Аннотация: У палки два конца. У медали - две стороны. У человеческой жизни две точки - первая и последняя. Легко говорить о стойкости и героизме. А я задумался о том, что бывает, если человек не устоял?
Акимово житие
В середине ноября, когда дождь, леденящий и секущий лицо, сменился снежной вьюгой, заметающей грязные лужи и оголившиеся сады, тридцатипятилетний майор-артиллерист Александр Хлебников, возвращаясь из служебной командировки, улучил время, чтобы проведать отца, живущего в добротном собственном, доме на окраине города Владимира.
Для Александра, тот дом был родительский, но не родной. По-настоящему родным домом он считал деревенскую избу своего детства, в небольшом поселке на границе Смоленщины и Брянщины. Там, в далекие послевоенные годы он был счастлив тем, что, в отличие от большинства сверстников, в их семье был живой отец, не погибший на фронте. Была любящая мать, не сорвавшая своё здоровье непосильным трудом, и младшая любимая сестренка. Жили Хлебниковы в относительном достатке. Отец, будучи колхозным счетоводом, мог обеспечить семью всем, что учитывал в колхозе, включая зерно и душистое сено. Поэтому, в теплом хлеву, примыкающем к избе Хлебниковых, постоянно мычала, хрюкала, блеяла и кудахтала многочисленная живность, дающая молоко, мясо, сало, шерсть, яйца и многочисленный приплод.
Неожиданно, Аким Хлебников за один день, аргументируя тем, что устал жить в деревенском дерьме, распродал своё хозяйство за полцены и перебрался с семейством на Владимировщину. Сынок Санька скучал на новом месте, без давних друзей-товарищей, без речки-рыбницы, без знакомого леса, но пообвыкся. Довольно-сносно, закончил городскую школу и поступил в артиллерийское училище.
Почему в артиллерийское? Исключительно из-за давнишнего детского интереса ко всему, что было связано с пушками. Это заросшие артиллерийские капониры, в которых деревенские мальчишки играли в войну. Блестящие латунные гильзы, из которых добывали весело-горящий порох. Снаряды, оглушительно взрывавшиеся в разведенных кострах. Тол, выплавленный из снарядов, набитый в консервные банки, снабженные запалом и обрезком огнепроводного "бикфордового" шнура, которые пацаны бросали в речные омуты для глушения рыбы.
С малых лет помнил Сашка слова отца, что нет на войне ничего страшнее и безысходнее, чем лежать на нейтральной полосе, под огнем своей или вражеской артиллерии, а артиллеристы это "боги войны" и фронтовая аристократия. Отцу, как бывалому солдату, Александр верил, ибо знал, что призвали батю на войну в июле 1941 года, а мобилизовали по ранению в апреле 1944 года.
Свою воинскую службу Александр знал, уважал и любил Личный состав учил армейскому мастерству, не считаясь со своим временем, стараясь добиться того, чтобы любой сержант мог заменить в бою командира батареи, а любой снарядный номер мог быть наводчиком или командиром орудия.
К тридцати годам, Александр имел майорские погоны.
В середине прошедшего лета, командир дивизии намекнул Хлебникову, чтобы готовился к очередным звёздочкам на погоны и к командованию полком. Однако приказ о присвоении воинских званий вышел без упоминания Александра. Согласно другому приказу, майор Хлебников, вместо повышения, должен был возглавить автомобильную роту и убыть с ней для оказания помощи целинным совхозам в уборке и вывозке зерна на элеватор.
В раскаленных кабинах, глотая проселочную пыль, раздевшиеся до трусов, его бойцы, словно муравьи, снующие по Оренбургским полям, приняли от комбайнов и вывезли на станционный элеватор не одну тысячу тонн золотистого пшеничного зерна, пахнущего, как казалось Александру, солнцем. Солнце пахнет сухими травами, струйками пота, горячим ветром и жизнью. Жизнь пахнет хлебом. Жизнь, солнце и хлебный каравай, по убеждению Александра, пахли одинаково...
Командировка закончилась одновременно с завершением уборочной страды.
Военные водители, награжденные почетными грамотами и ценными подарками, и их автомашины, потрепанные напряженной работой, неспешно возвращались железнодорожным эшелоном к месту дислокации дивизии, а Александр выехал скорым поездом, чтобы приободрить овдовевшего отца, проведать мамину могилу в преддверии зимы и хоть на день отсрочить своё прибытие на место службы. Забыть о том, что кто-то из командования, по какой-то неизвестной Александру причине, решил тормознуть его служебное продвижение.
Впрочем, теперь имелась и очевидная причина для грядущих неприятностей. Во время командировки погиб солдат. Месяц назад, в пыли, поднятой колесами встречных машин, рядовой Берёзкин не углядел кромки оврага и грузовик с черырьмя тоннами зерна, опрокинулся под кручу. Кувыркаясь по склону, автомобиль раздавил паренька, выпавшего из кабины. Упал в русло высохшего ручейка и замер, задрав к небу резиновые покрышки со стертым рисунком протектора.
