерновыми возросла к 1932 г. на 7 млн. га, а в целом посевная площадь колхозов по сравнению с входившими в них дворами до коллективизации - на 40%. Этого удалось достичь за счет кооперации, более эффективного использования рабочего скота и инвентаря, соединения их с трудовыми ресурсами тех крестьян, которые в единоличных хозяйствах не имели лошадей и инвентаря... это было достигнуто даже при резком сокращении числа рабочих лошадей на первом этапе коллективизации
  Уже при простой кооперации, без машин, крестьяне на одну и ту же работу стали затрачивать на 30% меньше труда, чем раньше. А для целей индустриализации важнейшим результатом стало резкое повышение товарности колхозов - до 50% по сравнению с менее чем 20% у единоличных хозяйств. Создание МТС с тракторами и грузовиками, взявших на себя самые трудоёмкие работы по вспашке, уборке и перевозке урожая, привело к высвобождению больших трудовых ресурсов. К 1940 г. мощность тракторного парка выросла в десятки раз и достигла 13,9 млн. л.с. (то есть почти сравнялась с суммарной мощностью тяглового скота, которая оценивалась в 15,8 млн. л.с.). На закупки тракторов и комбайнов за рубежом была израсходована примерно половина доходов от экспорта зерна".
  Вот тут мы и подходим к коренной причине неудач первого этапа кампании по переводу крестьянства на рельсы коллективного хозяйствования:
  "Те частные причины, которые обычно называют (слишком высокие темпы коллективизации, низкая квалификация проводивших её работников, разгоревшиеся на селе страсти и конфликты, злодейский умысел Сталина) недостаточны, чтобы объяснить катастрофу такого масштаба.
  Между тем причина провала была фундаментальной: несоответствие социальноинженерного проекта социальнокультурным характеристикам человека. Тот тип колхоза, в который пытались втиснуть крестьян, был несовместим с его представлениями о хорошей и даже приемлемой жизни. Не имея возможности и желания сопротивляться активно, основная масса крестьян ответила пассивным сопротивлением: уходом из села, сокращением пахоты, убоем скота. В ряде мест были и вооруженные восстания (с января до середины марта 1930 г. на территории СССР без Украины было зарегистрировано 1678 восстаний), росло число убийств в конфликтах между сторонниками и противниками колхозов".
  Так откуда и как в Комиссии Политбюро по вопросам коллективизации, а потом в Наркомземе СССР появилась модель колхоза, положенная в основу государственной политики, не отвечавшая чаяниям крестьян?
  "Опыт разных типов сельскохозяйственных кооперативов, которые возникали во многих странах начиная с конца XIX века, в 20е годы был обобщен в нескольких крупных трудах... Самым удачным проектом (некоторые авторы называют его "гениальным") оказался киббуц - модель кооператива, разработанная в начале века во Всемирной сионистской организации...
  Проект был разработан для колонистовгорожан и вполне соответствовал их культурным стереотипам. Они и не собирались ни создавать крестьянское подворье, ни заводить скота. Обобществление в киббуцах было доведено до высшей степени, никакой собственности не допускалось, даже обедать дома членам кооператива было запрещено, а только в общественной столовой. Дома можно было позавтракать, попить чаю и пр. Равнение на такой образ жизни требовало и у нас обобществления всего, вплоть до последней курицы. Исправление этих ошибок потребовало огромных усилий".
  И насколько, думается, легче было бы нам решить эту историческую задачу, если бы на вооружении ученых, практиков и политиков, руководителей страны оказались тогда идеи и хозяйственный опыт Александра Николаевича Энгельгардта.
  "Строительство киббуцев сильно расширилось после Первой мировой войны. Они показали себя как очень эффективный производственный уклад (и остаются таковым вплоть до нынешнего времени). Видимо, и руководство Наркомзема, и Аграрного института было под большим впечатлением от экономических показателей этого типа кооперативов и без особых сомнений использовало готовую модель. Вопрос о ее соответствии культурным особенностям русской деревни и не вставал. После того, что мы наблюдали в ходе экономической реформы в России в 90е годы, эта самонадеянность А.Я.Яковлева и Л.Н.Крицмана не удивляет".
  Вот и нашли главных виновников великой драмы советского народа. Настоящая фамилия первого наркома земледелия СССР Якова Аркадьевича.Яковлева - Эпштейн, он был еврей. Член партии с 1913 года, прошёл через школу подпольной работы, занимал видные должности в партийном и государственном аппарате, член ЦК ВКП(б) и. редактор газеты "Беднота, затем "Крестьянской газеты. 8.12.1929 И.В. Сталин создал Наркомат земледелия СССР - ранее такие наркоматы были республиканскими. Новый наркомат, во главе с Яковлевым, должен был выполнить важнейшую задачу - уничтожить носителя "буржуазной идеологии" на селе и создать социалистическую деревню. Как сказано в одной из биографий, "с июля 1930 член ЦК ВКП(б). Яковлеву, как верному стороннику И.В. Сталина, а также беспринципному и исполнительному карьеристу, было поручено проведение коллективизации в СССР. Главный организатор разгрома советской деревни, повлекшего гибель миллионов людей, а также вызвавшего небывалый в России голод 1932-1933, во время которого погибло от 4 до 5 миллионов человек. Наиболее одиозная личность среди сталинского руководства. С 1934 зав. сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б). С 1936 1-й зам. пред. Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б). С 27 июля по 8 авг. 1937 исполнял обязанности 1-го секретаря ЦК КП(б) Белоруссии, произвёл там ряд арестов "национал-фашистов". 12.10.1937 арестован. Приговорен к смертной казни. Посмертно реабилитирован при Хрущёве и восстановлен в партии.
  Правая рука Яковлева Лев Натанович Крицман, окончивший химический факультет Цюрихского университета, был в СССР видным деятелем. Доктор экономических наук, редактор журнала "На аграрном фронте", директор Института сельскохозяйственной экономики в 1925-1930 годы, как раз когда решался вопрос о задачах и методах коллективизации, заместитель председателя Госплана СССР и занимавший (как тогда было принято "из-за острой нехватки кадров") ещё кучу руководящих должностей. Репрессирован в 1937 году, год смерти 1938.
  Естественно, Яковлеву и Крицману был известен опыт организации еврейских поселений в Палестине, а с жизнью русского крестьянства они вряд ли были знакомы.
  Но зря Кара-Мурза делает этих партийных функционеров главными виновниками великой народной трагедии. Главную вину должны были взять на себя руководители СССР того периода.
  Почему Сталин поручил преобразование российской деревни Яковлеву, которого он знал, как беспринципного карьериста? Ответ тут один: его заставила так поступить необходимость.
  Тут я должен сказать несколько слов об одном законе кадровой политики, о котором большинство наших граждан и не подозревает. Я сам узнал о нём случайно.
  Работал я в одном престижном академическом институте, занимал должность руководителя сектора - это средний уровень начальства, хотя именно в секторах и делается научная продукция, которая на более высоких уровнях шлифуется, подгоняется под известные лишь "верхам" политические установки, после чего представляется руководству страны.
  Работал в этом институте один заслуженный генерал, награждённый многими высокими орденами, но не имевший звания и Золотой звезды Героя. И вот подошёл его юбилей. Руководство института собралось на совещание, чтобы решить, как отметить это событие. В первую очередь надо было определиться с тем, к какой правительственной награде юбиляра представить.
  Естественно, первым прозвучало предложение: раз у генерала есть все высшие ордена страны, но нет у него звания Героя, то к этому званию его и представить. Но директор института, после нескольких секунд раздумья, произнёс загадочную фразу (кажется, это называется "оговоркой по Фрейду"):
  ― Нет, Михельсон на Героя не потянет...
  Большинство участников совещания с этим согласилось, но некоторые, вошедшие в круг руководителей недавно, удивились: причём здесь штатский Михельсон, когда речь идёт о генерале совсем с другой фамилией?
  Кому-то из недоумевавших старый авторитет на досуге разъяснил:
  Если во властвующей верхушке стоят две группировки, и соотношение их сил находится в динамическом равновесии, то каждая из них зорко следит за тем, чтобы конкурент не усилился. Поэтому, если кто-то из одной группировки получил повышение по службе или удостоен высокой государственной награды, то другая группировка тут же выдвигает кандидата на аналогичное отличие, чтобы равновесие сил во власти не было нарушено.
  Сталин сам незадолго до "года великого перелома" едва не лишился власти. После смерти Ленина единственным претендентом на теоретическое наследие покойного вождя посчитал себя "любимец партии" (по ленинской характеристике) Бухарин, который так и назвал свой доклад "Политическое завещание Ленина". По вопросу об отношении к кулаку и к коллективизации в Политбюро ЦК ВКП(б) и схлестнулись группировки Сталина и Бухарина. Сталин, выражая настроение большинства членов партии, стоял за решительную борьбу с кулачеством. Бухарин, при поддержке членов Политбюро Рыкова (председателя Совнаркома СССР) и Томского (главы профсоюзов, а тогда это была мощная сила,) считали правильной политику "врастания кулака в социализм". Решающее голосование в Политбюро принесло победу Бухарину. Это давало ему основание принять решение: вывести Сталина из Политбюро и снять с поста Генерального секретаря ЦК, а затем созвать Пленум ЦК, который утвердил бы этот акт. Время было суровое, борьба шла по сформулированному ещё Лениным принципу "кто - кого", так что Сталин мог бы лишиться не только поста, но и жизни. Но Бухарин, зная, что Сталин успел расставить своих людей в аппарате ЦК и на периферии, побоялся приять решительные меры, то ли попросту струсил, то ли трезво оценил соотношение сил, и пошёл на попятную. Динамическое равновесие в Политбюро было на короткое время восстановлено, но Бухарин и его коллеги подписали себе смертный приговор с отсрочкой приведения его в исполнение на несколько лет. А пока Сталин в проведении кадровой политики не был полностью свободен. Вот почему и Яковлев, и Крицман пока в течение нескольких лет продолжали своё восхождение по карьерной лестнице.
  Это разъяснение тайн кадровой политики не снимает вины со Сталина и его сторонников в ЦК партии. Оказалось, что им свойственны были в значительной мере те же пороки в управлении страной, в которых ещё Энгельгардт обвинял царских чиновников. Это кабинетный стиль управления, решение судеб русского крестьянства, не спросив самих крестьян.
  Сталин до революции был в подполье и устраивал забастовки, вёл пропаганду среди рабочих, а с жизнью крестьян соприкасался в основном во время ссылки, и они произвели на него неприятное впечатление. С первого дня Октябрьской революции он вошёл в состав правительства Советской России в качестве наркома по делам национальностей, но и этой работой ему не давали заняться основательно, потому что посылали с одного фронта Гражданской войны на другой. С окончанием войны его избрали Генеральным секретарём ЦК большевистской партии, ему нужно было противостоять попыткам реставрации капитализма, к чему вела политика большинства членов Политбюро. Так что и тут возможности более основательного знакомства с крестьянством у него не было. Недолюбливал крестьян и великий пролетарский писатель Максим Горький, к мнению которого вождь внимательно прислушивался. По воспоминаниям В.М.Молотова, сам И.В.Сталин, посетив вместе с ним несколько возникших ещё ранее колхозов, был воодушевлён увиденным. Но в тех "старых" колхозах не обобществлялся домашний скот, а каждой семье был оставлен большой приусадебный участок. Видимо, с таких впечатлений Сталина и начался поворот от колхоза - пародии на киббуц к колхозу - сельскохозяйственной артели.
  Конечно, в процессе коллективизации большевики наломали много дров, в чём их обвиняют либеральные критики. И, разумеется, было бы желательно проведение такой перестройки деревни без ошибок, руками образованных людей, предпочтительно в белых перчатках. Но где было взять этих образованных и гуманных деятелей числом миллион в стране, которая ещё только завершала ликбез, то есть ликвидацию неграмотности в самом простом понимании этого слова - научить десятки миллионов ещё совсем неграмотных людей хотя бы читать и писать?
  Ценой громадных ошибок, повлекших за собой неимоверные жертвы, колхозный строй в СССР укрепился и доказал свою надёжность и спасительную роль в годы Великой Отечественной войны.
  Наверное, с моей стороны было бы непростительной дерзостью заявить, что становление колхозов прошло на моих глазах, хотя в буквальном смысле слова дело обстояло действительно так. Мне шёл третий год, когда бабушка взяла меня с собой (иначе меня не с кем было оставить) на учредительное собрание колхоза в нашей тульской деревне. Конечно, я ничего не понимал из того, о чём там говорилось, но картину собрания запомнил на всю жизнь и мог бы её описать хоть сейчас.
  Следующей весной к нам на постой (поскольку в нашей избе-пятистенке проживали только бабушка с младшей дочерью и мной) определили двух трактористов из МТС. Один, молодой, был весёлый и любил поговорить и позубоскалить. Другой, пожилой, по вечерам усаживался у керосиновой лампы и читал. Прошёл ещё год, и нашим постояльцем стал агроном.
  Когда мне исполнилось пять лет, бабушка продала наш дом, и мы все втроём переехали в Москву, где муж бабушки (мой дед) и мои родители работали на фабрике "Трёхгорная мануфактура". Но наши связи с деревней на этом не прервались.
  Тогда в Москве оказалось множество переселенцев из деревни, которым трудно было приспособиться к городской среде, и потому в течение почти всего довоенного периода оставались крепкими родственные и даже соседские связи. Собирались то у нас, то у других родственников (обычно в день получки) родные и земляки. Сначала выпивали и закусывали, чем Бог послал, потом обсуждали новости из деревни. Если кто-то из гостей приходил с гитарой или с гармошкой, то стол сдвигался в угол, освобождался пятачок, и два-три любителя плясать исполняли "цыганочку", русского или что-нибудь новое, уже заимствованное у горожан.
  Жители деревни, приезжавшие в Москву, в основном за покупками, рассказывали местные новости. В первый год это были преимущественно рассказы об ужасах раскулачивания, но, кажется, больше слухи о происходившем по соседству, саму нашу деревню судьба хранила от таких невзгод. Но вершиной всего стал приход к нам в гости девушки из нашей деревни, последовательницы знаменитой трактористки Паши Ангелиной. Наша землячка оказалась в Москве как делегатка съезда колхозников-ударников, слушала речи других участников и выступила сама, а затем присутствовала на банкете в Кремле, причём сидела за столом недалеко от стола, где пребывали руководители партии и правительства. Тут уж было не до деревенских новостей: гостья ещё мысленно оставалась в том мире сказок, в каком она оказалась, рассказывала о том, какую культурную программу и какой набор развлечений приготовили делегатам, какими памятными подарками их одарили. И я мог руками потрогать орден Ленина, сиявший на лацкане её костюмчика. Я как-то написал об этой встрече и получил отклик от человека, который знал о дальнейшей судьбе нашей землячки-трактористки, но, вечно занятый, на это письмо не ответил, и переписка (если её можно так назвать) прервалась.
  В войну мы не имели никаких известий о нашей деревне. В 80-е годы, когда я стал довольно известным публицистом и много ездил по стране, мне передали приглашение от Тульского областного отделения общества "Знание" и клуба книголюбов посетить область, откуда я родом. Приглашений было много, и в Тулу я так и не собрался, хотя в деревне у нас оставались дальние родственники, которых я никогда н видел. А потом дошли до меня слухи, что моя родная деревня попала в число "неперспективных" и скоро прекратила своё существование. Но от родных потом я слышал, что колхозы хорошо себя чувствовали, пока были маленькими, то есть каждая деревня образовала свой колхоз. Когда же началась кампания по укрупнению колхозов, и в иной колхоз включали до 10 - 15 деревень, разбросанных на большом пространстве, на селе стали происходить сложные процессы. Чиновникам было удобнее управлять меньшим количеством укрупнённых хозяйств, но наиболее интенсивно стали развиваться центральные усадьбы, там строились и новые школы, и поликлиники, а отдалённые деревни приходили в упадок. Правление колхоза отрывалось от таких деревенек, народ оттуда переезжал ближе к центральной усадьбе, соответственно забрасывались прилегавшие к ним поля, сенокосы, мелкие фермы, начиналось запустение сельской России.
  Опыт коллективизации позволил также лучше понять, "в чем же суть советской системы?
  Сталин буквально определил советское хозяйство в категориях Аристотеля. А именно, его цель - удовлетворение потребностей . В понятиях Аристотеля это есть "натуральное хозяйство" - экономия, что означает "ведение дома" (экоса). Другой тип - хрематистика (рыночная экономика). Она нацелена на получение дохода, накопление как высшую цель деятельности. В царской России хрематистика не смогла занять господствующего положения, а в СССР она была подавлена или ушла в "теневую экономику". Господствовали нетоварные отношения, хотя сохранялась внешняя форма товарообмена и денег.
