- У-у-у, строгий какой! - так говорили местные старухи про отца Василия, молодого священника, прибывшего из города на попутных стареньких "Жигулях" на смену прежнему - тихому алкоголику с красным в сизых прожилках носом.
Службу правил старик священник кое-как, забывая и путая слова, ходил по селу мелкой семенящей походкой, путаясь в замызганной рясе. И при матушке был он суетлив и любитель выпить, а уж как прибрал Бог матушку (а детей и вовсе не дал), так и запил вдовец по-черному.
Кто из сельчан сообщил о неподобном состоянии духовного пастыря церковному начальству - неизвестно. Думали и на Глытычиху, которая возила по морозу дите на крестины в соседнее село, и на Таньку кривую, что всегда хвастала своими знакомствами в приходе.
Как бы там ни было, сразу после Рождества, пошли по селу слухи о новом священнике - а недели через две и сам он прибыл, с небольшим чемоданчиком и фанатичным блеском черных глаз на бледном лице, украшенном аккуратной кучерявой бородкой.
Прежний священник был отправлен на пенсию и отбыл в соседний район, к родственникам, оставив своему преемнику в домике, прилепленном к церковной ограде, нехитрую мебель и даже кое-какую посуду. И дьяка "в наследство" оставил - Митрича - высокого худого старика, желтого лицом и все время недовольного погодой, женой, детьми и всем белым светом.
С жадным любопытством, вполне простительным для людей, которые давно обсудили всех и вся в округе, и уже с трудом находили темы для новых сплетен, сельчане принялись приглядываться к новому священнику, и ожидания их не были обмануты.
В первый же поминальный обед грохнул отец Василий об пол тарелку с жареными рыбехами (а день был строгий, постный) и гневную отповедь прочитал. Мол, за такой грех во время поминок совершенный, будет новопреставленный лишен Царства Божия, а всему виной - чревоугодие непомерное. У родственников усопшего, которые успели выпить, да не по первой рюмке, даже слезы на глаза навернулись, а рыбех потом кошки подъели.
Через несколько дней, когда еще не утихли разговоры о поминках, отец Василий крестил новорожденную девочку Филаретой - строго по церковному календарю - несмотря на просьбы родителей пролистать календарь на пару дней вперед-назад, стыдливо подкрепленные небольшим шелестящим подношением.
Конверт с подношением отец Василий отверг с негодованием - и скоро по селу пошел слух, что новый священник принимает только продукты, да и то половину отдает в местную больницу, в которой уже и забыли, когда в последний раз получали из района деньги на питание больных.
Так постепенно зауважали люди нового священника. И никто в приходе даже и не догадывался о том, что отец Василий не верит в Бога и в том не видит ничего особенного и, тем более, предосудительного.
Еще школьником, Вася увлекался математикой и физикой, не зря ведь интернат, в котором он учился, считался "углубленным" в этом направлении. Учителя ставили высокие оценки, а между собой обсуждали, что "все равно в техникум пойдет, а жаль ведь, способный мальчик".
Поступить из интерната в университет - это было что-то такое, фантастическое, во что не верил никто. Вася тоже не верил, а в техникум поступать не хотел. Работать на заводе, жить в общежитии, потихоньку спиваясь от безнадеги? Нет, нет, и еще раз нет.
А рассчитывать можно было только на себя, потому что из родственников у Василия осталась только старая тетка по маминой линии, баба Мотря. Тетка жила в селе, в покосившейся хате, крытой камышом, и несколько раз, пока еще были силы и здоровье приехать в город, в интернат, забирала племянника в летние каникулы в село, погостить на пару недель.
Кроме вкусного парного молока от соседской коровы (соседка приносила бесплатно, жалея худого бледного сироту) и купания в речке, из всех сельских каникул Василий чаще всего вспоминал поход в церковь.
В одно из воскресений, в церковный праздник, тетка Мотря взяла племянника с собой на службу. До церкви шли около часа - по обочине, сходя с дороги в грязь, пропуская редкие машины. Сама церковь, приземистая и грязноватая снаружи и тускло убранная внутри, не впечатлила. А вот священник, правящий службу, запал в душу. И не столько службой, из которой Вася ровным счетом ничего не понял, а зычным голосом, торжественными жестами и мятой купюрой, которую положила тетка в поминальную книжку.
- Теть, а кто ее потом заберет? - спросил Вася, когда уже шли обратно из церкви.
- Кого заберет?
- Денежку, из книжки.
- А это святой отец помолится за нас, грешных, - ответила тетка, перекрестившись.
Молитве Василия научила тетка - и что сложного было в том, чтобы прочитать ее? Все проще, чем на заводе, возле станка. А книжек таких много было на специальном столике, не меньше десятка. И в каждой, должно быть, денежка.