Берёзкин, угробивший свою машину, лежал на середине склона, а автомобиль, убивший Берёзкина, валялся на дне оврага, словно провинившийся щенок, упавший на спину и просящий прощения. После милицейских и медицинских осмотров, изуродованное тело Берёзкина, с прилипшими зернышками пшеницы, упаковали в не струганный деревянный гроб. Запаяли гроб в цинковый контейнер. Цинк упрятали в деревянный ящик, засыпали стружкой и отправили в последний путь - к родным и близким.
В мыслях о предстоящих служебных расследованиях, настроение майора, шагающего в круговерти мокрого снега, было очень похоже на вечерний сумрак и мерзостную погоду...
При любом настроении, чертовски приятно постучаться привычным условным стуком - два редких, а после паузы - три быстрых удара в дверь, за которой тебя узнают по стуку, знакомому с детства и побегут встречать так, как встречают и обнимают только дома.
Аким долго мял Сашку в своих медвежьих объятиях.
Скинув мокрую шинель, Александр расцеловал сестру, обнял зятя и принялся татохать и подбрасывать к потолку весело-взвизгивающих, смеющихся племяшей. Одарил малышню конфетами. Накинул на плечи сестры привезенный оренбургский платок. Отдал отцу шерстяные носки. Зятьку - тёплый шарф. Поставил на стол бутылку армянского коньяка. Через полчаса, когда выпили по три рюмочки, не обращая внимания на протесты сестры, под радостные возгласы мужчин, вынул ещё одну поллитру.
Сидели. Говорили. Всем было так хорошо, что Аким, на правах хозяина стола, забывал плеснуть в рюмки дорогой непривычный напиток. Заговорились до полуночи, а утром их разбудил незнакомый вежливо-настойчивый стук во входную дверь. Вышел Аким. Стоят на крыльце два аккуратно-одетых моложавых мужчины.
- Хлебников Аким Андреевич?
- Он самый. А вы кем будете?
- Капитан Смирнов. Лейтенант Петров. Комитет государственной безопасности. Нам нужно, Аким Андреевич, поговорить с вами.
- Проходите в горницу.
- Кроме вас есть ещё кто дома?
- Зять с дочерью и детишки ихние. И сын приехал в гости.
- Хорошо, но скажите им, чтобы не мешали разговору.
Вошли. Разделись, Сели за стол. Тот, который помоложе, лейтенантом назвавшийся, папочку картонную достал из портфеля и отдал тому, который немного постарше.
- Гражданин Хлебников, мы проводим расследование фактов сотрудничества с немецкими оккупантами и преступлений в годы войны. Поскольку, времени у нас не так много, а следствие по вашему делу идёт более полугода, то советуем отвечать искренне, не вводя нас в заблуждение. В имеющихся показаниях, ваши земляки назвали вас полицаем. Вы служили в полиции?
- Не служил, а полицаями у нас в округе всех так называли, кто партизанам не способствовал, сомневался в победе Советов над Германией и признавал немецкую власть. Я признавал её и опасался меньше Советской власти.
- Вы признаете себя виновным в убийстве Фёдора Акинфеева?
- Признаю. Но там никакой политики не было. Мы с ним, по личному, повздорили.
- Это хорошо, что свою вину признаете. А теперь начнем сначала. Итак, вы Хлебников Аким Андреевич 1911 года рождения в деревне Торчилово Батуринского района? Или 1909 года в рождения в Монастырщинском районе, как числитесь по документам? Почему вы изменили год рождения?
- Я? 1911-го года. Два года прибавил и другое место рождения изменил, уходя в армию из Монастырщинского военкомата , чтобы хоть как-то органы запутать.
- Считайте, что это вам почти удалось. Иной год рождения и якобы неизвестное вам место вашего рождения, немного осложнило розыск. Откуда у вас оружие, из которого вы убили Акинфеева? Вы получили его от оккупантов, в полиции?
- Нет. В красной Армии получил винтовку и сбёг. Жалко было бросать оружие.
Александр, сидевший с родней в другой комнате, прекрасно слышал через остекленную дверь вопросы комитетчиков и ответы отца. Образ отца - солдата, мужественно-прошагавшего почти всю войну, рушился в сознании сына - офицера.
Аким отвечал на вопросы следователей. Вначале осторожничал. Потом, словно у приходского попа на исповеди, говорил, облегчая свою душу от многолетнего страха перед тем, что однажды будет вот такой допрос...
Вспоминал июльский день 1941-го года, когда их, немногих оставшихся в дерене мужиков, провожали на фронт. Как встали они в короткий реденький строй, в две шеренги и, под бабьи причитания, оставляя за спинами детские всхлипы и напутственные крики стариков, уходили от сельсовета.
Аким радовался, что не позволил Марии идти для проводов. Тяжелая она. На сносях. Рожать в начале октября. Беречься ей нужно.
