Аннотация: Немного истории о истории одной страны, одной семьи, одного мальчика. На основе реальных событий и реальных людей, в годы войны ...
ЖИТЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ
Часть 1. Лесная Гута
Широко раскинулись леса от восточного берега реки Вопь до реки Вопец. Щедро кормили они местных жителей мясом дичины, орехами лещины, грибами-ягодами.
Сморчки и строчки, выраставшие по сырым осинникам в середине мая, считались "благушами". Их перед войной на Смоленщине не ели. Появление грибов-колосовиков, выраставших, когда колосится рожь, воспринималось, как развлечение. Грибники отправлялась в лес за первыми боровичками, красноголовиками и подберёзовиками, чтобы всего пару раз сварить суп из свежих, а не сушеных грибов, надоевших за долгие зимние месяцы.
После колосовиков, наступала ягодная пора. Россыпи душистой земляники сменялись сочной черникой. Чуть позже, на лесных вырубках созревала ароматная малина. В сосняках краснела земля от брусники. Розовела клюква на болотах - Свитском мхе и на Чистике.
Сбор ягод это детская обязанность. Родители заняты серьёзной работой. Кто в лесу брёвна ворочает, кто на колхозных полях хлеб растит, а вот детвора должна набрать ягод на всю зиму, урывками между сушкой и греблей сена, поливом огородов, присмотром за животинкой, прополкой гряд и картофельных гребней.
Да и сбор грибов был заботой детей, с малых лет узнававших грибные места и особенности их сбора.
В грибную пору, бегала детвора в лес по два-три раза за день. Когда же все кадушки в кладовке заполнялись соленьем, а запечье не вмещало связок сушеных боровиков, наступала пора заработка.
Корзины, лукошки, короба и мешки, наполненные грибами, дети несли на грибоварню, организованную заготовительной конторой. Грибоварщица бойко взвешивала поступающий товар, отсчитывала причитающиеся денежки и высыпала грибы в большие кипящие котлы. Каждый вид в отдельный котёл, из котла - на засолку, в отдельную бочку. Пару раз в неделю, из заготконторы приезжала полуторка и увозила бочки на склад.
Дальнейшая судьба засоленных грибов, Кольку Онегина не интересовала. Получив положенные деньги, он сразу уходил. Его снова манил лес. Лес, кроме ягод да грибов, давал Кольке корни девясила, берёзовую чагу и брусничный лист, востребованные в аптеках. С лозы можно было надрать кору, необходимую для выделки кожи, на пошив лётчиских курток.
По осени в лесу то и дело, громко хлопая крыльями, взлетали выводки тетеревов.
Выскакивали из-под ног зайцы.
Жирели в норах барсуки.
Настораживало тоскливо-угрожающее завывание волка в закатный час.
Отращивали густой мех, к зиме, лисицы. Лисы-ольховки одевались в огненно-рыжий, а лисы-берёзовки в пепельно-серый наряд.
Лису-чернобурку с тёмным, подёрнутым сединой, мехом, Колька так ни разу и не увидал, исхаживая с ружьём в руках, извилистые лесные вёрсты.
А ещё лес богат своим главным богатством - строевым лесом и деловой древесиной.
На многие тысячи километров раскинулись в России леса из стройных сосен, раскидистых елей, гонких берёз, кудрявых лип, могучих дубов, щедрых кедров, надёжных лиственниц и зелёно-ствольных осин.
Зная Колькину любовь к лесу, никто особо и не удивился, когда Николай поступил учиться в лесной институт.
Как должное, восприняли люди, когда лесничество "Гута" возглавил молодой специалист Онегин Николай Евгеньевич, праправнук того самого Евгения Онегина, жизненная история которого легла в основу Пушкинского романа.
В отличие от своего прапрадеда-тугодума, Николай в "Татьянах-Марьянах" не копался. Он, не раздумывая, сделал свой выбор. Отшил всех кавалеров от молоденькой учительницы немецкого языка - Аннушки и добился её взаимности.
Вместе с Аннушкой, радость и любовь, а спустя положенное время, и родительское счастье, вошли в дом Николая.
Не своей волей, оставил лесничий дом и семью.
С 11 июля 1941 года шагал фронтовыми дорогами ротный политрук инженерно-минного батальона, а потом и командир сапёрной роты старший лейтенант Онегин Николай Евгеньевич.
Сынок - ясно-солнышко Володя, вспоминался Николаю на войне чаще, чем жена. Анна манила к себе, как любимая желанная женщина, а сын это сын. Это отцовская любовь, нежность, гордость и надежда..
Первые три месяца, письма не могли отыскать Николая в горьких отступлениях, трагических окружениях, жестоких оборонах, героических прорывах. А потом, в его край, на два года, до сентября 1943 года, пришел враг. Из фашистской оккупации не ходят письма на фронт к бойцам, командирам и политработникам Красной Армии.
Война была для Николая работой, которую он и его красноармейцы делали по-мужицки, основательно и быстро.
