Широко раскинулись на Смоленщине Батуринские леса от реки Вопь до речки Вопец. Издревле кормили они местных жителей мясом дичины, орехами лещины, грибами-ягодами. Лес давал корни девясила, берёзовую чагу и брусничный лист. По осени, громко хлопая крыльями, взлетали выводки тетеревов. Выскакивали из-под ног зайцы. Жирели в норах барсуки. Тоскливо и угрожающе завывали волки в закатный час. Отращивали огненно-рыжий мех лисы "ольховки", а лисы "берёзовки" одевались в пепельно-серый наряд. Но главное лесное богатство - деловая древесина.
Зная Колькину любовь к лесу, никто не удивился, когда Николай поступил в лесной институт. Как должное, восприняли люди через пять лет то, что лесничество "Гута" возглавил молодой специалист Онегин Николай Евгеньевич.
Николай, не в прадеда своего уродился, в "Татьянах Лариных" не копался. При первой же встрече, отшил всех кавалеров от новой учительницы немецкого языка - Аннушки. Словно звёздочка с небес, упала Анна с московских улиц в руки и в душу Николая, освещая своей улыбкой и согревая лаской молодого начальника лесничества. Вместе с Анной, радость и любовь, а спустя положенное время - родительское счастье, вошли в дом Николая.
Не по своей воле, оставил он дом и семью 11 июля 1941 года. Шагал фронтовыми дорогами ротный политрук инженерно-минного батальона, а позднее - командир сапёрной роты старший лейтенант Онегин Николай Евгеньевич. Сынок Володя, вспоминался Николаю на войне чаще, чем жена. Анна манила к себе, как любимая желанная женщина, а сын это сын - отцовская любовь, нежность, гордость и надежда.
Первые три месяца войны, письма не могли отыскать политрука Онегина в его тяжелых отступлениях, окружениях, оборонах и прорывах, а в октябре, в его родной край, на два года, пришел враг. Из фашистской оккупации не ходят письма на фронт.
Война была для Николая работой, которую он и сапёры - красноармейцы делали по-мужицки, основательно и быстро. То для окруженной Ефремовской армии, оставшейся под городом Вязьмой без боеприпасов и продовольствия, рота построит дорогу в полтора раза быстрее мирных нормативов, то танковый мост соорудит за один день, то примет участие в рейде, обеспечивая проход танков через болота, заграждения и минные поля.
После Победы, безлюдные пепелища знакомых деревень встретили фронтовика Николая Онегина. Немногие выжившие или возвратившиеся с чужбины земляки ничего не смогли сказать о лесничихе Анне и её сыне Вовке, а Игнат Городецкий, словно споткнулся на полуслове, отвел в сторону глаза и сам начал задавать встречные вопросы Николаю, - где тот воевал, не встречал ли кого из сельчан в фронтовом лихолетье, как жить думает, не болят ли, не открываются ли раны? Рассказал о своих родных.
- Хозяйку мою, вместе с детишками и ещё с полусотней наших деревенских в конюшне немцы сожгли.
Брата Степана вместе с тобой взяли на фронт. Вы же вместе уходили. Так ни одного письма от него и не получили.
Илья, старшой брат - белобилетник был. По сердцу, не годен для службы. Илью в сентябре взяли, когда всех подряд грести начали, в аккурат, как его жена от родов померла. Илья под Ржевом пропал, а все дети его, кроме первенца Кольки, поумирали от тифу.
Колька в партизаны ушел. Подрывником был. В своей избе отдыхал с товарищами, идучи на железку. Поезд они тогда взорвали у Игоревки. Догнали их немцы с собаками и поубивали всех троих возле Поповского. Похоронить парней немцы не разрешили, а как запрет сняли, то и хоронить уже нечего было. Волки тела сожрали и кости растащили.
Сестру мою Дарью с детьми малыми и матушкой моей, ну ты её знал - бабу Аксинью, в Белоруссию погнали немцы, когда каратели в феврале сорок третьего года, деревни наши жгли. Дашка хворую Танюшку везла на салазках, племяш Петенька с маманей шел в конце колонны. Когда обессилела матушка и села на дорогу, Петя её поднимать стал, да не смог. Так обоих и застрелил немец. А когда Танюшка скончалась, так Дарья умом тронулась. Сказывали, что мёртвую несла, песни колыбельные доченьке пела и в ладушки играла. Убили её прямо над дочуркой.
Муж Дашкин, тоже мёртвый. За неделю до победы погиб.
Племяши, Степановы сыны - Серёжка и Санька в полиции служили. Повесили их фашисты за связь с партизанами. Как и где дядя мой - старик Фёдор и его старуха смерть приняли, не знаю. Про то мне не сказывали.