Радовался Аким, что успел сговориться с вдовым сродственником Степаном о том, что поживет его девятилетний пацан Егорка с Марией. Завсегда племяш водицы принесет, скотинку накормит, да и людей покличет, когда придет время рожать Марии. Хоть какой, а присмотр в доме и в хозяйстве будет. Да и Степану легче. На один рот меньше.
Мелкие радости моментально исчезли, когда Аким осознал, что вот так же, два года назад уходили земляки на Финскую войну. А среди них три двоюродных Акимовых брата.
Никанор неведомо как сгинул, в боях возле какого-то озера с мудрёным названием, толи Ярва, толи Лярва.
Андрюхе осколок в живот прилетел, отчего воин и помер в сильных мучениях.
Ильюха руки поотморозил. Один из троих возвернулся. Теперь - инвалид беспалый.
А немец сильнее финна. За немцем вся Европа стоит. Как при Наполеоне - "двунадесять языков" ополчились против России. И прет немец неудержимо. Вот-вот Смоленск захватит. Нет больше непобедимой и несокрушимой Красной Армии. Драпает армия от польской границы так, что пятки сверкают. До Смоленска добежала, а от Смоленска до Москвы - неделя ходу немецким танкам. Кирдык приходит Советской власти. Не хочется Акиму подыхать ни за Родину, ни за Сталина. Для Акима Родина это не Москва с зажравшимися москвичами, а его деревня. И любит он не усатого грузина Сталина, а свою Маньку. Какая ему, Акиму разница, кто будет командовать в районе? Секретарь райкома партии или немец? Никакой разницы нет. Тем более, что на все уезды и волости - немцев не хватит. Прогонят они большевиков, да поставят русских начальников. Таких же предусмотрительных, как Аким, только грамотных. Старорежимных.
Нет, не его, не Акимова это война. Пусть дураки погибают, да могильных червей кормят своим мясом.
Бежать! Бежать! Спрятаться в лесу и переждать недельку до прихода немцев...
Через два дня, когда команда мобилизованных мужиков заночевала на пути между Батуриным и Вязьмой, Аким сговорился с Пашкой Веселовым. Вышли они, на ночевке, якобы до ветру по нужде, из сенного сарая и сиганули к ближайшим кустам. Обошли околицей деревню Троица и отправились к дому, держа направление так, чтобы машины, едущие по Минскому шоссе, урчали слева, а Полярная звезда светила в правый глаз.
За две ночи дошли. Таясь, словно тати, поскреблись в свои избы. Наелись до отвала. Набили котомки крупой, салом, да прочей снедью. Взяли топоры, лопаты, полушубки овчинные и подались в сторону Свицкого болота, а там, на пригорке, в гуще кустарника, невдалеке от ручья, выкопали себе землянку и начали лесное житьё.
Думали недельку-другую пересидеть, а пришлось три месяца, до холодов, до прихода немецких войск, в лесу таиться. За хлебом, сахаром, солью и иным харчем, по очереди, разок в неделю, ходили мужики в свою деревню. Украв колхозного телёнка, отъедались мясом. Часть мяса впрок присаливали или у костра вялили. Остальное мясо, а та же собранные грибы-боровики и набранные ягоды малины, черники и клюквы - своим домашним относили. Свежая телятинка для нонешнего варева, грибы - семейству для сушки и позднейшего потребления, а ягоды - для зимнего запаса, как лучший витамин от хворостей. Голод не тётка. Зима запас любит.
Ни разу за три месяца не прошелся Аким по своей избе, как положено ходить хозяину. В редкие ночные посещения, опасался разбудить прижившегося и пригодившегося племянника Егорку. Вдруг малый увидит да проболтается, что дядька с войны сбежал.
Скушно было в лесу торчать, но веселее, чем на фронте подыхать. Пусть дураки умирают за Родину и за Сталина, а Аким и Пашка жить хотели. Они ничем не обязаны ни державе, ни усатому кремлевскому царьку.
Второго октября 1941 года загремела вся округа от взрывов немецких бомб, артиллерийской канонады и многоголосия стрелкового оружия. Хлынули от фронта волны беспорядочно-отступающих красноармейцев, вскоре превратившиеся в нескончаемый поток. Отступали сиволапые под ударами немчуры.
Словно ледокол Папанинцев в северные льды, врезалась в людское море колонна вражеских танков и побежали люди от дороги. Одна волна направо - в широкое поле, другая налево - в лес, с опушки которого наблюдал Аким за происходящим.
Сломила Германская армия силу Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Пришли освободители! Принесли Акиму свободу от добровольного изгнания и от страха наказания за дезертирство. Слава тебе Господи, пришли те, кого он ждал дни и ночи. Когда проехала немецкая колонна, поправил Аким шапку на голове, затянул потуже пояс, чтобы не выскользнул топор, с которым русский мужик в лесу не расстается, и отправился до своего дому, до Маньки соскучившейся, до мягкой перины, до горячих щей, до жизни без боязни. Немцы в листовках, что довелось читать Акиму, обещали свободу от коммуняк и землю, а больше ему ничего и не надо. Силушкой и здоровьем Бог не обделил, да и породы он не самой худой. Было время, когда Хлебниковы всю округу в кулаке держали, до хруста, словно горсть лесных орехов, и никто супротив них пикнуть не смел. Гуляй душа!
