Аннотация: В разгар Тридцатилетней войны в Ганау встречаются после трехлетней разлуки польский аристократ и жена одного из немецких полководцев
В Майнце пана Иеронима нагнала весть о смерти барона фон Рейхенбаха. Сообщил ему об этом не кто иной как ординарец барона; каким образом паренек оказался в Майнце, пан Иероним отчего-то не поинтересовался. Словом, все складывалось к тому, что, как ни хотелось Потоцкому поскорее уехать из немецких краев, а нельзя было не побывать, хотя бы напоследок, в Ганау. Да и ординарец барона фон Рейхенбаха как-то очень многозначительно поглядывал, когда рассказывал о городе на берегу Кинцига. Притом он так словом и не обмолвился о баронессе фон Рейхенбах; пан же Иероним счел неудобным первым заводить разговор о столь деликатном предмете. Уехать, не зная, что с Амалией, он все ж тоже не мог. Потому пан Иероним, поначалу собиравшийся пробыть в Майнце дня три-четыре, уже наутро выехал из города.
Ганау встретил его необычайным оживлением. Бродившие по улицам города солдаты, волонтеры и дезертиры, схожие в подозрительности ко всему и ко всем, говорили о том, что будет новая война, что шведы давно уже выжидают удобного момента для нападения, что Валленштейн, оскорбленный отставкой, не постоит и перед гражданской войной... Слушая их рассуждения о мотивах действий императора, шведского короля, кардинала Ришелье и удельных князьков, пан Иероним вновь и вновь спрашивал себя: что же ищут на войне эти люди? Кто заставил их надеть мундиры и взять в руки оружие?
И на эти вопросы пан Иероним знал ответ. Вот только боялся произнести его вслух.
Следовало бы от городских ворот и броситься к дому фон Рейхенбаха, но и здесь пану Иерониму изменила его обычная уверенность, граничащая порой даже со странной в нем бесцеремонностью. Почти до вечера Потоцкий мотался по улочкам Ганау, делая вид, что занят какими-то делами; и верно, пан Иероним занимался делами, но почему-то потом так и не мог вспомнить, какими же именно. И только когда отзвонили вечер тяжелые ратушные часы, пан Иероним отправился на Мариенштрассе.
Извозчика он отпустил на углу Зонненштрассе и Мариенштрассе. Дом фон Рейхенбаха находился почти что в середине улицы, но пан Иероним намеренно оттягивал момент, когда он должен был постучаться в окованную железом дверь.
Как встретит его баронесса фон Рейхенбах? Узнает ли? Конечно, три года - не столь уж великий срок, но война так сильно меняет людей...
О том, что не узнать Амалию может он сам, пан Иероним даже не думал.
Сколь веревочка не вейся, а конец все равно будет...
Поговорка, несчетное множество раз слышанная в детстве от отцова кучера, бывшего выходцем с Заднепровья, сама собой всплыла в голове пана Иеронима, когда он поднялся по ступенькам к двери дома фон Рейхенбаха.
Дверь ему открыли не сразу; пан Иероним уж было собрался повернуть и уйти. Зато уж как ему обрадовалась Мари, помнившая его еще по первому приезду в Ганау!
- Господин Потоцкий, да неужто же это вы?! - воскликнула девушка, почти что втаскивая пана Иеронима в дом. - До чего же я рада вас видеть! И госпожа обрадуется, непременно...
Продолжая щебетать, Мари провела гостя в гостиную, небольшую комнату, специально обставленную лично баронессой фон Рейхенбах для приема самых близких друзей дома. Попросив "обождать минуту", Мари умчалась. Потоцкий остался наедине со своими мыслями. Оглядываясь по сторонам и видя навеки запомнившиеся предметы мебели, следя глазами за причудливо вьющимся узором на шелковых обоях, он снова и снова спрашивал себя, стоило ли ему ехать в Ганау. А секунду спустя сам удивлялся, как возник в его мозгу такой вопрос.
Он обернулся к дверям раньше, чем услышал тихий шорох подола платья. Раньше, чем на порог легла тень, отбрасываемая ее фигурой при свете горевших в коридоре неярких свечей.
Обернулся и так и застыл на месте.
Женщина, вошедшая в гостиную, могла быть только Ею. Баронессой Амалией фон Рейхенбах.
Но напрасно пан Иероним вглядывался в черты ее лица - он не находил в них почти ничего общего с тем лицом, которое запомнил на всю жизнь еще двенадцать лет назад.