  Различия между хозяйством традиционного общества и рыночной экономикой фундаментальны. Различна их антропология - представления о человеке, его теле и естественных правах. Для рыночной экономики нужен субъект - homo economicus , - который возник с превращением общинного человека аграрной цивилизации в свободного индивида ("атом") с картезианским разделением "духтело". Ни в России, ни в СССР этого превращения не произошло, поэтому и не возникло антропологической основы для восприятия частной собственности как естественного права.
  На исходное представление о теле как первичной частной собственности надстраиваются и все представления о земле, деньгах, труде, конкуренции, обязанностях государства - все категории, в которых мыслится хозяйство. Содержание всех этих понятий настолько различалось в СССР и на Западе, что нередко даже специалисты просто не понимали друг друга, хотя формально говорили об одном и том же. Сегодня в России совещания хозяйственников - это театр абсурда. После ритуальных рыночных заклинаний начинается обычный "партийнохозяйственный актив", где в рыночную терминологию втиснуто мышление натурального хозяйства. Благодаря этому мышлению хозяйственников мы ещё и живы".
  Но книга Энгельгардта, верой и правдой служившая для большого слоя русской интеллигенции излюбленным чтением, была забыта. Возможно, тут сыграло свою роль отношение Ленина к Энгельгардту. Ленин книгу Энгельгардта знал, использовал её данные в своих работах, но над самим автором вроде бы иронизировал: дескать, вот, славянофил, сторонник общины, а в своём хозяйстве использует наёмный труд батраков, как и настоящий западный капиталист, фермер. Но Ленин не увидел, что у Энгельгардта батраки работали как общинники или артельщики. Может быть, это был один из самых удачных примеров синтеза идей славянофилов и западников.
  Ну, а уж о том, в какую разруху впало российское село, всё крестьянство, когда реформаторы порушили колхозы и ввели частную собственность на землю, и говорить нечего. Всё, что предсказывал Энгельгардт, - разорение, нищета, захват земли разным кулачеством-жульём, неслыханное социальное расслоение и пр. И всё это относилось не только к селу - в Средневековье отброшена вся Россия!
  
  Глава 30. ПРЕДТЕЧА СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ
  По страницам книги писем А. Н. Энгельгардта "Из деревни" щедро рассыпаны его наблюдения и размышления о том, какова российская жизнь рубежа 70 - 80-х годов позапрошлого века и как она должна бы быть устроена при разумном и справедливом строе. И когда прочитаешь книгу до конца, невольно приходишь к мысли; да ведь этот помещик и публицист еще тогда, более 130 лет назад, мечтал об установлении в России власти Советов!
  К тому времени самодержавный строй в России уже давно превратился в самодержавно-бюрократический. Дворянство номинально оставалось первым сословием в государстве, однако оно на деле перестало быть таковым. После восстания декабристов 1825 года, в котором ведущую роль сыграли представители самых славных дворянских родов, царь Николай I осознал, что родовитое дворянство уже перестало быть главной опорой трона, и стал всё больше опираться на чиновничий аппарат, который пополнялся выходцами из всех сословий. Но основой его стали немцы, как прибалтийские, так и "импортированные" с Запада. Немцы составляли непропорционально высокую долю и при дворе, и в высшем слое чинов военного ведомства, и в верхах штатского чиновничества. Через полвека и дворянство уже почувствовало себя, как отмечалось выше, зажатым в тисках административно-командной системы. Энгельгардт показывает это на примере процедуры мобилизации воинов и поставок лошадей для армии в начале русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов:
  "Правила о конской повинности составлены хорошо. видно, что составляющие их имели в виду, по возможности, облегчить исполнение воинской повинности. Цены на лошадей назначены настоящие... Но исполнители, ближайшие начальники, старшины, старосты ни о чём этом не думают, знают только одно: "гони, приказано"... Безграмотный старшина, не знающий никаких законов, не имеющий никакого понятия о законности, почти всегда пьяный, знает только одно - приказание начальства, и от мужика требует только безусловного исполнения его, старшины, приказаний... я думаю, что ни в какой стране мобилизация не могла бы быть произведена так быстро, так отчётливо, как у нас. Все было подготовлено заблаговременно. Старшинам всё было объяснено наперед, объяснено "акретно", обстоятельно, по-русски, с крепким словцом, чуть ли даже не были старшинам наперёд показаны будущие "медали". В свою очередь старшины нашколили старост, десятских, всё им "акретно" объяснили: придёт приказ, "бери, гони, чтоб круто, а не то...". А у старшины-то кулак здоровый... Пришёл приказ, гонцы летели по деревням, подводчики моментально запрягали лошадей, скакали, как на пожар, хватали бессрочных и живо доставляли их в город к назначенному сроку. Никто не спрашивал: почему, зачем?.. Вытребуют всех, а потом одних оставят, других отпустят. Иных раза по три требовали и затем вовсе оставили..."
  Ну, а уж насчет других дурацких распоряжений начальства в книге примеров бесчисленное множество.
  Много надежд возлагало дворянство на реформы царя-освободителя, в особенности на земство, органы местного самоуправления. И вот Энгельгардт присутствует на губернском съезде мировых судей (частично повторю ранее сказанное):
  "Удивительно это хорошая вещь - новое судопроизводство. Главное дело, хорошо, что скоро. Год, два человек сидит, пока идёт следствие и составляется обвинительный акт, а потом вдруг суд, и в один день всё кончено. Обвинили: пошел опять в тюрьму - теперь уже это будет наказание, а что прежде отсидел, то не было наказание, а только мера пресечения обвиняемому способов уклоняться от суда и следствия. Оправдали - ты свободен, живи где хочешь, если начальство позволит. Отлично".
  Прямо как в день сегодняшний. Сколько народу сидит в следственных изоляторах месяцами, порой годами... Правда, если доживёт подозреваемый до приговора (а условия там - не санаторные), то время, до того проведённое в СИЗО, засчитают в срок наказания.
  В области хозяйственной земство проявило себя как дополнительная (к царской администрации) надстройка, связавшая и крестьян, и помещиков новыми путами, о чём уже говорилось. А вот на что земство (впрочем, как и администрация) было гораздо, так это на разгон тех учреждений, которые создавались крестьянами в соответствии со своими действительными запросами, например, мужицкие школы.
  Мужик же убеждён: "оттого запрещают грамоте учиться, что боятся: как научатся, дескать, мужики грамоте, так права свои узнают, права, какие им царь даёт, - вот что!"
  Мужик, конечно, не знал, что школы, устраиваемые правительством, учат детей покорности к власти, а школы, создаваемые либеральными земцами, наставляли в духе оппозиции к этой власти, свободомыслия на западный образец, скрытого, а то и открытого атеизма. Вспомним очерки Глеба Успенского о земской и народной (где отставной солдат учит детей читать по Псалтири) школах. Так что тут, действительно, хрен был редьки не слаще.
  А вот деятельность земства в области здравоохранения:
  "...распространился слух, что у нас будет холера. Пришёл от начальства приказ, чтобы в каждой деревне выбрали избу... чтобы помещать в неё холерных больных..., но холеры, к счастию, не было, и изба простояла целое лето пустая... работа шла сильная, харчи плохие, - многие переболели животами, но никто не умер. Приходили ко мне: тому дам стакан пуншу, тому касторового масла, тому истёртого в порошок и смешанного с мелким сахаром чаю - помогало".
  Вернусь к центральному рассуждению Энгельгардта, которое я уже приводил выше, но не делал там из него вывода об оптимальной системе власти в России:
  "Насчет лечения, в случае болезни, в деревне очень плохо не только крестьянину, но и небогатому помещику. Доктор есть в городе, за 30 вёрст. Заболели вы - извольте посылать в город. Нужно послать в город на тройке или, по крайней мере, на паре, в приличном экипаже, с кучером. Привезли доктора, за визит ему нужно дать 15 рублей и уже мало - 10 рублей. Нужно отвезти доктора в город и привезти лекарство. Сосчитайте всё - сколько это составит, а главное, нужно иметь экипаж, лошадей, кучера. Но ведь в случае серьёзной болезни одного визита мало.
  Очевидно, что доктор теперь доступен только богатым помещикам, которые живут по старопомещичьи, имеют экипажи, кучеров и пр... или для лиц... которые, живя в деревне, занимают какие-нибудь должности с жалованьем. Небогатые помещики... арендаторы мелких имений, приказчики, управляющие отдельными хуторами, попы, содержатели постоялых дворов и тому подобные зажиточные по сравнению с крестьянами люди не могут посылать в город за доктором; эти большею частью пользуются хорошими, то есть имеющими в околотке известность, фельдшерами... Однако и такие фельдшера для массы наших бедных крестьян тоже недоступны, потому что и фельдшеру надо дать за визит три рубля с его лекарством, а то и пять рублей. К таким фельдшерам прибегают только очень зажиточные крестьяне. Затем следуют фельдшера второго разряда, лечащие самоучкой, самыми простыми средствами, - деды, бабы и все, кто маракует хотя немного... Заболеет мужик - ходит, перемогается, пока есть сила. Свалился - лежит... Иные вылеживаются, выздоравливают. Другие умирают...
  Самое худое, что, поправившись, отлежавшись, опять заболевают, и во второй раз редко уже встают, потому что, не успев хорошенько поправиться, начинают работать, простуживаются (замечу, между прочим, что у крестьян отхожих мест нет и самый трудный больной для отправления нужды выходит, выползает или его выносят на двор, какова бы ни была погода) и, главное, не получают хорошей пищи, да что говорить хорошей, не получают мало-мальски сносной пищи".
  Здравоохранение, просвещение, отношения между сословиями и пр. - всё разбирает Энгельгардт, вроде бы и не влезая в политику, а вдумчивый читатель не мог не почувствовать, что в письмах "Из деревни" подписывается обвинительный приговор не только помещичьему землевладению, но и всему государственному строю царской России. Вот, вроде бы, совсем бытовой пример.
  Крестьянину нужны были деньги, чтобы платить налоги, деньги же он мог получить, только продав часть урожая... Известно, что цены на продукты крестьянского труда падали в то время, когда масса этих продуктов выбрасывалась на рынок, то есть сразу после уборки урожая, и поднимались до наивысшего уровня, когда продуктов не хватало, иначе говоря, ближе к уборке нового урожая. Следовательно, крестьянину было бы выгоднее всего продавать свою продукцию как можно позже. Но власть установила срок уплаты налогов как раз тогда, когда цена на товар крестьянского хозяйства была самой низкой. Целая армия государственных чиновников и вся свора скупщиков набрасывались на крестьянина в это время, помогая помещикам и кулакам загнать его в кабалу. И год от года эти сроки уплаты налогов всё более ужесточались.
  "Попробовав нови, народ повеселел... Но недолго ликовали крестьяне. К Покрову стали требовать недоимки, разные повинности... да так налегли, как никогда... Чтобы расплатиться теперь с повинностями, нужно тотчас же продать скот, коноплю, а цен нет...
   Плохо! И урожай, а всё-таки поправиться бедняку вряд ли... Неурожай - плохо. Урожай - тоже плохо..." (Всё совершенно так же, как в современной РФ, об этом у меня написана отдельная работа.)
  Можно ли яснее этого сказать, что положение подавляющего большинства крестьян стало просто безнадёжным? Но, как было показано выше, Энгельгардт идёт дальше и показывает, что корыстный интерес господствующего класса подрывает производительные силы страны, мешает её движению вперед:
  "Мы бедны, всё у нас идет ни так, ни сяк, денег нет, а между тем поезжайте, посмотрите, какие пространства лежат необработанными, заросшими лозняком и всякой дрянью... эти не бывшие ещё в культуре земли содержат в себе массы питательного материала и при самой поверхностной, грубой обработке могут дать огромные богатства. Но кто же, кроме мужика, может извлечь эти богатства?"
  А весь строй государственной жизни именно мужику-то и не давал возможности развернуться во всю силу.
  И вот, раздумывая над тем, как же избавиться от всех этих напастей - и от недоступности лечения, и от беспредела государственных чиновников, и от некомпетентного управления со стороны либерального земства, Энгельгардт приходит к выводу о необходимости совершенно иного строя всей жизни страны, но начинает, как обычно, с частного примера:
  "Часто, очень часто вовремя поданная помощь (медика) могла бы принести огромную пользу. Но необходимо, чтобы доктор жил близко (нужно, чтобы в каждой волости был доктор или, если хотите, фельдшер, но фельдшер образованный, гуманный), сам давал лекарства, ездил к больным в том экипаже, который пришлют, то есть в простой телеге, чтобы он брал небольшую плату за визит вместе с лекарством, не требовал денег тотчас, а ожидал оплаты до осени, как, например, делают хорошие попы, в крайних случаях лечил даром, не отказывался от уплаты за лечение деревенскими продуктами, приносимыми по силе возможности (даром лечить он должен только в редких случаях, а то никакого толку не выйдет, потому что в большинстве случаев мужик не поймёт, чтобы можно было давать лекарства даром), чтобы он не был казённый доктор и не ездил вскрывать трупы и вообще не участвовал при следствиях (для этого есть уездные доктора); хорошо было бы, если б доктор имел своё хозяйство, так, чтобы мужик мог отработать за лечение. Понятно, что всё-таки доктору волость должна была бы давать жалованье и средства для покупки лекарств и содержания больницы. Я уверен, что, хорошо взявшись за это, можно было бы устроить дело, но для этого необходимо, чтобы все лица, живущие в одной волости, - помещики, попы, мещане, арендаторы, крестьяне, - словом, все, живущие на известном пространстве земли, составляли одно целое, были связаны общим интересом, лечились бы одним и тем же доктором, судились одним судьёй, имели общую кассу для своих местных потребностей, выставляли в земство общего представителя (или представителей) волости и пр. и пр. Пока этого нет - и медицинской помощи в деревнях не будет, потому что земство в теперешнем его виде ничего настоящего по этой части не сделает - я в этом уверен. Я не могу себе представить, чтобы живущий в городе представитель управы или член... у которого есть под рукой доктор и аптека, мог живо принимать к сердцу положение, не говорю мужика, умирающего на печке, хотя бы меня, лежащего без помощи, потому что я, не имея приличного экипажа (я, например, кроме телеги и беговых дрожек, другого экипажа не имею), лошадей и кучера для посылки за доктором, не имея средств платить 15 рублей за визит, да, кроме того, и физически не будучи в состоянии за разливом рек добыть доктора, живущего за 30 вёрст, вынужден, заболев, лежать и ждать, авось пройдет, или обратиться к фельдшеру, живущему в соседстве, или к моей "старухе". Я не могу себе представить, чтобы живущий в городе земский деятель мог живо принимать к сердцу положение мужика, которому нечего есть, и принимать меры к обеспечению продовольствием, да и когда ещё он узнает о том, что мужику есть нечего, да и много ли таких, которые понимают быт мужика... Я не могу себе представить, чтобы земские деятели, не связанные с нами, так сказать, органически, могли живо чувствовать и принимать к сердцу наши, если можно так выразиться, территориальные волостные интересы. Другое дело, если бы они были представители волостей, то есть единиц, состоящих из людей разных сословий, живущих на одном пространстве земли и потому необходимо связанных общим интересом. Конечно, я сам выбираю гласного от землевладельцев; но зачем я его выбираю - я и сам не знаю. Если бы меня выбрали в гласные, то я и сам не знал бы, зачем меня выбрали и что я буду делать. Наконец, гласный от землевладельцев, гласный от крестьян, никакой инструкции от избирателей не получает, никакого отчёта им не отдаёт: говори там, батюшка, что хочешь; спасибо, что идёшь в гласные. Мне кажется, что совсем бы другое было, если б гласный был представитель волости. Начал бы наш гласный толковать о необходимости исправлять дороги, например, - мы бы ему сейчас и сказали: что ты, любезный, толкуешь! у нас в волости всего один барин есть, у которого остались коляски и держатся кучера и которому, следовательно, нужны хорошие дороги, а мы все, и мужики, и мелкопоместные, и бывшие средней руки помещики, и попы, ездим теперь одиночками в телегах - для нас дороги хороши. Начал бы он... да он и не говорил бы того, о чем ему его избирателями не поручено. Если бы земские люди были действительно люди, излюбленные земскими обывателями, если б это действительно были представители лиц, живущих на известных пространствах, если бы это были лица, которые бы знали, для чего их избирают, если и избиратели знали, зачем избирают, - тогда другое дело. При теперешнем же устройстве, когда лица разных сословии, живущие в одной волости, ничего общего между собою не имеют, подчинены разным начальствам, разным судам, - ничего путного быть не может. Волостной плох, жмёт крестьян, деспотствует над ними - мне что за дело? Да если бы я по человечеству и принял сторону крестьян, что же я могу сделать? Ещё сам поплачусь - произведут меня в возмутители крестьян и отправят куда Макар телят не гонял, а крестьян перепорют. Разумеется, в таких случаях, когда идет война между крестьянами и волостным, каждый, и зная, что крестьяне правы, отходит в сторону, да и крестьянам посоветует не горячиться. Мировой посредник плох до крестьян, а мне что? Волостной суд пьянствует и пр. и пр., а мне что? да и что я сделаю? Поп прижимист... но мы не можем переменить попа и т. д. А вот если бы: волость - единица, волостной старшина, выборный, административное начальство в волости, которому в определённом законом отношении подчинены все живущие в волости, и крестьяне, и помещики, и попы, и пр. Свой волостной судья, в волости живущий. Свои выборные попы волостные. Своя внутренняя волостная полиция. Свой волостной совет. Тогда бы скорее мог бы явиться свой волостной доктор, своя волостная школа, своя волостная ссудная касса". (Выделено мной. - М. А.)
