Город третьи сутки задыхался. Над его душным бензиновым летом лениво и безнадежно стелились низкие, задевающие шпили высоток, тяжелые тучи, не приносящие ни прохлады, ни облегчения. Еле-еле протискивалось сквозь них солнце - опухшим красноватым шариком, не могущим с вечного спросонья понять, в чем его вынудили соучаствовать. Тучи царствовали и застилали, и не было ни дали, ни неба - дымным туманом отзывалась ближняя улица у перекрестка, и даль наступала слишком близко - но в ее душное отчаянье совсем не хотелось...
Но впрочем, город точно не замечал, что оказался в пробной модели ада... Жизнь все так же протекала и шумела, и ускользала, и так же затопляла все большие улицы - и все так же казалось - ей тесно...
Спускался вечер, но трудно было это понять. Раскаленная сковородка города все по-прежнему извергала свое тепло под низкую крышку неба, и дымилась - точно кто-то забыл снять ее с огня... И как-то особенно бессмысленно по такому времени переполненные народом улицы шумели, и пытались доказать себе, что ничего не случилось... Если как следует прислушаться - здесь можно было уловить далекие отголоски этого шума, что с равным отсутствием успеха можно было попробовать посчитать ветром или морем.
А здесь, в тех самых путаных, заброшенных переулках, что всегда находятся где-то в страшной близости от центра любого города, было пусто и тихо. Так невыносимо тихо и пусто, как никогда не бывает в них. Даже деревья, обступившие запрятанные дворы, молчали, безнадежно ожидая привычного ветра, и смотрели, как ближе и ближе подходит к ним небо, пахнущее гарью... Дворы были пусты - и здесь могло показаться, что мир давно пуст, прогорел дотла - и растаял нигде, и если чуть-чуть шагнуть в ту дымную даль - начнется просто "никуда"...
А за замершими деревьями и стояло строение вида относительно старинного, бывшее где-то на полпути между недореставрацией и сносом, и неизвестно к какой стороне ближе... Засыпанные старыми тополевыми листьями, темные, на взгляд - упорно ржавые, листы покатой крыши еще дышали жаром, но уже пытались забыть, какой сковородкой были в полдень... Над крышей - строенье было невысоким, этажа на два - молчали деревья. А на крыше сидели двое - и молчали тоже...
Он смотрел в небо - пустым взглядом глубокой задумчивости, который может разрешиться во что угодно. Небо было все тем же низким, дымным и отчужденным - но точно какое-то другое солнце щедро сыпало в его темные волосы веселой темно-красной россыпью - и игралось, потому что - в этом безысходно замершем мире рядом с ним жил какой-то ветер, и чуть-чуть, осторожно затрагивал пряди... И точно от того ветра прикрывался он - холодно-зеленым бархатом куртки, немыслимо-нелепой в эту нечеловеческую духоту.
А заговорила она - опустив взгляд с того же дымного неба, от которого слезились глаза, к уже опадающим на крышу серым листьям тополей, к легкой игре неведомого солнца в темных волосах Флейтиста:
- Братишка, почему ты никогда не играешь - здесь?
Оставшаяся тишина оказалась слишком долгой - и слишком дымной, и слишком далеко насквозь смотрели чужие и невозможные глаза цвета иных небес. Такой долгой, что невольно заторопилась вслед:
- Здесь тяжело?
Был - какой-то еще ветер, раздувающий темно-каштановые пряди, но эти темно-фиолетовые глаза казались серыми - дымными, как небо:
- Здесь пусто...
Взгляд так и остановился на ней - и слишком странно и неуверенно было с таким рядом, и слишком страшно готовилась снова нависнуть тишина - эта, дымная и гиблая, в которой трудно понималось, как дышать. Потому-то она и поспешила с ответом... И ее ответный взгляд сиял - чуть лукавой веселой растерянностью:
- А можно - я? Я - попробую?
И нездешний вечер взгляда плеснул в ответ - озадаченно, серьезно, но знакомое слегка подначивающее выражение явилось в нем. Она почти знала ответ:
- Рыжая, а ты уверена?
- Ну... - неуверенность разгоралась, но протянутая ладонь опровергала слова. - Я, вообще, не умею...
- Увы, это ей виднее, - сумрачно ответил Флейтист. - Ты точно уверена? Зря. Ну, попробуй... - и протянутая ладонь осторожно приняла знакомое серебро флейты...
На этот раз оно оказалось холодным. Слишком холодным - для добытой из-под куртки. Слишком - для царящей вокруг задыхающейся жары. Настолько, что в первый миг - пока, точно враз привыкшие, руки не донесли до губ - Рыжая еще смотрела озадачено... Потом она уже никак не смотрела...
У нее не родилось - даже младенческого свиста... Точно споря со странным проворством пальцев - ни единого звука не прорвалось в эту задыхающуюся тишину... Нет, Флейтист был далек от того, чтобы удивиться. Но не понимал - долго, слишком долго. Пока не увидел - куда устремлен такой же - до пустоты отрешенный взгляд... В то же небо...
А в небе вскипали облака - так быстро, так неожиданно собирались они, внезапно наливаясь грозовой и грозной темнотой... Он понял - только когда невозможный и яростный порыв ветра хлестнул по крыше летней городской пылью, поднял, закрутил опавшие серые листья тополей, и, наконец, разорвал невозможную тишину запахом внезапно вызревшей грозы:
- Рыжая! Рыжая, твою мать - очнись! - его возгласу вторил неожиданный, без угроз по горизонту, яркий - на пол - уже темного-темного неба - всполох молнии.
В ответ прокатился слишком громкий раскат, и первые капли согласно ударили по темному железу кровли... А потом она опустила флейту... И улыбнулась - изумленно донельзя, точно совсем спросонья, точно поднять - подняли, а разбудить забыли...
- Твою мать, Рыжая! - снова повторил Флейтист. - Жить надоело?
Она проснулась. Проснулась сразу и безнадежно. Не изменившая улыбка разом вспомнила свою чересчур знакомую невеселость:
- Надоело, братишка... Ой, и как же надоело! А толку?
