(Байки Гоши Архипыча, любителя поболтать на досуге про житье - бытье о жителях страны Необъятной, города Прекрасного, улицы Нектаровой)
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои.
А.С. Пушкин "Руслан и Людмила"
Рассказ первый
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том;
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
А.С. Пушкин, "Руслан и Людмила"
Вон напротив меня дом, ветхой совсем домишко, старый. До оконец в землю врос. И двор-то его точно в яме... А летом из-за дерев все в тени там, ровно в джунглях каких.
Так вот... Там бабка Агафья с внуком живет. Юркой его звать. Такой длинный, нескладный парень, такой худой, что даже нос у него и тот худющий, прости господи, и торчит точно утка на взлете.
Да такой мечтательный парнишка...
Бывалоча лежит по воскресеньям день - деньской, бабка-то его и давай отчитывать:
-Юрка, лежневка проклятая, поди хоть по воду сходи!
А он эдак с достоинством ей говорит:
-Мечтаю,- мол,- бабка. Дум у меня началось высокое стремленье!
Так вот и не было у нее никакого сладу с ним.
...А как вечер, замечу я, очухается" Щи-то кислые хлебнет, скосоворотит физиономию да и пошел вон с улицы к центру.
А центр, сам видел, у нас каменный. И вечером девок по нему гуляет - уйма. Одна другой краше.
Вот он выйдет на улочку и пристроится где-нибудь на углу дома. И пощупывает глазами девок-то.
Да вот такой робкий был мальчонка, что и заговорить никак не смел. Уйдет от него мысль да и спрячется. Стоит, видно, да и горечно думает: как дорогу в любовь проложить? Все-то одногодки запросто: девку под руку и айда побаски расписывать. Хохочут да в кино ходят.
А наш-то Юрка стоит, горемыка, и никто его не замечает. А он, бедный, стоит да и ждет, когда какая девка подойдет к нему. Да заговорит. Да влюбится...
Только год ждет, два ждет - никак не дождется. Нету таких девок, которым бы он поглянулся.
Пождал он, пождал так вот, да и уразумел, что, главное, дескать заговорить ее, заговорить, наобещать, как Цицерон, что-то, а потом взять да и поцеловать. Все ж, которые целуются, и не красавцы-царевичи, а любят друг дружку. Значит, думает, любовь-то эта от прелюбодеяний и родится. А дальше и вообще: помиловаться в закутке где-нибудь, и твоя она, что хочешь, то и сделай с ней, хочешь в жены бери, хочешь играй как кошка мышью.
И вот как додумал он это, так сразу переборол себя в один вечер, взвинтил нервически, да и страхом полный пошел к одной, которая сглянулась. Дрожит голосом, сам как выпь вытянулся, точно ростом столб телеграфный догнать решил, все жилы сводит, а все одно что-то бормочет, и даже сам уразуметь не может, чего плетет. Цельный вечер так бормотал, как косач на току, приплясывал вокруг нее да и осмелел вконец - поцеловал. Ну, теперь думает, полонил девку, а то ж не весь век одному куковать.
Ага, значит, полонил... То да сё - млеет.
-Пойдем,- говорит,- я тебе и хату покажу. Раз, думает, полюбила, то пусть и посмотрит, что справно живу.
А она:
-Да мне все равно...
Равно так равно... Ага...
Привел, значит, да и спрятался с ней на сеновал. Укромное местечко еще загодя сделал. Ну, думает, и бабка здесь даже не помешает и не узнает старая.
И давай он тут на чердаке извиваться. И так, и эдак! Одурманился парень. Откель - и не поймет - ему такое счастье-любовь привалило.
А она-то, его краля, лежит, как бесчувственная, и ухом не шевелит, бровью не ведет, только соломинку покусывает, будто не ела три дни.
Ну как там - не знаю, а только добился Юрка свово.
Добиться-то он добился, да тут и смотрит на нее, да и думает: ах ты лягушонок мой заболотный, такая-сякая раскрасавица, толстовата ты уж больно, но зато какая красавица выраженьем глаз!
И тут лень у него по суставам пошла, такое состояние вялое, что захотелось черт-те что плести, разные нежности наговаривать
-Цветок,- говорит он,- ты мой благоуханный! милашка - раскрасавица! Как только мы с тобой жить будем?! А она:
-Как жили, так и будем.