  Думается, никто в тогдашней подцензурной печати не смог бы так ясно сказать об антинародной сущности государства, о пороках как казённой командно-административной системы, так и новоявленного земства, которое блюло преимущественно сословный дворянский, а не общенародный интерес. И, критикуя как госаппарат, так и земство, Энгельгардт ближе всех подходит к тому представлению о наилучшей власти, какое было выработано народом и нашло свое выражение в первые годы революции в Советах. Все говорят, что первый Совет родился в Иваново-Вознесенске во время знаменитой забастовки, а, похоже, теоретические основы его возникли гораздо раньше (если не уходить в глубь веков). Энгельгардт мечтал о том, чтобы органом местного самоуправления стал волостной Совет, в депутаты которого избирались бы люди, болеющие за общие интересы, чтобы эти посланцы всех слоёв народа получали наказы от своих избирателей и отчитывались о проделанной работе... Словом, нам, кто постарше, русским советским людям, всё это, кажется, хорошо знакомо...
  Одно из величайших достижений общественной мысли России XX века - идея о том, что народ - творец истории. Это означает конец принципа монархизма, когда "Государь Император милостиво повелеть соизволил..." Теперь, какой бы диктатор ни стоял во главе страны, он вынужден будет облекать свои распоряжения в форму народного волеизъявления. Трудно сказать, каким будет общественный и государственный строй России после выхода её из нынешней смуты, но скорее всего во главе страны будет стоять Вождь, опирающийся на аппарат или номенклатуру партии власти, построенной иерархически, но при нём непременно возникнут органы народного представительства в той или иной форме Советов, причем снизу доверху. И тогда мы в полной мере оценим прозорливость Энгельгардта, уловившего и первым выразившего это наше народное представление о разумной и справедливой власти.
  
  Глава 31. ВЛАСТЬ СОВЕТОВ ИЛИ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ?
  Энгельгардт, как мы знаем, не дожил до того времени, когда его гениальные предвидения осуществлялись, хотя подчас в неожиданной форме. Вот и его идея о власти Советов воплощалась на практике в двух взаимоисключающих формах. Тут есть смысл снова обратиться к книге "Советская цивилизация" но уже не столько к самому автору, Сергею Кара-Мурзе, сколько к писателю Михаилу Пришвину, которого тот щедро цитирует.
  Но почему Кара-Мурза подкрепляет свои рассуждения наблюдениями М.М.Пришвина? Потому что тот "был умный человек и либерал, преданный идеалам Февраля. В своём неприятии грядущей советской революции он доходил до прозрений. Он оставил нам скрупулезное, день за днем, описание тех событий в своих дневниках. Пришвин был чуть ли не единственный писатель, который провёл годы революции в деревне, в сердце России, на своём хуторе в Елецком уезде Орловской губернии. И не за письменным столом - сам пахал свои 16 десятин (ему даже запретили иметь работника, видимо, его, помещика, лишили "лишней" земли, оставив ему обычный крестьянский надел). Кроме того, он действительно был в гуще всех событий, как делегат Временного комитета Государственной Думы по Орловской губернии, ежедневно заседал в своём сельском комитете, объезжал уезды и волости. Временами бывал в Петербурге - в министерствах, Думе и Совете".
  Февральская революция не сняла противоречий в деревне. Не к гражданскому обществу свободных индивидов стремились люди после краха сословной монархии, а к христианской коммуне (обществусемье). Не случайно М.М.Энгельгардт называла большевиков" коммунарами". При этом поначалу люди простодушно лезли к "буржуазам" в друзья, как бы предлагая "забыть старое". В целом это, видимо, не было понято. Пришвин негодует, пишет 3 июня:
  "Обнаглели бабы: сначала дрова разобрали в лесу, потом к саду подвинулись, забрались на двор за дровами и вот уже в доме стали показываться: разрешите на вашем огороде рассаду посеять, разрешите под вашу курицу яички подложить".
  То же самое он видит в городе:
  "Простая женщина подошла в трамвае к важной барыне и потрогала ее вуальку на ощупь.
  - Вот как они понимают свободу! - сказала барыня".
  Удивительно, насколько подоброму, даже после тяжелой войны и разрухи, делали свои примирительные жесты люди, надеясь предотвратить драку. Вот, записывает Пришвин 16 июля:
  "К моему дому приходят опять солдаты и, ломаясь, просят меня разрешить им в моем саду поесть вишен.
  "Пожалуйста, сколько хотите!". Они срывают по одной ягодке, "нижайше" благодарят и уходят. Это, вероятно, было испытание - буржуаз я или пролетарий".
  Прижиться государственность гражданского общества здесь не могла.
  Ну, а теперь о советах, комитетах и прочих представительных учреждениях, которые тогда менялись с калейдоскопической быстротой, и о выборах в них.
  Пришвин присматривается к вождям эсэров и убеждается, что это мелкие людишки, совершенно не способные к государственному мышлению и действию. Вот как воспринимает Пришвин, приехавший из деревни на заседание Предпарламента, вождей либерального пути: "Керенский большой человек, он кажется головой выше всех, но только если забываешь и думаешь, что сидишь в театре. В действительной жизни власть не такая, она страшная. Эта же власть кроткая, как природа, приспособленная художником для театра.
  Потом выходит Чернов, как будто лукавый дьяк XVI века, плетёт хитрую речь про аграрные дела, но неожиданные выкрики слов "Категорический императив аграрного дела!" выдают его истинную эмигрантскополитическую природу русского интеллигента, и оказывается, что просто кабинетный человек в Александринском театре, плохой актёр изображал из себя дьяка, мужицкого министра, что это всё, всё неправда и слова его никогда не будут жизнью".
  Как же реально создается эта власть и как рассуждают те, кто желает ей подчиниться? Пришвин записал ход таких собраний. Вот один случай, "3 июля 1917 г. Выборы в комитет, дело важное, т.к. комитет, в отличие от совета, ведёт хозяйственные дела (и земельной собственности, и арендной платы). Кандидат - некто Мешков ("виски сжаты, лоб утюжком, глаза блуждают. Кто он такой? Да такой - вот он весь тут: ни сохи, ни бороны, ни земли"). Мешков - вор".
  Дают слово оправдаться самому Мешкову. Он сказал:
  - Товарищи, я девять лет назад был судим, а теперь я оправдал себя политикой. По новому закону всё прощается!
  - Верно! - сказали в толпе.
  И ктото сказал спокойно:
  - Ежели нам не избирать Мешкова, то кого нам избирать. Мешков человек весь тут: и штаны его, и рубашка, и стоптанные сапоги - всё тут! Одно слово, человекоратор, и нет у него ни лошади, ни коровы, ни сохи, ни бороны, и живёт он из милости у дяди на загуменье, а жена побирается. Не выбирайте высокого, у высокого много скота, земля, хозяйство, он - буржуаз. Выбирайте маленького. А Мешков у нас - самый маленький.
  - Благодарю вас, товарищи, - ответил Мешков, - теперь я посвящу вас, что есть избирательная урна. Это есть секретный вопрос и совпадает с какойнибудь тайной, эту самую тайну нужно вам нести очень тщательно и очень вежливо и даже под строгим караулом!"
  И призвал к выборам:
  "- Выбирайте, однако, только социалистовреволюционеров, а которого если выберете из партии народной свободы, из буржуазов, то мы всё равно всё смешаем и всё сметём!".
  Вот это и есть - гибрид демократии и "тёплого (то есть, не холодного и не горячего, по Апокалипсису) общества". В результате, как пишет Пришвин после февраля всего за полгода "власть была изнасилована" ("за властью теперь просто охотятся и берут её голыми руками"). И охотиться за властью, насиловать её могут именно люди никчёмные:
  "Как в дележе земли участвуют главным образом те, у кого её нет, и многие из тех, кто даже забыл, как нужно её обрабатывать, так и в дележе власти участвуют в большинстве случаев люди голые, неспособные к творческой работе, забывшие, что... власть государственная есть несчастие человека прежде всего".
  Здесь Пришвин уже касается "идеальной" установки, быть может, мало где встречающейся помимо русской культуры. Бремя власти есть несчастье для человека! Это замечание Пришвина важно еще и потому, что оно прекрасно показывает, насколько даже просвещённые либералы русские ещё не доросли до либерализма. Ведь Пришвин буквально повторяет мысль славянофилов. По словам И.С.Аксакова, царь брал на свою душу грех власти и избавлял от него русский народ. Напротив, в глазах либерала власть совершенно десакрализована, очищена от святости и греха. Государь - служащий гражданского общества ("ночной сторож"). Он выполняет свою службу лучше или хуже, но никакого отношения к спасению или гибели души это не имеет.
  В свете таких представлений народа о власти понятно, почему Путин не хочет быть пожизненным президентом, почему он вообще никогда не стремился стать политиком. Дело не только в том, что человек, наделённый высшей властью, не может "сходить налево" или "попить пивка" в первой же попавшейся на пути пивной. Речь идёт о спасении души, что особенно важно для православного человека. Но бывают такие ситуации, что уклонение от власти, пренебрежение судьбами страны оказывается грехом, несоизмеримо большим.
  Либеральный взгляд на государство в России ещё не проник даже в мышление узкого круга кадетов (это отметил М.Вебер, изучая материалы революции 1905 г. в России, которые очень помогли ему уточнить понятия главного его труда "Протестантская этика и дух капитализма"). Уж тем более в глазах крестьян власть всегда есть чтото внешнее по отношению к "тёплому обществу", и принявший бремя власти человек неминуемо становится изгоем. Если же он поставит свои человеческие отношения выше государственного долга, он будет плохой, неправедной властью. В таком положении очень трудно пройти по лезвию ножа и не загубить свою душу. Понятно, почему русский человек старается "послать во власть" того, кого не жалко, а лучше позвать чужого, немца. Если же обязывают, демократии ради, создать самоуправление, то уклонение от выполнения властных обязанностей и коррупция почти неизбежны.
  На бытовом уровне это выглядит у Пришвина так: "14 июня. Скосили сад - своими руками. Чай пьём в саду, а с другого конца скошенное тащут бабы. Идём пугать баб собакой, а на овсе телята деревенские. Позвать милиционера нельзя - бесполезно, он свой деревенский человек, кум и сват всей деревне и против неё идти ему нельзя. Неудобства самоуправления: урядник - власть отвлеченная, со стороны, а милиционер свой, запутанный в обывательстве человек...
  И правда, самоуправляться деревня не может, потому что в деревне все свои, а власть мыслится живущей на стороне. Никто, например, в нашей деревне не может завести капусты и огурцов, потому что ребятишки и телята соседей все потравят. Предлагал я ввести штраф за потравы, не прошло.
  - Тогда, - говорят, - дело дойдет до ножей.
  Тесно в деревне, все свои, власть же родню не любит, у власти нет родственников.
  Так выбран Мешков - уголовный, скудный разумом, у которого нет ни кола, ни двора, за то, что он нелицеприятный и стоит за правду - какую правду? неизвестно; только то, чем он живёт, не от мира сего. Власть не от мира сего".
  В сущности, крестьяне России (особенно в шинелях) потому и поддержали большевиков, что в них единственных была искра власти "не от мира сего" - власти без родственников. Власти страшной и реальной.
  "Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и всётаки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чём их сила?.. Несомненно, в них есть какаято идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей...".
  К самому понятию "диктатура пролетариата" крестьяне были уже подготовлены самой их культурой. Она воспринималась как диктатура тех, кому нечего терять, кроме цепей - тех, кому не страшно постоять за правду. Столь же далеким от марксизма было представление о буржуазии. Пришвин пишет (14 сентября):
  "Без всякого сомнения, это верно, что виновата в разрухе буржуазия, то есть комплекс "эгоистических побуждений", но кого считать за буржуазию?.. Буржуазией называются в деревне неопределенные группы людей, действующие во имя корыстных побуждений".
  Раз так, в сознании крестьян буржуазия в принципе не годилась для власти - у неё не было государственного чувства.
  А в большевиках этот инстинкт государственности проснулся удивительно быстро, контраст с нынешними демократами просто разительный. Многозначительно явление, о котором официальная советская идеология умалчивала, а зря - "красный бандитизм". В конце Гражданской войны Советская власть вела борьбу, иногда в судебном порядке, а иногда и с использованием вооружённой силы, с красными, которые самочинно затягивали конфликт. В некоторых местностях эта опасность для Советской власти даже считалась главной. Под суд шли, бывало, целые парторганизации - они для власти уже "не были родственниками".
  А когда большевики выродились и их власть стала "жить и давать жить другим", из нее и дух вон.
  Лозунг "Вся власть Советам!" уместен и удобен на начальном этапе революции, Он пробуждает энергию масс, помогает обрести союзников. Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов воплощают в себе единство всего трудового народа, восстающего против правящих верхов и их политики, ставшей антинародной. Это состояние общества, когда, по словам Есенина,
  Хлестнула дерзко за предел
  Нас опьянившая свобода.
  Однако, как мы видим из записей современника революционных событий февраля 1917 года, в той конкретной ситуации, при том состоянии народных масс, в Советы тогда часто избирались люди никчёмные, не способные к государственной деятельности, к государственному строительству. Возможность отзывать из Совета депутата, чем-то не угодившего своим избирателям, открывало дорогу демагогам, играющим на сиюминутных настроениях масс. При этом как раз принципиальные депутаты, отстаивающие коренные интересы народа, ставились в наиболее уязвимое положение. Местное самоуправление при власти Советов легко могло перейти в местное самоуправство. ("С астраханщиной надо кончать", - сказал Сталин по поводу подобной ситуации.) Стройная система Советов снизу доверху только выглядела таковой, у высшего органа этой системы не было никаких средств принуждения, чтобы обеспечить исполнение своих постановлений низшими органами, если те признавали решения Центра ошибочными или их не касающимися, а такие случаи бывали сплошь и рядом. При двоевластии Временного правительства и Петроградского Совета начался распад государства, национальные окраины, включая Украину, заявляли о своей независимости. Власть Советов отвечала, скорее, анархической стороне русской души.
  Но господство этой стороны русской души обычно бывает недолгим. В душе русского человека и народа-государственника растёт тяга к восстановлению стабильности и к воссозданию мощи страны. Именно поэтому, едва произошла Октябрьская революция (точнее, переворот в Петрограде), началось "триумфальное шествие Советской власти" по стране, включая и те национальные окраины, которые ещё не успели обособиться и сделать соответствующий духу этих народов выбор в пользу европейского образа жизни. И новая, Советская государственность стала формироваться уже при наличии полной политической власти в руках большевиков и примкнувших к ним левых эсеров.
  М.М.Пpишвин также почувствовал, что пеpеход власти к Советам означал именно цивилизационный выбоp, что попытка встать на западный путь развития государственности не удалась. Революции такого масштаба есть разрешение кризиса несравненно более глубокого, нежели политический или социальный. Тяжело пеpеживая кpах либеральных иллюзий, Пpишвин так выpазил суть Октябpя: "горилла поднялась за правду". Но что такое была эта "горилла"? Стал Пришвин размышлять, из чего же она возникла. И уже 31 октября выразил эту правду почти в притче. Возник в трамвае спор о правде (о Кеpенском и Ленине) - до рычания. И ктото призвал спорщиков: "Товарищи, мы православные!".
  В бессильном отрицании признает Пришвин, что советский строй ("горилла") - это соединение невидимого града православных с видимым градом на земле товарищей: "в чистом виде появление гориллы происходит целиком из сложения товарищей и православных". Но только в таком соединении и жива Россия, в конце концов признал это и Пришвин, и Вернадский. Но не предвидели они, какие огромные силы будут брошены на то, чтобы через семьдесят лет разделить товарищей и православных - и в обществе, и в душе.