- Знаешь, - со всей жутковатой серьезностью отозвался он, - таким "попробую" - можно себя так по всей Дороге размазать - собираться будешь столько, что и у тебя Дома дойдут до пороха, - и всмотрелся еще внимательнее, - если не до атомной бомбы и Интернета...
- Братишка, так-то за что? - с горечью получившего незаслуженную обиду прямо с утра, отозвалась Рыжая. - Я же совсем не знала!
- Вот именно. Думать надо, - вздохнул он. - Хотя бы изредка. Потом - в нас бы просто шарахнуло молнией, - гроза согласилась с ним новым яростным сполохом. Но язвительная улыбка к Рыжей вернулась:
- Ну, такого со мной еще не было...
- Тебе не понравится... - отозвался Флейтист. - Я б тебе сказал - попробуй встать, но тут дождь и покатая крыша.
- И второй этаж, - зачем-то уточнила Рыжая... - Я и так понимаю, что штормить меня будет - хм, на пол-литра.
- Именно так и будет!
- А все-таки оно не каменное! - неожиданно и радостно отозвалась Рыжая. - Пошли гулять, братишка...
***
Дождь хлестал. Земля пила - с неистовой жадностью мучимого жестоким сушняком. Асфальт отвергал - и потоки катились вдоль тротуаров, клубясь у водостоков. Они еще гребли вдоль асфальта, ставшего рекой, и Рыжая остановилась:
- Погоди, братишка, неудобно! Да, и подержи меня, - ее действительно пошатывало, и мигом ставшие скользкими дешевенькие босоножки совсем не пособляли шагу. Так не пособляли, что проще было скинуть...
Так они и выбрались на все не поддающееся потопу пространство тротуарной плитки прогулочной зоны, мигом поопустевшей - царствовала неожиданная гроза, и окапывались гуляющие, и, понадежнее прикрыв свои сувениры, маскировались торговцы. А они шли. И Флейтист знал, что Рыжая улыбается. Впрочем, на миг она приостановилась... Но грусть на ее лице была явно наигранной:
- Увы мне!.. Он наверняка кислотный! - и пошлепала вперед. - Ну кому объяснить, братишка, что моя Радость старше всех кислотных дождей?
Ей ответил не Флейтист. Ей ответил смех - смех и долетевшая сквозь точно намеренно-громкий шум дождя откуда-то от очередного козырька у сверкающих витрин оригинального дизайна, фраза - адресная и обидная - тем голосом.... Памятным голосом... Она не обернулась. И беспечная улыбка не изменила Рыжей - но что ей пришлось постараться над этой неизменностью, могло остаться тайной.
Только Флейтист шел чуть сзади, отстав на полшага. На верном расстоянии, чтобы ударить в спину. И ударил.
- Узнаешь?
Она не отозвалась, только вопрос точно сбил в лет, притормозил этот бешеный шаг навстречу дождю - ее уже почти не пошатывало. Флейтист нагнал. И услышал... Она говорила тихо, дождь почти заглушал слова:
- Флейтист, но ведь так всегда было... И везде... - и голос становился чужим и тихим. Так говорят сквозь сон. И если бы - сквозь сон. - Потому что, когда небо каменное, то не все ли равно, чем его мостят - бетоном или булыжником... Потому что любой выбор - это отказ, но никто не хочет платить... И тем более никто не хочет отвечать за то, чем заплатил... Но я так и не научилась видеть по-другому. Ведь если бы звезды умели падать в лужи - это было бы похоже... И твердо знать, что там много холодной воды - и грязи... И все равно искать звезды - даже если там больше ничего нет. И тем более, если там ничего нет. Потому что я никогда не знала, отражаются ли в лужах звезды. У меня есть только тоска этой лужи по тому, чтобы так - было... Только право эту тоску - выдумать... А главное, что они все равно есть. Даже совсем без меня...
Но оставалось загадкой, слышал ли ее Флейтист...
Она шептала - и дождь стихал. И дождь позволял уже подставить ему лицо - и все-таки смотреть небо... И тучи уже светлели - и рвались, и в дыры подмигивала крепко подзабытая городом невозможная сияющая голубизна - высоты...
И трудно было встретить взгляд Рыжей. Но Флейтист видел. И видел другое...
...Где тонко - там и рвется связь времен...
...Флейтист, но ведь так всегда было... Ведь если небо каменное...
...Там - камень... Такой знакомый грубый булыжник мостовых. Грязное и тесное каменное море площади. А поверх него - знакомое шумное море толпы людской. Зрелище. И не все ли равно - какое? Так всегда было... Всегда узнаваемые - всегда невинные - всегда правые... Они умеют - и любить, и создавать, и плакать, и, да - приходить смотреть - на зрелища...
Время? Век? Город? - но это так быстро забывается.
Было небо над городом - и все-таки не каменное. Только очень трудно вскинуть голову...
Да, там камень. Круглый серый булыжник, потонувший в грязи...
Только какая разница, когда это - камень под помостом. Для тебя.
А еще - больно. Очень больно. Но хорошо бы - оказалось бы просто больно...
Но только он не может отступить - взгляд, твой взгляд, который тоже был всегда, который подбирает к боли и ужасу самое невозможное слово: привычные... Он не помнит, что это - помост, что это - смерть, он не умеет... Он только скользит по лицам. Люди. Зрелище. Лица. И знакомые. Они умеют любить. И плакать. И радоваться. Они любили те слова. И тебя тут - тоже любили...
Ничего... Потому что просто больно...
А смеяться ты будешь уже потом. Горько, безнадежно - и победно: "А все-таки оно не каменное!"
Совсем потом. За - совсем больно...
- Флейтист, не смотри! Этого никогда не было!
Рыжая все-таки проснулась. Он отозвался только улыбкой - тихим осколком пугающего знания, на что пришлось отзываться немедленно - чуть более грубо, чуть более прокурено, чем она вообще умела:
- И тем более, не говори мне, что это только будет!
Он ответил хуже. Тем ответом, которого слишком трудно дождаться от Флейтиста. Но никогда не восторжествуешь, его услышав:
- Я не знаю...
А гроза отходила, ливень успокаивался, с тихим урчанием втягивались в водостоки грязные ручьи, и появлялись люди - точно по волшебству и везде. И пустое царство дождя снова сдавалось разноцветному кишению жизни... Людей было много, они шли навстречу, летние и поеживающиеся под неожиданно свежим ветром, провожающим грозу... А прорвавшаяся сквозь тучи синева твердо помнила, что сейчас вечер - и заливала мокрую брусчатку беспечным и светлым расплавленным закатным золотом...