Сам я, попервости, в окружение попал раненный. Выходили, спасли меня люди добрые. Как стал на ноги, так до дому пришел. Партизанил, потом в пехоте два года смерть обманывал. Без ноги, как видишь, но живой от Варшавы вернулся. А тут вон как вышло. Боялся семейство осиротить. Один, как сыч я теперича. Так что не у одного тебя горе, Николай. Крепись. Авось и сыщется твоё семейство.
Закурили.
- Ну, прощай, Игнат.
- Удачи тебе, Николай
Игнат стоял, опёршись на самодельный костыль, смотрел вслед уходящему Николаю и думал о том, что ведал да не поведал Онегину о его семье.
... Анна почти не выходила из дома. Школьники наотрез отказались являться на её уроки и учить вражеский язык. Прекрасный язык Гёте и Шиллера стал языком ужасных завоевателей. Пятилетний Володька был предоставлен себе. Он целыми днями бродил по территории лесничества, наблюдая, как улица и барак то опустевали, то заполнялись чужими людьми, забиравшими лес для фронта, который казался мальчику необычайно весёлым местом. Иногда, в стороне фронта, поднимались столбы дыма, а по ночам краешек неба светился, словно над далёким костром, Взрослые дяденьки спешили туда на грузовиках и пешком. Там они боролись с немцами. Володька тоже умеет бороться и даже два раза повалил на землю забияку Ваську. Борьба от драки отличается тем, что во время борьбы нельзя бить кулаками, дёргать за волосы и царапаться. На войне, как слыхал Володька, убивают. Володька не любил когда его убивали во время игры. Убитый должен упасть на землю и лежать пока не кончится война. Володька слыхал, как две соседки говорили, что его папку - Кольку Онегина, наверное, убили. За три месяца, всего одно письмо Анна получила. Мальчику тогда стало обидно, что все дяденьки борются с немцами и играют в войну, а его отец должен терпеливо лежать на земле.
Володьке надоело ждать, когда отец наиграется и вернется с войны. Мальчик решил, что утром возьмет кусок хлеба, яблоко, бутылку кваса и уйдет на фронт, ничего не сказав маме. Ваську позовет, потому что Васькин отец тоже на фронте и тоже писем не пишет. Однако, фронт сам пришел к Володьке. Пришел страшным грохотом, дребезгом оконных стёкол, дрожащими стенами дома и пожаром в соседней деревне Шиварино. Впрочем, пожар Володька увидал немного позже, когда мама закрутила его в одеяло и бежала по улице к яме со странным названием - щель. Володька отлично знал, что щель это дырочка в его дощатом заборе, через которую можно подсматривать, как Васька играет в своём дворе. А яма, которую взрослые назвали щелью, вовсе не щель, а просто узкая длинная яма, из которой не видно ни Гуты, ни горящих домов в Шиварине, ни гравийной дороги - большака у Шиварина, на котором происходило, судя по грохоту взрывов, что-то страшное.
У каждого из людей есть своя дорога жизни. У дорог тоже есть жизнь. Сначала большак уродовали бомбы, падающими с самолётов на пешие колонны и на автомобили, везущие, со станции к фронту, красноармейцев, патроны, продовольствие, бинты и начальство из штаба фронта.
Внезапно, направление движения людских масс и техники изменилось. Санитарные машины и повозки, наполненные человеческой болью и страданиями, штабные машины с документами, колхозники с гуртами коров, семьи районных и сельских активистов, бабы и ребятишки из горящих деревень - словно живая река, под ударами вражеской авиации, двинулись в сторону Днепра. А потом наступило страшное! Оно появилось в виде немецких танков. Люди, бросая машины и повозки, бежали с большака в леса, в овраги и на придорожные поля.
Не нашлось среди них ни одного человека в больших чинах, который гаркнул бы: "Стоять сукины дети! Стоять сынки! Остановим врага".
Лишь изредка, какой ни будь сержант - артиллерист командовал своему расчету, срывающимся мальчишеским голосом: "Орудие, к бою" и занимал место, выбывшего день назад, наводчика. И била "Сорокопяточка" по немецким танкам. Иногда даже пару минут, пока не переворачивал её близкий разрыв снаряда или гибла она беспомощная под танковыми гусеницами, вслед за пушкарями, иссеченными осколками германского железа.
Старинный русский большак, не умолкая гудел днём и ночью, брошенный под гусеницы, колёса и сапоги немецкой армии. Никому на свете не было дела до жителей Гуты, кроме десятка безначальных красноармейцев, вышедших из леса на утренний крик петухов. Попросили бойцы перевязать и пристроить двух израненных товарищей, принесенных на шинелях.