  Советская власть - это строго централизованное государство, единство которого обеспечивает всепроникающий партийный и чиновничий аппарат. Советы при этом играют важнейшую роль в функционировании неразрывной связи государства и народа, но всё же они остаются именно Советами, то есть совещательными органами. Так какие же Советы имел в виду Энгельгардт?
  Беспорядка и анархии он и в мыслях допустить не мог, сами гены немецких предков того не позволяли. Но более существенно другое. Судя по тому, что он считал необходимым составление избирателями своих наказов депутатам, равно как и отчёты депутатов перед избирателями о выполнении их наказов, ему были ближе Советы в системе Советской власти. Но, зная его отрицательное отношение к безграничной власти чиновников, главным достоинством которых было слепое исполнение указаний сверху, причём исполнение, часто извращающее суть этих указаний, он ещё трижды подумал бы, прежде чем проголосовать за Советскую власть. Может быть, в его мечтах рисовался образ Советов в ещё неведомой нам форме, сочетающей строгую вертикаль власти с широкими полномочиями мест (зачатки такого подхода, возможно, рождались при создании в СССР, ещё на раннем этапе советской государственности, совнархозов)?
  Энгельгардт знал, что крестьяне его времени верили в царя и в его "милость" насчёт земли, и ненавидели панов, которые либо мешают царю эту милость проявить, либо скрыли её от мужиков. Профессор Вардан Багдасарян говорит о давнем историческом "недуге" российской элиты:
  "Есть три основных фактора русской истории - народ, "бояре" и царь. Отношения между народом и "боярами" всегда были очень конфликтными. Народ не любил "бояр", а те презирали народ. Борьба между ними шла за фигуру царя. Если царь был народный, то "бояре" провозглашали его тираном, если он был боярским, народ называл его узурпатором. "Бояре" всегда тяготели к внешней поддержке. Ориентир части элиты на Запад в нашей истории прослеживается достаточно давно. Но союз царя и народа традиционно подавлял западную перспективу" .
  Наверное, как раз к тому времени, когда Энгельгардт заканчивал свои письма "Из деревни", от союза царя и народа оставались лишь воспоминания. И в этом не было вины крестьян. Хотя, возможно, тогда крестьянам был бы ближе народнический идеал государственно-общинного социализма, но с сильным самодержцем во главе.
  "Ситуация принципиально изменилась после того, как Россия отказалась от собственного цивилизационного проекта. Встроенность в западную систему привела к тому, что российская элита теперь представляет интересы Запада. Она стала компрадорской. Компрадорский характер элиты объективен, поскольку центр системы, в которую встроена Россия, находится вне страны"
   Это сказано Багдасаряном уже о современной России.
  Не вина крестьян и в том, что и нынешние реформаторы не хотят считаться с русским народным представлением о недопустимости частной собственности на землю. Письма Энгельгардта и сегодня могут помочь в постижении глубинных основ разумного устройства деревни и налаживания продуктивного сельскохозяйственного производства.
  
  Глава 32. РЕВНИТЕЛЬ САМОБЫТНОСТИ И НЕЗАВИСИМОСТИ РОССИИ
  В двух последних своих письмах "Из деревни" А. Н. Энгельгардт вынужден был вступить в жаркий спор с неославянофилами, которые на страницах газеты "Русь" выступали за переход сельского хозяйства России от экстенсивной системы земледелия к интенсивной, причём опирались на опыт стран Запада. Казалось бы, такой шаг по пути прогресса следовало приветствовать, но Энгельгардт сразу же усмотрел здесь корыстный сословный интерес дворянства. Ларчик же открывался просто: крестьяне после своего освобождения располагали меньшими земельными наделами, чем при крепостном праве, и были этим очень недовольны. По мере роста численности сельского населения надел, приходящийся на одну крестьянскую душу, ещё более уменьшался. У помещиков же земли оказалось больше, чем до отмены крепостного права, и значительная часть её оставалась необработанной из-за отсутствия рабочих рук, а остальная почти вся сдавалась в аренду крестьянам на кабальных условиях. Такое положение могло со временем привести к социальному взрыву. Энгельгардт, видевший и несправедливость такого распределения земель, и обречённость помещичьего землевладения, считал необходимой передачу всей земли крестьянским общинам. Авторы же "Руси", выражая интересы помещиков, утверждали, что никакого малоземелья у российских крестьян нет, просто земля у них плохо используется, хозяйство ведётся экстенсивно, а нужно переходить на интенсивную систему с использованием искусственных удобрений и пp., что подтверждалось опытом стран Западной Европы.
  Энгельгардт понимал, что русские крестьяне в итоге многовекового опыта, через пробы и ошибки, выработал свою, национальную систему землепользования, единственно отвечающую нашим природно-климатическим и социальным условиям. Поэтому он высмеивал такой "идеал агрономов "Руси": "...мужик, живущий на интенсивно обработанном клочке земли. Мужичок в сером полуфрачке посыпает виллевскими туками свою нивку, баба в соломенной шляпке пасёт свою коровку на веревочке по клеверному лужку. Восхитительная картина! Точно в Германии... Читая статьи славянофильских агрономов, удивляешься только нахальству и бесстыдству этих недоучек. Мужик глуп, мужик не понимает хозяйства, мужик не знает, что скот нужно хорошо кормить, чтобы он был производителен, мужик не умеет убирать сено, ухаживать за скотом, рационально утилизировать молочные продукты. Ест, дурак, сам молоко, творог, топлёное масло, вместо того чтобы приготовлять из него парижское масло и честер для продажи господам. Мужик не знает, что нужно удобрять землю, вести интенсивное хозяйство. А между тем мы видим, что этот мужик... в покос работает по двадцати часов в день... и всё для того, чтобы заготовить побольше корму для скота. Мы видим, что этот мужик, который не понимает, что нужно удобрять землю, плохо ест, мало спит, лишь бы только заготовить побольше удобрения".
  При ближайшем рассмотрении оказывается, что тёмный и неграмотный русский мужик в смысле хозяйства оказывается более просвещённым земледельцем, чем патентованные агрономы "Руси", начитавшиеся французских книжек.
  "Я сел на хозяйство в 1871 году и, смею думать, достаточно подготовленный научно. Теперь, прохозяйствовав одиннадцать лет, доведя хозяйство моё, по его производительности, до блестящего состояния, я говорю, что в общем разделяю воззрения мужика на хозяйство. Я считаю, что хозяйственные воззрения мужика, в главных своих основаниях, чрезвычайно рациональны, если смотреть на дело с точки зрения общей, государственной пользы.
  Если мы посмотрим на частные хозяйства, ведущие свое дело рационально, достигшие большой доходности, то мы увидим всегда, что... для себя эти хозяйства рациональны, но для общего хозяйства страны они не имеют смысла. Возьмём, например, хозяйство, в котором разведён отлично молочный скот, дающий огромный доход. Уход за скотом образцовый, сено заготовляется самого раннего закоса, скот летом подкармливается травой и пр. и пр.". Но "мужик, оставляющий свою траву подрасти, чтобы было побольше сена, поступает рациональнее, если мы посмотрим с точки зрения общей пользы для хозяйства страны. Точно так же с этой точки зрения может быть более рациональным, когда мужик приготовляет топлёное русское масло, сухой творог с маслом по-русски и пр. и пр. Точно так же и воззрения мужика на общую систему хозяйства страны, его экстенсивная система хозяйствования разумнее интенсивной системы "Руси" с виллевскими туками".
  Энгельгардт напоминает об одном своём опыте: он посеял рожь на давно запущенном участке земли и получил урожай сам-13, то есть вдвое больший, чем на обычных крестьянских полях.
  "А сколько у нас таких пустошей стоят непроизводительными в одной только Смоленской губернии!", а в это время земства и "Русь" ставят вопрос об искусственных удобрениях, чтобы крестьяне с их маленькими наделами могли получать достаточно хлеба.
  "Однако что за бессмыслица такая! Огромные пространства земель, которые могут дать превосходные урожаи хлеба, доходящие до сам-13, чего и с виллевскими туками не достигнешь, мы оставим пустовать... а сами засядем на маленькие кусочки земли и будем их удобрять виллевскими туками, в выгодности которых даже сама "Русь" сомневается.
  Огромные пространства пустошей стоят непроизводительными, и пустоши эти владельцы готовы продать дёшево... Вместо того чтобы помочь жаждущим земли, затеснённым на своих наделах крестьянам скупать пустующие земли, с которых они, распахав, могут выбрать суммы, могущие с лихвою покрыть уплаченные за землю деньги, предлагают организовать кредит на искусственные удобрения! Этому "Русь" сочувствует, это она считает правильной постановкой вопроса. Что угодно, какие хотите делайте глупости, только не затрагивайте вопроса о малоземелье!.
  Нет, пусть земля останется пустовать, а мы устроим кредит на виллевские туки. Ну, а если мужик, взяв деньги в кредит, не найдет пользы в виллевских туках, чем же он тогда платиться будет? Что же, у него тогда за долг последний надел отобрать?..
  Я в моих статьях много раз уже указывал на... необходимость изменить систему хозяйства в нечерноземной полосе... В противоположность агрономам "Руси"... я, на основании научных соображений, на основании многолетней практики, в один голос с мужиком говорю, что мы должны... вести экстенсивное хозяйство, расширяться по поверхности, распахивать пустующие земли. Я утверждаю, что это единственное средство поднять наше упавшее хозяйство, единственное средство извлечь те богатства, которые теперь лежат втуне. И так как сделать всё это может только мужик, так как будущность у нас имеет только общинное мужицкое хозяйство, то все старания должны быть употреблены, чтобы эти пустующие земли пришли к мужику. Этого требует благо страны, благо всех... Расширение обрабатываемых земель позволит, не увеличивая много посевы хлебов, выделить площади под травы - клевер, тимофеевку, и это дало бы громадное увеличение производительности сельского хозяйства".
  Как известно, герой романа "Анна Каренина" Лёвин (высказывавший мысли автора - Льва Толстого) в то же самое время пришёл к выводу о том, что России подходит только экстенсивная система земледелия, которая позволила нашему народу освоить огромные пространства от Балтики до Тихого океана. Энгельгардт обосновывает этот вывод научно: нежное сено из рано скошенной травы, конечно, хорошо, но "нелепо было бы, если бы мы все так убирали сено, потому что задача наша на севере производить как можно более клетчатки, производить массу корма, которую мы можем сдобрить концентрированными кормами, привезёнными с юга: хлебом, жмыхами и т. п. Барин, убирающий траву в полном соку, поступает менее рационально (для общей экономии страны), чем мужик, который растит траву, чтобы иметь большую массу сена. Точно так же для общей экономии рациональнее было бы, если бы готовилось из молока, по русскому способу, топлёное масло, которое употребляли бы все с кашей, чем если бы готовилось парижское масло". И, конечно, для страны выгоднее, чтобы земли не пустовали, но на всём их пространстве находились бы в культурном состоянии.
  Не следует думать, что экстенсивное хозяйство - это отсталость, а интенсивное - прогресс. И экстенсивное хозяйство надо вести правильно, не хищнически. Не отрицаются при этом и искусственные удобрения, но только они должны играть вспомогательную роль, а главным удобрением всё-таки останется навоз. Да и при самом экстенсивном хозяйстве на отдельных участках применяется интенсивная система, например, на огородах, где культурный слой порой достигает глубины в метр и более. Крестьяне, арендуя землю у помещика, вывозят к себе урожай и вместе с ним питательные вещества из почвы, которые остаются в его хозяйстве, так что помещичьи земли теряли плодородие, а крестьянские его накапливали.
  Отстаивая ту систему земледелия, которая, по его убеждению, наиболее подходила России, Энгельгардт ратовал и за создание русской агрономической науки:
  "Я глубоко убеждён, что наше хозяйство не скоро подвинется, если не явятся люди, которые, будучи теоретически подготовлены, займутся им на практике. Выработанные естествознанием истины неизменны, космополитичны, составляют всеобщее достояние, но применение их к хозяйству есть дело чисто местное. Растение живет точно так же в России, как и в Англии, и здесь, и там оно требует, например, для своего развития фосфорной кислоты; кость как в России, так и в Англии состоит из фосфорнокислой извести; в каком-нибудь сельце Сикорщине можно точно так же, как и в Эльдене, вывести кукурузу в водном растворе; но когда дело идёт о практическом применении костного удобрения или о возделывании пшеницы, то не всегда можно применить те способы, которые употребляются в Англии или Германии. Естественные науки не имеют отечества, но агрономия, как наука прикладная, чужда космополитизма. Нет химии русской, английской или немецкой, есть только общая всему свету химия, но агрономия может быть русская, или английская, или немецкая. Конечно, я не хочу этим сказать, чтобы мы не могли ничего заимствовать по части агрономии из Германии, но ограничиваться одною западною агрономией нельзя. Мы должны создать свою, русскую агрономическую науку, и создать её могут только совместные усилия учёных и практиков, между которыми необходимы практики, теоретически подготовленные. Нельзя себе представить, чтобы теоретик, профессор академии... вполне удалённый от хозяйственной практики, мог создать систему хозяйства для известной местности. И точно так же трудно ожидать этого от практика, идущего вперёд ощупью. Между чистыми практиками и теоретиками-учёными, из которых одни работают по данным приемам в самих хозяйствах, а другие занимаются в лабораториях разработкою агрономических вопросов, должны существовать, в качестве связующего звена, люди, способные понять учёные труды теоретиков и в то же время занимающиеся практикою..."
  Показав, как существенно отличается наше хозяйство крестьянина, наделённого землей, от хозяйства западного, где у народа вовсе нет земли, Энгельгардт спрашивал:
  "Отчего же наша агрономия может существовать не иначе как на казённый счёт? Отчего же наши агрономы могут только служить? Отчего же они не могут создать своей самостоятельной агрономической науки? А оттого, что им для этого, прежде всего, нужно сделаться мужиками, потому что всё хозяйство в мужицких руках".
  Обобщение одиннадцатилетнего опыта хозяйствования в имении и переход от него к обоснованию оптимальной системы земледелия и путей развития промышленности с опорой на внутренний рынок для России в целом стали достойным завершением писем "Из деревни".
  
  Глава 33. К ВОПРОСУ О ПРОГРЕССЕ И РЕГРЕССЕ
  Чтобы рассмотреть этот вопрос в макроэкономическом и даже глобальном аспекте, потребовалось бы написать отдельный солидный труд. Но меня в данном случае он интересует как раз в местном разрезе, в связи с судьбой имения Энгельгардта. Мне приходится начинать с фрагмента статьи В.М. Пучкова "Батищево: эрозия культурной почвы" , который я немного сократил:
  "Батищево известно с 1627 года. Но историческое бессмертие этого сельского поселения связано с именем Александра Николаевича Энгельгардта". При его жизни в сельце проживали 25 человек.
  "Судьба Батищева, в которое когда-то вели все дороги аграрной России, драматична. И обращение к его истории, к сожалению, вызывает ощущение участия в похоронной церемонии!.. Невольно задумываешься о том, что написал бы А.Н. Энгельгардт в очередном письме из деревни сейчас!..
  Энгельгардт пытался разрешить глобальную проблему интенсификации сельского хозяйства пореформенной России. Благодаря его усилиям Батищево превратилось в одно из первых образцовых хозяйств на Смоленщине, построенных на рыночной основе... Благодаря выдающимся усилиям А.Н. Энгельгардта, Батищево превратилось в известную по всей России опытную научную сельскохозяйственную станцию, которая после его смерти получила государственный статус и имя своего основателя. Вплоть до Великой Отечественной войны Энгельгардтовская опытная станция в Батищеве была крупнейшим научным учреждением нашей страны в аграрной сфере.
  Велик вклад А.Н. Энгельгардта в отечественную культуру и как оригинального мыслителя, публициста, исследователя и бытописателя народной жизни. Благодаря письмам "Из деревни" А.Н. Энгельгардта читающая Россия открыла для себя мир русского крестьянина. Другого сопоставимого с его великой книгой рассказа о реальной русской деревне просто нет!..
  Для современного сознания может показаться странным, что только лишь в 1935 году понятие "экосистема" было введено английским ботаником А. Тенсли... Пережив потрясения Второй мировой войны, человечество осознало, что его производственная деятельность начинает приходить в противоречие с жизнью природы. Возникла серьезная угроза глобального экологического кризиса. Исследователи отмечают ускоряющийся процесс эрозии и деградации почвенного покрова Земли, получившего название "Тихого кризиса планеты". Происходит превращение плодородных земель в антропогенные пустыни и непригодные для земледелия пространства - так называемые бедленды (дурные земли).