Может, так и остался бы этот эпизод не более чем страницей в памяти - но в сентябре, сразу после каникул, в интернате задали написать сочинение на тему "Кем я хочу стать, когда вырасту". И Вася написал, что хочет быть священником.
Учительница языка и литературы, пожилая Марья Ивановна, добродушная и хлопотливая, оставила Васю после уроков и выпытала у него летнюю историю с церковным праздником и священником. Только про купюру Василий не стал рассказывать.
Марья Ивановна внимательно выслушала сбивчивый рассказ, покачала головой, ничего не сказала, а через месяц взяла с собой на службу - в церковь в двух трамвайных остановках от интерната. А после службы, в парке, накормила пирожками из принесенного из дому пакета. И потом еще не раз водила на службу. И подсказала, где находится семинария. И намекнула, что нужно бы в церковь заходить не только по воскресеньям. И что креститься хорошо бы - чтобы бумага была соответствующая - пригодится. И Библию подарила. И к священнику подошла - чтобы внимание обратил на положительного во всех отношениях мальчика.
- Вот станешь священником, - часто говорила Марья Ивановна, - и будешь за меня Богу молиться. Ведь будешь?
И Василий каждый раз убеждал, что и не только будет, что уже молится за ее здоровье. Марья Ивановна улыбалась и доставала пирожки из пакета.
К поступлению в семинарию Василий готовился прилежно - выучил все молитвы и тексты, от корки до корки прочитал Ветхий и Новый Заветы, и летом даже пел в церковном хоре. Конкурс в тот год был небольшой, Василий поступил, и, как сирота, был принят на полный пансион при семинарии.
Учился прилежно - и не раз был назван примером остальным семинаристам. Службы не прогуливал, работой при церкви не гнушался, исповедовался исправно, выглядел всегда серьезным и подрясник носил аккуратно. А что не веровал... так об этом никто не знал.
В семинарии вопросы веры Василия не беспокоили - просто потому, что некогда было беспокоиться. Занятия, зубрежка и послушания отнимали все время. Тем более что среди таких же, как он, семинаристов, никто не отличался фанатичностью веры.
Церковные правила, обряды и службы Василий воспринимал как свод неких законов... не всегда логичных - но ведь на то и правила, чтобы из них были исключения. Работу священника считал не более чем работой - с рясой вместо спецовки и кадилом вместо отвертки. И, потихоньку поднимая эти вопросы среди товарищей по семинарии, убеждался, что многие из них думают примерно так же.
К выпуску из семинарии, Василий постановил для себя считать религию и церковь своеобразными службами сервиса для населения - чем-то средним между поликлиникой и клубами по интересам.
Людям нужна вера, нужно передать себя в руки высшей могущественной силы и снять с себя ответственность за собственную жизнь? Что ж, религия предоставляет такую услугу. Требуется выговориться, облегчить душу? Добро пожаловать на исповедь. Материальная помощь нужна? И с этим в церкви помогут.
И еще понял Василий, что многие в религии не только милосердия - строгости ищут, чтобы кто-то сказал, что именно правильно, а что негоже. Какие есть правила, и как по ним нужно жить, чтобы не мучиться, выбирая.
Получив распределение в сельский приход, Василий именно так и поступал, как определил для себя еще в семинарии. Дозировал логическим своим умом меру строгости, разбавлял милосердием и тщательно относился к своим обязанностям - предоставлять качественные религиозные услуги населению прихода.
И только храм... с приходским храмом, самим зданием под старым тусклым куполом, что-то было не так.
Первое впечатление от храма у отца Василия было... никаким не было. Вполне обыкновенный, не слишком высокий, в меру обшарпанный и не вполне ухоженный храм мысли вызывал у молодого священника вполне хозяйственные (там подкрасить, тут паутину смести, сюда бы еще икон парочку подкупить на пожертвования). А волнение во время службы - так нужно ведь хорошее впечатление произвести на прихожан, как тут не волноваться?
Со временем оказалось, что в храме отцу Василию находиться неуютно, что храм вызывает странное ощущение - как от пристального и не слишком доброго взгляда в спину.
В первый раз такое чувство появилось через неделю после первой службы. Прихожане разошлись, старик дьяк вышел на улицу по какой-то хозяйственной надобности, и отец Василий дожидался его, чтобы обсудить подготовку к завтрашним крестинам - и вдруг почувствовал чей-то взгляд от дверей. Повернулся, готовый заговорить с Митричем - и никого не увидел, только едва уловимое неприятное чувство осталось.