"Несите в мою избу" - буркнул дед Фёдор - "Присмотрю, пока не кончатся. Не жильцы оне. Ни этот с кишками издырявленными, ни второй, который в беспамятстве. Помрут вскоре".
Перекусили бойцы тем, что им бог послал - что Фёдорова старуха в кладовке да в подполе сберегала. Вздремнули немного на сеновале. Пораспросили у Фёдора дорогу через леса. Оставили в благодарность винтовку и патронташ с десятком патронов. Разложили харчи в свои солдатские сидоры и ушли догонять войну. Правда не все ушли. Один чернявый красноармеец, который успел к вдовой Аксинье подкатить, называя её гарной дивчиной, остался в Аксиньиной хате.
Наутро, в Гуту въехал "новый немецкий порядок" в лице офицера и отделения солдат - тыловиков. Поперву, солдаты все избы да сараи обыскали, залезая на чердаки, опускаясь в подполья, прокалывая штыками сено над стойлами скота. Раненных красноармейцев, за их бесполезностью для нужд Великой Германии, пристрелили прямо в Фёдоровой хате. Новоявленного сожителя Аксиньи вывели из хаты, связали ему руки, да в кузов бросили. Туда же загнали и троих мужиков - белобилетников, по причине болезней, не мобилизованных на службу, и десяток парней призывного возраста.
Приказали всем остальным на улицу выходить. Похохатывая и легонько покалывая задницы баб кончиками штыков, согнали немцы всех жителей к конторе лесничества, где вышагивал офицер.
- Слюшать! Великий немецкий армий освабодил вась от власти большевиков и юде. Отьныне сдесь неметский парядак. Ви избирайт себе староста. Староста есть ваш начальник. Ви говорит мне, кто есть ваш староста. Решайт шнель, бистро! Десять минутен и я буду вас слушаль.
Загалдели, закудахтали бабы, сбившись в круг, ибо деревни 1941 года были бабьи царством. Мальцы не в счет. Здоровые мужики на войне. Хворые да взрослеющие в машине немецкой сидят.
Так что бабам решать, как дальше жить.
- Бабоньки, надо в старосты выбирать Анну лесничиху. Она и грамотная, и по ихнему языку говорить может. Она баба а не мужик. Любой бабе, ежели чего, мужиков легче уговорить, чем мужику, а немцы оне тоже мужики, только по-нашему не понимают.
- Фёкла, а ты не подумала, как она с немцами будет жить. Её прятать надо. Они кобели голодные. Как придёт к ним одна, так и снасильничают. У неё дитё малое. Фёдора надо в старосты!
- Нюшка, ты дура или прикидываешься? У Фёдора только что солдатиков поубивали. Сейчас начнут разбираться, кто в избе хозяин, и застрелят его. Бежать Федьке надобно отсель.
- Так мож и не застрелят, ежели начальником сделают.
- Анну!
- Федьку!
- Анну!
- Федьку!
"Женшин, тихо! Кто есть Анна, кто есть Федка? Я хочу их сматрэть" - гаркнул офицер.
Вышли Анна с Фёдором.
Стоят. Молчат.
Офицер их разглядывает.
- Женщина, на вид, умна, опрятно одета. Довольно приятна, как женщина, но старостой должен быть только мужчина.
Старик... Взгляд в себя. Стойка солдатская. Смотрит прямо, как вышколенный ефрейтор, но чуть в сторону. Глаза... Глаза... О чем думает - не понять. Слуга хорошо служит, когда боится хозяина. Когда получает обильную пищу и желает выслужиться перед хозяином. Видимо, старик службу знает, а внушить страх за неисполнительность, обеспечить продуктами и учесть возможные заслуги, он - оберлейтенант Клаус умеет. Пусть старик будет здешним старостой. Станет плохо работать - повесим.
- Старый мужчина, иди ко мне.
- Яволь, пан офицер.
- Шрехен ду дойч?
"Нет, пан офицер, вот Анна Карловна хорошо шпрехает по вашему" - ответил Фёдор лёгким поворотом головы, указывая в сторону Анны.
"Фрау Анна, вы можете перевести жителям деревни то, что я буду говорить" - спросил офицер и с удивлением услышал ответ на прекрасном прусском диалекте - "Да господин офицер, я работаю... Работала в местной школе учителем немецкого языка.
- Вы немка?
- Мой отец, в 1916-м году, попал в плен к русским солдатам, да так и остался в России. Врачи везде нужны.
- А мать?
- Мама, до знакомства с отцом, преподавала в гимназии языки. Её предки приехали в Россию сто семьдесят лет назад, в царствование Екатерины Великой.
- Как же вы попали в этакую глухомань?
- Меня прислали работать в школе.