Улица ожила, загомонила, там уже снова слышалась - и музыка, и смешки, и громкие речи, и уже радостно сбивались толпы народа поглазеть, полюбопытствовать, что предложит им вечный и странный праздник центральной прогулочной зоны на этот раз... Глазели, сбивались в толпы, в пробки, оставляя прочему потоку место на протиснуться...
Вот из такого людского водоворота - из сердца заполонившей улицу толпы слышалась веселая "зажигательная" музыка, и народ охотно подгребал - их и вынесло все-таки идущим мимо народом к относительному тупику, к очередному уголку, новой витрине, но эта, свежевымытая с утра, была надежно прикрыта от дождя и осталась пыльной.
А Рыжая, видно, умудрилась на что-то наступить, и приткнулась посмотреть, что там за безобразие...
Люди все так же гребли мимо, создавая свою толчею и водовороты, кто подходил послушать, что это там играют такое радостное, кто отваливался от толпы куда-то дальше, кто пытался протиснуться мимо, их несло водоворотом вдоль того тупика, их несло - и иногда заносило...
Так занесло и ее, ровно на Рыжую, едва той удалось распрямиться. Спутники оказались чуть более удачливыми, их смеющаяся группка благополучно обогнула стенд с оренбургскими платками и бабулю-торговку, но этой девчоночке, видно, не повезло - или задумалась она в запале разговора, и оттого финал ее чуть обиженной фразы, миновав удаляющихся спутников, долетел только до Рыжей.
- Не бывает! - с ехидной улыбкой тотчас подтвердила она, убедив девчоночку остановиться. - Конечно, не бывает... - та еще не дернулась вперед, и с неожиданным вызовом продолжила Рыжая. - Играй, братишка! Флейтист, такую мать, играй!
Странно было - но он подчинился...
Было страннее - или ей сегодня так хотелось? - но флейта не стала спорить ни с гомоном улицы, ни с зажигательной музыкой так неподалеку...
...Что это было - но кто бы мог сказать? Что - отзывалось проворному и привычному движению пальцев - да ой, пальцев ли?.. Никто бы не назвал, что же отозвалось его флейте, то - отозвалось... И тому, что отозвалось, не требовалось спорить ни с гомоном, ни с уличной музыкой - потому что весь неизбежный шум, весь спор, разлад и кипение жизни, были только частью, верной и неизбежной - этой песни... Кто отзывался - город, или что-то больше города, что-то от брусчатки и до неба, и кто бы пересказал, чем... И ноты горечи, и ноты гнева вплетались в эту мелодию, но всех их побеждало и сплетало, что-то еще - выше, торжественнее и необъяснимее... Город не вслушивался - город подхватывал эту непонятную, здешнюю - и чем так прекрасную? - мелодию чуда, просто конца грозы - в котором город и в самом деле был, это все бежали мимо настолько быстро, что некогда было заметить, что вот оно - чудо... Иногда говорят, видеть такое умеют только дети - а может быть, и они никогда не умели... Но была - песня, и над крышами домов - ей в такт, ей в отзвук - совсем забыв о глухой духоте прошедших дней, поднималась своим таким обычным - и таким невозможным сиянием - радуга, может быть - только еще одним звуком - того... И так ли уж было важно, и впрямь ли тогда - парило над ней - такого же зыбкого и верного цвета - самых растворяющихся в небе ее полос - крылатое создание, невозможное нигде и никогда... Но если оно было - его глаза были такими же светло-льдисто голубыми, как и глаза девчонки, уставившейся уже не на Рыжую - в небо!
- Конечно, не бывает! - заключительным торжествующим аккордом отозвалась Рыжая. - Вот так... И беги, своих догоняй...
И девчонка и вправду понеслась к своим - и Рыжая не слишком стала задумываться, примерещился ли ей последний - неуверенный - верящий - взгляд той в небо - к радуге...
- Так ли? - переспросил Флейтист совсем не в интонации Рыжей. Как-то просто. И пусто. И слишком растеряно ответствовала Рыжая:
- Прости, братишка!
- Лупить тебя некому, - усмехнулся он так же невесело. И отчеканил вслед. - Если ей повезет - она забудет... Но ей не повезет.
И когда они шли дальше - той же улицей, той же толпой, тем же неубиваемым ароматом минувшей грозы, Рыжая все всматривалась - виновато, неловко дотягиваясь взглядом... Они шли - это почти никогда не бывало заметно, слишком верна была его походка - но сейчас было видно, что Флейтист прихрамывает. Так наверно, крылатые возвращаются на землю, и вспоминают, какая тяжесть на самом деле - крылья...
Он остановился - у серого гранитного круга, что сейчас слишком мокрым был для скамейки. Поддельное золото фонтана рассыпалось белым плеском воды, положенную красоту струй разносил ветер, люди смеялись и фотографировались рядом, а остатки грозы разливались позади фонтана лужами, уже грязными и темными, с извечным городским мусором.
- И ты опять скажешь: "Прости, но я же не думала?"