То для 33-й армии, оставшейся без боеприпасов и продовольствия, рота построит дорогу в полтора раза быстрее мирных нормативов, то танковый 16-ти тонный мост соорудит за один день, то примет участие в танковом рейде, обеспечивая проход танков в непроходимых местах.
В октябре 1944 года, рота готовила прорыв своей дивизии. Четыре долгих ночи, опасаясь малейшего хруста травы или щелчка кусачек, работали сапёры на немецком переднем крае, охраняемом сторожевыми собаками и засадами.
Десять фашистских засад уничтожили бойцы в неминуемых стычках.
Внезапно начинался ночной скоротечный ближний бой, в котором нужно ответить на вспышку вражеского выстрела - на вершок точнее и бросить гранату в невидимый окоп - на мгновение быстрее, а потом лежать неподвижно на голом поле в белом свете десятков осветительных ракет, под огнем нескольких пулемётов, миномётов и орудий. Выжить и вновь ножом разведчика или щупом сапёра, дюйм за дюймом прокалывать землю в поисках мины, ежесекундно рискуя задеть невидимый проводок растяжки.
Рота старлея Онегина выполнила задание с минимальными потерями.
Запомнились Николаю бои не реке Роспуде.
Под огнем противника, рота создала шесть километров заграждений, поставила пятнадцать тысяч мин, разрушила почти километр вражеских препятствий, проделала шесть проходов в минных полях врага и провела танки без единого подрыва.
После Победы, безлюдные пепелища знакомых деревень встретили фронтовика Николая Онегина.
Немногие выжившие или возвратившиеся с чужбины земляки ничего не смогли сказать о лесничихе Анне и её сыне Вовке.
А кто мог, тот словно споткнулся на полуслове, отвел в сторону глаза и начал задавать вопросы Николаю, где тот воевал, не встречал ли кого из сельчан в фронтовом лихолетье, как жить думает, не болят ли, не открываются ли раны? Рассказывал о своих родных. Причем рассказы те были неотличимы от десятков рассказов других земляков.
- Хозяйку мою, вместе с детишками и ещё с полусотней наших деревенских в конюшне немцы сожгли.
Брата Степана вместе с тобой взяли на фронт. Вы же вместе уходили. Так ни одного письма от него и не получили...
Илья, старшой брат - белобилетник был. По сердцу, не годен для службы. Илью в сентябре взяли, когда всех подряд грести начали, аккурат как его жена от родов померла. Илья, сказывали, под Ржевом, в сорок втором годе, в окружении пропал, а дети, кроме первенца - Кольки, поумирали от тифу.
Колька в партизаны ушел. Подрывником был. В своей избе отдыхал с товарищами, идучи на железку. Поезд они тогда взорвали под Игревкой. Догнали их немцы с собаками и поубивали всех троих возле Поповского, Похоронить парней немцы не разрешили, а как запрет сняли, то и хоронить уже нечего было. Волки тела сожрали и кости растащили.
Сестру мою Дарью с детьми малыми и матушкой моей, ну ты её знал - бабу Аксинью, в Беларуссию погнали немцы, когда каратели в феврале сорок третьего года, деревни наши жгли. Дашка хворую Танюшку везла на салазках, Петя с маманей шел в конце колонны. Когда обессилела матушка и села на дорогу, Петя её поднимать стал, да не смог. Так обоих и застрелил немец. А когда Танюшка скончалась, так Дарья умом тронулась. Песни колыбельные доченьке пела и в ладушки играла. Убили её прямо над доченькой нашей.
Муж Дашкин, тож мёртвый. За неделю до победы погиб.
Племяши, Степановы сыны - Серёжка и Санька в полиции служили. Повесили их фашисты за связь с партизанами.
А я рядышком, за рекой в окружение попал раненный. Выходили, спасли меня люди добрые. Как стал на ноги, так до дому пришел. Партизанил, потом в пехоте два года смерть обманывал. Не хотел детишек сиротами оставлять. Не знал, что сам давно одинок. Без ноги, но живой от Варшавы вернулся. А тут вон как вышло...
Один, как сыч, я теперича. Так что не у одного тебя горе, Николай. Крепись. Авось и сыщется твоё семейство.
Закурили.
- Ну, прощай, Игнат.
- Удачи тебе, Николай
Игнат стоял, опёршись на самодельный костыль, смотрел вслед уходящему Николаю и вспоминал....
Довоенное лесное хозяйство велось по-хозяйски.
В лесничестве "Гута", вся закрепленная территория леса мало чем отличалась от лесопарка.
Квартальные просеки, прорубленные по азимутам компаса, с юга на север и с запада на восток через каждые полкилометра, делили лес на кварталы площадью по двадцать-тридцать гектаров.
Просеки, в зависимости от планов работ, служили или огнезащитными полосами или превращались в квартальные дороги для вывоза древесины. По низинам и лощинам были выкопаны водоотводящие канавы. На возвышенностях, по кромке леса, стоял десяток пожарных вышек, с которых, в сухой период, наблюдатели - , чаще всего, дети лесников, как дозорные на границе, бдительно смотрели, не появится ли где, над зелёными вершинами елей, белый дымок верный признак низового пожара. Вовремя поднятая тревога, пока белый дымок не превратился в черный столб дыма над страшны верховым лесным пожаром, позволяла без особых усилий потушить возгорание и избежать губительного бедствия на сотнях гектаров леса.