- У вас есть семья?
- Сын и муж.
- Где сейчас ваш муж.
- Там где и все. В армии.
- Анна, это очень плохо, что он воюет за большевиков. Но о нём мы поговорим позднее, а сейчас переводите мои слова этим людям.
Офицер заговорил с жителями Гуты. Анна переводила сказанное односельчанам.
- Сельские жители, я назначаю главным по деревне вот этого Фёдора. Отныне, вы должны исполнять любое указание своего старосты, как приказ великого Фюрера германской нации - Адольфа Гитлера. Вам будет указано количество свежих продуктов, которые вы должны будете передавать воюющим и раненным солдатам германской армии, ибо они жертвуют своими жизнями и здоровьем из-за того, что ваши мужья до сих пор не побросали винтовки и не пошли сдаваться в плен.
Сейчас я позволю вам разойтись по домам, но ровно через двадцать минут вы должны будете вернуться на эту площадь и сдать всё оружие, которое имеется в ваших домах. Если среди арестованных мужчин имеются ваши родственники, то нужно принести сюда их документы. В противном случае, сегодня же они будут отправлены в лагерь, как военнопленные.
Любой неизвестный вам человек, появившийся в деревне, должен быть арестован и доставлен в комендатуру. О прибытии в деревню знакомых, но не зарегистрированных людей, вы должны незамедлительно сообщать своему старосте, а староста станет действовать целесообразно личности постороннего человека. Самым решительным образом. Любой житель деревни, вместе с семейством, будет немедленно расстрелян, если его уличат в укрытии посторонних лиц, хранении оружия или в пособничестве большевистским бандитам.
Хочу сказать ещё две новости.
Первая состоит в том, что если в окрестностях этой деревни будет ранен немецкий солдат, мы расстреляем десять человек. Если же солдат будет убит или умрёт в госпитале от ран, то деревня будет сожжена, а её население уничтожено.
Вторая новость это то, что вы можете показать своё русское радушие и позволить солдатам фюрера иметь вкусный обед.
Все, кроме арестованных, свободны на двадцать минут.
"Пан офицер, дозвольте и мне до дому отлучиться" - спросился Фёдор Ильич.
- Зачем?
- Ружьишко пренесть, согласно вашего приказа.
- Ружьё? Хорошее? Старинных русских мастеров?
- Да не, пан офицер, винтовку у меня во дворе вчорась красноармейцы бросили, как от вас тикали.
- Иди, неси винтовку.
Стой! В чьём доме прятались раненные большевики?
- В моей избе, пан офицер.
- А ты знаешь, что я тебя сейчас должен расстрелять из-за них?
- Пан, офицер, да за кого там расстреливать? За полупокойников? Им жизни на день - другой оставалось, а откажись я раненых принять, так меня бы вчера красные грохнули.
- Ты глупый русский старик! Сколько русских ушло вчера в лес?
- Восемь окруженцев, пан офицер.
- Старик, тебя нужно повесить за то, что ты сохранил восемь врагов Германии. Если бы они несли раненых с собой, не смогли бы догнать немецкие войска, перейти фронт и воевать за вашего Сталина. А теперь у них есть такой шанс.
Если бы они сами убили своих товарищей, ставших обузой, то каждый понял бы, что случайное ранение пулей или сломанная в буреломе нога означает неминуемую смерть от руки вчерашних друзей. Они боялись бы вступать в бой, боясь ранения. Деморализованный солдат - побежденный солдат.
Я прощаю тебя только по той причине, что ты не утаил боевое оружие, которое является трофеем Вермахта и не имеет права находиться в руках рабов. Дарю тебе жизнь, потому, что через неделю мы войдем в Москву. Неси винтовку, старик.
Весь разговор офицера с сельчанами и со свежеиспеченным старостой - Фёдором Ильичём бегло переводила Анна, спотыкаясь лишь о фразы с армейскими терминами, но понимая общий смысл, объясняла содержание фраз знакомыми словами. Как могла, Анна старалась добавить к речи деда Феди, уважительных интонаций, оттенков боязни или несвойственной деду глупости.
Когда староста дошел до края сельской площади, офицер спросил: "Фрау Анна, скажите, я могу доверять этому человеку?".
- Господин офицер, ему все тут доверяют, иначе не просили бы стать старостой.
Зайдя во двор, Фёдор Ильич вытащил из-под крыльца винтовку, завёрнутую в старую клеёнку, оглянулся по сторонам, быстро засунул винтовочный ствол между порогом и тяжелой воротиной сарая. Осторожно потянул вверх винтовочный приклад. Затем, немного вытащил ствол на себя, повернул вправо и опять приподнял приклад.