- Но я и не знала... Но ведь ты никогда здесь не... Но ведь ты никогда здесь и не был! И я правда не могла подумать, что у тебя получится... Что у тебя так получится... Быть им - дать ему быть... - Рыжая опять сбивалась и торопилась... Но теперь настал черед Флейтиста смеяться - ее - невеселым и отбивающимся смехом:
- А то ты не догадывалась, каково ему - быть... Как везде. Век за веком. Любой выбор - это отказ, но никто не захочет платить. И никто не захочет задумываться, так кто же мостит каменное небо... И - век за веком, дорогу за дорогой - стоит только ступить на какой-нибудь из берегов земли - первым шагом, и слышишь только одно: виновен. В чем? Ни в чем. В том, что есть. В том, что тебя не может быть, а ты идешь. В том, что если ты есть, тогда каждый все-таки платил... И каждый - вплетал свой звук в это всесильное и осмысленное объективное: невозможно. И каждый клал - свой камень, и смеялся, выводя поверх надпись: наше небо голубое. А тебе, невозможному, все равно приходится - идти, и каждым шагом вспоминать этим, оставленным в стороне от потока, что они не только камень, и не просто снег, что слово не всего лишь слово, что каждое "невозможно" когда-то да было выдумано, и никто не сказал, что его нельзя разобрать назад... Только - для того, чтобы понять, что небо все-таки не каменное - его надо суметь удержать на плечах, так часто зная: раздавит. Идти - и слышать, и от них, и от всего мира заново: виновен. Не надо: быть только камнем проще, не надо - так давно позарастала старая память, о том, что мы - и что мы не только - вечным пеплом и песком того, что когда-то назвали временем и правдой, и мы отвыкали быть живыми, и мы отвыкли. Не надо, не тронь нас - ты воздымаешь снова то, что было - именем и иной правдой, но ты лечишь раны огнем, и никто не придет перевязать их заново... И я - век за веком, дорогу за дорогой, отучиваюсь смотреть в глаза, потому что читаю в них: виновен. В том, что ты - чужой. И снова читаю: как же ты должен нас ненавидеть... Но живые, как раз, мы. И правда за нами. Только я так и не научился ненавидеть. И кажется, быть живым - тоже... А в иных глазах и плещется... Любой выбор - это отказ, но должен же кто-то отвечать за то, чем ты платил, при условии, что этот кто-то - не ты. И читаешь: виновен! - ведь это ты - заставил нас забыть о чем-то еще, о том, что может, мы совсем не такие... И я только смеюсь, потому что умел только помнить их - не таких... А еще - тому, что - порой, как я был бы рад - хрястнуть эту флейту об колено - и податься в Отнимающие Мечту, но...
- Она у тебе серебряная? - нерешительно улыбнувшись, перебила Рыжая - потому что Флейтист надолго замолчал.
- Да нет. Просто она мудрее.
***
Сумерки уже победили - и дымный запах городского вечера наступал на непрошеную свежесть грозы. Сгущавшаяся по улицам синева наполняла их холодным, помнящим грозу ветром, осторожно пробовали разгореться оранжевые фонари, наполнялись холодными бликами неона разномастные витрины центра, а радостная дневная толпа растекалась, уступая место вечерней - иной, собранной и настораживающей...
А они свернули узким проулком, от темнеющей и подвыпившей прогулочной улицы в короткий, заставившийся заборами и воротами крохотный осколок такой же малоэтажной тишины. Но еще видна и слышна была та улица, не могла ее загородить темная зелень сетки-рабицы с красными фонариками, подмигивавшими об опасности - за ней была смутная, вывороченная земля, с темным осколками памяти о стоявшем тут недавно доме...
- А когда все только начиналось, - как-то задумчиво сказала Рыжая, что остановилась у сетки, точно пыталась разглядеть, что там, за фонариками. - Когда я только начинала понимать, здесь был дом, крашеный всегда в розовое... И магазин внизу, "Часы", кажется. И у его витрин были широкие, теплые - по лету - гранитные подоконники. Было удобно сидеть, правда, гоняли... А по этой улочке стояли книжные развалы... Много-много таких стендов. И кажется, с умными книжками... - она прошла, забор кончился, подступили невысокие дома, белым металлом сплошных ворот оглянулась подворотня - когда-то она была открытой. И Рыжая все так же осторожно продолжила. - Я только сейчас поняла, что это было десять лет назад...
От проулка расползались еще улочки, где-то на них подмигивали фонари и вывески, но по большей части, старые дома уже крепко спали. А память осторожно наводила миражи на видимое, подсказывая, что тут было те десять лет назад, и кто тут был, и как...
- Подумать только, - голос Рыжей как-то притихал на ходу, точно тонул в тех наводимых миражах, - а ведь всего этого могло и не быть... Ведь меня могло - не быть.
- Здесь, - тоном категоричного продолжения отчеканил Флейтист, хотя во фразе Рыжей явно была поставлена очень большая и жирная точка. После чего он совсем неожиданно улыбнулся. - Послушай, а сколько сейчас тебе лет?
- А какая тебе разница? - Рыжая проснулась и отозвалась резко. - Ты все равно не запомнишь. Как всегда - рано. И как всегда - пора... - она отчеканила, и много быстрей рванула вперед. Шаг, другой, третий...
- Ты порезалась, - неуверенно сказал оставшийся сзади Флейтист.
- Правда? - озадаченно обернулась Рыжая. Но в сгустившихся сумерках, и на еще мокром асфальте не разглядеть было никаких следов.
Она уселась на жердочку низкого забора, окружившего маленький палисадник, с каким-то удивлением обнаружила, что это правда: не болело, и с неудовольствием выдала единственное:
- Придется обуваться...
Они шли вперед. Там кончался осколок старой памяти города. В него - по-мертвому крепко врезались серые многоэтажные башни, на которые совсем не хотелось задирать голову... Улочка как-то криво сворачивала, оставляя аппендикс на автостоянку, а вперед и вверх, к башням, протискивалась в узкое жерло только высокая бетонная лестница. На ней всегда жил ветер - и всегда гневался. Тут хорошо было подниматься в длинном плаще - и совершенно невозможно прикуривать...
Жерло неожиданно оказалось блестящим - лестница выводила прямо к какой-то ликующей витрине. И снова ребристые серые изгибы тротуарной плитки подменили собой асфальт под ногами. Клали ее, видно, не слишком верно, у лестницы скопилась лужа, Рыжая подумала - решила перепрыгнуть, поняла, что и правда порезалась - и остановилась оглядеться...