Почти ничего... Почти - потому, что глаза, хотя погасшие и смотрящие устало, были глазами Амалии. Впрочем, при виде пана Иеронима эти глаза заблестели, и лицо баронессы как-то мгновенно преобразилось.
- Пан Потоцкий! - она протянула руки к гостю. - Какая радость! Нежданная и оттого еще более светлая... Как вы оказались в Ганау? Капитан Флик говорил, что вы хотели уехать в Краков прямо из Майнца...
Пан Иероним смутился, почувствовал, как кровь подступает к щекам, смутился сильнее.
- Баронесса, разве же я мог уехать в Краков, не повидав вас?
- Значит, это правда, - печально проговорила Амалия. - Вы уезжаете...
В голосе баронессы вдруг прозвучала такая грусть, что пан Иероним растерялся.
- Вас это огорчает? - спросил он, помолчав.
- Да.
Амалия фон Рейхенбах прошла мимо пана Иеронима к окну, уже закрытому жалюзи. По пути она успела - неуловимо для Потоцкого - подобрать со столика пышный веер, и теперь, стоя у закрытого окна, разглядывала этот веер.
- Вы удивлены? Я объясню вам. Пока я знала, что вы в Германии, пусть не в Ганау и даже не в Майнце, это знание поддерживало меня. А теперь я буду знать, что вы уехали, что вас больше нет... нет в Германии, - поспешно прибавила она, уловив двусмысленность своих слов. - Я же знаю, что вы не приедете второй раз из Кракова.
- Приеду! - возразил пан Иероним; он не лукавил, ибо в эту минуту был уверен в своем будущем приезде.
Амалия покачала головой.
- Вы же сами рассказывали, как недоволен был ваш отец тем, что вы покинули Речь Посполитую для обучения в Италии... Посудите же теперь, отпустит ли он вас еще куда-либо, тем более когда вы не ограничились в своем путешествии одной только Италией?
Пан Иероним неслышно вздохнул. Амалия была права... как и всегда.
Он ничего не ответил; Амалия, казалось, не хотела более ничего добавить к своим словам. Все так же она стояла у окна и рассматривала веер. А пан Иероним рассматривал ее: темное платье, волосы убраны под чепец, никаких украшений, кроме крестика на тонкой цепочке да обручального кольца.
Скорбела ли она на самом деле по своему покойному мужу? Несмотря на траурный наряд и печальное лицо баронессы, пан Иероним не знал ответа на этот вопрос. Была ли Амалия счастлива в замужестве? Этого он никогда не знал, и вряд ли узнает. Барон Фридрих фон Рейхенбах, хоть и не был утонченным человеком и не видел разницы между живописьмю Джорджоне и Тициана, все же нежно любил свою жену и был всецело предан ей. В доме фон Рейхенбахов все делалось так, как желала Амалия. Баронессе завидовали решительно все дамы Ганау и близлежащих городов. И все же... Редко, очень редко появлялась улыбка на губах баронессы. Пан Иероним неожиданно подумал, что на самом деле он очень мало знает об Амалии. Если говорить начистоту - ничего почти он о ней не знает. Так как же получилось так, что эта женщина была ему ближе всех на свете?..
- Пан Иероним, - негромко сказала Амалия, - вы человек умный, ученый, учились в Падуе...
Потоцкий в изумлении посмотрел на нее. Он и не помнил, что рассказывал Амалии о том, что учился в Падуе. Он просто говорил, что слушал лекции в одном из итальянских университетов... Разве мало в Италии университетов? Впрочем, может быть, баронесса фон Рейхенбах знает о Падуе от кого-то из товарищей пана Иеронима.
- Вчера мне принесли известие о том, что мой брат погиб в Донауверте, - тем же голосом, негромким и очень звучным, продолжила Амалия. - Как и полагает истинной христианке, я пыталась найти утешение в Писании. Но... - она тихонько вздохнула. - Пан Иероним, помните ли вы, как, уходя с Валленштейном, вы в разговоре со мной цитировал псалом двадцать второй?..
- "Если я пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной..." - отозвался пан Иероним, поняв, что Амалия хочет, чтобы он снова произнес эти слова.
Баронесса кивнула.
- А в псалме девяностом, том, что обычно читается в опасности, говорится почти о том же: "Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизится"...
- "Только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым"...
- "Ибо ты сказал: "Господь - упование мое"; Всевышнего избрал ты прибежищем своим". Так вот, пан Иероним, объясните мне: что это значит?