Аким и загулял.
Немцы в деревне всего одну ночь ночевали. Они в темноте пришли. Хлеб, яйца куриные, колобок масла коровьего сожрали, молоко выпили да спать завалились. Оно и понятно, усталые и голодные, после боя и многокилометрового броска. У них сил не хватило, чтобы курей бить и ждать, пока перо ощипают да в печи сварят. Утром, прежде чем уйти в сторону Комягина, они нашли в кладовке кадушку с засоленым салом. Солдатские ранцы не бездонная пропасть, так что меньше половины забрали. Не беда. Хозяйство не порушили. Самогон, который Аким велел Марье, для своего сидения и возвращения, приготовить - не взяли из подпола. Аким мужик бережливый. Он, в лесу, своим самогоном Пашку Веселова не сильно баловал. Но после ухода немцев, налил бутылку самогона, заткнул пробкой, свернутой из газеты и пошел к нему в гости, узнать, вылез ли товарищ из леса?
Вылез. Сидит за столом и блины лопает. Блины это не еда, когда самогон есть. Выпили бутылку под свежесквашенную капустку и солёные грибочки - рыжики. Пашка свою Фроську по заднице хлопнул да сказал ответить тем же. Мол, нам тоже есть, чем гостя и друга встретить. Она мигом притащила бутылку своего самогона.
Лепота! Только у Акима душа простору просит. Мужик с войны вернулся! Живой и здоровый! Такое дело надо широко отметить.
С кем? Так в те годы семьи большие были. Половина округи - родственники. И пошли Аким с Пашкой гулять. Вначале по своей деревни, а потом и по всей округе. Четыре дня пил Аким, выслушивая искренние или вымученные слова о том, какой он умный и сообразительный, потому что не подставил свою грудь под пули немецкие, ибо как ни крути, а немца не одолеть. Немец техникой воюет и мозгами. А раз немец уважает тех, кто с головой, то теперь, при немцах, Аким непременно станет большим человеком.
На пятый день разродилась Акимова Мария мальцом. И порешили они назвать его не по-деревенски, а благородно - Александром. После этого, ещё два дня пил Аким, обмывая пяточки своего первенца и наследника. Вот в те дни и пришел в Акимову избу назначенный немцами староста в сопровождении двух вооруженных полицаев.
Да плевать хотел Аким на них! Он чист перед немецкими властями. Он оружие против германцев не поднимал. Председателем колхоза, как заявившийся староста, не избирался. В райкоме на совещаниях не сидел. Здравницы в честь Октябрьской революции, Советской власти и Партии Большевиков с трибуны не произносил, а полицаи - так они вообще сопляки по сравнению с ним - с Акимом Хлебниковым!
Поэтому, пусть они выпьют за здоровье его сына и катятся к чертовой бабушке, а документ - папир - аусвайс о том, что он не бандит и не красноармеец, а коренной, добропорядочный и благонадежный житель деревни Торчилово, пусть староста - коммунист недорезанный, домой к нему домой принесет.
Так и вышло. Принес староста Аусвайс, но полного счастья Аким не увидел. Появились в окрестных лесах партизаны. Вначале это были окруженцы и партийные активисты, потом к ним в лес подались "примаки" - бойцы красной армии, которые задержались у вдовушек, молодых девок и просто в человечных семьях, объявивших красноармейцев - "примаков", ради их спасения, своими зятьями. Вслед за примаками, потянулись в лес красноармейцы, выздоравливающие от ран, скрываемые от немцев местными жителями. Ушли в леса парни допризывного возраста, подружившиеся с примаками и излечившимися бойцами. Рискованные и верные девчата отыскали в лесных дебрях своих суженных, без которых белый свет не мил.
Началось в Батуринских лесах партизанская борьба с врагом. Понял Аким, что если хочет жить, то нельзя ему рвать свою задницу, выказывая верность немецкой власти. Партизанам он тоже зла решил не чинить. Страшился. Так и прожил спокойно три месяца. А в январе, стараясь "срезать" Ржевский выступ, ударила Красная Армия от Сычевки и от Белого, прорвала вражеский фронт и вышла к Москва-Минскому шоссе.
Вот тогда и возрадовался Аким, что поосторожничал выказывать свое пристрастие немецкому новому порядку.
На этом месте, капитан КГБ прервал откровения Акима.
- Гражданин Хлебников, вы признаете факт своего дезертирства в июле 1941 года?
- Признаю.
- Если вы не дошли до места формирования Вяземской 248 стрелковой дивизии и дезертировали раньше, чем были зачислены в её ряды, то вы не могли получить винтовку, из которой убили гражданина Акинфеева? Вы получили оружие от немцев?