Здесь по мокрому асфальту шипел и злился вечный и бешеный поток машин, он был здесь всегда, та наводившая миражи старая память напомнила, каково было как-то переходить его поверху, вне положенных подземных переходов. Проспект, как ему и полагалось, был широк и полон - а все равно безраздельно казался выморочно-пустым и - сквозь все немыслимое разноцветье огней - однозначно чужим и серым. Его вело - безжалостное лезвие когда-то современности - заживо-старым шрамом - по кружевному рисунку сердца старого города. Современность: стекло, бетон, сталь - а еще город - и неизбежная пыль, не времен - для них он был молод - года. Неизбежная и современная: серая. Так и текла - тяжелым студнем - какая-то неискоренимая серизна с самых верхних этажей распахнутых высоток. Их окна все равно были мертвыми - даже когда все подряд глядели в ночную густоту белизной ламп дневного света, который всегда мертвее любой темноты. Никто не знал, что там было за ними, стекла витрин внизу свежевымыто блестели, но та стеклянная высь - может, подкрашенная серизной - с асфальта всегда казалась пыльной. Серизна стекала вниз и равнодушно смотрела на все долгих два этажа витринного глянца... Странной нереальностью экспонатов - с их подспудной жутью - сразу же оказывалось их содержимое, и что-то внутри не хотело верить в ослепительную праздничную яркость того, что видело. И пугалось: и вправду страшно было пробовать проглядеть сквозь этот сияющий мираж - а вдруг увидишь то, что там на самом деле? А дальше серизна падала на асфальт - и растекалась по нему слишком уверено, и трудно было понять, что там нет асфальта. Под витринным глянцем тек цветной узор тротуарной плитки, кажется, у особо сияющих витрин еще и перечеркнутый тонкой полосой парадного мрамора, такого скользкого зимой. Но не приглядывающийся взгляд каждый раз видел его асфальтовым. До края и до предела. От высоток и до высоток - сквозь цветную реку машин - и дотуда где они, кажется, кончались, и начиналось другое что-то. Вдруг протянувшимся вдоль этой реки проспекта газонам, взгляд удивлялся еще больше - и забывал о них, как только переставал видеть. И то, как они воздымались над дорогой - вровень, чтоб черный мрамор облицовки послужил сиденьем, то, как подчеркивали свое существование полосой чего-то неведомо-декоративного с листьями, пытающимися быть ярко-красными там, где не высохли, все равно не помогало. Свежевысаженная зелень травы подсыхала по краям. И над красной декоративностью поднимались слишком обстриженные маломерки, на первый взгляд неведомо какой породы. Они явно не хотели тут расти, и почти каждый тянул к небу особенно корявые - и сухие ветви верхушки. Остальные ветви только роняли листья: не желтые - серые, как весь проспект, видно, отчаявшись донести до неба свою предсмертную мольбу...
- Неужели это яблони? - жалобно спросила Рыжая.
...А еще - здесь никогда не бывало хорошей погоды. Днем, когда ветер стоял, проспект выдыхал неестественный жар всем своим асфальтом - и тем, которого не было, так же текла река машин, и воздух казался твердым и липким. Сквозь него можно было только идти - и страшно было останавливаться: а вдруг выдышишь весь - и не сможешь больше вдохнуть... А теперь появился ветер. Он врывался в рану проспекта откуда-то сверху, срезался о пресловутые "страницы" высоток, и падал - и был как-то сразу отовсюду, и именно хлестал. Он всегда находил, чем хлестать.
Рыжая шла - и ежилась. Но ветер был со всех сторон - и толку не было.
- Куртку возьмешь? - предложил Флейтист.
- Не, - с каким-то невнятным призвуком отозвалась та. - Все равно мокрая. Да и - так правильнее, - она смотрела куда-то прочь, может - взгляд ее удивлялся газону?
- Тогда - не хочешь хлебнуть? - произнес он вслед.
Теперь она уже обернулась:
- Но там у тебя вода, Флейтист. Просто холодная вода - из родников Дома у Дороги. Нас ей не греют, - и вдруг разбавила сказанное - какой-то далекой задумчивостью. - Очень вкусная холодная вода.
И вновь - усмешкой отозвался Флейтист. Вернее, даже смешок был, но такие срываются быстро - и падают сигаретным пеплом, растворяясь в серизне:
- "Гжелка", Рыжая. Пошлая, банальная "Гжелка", купленная в каком-то магазинчике на окраине. Ну не надираться ж тебе из горла, в самом деле...
Наверное, мгновение Рыжая думала, не сказать ли, что не пьет водку. Потом хмыкнула:
- Правда? Тогда давай...
И снова протянул Флейтист свою привычную пузатую армейскую фляжку, пожалуй, слишком пузатую, чтобы быть незамеченной под курткой:
- Ты их в одном кармане носишь? - сострила Рыжая, принимая фляжку. С таким выражением, точно в ней очень невкусная микстура.
Глотнула. Удивилась - очень картинно, и не отнимая флажки от губ. Глотнула еще раз - и преосновательно. Отдавая фляжку, она уже улыбалась:
- Флейтист, ну - если это "Гжелка"...
- То ты твердо знаешь, от какого - как это называется - дизайнера? - ботинки не налезли - вон на ту даму, чем она так расстроена?
"Дама" - судя по виду помоложе Рыжей - как раз пробегавшая мимо, на миг притормозила, обернулась - могло прорасти удивление, обида, бог весть что - но, видно, решила, что показалось - и ее каблучки уже зацокали дальше. Потому ей было не разглядеть, как мгновенно остановилась Рыжая, и каким сосредоточенно-близоруким прищуром уставилась ей вслед, точно стараясь разглядеть что-то очень и очень далекое.
- А у нее в сумке вышивка лежит, - совершенно неожиданно выдала она. - Красивая. С волками. Я так никогда не смогу. И дома у нее здорово. Она умеет. А еще - не смейся - она умеет летать во сне. И, - она замолчала, приглядываясь так, что казалось - вот-вот поднесет руку к глазам: сделать тот прищур еще уже: помочь себе рассмотреть. - Нет, у нее не очень получится, - невнятно заключила она. - А у нее родится славный сынишка, и она будет читать ему "Муми-троллей", - и уже смотрела на него, с какой-то виноватостью заключая. - Вот это я умею видеть. А ботинки - ну, это всего лишь ботинки... Пусть у нее все будет хорошо, ладно?
- Ладно, - чуть пожав плечами, отозвался Флейтист, с явной интонацией то ли: "А мне-то что?", то ли: "А я-то тут причем?". И неожиданно вопросил. - Рыжая, кто учил тебя сражаться?
Та его, как ни странно, поняла:
- Не знаю. Жаль, что не знаю. Я б спросила... А - что тебе?
- А хорошо же тебя выучили, - протянул он в ответ. - Но не хотел бы я быть им, когда ты найдешь и спросишь...