  После смерти Энгельгардта министерство сельского хозяйства купило его имение и организовало в нём в 1894 году сельскохозяйственную опытную станцию. В советское время на её базе была создана Западная областная опытная станция полеводства, которая после Великой Отечественной войны была восстановлена на новом месте - в поселке Шокино Кардымовского района. В настоящее время она расположена в посёлке Стодолище Починковского района.
  Само Батищево сейчас входит в состав Николо-Погореловского поселения Сафоновского района. В нём проживает около 20 человек. Ещё в начале 1990-х гг. здесь было две фермы, большой зерноток, мельница, водонапорная башня, магазин. Но организация производства в нём была хозяйству "Батищевское" (центр его в Николо-Погорелом) не выгодна. После прекращения производства все хозпостройки разобрали и растащили...
  Совхоз "Батищевский" отказался от батищевских земель, чтобы зря не платить налоги за них. Сейчас они очень быстро зарастают бурьяном, кустарником, берёзками. Скоро там можно будет собирать грибы!.. Эти земли на данный момент входят в Фонд перераспределения. Наверное, следует попробовать привлечь внимание к этой земле инвесторов, которых может заинтересовать сочетание капитала и культуры.
  К жителям-пенсионерам, у которых с Батищевым связана вся жизнь, один раз в неделю по средам приезжает автолавка. На летнее время в деревню приезжает несколько семей дачников из Сафонова. Посреди деревни, там, где стояла станция имени Энгельгардта есть в траве остатки её фундамента. В траве стоит камень, напоминающий о том, что здесь была научная станция. На камне фамилия Энгельгардта написана с ошибкой, без буквы "т".
  Но, увы, имя А.Н. Энгельгардта не гарантирует защиту Батищева и научной станции его имени".
  И вот другая статья - о городе Сафоново, центре района, в который ныне входит Батищево. Но из неё я взял только то, что относится непосредственно к Энгельгардту:
  
  Приезд в Батищево
  Опубликовано: 16 Май 2013
  "В Климове и родился Александр Николаевич Энгельгардт, как теперь удалось выяснить из его метрического свидетельства, обнаруженного в Государственном архиве Смоленской области, 1 (13) июня 1832 г. (до этого во всей биографической литературе указывалась иная дата - 21 июля 1832 г.). Климово стало также местом упокоения А.Н. Энгельгардта в январе 1893 г. в родовом склепе, который сейчас разрушен. В конце 1980-х- начале 1990 -х гг. была найдена и реставрирована плита с могилы А.Н. Энгельгардта"
  Итак, была деревенька (сельцо) Батищево, известная с середины XVII века. Ничем не была она примечательна до 1871 года, когда туда приехал опальный профессор-химик Энгельгардт. Он, благодаря своим знаниям и выработанной им самим системе земледелия превратил разорённое имение в процветающее хозяйство. Туда потянулись видные учёные, а также образованная городская молодёжь, услышавшая его призыв создавать "деревни интеллигентных земледельцев". Из этой затеи, правда, ничего путного не вышло, но всё же жизнь в этой деревне бурлила, а сам Энгельгардт писал свои знаменитые письма "Из деревни", составившие книгу под тем же названием, которая прогремела по всей России. Это был период прогресса.
  После смерти Энгельгардта его имение было куплено казной и превращено в первую в России агрономическую опытную станцию. Об её успехах нам ничего не известно, но имение всё же сохранялось. Это был период стабилизации.
  Затем в стране произошла революция, перешедшая в Гражданскую войну. Тут было не до прогресса и не до регресса, это был период выживания. Но уже в начале 1920-х годов станция возобновила свою работу. Об этом достоверно известно, потому что туда, спасаясь от голода, приезжала внучка Энгельгардта Мария Михайловна Энгельгардт.
  Трудно сказать, каков был вклад станции в дело подъёма края в годы индустриализации и коллективизации. Но она продолжала работать.
  В 1941 году началась Великая Отечественная война. Смоленская область вскоре была оккупирована немцами. Вряд ли станция при немцах продолжала плодотворно работать.
  Но Германия была разгромлена, страна постепенно восстанавливала свою мощь. Станция возобновила работу, однако уже в другом населённом пункте. Батищево снова стало рядовой деревней. В ней были построены две фермы, большой зерноток, мельница, водокачка, магазин. И всё это функционировало до начала 1990-х годов. Это был период медленного выздоровления.
  С началом либеральных реформ все эти производственные и социальные объекты были разрушены. Это был период регресса.
  С момента начала реформ прошло 25 лет. Из них 15 лет - при новой власти. В стране кое-где восстанавливается производство, появляются и новые предприятия, отмечаются достижения в ряде сфер народной жизни. Но в Батищеве разруха продолжается, её земли не обрабатываются и зарастают лесом. В самой деревне остались лишь два десятка пенсионеров. Это, выражаясь языком чиновников Пенсионного фонда, период дожития.
  Не повезло Энгельгардту: из его прямых потомков не выжил практически никто. Существовавшая почти 400 лет деревня, которую он прославил, тоже дышит на ладан.
  Дождётся ли Батищево своего возрождения и жизни, достойной памяти своего прежнего знаменитого владельца?
  
  Глава 34. ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
  (Эпилог)
  Полтора века - срок достаточный для оценки вклада того или иного деятеля прошлого в сокровищницу народного опыта. Энгельгардт достойно потрудился на благо родной страны, оставил наиболее достоверное изображение жизни пореформенной сельской России, поставил самые злободневные вопросы дальнейшего развития русского села, да и всей страны, попытался заглянуть в её будущее. Насколько оправдались его предвидения?
  Сейчас можно сказать, что он оказался во многом пророком, хотя некоторые его предсказания осуществились в непредвиденной форме.
  Как и предсказывал Энгельгардт, помещичье землевладение действительно не имело будущего. Оно падало ещё до революции, а после неё кануло в Лету вместе с помещиками и с отжившим самодержавно-бюрократическим строем. Утверждения, будто советский агропромышленный генералитет представлял собой новый класс помещиков, нередко встречающиеся в средствах массовой информации, безосновательны. Председатель колхоза или директор совхоза, лишившись должности, теряли и все связанные с нею привилегии и, следовательно, оказывались лишь временно управляющими хозяйством, по-современному - менеджерами. А новые помещики в современной России либо занимаются хищнической эксплуатацией земли (часто с привозной рабочей силой), совсем не думая о том, как будут жить крестьяне, оставшиеся и без земли, и без работы. Либо вообще не используют доставшуюся им землю, оставляют её необработанной, рассматривая её только как объект для вложения капитала для последующей перепродажи, когда она подорожает.
  Не стало становым хребтом сельского хозяйства России и кулачество. Реформа Столыпина в целом потерпела крах. А кулаки, выделившиеся было из общины на "отруба", ещё после Февральской революции в большинстве своём вынуждены были вернуться в общину. А в процессе коллективизации кулачество было ликвидировано, как класс.
  Не стал ключевой фигурой российского села и фермер-одиночка. Ни до революции, ни перед коллективизацией, ни в послесоветское время, даже в тот краткий период, когда на него вроде бы была сделана "демократами" основная ставка. И до сих пор фермеры производят лишь 3 процента от общего объёма сельскохозяйственной продукции России.
  Не смогла удовлетворить потребностей страны в продовольствии и обычная русская деревня крестьян-индивидуалистов-общинников. Расслоение её на кулаков, середняков и бедняков (и даже безземельных батраков) шло быстрыми темпами. "Аграрные беспорядки", поджоги или захват крестьянами помещичьих имений начались на рубеже XIX - XX веков, о чём можно прочитать в упоминавшейся выше книге князя Трубецкого "Минувшее". В целом, ещё до революции 1917 года можно было говорить о далеко зашедшем "раскрестьянивании" села. После Гражданской воины деревня стала в основном середняцкой, но скоро расслоение возобновилось, с фронта домой возвращались красноармейцы, многие из них - раненые, искалеченные, и часто заставали своё хозяйство разорённым, семью обнищавшей, лишившейся и коровы, и лошади. Зато кулаки разбогатели, "прибарахлились", обменивая еду на вещи голодающих горожан. У них в домах появились трюмо и даже фортепиано, как у бывших помещиков. Кулаки становились громадной экономической и политической силой на селе, и требованием бедноты стало раскулачивание мироедов. Кулаки были выселены и лишились своей силы в ходе коллективизации. И всё равно деревня общинников-единоличников не могла дать ни нужного стране количества продовольствия, ни рабочей силы для ставшей необходимостью индустриализации.
  Коллективизация села стала неизбежной, но прошла она не так, как мыслилась Энгельгардтом, - не постепенно, с воздействием на сомневающихся силой примера большей производительности и лучшей жизни, а по директиве сверху, принудительно, да еще во многом по схеме еврейского киббуца, с большими "перегибами", с трагедиями для тысяч и тысяч семей крестьян.
  Деревня интеллигентных крестьян не получилась, во всяком случае та, о какой мечтал Энгельгардт. Прослойка интеллигенции в селе возникла, но это не были интеллигенты города, захотевшие стать мужиками. Если не считать посланных из города двадцатипятитысячников и других организаторов коллективного хозяйства вроде шолоховского Давыдова, сельская интеллигенция образовалась в основном из детей крестьянина, окончивших вузы и техникумы в городах. Вернувшись в село, они не стали "интеллигентными мужиками", а образовали привилегированную прослойку специалистов и конторских работников, и лишь постольку, поскольку они обзаводились личным подсобным хозяйством и дома вели такой же образ жизни, как и рядовые колхозники и работники совхозов, их можно отнести к крестьянству. Больше отвечают задумке Энгельгардта посёлки фермеров-кооператоров, где действительно трудятся на земле по большей части интеллигенты, пришедшие из городов. Но, во-первых, они в большинстве своём используют труд наёмных работников, современных батраков. А, во-вторых, это пока, действительно, ещё только слабые ростки, и дадут ли им укрепиться, пока неясно.
  Вместо власти Советов в СССР установилась Советская власть, а это совсем разные системы власти. Точнее, власть Советов существовала в стране лишь в 20-е годы, когда избиратели давали наказы своим депутатам, и, если те наказы не выполняли, - их могли отозвать. Как люди более грамотные, кулаки занимали в Советах преимущественное положение. После "года великого перелома" (1929-го) в СССР сложилась Советская власть - строго централизованное государство, опиравшееся во всё большей степени на чиновничество. Господствующей прослойкой в обществе стал руководимый партией "партийно-хозяйственный актив", пронизывающий все структуры власти снизу доверху. Но при этом существовала и система советов, тоже руководимая партией. Но это были выборные органы, хотя и руководившие местным хозяйством, всё же скорее органы совещательные, помогавшие своими советами партийно-хозяйственной номенклатуре.
  Система земледелия в нашей стране, как и предсказывал Энгельгардт, осталась в основном экстенсивной, но основанной не на труде добровольно объединившихся крестьян-общинников, а на спешно созданной "сверху" системе колхозов и совхозов, постепенно оснащавшихся современной сельскохозяйственной техникой. В целом эта система, обеспечившая переход крестьянства к более высокой ступени цивилизации (с избами-читальнями, в дальнейшем - с Домами культуры, школами и пр.), в чисто экономическом смысле оставалась недостаточно эффективной, с редкими очагами использования интенсивных технологий. Но она стала спасением для страны в годы Великой Отечественной войны. И подвиг российского крестьянства в военные и первые послевоенные годы навеки войдёт в историю.
  Итог же оказывается следующим. В общем и целом, все прозрения Энгельгардта оправдались, хотя некоторые только частично и не в той форме. Но если его мечта о деревне интеллигентных крестьян, об экстенсивной, но эффективной системе земледелия, о радости коллективного труда, о России, прокладывающей путь в будущее, привлекательный для всего человечества, пока не сбылась, то она остаётся заветом нашего замечательного мыслителя и хозяина-практика будущим поколениям русских людей. И когда жизнь нашего народа, наконец, войдёт в спокойное русло и станет достойной высокого человеческого призвания, будущие поколения русских людей помянут благодарным словом великого патриота России Александра Николаевича Энгельгардта.
  Теперь, наверное, надо хотя бы вкратце сказать о том, чего не предвидел Энгельгардт.
  Если рассматривать этот вопрос глобально, то надо сказать: того что произошло за 122 года со дня смерти Энгельгардта, не мог предвидеть никто в мире, это вообще не в силах человеческих. Самый яркий пример - это, пожалуй, Первая мировая война.
  Спешно сколачивались блоки - Антанта и противостоящая ей Германия со своими союзниками. Оба блока готовились к войне, составлялись её планы, к разработке которых привлекались лучшие полководцы и самые глубокие умы. и каждый блок был уверен, во-первых, в своей победе, а во-вторых, в том, что она будет достигнута быстро и малой кровью. На деле оказалось, что война продлилась четыре года, в ходе её были убиты и искалечены миллионы солдат и мирных жителей с обеих сторон, и рухнули четыре империи - Российская, Германская, Австро-Венгерская и Османская. И судьба зачинщиков войны, как правило, оказалась незавидной.
  В конце той войны, незадолго до наступления Нового, 1917 года, Ленин, находясь в эмиграции, мечтал о социалистической революции в России, но, обращаясь к своим товарищам по партии, добавлял: к сожалению, нашему поколению увидеть её не придётся, до этого события должны пройти десятилетия. И вдруг в феврале приходит мировая новость номер один: в России революция! Сначала, естественно, буржуазная, а уже меньше чем через год - и социалистическая!
  Если уж такие гении не могли предвидеть, как изменится мир, то было бы смешно требовать этого от Энгельгардта. Поэтому я и не хочу ставить вопрос глобально, а коснусь лишь частностей, относящихся к российскому селу.
  В том, что самодержавно-помещичий строй в России обречён и падёт, скорее всего - в результате революции, причём вероятнее всего - социалистической, Энгельгардт был убеждён, об этом в Батишеве порой велись жаркие дискуссии, особенно, когда приезжали в гости его сыновья (и, естественно, когда не было посторонних глаз и ушей). О нежизнеспособности строя Энгельгардт в подцензурном журнале писать мог, а о его неизбежном падении, тем более - в результате революции - не мог. Но социалистическую революцию он, скорее всего, понимал в народническом толковании. Но того, что социалистический строй падёт и сменится всеобщим торжеством кулачества, представить себе был не в состоянии.
  То, что частник ради своей прибыли (пусть и копеечной) будет пренебрегать интересами государства и народа, Энгельгардт хорошо знал. Но даже он не мог представить себе, что новая власть, установившаяся в России в 1991 году, пойдёт на такой невиданный на планете в мирное время погром сельского хозяйства своей собственной страны. В здравом ли рассудке могла она допустить уничтожение 75 - 80 процентов парка тракторов и комбайнов, которые были распилены на металлолом и проданы (в основном за границу)? В своём ли уме были люди, которые 85 процентов добываемых в стране минеральных удобрений отправляют за рубеж, оставляя собственные поля на нищенском пайке? Неужели нас ничему не научил дореволюционный опыт, выражающийся формулой "Недоедим - а вывезем!", и мы, производя 84,5 (вместо нужных 150) миллионов тонн зерна, ухитряемся отправлять его на экспорт до 20 миллионов тонн (за счёт уничтожения животноводства, на корм которого шла треть урожая зерна)? Как можно было допустить уменьшение площади пашни на 40 миллионов гектаров (это же равно посевным площадям не маленькой европейской страны), а поголовья коров в 2,5 раза - как раз до времён Энгельгардта, в конец XIX века?
  Известно утверждение Гайдара: "Сельское хозяйства России - это чёрная дыра! Сколько в него ни вкладывай средств, всё проваливается безвозвратно. Нам выгоднее закупать продукты за рубежом, чем производить их у себя!" То есть, именно оно было положено в основу аграрной политики (сдвиги к лучшему пока мало заметны). Это дало Сергею Кара-Мурзе основание сделать общий вывод: "на той же земле, с той же технологией и с теми же людьми попытка заменить советские производственные отношения капиталистическими привела к спаду производства в два раза с глубокой деградацией хозяйства".
  Значит, разруха в сфере сельского хозяйства, как и во времена Энгельгардта, случилась не сама собой, а стала следствием целенаправленной политики власти. Только тогда такая политика проводилась ради сохранения отжившего помещичьего строя, а в "лихие 1990-е - ради утверждения паразитического буржуазного строя и недопущения возврата к социализму. Вот почему у тех, кто знает книгу Энгельгардта и ныне читает о положении сельского хозяйства России, например, статью Альберта Сёмина "Зерновой клин" , может возникнуть мысль: очень уж много сходного. Придётся задуматься и над таким вопросом: ну, а если вслед за санкциями со стороны Запада против России он ещё и развяжет войну или добьётся установления блокады нашей страны, чем наш народ будет питаться? Значит, книга эта актуальна и в наши дни. Если бы Энгельгардт дожил до наших дней и знал бы о судьбе своего сына, внуков, внучек и правнучки, умерших от голода в 1942 году в блокадном Ленинграде, он рассказал бы нам, как важно для страны обеспечить свою продовольственную безопасность. Без многих вещей человек может обойтись, но еда - необходимейшее условие жизни.