- Нет. Не от немцев. Винтовку мне выдали как красноармейцу Действующей Армии в январе 1942-го года. Пришли в наши места войска 39-й Армии и 11-го Кавалерийского корпуса. Они же не парадом шли. С большими потерями прорывались, а на выполнение главной задачи - перерезать Минское шоссе у них силёнок не хватило. Вот и началась по окрестным деревням местная мобилизация. Стали грести всех кого могли. А кого можно мобилизовать? Того кто остался. Не слишком здоровых мужиков, пацанов не призванных по росту, окруженцев, которые в партизаны не ушли и меня до общей кучи.
Собрали нас. Переодели в штопанные шинели с пятнами крови, с убитых снятые. Дали винтовки и решили гнать на убой. Привели к реке Вязьма, в деревню Макарово. Накормили пшеном, сваренным на голой воде, приказали отсыпаться, потому что завтра будет бой с целью прорваться к шоссе.
Мужики отсыпаются, а я на карауле стою. Стою, мерзну в промокших сапогах, смотрю на небо. Оно черное, как траурный платок. Луны нет, а звёзды крупные, по пятаку. Смотрю, значит, я на эти звёзды и думаю, что вот завтра грохнут меня в бою, голодного, не выспавшегося, не накурившегося, замерзшего, усталого, после сегодняшнего перехода. Буду я валяться дохлый в снегу, пока не расклюют вороны и не сожрут моё мясо собаки. Меня не станет, а звезды всё так же будут светить кому-то, но уже не мне. Посмотрел на Полярную звезду, вспомнил, как помогла она нам полгода назад до дома дойти. Скрутил самокрутку, что непозволительно делать на посту, плюнул и пошел от войны подальше.
Сначала лесом, между Макаровским и Грищневским болотами. Вечером вышел к Днепру. Днепр не преграда. В тот год на реках метровый лёд был. Танки без мостов по рекам ездили, а мелкие речушки и ручьи - до дна промерзли. Так что я Днепр и два десятка ручьев посуху форсировал, Вышел немного севернее станции Вадино, вдоль железной дороги прочапал до станции Игоревской, а от неё до дома - два часа ходьбы. Это сейчас, на словах быстро получается, а тогда шел, таясь от охраны тыла. Где кустами, где полем, в целик по снегу. Две ночи в стогах сена ночевал и одну ночь у костра. Лошадей тогда много убитых валялось по полям. Лежали их туши и не тухли, словно сейчас - в холодильнике, в морозильнике. А без топора или крепкого ножа к ней не подступишься. Лежали промороженные лошади твердые, словно камень. Мне повезло. Нашел коня, бомбой убитого и часть стегна от того коня, осколком оторванную. Сначала сырое мясо грызть пытался. Потом костер в овраге разжег, оттаял мясо у огня, накромсал кончикам штыка и изжарил куски, нанизав на штык. Чего штык жалеть? В бой мне не идти, перед старшиной не отчитываться...
- Какие у вас были отношения с Акинфеевым?
-Да никаких. Он в Макарове, в избе остался, отдыхать перед утренним боем. Вояка хренов! Он же сызмальства даже в речке, при людях, не купался. Федька килатым был. Правое яйцо чуть ли не в полголовы. Провоевал Федька две недели. Жалко, что не погиб в тех боях. Не пришлось бы мне грех на душу брать. В общем, воевал наш Аника-воин, пока не приключилось у него ущемление грыжи. Врач как увидел такое дело у Федьки в штанах, так чуть ли не пинками выгнал домой из войска. Пришел Федька в деревню и рассказал своей бабе, что я, спасая свою шкуру, предал Родину, сбежал с караула и подлежу, за такое дело, расстрелу. Вот за то я его и убил.
- Гражданин Хлебников, вы вторично дезертировали в первых числах февраля 1942-го года. А когда вы застрелили Акинфеева?
- Аккурат, как моему сыну Сашке годок исполнился. Седьмого октября 1942-го года.
- Расскажите, как было дело?
- А как? Как обычно. Вначале, и Федька и его баба язык за зубами держали, ибо помнили, что я Федьке крепко-накрепко заказал языком не возить и всем говорить, что меня ещё раньше его списали, по почечной болезни. Пригрозил, что в противном случае, его жизнь будет стоить дешевле окурка. В деревнях наших, в феврале 1942-го года, тогда ни партизан, ни красноармейцев уже не было. Мы же в центре освобожденного края Жили. А все бойцы по рубежу окружения воевали, да Нелидовский "коридор" удерживали - полоску земли, по которой ещё можно было получать боеприпасы и вывозить раненных из Холм-Жирковского "мешка".
Летом немцам надоело терпеть в своем тылу русскую Армию. Вот они спланировали операцию с мудреным названием, что в переводе с немецкого, означает "Звездопад". Горловину мешка окружения перерезали и даванули всей силой на мешок. Редко кто смог из окружений вырваться. Практически целую Армию и Кавалерийский корпус немцы уничтожили. Кого убили, кого пленили. Сами знаете, что боец не боец, если ему нечего жрать и нечем винтовку заряжать.