- Ну и не будешь, - кажется, она попробовала отбиться от темы. Но поинтересовалась. - А что так?
- Рыжая, тебе сколько лет? - не отвечая, спросил Флейтист.
- Отзыв: много, - с нажимом выдала она, и сразу же снижая накал, замялась. - Ну, здесь, конечно, мало... Ты второй раз сегодня меня спрашиваешь. Это так важно?
Флейтист, кажется, решил не отвечать на вопросы:
- И ты здесь живешь?
- Ну, я пытаюсь... - протянула Рыжая. - Как и не только здесь...
- Как и не только здесь, - эхом протянул за ней Флейтист. - И ты еще скажешь, что спросишь у него не - где у этого клинка рукоять?
- Я у тебя другое спрошу, - она отозвалась не сразу. И голос выдавал - точность попадания.
Флейтист вопросительно уставился на нее.
- Дай фляжку!
***
И они шли. И они шли и шли. Миновали перекрестье проспектов и забирали во дворы, к свежевысветленным домам с серыми статуями в нишах, с высокими потолками и новыми пластиковыми окнами, плутали узкими дворовыми проездами, и редкими и почти пустыми детскими площадками, не ведая, куда же идут. Там были деревья, но заборов было больше - высоких и почему-то всегда черных, режущих дворовую зелень. Хотя здешние ясени и тополя уже тоже желтели. Этот город старался казаться ровным, но стоило сойти с проспектов - и улицы начинали уворачиваться, сводить - то вниз, то вверх, точно пытались вырваться. И нескоро понималось, что они просто катятся вниз. А внизу была река. Но, чем явственнее катился спуск, чем сильнее дул ветер - он бродил с ними по дворам, и теперь подгонял в спину - тем медленнее брела Рыжая - и смотрела - куда-то мимо: на дома, скользила взглядом по окнам, в которых уже начинал загораться свет - а вслед задергивались шторы. Кое-где же мелькала только светлота экранов телевизоров. Потом взгляд скользил дальше - на водостоки, на крыши подъездов, на пожарные лестницы - может, Рыжей опять хотелось на крышу, но здесь их ступеньки начинались очень высоко - да и там до еще выше были заколочены досками.
А потом она показала язык вдруг взглянувшей на них видеокамере - и перешагнула очередной забор, перебираясь на газон... Вернее, не газон - так себе пространство между тротуаром и дорогой, с четырех сторон схваченное заборчиками по колено, где жесткая зелень сорных трав все-таки одолела однотонную ровность газона и старалась вытянуться выше.
- А я всегда знала, что у него есть свои сказки, - как-то вдруг начала Рыжая. - Только никогда не думала, что столько. И что такие. А их так много. И таких разных. Они прекрасные - и злые, пустые - и порой печальные, часто бумажные - и все равно, наверно, живые, - она шла, шуршала травой, а отрезок газона неумолимо кончался, упирался в последнюю черную четверть забора. И, перемахнув его вновь, на бордюр улицы, Рыжая и докончила. - Только я так никогда не смогу.
- Или не захочешь, - ее же сосредоточенной тишиной отозвался Флейтист.
- Или не захочу, - эхом повторила Рыжая. - Я только учусь их слушать.
- И молчать? - он спросил сразу же. Та снова была эхом:
- И молчать.
Теперь тем же пристальным взглядом - и тоже в спину - смотрел Флейтист. Не долго. Мгновение. Она быстро почувствовала и обернулась. Ровно на его категорический диагноз:
- У тебя все равно не получится, - он выжидал - отзовется ли, но не отозвалась. И тогда только спросил. - Только где ты научилась ставить рядом - "сказки" и "пустые"?
Ответ Рыжей, который был, и который был: "Наверное, здесь..." заглушил шум очередного потока машин, стартовавшего со светофора. Их все-таки вынесло на большую улицу, с новым и ярким витринным сиянием. И, если оглянуться назад, то все-таки просматривалось, что в городе были холмы, и улица скатывалась с холма. А впереди склон кончался. Впереди был перекресток. И мост.
Солнце падало, куда-то на запад, отсюда - за реку и вдаль, небо после дождя выстелили мелкие перистые облачка, и отсветы заката трогали их - осторожно, размытой пастелью... Но там, куда упало солнце - еще клубилась темнота, помнящая недавнюю грозу, и солнце кануло - только растрескалось внутри особенно насыщенным темным огнем, точно обожженной землей становилось там небо... Туда они и смотрели - когда поднялись на мост.
Мост был парадный - с гранитом, с торжественно развернувшейся серой колоннадой, увенчанной еще какими-то скульптурными композициями. По ту же сторону - воздымались в небо два штыка невысоких стел, темных от природы, и еще более темных - от дождя... Вот на них пробравшиеся отсветы заката ложились вовсе не пастельно. Или так особенно казалось с середины моста...
Там Рыжая и остановилась. И смотрела - а закат дотлевал, смотрела долго - почти до тех пор, пока огромные рекламные буквы - то ли Philips, то ли Сбербанк- не стали ярче неба за ними... Но смотрела она вниз, в реку... А та давно не хотела отражать гаснущую пастельную роспись облаков - над ней уже сгустился городской вечер, она была тяжелой и серой.
Потом взгляд Рыжей оторвался от воды, прошелся по оранжевой и белой подсветке домов, задержался на еще одной огромной рекламе, возведшей над домами некий кельтский крест, обошел медленно, точно стараясь что-то понять или запомнить, и вернулся к воде...
Она заговорила тихо, так тихо, что неясно было, слышит ли ее стоящий рядом Флейтист.
- Такой красивый... - помедлила. - Такой чужой... - и тишина этого голоса менялась с каждым звуком. Теперь можно было не сомневаться: услышит. Этот голос вроде бы оставался тихим - но именно такой тишиной можно и стены сносить... Если, конечно, такую стену чем-нибудь снести - можно... - И мы тут так безнадежно не нужны, братишка... Но если смотреть вот так, то, в общем-то плевать. А если вот так, - эта за-громная тишина предавала, не давая понять, что случится в следующий миг, и случилось, - то плевать тем более, - под это - нет, перед этим - каким-то немыслимым, слишком быстрым движением - так не могут никакая сила и никакая ловкость, так - могут только крылья - или отчаянье - она и взлетела на перила.