  Возможно, после стольких лет хаоса Энгельгардт смирился бы с возрождением чиновничьей пирамиды, но его поразила бы полная некомпетентность новых управленцев (пришедших на смену "красным директорам") и ведущих чиновников, как и то, что власть смирилась с ростом дороговизны в стране. Вот пример.
  . "Тенденция роста цен на муку и хлеб в ближайшее время сохранится", - заявил вице-премьер России Аркадий Дворкович, - ибо "существует ряд объективных предпосылок для роста цен. Одна из этих предпосылок - существенная зависимость России от импорта. То есть вице-премьер нацеливает страну на жизнь за счёт поставок продовольствия извне и на рост цен на еду. Что, на мой взгляд, есть установка противоестественная и антинародная. А насчёт того, когда же Россия освободится от импорта продовольствия, Дворкович порадовал россиян, заявив, что импортозамещение в секторе овощей будет достигнуто в течение 5 лет, по молочке - от 7 до 10 лет и порядка 5 лет в мясной продукции" . Журналисту, сообщившему об этом, оставалось лишь заметить: "Ответа на вопрос, каким образом россиянам жить до наступления коммунизма, простите, импортозамещения, предоставлено не было". А Энгельгардт, видимо, добавил бы, что министры и вице-премьеры назначены на свои должности не для того только, чтобы следить за тенденциями, но и активно влиять на них, добиваясь форсированного роста производства в российском АПК. Он-то знал, как за 5 лет превратить полностью разорённое хозяйство в процветающее, а за 10 лет - в образец для всей сельской России.
  Не мог Энгельгардт предвидеть, что для сельского хозяйства России проблемой станет обеспечение энергией. Не потому, что в его время село обходилось дровами, а промышленность, железнодорожный и водный транспорт работали на каменном угле. Знал Энгельгардт и об электричестве. Но не понял бы он сетований аграриев насчёт диспаритета цен, когда закупочная цена на сельскохозяйственную продукцию падает, а цена на электроэнергию и дизельное топливо растёт. А между тем сельскохозяйственные предприятия буквально утопают в навозе, птичьем помёте и других отходах животноводства и растениеводства. Отходы сбрасывают в реки, где они убивают всё живое, закапывают в траншеи, тратят на это значительные средства, и тем не менее они отравляют воздух, создают дискомфорт в условиях жизни людей (те, кто живёт вблизи свинофермы или птицефабрики, знают, что это такое).
  Энгельгардт, как химик, знал, что отходы - это нереализованные доходы. Тем более - отходы сельскохозяйственного производства, общая масса которых (как и отходы лесопилок и других деревообрабатывающих предприятий) - это неисчерпаемый и возобновляющийся источник электроэнергии и газа. Сотрудник Энгельгардта по "Химическому журналу" Менделеев писал о подземной газификации угля. Неужели Энгельгардт не нашёл бы способов (которые уже много лет используются на Западе) получать из этих отходов биогаз, который преобразуется в электроэнергию или заменяет бензин и дизельное топливо? А использование биогаза должно стать ведущим звеном, генеральной линией преобразования сельского хозяйства. Оно не только полностью освободить сельское хозяйство от энергетической зависимости, но сделает эту отрасль поставщиком энергии для других звеньев народнохозяйственного комплекса. О том, как такое новшество преобразит, изменит к лучшему всю жизнь страны, написано множество книг и статей, сошлюсь лишь на статью Арсена Мартиросяна, которая так и называется: "Биогаз. Сельское хозяйство: XXI век" . Затраты на установку по преобразования отходов в электроэнергию - копеечные и окупаются трижды в течение года, такие устройства выпускаются нашей промышленностью серийно. Надо думать, на это "золотое дно" обратит внимание и армия специалистов нашего сельского хозяйства.
  Много ещё чего не предвидел Энгельгардтом, но и того, что он сказал о перспективах и путях развития страны, достаточно, чтобы воздать ему должное как патриоту и выдающемуся деятелю России.
  
  Глава 35. О НОВОМ ХИЩНИКЕ
  Эта глава посвящена осмыслению новых тенденций развития страны, замеченных Энгельгардтом, и логическому доведению их до дней нынешних. Точнее, тому тревожному ялвлению, которое он разглядел в зародыше и которое превратилось ныне в величайшую угрозу человечеству.
  На протяжении всей книги Энгельгардта "Из деревни" говорится о хищниках и расхищении народного труда, расхищении земли:
  "...по всей территории ведется неправильное, хищническое хозяйство";
  "Пало помещичье хозяйство, не явилось и фермерства, а просто-напросто происходит беспутное расхищение - леса вырубаются, земли выпахиваются, каждый выхватывает, что можно, и бежит".
  И т.д., и т.п.
  Очевидно, что там, где имеет место расхищение, там следует искать и того, кто расхищает - хищника.
  Иногда Энгельгардт употребляет иные выражения, смысл же их от этого не меняется:
  "Вся система нынешнего помещичьего хозяйства держится, собственно говоря, на кабале, на кулачестве".
  Немало сказано Энгельгардтом также о паразитах, лакеях и прочих созданиях, не вызывающих у него сочувствия.
  . Самую блестящую обобщённую характеристику "новому хищнику" в конце своего знаменитого "Дневника провинциала в Петербурге" дал Салтыков-Щедрин. Она настолько полна и точна, что из неё жалко пропустить хоть одно слово, но я приведу лишь несколько абзацев из неё, рассчитывая на то, что заинтересованный читатель прочитает эту характеристику целиком.
  Итак:
  "Как бы то ни было, новый тип народился. Это тип, продолжающий дело ветхого человека, но старающийся организовать его... Старый "ветхий человек" умирает или в тоске влачит свои дни, сознавая и в теории, и в особенности на практике, что предмет его жизни... фью! Новый "ветхий человек" выступает на сцену и, сохраняя смысл традиций, набрасывается на подробности и выказывает неслыханную, лихорадочную деятельность...
  Но жизнь не делается краше вследствие этой усиленной деятельности.
  Никакая лихорадка, никакое кипение не в состоянии дать жизни содержания, которого у неё нет... Старое содержание упразднилось, новое не вырабатывается... Отсюда - ... неестественное сидение между двумя стульями, которое разрешается... равнодушием ко всем интересам, стоящим несколько выше "куска"...
  "Хищник" - вот истинный представитель нашего времени, вот высшее выражение типа нового ветхого человека."Хищник" проникает всюду, захватывает все места, захватывает все куски, интригует, сгорает завистью, подставляет ногу, стремится, спотыкается, встаёт и опять стремится... Но кроме того, что для общества, в целом его составе, подобная неперемежающаяся тревога жизни немыслима, - даже те отдельные индивидуумы, которые чувствуют себя затянутыми в водоворот её, не могут отнестись к ней как к действительной цели жизни. "Хищник" несчастлив, потому что если он, вследствие своей испорченности, и не может отказаться от тревоги, то он всё-таки не может не понимать, что тревога, в самом крайнем случае, только средство, а никак не цель. Допустим, что он неразвит, что связь, существующая между его личным интересом и интересом общим, ускользает от него; но ведь об этой связи напомнит ему сама жизнь, делая тревогу и озлобление непременным условием его существования. "Хищник" - это дикий в полном значении этого слова; это человек, у которого на языке нет другого слова, кроме глагола "отнять". Но так как кусков разбросано много, и это заставляет глаза разбегаться; так как, с другой стороны, и хищников развелось не мало, и строгого распределения занятий между ними не имеется, то понятно, какая масса злобы должна накипеть в этих вечно алчущих сердцах.
  Самое торжество "хищника" является озлобленным. Он достиг, он удовлетворён, но у него, во-первых, есть ещё нечто впереди и, во-вторых, есть счёты сзади...
  Но масса тем не менее считает "хищников" счастливыми людьми и завидует им! Завидует, потому что это тот сорт людей, который, в настоящую минуту, пользуется наибольшею суммой внешних признаков благополучия. Благополучие это выражается в известной роскоши обстановки, в обладании более или менее значительными суммами денег, в лёгкости удовлетворения прихотям, в кутежах, в разврате... Массы видят это и сгорают завистью. Но стоит только пристальнее вглядеться в эти так называемые "удовольствия" хищников чтоб убедиться, что они лишены всякого увлечения, всякой искренности. Это тяжёлые и мрачные оргии, в которых распутство служит временным, заглушающим противовесом той грызущей тоске, той гнетущей пустоте, которая необходимо окрашивает жизнь, не видящую ни оправдания, ни конца для своих тревог.
  За хищником смиренно выступает чистенький... "пенкосниматель". Это тоже "хищник", но в более скромных размерах. Это почтительный пролаз, в котором "сладкая привычка жить" заслонила все прочие мотивы существования. Это тихо курлыкающий панегирист хищничества, признающий в нём единственную законную форму жизни и трепетно простирающий руку для получения подачки. Это бессовестный человек, не потому, чтобы он сознательно совершал бессовестные дела, а потому, что не имеет ясного понятия о человеческой совести.
  "Хищник" проводит принцип хищничества в жизни; пенкосниматель возводит его в догмат и сочиняет правила на предмет наилучшего производства хищничества.
  "Хищник", оставаясь ограниченным относительно понимания общих интересов, очень часто является грандиозным, когда идёт речь о его личных интересах. Пенкосниматель даже и в этом смысле представляет лишь карикатуру "хищника": он не любит "отнять", но любит "выпросить" и "выждать".
  "Хищник" почти всегда действует в одиночку; пенкосниматель, напротив того, всегда устраивает скоп, шайку, которая, по временам, принимает размеры разбойнической.
  "Хищник", свежуя своего ближнего, делает это потому, что уж такая ему вышла линия; но он всё-таки знает, что ближнему его больно. Пенкосниматель свежует своего ближнего и не задаётся даже мыслью, больно ли ему или не больно.
  "Хищник" рискует; пенкосниматель идёт наверное. "Хищник" не дорожит приобретёнными благами; пенкосниматель - любит спрятать и капитализировать.
  "Хищник" говорит коротко, отрывисто: он чувствует себя настолько сильным, чтоб пренебречь пустыми разговорами; пенкосниматель не говорит, а излагает; он любит угнести своего слушателя и в многоглаголании надеется стяжать свою душу!
  "Хищник" мстителен и зол, но в проявлении этих качеств не опирается ни на какие законы; пенкосниматель мстителен и зол, но при этом всегда оговаривается, что имеет право быть мстительным на основании такой-то статьи и злым - на основании такого-то параграфа.
  Наконец,"хищник", несмотря на весь разгул деятельности, скучает; пенкосниматель - никогда не скучает, но зато сам представляет олицетворение скуки и тошноты.
  Итак, скучает старый ветхий человек, скучает и новый ветхий человек. Что делает другой - "новый человек", - пока неизвестно, да не он и даёт тон жизни.
  А тон этот - или уныние, или мираж, вследствие которого мнимые интересы поневоле принимаются за интересы действительные..."
  Чтобы читатель мог по достоинству оценить этот шедевр, мне кажутся не лишними два коротких пояснения.
  Первое. Выражения "ветхий человек" и "новый человек" взяты из Нового Завета. Они вовсе не равнозначны понятиям "старый человек" и "молодой человек". Апостол Павел говорил о необходимости для каждой личности изживать в себе "ветхого человека", не знавшего истины учения Христа, и ния в себе "нового человека", жизнь которого озарена светом этого учения. А Щедрин различает два типа "ветхого человека": "старого ветхого человека" и "нового ветхого человека". "Старый ветхий человек" достался от крепостнической эпохи. Это помещики, затесняющие крестьян, используя отрезки, чтобы довести их до бедности и голода, после чего тем не остаётся ничего другого, как наниматься на всё лето на работу на барском поле в ущерб своему собственному, крестьянскому хозяйству. Это и кулаки, по Энгельгардту - пьявицы, преследующие те же цели, что и помещики, но использующие для этого свои приёмы: ростовщичество, ссуды под немыслимые проценты или под отработку (когда Дерунов с крестьянина "вместо одного рубля - два возьмёт".). Это и крестьяне, не упускающие случая нажиться на несчастье своего же брата-мужика. У Энгельгардта выведен ряд представителей этого типа "старого ветхого человека". А "новый ветхий человек" - это порождение новой, наступавшей при жизни Щедрина буржуазной эпохи. То, что "старого ветхого человека" сменил не "новый человек" в христианском (а для Щедрина - вероятно, в социалистическом и демократическом) смысле, а тот же "ветхий человек, только в ином обличье, должно было доказывать, что смена общественного строя не отменила ни хищнической стороны природы человека, ни его эгоистических и паразитических устремлений.
  Второе. "Дневник" был напечатан в журнале в 1872 году, в одно время с первым письмом Энгельгардта "Из деревни", и в следующем году вышел отдельной книгой. С отмены крепостного права прошло 11 лет, и наиболее зоркие общественные деятели уже успели разглядеть, что вместо обещанного "рая на земле" или хотя бы умиротворения боровшихся сторон, примирения враждующих классов, наступила эпоха ещё более изощрённой эксплуатации "низов" "верхами". Но в структуре общества произошли существенные сдвиги, изменившие и лицо "верхов" и низов". Главное же, что важно для рассматриваемой темы, - это необычайный расцвет всякого рода жульничества и мошенничества в пореформенной России, особенно связанных с лихорадкой, вызванной широким размахом железнодорожного строительства, становлением системы частных банков и проникновением иностранного капитала во все сферы экономики России. Новым для России явлением стало "грюндерство". "Грюндер" - это основатель, то есть, казалось бы, солидный и уважаемый человек. Но часто грюндеры, основывая акционерные общества, включали в их уставы такие статьи, которые открывали двери для разного рода злоупотреблений, а затем собирали деньги акционеров и вместе с этими деньгами отбывали в неизвестном направлении. Как мы помним, "старый ветхий человек", кулак Дерунов-отец, побаивался вступать в акционерные общества, опасаясь загреметь в Сибирь, а кандидат в "нового ветхого человека" Дерунов-сын уже разобрался в этой сложной и умышленно запутанной механике и готов был облапошивать доверчивых акционеров, хотя риск нарваться на ещё более прожжённого авантюриста при этом не отпадал (как у Гоголя в пьесе "Игроки"). Ловкие дельцы, используя свои связи в "верхах", добивались получения концессии на строительство железной дороги, даже не располагая нужным для такого рода предприятия капиталом, исключительно в целях спекулятивной её перепродажи. Мошенничество процветало и в торговле на бирже, и в банковской сфере (вспомним ещё раз картину Маковского "Крах банка"). Жажда наживы охватила всех, в особенности буржуазно-дворянский и бюрократический Петербург. В достигшем колоссального размаха взяточничестве и казнокрадстве оказались замешаны и представители знати, министры и даже великие князья. "Верхи", всегда старавшиеся выглядеть как люди, причастные к культуре, вдруг, словно сорвавшись с цепи, стали отличаться моральной распущенностью, пошлыми увеселениями и безобразными кутежами. И Щедрин рисует в "Дневнике" портреты разных аферистов, весьма узнаваемые современниками.
  С такой же силой, как и "хищников", обличает Щедрин и их информационную обслугу - продажных журналистов-"пенкоснимателей". Как уже отмечалось выше, к тому времени российская буржуазия ещё не успела вырастить "звёзд" публицистики, и большинство её "работников пера" были беспринципными мало образованными, зато много мнящими о себе прихлебателями, готовыми любое позорное деяние хозяев представить в благопристойном виде, сегодня утверждать одно, завтра другое, прямо противоположное, в чём и уличал их Энгельгардт.
  Что касается истинно "нового человека", то не он во времена Щедрина задавал тон жизни, как и не задаёт, на мой взгляд, его и сейчас, а потому в "Дневнике" о нём говорится преимущественно намёками.
