Шпилька-Конкурс : другие произведения.

Перстень-Страданье нам свяжет сердца.
А. Блок

Мы познакомились в ночном клубе на краю города, где прожигает жизнь наша голубая с золотом молодежь. Только на могилах цветы вырастают сами собой, мне же пришлось купить розу, словно сделанную из черного бархата, и воспользоваться услугами вертлявого официанта, чтобы тот передал ее вместе с запиской девушке, сидящей через два столика от меня. Прочитав мое послание, она продолжала непринужденно отпивать маленькими глоточками из кофейной чашечки, но я видел, что ее отставленный мизинец взведен, как курок. Минуту спустя я пригласил незнакомку на танец, и когда ее прохладные руки легли мне на плечи, а зрачки сверкнули и задымились, как стволы пистолетов, выстреливших мне прямо в сердце, я пал, сраженный лунным ударом. Ко мне или к тебе? Нет-нет, пожалуйста, позволь мне заплатить. Мне показалось, что она испытала эротическое возбуждение от той суммы денег, которую я оставил на чай.

Неразрешимые вопросы с детства занимали мой ум. Занимать - занимали, да назад не отдали. Может быть, поэтому мне так трудно выразить чувство, о котором я хочу рассказать. Слово, еще минуту назад плещущее, живое, тускнеет и засыпает, словно рыба, стоит только вытащить его из омута ума на берег страницы. Любовь - неправильное слово. Любовь. [л'уб`оф']. Л.Ю.Б.О.В.Ь. Слово, состоящее из двух гласных и трех согласных букв, в каждой из которых нет никакого смысла. Существительное, вынужденное заимствовать у стоящего рядом прилагательного его свойства: прекрасная, неразделенная, мучительная, смертельная. Слово-ключ, открывающий дверь, ведущую в запретную комнату. Не ходи туда! Она стала тереть ключ своим платком, но пятно не сходило. Она тёрла ключ песком, толчёным кирпичом, скоблила ножом, но кровь не отчищалась; исчезая с одной стороны, она выступала на другой, потому что ключ этот был волшебный.

Она была по-сумеречному хороша: короткая стрижка, бледная кожа, серо-зеленые широко расставленные глаза, чью мглу и влажность не могло рассеять и высушить даже самое яркое солнце. Я пропустил ее вперед. Сквозистый электрический свет украдкой обозначил черный силуэт ее стройных ног. Словно в отместку, она набросила на стоящую у постели длинношеюю лампу свое простое синее платье без рукавов, и с тех пор моя жизнь окрасилась в потустороннее. Выяснилось, что она не носит нижнего белья. Зеркало быстро показало мне обратную сторону луны: зачаточные крылья, узкая поясница и ягодицы, которые могут свести с ума даже такого опытного селенолога, как я. Ты как звезда! Вот только локон здесь рассыпался (это из Малларме). Прижмись к моей груди, дозволь поцеловать твой перстень... Прервав мои романтические прелиминации, она опрокинула меня на спину. Мои руки сжимали ее целеустремленные бедра, как будто я пытался помочь ей взобраться на воображаемое дерево, вот только она не нуждалась в помощи моих растерянных рук. Что еще? Холодная гуттаперчевая грудь, ладность сочлений, безупречность пропорций и искаженное любовной мукой лицо.

Мы провели медовый месяц на палубе корабля, который дрейфовал без руля и ветрил по контуру моего воображения вдоль Миссури и Уссури, мимо островов Троицы и Табака по направлению к Гонолулу и дальше, пока смерть не разлучит нас. Сердце в шрамах от любви, кожа в волдырях от солнца. Чайка летит, качается горизонт, а землю обетованную невозможно разглядеть даже в самый большой бинокль.

Неспособность увидеть будущее - это забвение наоборот: прошлое нельзя забыть, будущее невозможно вспомнить. Вот только у будущего имелись другие возможности напомнить о себе. Не прошло и недели с тех пор, как молодой энергичный пастор в черной, словно обуглившейся от страсти, сутане, отслужил для нас экуменическую мессу, когда вдруг выяснилось, что моя водоплавающая Леда взяла в путешествие своих лебедей. До меня смутно доносились кое-какие слухи из ее прошлого, но она поклялась мне на томе "Гамлета" (перевод Лозинского), что все эти любовники существуют только в моей голове.

