|
|
||
Хуй.
- Господи, какая чушь, - подумала Писькарева. - Почему они пишут? Ведь они совершенно не умеют этого делать. И откуда их взялось столько? Это полчище, это скопище, мириадище писак. С графоманской настойчивостью они тыкают, тыкают, тыкают одним пальцем в клавиатуру, в то время как указательный палец второй руки выуживает из ноздри козявку - символ и знак, олицетворение свежей мысли, посетившей их возвышенный ум. Это невозможно. И ведь ничего яркого, ничего ясного, ничего оригинального. Все одно и то же. Списывают с Гоголя, с Джойса, с Кафки, с Маркеса. Это еще куда ни шло. Но копировать Пелевина, Павича, Фрая и прочую и прочую - это величайшая глупость и, пардон, скудоумие. Графоманы. Все - графоманы. Это несносно. Пусть идут в литературу с веревкой на плече, подобно афинянам, устремлявшимся на Агору; и коль скверно написано - вешайся тут же, на косяке редакторского кабинета. Какие убогие тексты! Все такое слабое, такое незрелое, такое несвежее. Ну почему же они не пишут так легко, четко, ясно, просто и красиво, как я? Почему все у них - многозначно, пустозвонно, велеречиво и избито, избито, избито? Никто из них не умеет писать хорошо. Никто не знает что писать. Что они творят, или нет, вытворяют? Вот этот, расплакался своими корявыми словесами, предложения кроит словно двуручной пилой шелк на блузку. А эта! Выглянула в окно и пишет, что видит. Я по двум первым словам раскусила, что она школьница и что ей тринадцать лет. Истинно вам говорю - умер российский писатель. Я - последняя, и нет здесь нескромности. Ну отчего не сложить так прелестно и ярко, и просто, и четко, как я? Я бы вот, к примеру, так вывела, так изложила, такую красоту бы навела, пальчики оближешь. А у них - пустота, пустота, истинная пустота. Вот отчего я зеваю уже на третьем слове и бросаю чужую рукопись в угол, и иду варить кофе, и выливаю в него коньяк, и залезаю с ногами на диван, сжимая в руках большую чашку, и думаю о том, что написала бы, будь я на их месте.
Так думала Писькарева. Итак, как понял уже читатель, Писькарева пописывала. Именно пописывала, а не писала, ибо не могла бросить все к черту, зарезать, положим, мужа и детей, и посвятить себя полностью любимому делу, прозе, придумыванию вечного двигателя, или, на худой конец, лежанию на животе и нюханью полевых цветочков. Подобное положение пописывающей необычайно угнетало Писькареву. Не рыба и не мясо, вроде как. Кто она, Писькарева? то ли - писатель, то ли - домохозяйка. В грезах видела она себя только автором, и более никем; ни женой некоего мужа, не матерью неких детей, а именно и только Прозаиком (Писькарева ни черта не смыслила в поэзии). И вот что она придумала. Надобно, решила Писькарева, совершить такой жест, который бы раз и навсегда вырвал ее из унылой клети повседневности. Совершить шаг, после которого обычная размеренная ее жизнь стала бы невозможной. Сжечь мосты, перейти Рубикон, бросить работу, семью, родных и начать писать, писать всю оставшуюся жизнь, писать без остановки, без сомнения, без оглядки. Только вот первый шаг, самый трудный и самый главный сделать Писькарева не могла, ибо не обладала необходимой для такого шага решительностью. И вот что пришло ей на ум: дай-ка, придумала Писькарева, напишу такой рассказ, после которого мне ничего другого и не останется, как пойти куда глаза глядят. Рассказ, после которого всякие похождение Эдичек покажутся целомудренными и невинными шалостями апатридов. И название она придумала, название такое, которое, может и не совсем соответствовало тексту, смыслу и сюжету рассказа, но сильнее которого и измыслить было невозможно. И вот какое это было название... тут автор сама смущенно кхэкнет, ибо выговорить или написать подобное представляется затруднительным. Хуй. Вот какое этому рассказу было дано название. Подобный шаг мог показаться кому-то маловразумительным, что же здесь такого? подумаешь, шокировала, нынче публика такая пошла - хуями не удивишь, да только так мог говорить человек, совсем не знавший Писькареву - женщину хоть и взбалмошную, но в высшей степени порядочную, отчасти религиозную, мать почтенного семейства и романтическую в самом истинном смысле этого слова.
Сюжет, идею и кое-какие наброски, имеющие прямое отношение к фатальному рассказу Писькарева заносила в синюю тетрадь, которую прятала от посторонних глаз в старой кастрюле. На какое дело хочу покуситься, и каких пустяков боюсь! - думала она со странной улыбкой. - Разве я способна на такое? Разве это серьезно? Впрочем, на это надобно сразу решиться и за один раз писать. Едва только Писькарева так помыслила, тут же и села за письменный стол свой. Написав слово Хуй на чистом листе бумаги, Писькарева вздрогнула. Холодок пробежал между лопаток ее. Мурашки, словно кухонные тараканы, проползли по телу. В животе неприятно забурчало. Рука не в силах была двигаться далее, пальцы отказывались повиноваться ей. Да и сами мысли Писькаревой оказались как бы в ступоре. Нет, - подумала вдруг она, это кажется, слишком уж сильно, не попробовать ли пенисом заменить. Исчиркав слово так, что теперь его не прочел бы никто, в том числе и опытный криптограф, Писькарева вписала вместо него пенис. И едва она исправила хуй на пенис, как мысли, посредством руки и карандаша плавно излились на бумагу задуманным. Надо ли говорить, что в итоге вышло совсем не то, что требовалось. Получилась размазня какая-то, ей богу. Пенис в последней редакции целомудренно заменился членом, и все, что задумывала Писькарева, все идеи ее, все вышло как-то выхолощено и ненатурально. Прочитала она раз десять рассказ свой, да и заплакала. Слезы вытерла и выкинула рассказ в Прозу. ру. Эх, Писькарева, Писькарева, не быть тебе, видно, писателем, будешь пописывать до конца своей унылой жизни, выбирая, - или на дачу поехать, огурцы полить, или, может, чего гениального сочинить, да между поливками в синюю тетрадочку записать.
|