Только полет тот должен был оборваться иначе и сразу: удержаться было невозможно - но удержалась, и выпрямилась... И могло бы быть почти не страшно - за узким и черным железом перил мост еще не кончался, выдавался каким-то непонятным бордюром, за ним же еще пристроилась арматура подсветки - не так просто было свалиться случайно. При известной любви к высоте всякий сумел бы пройтись. Только у такого взлета не могло быть "назад". У него вообще ничего не могло быть - но стояла, спиной к нему - лицом к городу - и к реке... И прекрасно знала, что в уставившихся на нее фиолетовых глазах Флейтиста не было - никакого страха...
- Рыжая, ты хоть знаешь, какая там глубина? - где-то в другой глубине голос Флейтиста смеялся, тем пустым и горьким смехом, похожим на сигаретный пепел.
- По пояс будет? - ее голос странно повторял те же интонации. А стояла так же уверено - даже попробовала чуть обернуться.
- По колено, - чуть угрюмее отозвался Флейтист. - Так что пополнения коллекции не получится. А если получится - то не самое лучшее. - После чего и скомандовал. - Слазь! - и протянул руку.
Послушалась. Оперлась. И спрыгнула - куда более неловко. И только потом посмотрела - нет, виноватого в этом взгляде было мало. Но только сейчас странные глаза Флейтиста теплели - и тревожились.
- Прости, - наконец выдохнула она. И сразу же - как возразила. - Но ведь так действительно плевать!
Он только покачал головой - с явственным видом старшего брата, осуждающего сестренку за что-то гораздо менее непутевое. И только голос сорвался - шепотом, какой-то сведенно-ласковой горечью:
- Но ведь можно же по-другому! - и смотрел - в глаза, и никто из них не выдаст потом - какими они были. - Пойдем! Пойдем отсюда!
Она отвернулась. И что-то выдохнула - беззвучно, в сторону. Может быть: "Куда?" И только потом выдала - а голос тоже подводил, и пытался срываться:
- Нет, братишка!.. Так - нельзя. Не будем. Потом... Пойдем - я хочу к реке...
***
Город был, он по-прежнему был вокруг, но был вычеркнут - холодным подъемом гранита набережной, и спускались вниз - округлые, как обкатанные, ступеньки, выводили - на такую же округлую и маленькую пристаньку непонятно для чего. Город был - если оторвать взгляд от воды, по другую сторону набережной вставали дома, такие похожие на те и на все... Там цветно светили окна, там фонари затапливали улицы плотным оранжевым светом, изредка резали его нежданные противотуманные фары кого-нибудь, несущегося особенно быстро, там было светло, и, как всегда было в городе - густая, ночная еще-синева отступала с краев невозможного здесь горизонта, собираясь только в глубине неба, куда было не дотянуться фонарям. Но они смотрели на воду - а вода темнела быстрее неба - и только дробящимися полосами тонули в ее сразу становящейся густой черноте - отсветы фонарей: длинная полоса оранжевого, короткие проблески белого. До самой набережной фонари не доставали, там вода была черна...
Они сидели на краю этой пристаньки, свесив ноги... Порой - эти набережные допускали в себя пристаньки со ступеньками, доходящими до воды, но здесь им не попалось такой...
Вода текла - машины шуршали сверху - и время шло...
- Я хочу осени, Флейтист, - заговорила она - и наконец, и неожиданно. Помедлила и пояснила - как будто бы он не понял. - Настоящей осени.
И казалось - время текло медленнее воды... Так не-долго он не отзывался... Просто время не успевало - дотечь. А он смотрел на воду - и слушал взлетающий с нее ветер. Этот ветер совсем не был знаком - с городом. И с летом. Холодный - и дующий насквозь, тем безнадежным глубоко ноябрьским холодом - такой ветер умеет лететь только над водой, когда вот-вот встанет лед... И было - потому что, пока время текло мимо - и вода замерзала на глазах, наливалась - той тяжестью, отрешенной и иной - последнего мига холода воды - когда она совсем чуть-чуть не лед... И кто знал, тот знал, что такая - холоднее...
А потом время сдвинулось:
- И моря? - тихо переспросил Флейтист.
- И моря, - что-то ей часто приходилось быть эхом. - И огня...
Никто все равно бы не поверил, что у Флейтиста может быть такой голос... А потому и не выйдет найти для него точных слов:
- Но так - зачем?
Он знал, что вслед время остановится снова. Знал - и слушал, как замерзает та вода... И знал - по-другому, знал - сорвется, только - чем... Выходом - беззаконным и невозможным, как рывком с башни: а если все-таки были - крылья, росчерком и пламенем - Ворот - над последней и верной отповедью замерзающей воды... Или вечным пробуждением неважно где - под извечной правдой потолка... Сколько ей лет? И сколько лет ей это снится?
Треснуло. Пробуждением. Возражения не было. Было просто и пусто:
- Ты не понимаешь, братишка, - и улыбнется - чем-то таким чужим, - нет, ты-то как раз и понимаешь. Я в отпуске. Я, наконец-то, блин, в отпуске... С полным правом наконец-то поверить, что - настоящее. Что вот это - настоящее. И другим не было. И не будет. И так - живут. И больше - ничего... И никогда... И я даже могу - поверить... Ведь если получилось не вспомнить, как - может, в какой-то день сумею забыть - и что... Так просто мне это никогда не было... И научиться жить, и просыпаться по утрам, пить кофе, верить словам, зарабатывать деньги, генерировать тексты - бумажные - их никогда не будет... А потом сплюнуть в какой-нибудь подворотне это "никогда не..." Ведь от этого никто не... И даже с полным правом умереть в своей постели - лет так в восемьдесят. Понимаешь: умереть - навсегда... Если это бывает - навсегда.
- Не бывает, - не выжидая тишины, срезал Флейтист. И ответный взгляд был таким, точно она его только заметила:
- А ты не ответишь, - с остротой детской серьезности отозвалась Рыжая. - Ты никогда этого не умел...
- Ты тоже, - спокойно парировал Флейтист, и Рыжая сбилась:
- Ну... Я пыталась научиться... - подчеркнутая усмешка Флейтиста - сквозь всю темноту - напротив, помогла ей выправиться. - Я хотя бы помню, что это больно...