"Вот так! Чуть влево ствол повело, а ближе к мушке - вверх. И не видно почти ничего, если не приглядываться, да только пуля теперь до нужной скорости не разгонится в стволе. Из-за неправильного нареза, полетит в белый свет, как в копеечку. Ни один снайпер из неё цель не поразит. Теперь, пан офицер, это действительно испорченное оружие. Хорошее я вчера у большака насобирал и у околицы прикопал. Три мосинских винтореза, десяток гранат, ящик патронов. Пулемёт вполне справный. Пулемёт завсегда в хозяйстве сгодится. Хоть нам нонеча не сладно, nicht gut - не gut, но и вам, пан офицер, тут Россия, а не ярмарка с пряниками." - пробурчал Фёдор и отправился к коменданту.
Поскольку время приближалось к обеду, дальнейшее общение с немцами закончилось довольно быстро. Поднося бумаги офицеру, бабы доказали что мужики и парни, сидящие в кузове машины, это их мужья или сыновья, а не пришлые красноармейцы.
После этого, пятеро немецких солдат отломали себе по дрыну от заборов, прошлись по дворам, оглушили ударами палок полтора десятка глупых и доверчивых куриц. Закололи полугодовалого кабанчика. Забросили добычу в кузов. Забрались туда сами. По причине тесноты, поставили ноги на связанного красноармейца - дезертира Петренко и уехали.
Олег Петренко лежал на полу автомобильного кузова. Его спину давили ноги немецких солдат. Под щеку затекала струйка свиннячей крови. В левый бок упирался затвор винтовки, изъятой вместе с тремя ржавыми дробовиками.
Оно и понятно, кто же отдаст немчуре хорошие ружья, заботливо смазанные солидолом или машинным маслом и спрятанные, до возвращения мужей с войны. Те ружья бабы даже милиции, в первые дни войны, не отдали, нарушив строгий указ Москвы о сдаче всех имеющихся у населения велосипедов, радиоприёмников и охотничьих ружей...
Сменилась власть Советская на власть немецкую.
Быстро всё случилось и неожиданно, особенно для простых бойцов, веривших в своих генералов. Два месяца они фронт держали. Не только в обороне сидели, но и в атаки ходили. Живыми оставались потому, что научились воевать и немцев бить. А вот генералы чегой-то не углядели. Ломанул враг силой неудержимой, раскромсал дивизии, полки и батальоны, на куски и кусочки, словно половодье, ломающее лёд на реках. По-разному сложились солдатские судьбы в октябре 1941 года. Кто погиб. Кто умирал от ран в придорожных кустах. Кто с поднятыми руками шагал в плен. Кто отступал. Кто прикрывал отступление. Кто просто сидел под лесной разлапистой елью, думая как отомстить фашистам за смерть друга, не изменить присяге и не попасть ни во вражеский плен, ни в свой Особый отдел.
Не раз и не два раза видел таких красноармейцев Володька Онегин.
Каждое утро, шли неожиданно повзрослевшие, Володька и Васька на опушку леса. Разжигали костерок у "алатырь-камня", насаживали на прутики по несколько кусочков хлеба и сала. Поджаривали немудрёную снедь на огне. По кусочку сами съедали, а остальное клали на камень, понимая, что от блуждания по лесу, любой человек станет чуйкий на запах дыма, хлеба и горячего сала.
Сидели у костра, изредка подкидывали в огонь полугнилую олешину или охапочку сырых листьев, чтобы дым шибче валил. Отцы всё не шли и не шли, и лезли в детские головы скверные мысли о том, что могли их отцов, по-взаправдашнему, убить на войне.
Выходили незнакомые дяденьки. Присаживались на корточки и заводили беседу о том, как называется их деревня, есть ли в ней немцы, по какой дороге местные жители ездят в райцентр за покупками и где можно раздобыть хлебушка. Всё это - между дурацкими вопросами о том, как их звать, сколько им лет, ходят ли они в школу, есть ли у них дома кошка, как их отпустили из дома, где их батьки сейчас?
После пары таких разговоров, Володька с Васькой поняли, что нечего тратить время на пустую болтовню.
Первым делом они спрашивали у красноармейца о том, не встречал ли он на войне их папок - Николая Онегина и Алексея Воронца. Затем объясняли, что живут в лесничестве, а лесничество зовется Гутой. Что если тишком идти вдоль большака, то можно прийти на станцию Канютино. Объясняли, что немецких солдат в Гуте сейчас нет, но три раза приезжали. Поэтому, от немцев нужно сторожиться. Харчами разжиться лучше у деда Феди, который теперь на деревне самый главный - немецкий староста, но он добрый и если его старуха ничего не сварила, то прикажет дед Федя гутским бабам и те котомку еды соберут по избам. А живёт Федя вон в той избе, под соломенной крышей, которая от времени красивым зелёным мхом обросла. Полицаев бояться не надо. Они свои местные ребята. Днём в управу на работу ходят, а ночью спят. В других же деревнях, как взрослые говорили, есть плохие старосты и полицаи, которые красноармейцев в плен ловят и немцам передают, или сами убивают, словно на охоте.