- Гражданин Хлебников, я не хуже Вас знаю историю Холм-Жирковского прорыва и немецкой операции "Зейндлиц" по ликвидации наших войск. Я вас спрашиваю о причине убийства Федора Акинфеева!
- Так вот я и говорю. Как красноармейцев побили, партизаны, которые в боях уцелели и бойцы регулярной армии, которые по лесам от немцев скрывались, вернулись в наши места. Уж больно место для партизанщины пригодное. Лесов немцы боялись, по болотам техника их ездить не могла, а железная дорога и шоссе Минское, где можно против немцев пакости делать - невдалеке.
Сами понимаете, что мне в середине партизанского края жить было опасно. В сентябре, в открытую меня начали называть предателем, а по нашему, по местному - полицаем. Полицаями у нас называли всех тех, кто за Советскую власть не стоял. Марью мою, на улице, иначе как полицаихой и не называли.
Как кавалеристов во время "Звездопада - Зейндлица" били, много коней, раненных или одичавших, ходило по лесам и полям. Поймал я одного ладного конька. Держал его для нужд хозяйственных. Конёк, видимо, до службы в колхозе работал. В телегу легко запрягался, плуг таскал так, как надо. Вот выпахал я осенью, по-быстрому, картошку на огороде, засыпал её в подпол, закрыл избу замком, усадил на телегу свою маманю, жену с сынишкой, племянника Егорку - сына Степанова и уехал в Канютино.
- С какой целью вы уехали на станцию Канютино?
- Так это же станция. Там немецкий гарнизон стоял, вагоны и перегоны охранял от партизан. Вот я и поехал туда, где безопаснее.
- Где вы там жили?
- Там где разрешили.
- Где именно?
- В избе Евдокии Корякиной.
- По имеющимся у нас сведениям, дом Корякиных вам предоставила местная немецкая власть.
- Так войдите в моё положение! У меня семейство в пять душ. Зима на носу. А Дунька одна живет в пятистенке, потому, что её мужик и трое сыновей на фронт ещё в 1941-м году призвались. По-первости, я у неё на постое жил, мешок картошки и кубометр дров обещал в месяц платить, а как начал работать, так мне комендант разрешил гнать её к чертовой матери. Вот она и пошла жить к своей дочери. У той тоже мужик на фронт ушедший, так что вдвоем им ещё легче стало бедовать, да внуков растить.
- Кем вы работали у немцев?
- Я? Кем работал? Я у немцев с оружием в руках не служил. Лошадок я ихних обхаживал на конюшне. Животина ведь не виноватая, что она немецкая? Кони все справные. Только разные. Для возки грузов - бельгийские тяжеловозы. Хомуты у них в три раза ширше обычных, а силы - что у грузовика трехтонного. Чудо, а не кони! Были и скакуны или рысаки породистые, но мало. На таких конях офицеры немецкие, верхом или в саночках ездили. В большинстве-же, стояли на конюшне обычные русские жеребчики да кобылки, которых в сани - розвальни запрягали для простых солдат. Бывало, в усмерть замучает немчура коников, за партизанами гоняясь, а я коней жалел. Распрягу, выгуляю, напою не сразу, а как остынут. Сена с овсецом дам. Любили меня кони и я их любил. А в полиции не служил. Карателем не был. Крови людской на моих руках нет.
- А как же Фёдор Акинфеев?
- Хоть верьте, хоть не верьте, граждане офицеры, но сам не помню толком, как я его убивал.
- А за что убили? Помните?
- А как же, помню, из-за него чуть ребенок не погиб и матушку мою чуть не убили.
- Расскажите.
- Началось всё из-за хозяйственности моей. В ноябре морозы завернули довольно крепкие. Ну я и отправил матушку протопить свою избу. У меня же там картошка в подполе хранилась. Мешков семьдесят. Отправил с ней племянника Егорку, чтобы дров натаскал к печи. А за мной, видимо, охотиться начали. Углядел кто-то из деревенских, что дым пошел из печной трубы. Вот та падла глазастая и сбегала в лес, да рассказала партизанам, что в моей избе печь топится. Прискакали из леса два партизана, на лошадях, с автоматами и с веревкой, чтобы меня в плен вязать. Матушка как увидела партизан, к избе скачущих, так запряталась, прикрывшись охапкой соломы, между стенкой сарая и навозной кучей. А Егорку схватили, как немецкого соглядая. Видимо, чтобы разузнать что-либо о станции, а потом - покарать за всё хорошее, Они не местные были. Откуда им знать, что я Егорке почти чужой и держу его только заради помощи по хозяйству.