Летом бригады лесников проводили поочерёдный уход за кварталами. Женщины собирали и сжигали валежник или высаживали двухлетние саженцы елей и сосны, выращенные в питомнике. Мужики спиливали на дрова сухостойные деревья и проводили санитарные рубки ёлок, пораженных личинками короеда.
Всё лесные поляны и светлины лесники выкашивали на сено для рабочих лошадей, а потом и для своих бурёнок и овечек. После сенокоса, ближние колхозы получали разрешение на выпас скота в лесу везде, кроме кварталов, где растут молодые саженцы.
К осени, колхозные стада подгрызали, словно подкашивали траву чуть ли не до земли. Поэтому, травяного бурьяна в лесах не было.
Зимой бригады заготавливали древесину. Вальщики валили деревья. Сучкорубы неутомимо стучали топорами, освобождая стволы от сучьев, Пильщики кряжевали стволы на шестиметровые бревна, Подсобники стаскивали лесосечные отходы в огромные костры, Грузчики вскатывали бревна на трелёвочные тележные передки, а гужевики, подбадривая лошадей криком, тащили бревна к квартальным дорогам, где ещё одна бригада грузчиков складировала, пахнущие смолой, бревна в высокие штабеля, для последующей вывозки автомашинами.
Система рачительного лесного хозяйства рухнула в первые июльские дни 1941 года.
За пару первых недель войны, ушли на фронт все лесники и лошади.
Женщин направили на работу в обезлюдившие колхозы или на строительство оборонительных рубежей.
В начале августа, хозяевами леса стали горожане да красноармейцы резервных и строительных частей. Лес валили, где попади и как попади, стараясь как можно быстрее и как можно больше леса заготовить для строительства огневых точек, блиндажей и землянок.
Анна, после мобилизации мужа, почти не выходила из дома потому, что школьники наотрез отказались являться на уроки немецкого языка и учить вражеский язык. Анна часами лежала на постели, глядя в одну точку. Иногда брала томик любимых стихов Гёте и подолгу смотрела в него, по нескольку раз перечитывая одну и ту же страницу. Не задумываясь и не понимая прочитанного.
Прекрасный язык Гёте, с которым Анна знакомила своих учеников, стал ужасным языком завоевателей, ломающих её жизнь.
- Коля, родной, любимый, где ты? Жив ли? Почему не шлёшь весточки?
Пятилетний Володька был предоставлен себе. Он целыми днями бродил по территории лесничества, наблюдая, как улица и барак то опустевали, то заполнялись чужими, незнакомыми, постоянно-сменяющимися людьми, заготавливавшими лес для какого-то фронта.
Фронт казался мальчику важным и необычайно весёлым местом. Он то затихал, то гудел прерывисто-ухающим гулом. Иногда, на горизонте, в стороне фронта, поднимались столбы дыма, а по ночам краешек неба подсвечивался, словно далёким костром. Должно быть, на фронте очень интересно, если даже взрослые дяденьки спешат туда на грузовиках и пешком. Там они борются с немцами. Володька тоже умеет бороться и даже два раза повалил на землю забияку Ваську. Борьба от драки отличается тем, что во время борьбы нельзя бить кулаками, дёргать за волосы и царапаться.
А ещё на войне, как слыхал Володька, убивают. Володька не любил когда его убивали во время игры. Убитый должен упасть на землю и лежать на земле, пока не кончится война.
Володька слыхал, как две соседки говорили, что его папку - Кольку Онегина, наверное, убили.
- За три месяца, всего одно письмо Анна получила.
Мальчику тогда стало обидно, что все дяденьки борются с немцами и играют в войну, а его отец должен терпеливо лежать на земле пока не закончится игра.
Володьке надоело ждать, когда отец наиграется и вернется с войны. Володька решил, что утром возьмет кусок хлеба, яблоко, бутылку кваса и уйдет на фронт, ничего не сказав маме. Ваську позовет, потому что Васькин отец тоже на фронте и тоже писем не пишет.
Однако, фронт сам пришел к Володьке, неожиданно и страшно.
Пришел страшным грохотом, дребезгом оконных стёкол, дрожащими стенами дома и пожаром в соседней деревне Шиварино.
Впрочем, пожар Володька увидал немного позже, когда мама закрутила его в одеяло и бежала по улице к яме со странным названием: щель.
Володька отлично знал, что щель это дырочка в его дощатом заборе, через которую можно подсматривать, как Васька играет в своём дворе. А яма, которую взрослые назвали щелью, вовсе не щель, а просто узкая длинная яма, из которой не видно ни Гуты, ни горящих домов в Шиварине.
Скоро Володька узнал от деда Феди, что грохот это от того, что прилетают и взрываются снаряды из немецких пушек. И бомбы гахают, которые немецкие самолёты бросают на машины, едущие по дороге в сторону Седибы.
"Немец попёр" - непонятно закончил своё объяснение дед Федя.