Потом еще раз похожая история случилась. И еще раз. И через некоторое время отец Василий поймал себя на том, что оглядывается во время службы. А еще через несколько недель понял, что избегает без особой надобности заходить в храм. И даже столик на маленькой кухоньке переставил так, чтобы храм из окна не видеть, когда трапезничаешь.
Эти странные ощущения мешали качественно выполнять работу - и отец Василий, как человек логического склада ума, как-то вечером сел и разложил проблему "по полочкам", набросав план ее решения.
Первым делом обратился по церковной вертикали с просьбой переосвятить храм. Причины привел вполне логичные и правильные, никаких подозрений не вызывающие - и храм освятили. И на следующий же день отец Василий поймал себя на том, что снова оглядывается во время службы, ищет взгляд, от которого зудит между лопатками.
Вторым пунктом значилась история. Выйдя из семинарии все же не вполне материалистом, отец Василий верил в то, что необъяснимые вещи, если уж они случаются, чаще всего связаны с вещами вполне реальными - притом, что природа этой связи скрыта пока от науки.
Старики охотно рассказали священнику обо всем, что было связано с храмом, плюс кое-что попросил подобрать в районной библиотеке. Деревянный в шестнадцатом, сгорел в семнадцатом, отстроили в восемнадцатом - столетиях, соответственно. Потом в девятнадцатом снова горел, потом снова отстроили, потом пришли большевики и сделали склад, а купол сняли, и куда-то он после войны пропал, хотя во-о-он там всегда лежал, а потом сделали новый (всем приходом деньги собрали).
В общем, ничего особенного - никаких преданий, легенд, расстрелянных священников, замурованных скелетов и других подобных трагических историй. Может, что и было в шестнадцатом-восемнадцатом... но об этом никто не знал. А если никто не знал (так рассуждал отец Василий), то ничего особенного и не было.
Постановил потихоньку поспрашивать старожилов из других сел - может, кто что вспомнит... а потом замироточила икона. Новая, только что купленная для пополнения скудного иконостаса, со вполне традиционным ликом Богоматери. Отец Василий даже не сразу понял, что случилось. Проходя мимо иконы, увидел влажный блеск - провел рукой стереть и уловил знакомый запах. Осторожно протер икону, никому ничего не сказал - а на следующий день снова нашел на ней то, чего быть, по законам логики, никак не могло.
Сразу подумал на Митрича, дьяка. Он, больше некому. Но - зачем? Привлечь внимание к храму? Увеличить пожертвования от прихода? В семинарии о таких проделках рассказывали. Выжить из прихода его, отца Василия? Но, опять-таки, зачем? Отомстить за старого священника, который, говорят, уж был совсем плох? Все это выглядело совершенно нелогичным, и потому - пугающим.
Вечером прикрепил незаметно нитку к единственной двери, ведущей в храм - утром нитка осталась нетронутой, а на лике Богоматери за ночь проступил тщательной вытертый накануне влажный блеск.
Дольше скрывать было никак - пришлось открыть чудесное явление дьяку. Через пару дней мироточение обсуждали уже все соседние села. На воскресную службу народу собралось раза в два больше, чем обычно. Через месяц к иконе приезжали из других областей. А отец Василий никак не мог разместить это, лишенное логического объяснения событие, в системе координат своего мира. И храм все так же пугал его пристальными взглядами.
Под предлогом подготовки к ремонту (благо, денег уже было собрано достаточно), лично простучал все стены и плиты пола - ничего подозрительного не обнаружил. И все больше и больше подозревал Митрича. Тем более что обе дочери дьяка недавно вышли замуж - и нужно было помогать молодым, а старшая уже и на сносях, а на пеленки-распашонки всем известно, сколько денег нужно потратить.
Подозревал отец Василий, что дьяк мироточение каким-то хитрым образом симулирует - чтобы доходы храма, и свои, соответственно, увеличить. И что во время службы откуда-то из тайного хода наблюдает - чтобы смутить, не дать как следует в подозрительном мироточении разобраться.
И так, и сяк присматривался к Митричу. И взгляд у него в последнее время как-то особенно бегает, и движения вкрадчивые, и в голосе как будто нотки необычные появились. В общем, подозрений - тьма, а доказать вину нечем.
Ни спать, ни есть уже не мог отец Василий - храм, дьяк, икона смешались в его голове и кололи иголками, не давали покоя мыслям. Оставался один только способ - поймать дьяка на горячем. Проследить, как он в храм попадает, чтобы миром икону смазать. Вернуть себе привычный мир, который так и норовил рассыпаться от нелогичности всего происходящего и придавить его, отца Василия, своими обломками.