Она не боялась оставить меня один на один с кровавой Мэри, а я испытывал отелловы муки, когда, сославшись на недомогание, она покидала меня, распластавшегося на краю бассейна, и уходила прилечь. Не раз и не два я посылал вслед за ней своего воображаемого двойника, который видел, как она возвращается в нашу темноватую каюту для того, что бы заняться любовью с дежурным матросом, стюартом или даже c упомянутым выше пастором, но ни разу мне не удалось застать ее на месте преступления.

Любовь. Синяя магия, ловкость рук, древнее, как мир, искусство, посредством которого скрытый в темноте иллюзионист отводит глаза очарованным зрителям. Но как бы толково и складно не подыгрывал он моим желаниям, как бы искусно не подделывал все то, что я считал для себя жизненно важным, сам я или, вернее, самая сокровенная часть меня, всегда подозревала, что любовь - это тюрьма, которая из-за отсутствия стен и решеток не перестает быть тюрьмой, и я не видел не малейшей возможности вырваться из нее без того, чтобы не сойти с ума.

Мы вернулись домой, полные географических, гастрономических и эротических впечатлений, от которых скоро остались только магнитики на холодильник да даровые отельные тапочки. Она оказалась родом из тех женщин, у которых мужской ум вызывает раздражение, которое можно утолить лишь занявшись любовью с этим человеком. Ее бесили мои ночные бдения, испуганные корешки моих книг, вся эта "толстоевщина и достотолщина". Меня вполне устраивало, что ее ангельская наивность в вопросах литературы была прямо пропорциональна изощренности ее ласк, но уже скоро триасовый период нашей любви сменился глобальным оледенением. - Нет, дорогой, - все чаще говорила она сладким, но твердым, как козинаки, голосом, и я отступал, неся потери. От прикосновений ее рук по-прежнему летели искры, но моих собственных она избегала с увертливость, присущей лишь неодушевленным предметам, и никакие обещания, уменьшительные прозвища, воззвания и молитвы, адресованные налитым до краев прелестям, не способны были разжалобить ее и выдать полагающийся мне нищенский паек счастья.

"Мастурбация - отличный способ погасить одинокое пламя". Не помню, кто сказал. Кажется, Достоевский.

Неинтересных людей не бывает. Даже самый скучный, неинтересный человек интересен тем, что он самый неинтересный из всех. Иногда мне казалось, что она коллекционировала именно таких. Разорившийся банкир с улицы Нищебродов; длиннорукий, седой и печальный, как пожилой орангутанг, боксер (0 побед, 11 поражений); вышедший в тираж поэт-лауреат с мягким членом и твердыми принципами. - Да, мне нравится Х., - с вызовом говорила она, несколько противоречиво подчеркивая свою приязнь тем, что свирепо хмурила брови. - А вот Y. мне совсем не нравится, - добавляла она, и ее черты озарялись счастливой улыбкой. Окрыленные надеждой неудачники слетались к ней со всех краев нашей плоской, как стол, земли: Рая и Ада, Одессы и Адессы, из Хуле, той, что в Фуле, и Фули из провинции Ханам. Если осторожно отдернуть занавес, можно было видеть, как сбившись по двое, по трое, они от нетерпения переходят с места на место, прячутся в оркестровой яме и шепчутся в темноте кулис. С маниакальной проницательностью я обнаруживал личинки будущих измен, отложенные ею в разных местах дома, но она утверждала, что я схожу с ума и рекомендовала обратиться к психоаналитику. Психоаналитику? Как мило! Что вам сегодня снилось, больной? Озера, шахты, пещеры, коробки, табакерки, чемоданы, банки, ящики, карманы, улитки и раковины, господин доктор. Оркестр, туш! Белокурый Зигфрид протягивает над бездной руку темноволосому Зигмунду. Две зиги этому бессознательному!

Шло время, и нежные тернии превратились в занозу, которую я бередил, бередил, да не выбередил, доведя себя до состояния, граничащего с преступлением на почве страсти. Ревность играла со мной как паук с мухой - делала вид, что выпустила и тут же настигала одним броском. Я чувствовал, что все сильнее запутываюсь в паутине жизни, в то время как любовь, притаившаяся в самом центре моего поврежденного ума, терпеливо ждала, когда ее жертва окончательно выбьется из сил.

***

Когда я подъехал к дому, уже занимался рассвет, розовеющий словно шрам между черными провалами декораций. В растительном сумраке горели синие, индиговые, фиолетовые окна, и их свет казался бессмысленным, потому что в доме не было никого, кто смог бы отдернуть синие, индиговые, фиолетовые шторы. Накрытый на двоих обеденный стол сверкал, как алмазная гора. Пища, впрочем, оказалась бутафорской, а хрусталь - небьющимся. Расслабленная темнота сочилась по капле из-за неплотно прикрытой двери, ведущей в спальню. Свет, пожалуйста!