  Я не стал бы приводить цитату из "Дневника" и тем более пояснять её, если бы она относилась только ко временам Щедрина и Энгельгардта. К сожалению, как я полагаю, ныне "хищники" и паразиты вместе с обслуживающими их "пенкоснимателями" не только не исчезли, но и приобрели горазда большее значение как внутри нашей страны, так и в мировом масштабе. При этом развитие (или деградация) "ветхого человека" продолжалось, и он, "новый ветхий человек" перешёл в дальнейшую фазу "новейшего ветхого человека". Это - порождение уже даже не буржуазии, а мирового финансового капитала, "хозяев жизни", пытающихся с помощью новейших достижений науки и технологии загнать человечество в стойло "Нового мирового порядка", в систему невиданного ещё по своей бесчеловечности рабовладельческого строя. То, что творили российские олигархи в 1990-е годы, по своей низости далеко превзошло деяния "нового ветхого человека" пореформенной России. При этом сами олигархи, мнящие себя "хозяевами России", на деле были всего лишь "шестёрками" для их зарубежных хозяев. А их погоня за тем, у кого яхта будет больше и роскошнее обставленной, бессмысленное расточительство украденных у народа средств на столь же бессмысленные кутежи с обливанием десятков проституток весьма дорогим шампанским и прочие художества такого же рода, характеризуют их умственное и нравственное убожество. Их либеральная информационная обслуга - новейшие "пенкосниматели" - порой красноречивы, но в основном злоречивы, презирают нашу страну и наш народ, по своему нравственному уровню стоят едва ли не ниже хозяев. О представителе тех и других можно сказать словами того же Щедрина: "Он расцветает... только потому, что мошна есть единственный идеал, до постижения которого он успел возвыситься в продолжение многотрудной своей жизни, посвящённой продаже и купле. Продаже и купле всего, начиная с гнилых яблок и подержанных штанов и кончая подержанною и гнилой совестью...". Философию жизни этого люда выразил один известный российский миллиардер: "у кого нет миллиарда, пусть идёт в ж...".
  Наконец, было бы несправедливым не привести цитаты из Щедрина о деятельности либеральных российских политиков (видимо, вроде тех, что проводили свои реформы при Ельцине). Во-первых, он охарактеризовал саму их философию реформ:
  "Что такое реформа? Реформа есть такое действие, которое человеческим страстям сообщает новый полёт. А коль скоро страсти получили новый полёт, то они летят - это ясно. Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань другой реформы и стремятся к ней".
  А условие успеха - очень простое:
  "Обнадёживать, что в дальнейшем будет и того лучше".
  Наконец, об итогах реформ Щедрин говорит одной фразой:
  "...реформатор, который придёт, старый храм разрушит, нового не возведёт и, насоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придёт, насорит и уйдёт...".
  По совокупности кратко изложенных выше причин, на мой взгляд, "хищники" представляют собой главную опасность как для России, так и для всего человечества. Удастся ли их обуздать?
  Будем надеяться, что в России, под руководством Владимира Путина, в краткосрочной перспективе это удастся. Насчёт того, удастся ли добиться этого в мировом масштабе в среднесрочной перспективе оптимизма у меня меньше. А в долгосрочной? Об этом и говорить не стоит, потому что если победа над хищниками не будет достигнута в среднесрочной перспективе, то о долгих сроках говорить будет вообще бесполезно. Ибо тогда появляется много шансов на осуществление прогноза, о сути которого говорит само название уже упоминавшейся мною книги Василия Галина "Последняя цивилизация. Политэкономия XXI века" . О ней я ниже скажу ещё несколько слов.
  Эта книга - фундаментальный труд, основанный на использовании сотен авторитетных источников, который нуждается в обстоятельном разборе. Меня же интересует один важнейший вывод из последней части книги В.Галина:
  "Люди рождают детей и приумножают свои капиталы, строят дома и планы на будущее, человечество, не покладая рук, борется за демократию и устойчивое развитие, оно отвлечнно сражается со СПИДом, наркотиками, раком и т.п. Однако при этом человечество практически не борется за своё собственное выживание. А ведь в случае глобального кризиса будет безвозвратно утеряно всё, чем живёт человек, и его не спасут ни высокие заборы, ни полиция, ни армия, ни накопленные капиталы. Все существующие скрепляющие общественные связи будут уничтожены. Включая деньги и права собственности, которые исчезнут вместе с обществом, породившим их".
  На протяжении всей этой не очень большой (чуть более 400 станиц, из которых на собственно текст приходится 340), но ёмкой книги разбирается положение,, в каком оказался современный мир, констатируется глобальный и, видимо, безысходный кризис, и анализируются разные предлагаемые пути выходи из этого всемирного тупика.
  Рыночные силы, оказавшиеся без удерживающего начала (причём неизвестно какого) неизбежно приводят к войне. Так же, как и торговля, борьба за рынки, уже ставшие причиной двух мировых войн. Новая мировая война в современных условиях приведёт к "схлопыванию цивилизации". Численность населения сократится в десятки раз, не только высокие, но даже основные технологии будут утеряны, и человечество в течение всего нескольких поколений вернётся на первобытный уровень. При этом даже непонятно, что может стать добычей страны-победителя. Обезумевшие и оставшиеся без ресурсов люди начнут всеобщую борьбу за выживание, в которой дело может дойти до людоедства, и что будет делать последний человек, съевший свою последнюю жертву? А путей для возвращения в цивилизованное состояние не останется. Мир под водительством США отвратителен, ибо для американцев (как и для европейцев и, как пишут на Западе, для китайцев) остальные народы - это недочеловеки. Многополярный мир, а эта идея имеет много сторонников, ещё опаснее, потому что при отсутствии лидера, способного поддерживать на планете хоть какой-то порядок, начнётся борьба как внутри государств, так и между ними - всех со всеми.
  Да и кто сможет устранить войны? Авторитетнейший британский историк и геополитик Арнольда Тойнби, проследив всю историю мира, пришёл к выводу, что она - это в первую очередь история войн. Российский профессор истории Наталья Барковская также считает, что мира на Земле ещё не было. Видимо, люди так устроены, что жить, не воюя, они не могут. Вот вам и безысходная ситуация: не воевать мы не можем, а воевать в ядерный век нельзя. И Сам Христос не убеждал прекратить все войны. Напротив, Он предупреждал Своих учеников, что войны будут.
  Но "почему же это общество не борется за своё выживание?" - спрашивает В.Галин. И сам же себе отвечает:
  Потому, что "преобладающие сегодня силы не заинтересованы в изменениях, поскольку они получают выгоду от существующего положения вещей. Преимущественно они ориентированы на текущие краткосрочные цели и готовы ради этого пожертвовать долгосрочными. Что бы за этим не стояло". Понятно, что в рыночной экономике всем нужно держать ухо востро и хватать добычу именно сейчас, пока её можно схватить, ибо через миг её схватит другой, более проворный. Тут не до долговременных целей.
  Но ведь это та самая ситуация, о которой писал Энгельгардт. Помещичий строй ради своего сохранения жертвовал судьбами России, которая на глазах превращалась в колонию Запада (этот процесс детально проанализирован во многих исследованиях, в том числе в неоднократно цитированной книге С.Кара-Мурзы, и в книге Б.Кагарлицкого "Периферийная империя"). Алчность отживающих правящих кругов всегда оборачивается бедами для общества.
  Но есть, - продолжает В.Галин, цитируя американского экономиста, - и более серьёзная причина такого положения: "нехватка творческой фантазии". Ну, фантазёров-то в мире хватает, даже с избытком, просмотрите хотя бы постановления российского правительства за два десятка лет. А вот новых идей о разумном мироустройстве, действительно, нет. В.Галин признаёт: "На сегодняшний день нет ни одной идеи, которая бы указала хотя бы направление выхода из очередного тупика". Испробовано всё: капитализм, социализм, войны, революции... И ничто из прежде практиковавшихся средств ныне не сработает. Остаётся попробовать создание мирового правительства, но тут есть свои сложности.
  Михаил Делягин полагает, что это вообще пустое дело. Мировая правящая элита - это не сплошной монолит, а совокупность борющихся кланов, силы которых находятся в динамическом равновесии, постоянно нарушающемся. всякий раз, когда обостряются противоречия между кланами. Допустим, это препятствие устранимо: в Англии, например, у власти попеременно оказываются лейбористы и консерваторы, при смене правящей партии меняются дилетанты - премьер и министры, но ведущие чиновники, до тонкостей знающие тайны механизма управления страной, остаются на своих местах. Так же возможно и создание стабильного мирового правительства, выполняющего технические функции, но это не решение проблемы. Жак Аттали считает, что мировое правительство должно опираться на планетарный банк, единую налоговую систему, единую валюту, общую для всего мира армию, полицию, юстицию и пр., что сегодня недостижимо. По его мнению, человечество может заставить пойти на такой шаг лишь ещё более страшная (чем Вторая мировая) война. Но если такая война разразится, то отпадёт и надобность в мировом правительстве, потому что ему некем будет управлять. Если в мире будет один гегемон, то ему мировое правительство не нужно, достаточно повсюду поставить послушную ему администрацию и использовать при необходимости собственные вооружённые силы. Если же в мировом правительстве будут представлены все страны, то оно уподобится нынешней ООН и не сможет принять ни одного принципиального решения.
  Одни консервативно настроенные деятели полагают, что выход есть: это возврат к традиционным ценностям. Другие считают, что необходимо возродить религию. Но мы знаем, что история насчитывает множество религиозных войн, по своей жестокости часто превосходивших и войны между государствами, и гражданские войны. Может быть, мир спасёт выработка единой синкретической религии? Но, во-первых, как вы заставите искренне верующего человека (а тем более миллионы их) отказаться от веры предков и принять какую- неведомо кем сконструированную новую религию? Как писал Иван Киреевский, "человек - это его вера". А во-вторых, такие религии уже существуют, например, бахаизм- религия авраамического толка (как и иудаизм, христианство и ислам). Все эти учения объединяет наличие священных писаний (Библия, Коран и др.), вера в единого Бога и его пророков (в бахаизме называются богоявлениями).
  Ключевым отличием бахаизма является стремление к объединению всех людей, независимо от их вероисповедания, признание множественности путей к Богу, максимальная толерантность. Но, хотя эта религия создана ещё в XIX веке и распространена практически во всех странах мира, пока она насчитывает всего 5 миллионов приверженцев.
  Не нравится вам Бахаи - возьмите Рона Хаббарда, основателя сайентологии, заменившей ныне религию для миллионов людей, преимущественно интеллигентов. Он сам признаётся: "хотите разбогатеть - создайте новую религию".
  А вообще-то давно известно: жалкое занятие - сочинять себе веру.
  По книге В.Галина разбросаны суждения такого толка, что всё упирается в природу человека, но без раскрытия её сущности. Встречаются осуждения охватившей мир алчности и безумной погони за деньгами, но ведь алчность - это порок, известный с того времени, с какого мы вообще знаем что-либо о людях. И о безумной погоне за деньгами рассказывалось едва ли не с момента их появления. В принципе эти суждения правильны: каков человек, прежде всего в нравственном отношении, такой мир он вокруг себя и создаёт. Но хотелось бы иметь более конкретное понимание этой загадочной сущности. Не хочу принижать никаких иностранных авторитетов, но, на мой взгляд, самую исчерпывающую характеристику природы современного (поэту) человека дал Пушкин.
  Он писал, что современный человек - это довольно неприглядный индивид
  "...с его безнравственной душой,
  Себялюбивой и сухой,
  Мечтанью преданной безмерно,
  С его озлобленным умом,
  Кипящим в действии пустом".
  И далее:
  "Все предрассудки истребя,
  Мы почитаем всех нулями,
  А единицами - себя.
  Мы все глядим в Наполеоны;
  Двуногих тварей миллионы
  Для нас орудие одно;
  Нам чувство дико и смешно".
  (При этом Пушкин не обличает других со стороны, а и себя включает в это неприглядное "мы").
  И вот этот современный человек, с безнравственной душой, с непомерными мечтами, с наполеоновскими замыслами, с озлобленным умом, занятый пустым действием, рассматривающий других людей лишь как орудие для достижения собственных корыстных целей, собрался изменить окружающий его мир к лучшему, кооперируясь с другими такими же эгоистами, у каждого из которых свой корыстный интерес. Ну - ну, посмотрим на результаты...
  По вопросу о том, возможно ли изменение природы человека (имея в виду - в лучшую сторону) существуют разные мнения. Одни полагают, что она неизменна, и современные люди такие же (если отвлечься от внешних признаков, обусловленных ходом истории), как и их предки из каменного века. (Во всяком случае, за те неполные 200 лет, что прошли с дня, когда поэтом были написаны процитированные строки, коренным образом природа людей, совершенно очевидно, не изменилась.) Другие убеждены, что люди (не отдельные индивиды, а в массе своей) могут нравственно совершенствоваться. Наверное, самой значительной попыткой в этом отношении (среди светских течений, не считая религиозных, которые, впрочем, тоже полагают, что "много званых, но мало избранных") был советский опыт. В СССР были достигнуты колоссальные сдвиги в совершенствовании качества человеческого материала, освобождения от власти денег, готовности поставить общественные интересы выше личных. Но, в конечном счёте, этот опыт оказался неудачным, на мой взгляд, вследствие отсутствия в мировоззрении советских людей "вертикальной составляющей, какой, по мнению Николая Энгельгардта, на хватало и всем "новым людям", в том числе и пытавшимся создать "деревни интеллигентных земледельцев". Николай видел, что им не хватало той "высшей идеи", какая скрепляла религиозные общины, но какой она должна быть, ему, считавшему себя православным христианином, было неясно. Есть и такие, кто считает, что человек деградирует, становится на протяжении истории хуже. В.Галин не высказывается определённо по этому поводу, не стану распространяться на этот счёт и я. Отмечу лишь, что, нарисовав довольно безотрадную картину, суть которой выражена в самом названии его книги, В.Галин заканчивает её неясным предположением:
  "А может быть, нарастание долговой нагрузки развитых стран мира свидетельствует о наступлении Экономической Сингулярности - конца капиталистической и начала посткапиталистической эпохи. Ведь стимулирование экономического роста только за счёт государственных вливаний, сопровождающихся дефицитом бюджета и наращиванием госдолга, ведёт к всё большей зависимости частного бизнеса от государства и в конечном итоге к построению какого-то нового типа общественных отношений. И здесь могут появиться альтернативные варианты, способные дать человечеству шанс. Но они не упадут с неба..."
  То есть, надо полагать, В.Галин хочет сказать, что многое зависит от нас. Но что конкретно можем мы сделать для наступления этой Экономической Сингулярности (пока неизвестно, что это такое и возможна ли она в принципе). Что касается посткапиталистической эпохи, то она давно наступила, просто учёные-экономисты, как им и полагается, прозевали этот момент.
  Иным словами, у В.Галина опять упование на совершенствование общественных отношений, без устранения коренной причины всепланетного кризиса. И это в то время, когда мир балансирует на грани мировой войны. Времени на изменения, требующие столетия, у человечества нет.
  Журналист Николай Усков, главный редактор проекта "Сноб", высказал на радио "Эхо Москвы" особое мнение: нормальному человеку должно быть стыдно за то, что происходит в России. Не желая вступать с ним в полемику, я бы просто изложил его мнение расширительно: нормальному человеку должно быть стыдно за то, что происходит в современном мире, как неразумно ведёт себя человечество, с гордостью присвоившее себе видовое название "гомо сапиенс", то есть "человек разумный". Философ Александр Зиновьев сказал, что человечество погибнет по собственной глупости. Но оно, возможно, погибнет и от руководства очень умными и учёными людьми. Вот пример творений ещё одного сторонника сингулярности.
  Московский профессор Акоп Назаретян написал книгу "Нелинейное будущее", в которой рассматриваются как предыдущая история людских сообществ, так и варианты дальнейшего развития человечества. Он предполагает , что мы - последние люди на Земле (ниже будет пояснено, в каком смысле). Вот несколько его тезисов.
  "- Развивая технологии, люди впадали в эйфорию от своих достижений и не умели предвидеть последствия их применения. Выживали те социумы, которым удавалось подверстать под новые технологии культурные регуляторы - ценности, мораль, право. В результате мы фиксируем одно парадоксальное и, в общем, обнадёживающее обстоятельство. С развитием технологий и увеличением демографической плотности убивать становилось всё легче, но... реально коэффициент кровопролитности общества (отношение среднего числа убийств в единицу времени к численности населения) последовательно снижался на протяжении тысячелетий. - То есть Европа XX века более миролюбива, чем первобытное общество, не имевшее даже ножа.
  -Коэффициент кровопролитности в Европе XX века (с её двумя мировыми войнами и третьей холодной) в десятки раз ниже, чем в племенах охотников-собирателей! Это одна из глубинных коллизий в истории человечества, одна из его главных побед - или удач? - то, что человек оказался способен разумно уравновешивать своё растущее технологическое могущество.
  У диких животных, чем выше естественная вооружённость, тем прочнее инстинкт торможения внутривидовой агрессии. Человек не наделён инстинктом, ограничивающим агрессию против себе подобных. И дорого за это платил во все времена... В истории неоднократно случались похожие эпизоды, когда дисбаланс между технологической мощью и качеством торможения агрессии ставил род Homo (и его высший цвет - людей современного вида) на грань самоистребления. И каждый раз находились совершенно неожиданные решения. Как в карибский кризис.