- Как?
- Дядя, ты глупой? Сказано же тебе - как на охоте, пулей. Только зверя охотник спешит дострелить или прирезать, чтобы не мучился. Плохие полицаи раненных бойцов ногами пинают, шомполами в раны тыкают, горячие окурки в глаза суют.
"К нам не заходи, дяденька, вон в тот новый дом, что возле конторы стоит. У меня мамка в комендатуре работает. Её иногда немцы привозят" - нехотя добавлял Володька после паузы.
- Кем работает?
- Разговоры и бумаги разные переводит немцам. Она не сама. Немец ей приказал.
С середины октября, Анна Карловна Онегина служила в комендатуре переводчицей. Переводила на русский язык распоряжения и приказы коменданта. Излагала на немецком языке суть сообщений и сводок, поступавших из сельских управ и от деревенских старост. Присутствовала при допросах пленных красноармейцев. С тайной надеждой, вглядывалась в чужие, исхудавшие лица, надеясь узнать своего мужа, пришедшего в родные места.
Показания окруженцев были унылыми и однообразными: "... как ваши танки с пехотой навалились, так мы, патроны расстреляли. Зажигательные бутылки в окопах побросали за ненадобностью, потому что танки стороной проехали, а потом разбежались по кустам и оврагам. Командиров нет. Изголодались в лесах. Застыли. Как перестали слышать звуки боёв, да прочитали листовки, что немецкие войска вот-вот Москву возьмут, порешили в плен идти...".
Постепенно, надежда на возвращение Николая стала угасать и Анна искала его среди убитых бойцов и командиров, валявшихся на полях и дорогах. Смотрела, когда их тела или ошмётки тел, сваливали с телег в силосные ямы, прикапывали в окопах или стаскивали баграми в снарядные воронки.
С каждым днём, к женщине приходило понимание, что только чудом можно было выжить в фронтовом месиве. Появлялось невольное уважение к немецкой армии, победоносно-прошедшей половину Европы и половину Советской страны. Разлагающиеся тела красноармейцев и ужасный трупный запах, начинали вызывать отвращение. Рабская покорность пленных заслуживала презрения. Старики, обряженные в драные полушубки, и женщины, старавшиеся выглядеть старухами, заискивающе склонялись перед "немкой" Онегиной и резануло душу Анны понимание того, что её школьная профессия "немка" является её сутью, как истинной немки, оказавшейся среди лохматых стариков и неряшливых русских баб, чтобы создавать на здешних просторах, великое немецкое государство. Пришла гордость от того, что в её жилах течет немецкая кровь отважных воинов - покорителей стран и повелителей народов. Расправила Анна свои плечи, гордо подняла голову, похолодела взглядом и душой, почувствовав себя частью арийской нации.
А может быть, внутренняя и внешняя перемена Анны была вызвана страхом за своё будущее и за жизнь сына? Желанием прислониться к стану победителей?
Не знаю...
Поэтому, предлагаю поверить словам Фёдора Ильича, который, вернувшись из комендатуры в Гуту, сказал своей старухе: "Анька то, совсем немкой стала. Чужая она нам теперь. Предупреди завтра баб, чтобы остерегались с ней откровенничать.".
Впрочем, и Анна поняла, что больше ничего её в Гуте не держит. Вечером приехала в деревню сидя в конской повозке. Погрузила на неё пяток узлов одежды, матрасы-одеяла, ящик с посудой, радикюль с документами и сынишку. Мебель брать не стала, потому, что в доме, отданном по приказу господина коменданта, для её проживания, мебель была не хуже, чем у лесничего.
Скушно жилось Володьке на новом месте без верного друга - Васьки Воронца. Местные пацаны сторонились центра села, где размещалась комендатура. Целыми днями сидел Володька дома, листая книжки, загодя купленные для него отцом. Иногда выходил во двор и играл, сам с собой, в ножички. Стрелял из лука в рожицу, нарисованную на воротах сарая, напоминающую лицо коменданта. Без аппетита, ел из чугунка варево, приготовленное и оставленное матерью в русской печи. А мать пропадала в комендатуре до самого поздна.