И снова время медлило, и взлетал ветер, и узнавание того ветра сводило оставшуюся усмешку - раненым оскалом. И бессильным. И если бы взгляд захотел взмыть над водой - и невольно и глупо сжались бы кулаки. Только он знал, что Рыжая все равно заметит.
Получившееся вслед вышло слишком язвительным - может, от того что то бессилие слишком явным осталось на дне:
- Хм... А потом она просыпается, плюет в потолок - и говорит, что хочет осени и моря?
- Угу, - это у нее получилось так просто и пусто, что и ему невольно подумалось: "А может, тебя просто искупать? Прямо здесь..." И продолжала она так же. - Знаешь, как это здорово звучит: я тебя выдумала, выдумала, выдумала, братишка! - и сорвалась... Там, сверху, даже кажется кто-то шел - и кто-то недоуменно оглянулся.
А Флейтист полез за фляжкой... Видно, давно умел читать мысли.
И верно было: что-то сорвалось. Время шло - и река текла. А Рыжая уже смотрела в глаза - и казалась маленькой и взъерошенной:
- Прости... Видно, на меня тоже нападает желание сломать свою флейту об колено. Только мне это еще труднее...
- Да уж, - согласился Флейтист. - Не думал - каково это: ломать об колено самого себя.
- Примерно так же, как пытаться поцеловать себя в задницу, - сразу же нашлась Рыжая.
- А ты опять защищаешься.
- А я всегда защищаюсь, - она не потеряла той точной язвинки. И продолжила, куда более созерцательно. - М-да, с полным правом в один прекрасный день разбить себе башку о стену - просто потому, что ты прекрасно знаешь, что она - Ворота... Ну а если - и не, тогда и ничего - не... А не все ли равно, какое - ничего...
- Рыжая, - совсем ей не в тон, и почти перебивая - точно что-то очень нужное понял - выдал Флейтист. - Послушай, а что такое тексты?
Кажется, догадался. Она улыбнулась - действительно улыбнулась:
- Знаешь, - помедлила, - я этого так и не поняла... - но он не принял, он выжидал, и ей пришлось продолжить. - Ну, слова. Которые пишут. Слова - из ничего...
- Из какого "ничего"? - Флейтист спросил слишком требовательно - для того, чтобы этот вопрос можно было оставить без ответа. Но она все-таки умудрилась - почти... Только пожала плечами - подчеркнуто, медленно... И сутулилась. И сбегала взглядом к воде - от слишком внимательного взгляда Флейтиста. Но не помогало: знала, когда эти непонятные чужие глаза наливаются такой странной отточенной темнотой - так, что становятся почти лезвием. Так срезалось видимое - добираясь до главного. И ей не хотелось спрашивать - что же сейчас видят эти глаза.
Но, видно, срезался сам - и прорвалось теплом, раненым и невозможным - в таких глазах. А голос спорил - смешком, привычным и усталым:
- Тебе еще раз сказать, что у тебя не получится? - но не вышло, и вырвалось вслед - каким-то непрошеным шепотом, слишком задохнувшимся, чтобы быть - жалостью. - Ты даже как это видеть - не помнишь?
Но этот шепот точно помог ей. И ее взгляд снова отрывался от воды - и возвращался, чтобы найти - то лезвие. И Флейтисту оставалось только видеть, что эти глаза снова улыбаются. Далеко и по-другому. И Флейтист готов был поклясться: темнеют. Так улыбаться могла совсем другая Рыжая - которая никогда не была рыжей...
- Я этого никогда и не умела, братишка. Только знать, что оно - не... Или надеяться, что оно - не... И в конце концов говорить, что оно - да... - все эти загадочные фразы служили - теперь уже ее голосу точильным камнем. Вышло. Дальше был явный удар. - Тебе еще раз сказать, что я не пойду?
- А может - тебя несильно треснуть по башке и уволочь? - с неожиданным напором насмешки продолжил Флейтист.
- Сам же знаешь, что не выйдет.
- Знаю... - протянул он. - Как ты думаешь: почему до сих пор не треснул? - он помедлил, но все-таки рискнул. - Это бессмысленно, Рыжая.
- Может быть, именно поэтому... - протянула она. - Так со мной еще не было. Может - и этому научусь... "Река должна уметь сворачивать скалы - иначе на что она река?" - протянула она уже как-то медленно, припоминая, и вслед тому, так же медленно, как-то неловко, принялась выпрямляться. Точно ей легче давалось вскочить на перила - чем подняться от воды. - Правда, я уже давно научилась говорить это же - про траву и асфальт.
- Ты куда? - только и спросил поднявшийся за ней Флейтист.
- Домой, - уронила она вслед, с таким выражением, которому вряд ли нашлось бы определение в любом языке. Может, потому что мало кому из мира людей приходило в голову хоть раз произнести это слово вот так.
- Смешно, - отозвался Флейтист, без малейшего отзвука даже невеселого смеха.
- Мы посмеемся вместе, - в тон ему отозвалась Рыжая, - когда-нибудь потом. И даже если там ничего не будет - все равно кто-нибудь будет смеяться.
***
И была - пара широких улиц, выживший сквер по ту сторону реки, и раскинувшаяся вокзальная площадь - уже высохшая, пыльная и по-ночному полупустая и настороженная. По ней кружился ветер, гонял по дороге мусор, доносил - сквозь всю диагональ ее - запах вокзальной тоски и окончания лета. Его сбивало тянущееся из перехода метро тепло - и привычный запах. Когда же затихали оба - пахло дурно.
А в переходе зашторивались последние ларьки, и тот же ветер открывал наружу двери, где под ободранными наклейками реклам все читалась наоборотная надпись "Входа нет"...
И Рыжая все-таки улыбалась - светло и задумчиво...
- Я тебя выдумала, братишка! Но все равно - если захочешь, приходи еще!
Он хотел проводить ее улыбкой. Но не получилась. Отшагнув на шаг - она повернулась снова, ветер пытался мешать, сбивать слова. Были тихими - но было без толку.
- Только... Если станет совсем плохо - не приходи. Я все-таки предпочитаю платить...