-Свадьбу,- говорит Юрка,- такую отгрохаем! На весь... на весь... на всю улицу!
-Зачем это?- спрашивает, челюсть отвалив и туалет поправляя.
-Чтобы все знали-видели!
Сморщилась она кисло да и отвернулась.
А ты что? Не хочешь?- растерялся Юрка.
-А на кой она мне, свадьба-то твоя?
-Как на кой?!- разинул он рот,- замуж тебя беру!
-Обрадовал! Ты школу-то хоть кончил?
-Кончил.
-В группе умственно отсталых? Задрожали у Юрки губы.
-Сопи себе мальчик в норки и будь доволен ! Да как захохочет хрипло, аж слезы у Юрки на глаза навернулись.
-Скотина ты,- молвит он,
-Чего-о?!- приподнялась она на локте. Лицо суровое, мрачное.
Да как хрястнет его сплеча по-крестьянски по лицу ладошкой - искры из глаз, душа в небо. Да как схватит его за грудки, да как поднимет, да как тряхнет! Задрожал Юрка, как осиновый лист. Побелел весь. А она ему:
-Я тебя сейчас так отдраю - всю жизнь светить будешь!
Испужался он шибко да как заорет:
-А-а, не надо!
Бабка как на духу из хаты. "Чевой - то стряслось?! Ох! Ах! Видит такое дело - "Караул! - кричит,- убивают! Мово Юрочку убивают! Карау-ул!"
А-А-а!-вопит Юрка.
А девка перепугалась, ничего не поймет, да и подумала, как бы чего не осложнилось, можа, думает, на чужой чердак залезли. Идавай бог ноги что есть силы.
Смотрит Агафья, а внучок ее весь в поту холодном да еще и слезьми обливается.
Успокаивала она его, успокаивала - только все без толку. Не выдержала да как закричит:
-Да чего ты, дурень окаянный, ревешь, как баба? Чего ты ревешь, мне душу выматываешь, тягучка ты нехорошая?!
-А-а,- отвечает,- з-зря... с-стара-ался вечер! И пуще прежнего!
...Сказка - ложь, да в ней намек, добру молодцу...-хитро улыбается Гоша Архипыч, и по глазам его вижу, что он внутренне смеется. Понимаешь?
Парок поднимается из кружки в его узловатых руках и путается в редколесье его бороды.
...С минуту нас окутывает тишина.
Рассказ второй
Идет направо песнь заводит
Налево - сказку говорит.
А.С. Пушкин. "Руслан и Людмила"
...А жил у нас тут еще зловредный мужичишко - дед Архип.
Такой пустой да никчемный, что и слов нет. Головка маленькая,
какровно с мизинец, волосы в разные стороны торчат и носом беспросветное множество раз сморкается. Аж прямо не нос у него, а завод по удобрению. Да еще как сморкнется, язви его, так кажется, что душа-то и вылетит из его самого - ровно из пушки палит. Ростиком маленький, и, как говорят, хоть грудь впалая, зато спина колесом.
Ну, да такой сквернословный, да такой болтливый, что и не
опишешь пером. Все завсегда знает, и повсюду свой нос поганый сунет.
Понабрался разных слов-словечек и, как напьется, так и начинает одну и ту же песню:
-Да,- кричит,- я артист! А что? Отнюдь. Отнюдь,- говорит,-
это вопрос! Да! Это вопрос! Это ре-зо-лю-ци-я!- А сам эдак рукой машет, ровно голову кому снесть хочет. Да так взрезывает этой рукой, что кажется у самого голова - то слетит. Это резолюция у-ни-вер-си-те-тов! Это у-ни-вер-си-тет ре-зо-лю-ции ции! Обчество без грамоты до-лой! К шведам его! Это кострога-ция индивида! Млечный путь!- Вот и весь сказ "толковый".
Или еще стих чтет:
Здеся будет город заложен
Назло какому-то суседу..
Дочитает до этих пор, засмеется, отдышится, захлебнет поболе воздуху да как завопит:
Откель грозить, мы будем шведу?!!
Балобон - какого свет не видывал!
Целыми днями болтается, как дерьмо в проруби, без дела. Увидит баб и к ним. Да и давай брехать:
-Завтра,- к примеру говорит к нам губернатор припожалует. Готовьтесь бабоньки! Чтоб ап-лом-ба-цией его встречали! А то не дай бог разобидится он на вас. Как жеть после этого я ему в глаза смотреть буду?!