Потоцкий в замешательстве умолк. Чего хочет от него Амалия? Ведь это так очевидно... Или она хочет просто услышать это вслух?
- Истинно верующему в Господа нечего страшиться, - ответил он. - Надо просто верить в Бога и верить, что ты находишься под Его защитой.
- Хорошо, - прищурилась Амалия. - Это я поняла давно. И знаете, пан Иероним, за себя я не боюсь. А вот скажите мне, как научиться не бояться за других, за тех, кто дорог? Как?
Пан Иероним молчал.
Баронесса продолжала:
- Да, сказано, что должно оставить родных и последовать за Богом, ибо Он превыше всего. Но сказано также: "Возлюби ближнего своего". Как же можно возлюбить ближнего своего и оставить его? Ведь оставить - означает равнодушие. Равнодушие вернее, чем ненависть, убивает всякую любовь. Если я могу отвернуться от своих ближних ради Господа - разве можно быть уверенным в том, что я не отвернусь от Господа ради... чего-то еще?
- Амалия! - в ужасе вскричал пан Иероним.
- Молчите! - оборвала его баронесса фон Рейхенбах. - Я знаю, я говорю ужасные, недопустимые вещи. А патер Иоганн разве говорит допустимые вещи? Намедни он призывал горожан идти войной на протестантов, потому что они, мол, неправильно веруют в Бога. Слышали ли вы когда что-либо более нелепое? Неправильно веруют! А кто сказал, что мы, католики, веруем правильно? Может, правильно веруют только московиты! А, пан Иероним? Кто дает человеку право судить его ближних? Сказано: "Не судите, да не судимы будете", а что мы видим? Суды мировые, суды церковные, фемгерихты... И все это - с одобрения Церкви, которая должна быть самым строгим блюстителем Десяти Заповедей!
Баронесса в гневе швырнула веер на пол.
- Да и я... - криво улыбнувшись, сказала она, - И я не лучше. Кто дал мне-то право судить, тем более - судить Церковь?.. Эх, пан Иероним, пан Иероним... Напугала я вас своей вспышкой, да? Простите меня... - Амалия провела рукой в перчатке по лбу. - Наговорила всякого... Только знаете, пан Иероним, я от своих слов отступаться не буду. Но и к протестантам не пойду, и к московитам тоже. Католичкой я родилась, католичкой и умру. Может, и не самая праведная это вера, да только нехорошо оно, вере своих предков изменять. Так? - и она подняла глаза на пана Иеронима, словно ища одобрения последним своим словам.
- Так, баронесса, - подтвердил пан Иероним.
- Простите, - еще раз повторила Амалия, остро глядя на него. - И забудьте.
- Нет, - возразил пан Иероним, встрепенувшись.
- Ну, не забывайте, - пожала плечами Амалия, на мгновение став прежней баронессой фон Рейхенбах. - Скажите, сколько времени вы намерены пробыть в Ганау?
Пан Иероним задумался. Ему надо было купить лошадей, запастись провиантом... Путь предстоял неблизкий. Да и оставалось у него в Ганау немало знакомцев, и надо было их всех обойти, раз уж приехал сюда.
- Неделю или две, - наконец сказал Потоцкий. - Потом... надо ехать.
- Хорошо, - кивнула Амалия. - Приходите же... Завтра, прямо с утра. Нам найдется о чем вспомнить и переговорить. Только сегодняшний разговор мы вспомнить не будем. Сказано - так сказано, к чему возвращаться?
Она подошла к пану Иерониму и взяла его под руку.
- Интересно, - задумчиво протянула Амалия, - за сколько вы меня забудете? За год или за два?
- Я никогда вас не забуду, - пылко проговорил пан Иероним.
Баронесса улыбнулась и покачала головой.
- Забудете. Непременно. Вот женитесь, жена вам детей нарожает - так и забудете.
Пан Иероним упрямо покачал головой. Он знал, что Амалию не переубедишь... Но знал и то, что и вправду никогда ее не забудет. Никогда...
***
Две недели спустя пан Иероним уехжал из Ганау. На последнее прощание зашел он к баронессе фон Рейхенбах, и застал ее в сборах - Амалия собиралась ехать в Италию, в Фьезоле, где намеревалась купить дом и провести там оставшиеся годы. И отчего-то, только узнав о планах Амалии, пан Иероним наконец понял - им больше не суждено свидеться.
Баронессе он о своей мысли не сказал, да и себе молвил: кто знает, всякое ведь в жизни бывает; а предчувствия порой обманывают.