Мимо щели приехали наши конники - красные кавалеристы, которые и не красные были, а в зеленовато-желтых штанах и серых шинелях . Много-много дяденек. На конях. С саблями и ружьями. Там, куда они уехали, загремели разрывы снарядов и застреляли много-много ружей.
"Слышь, малец, кавалерия по-пехотному воюет. Оно и правильно. И кони, и люди целее будут, чем в сабельной атаке на пулемёты. Значит, тут немца задержать хотят... Слыште, бабы? Вроде затихает? Можно до изб своих сбегать. У немца перерыв на ужин. Я их антилигентов ещё на прошлой германской войне, как вшей в своей рубахе, изучил. Вылезайте бабы" - со знанием дела, объяснил дед Федя.
На Володькином крыльце стоял усатый дяденька с ружьём, который никак не хотел пускать их домой.
- Товарищ красноармеец, ты что сдурел совсем, не видишь что ли, что ребёнок раздет да изголодал за день. Зови своего старшего, если сам не можешь пропустить. Мне вещи детские нужно взять и еды ребёнку.
"Товарищ капитан" - обратился дяденька к выходящему из дома командиру - "Хозяйка домой рвётся, а мне приказано никого не пускать".
- Пропусти, она хозяйка здесь, а мы - не прошеные гости. Заходите, как раз ваша помощь нужна.
За столом, на отцовском месте сидел другой важный командир.
- Хозяюшка, нам бы перекусить по-быстрому. Сало - сахар есть. Угости, если есть, хлебушком домашним и вскипяти нам самовар. Продолжай, Виталий Андреевич.
Тот, которого назвали Виталием Андреевичем, поднялся со стула и заговорил: "Николай Михайлович, в разрыв фронта, образовавшийся между 251-й и 91-й стрелковыми дивизиями, вклинился противник силами до двух немецких пехотных дивизий, при поддержке авиации, танков и артиллерии. Наш северный сосед - 251-я стрелковая дивизия сдерживает противника у западного края лесного массива. Прорвавшиеся немецкие части развивают наступление в южном направлении, заходя в тыл 91-й дивизии. Если не удержим немцев, 91-я дивизия будет окружена. И фронт рухнет. Без поддержки нам не устоять, но 127-я танковая бригада находится в тылу нашей дивизии и имеет приказ не вступать в боевые действия, а быть готовой действовать во взаимодействии. С кем они взаимодействовать должны? С немцами? Не мешая, своим бездействием, немецким танкам, наши кишки по земле разматывать? А где 152-я стрелковая дивизия, обещанная Болдиным? Нет её рядом с нами и конные разъезды, отправленные на её поиски, не могут её отыскать. Порой мне кажется, что кто-то делает всё, чтобы не ударить по немцам слаженно, всей мощью фронта. Неужели, правда какая то гнида решила не метлой гнать врага с Советской земли, а нас, по прутику, немцам на излом отдавать?
- Не греми, штабной бог. Наше дело не приказы штаба армии обсуждать, а воевать. Будем держаться до конца.
Володькина мама принесла тарелки. Одну с пластиками сала, а другую - с ломтиками хлеба. Вторым заходом поставила перед военными блюдечко с сахаром и две кружки горячего чая. Едва командиры начали есть, как в дом вбежал молоденький командир и положил на стол листок бумаги.
- Товарищ генерал, шифровка из штаба армии.
Важный командир пробежался глазами по листку, а затем прочитал вслух:
"Генерал-майору Дрейеру Н. М.
Приказываю, 45-й кавалерийской дивизии немедленно передать занимаемый рубеж 244-й стрелковой дивизии и занять рубеж по восточному берегу реки Вопец для прикрытия штаба армии. Населённый пункт Неёлово...
Подпись: Командующий 19-й армией Лукин."
"СУКА!" - неожиданно крикнул командир, который генерал, и ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули не только тарелки, но и тяжелые кружки с чаем. Одна из них опрокинулась. Чай вылился на стол, намочил бумагу, отчего синие чернильные буквы стали расползаться по желтеющему от чая листку.
- Что же творит эта сука?
Свою задницу прикрывает, а фронт оголяет. Оставить восемь километров фронта на пятьсот измученных пехотинцев?
Фактически, на один батальон.
Да там и батальона не наберётся!
Вчера от 244-й дивизии пятьсот штыков оставалось
А сегодня их сколько?
От силы, две роты!
Отвести нашу кавалерийскую дивизию для охраны Лукина, это открыть врагу путь в тылы армии и фронта...
Мы понадобились Лукину, для охраны, как личные дворцовые янычары.
Если командарм решил, что сражение проиграно, значит оно будет проиграно!
Беляковский, свяжись с пехотой. Им вместо нас здесь умирать. Отходим к селу Неёлово.
Увижу Лукина, морду набью. Хотя, мало ему морду набить!
Володька не понял, что именно произошло. Но догадался, что случилось что-то страшное, более ужасное, чем взрывы снарядов.
Володька заплакал.