Схватили, значит, партизаны "сына полицая", обвязали веревкой вокруг пояса, верёвку к седлу прицепили и поскакали рысью к себе в лагерь. Малец перепугался. Бежит за лошадью. Плачет. Ежели не удержится на ногах и упадет, то его и волокут метров десять волоком по замерзшей земле. Пацан ревмя ревёт. Не понимает, чем провинился. Хоть и малый ещё, десятый год всего, а понимает, что может или разбиться о придорожный камень, или партизаны его могут застрелить.
Повезло, мальцу, что когда партизаны через деревню Андреевку проезжали, да ход сбавили и лошадей шагом пустили.
Тамошние бабы Егорку признали. Как не признать, если он в Андреевке всю жизнь прожил, да с ихними детьми в одном классе сидел.
Поинтересовались, куда, за что и зачем мальца волокут.
А партизаны все из себя такие гордые и довольные.
- Вот сына полицая поймали. Везём в лес, а там - как командиры прикажут.
- Какой он сын полицая? Это же Степана сын. А Степан на другом краю живет. Ежели не верите, так мы сейчас его покличем. Сбегали к Степану в избу. Прибежал Степан. Не одетый, без шапки, запыхавшийся. Оно и понятно, у него же лёгкие больные. Потому и не на фронте, что белобилетник. Уж как он перед парнями унижался, прося за сына. А те долдонят, что пацан, хоть и пацан, но оказался в деревне не просто так, а пришел с разведкой в партизанские деревни, чтобы вернутся и доложить немцам обо всём увиденном. Что у них в партизанском отряде тоже есть малолетние разведчики, только они против фашизма борются, а не против своей Родины. Грозились издырявить Степана из автомата, за то, что предателя воспитал. Наверное, и убили бы обоих, если бы бабы не вступились и не пообещали сейчас же идти в лес к товарищу Быстрову и просить его заступничества. А Быстров это бывший председатель Андреевского колхоза. Он был командиром отряда из своих колхозников. Наш-то, Торчиловский в немецкие старосты пошел, а Андревский председатель - в партизаны.
- Гражданин Хлебников, мы беседовали со Степаном Сидоровичем Никифоровым и знаем об этом проишествии. Знаем, что его действительно чуть не расстреляли бойцы партизанского отряда имени Чапаева потому, что Степан Сидорович не имел права признаться в том, что он свой человек и связной партизанского отряда товарища Быстрова. Кстати, ваш деревенский староста Пётр Тихонович тоже не изменник Родины, а человек, которому партия поручила согласиться на должность старосты, чтобы организовывать поставки продовольствия для партизан и информировать народных мстителей о действиях немцев. Петр Тихонович безупречно выполнял поручение партии, был выдан предателем, и расстрелян фашистами, после нечеловеческих пыток, в марте 1943-го года. Вам известно кто мог его выдать?
- Нет. Я об этом ничего не знал. Я же в глазах всей округи - дезертир и предатель. Кто станет со мной делиться такими тайнами о партизанах. Да и немцы своих информаторов не афишировали.
- Вернёмся к эпизоду убийства Фёдора Акинфеева. Почему и как вы его убили?
- Почему убил? За дело. Я же велел ему держать язык за зубами. Не говорить никому о том, как я из батальона ушел.
Прибежала в сумерках моя матушка. Растрепанная, испуганная. Кричит, что Егорку увели убивать, а сама она чудом спаслась, в навозе хоронясь. Что пока сидела, слышала, как Федька говорил народу, что Егорка не причем, что надо ловить самого Акимку, ибо он дезертир, предатель и немецкий прихвостень.
Я быстренько оделся, добежал до своей деревни, залез на чердак избы. Изба соломой была покрыта, вот там, в соломе и была у меня спрятана винтовка. С которой пост покидал.
Зашел к Федьке. Сидят Акинфеевы дружненько за столом. Вечеряют. Щи хлебают всем семейством. Федька с женой и двое детишек. Хотел я с ним поговорить, по-соседски, а Федька подскочил, схватил меня за грудки и толкнул в дверь. Я как падал через порог, так невольно курок нажал, а пуля возьми и попади в Федьку.
- Гражданин Хлебников, у нас имеются показания Елизаветы Акинфеевой, а так же её детей - Николая и Екатерины. По их показаниям вы вошли в избу, обозвали грязным словом главу семьи и велели ему прощаться с жизнью.
- За что, Аким, - спросил вас Фёдор сидя за столом. Вы сказали, что за поганый длинный язык, обругали его ещё раз бранным словом, прицелились и выстрелили из винтовки в лобную кость. Затем, вы предупредили хозяйку и детей, что если они назовут вас убийцей, то вы их из-под земли достанете и будете у них, у живых, кишки рвать и на кулак наматывать.
Что вы делали после совершения преступления?
- Вернулся домой. Лёг спать. Утром пошел к господину коменданту станции, доложил, что убил вчера партизана и не могу оставаться там, где меня знают и могут, в любой момент убить лесные бандиты. Комендант дал мне бумагу для проезда. Я и маханул через всю область, с севера на юг, в Монастырщину.
- Чем вы занимались, проживая в Монастырщинском районе?