Бабы смеются-потешаются. А он:
Да,- говорит,- письмо в область исписал. Скоро приедут меня забирать, чтобы талант мой на люди выставить! Вот тогда и посмеетесь-поплачете! Да поздно будет. Всех сокрушу!
Вот такой трепло и был. Да так врал, что слезьми сам омывался, ежели чересчур сильно смеялись.
Ага... Такой вот трепло и был... Уживался.
В прошлом году пристал к Василю Аверьянычу: Приедь,- говорит,-да приедь на своем тракторе, ради Христа, снеси мне омшаник, а то ж долго мне одному разбирать да и несподручно.
Василь отнекивался: далеко ехать от леспромхоза. Буду я, мол, из-за твоего гнилого омшаника государственную машину в такую даль бить.
Только прилип к нему дед Архип, чисто липучка какая.
-Я ж,- говорит,- не задарма. Уменя знаешь,- говорит,- чего есть? Коньяки.
-Не-е,- говорит Василь,- не уговаривай. И медленно так затылок чешет.
-Чего нет-то?! Коньяки не хошь опробовать? Дурень ты, Василий! Этот коньяки из самой из Москвы привезенный внуком. Армяконский прозывается.
-Сам ты конский !- басит Василий,- уйди ты от меня от греха. И пей этот армяки-коньяки сам.
-Эх! Ты такой и не пробовал и не нюхал!- уговаривает Архип,-чистый дьявол, что у Марфы самогонка! Я только чуть отпил.
Испробовал. Слышь, а? И туто жа опять я ее плотненько пробочкой-то и принакрыл. А?
...Уговорил все ж таки Василя. Приехал он, сломал омшаник. Работа-то плевая, вот только ехать на этой тарахте два километра.
-Ну и заходят они в хату. Достает дед Архип бутылку.
-Т-с-с-с,-говорит,- кабы старуха не учуяла, а то и пропасть недолго !
А в бутылке той всего-то половина.
Наливает дед Архип себе полный стакан да хлесть его у Василя на глазах безо всякой закуски. А это, говорит, на тебе, спробуй.
Василь даже и пить не стал, плюнул.
-Совести у тебя столько же осталось,- говорит, кивая на бутылку.
Мужик каменный, Василь - то... Затаил злобу - не показывайся.
Так...
Назавтра идет дед Архип по улице да и видит: Василь косяк к новому зимнику ладит.
А погодка ядреная стоит, август месяц, и не холодно и не жарко, воздух чистый, как вымытое стекло, и только-только начинает попахивать березовым дымком из труб. Прямо-таки глядишь на такой денек - и жить хочется!
-Эх,- крякнул дед Архип да и полез через забор. И перелез.
-Оей,- говорит,- какую я новость антиресную спознал! только послухай ! Осекся:-Эх ты... работаешь..
-Не ты ж...-цедит Василь сквозь зубы. А тут у него сучок на срезе - щепа-то и щепится вкривь. Серчает Василь. Сладить то никак не может с деревом,
-Э-э ! Да ты не так, не так щепи-то... Ты ее с-поднизу... Да топор-то не так возьми... Э-э... Ну, ведьмедь... Руки-то тебе зачем даны? А?
Э-э... Вот крюки-то... Топор, что ли, не держал?...Ну-ка, дай-ка...
-Уйди...
-Да ты не рычи... не рычи... А то ровно кобель... А ну-ка... Стой-ка... Во...-Уцепился Архип за топор.- Вот видишь как ладно. Во...-Да как щепанет вкось, так и задрожал Василь всем телом могучим. Да на него так гневно как накинется! Потемнел. Схватил за шиворот да вон со двора.
-К такой матери,- кричит,- трепло поганое! Натрепешься - то не к добру!..
-А чегой-то станет?- жалобно да слезливо вопрошает Архип за забором.
-Корова сдохнет - вот чего! И иди отсюда, от греха. А то плюну в физиономию-то, скоморох чертов! Только вот перелезь снова!
Ушел дед Архип. А только-то через неделю и впрямь корова-то взяла и сдохла. Ровно как специально заболела. А еще погодя несколько ден старуха слегла. Полежала, полежала да и тоже в те края отправилась.
Вот дед Архип совсем слезьми омылся. Бегает за Василием да изводит его.