Часть 2. Новый немецкий порядок
У каждого из людей есть своя дорога жизни. Но и у дорог есть своя жизнь. Как и люди, они появлялись на свет маленькой тропинкой, на месте извечной звериной тропы от щедрого кормом лесного бора до водопоя. Затем становились промысловой тропой от прибрежного поселения до лесной зимовки. Спустя века, тропа превращалась в торный просёлок, между старинными сёлами. Словно нити, проселки сплелись в паутину дорог, а некоторые стали большаками от города до города, от ярмарочного села до пристани, от пристани до фабрики, от фабрики, до стеклодувачного завода, называемого иноземным словом Гута.
Давно нет в Гуте стеклоплавильной печи гуты. А название живо.
И жив ближний большак. Только изранен сильно.
Сначала его уродовали бомбами, падающими с самолётов на пешие колонны и на автомобили, везущие, со станции к фронту, красноармейцев, патроны, продовольствие, бинты и начальство из штаба фронта.
Через день, когда немецкая сила порвала и разметала оборону Западного фронта, бомбы стали рваться на большаке, забитом беженцами и отступающими частями. Санитарные машины и повозки, наполненные человеческой болью и страданиями, штабные машины с документами и походно-полевыми женами штабного начальства, колхозники с гуртами коров, семьи районных и сельских активистов, бабы и ребятишки из горящих деревень, людской горестной рекой, под ударами вражеской авиации , двинулись в сторону Днепра.
А потом наступило страшное... Оно появилось в виде немецких танков.
Люди, бросая машины и повозки, бежали с большака на проселки, в леса, в лощины и на придорожные поля.
Не нашлось среди них человека в больших чинах, который бы гаркнул: "Стоять сукины дети! Стоять сынки! Остановим врага".
Лишь изредка, какой ни будь сержант - артиллерист командовал своему расчету, срывающимся мальчишеским голосом: "Орудие, к бою" и занимал место, выбывшего день назад, наводчика. И била "Сорокопяточка" по немецким танкам. Иногда даже пару минут, пока не переворачивал её близкий разрыв снаряда, или гибла она беспомощная под танковыми гусеницами, вслед за пушкарями, иссеченными осколками германского железа.
После танков, нескончаемым потоком, по большаку пошли немецкие колонны грузовиков, мотоциклов, бронемашин, пешей пехоты, пехоты на велосипедах, пехоты на грузовиках. Опять танки и опять - грузовики с немецкой солдатнёй.
Старинный русский большак, не умолкая гудел днём и ночью, брошенный под гусеницы, колёса и сапоги немецкой армии.
И никому на свете не было дела до жителей Гуты, кроме десятка безначальных красноармейцев, вышедших из леса на утренний крик петухов. Попросили бойцы перевязать и пристроить двух израненных товарищей, принесенных на шинелях.
"Несите в мою избу" - буркнул дед Фёдор - "Я к ранам с четырнадцатого году привыкший. Присмотрю, пока не кончатся. Не жильцы оне. Ни этот с кишками издырявленными, ни второй, который в беспамятстве. Я смерть в людях загодя вижу. Помрут вскоре".
Перекусили бойцы, что им бог послал - тем, что Фёдорова старуха в кладовке да в подполе сберегала. Вздремнули немного на сеновале, а допреж того, как спать улечься, попросили деда на карауле постоять, а хозяйку - сварить им пару чугунов картошки да испечь пяток караваев, на дорожку.
Вечерком распросили у Фёдора дорогу через леса. Оставили в благодарность винтовку и патронташ с десятком патронов. Разложили харчи в свои солдатские сидоры и ушли догонять войну. Правда не все ушли. Один чернявый красноармеец, который успел к вдовой Аксинье подкатить, называя её гарной дивчиной, остался в Аксиньиной хате.
Наутро, в Гуту въехал Новый немецкий порядок в лице офицера и отделения солдат - тыловиков.
Поперву, солдаты все избы да сараи обыскали, залезая на чердаки, опускаясь в подполья, прокалывая штыками сено над стойлами скота. Раненных красноармейцев, за их бесполезностью для нужд Великой Германии, пристрелили прямо в Фёдоровой хате. Новоявленного сожителя Аксиньи вывели из хаты, связали ему руки-ноги, да в кузов бросили. Туда же загнали и троих мужиков - белобилетников, в лесу покалечившихся или, по причине болезней, не мобилизованных на службу и десяток парней - призывного возраста.
Приказали всем остальным на улицу выходить. Похохатывая и легонько покалывая задницы ядрёных баб кончиками штыков, собрали всех жителей к конторе лесничества, туда, где постукивая прутиком по голенищу сапога, вышагивал офицер.
- Слюшать!
Каспада, Великий немецкий армий освабодил вась от власти большевиков и юде. Отьныне сдесь неметский парядак. Ви избирайт себе староста. Староста есть ваш начальник. Ви говорит мне, кто есть ваш староста. Решайт шнель, бистро! Десять минутен и я буду вас слушаль.
Загалдели, закудахтали бабы, сбившись в круг, ибо деревни 1941 года были бабьи царством. Мальцы не в счет. Здоровые мужики иль воюют, иль побитые уже. Хворые да взрослеющие - в машине немецкой сидят. Так что бабам решать, как дальше жить.