- Людям добро делал. Я же на своем "трофейном" коне приехал. Извозом занимался. Как человек прожил почти год, но через одиннадцать месяцев, в конце сентября 1943 года, меня, на третий день, как прогнали немцев, в третий раз, мобилизовали в ряды Красной Армии. Тут порядка было больше, охрана тыла не дремала, так что пришлось повоевать. Сапёром 19-го гвардейского полка. На переднем крае, мины немецкие снимал. Чтобы сначала разведгруппы на разведпоиск, а потом - танки и пехота-матушка могли без потерь идти в наступление через разминированные проходы. Волей - не волей, а приходилось геройствовать. Тем более, что нагляделся на немцев за три года оккупации. Понял, какую "свободу" они нам несли. Надеялся, что вдалеке от любопытных глаз, убьют моего одинокого сослуживца, а я с его документами смогу новую жизнь начать. Не успел. Привалило мне счастье в виде пули, повредивший локтевой сустав. Отлежался в госпитале и с чистой совестью, как покалеченный фронтовик, вернулся к семье в Монастырщинский район.
Естественно, из-за руки меня сразу в руководящие кадры назначили. Счетоводом колхоза. Уважали. И за фронтовое прошлое и за то, что перед мобилизацией в армию, я коня своего возрожденному колхозу подарил. Так и жил - не тужил. Сына растил. Доченьку смастрячил. Но опять, в который раз, подвела меня моя хозяйственность. Аккурат как через десять лет после войны, выкормил бычка, зарезал его да повез продавать на базар в Смоленск. Стою, продаю, если не продаю, так весело зазываю. В уме, грядущий барыш подсчитываю и вдруг вижу идёт между рядами наш довоенный участковый из Батуринского райотдела - милиционер Евдокимов. Видимо на повышение пошел. В Смоленск перебрался. Я его сразу узнал. Как не узнать? Он не сильно изменился. Узнал ли он меня? Про то не ведаю, но смотрю, что Евдокимов разворачивается и ко мне направляется, то ли удостовериться, что я это я, то ли арестовывать. Тут я мясо бросил к едреной матери и, как у нас говорили, свою задницу в охапку и прыжками в сторону. Приехал домой, проговорил соседям избу со скотинкой и поутру, со всем семейством вот сюда прибыл. В древний русский город Владимир. Что теперь, меня посадят?
Капитан дал Хленикову расписаться в протоколе. Спрятал протокол в папочку. Лейтенант убрал панку в портфель и офицеры стали одевать свои гражданские пальто.
- Меня теперь посадят? - повторил вопрос Хлебников.
- Если всех вас таких сажать, у нас тюрем и лагерей не хватит. А вот медаль "За боевые заслуги", которой, как мы выяснили, вы были заслуженно награждены за геройские дела сапёра, но так и не получили из-за своего ранения, вам теперь уже точно никто не вручит.
- Если не секрет, раз вы больше меня знаете, подскажите, а Паша Веселов жив?
- Нет. Ваш приятель через год после освобождения Смоленщины распрощался с белым светом. Жил в лесу. В вашей землянке. Занимался грабежом и воровством. Когда колхозу выделили для разведения десять овец, присланных из Монголии, Веселов одну из них зарезал и унёс в своё логово. Обнаружив кражу, по капелькам крови на траве, дошла до землянки молоденькая зоотехница. Вернулась в деревню, рассказала мужикам. Поскольку мужики в ваших местах боевые, а Павел многим успел насолить, то арестовывать его не стали. Противотанковую гранату бросили в дымоход. Так что сразу и бесчинствам конец положили, и похоронили, его вместе с двумя подельниками, под обрушившимся накатом.
После ухода следователей, из малой комнаты вышел сын Александр и Аким понял, что на этот раз сын уйдёт навсегда.
- Сынок, побудь, я тебе всё объясню...
- Не надо, батя, ты себе всю жизнь испоганил и мне военную карьеру сломал.
- Саша, сын за отца не ответчик.
- Батя, это только красивые слова для газет. Вряд ли наш особист так считает. Я теперь понял в чём мои проблемы. Никто не доверит командование полком мне - сыну дважды дезертира и убийцы. Тем более, что теперь я и сам, после этой командировки, почти убийца. Бог тебе судья, батя. Да и мне, тоже.
Аким посмотрел в окно на уходящего сына.
За печкой снял с крюка связку лука.
Ямщицким узлом, закрепил за крюк обрывок вожжей, на котором носил вязанки дров. Сделал петлю, Сунул в неё голову. Послушал, как за перегородкой ругаются дочь и зять, как плачут внуки, напуганные ссорой родителей.
Шагнул с табурета.
Мутнеющим сознанием, задыхаясь в петле, Аким пытался найти слова, которые непременно должен сказать сначала Федьке Акинфееву, затем - всем знакомым и родным, ждущим его "ТАМ", а после людей, обратиться к Богу, если он есть, вопреки заверениям коммунистов.