-Заклял ты,- говорит,- Васильюшка, заклял со зла! Да отними ты, Христом богом прошу, клятву свою смертную, а то ведь и я помру, грешный! Богу буду молиться на тебя, Васильюшка, отними ты свою клятву смертную! Ну чего тебе стоит, спаситель ты мой?!- Да вот так упадет к ногам, обнимет колени, проходу не давая, задерет голову и ревмя ревет-воет.
А Василь - что? Только сплевывает. -Да не заклинал я тебя, дурак ты дураком! К слову пришлось!
...Только-дед Архип так и изводил его, на время ночное не глядя, проходу не давал. Так изводил, что аж похудал Василь, как увидит Архипа - трясется трясучкой весь, бледнеет, сереет, зеленеет, ровно радуга, я его, говорит, сам когда-нибудь убью, сил моих больше нет, да старается юркнуть в сторону. Так уж изводил его Архип, пока не помер, грешный...
А ведь не больной был, хороший еще здоровьем-то. А так, наверно, я думаю, внутрях у него что произошло от страху-то. Чах, чах на глазах, вот и помер...
Рассказ третий
Там чудеса: Там леший бродит...
А.С. Пушкин. "Руслан и Людмила"
...А самый разгульный парень у нас на улице Нектаровой - Тимоха. Кино он в клубе гонит. Да так гонит, паразит, что, говорят, рвется там все почем зря, что может и не может рваться.
Такой мужичонко, я тебе скажу, развеселый да разухабистый. - Молодой еще, лет тридцать ему, а уж живот имеет, точно дыню проглотил. Коротконогий такой да упитанный, чисто барсук, а на лице заплывшем да желтом глазки как у зверька так и зыркают, так и бегают, так и шныряют... На гармони, правда, справно да ловко перебирает. И еще сказать, ко всей прочей характеристике, пропойца каких бог не видывал.
Вот однажды на рождество вырядился как по старинке - шубу наизнанку одел, да и ходил, всех поздравлял. Ну и напоздравлялся к концу...
И блазнится ему, лежачему на снегу, будто дома он спит на чистой, аж белоснежной, как снег первый, кровати, и почему - то в кирзовых сапожищах, а на них грязи, глины какой-то цельная гора да в фуфайке своей замасляной, мазутной. А жинка - то кричит ему да теребит его.
А он отбивается да норовит на голову одеялко-то натянуть, да поглубже под него упрятаться-то, да и отвечает ей;
-Да отойди ты, богохульница, Христа ради! Не Тимоха я!
Да только тут и проснулся от кошмара-то. Проснулся, да и не поймет, где находится. Видит над собой небо глубокое, морозное, да сучок какой-то. Ну, думает, надо как-то подниматься, а то уж морозом трясет - прошибает. Он и хвать за этот сучок, да и подняться удумал. А тут ему как хлынет вода под заднее место!
Ожгло, значит. Аж приподнялся он да так и сидит на заднем - то месте, башкой непонимающе вертит да соображает, куда это забрел.
Бельма-то выпучил, озирается и видит, что это он у колонки завалился-то.
Ага... Посидел. Да и снова-то подняться и попытался. Да куды там! Штаны-то и примерзли!
Вот он так, вот он эдак, а оторваться-то никак не может! Не штаны же сымать?!
А мороз-то хватает, вроде и попримерзать стал, аж хмель-то из него повылетел зараз. Ах ты.- думает, чертова грешная моя жизнь! Как же я теперь?! Замерзну ж ведь!
И так ему жалко стало себя, что голос он потерял от волнения. Только сидит да хрипит тихо:
-Люди! Братья! На помочь!
Обессилел да испужался совсем. Никто его не слышит.
Тут вдруг страх-то его как уколол! Ну да как взорал он, ажно на всей улице стекла задребезжали.
-Спасите! Помираю! Люди, зрители мои красивые, отцепите меня кто-нибудь! Кончусь, сукин я сын! Кино кто видимость придаст?!
Дрындучиха - то углядела в окно такое дело (как раз против ее окон колонка-то) и вышла на помощь с ломом. А Тимоха сидит да и плачет поникшей головой.
-Ты чегой-то?-спрашивает Дрындучиха,
-Примерз, бабушка!-всхлипывает.