- Бабоньки, надо в старосты выбирать Анну лесничиху. Она и грамотная, и по ихнему языку говорить может. Она баба а не мужик, всё жалостливее к людям будет. Любой бабе, ежели что, мужиков легче уговорить, чем мужику, а немцы они ж, тоже мужики, только по-нашему не понимают.
- Фёкла, а ты не подумала, как она с немцами будет жить. Её прятать надо. Они кобели голодные. Как придёт к ним одна, так и снасильничают. У неё дитё малое. Фёдора надо в старосты!
- Нюшка, ты дура или прикидываешься? У Фёдора только что солдатиков поубивали. Сейчас начнут разбираться, кто в избе хозяин, и застрелят его. Бежать Федьке надобно отсель.
- Так мож и не застрелят, ежели начальником сделают.
- Анну!
- Федьку!
- Анну!
- Федьку!
"Бабы, вы охренели, да я германца с той войны на дух не переношу, да как же я им прислуживать стану? Помоложе кого надо в старосты" встряд дед Фёдор, выведенный из себя этой бестолковщиной.
- Молчи старый, мы не немцам просим служить, а людей от немцев прикрывать. Вот тако наше доверие к тебе, Фёдор Ильич.
- Федьку.
- Анну!
- Баба Дуня, а тебе Аньку не жалко? Вот выкрикнем тебя и служи своим передком Великой Германии.
- А тебе не жалко, если завтра наши вернутся и Федьку расстреляют? Аньку надо старостихой делать. Её чекисты , быть может, за ради мальца пожалеют!
- Аньку!
- Федьку!
"Женшин, тихо! Кто есть Анна, кто есть Федка? Я хочу их сматрэть" - гаркнул офицер.
Вышли Анна с Фёдором. Стоят. Молчат.
Офицер их разглядывает.
- Женщина умна, опрятно одета. Довольно приятна, как женщина. Не из-под коровы и не с огорода сюда пришла. Значит, образована и немного культурна. Жизненный опыт и возраст угадываются по лицу. Сколько ей? Лет двадцать пять - двадцать восемь. Смотрит уверенно. Привыкла верховодить. Немного напоминает мне мою жену Анхен. Страха на лице нет, а страх он основа нового порядка в этой азиатской стране. Женщину уважают её соседи. Такие слуги и нужны сейчас в этой стране, пока она не будет заселена арийской расой. Впрочем, слуги нужны во все времена. Но не все! Вдруг она большевический фанатик? Или она слишком умна, чтобы стать фанатик? Умные, но верные слуги нужны всегда и везде, но не в этом случае. Старостой должен быть только мужчина.
Старик... Слишком стар. Смотрится лет на шестьдесят, но в этой стране люди мало следят за своим внешним видом. Если побрить и приодеть, да заставить улыбаться, то помолодеет лет на десять. То, что он дожил до этих лет в лесной деревне, говорит, что старик здоров, как медведь, но больно взгляд уклончивый. Взгляд в себя. Безмолвный. Не читаемый. Возможно это взгляд коварного раба, готового слизать пыль с хозяйского сапога, а потом воткнуть нож в спину хозяина. Стойка солдатская. Значит, службу знает. Смотрит прямо, как вышколенный ефрейтор, но чуть в сторону. Глаза... Глаза... О чем думает - не понять. Сможет ли командовать стадом деревенских дикарей? Фюрер из ефрейторов, а вся Германия за ним пошла. Солдат хорошо служит, когда боится унтерофицера больше, чем врага. Когда получает обильную пищу и желает выслужиться перед командиром. Этот русский старик службу знает, а внушить страх за неисполнительность, обеспечить продуктами и учесть возможные заслуги, он - оберлейтенант Клаус умеет. Пусть старик будет здешним старостой. Будет плохо работать, повесим...
- Старый мужчина, иди ко мне.
- Яволь, пан офицер.
- Шрехен ду дойч?
"Нет, пан офицер, вот Анна Карловна хорошо шпрехает по-вашему" - ответил Фёдор лёгким поворотом головы, указывая в сторону Анны.
"Фрау Анна, вы можете перевести жителям деревни то, что я буду говорить" - по-немецки спросил офицер и с удивлением услышал ответ на прекрасном прусском диалекте - "Да господин офицер, я работаю... Работала в местной школе учителем немецкого языка.".
- Вы жили или учились в Кёнинсберге?
- Нет, я никогда там не была, но мой отец родом из тех мест.
- Как он оказался в России?
- Отец попал в плен к русским солдатам. Остался, после плена, работать врачом.
- А мать?
- Мама, до знакомства с отцом, преподавала в гимназии языки. Её предки приехали в Россию сто семьдесят лет назад, в царствование Екатерины Великой, по её императорскому приглашению.
- Как же вы попали в этакую глухомань?
- Меня прислали сюда работать в школе.
- У вас есть семья?
- Сын и муж.
- Где сейчас ваш муж.
- Там где и все. В армии.
- Анна, это очень плохо, что он воюет за большевиков. Но о нём мы поговорим позднее, а сейчас переводите мои слова этим людям.