Закончив дела, она в очередной раз перелистывала подшитые в папки документы, перекладывала в столе папки с документами, протирала стол и подоконники от не существующей пыли и прислушивалась к голосу оберлейтенанта, отчитывавшегося, по телефону, о событиях и об обстановке на вверенной ему территории. Анна боялась признаться себе, что ей нравится этот уверенный голос, спортивная фигура в подогнанном отутюженном обмундировании, запах хорошего французского одеколона и мужской взгляд Пауля Бергмана, время от времени, скользящий по её фигуре.
Однажды Пауль подошел к Анне, долго смотрел в её в глаза, а потом, крепко сжал руками её голову и начал целовать.
Туман поплыл перед глазами Анны, она глубоко вздохнула, ответила на поцелуй, прижалась к руке, мнущей её грудь, послушно откинулась спиной на столешницу стола, приподняла ноги, помогая офицеру, задрать юбку и снять с неё панталоны.
Пауль взял женщину, как желанную добычу, а Анна, истосковавшаяся по мужской ласке, отдавалась мужчине, повинуясь древнему инстинкту, со стонами, срывающимися на крик, а потом стихла и лежала закрыв глаза, улыбаясь и вздрагивая от полученной женской радости.
Пауль перенес Анну на диван, стоявший в его кабинете, и там, полностью освободившись от одежды, каждый из них, не спеша, прислушиваясь к себе и к партнеру, утонули в желании, ласке и нежности.
Посетив по делам комендатуру, дед Фёдор в очередной раз отметил произошедшую в Анне перемену. Вместо холодного, жесткого взгляда, её глаза светились от счастья и казались бездонными. Всё стало ясно, когда Фёдор увидел, как комендант, в сопровождении Анны, отправился обедать в её дом, отнятый у семьи агронома районной машинно-тракторной станции.
" Эх доча - доча... Николай твой где-то фашистов бьёт, а ты в подстилку немецкую превратилась, да ещё и светишься вся от счастья" - мысленно укорил сельский староста Анну и отправился в свою Гуту.
Не одна Анька водит шашни с оккупантами. Гутские девчата, лучшие ученицы и комсомолки - Соня с Олей, что ни вечер, бегут в клуб на танцы к немецким солдатам. Только взгляды у них другие. Словно у бойца, чувствующего свою смерть в следующей атаке. Хорошо знакомы такие взгляды Фёдору ещё по прошлой Германской, да и по Гражданской войне. Вроде бы и жив человек, а душа его омертвевшая и глаза омертвевшие.
Повстречал Фёдор девчат на дороге. Сначала ихние голоса услышал, певшие тоскливую песню, а потом и красавицы из-за поворота вышли. Замолкли. Кивнули молча.
"Дедушка, ежели услышите о нас что плохое, то не верьте!" - крикнула ему вслед Оля.
Могла бы и не предупреждать! Фёдору больше тайн ведомо, чем им пигалицам. Знал Фёдор, что не по своей воле лезут в лапы к фашистам эти вчерашние школьницы. Давно ли бойко отплясывали они на сцене колхозного клуба, декламировали стихи Маяковского, да песни о Красной Армии пели? А теперь они партизанские разведчицы. Пряча ненависть, улыбаясь врагам, притворно уворачиваясь от лапающих солдатских рук, ловят каждое слово, сказанное пьяными немцами. Помогают партизанскому отряду врага бить и от ударов вражеских уходить.
Не дай бог, прознают немцы про их тайную миссию. Изуродуют, изувечат и повесят истерзанные тела на устрашение людям.
Анька, судя по её довольной роже, своей волей, бабьим хотением, к фашисту прильнула. Худо, когда бабой не совесть, а её передок правит.
Жизнь Володькина стала ещё горше, несмотря на обилие сахара и шоколада, появившееся в доме после того, как перебрался к ним на жительство немецкий комендант. Голодные времена прошли. Столько всякой вкуснятины Володька и до войны не едал. Но нет радости от шоколада, если нельзя им поделиться с другом Васькой, оставленным в Гуте. Если у крыльца, днём и ночью стоят немецкие часовые, которым велено не пущать Володьку за ворота, до прихода матери.
Раньше бывало, ляжет Володька с мамой, а та ему книжки читает. О прошедшем дне выспрашивает. О папке вспоминает.
Теперь же, к мамке в койку ходит немец. Он что-то тихонько говорит маме, ожидая пока мальчик заснёт, а потом начинает мамку гладить, ложится сверху и на ней прыгает голой попой, вверх - вниз. Володька только представляется спящим и прекрасно видит, как мама скидывает в сторону пуховое одеяло, поднимает ноги вверх, обхватывает ногами немца за поясницу, начинает стонать быстро и шумно. Володька уже не маленький. Он знает от деревенских пацанов, что так должны делать папы и мамы, чтобы родить братиков или сестренок. А ещё знает Володька и то, что тётеньки, делающие это с чужими дяденьками, называются плохими словами и сами они плохие. Значит и мама его теперь плохая? Ничего не мог понять Володька, особенно после того, как на Рождество сидела его мама рядом с комендантом во главе стола, окруженного немецкими офицерами, целовалась с комендантом, а потом сказала Володьке, что они с Паулем поженились, что Пауль теперь ему папа, а у Володьки есть теперь в Германии два братика - Ганс и Фриц, живущие без мамы, с бабушкой. Их мама умерла от болезни.