Кто на этот раз? Мальчик с пальчик, петушок с ноготок. Не понимаю, что она в нем нашла. Утренние заголовки газет: "В стране молок чудесных чудеса оказались обезжиренными!", "Девушка с сумеречными глазами наставила рога Синей бороде!"

Деревянный меч, срубающий голову из папье-маше. Глицериновые слезы. Она рыдала, укрывшись с головой стеганым одеялом. Шепот, доносящийся из суфлерской будки: "Ты сумасшедший". - Ты сумасшедший! - крикнула она, но крик получился немного ватным. С безнаказанностью, доступной только в сновиденьях, я схватил ее за волосы и вытряхнул из постели. - Вот, - говорил я, - ключи от двух больших кладовых; вот ключи от шкафа с золотой и серебряной посудой; этот ключ - от сундуков с деньгами; этот - от ящиков с драгоценными камнями. Вот ключ, которым можно отпереть все комнаты. Вот, наконец, ещё один маленький ключик. Нет, не этот. Вон тот, самый блестящий из всех. Ключик от моего сердца, открывающий дверь, замаскированную под книжный шкаф. Твердость паркета сменилась липкостью линолеума по мере того, как я, множа проклятья, тащил ее по темному коридору шириною в сон. Или это меня самого волокли, ухватив за бороду, похожие друг на друга, как вход и выход, два ее брата-близнеца, в существование которых я никогда не верил? Как бы то ни было, потайная дверь была открыта, и двусмысленный синий свет софитов осветил помещение, выложенное от пола до потолка кафельной плиткой. Жутковатое открытие для неподготовленного зрителя, что и говорить, и поэтому испытываемые при этом его(?), мои(?), ее(?), их(?) эмоции можно было расположить в алфавитном порядке: беспокойство, замешательство, неприятие, отвращение, страх, удовольствие, эйфория, экстаз. Энтузиазм - вот, пожалуй, самое верное слово.

Я соблаговолил принять оральные ласки на краю почерневшей от отвращения чугунной ванны, в которой время и соляная кислота давно превратили останки ее предшественниц в коричневый бульон; она взнуздала мое покорное сердце сыромятными (со вкусом сыра и мяты) кожаными ремнями; они заставили меня улыбнуться, потому что люди улыбаются искренне только тогда, когда им по-настоящему больно. Больно, еще больнее! Тепло, еще теплее! Раны были, что называется, рваными, но чем острее боль, тем упоительней было предвкушение приближающейся развязки, которое таяло в моих чреслах как сахар в кипятке.

Обоюдоострые инструменты любви, режущие, кромсающие, вонзающиеся в саднящую, чувствительнейшую, кровоточащую плоть по саму рукоятку; изуверская ласка; разрывающая душу нежность; прикосновения, от которых сознание проваливается в темноту.

Кажется, они решили, что я умер. Захлопнулась дверь, и стало темно: то ли выключили свет, то ли просто слишком плотно сгустилась тьма. Недоумевающий читатель вправе задать вопрос: кто это там истекает кровью, один в запертой темной комнате, подвешенный к крюку в потолке? Я, она, они? Или, быть может, это все мы, насмерть очарованные любовью, истекаем клюквенным соком на сцене жизни? Это больше не имело значения. Я перестал сопротивляться, с наслаждением уступив усиливающемуся напору боли. Мои невидимые кулаки, сжимающие невидимые прутья решетки разжались, и оказалось, что никакой решетки не было. И именно в этот миг, когда страдания стали совершенно невыносимы, мое сердце, переполненное наслаждением, взорвалось, как сверхновая, и с улыбкой бесконечного облегчения я повис на своих цепях среди синих облаков межзвездного газа где-то между Малой медведицей и Большим псом. Я, ты, она, они, все мы, не имеющие ни цены, ни веса части одного целого наконец соединились, соединенные тем, что соединяет все на свете. Но самый главный секрет любовь приберегла напоследок. Да, теперь я мог с безжалостной ясностью выразить это чувство единственно верным словом. Вот оно, это слово, такое настоящее, живое, как свет, растворенный в воде, сияющее в своей простоте и величии; слово, которое я сейчас произнесу, если только раньше не захлебнусь кровью, стекающей мне на грудь из разорванного рта; слово, которое я все-таки произнес, но зрители уже разошлись по домам, и рядом не было никого, кто мог бы его услышать.