Офицер заговорил с жителями Гуты. Анна переводила сказанное односельчанам.
- Сельские жители, отныне, я назначаю главным в этой деревне вот этого Фёдора. Отныне, вы должны исполнять любое указание своего старосты, как приказ самого Фюрера германской нации - Адольфа Гитлера.
Долгие годы вы работали для большевиков, но сейчас вы будете готовить хороший строевой лес для немецкой армии. Каждый день вы должны доставлять на край своей деревни десять кубических метров брёвен из ели и сосны. Каждую неделю вы должны заготовить, для ремонта и строений, не менее семидесяти кубометров леса. Только в этом случае вы имеете право на выходной день и на продуктовое поощрение за труд.
Одновременно, как сельским жителям, вам будет указано количество свежих продуктов, которые вы должны будете передавать воюющим и раненным солдатам германской армии, ибо они жертвуют своими жизнями или здоровьем из-за того, что ваши мужья до сих пор не побросали винтовки и не пошли сдаваться в плен.
Сейчас я позволю вам разойтись по домам, но ровно через 20 минут вы должны будете вернуться на эту площадь и принести всё оружие, которое имеется в ваших домах.
Если среди арестованных мужчин имеются ваши родственники, то вы должны принести сюда их документы.
В противном случае, сегодня же они будут отправлены в лагерь, как военнопленные.
Все жители обязаны пройти регистрацию. Зарегистрированным лицам будут выданы документы подтверждающие личность местного жителя. Если кто не явится для регистрации и не получит документа, он будет рассматриваться любым солдатом вермахта или служащим полиции, как партизан, диверсант и пособник бандитов.
Любой чужой неизвестный вам человек должен быть арестован и доставлен в комендатуру. В случае сопротивления - уничтожен. О прибытии в деревню знакомых, но незарегистрированных людей, вы должны незамедлительно сообщать своему старосте, а староста должен действовать, целесообразно личности постороннего человека, самым решительным образом.
Любой житель деревни, вместе с семейством, будет немедленно расстрелян, если его уличат в укрытии посторонних лиц, хранении оружия или в пособничестве бандитам.
Хочу сказать ещё две приятные новости.
Первая состоит в том, что если в окрестностях этой деревни будет ранен немецкий солдат, мы расстреляем десять жителей деревни. Если же солдат будет убит или умрёт в госпитале от ран, то деревня будет сожжена, а её население уничтожено.
Вторая новость это то, что вы можете показать своё русское радушие и позволить солдатам фюрера иметь вкусный обед.
Все, кроме арестованных, свободны на двадцать минут.
"Пан офицер, дозвольте и мне до дому отлучиться" - спросился Фёдор Ильич.
- Зачем?
- Да ружьишко пренесть, согласно вашему приказу.
- Ружьё? Хорошее? Старинных русских мастеров?
- Да не, пан офицер, винтовку у меня во дворе вчёрась красноармейцы бросили, как от вас тикали.
- Зачем тебе армейское оружие?
- Так в хозяйстве и пулемёт сгодится!
- Пулемёт! Ты взял у них ещё и пулемёт?
- Что вы, помилуй господи! Не брал я никакого пулемёта. Это поговорка у нас в деревне такая!
- Ваша деревня хочет иметь пулемёты? Вы хотите стрелять в спины немецких солдат? Я сейчас прикажу сжечь всю деревню вместе со спрятанными пулемётами!
- Пан офицер, вот те крест. Мы только говорим здесь так про пулемёты, по привычке, оставшейся после большевистского переворота, когда каждый крепкий крестьянин мечтал хотя бы о обрезе или имел обрез под матрасом.
- Что есть обрез?
- Это винтовка, у которой двадцать сантиметров ствола остаётся, затворная коробка и шейка приклада. Остальное отпиливается.
- Это испорченная, сломанная винтовка! Вы русские глупые люди. Ни один немец не будет портить хорошую винтовку, делая из неё ваш обрез. - А зачем класть в постель оружие?
- Чтобы в любой момент от комиссаров отбиваться. Они злючие были как собаки. Хлеб отбирали, в ЧеКа арестовывали, без суда убивали.
- Иди, неси свою винтовку. Стой! А в чьём доме прятались раненные большевики?
- В моей избе, пан офицер.
- А ты знаешь что я тебя сейчас должен расстрелять за них ?
- Пан, офицер, да за кого там расстреливать? За полупокойников? Им жизни на день - другой оставалось, а откажись я раненных принять, так меня бы вчера красные грохнули на месте.
- Ты глупый русский старик! Сколько русских ушло вчера в лес?
- Восемь окруженцев, пан офицер.
- Так вот запомни, старик, тебя нужно повесить за то, что ты сохранил восемь врагов Германии. Если бы они несли раненых с собой, они не смогли бы догнать немецкие войска, перейти фронт и воевать за вашего Сталина. А теперь у них есть такой шанс.