  Прогресс всегда был и остаётся выбором меньшего из зол. Мир устроен так, что, решая одни проблемы, мы тем самым создаём другие, ещё более трудные. Сегодня небывало возросла ценность индивидуальной жизни. Средняя продолжительность жизни увеличилась за 200 лет в четыре раза. Но каждое поколение биологически слабее предыдущего и всё сильнее зависит от искусственной среды: медицины, гигиены, бытового комфорта. Нас ждёт очередной и очень крутой виток "удаления от естества". Это тоже один из сквозных векторов социальной эволюции - её субъект становился всё менее "естественным" и всё сильнее зависел от создаваемой им среды.
  Очень похоже на то, что человек как биологический вид сегодня приближается к пределу возможного развития. Сам Назаретян по натуре консерватор, и перспектива "послечеловеческой" стадии эволюции его не восхищает. Но, - говорит он, - боюсь, это самое лучшее из всего, что может произойти с планетарной цивилизацией, "меньшее из зол". Возможно, в ближайшие десятилетия содержание ключевых понятий культуры - жизнь, смерть, бессмертие, человек, животное, машина и прочие - качественно изменится. Гипербола, отражающая логарифмическое ускорение эволюционных процессов на Земле, если её проэкстраполировать в будущее, около середины текущего века эта кривая сворачивает в вертикаль, наступает так называемая точка сингулярности. Тенденция, сохранявшаяся миллиарды лет, исчерпана.
  Эра стихийной эволюции Вселенной подошла к завершению, и, если дальнейшая эволюция (как возрастающая внутренняя сложность) в принципе возможна, то она может быть только сознательно управляемой. Но для этого необходимо сознание, способное выдержать неограниченный рост технологической мощи, не разрушив своих оснований, - ведь именно неадекватное сознание раз за разом становилось причиной антропогенных катастроф. Отсюда ключевые вопросы XXI века: справится ли сознание землян с собственным быстро возрастающим могуществом? Предстоит земной цивилизации участвовать в дальнейшей эволюции Вселенной или её история - всего лишь опыт тупиковых стратегий универсальной эволюции?
  Знаменитый физик Митио Какý недавно написал: "Поколение живущих сегодня людей можно смело считать самым значительным из всех, что когда-либо жили на нашей планете". Потому, что, может быть, оно - последнее на Земле. В моей книге эта мысль выражена немного иначе. Возможно, наши земные жёны рожают сейчас потенциальных богов, которым будут доступны какие-то формы бессмертия и космического господства. Или - поколение самоубийц, которые приведут планетарную цивилизацию к катастрофе небывалого масштаба..."
  На вопрос корреспондента, считает ли он космические сценарии реальными, Назаретян ответил:
  "- Сегодня стали чуть ли не общим местом суждения в том духе, что сознание - это космологический фундаментальный фактор, что впереди неограниченное расширение ноосферы ("оживление" космоса) и т.д. В Канаде работает авторитетный учёный Ли Смолин, в концепции которого космические вселенные с заданными параметрами (обеспечивающими последующее образование жизни и разума) создаются целенаправленно, и его ученики уже обсуждают технологии (!) производства Большого взрыва посредством чёрной дыры..."
  Вот так. Учёные, как обычно в наши дни, удовлетворяющие своё любопытство за государственный счёт, не зная ничего о никому не известном будущем, пишут формулы, строят кривые, потом их экстраполируют на предстоящие века и получают фантастические картины грядущего, которые и предлагают общественности как наилучший из вариантов того, что может ждать человечество. А чтобы подтвердить свои предположения, они готовы, вслед за строительством Большого адронного коллайдера (в который громадные деньги вложены и который внушал многим серьёзные опасения как раз насчёт перспектив существования рода человеческого) устроить Большой взрыв (это светский вариант библейского сотворения мира) посредством чёрной дыры, о природе которой мы тоже ничего не знаем. Что из этого эксперимента получится, сохранится ли наша планета, - это тоже неизвестно. Зато учёные довольны: ещё одна гипотеза пополнила их небогатый арсенал инструментов познания будущего. Никого не смущает, что квантовая физика давно превратилась в игру с математическими уравнениями, смысл которых никто объяснить не в состоянии. И единственным теоретическим обоснованием всех этих фантазий служит предположение (всего лишь!), что сознание - это космологический фундаментальный фактор, что космические вселенные с заданными параметрами (обеспечивающими последующее образование жизни и разума) создаются целенаправленно, что впереди неограниченное расширение ноосферы ("оживление" космоса) и т.д." Целенаправленно создавать вселенные может только кто-то, но учёные, отрицая Творца, тем не менее талдычат о целенаправленном развитии неизвестно чего и неизвестно ради достижения какой цели. Господу Богу было то ли неугодно, то ли не по силам "оживить космос", теперь за это возьмутся люди, ведомые учёными. Смех! Пора бы покончить со всеми этими разговорами о "неограниченном расширении ноосферы", поскольку учёные проглядели, что "ноосфера" уже создана: это Интернет, в который действительно "неограниченно" входит всё, что создано и создаётся людьми в слове, в красках, звуке... И это полное отображение разума современного человека, от высочайших вершин мысли до нецензурной похабщины и порнографии. А иной, "очищенной от обыденности" ноосферы быть не может, ибо её некому создавать: люди не живут только "чистым разумом" (хотя Кант и занимался его критикой), "чистым мышлением": они рождаются и умирают, трудятся и развлекаются, влюбляются и совокупляются, дружат и ссорятся, едят и, простите, ...посещают то место, куда и царь пешком ходит. И всё это неотъемлемые составные части их бытия.
  Раньше люди считали, что миром управляет Бог. Учёные Бога отвергли, и на Его место поставили науку, их религией стал научно-технический прогресс, которому они готовы приносить человеческие жертвы (и даже рискнуть, пожертвовав всем человечеством).
  Надо быть совершенно отрешённым от реальности, чтобы поверить, что, раз гипербола на графике превратилась в вертикаль, то к 2050 году (до которого имеют шансы дожить многие из ныне живущих, это ведь всего 35 лет), то к тому времени 7 миллиардов человеческих особей от мультимиллиардера Рокфеллера и Нобелевских лауреатов до воров, убийц и наркоманов в "цивилизованных странах" и дикарей в джунглях Амазонки (или хотя бы часть из них) вдруг превратятся в "потенциальных богов, которым будут доступны какие-то формы бессмертия и космического господства". Да и сама сингулярность в теории Большого взрыва - это состояние (неизвестно чего) в тот момент с бесконечно большой плотностью и температурой. Модель описывает всё, что происходило после нулевого момента времени, но самый мучительный вопрос для космологов состоит в том, было ли что-нибудь до этого момента ("Что было, когда ещё ничего не было?"), а если нет - то как и откуда возникла Вселенная. И доказательствами всех этих фантазий служат пресловутое "красное смещение" в спектрах далеких галактик (у которого могут быть свои причины, нам ещё неизвестные), большое количество дейтерия в космосе и наличие реликтового излучения - газа ультрахолодных (всего 3 градуса Кельвина) фотонов, заполняющих всю Вселенную (а ведь и это только лишь предположения, основанные на наблюдениях над крошечным островком Вселенной, доступным нашими приборам, и на формулах, выведенных людьми, возможно, нуждающимися в помощи психиатров. Кто же может определить количество дейтерия во Вселенной, кроме упомянутого островка нам недоступной? Нашёлся и такой физик, который из общепринятых в их среде формул сделал парадоксальный вывод: Вселенная возникла из этой взорвавшейся точки сверхплотности и невероятно высокой температуры и стала расширяться, но, достигнув определённого предела, станет снова сжиматься и опять превратится в точку. "Сам великий Эйнштейн" просмотрел эти уравнения нового гения и ошибок в них не нашёл. Вот вам и вся история Вселенной: взрыв, расширение, сжатие до точки (и, видимо, до следующего взрывах) - вот такая дурная бесконечность? Что же тут говорить об "оживлении" космоса, когда только Назаретян со своими канадскими коллегами соберутся его "оживлять", как Вселенная возьмёт, да и схлопнется. (Ведь сами учёные говорят о невероятной быстроте проходящих в мире изменений.) И не успеют люди превратиться в потенциальных богов. Какая сила может заставить семь миллиардов индивидов, в массе своей вовсе не думающих о судьбах Вселенной и живущих привычным для них образом жизни, вдруг коренным образом его изменить? И в каком направлении, кот им задаст правильный (с чьей точки зрения?) вектор? А вот шанс стать поколением самоубийц у них остаётся, если они будут руководствоваться теориями "оживления" космоса и пр. Не стану называть создателей подобных теорий паразитами, живущим на средства налогоплательщиков, пусть они останутся просто "чудиками" (хотя и не подобиями героев Шукшина). Скорее они похожи на шаманов.
  Ну, не устраивает вас библейский рассказ о сотворении мира, возьмите на вооружение марксистский материалистический постулат: материя не возникает из ничего и не исчезает в никуда, а существует вечно, также вечно переходя из одной формы в другую. Вселенная всегда существовала и всегда будет существовать, у неё нет ни конца, ни края, расширяться ей некуда и незачем. Галактики возникают (но не из ничего) и распадаются (но не превращаются в ничто), образуя новые космические структуры, и не надо фантазировать насчёт Большого взрыва, а тем более пытаться устроить его. Ну, а "красному смещению", если оно вас так смутило, и, если у вас нет задач более неотложных, найдите более рациональное объяснение.
  Назаретян хотя бы признаёт, что люди с успехами в познании мира впадают в эйфорию. Не следовало ли сделать из этого напрашивающийся вывод: люди не Боги, будущего знать не могут, как и предвидеть отдалённые последствия собственных деяний. Человек слишком зазнался, сочтя себя призванным "оживлять" Вселенную. Он накопил массу знаний, и каждое поколение добавляет к ней свою крошечку (одновременно уничтожая часть накопленного предками, как ложное знание), но она бесконечно мала (и всегда останется таковой) по сравнению с тем, что нужно знать, чтобы не овладеть Вселенной, а хотя бы уберечь Землю, как единственный очаг жизни, о котором нам достоверно известно.
  Хотелось бы добавить ещё один момент. Высокие умы и чрезмерно образованные учёные мечтают о бессмертии, забывая незыблемый закон мироздания: "всё, что возникает, достойно гибели". Человек, в отличие от Бога, увы, смертен, и к тому же, как констатировал один популярный у нашей интеллигенции литературный герой, "внезапно смертен", и это подтверждено практикой миллионов лет. "Memento mori" ("Помни о смерти") сказано тоже тысячелетия назад, а во введении я цитировал ещё более ранние высказывания на этот счёт премудрого царя Соломона. Человек обычно рано узнаёт о том, что и он смертен. И хотя мудрые старцы, а вслед за ними и Лев Толстой, призывали помнить о смерти (точнее, о том, что за смертью последует иная жизнь, и она будет такой, какую человек заслужил своими деяниями в земной жизни), для большинства людей мысль о неизбежном конце страшна, и жить с таким сознанием невозможно. Поэтому люди, помимо того, что им нужно, чтобы иметь хлеб насущный, затрачивают почти всё оставшееся время на изобретение и использование способов развлечения и отвлечения от думы о печальном конце. (Лишь глубоко верующих в Бога такая перспектива, как они говорят, не страшит.) А способов отвлечения множество: концерты, погоня за земными наслаждениями или деньгами. Возможно, и упование на теории сингулярности, выведение соответствующих формул, - тоже один из таких способов отвлечения.
  Так что пока, - повторю тезис В. Галина в иной формулировке, - "поразительно, что в этой ситуации человечество, находящееся на пороге гибели, ведёт себя абсолютно беспечно".
  Так и хотелось бы добавить: "Ужасный век, ужасные сердца!", если бы эта трагикомедия не была извечной. А вместо этого приходится недоумевать вместе с дагестанским поэтом Эффенди Капиевым, бившимся над двумя вопросами: 1) почему людям не хватает земли и 2) почему люди несовершенны.
  Как в этих спорах о хищниках, паразитах, природе человека и судьбах нашей планеты нам сегодня не хватает представителя русского космизма Энгельгардта с его умом, наблюдательностью, желанием во всём дойти до сути и трезвым взглядом на происходящее в стране и мире!
  
  
   
  
  Оглавление
  ПРЕДИСЛОВИЕ 1
  ВВЕДЕНИЕ 1
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ПИСЬМА ЭНГЕЛЬГАРДТА "ИЗ ДЕРЕВНИ" И ИХ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ РОССИИ 1
  Глава 1. КОЛУМБ РУССКОГО СЕЛА 1
  Глава 2. ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ПОДГОТОВКА 1
  Глава 3. О РУССКОМ ЧЕЛОВЕКЕ (И НЕМНОГО - О ЧЕЛОВЕКЕ ЗАПАДНОМ) 1
  Глава 4. ЧЕМ ЭНГЕЛЬГАРДТ ОГОРОШИЛ РОССИЙСКИХ ЧИТАТЕЛЕЙ 1
  Глава 5. ПАРАЗИТИЗМ И ГНИЛОСТЬ "БЛАГОРОДНОГО СОСЛОВИЯ" 1
  Глава 6. ЛАКЕИ И ПАРАЗИТЫ ВОЗЛЕ БАР 1
  Глава 7. ПАРАЗИТИЗМ И ХИЩНИЧЕСТВО КУЛАКОВ-МИРОЕДОВ 1
  Глава 8. ХОЗЯИН И ХОЗЯЙСТВО 1
  Глава 9. ХОЗЯЙСТВА ПРОЧНЫЕ, НЕПРОЧНЫЕ И ХИМЕРИЧЕСКИЕ 1
  Глава 10. О РОЛИ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ В МЕСТНОМ МАСШТАБЕ 1
  Глава 11. ГИМН РУССКОМУ КРЕСТЬЯНИНУ 1
  Глава 12. ГИМН РУССКОМУ НАРОДНОМУ ИНТЕЛЛИГЕНТУ 1
  Коллеги 1
  Ученики 1
  Глава 13. ОБРАЗОВАНЩИНА В РОЛИ ПРОСВЕТИТЕЛЯ 1
  Глава 14. КАК РОССИЯ "КОРМИЛА ЕВРОПУ" 1
  Глава 15. ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ... 1
  Глава 16. РЕЛИГИОЗНОСТЬ КРЕСТЬЯН СВЯТОЙ РУСИ 1
  Глава 17. РЕЛИГИОЗНОСТЬ СЕЛЬСКОГО ДУХОВЕНСТВА СВЯТОЙ РУСИ 1
  Глава 18. В ТИСКАХ ЧИНОВНИЧЬЕ-ПОЛИЦЕЙСКОЙ СИСТЕМЫ 1
  Глава 19. МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ 1
  Глава 20. КАК ГОСУДАРСТВО БОГАТЕЕТ 1
  Глава 21. В ЧЁМ СОСТОИТ ЦАРСКОЕ ДЕЛО 1
  Глава 22. НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ИДЕАЛЬНОЕ ХОЗЯЙСТВО 1
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЯТЬ ЖИЗНЕЙ АЛЕКСАНДРА ЭНГЕЛЬГАРДТА 1
  Глава 23. ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ: ОФИЦЕР 1
  Глава 24. ЖИЗНЬ ВТОРАЯ: НЕДОЛГАЯ КАРЬЕРА ПРОФЕССОРА 1
  Глава 25. ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ: ОПАСНЕЙШИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК 1
  Глава 26. ЖИЗНЬ ЧЕТВЁРТАЯ: СЧАСТЛИВЫЙ СЕМЬЯНИН С ДРАМАТИЧЕСКИМ ИСХОДОМ 1
  Дети 1
  Внуки 1
  Правнуки и праправнуки 1
  Глава 27. ЖИЗНЬ ПЯТАЯ: ПОМЕЩИК-НОВАТОР, ПУБЛИЦИСТ И ПРОВИДЕЦ 1
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: В ЧЁМ ЭНГЕЛЬГАРДТ БЫЛ ПРОВИДЦЕМ 1
  Глава 28. ПРОВОЗВЕСТНИК КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ 1
  Глава 29. ТРУДНЫЙ И ЖЕРТВЕННЫЙ ВЫБОР МЕЖДУ КИББУЦЕМ И АРТЕЛЬЮ 1
  Глава 30. ПРЕДТЕЧА СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ 1
  Глава 31. ВЛАСТЬ СОВЕТОВ ИЛИ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ? 1
  Глава 32. РЕВНИТЕЛЬ САМОБЫТНОСТИ И НЕЗАВИСИМОСТИ РОССИИ 1
  Глава 33. К ВОПРОСУ О ПРОГРЕССЕ И РЕГРЕССЕ 1
  Глава 34. ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ 1
  Глава 35. О НОВОМ ХИЩНИКЕ 1
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"