-Вота что.... От слез чо ли? Эх, ты, горемыка! Ну-ка я счас тебя ломиком садану, чтоб маятся перестал. И норовит ему под задницу ломом-то съездить.
А Тимоха - то не понял, да как закричит, да как заревет пуще!
-Бабушка, да это ж я, Тимоха, кино гоню... Ты чего, не узнала?! Не убивай ради Христа, у меня вся жизнь впереди!
-Да ты чего, грешный, одурел совсема, не соображаешь ничего,-говорит Дрындучиха. Да как съездит под заднее место ломом. А он соскользнул да в Тимоху. Взорал тот пуще:
-Христом богом,- кричит,- тебя молю! Ноги,- кричит,- обнимать буду! Молится всю жизнь! Икону для этого с чердака достану. Замуж за тебя пойду! Токо не убивай!
Стронулся, стал быть...
А Дрындучиха и оторопела, и не поймет с издевом ли он говорит, с пьяну ли, рехнулся ли?!
-Ну ты, коли тут издеваться удумал,- говорит,- то и издевайся один, а я пошла. Ишь, желтоперый, чего говорит, поганец! Вот и сиди тута, а я пошла... Некогда мне тута с тобою балясы точить! Ишь, девку нашел! Да и повернулась, да и заковыляла к дому.
Только чует Тимоха свет белый меркнет у него в глазах, ровно Христос спустился к нему на минуту, да и уходит теперь. Смотрит на нее да и чувствует, не бабка это уходит, а жизнь его подалась в края безгрешные... И так медленно, медленно отплывает.... Сдавило что-то ему горло.
-Бабунчик!- заревел он, дрожа душой,- милый мой! Не покидай! Это я, Тимоха! Замерзну ж!
-Хи-хи-хи,-заверещала Дрындучиха и думает: ишь как я его пугнула, доходягу! Да разве ж я могу тебя с морозом-то оставить? Как же мне на старости-то лет без фильмов-то тогды жить? Ах ты пропойца ты скотский!
Развернулась на одной ноге да опять к нему семенящим шагом подбегает.
-Как же тебя отцепить-то, бедолага? Да ты уж, наверно, все мужское достоинство приморозил?! Вот так горюшко-горе! А ишо жениться, жениться... Плетет!
Подышала на ладони, согбенная - морозцем от ломика прихватывает - крякнула, потрогала поясницу, нос утерла со всхлипом да как ударит опять под заднее место со всей что ни на есть старушечьей силой!
Тут уж Тимоха и вовсе отрезвел. Как рванет с испуга, - только лоскуты с заднего места полетели! Да бежать! Да бежать! Ажно ветер в ушах повизгивает, из глаз слезы высекает!
...Да только пить-то и приостановился с тех пор.
Рассказ четвертый
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей...
А.С. Пушкин "Руслан и Людмила"
Через два дома от меня Артем Петрович живет, мужик скарезный да важный до умопомрачнения. Каждое утро брюшко вперед и айда на работу. Начальником ЖКУ работает. Завсегда при галстуке, пиджак к плечу, побрит и за версту одеколоном преть. Так преть, что и подойти к нему страшно. А он же, кабы наоборот вид делает, что это ему страшно. На лице каждый день такое выраженьице, будто по грязи ступает.
А так мужик - тьфу. Лицо сплюснутое, только и достопримечательность, что лысина на весь верх, да и ту шляпой прикрывает.
Ходит так важно, значит, - не подступишься... Раньше вроде
такой важности не замечалось, а вот как стали люди к нему ходить - то сделай, да там помоги - вот она и прорезалась. Днем одним встречаю его да и говорю ласково:
-Здорово, Артем!- И руку ему предлагаю для рукопожатия. А он так мимо и прошел, точно задумался,- и не заметил даже. Вот так, думаю, дела! И уважить старого человека не хочет! Рассказываю людям-то, а они мне и говорят:
-Не любит он, когда его без отчества произносят, да еще на "ты" обращенья не терпит да и руки подавать не любитель. Вот и спрашивается: а чего он любитель?
Да ладно, что есть он, что нет - живу. Мне от него только
и надо, что журавля в небе, а солнце и без него светит, слава Богу.
Ага... Такие вот дела...