Если бы они убили своих товарищей, то каждый понял бы, что даже случайное ранение шальной пулей или сломанная в буреломе нога означает неминуемую смерть от руки сослуживцев. Это разрушило бы в них коллективизм, вбитый в головы сталинской пропагандой. Они боялись бы вступать в бой, а ещё больше боялись бы своих вчерашних друзей. Деморализованный солдат - побежденный солдат .
Вчера была твоя последняя ошибка. При следующей, будешь повешен там, где сейчас стоишь! Обещаю и сдержу своё слово!
Я прощаю тебя только по той причине что ты не утаил боевое оружие, которое является трофеем вермахта и не имеет права находиться в руках рабов. Дарю тебе жизнь, потому, что через неделю мы войдем в Москву, завершив войну славной победой германского оружия. Неси винтовку, старик.
Весь разговор офицера с сельчанами и со свежеиспеченным старостой - Фёдором Ильичём бегло переводила Анна, спотыкаясь лишь о фразы с армейскими терминами, которые она не могла перевести на немецкий, но понимая общий смысл, объясняла содержание фраз близкими и знакомыми словами.
Как могла, Анна старалась добавить к речи деда Феди, уважительных интонаций, оттенков боязни или несвойственной деду глупости.
Когда староста дошел до края сельской площади, офицер спросил: "Фрау Анна, скажите, я могу доверять этому человеку?".
- Господин офицер, ему все тут доверяют, иначе не просили бы стать старостой.
Федор шагал к своей избе и бормотал себе под нос: "Это ты офицерик дурак! Не знаешь как сподручно обрез под телогреечкой носить, в ближем бою пользовать, да от вас супостатов прятать. Испорченное оружие! Я и неиспорченное вчера от большака принёс. У околицы прикопал. И десяток гранат, и патронов ящик, и три винтореза-мосинки. Да и пулемёт, даст бог, сгодится для дела. Очень даже новый и вполне справный. Принесу я тебе ироду винтовку! Вот только погну сейчас ей ствол немного и принесу...".
Зайдя во двор, Фёдор Ильич вытащил из-под крыльца винтовку, завёрнутую в старую клеёнку, оглянулся по сторонам, быстро заснул винтовочный ствол между порогом и тяжелой воротиной сарая. Осторожно потянул вверх винтовочный приклад. Затем, немного вытащил ствол на себя, повернул вправо и приподнял приклад вверх. Вот так! Готово дело. Чуть влево ствол повело, а ближе к мушке - вверх. И не видно почти ничего, если не приглядываться, да только пуля теперь до нужной скорости не разгонится в стволе, а из-за неправильного нареза, полетит в белый свет, как в копеечку. Ни один снайпер из неё цель не поразит.
"Вот теперь, пан офицер, это действительно испорченное оружие!" - буркнул Фёдор и отправился к месту людского сбора.
Поскольку время приближалось к обеду, дальнейшее общение с немцами закончилось довольно быстро. Показав бумаги офицеру, бабы доказали что мужики и парни, сидящие в кузове машины, это их мужья или сыновья, а не пришлые красноармейцы.
После этого, пятеро немецких солдат отломали себе по дрыну от заборов, прошлись по дворам, оглушили ударами тех палок полтора десятка глупых и доверчивых куриц. Поотрывали курицам бошки. Закололи полугодовалого кабанчика. Забросили добычу в кузов. Забрались туда сами. По причине тесноты, поставили ноги на лежащего связанным, красноармейца Петренко и стали ждать, пока их оберлейтенант даёт последние указания деревенскому старосте и прощается с красивой русской женщиной.
Олег Петренко лежал на полу автомобильного кузова. Его спину давили ноги немецких солдат. Под щеку затекала струйка свиннячей крови. В левый бок упирался затвор винтовки, изъятой вместе с тремя ржавыми дробовиками.
Оно и понятно, кто же отдаст немчуре хорошие ружья, заботливо смазанные солидолом или машинным маслом и спрятанные до возвращения мужей с войны. Те ружья бабы даже милиции, в первые дни войны, не отдали, нарушив строгий указ Москвы о сдаче всех имеющихся у населения велосипедов, радиоприёмников и охотничьих ружей...
Часть 3. Оборванные корни
Пришла война и ушла, вслед за отступающей Красной армией. За одни сутки сменилась власть Советская на власть немецкую.
Быстро всё случилось и неожиданно, особенно для простых бойцов, веривших в своих генералов. Два месяца они фронт держали. Не только в обороне сидели, но и в атаки ходили. Живыми оставались, потому что научились воевать и немцев бить. А вот генералы чегой-то неуглядели. Ломанул враг силой неудержимой, раскромсал дивизии, полки и батальоны, на куски и кусочки, словно половодье, ломающее лёд на реках.
По-разному сложились солдатские судьбы в октябре 1941 года. Кто погиб, кто умирал от ран в придорожных кустах, кто с поднятыми руками шагал в плен, кто отступал, кто умирал, прикрывая отступление, а кто-то просто сидел под лесной разлапистой елью, думая как отомстить фашистам за смерть друга, не изменить присяге, и не попасть в плен ни в плен, ни под трибунал.
![[]](/img/a/antonow_w_a/guta/kartaguta.jpg)