Ночной храм был страшен своей пустотой, тишиной и темнотой, которую едва разгоняла одинокая свеча, как будто случайно не потушенная после вечерней службы. Зажечь бы больше свечей - да свет может спугнуть дьяка, или кто там миром икону мажет? Отец Василий устроился под стеной напротив иконостаса, не сводя глаз с тщательно протертой от мира иконы, едва видимой в тусклой темноте.
Ощущение постороннего взгляда появилось не сразу, исподволь. Сначала как будто смотрели сверху, со стороны купола. Затем послышалось шуршание. Мыши? И тут же как будто десятки глаз уставились со всех сторон. Чужое присутствие стало непереносимым. Казалось, что это смотрит сам храм - недобрым, давящим взглядом.
Отец Василий с силой растер лицо ладонями. Больше всего хотелось бежать прочь из храма - но это уже было дело принципа, вопрос уважения к себе и последний шанс не дать собственному миру хрустнуть под этой силой, которая не признавала никакой логики и просто существовала - здесь, сейчас, там, везде...
Сгибаясь, как будто под порывом ветра, придавленный к полу взглядами, которые падали со всех сторон и разрывались гранатами в голове, отец Василий с трудом выпрямился и шагнул к иконостасу. Шаг... второй... третий... протянутая рука коснулась гладкого дерева, пальцы скользнули чуть ниже... дотронулись до липкой мягкости... и в этот момент мир обрушился. Стройного, логичного мира, в котором все можно объяснить и просто нужно качественно выполнять свою работу, какой бы она ни была, больше не было.
Нашел отца Василия дьяк Митрич - ранним утром, лежащим на бетонном полу без сознания. Официальная версия следствия - попытка кражи мироточащей иконы. Будто бы священник услышал подозрительный шум, вошел в храм - и получил удар по голове неизвестным тупым предметом. Вор испугался и убежал, икона осталась на месте. Отец Василий не возражал против такой версии - слова пожилого уставшего следователя интересовали его сейчас меньше всего.
Бог (пускай будет так, хотя кто знает истинное название этой силы?) существовал - и ему была совершенно не интересна та удобная и понятная логика, на которой строился мир отца Василия. И работа, которую он с таким рвением выполнял раньше - эта работа оказалась чем-то настолько большим и пугающим, что даже страшно было подумать, как он мог так просто проговаривать службы, заботясь лишь о торжественности речи и подобающем выражении лица.
- Это Он смотрел на меня, - тихо шептал сам себе отец Василий, лежа в темной комнате, пряча осколки своего мира за плотными занавесками. А когда забывался сном - видел почему-то Марью Ивановну, учительницу языка и литературы, уже покойную. Она все хотела что-то сказать - и не могла.
- Что? Что? - спрашивал во сне отец Василий, силясь понять, и просыпался с тяжелой головой, и не мог себя заставить выйти из дома, встречать людей, говорить какие-то слова, заходить в храм и делать все то, что еще раньше казалось простым, понятным и совсем не сложным.
Как рыба, выброшенная штормом на берег, шевелит плавниками в надежде добраться до родной стихии, так и отец Василий пытался заставить ноги и руки двигаться, губы и язык - говорить, а сердце - не пропускать удары. Получалось плохо - хотя уже даже шишка на голове, след от удара, почти прошла.
Приходили какие-то люди, соболезновали, справлялись о здоровье. Приходил дьяк Митрич, пытался говорить о том, что делается в приходе, на когда можно назначать крестины и что икона (здесь отец Василий болезненно поморщился) все так же мироточит и скоро обещали прислать комиссию подтвердить, что никакого обмана нет, и что тогда еще больше народу будет, и что нужно бы как-то с ремонтом решать...
Отец Василий молча смотрел на Митрича. Тот путался в словах, потом совсем замолчал, оставил на столе калач, круг домашней колбасы и бутылку вина и вышел, тихо притворив за собой дверь.
Захотелось напиться - чтобы хоть несколько часов не думать мучительно над странной головоломкой, в которую превратился привычный мир. Отец Василий потянулся к бутылке, поднес к глазам, пытаясь рассмотреть... и вздрогнул, как от удара.
- Монастырское, - повторил название вслух, и с этого момента больше ни минуты не сомневался в том, что будет делать с разбросанными осколками мира и тем знанием, которое и было тем "неизвестным тупым предметом", о котором говорил пожилой уставший следователь.
На следующий день рябой Мишка видел рано утром, как шел - все с тем же чемоданчиком в руке - отец Василий по направлению к автобусной станции. Губы его шевелились, как будто он что-то рассказывал сам себе. На непокрытой голове белели седые нити. Так рассказывал Мишка - и больше отца Василия в селе никто не видел.