А однажды прибегает он ко мне спозаранку, ни свет, ни заря. Перемятый какой-то и сумятный, без галстука, в одной рубашке, челюстью нижней дрыгает, лицо как будто уксусом вымыто. Давай, говорит, дед, выпьем! Ставит на стол. Ну давай, так давай. Я человек не злопамятный, не гордый да и не обидчивый.
Только, думаю, чего ж стряслось? Уж не жена ли ушла? Такому-то не мудрено надоесть бабе. Она, баба - то, простоту любит да внимание. А от него этого дождешься поди!
А, оказывается, вот чего:
Сон ему снился всю ночь. Будто сидит он в большом кабинете при эмалированных столах да кругом книги, книги - не счесть, аж голова ходуном. Ага... Сидит... И справки, какие-то выписывает, огромные, говорит, такие листы, с кухню размером. Да и тут к нему верблюд заходит.
--Здрасте!- говорит. А Артем хочет ответить, да не может от чего-то, вроде как комок в горле. Верблюд и продолжает:
-Пропишите, ваша милость, меня по улице Нектаровой. Там у меня сродственник имеется, толстопуз вшивый...- И его-то фамилию назвал.
Оскорбился Артем, а никак не соберется с мыслью верблюда отругать.
-Как прописать?!- только и простонал.
-А так, как всех,- верблюд отвечает.
-Женатых не прописываю!- воспротивляется Артем.
-Я холост.
-Сколько детей?
-Я ж не женат.
-Ах да... не женат... Но все равно дети могут быть!
-Нет у меня никаких детей! Вот паспорт.- И подает ему паспорт размером со здоровенную книгу. Смотрит Артем в нее, а в ней только фотография да подписано под ней: верблюд.
-Это почто одна фамилия?- спрашивает Артем.
-Так зовут.
-А где имя-отчество?
-Нету.
-Как нет?! Должно быть! Верблюд Верблюдыч. И вообще, почему сбоку не снят? Откуда это я знаю, сколько у тебя горбов имеется?
-Один имеется,- отвечает.
-Это сейчас один, а завтра второй вырастет. На дешевом советском хлебе глядишь и взбухнет нежданно! И встал, подошел к верблюду да и пощупал горб-то. А он,- говорит мне Артем, - такой, точно плюшем покрытый, да мягкий, как банан вымерзший. Испужался я чего-то, да как заплачу, словно пацан маленький, так в момент весь промок от слез, и от этого так холодно, дрожь бьет, будто зимой в рубашке на морозе. Так страшно, так холодно, так трясет - жутко! Волосы дыбятся!
Эх - вздыхает, а в глазах ровно слезы - приснится же чертовщина! ,
...Но, несмотря на страх, не хочу верблюда прописывать ни в какую! За что это, думаю, он мою фамилию назвал-опоганил?! И начал я к нему придираться. Это, говорю ему, ты мне справку предоставь, чтоб разрешение в ней было верблюдов прописывать, еще справку предоставь про то, что ты одногорбый, еще, что у тебя детей нет, еще чтобы тебе новый паспорт дали, и вообще, принеси справку, что ты верблюд, а не таракан, ибо тараканов, мышей и клопов мы не прописываем, они сами прописываются. И вот это слово "таракан", всхлипнул Артем и ресницами своими как задрыгает длинными - это слово-то идоконало верблюда. Как затрясло его, как зазнобило, как покраснели его глаза, как заревет он - ажно стекла повылетали!
-Это кто таракан?Я?!
И как хак! Так плевок и сокрыл мне лицо!
Да так мне противно стало, чисто все внутренности выдрали,
так тяжко, что показалось лечу я в какую-то яму, глубокую - преглубокую, без конца и без краю, и без дна. Как закричу я дико! А плевок-то, точно из клея, и не дает мне кричать. Я еще пуще. Жена, бедная, перепугалась до смерти... Проснулся в поту, и слюна весь рот затопила. Целый час мылся... И не могу - тошнит и все... И плевок смыть не могу... И кажется мне, он нехорошими извержениями пахнет... Пахнет и пахнет, аж нутро выворачивает... Вот сейчас сижу и так хочется лицо себе поскребсти. До сих пор запах гнилой на лице... Ажно мутит. Вот и прибежал...
-А где водку,- спрашиваю,- в такую рань достал?
А он и говорит:
-У меня завсегда в шкапчике упрятана.
Ну и хорошо. Давай, говорю, смывать слюну-то... А сам смекаю: побольше бы таких верблюдов!