Вскоре, после Рождества, посадил комендант Володьку и маму в машину, отвёз в Ярцево на вокзал, завёл в купейный вагон и проводил в неметчину. Не знал Володька, что в те дни ударила Красная Армия от города Нелидово, с боями продвигалась по Смоленщине, чтобы освободить родные Володькины места от немцев и, перерезав шоссе Москва-Минск в районе города Вязьмы, окружить фашистские войска..
Получилось так, что бежала мама, прихватив Володьку, от своих красноармейцев, в самую гущу врагов, в Германию. Впрочем, Анна и сама не могла сказать, кто был для неё теперь врагом. Попади она в НКВД, не стали бы с ней цацкаться. Без сомнения - к стенке её и пулю в лоб за пособничество оккупантам. А немцы? Наверное, такие же люди, как и все. По крови, даже ближе Анне, чем русские. А по духу?
Не знает того Анна. Поколениями, жили в России её предки. В России жили, России служили. Понимали силу и величие русской державы. И вот Анна возвращается в фатерлянд.
Мелькают за вагонным окном чистенькие перроны, ухоженные сельские поместья, красивые городки и большие города, которые должны стать для Анны и её сына новой родиной. А она должна стать хорошей матерью не только для Володи, но и для Ганса и Фрица - сыновей её нового мужа . Володя должен вырасти настоящим немцем. Это не трудно будет. По-немецки, он свободно говорит. С самого рождения, общалась Анна с сыном на немецком языке, мечтая, что вырастет сын и станет дипломатом. Сможет отстаивать в Европе интересы Советского Союза. Вот она Европа. За окном вагона...
... Пусть простит меня читатель за то, что я не стану рассказывать в подробностях о жизни Анны и Володьки в Германии. Не хочу говорить то, чего не знаю доподлинно, а Владимир Николаевич Онегин не стал мне подробно рассказывать то, о чем не хотел вспоминать. Он ограничился несколькими короткими фразами:
"Мы с матерью в Германии были, для немцев, русскими. Оттого, дрался я с немчурятами чуть ли не каждый день. А они меня потом в дом ночевать не пускали. Спал в сарае со свиньями. Старая фрау - мать покойной жены Пауля, мамку мою и меня ненавидела. Любимым наказанием у неё было - оставить меня без обеда. Перебивался в такие дни картошкой варёной из свиного корыта, если успевал ухватить картошку раньше, чем свиньи её сожрут. Мать рвалась по хозяйству как батрачка. Хотела и немчурятам, и немке, и мне хорошей быть, но это у неё плохо получалось. Все мы разные и каждый хотел своего. Когда становилось совсем невыносимо, мать писала письма своему новому мужу. Два раза Пауль приезжал в отпуск, налаживать отношения в семье, а после его отъезда, всё возвращалось в прежнюю колею.
В сорок пятом году, когда Красная Армия освободила наш, в смысле - немецкий, городок, стал я к русским артиллеристам бегать. Рассказал им как в Германию попал, что отец у меня командиром был, что не хочу становиться немцем, хочу вернуться к своему папке, если он живой.
Старшина Леонтьев, тайком, в чемодане, вывез меня из Германии. Нельзя было брать в воинский эшелон гражданских лиц. Так старшина, увидев меня плачущим на перроне, вывалил из чемодана подарки для своей семьи, ударил несколько раз ножом по чемодану, чтобы воздух через дырки проходил и запихнул меня внутрь, когда дежурный офицер отвернулся. Перед Смоленском, узнали солдаты, что везут их на войну с Японией. Поэтому, от Смоленска я один пешком добирался до Копыревщины, где папина сестра жила. Она отцу написала, что я нашелся.
Вырос, выучился, защитил диссертацию, правительственные награды имею.
С матерью так и не видался. В закрытом учреждении работал. Не выездной был, по причине секретности.
А мать боялась приезжать в Советский Союз. Опасалась, что арестуют её за службу в немецкой комендатуре.
Одно только письмо и передали мне от неё через третьи руки: "Володенька, прости меня за всё. И папа пусть простит, если сможет. Будь моя воля, я бы сейчас в ногах у вас валялась...".
