Вообще-то, дог был не новый, скорее наоборот. Строго говоря, он и догом был только в смысле классификации. Несмотря на то, что некоторые мелкие части его экстерьера выглядели чуть-чуть сомнительно, целое не давало усомниться в том, что передо мной обычная короткошерстная такса, которая, если перевести человеческий век на собачий, видела еще похороны Сталина. Мне приходилось что-то такое слышать про небеса и собак, но хотел бы я знать, как ей удалось забраться на последний этаж страшно высокой и пока еще мало обитаемой новостройки? Судя по всему, тот, кто считает, что собака не умеет пользоваться лифтом, заблуждается.
- Nice d-d-doggy, good d-dog, - сказал я почему-то по-английски, осторожно протягивая ей руку.
Собакам лучше видно руки людей: длинные, загребущие, кривые, умелые, золотые и по локоть в крови; руки, до смерти затисканные другими руками; руки, за которыми необходимо пристально следить, чтобы не попасть под руку, потому что даже самая красивая рука может неожиданно сделать тебе очень больно. Моя рука немного дрожала, время щедро посыпало ее тонкую сухую кожу старческой корицей, да и ногти могли быть и почище, но дог все-равно понюхал ее и чихнул. Да, старый пердак курит табак, а ты что думал? Все-таки интересно, как ты себе представлял меня раньше. Колбасный Саваоф, сосисочный Кетцалькоатль? St. Okmann с рогом изобилия в руках? Ну что же, по крайней мере, теперь ты знаешь, что бог - это мешковатый заика, чьи языковые огрехи не имеют отношения к вареному языку с ореховой подливкой.
Дог отчаянно улыбался и бешено вилял хвостом, только настороженные уши выдавали его волнение. Я отлично понимал его состояние. Пару месяцев назад я, так же как и он, нервничал, юлил и скалил вставные зубы перед закрытой дверью. "Да, будет свет в конце тоннеля, - так мне сказал медбрат Емеля". Еще одно заблуждение. Никакого света не было, зато был подъем столь крутой, что мне пришлось слезть с больничной каталки, влекомой парой энергичных санитарок в розовом и зеленом, и карабкаться в гору чуть ли не на карачках, сверкая голой задницей из-под заляпанной кровью короткой хирургической рубашки. Пес вправе рассчитывать на ветчину, я же был готов удовольствоваться вечностью, вот только никто не пришел, чтобы открыть мне дверь. Обратный путь оказался не в пример короче: я даже переходил на рысь, подгоняемый силой тяжести. Сколько длилось мое путешествие - не имеет значения: в отличие от пространства, этого вместилища страданий, время питается иррациональными числами, и поэтому даже такому неповоротливому увальню, как мне, не составило труда нагнать больничную каталку у самых дверей в реанимационную палату.
- Ладно, - сказал я, звеня ключами, как святой Петр, - проходи, коль пришел.
Дог нетерпеливо топтался на месте, кося на меня влажным карим блеском немного безумных глаз, какие бывают только у престарелых такс: было видно, что он сдерживается изо всех сил, сберегая радостный лай до того момента, покуда не окажется по ту сторону двери, ведущей в его собачий элизиум.
- Вот что, приятель, - обратился я к нему, притворно нахмурившись, - у нас есть 10 правил, отнюдь не заповедей, но безусловных к исполнению. Девять из них для краткости опускаю, десятое же звучит так: не ссы в тапки ближнего своего, как это однажды сделал один из твоих предшественников. Обрати внимание: они сделаны из собачьей шерсти. Догадываешься, на что я намекаю?.. Жрать цветы, кстати, тоже запрещается.
Одинокому старику на Новый год вместо звона бокалов приходится довольствоваться звоном в ушах. "Ага, - скажет проницательный читатель, - все ясно: в этом рассказе собаке предназначено скрасить одиночество главного героя". Заблуждение N 3. Одиночество не нуждается в украшениях. Сколько прекрасных праздников, сколько юбилеев мы встретили вдвоем, я и моя неуравновешенная муза, подверженная вспышкам ярости из-за моей неспособности придать верную огранку тем самоцветам, которые она щедро протягивала мне в сложенных ковшиком ладонях... Кроме того, шампанскому я предпочитаю виски.
Ненавязчиво, посредством подбородка, я направлял интерес четвероногого новосела на тот или иной достойный внимания объект. Здесь - ванная комната, там - зимний сад, а это - кабинет. Нет, дог, тебе сюда нельзя. Мне понравилось, что он не мельтешил под ногами, не пытался лизнуть меня в лицо и как будто держал дистанцию. Все верно: старые собаки и люди должны избегать егозливых рук, даже если это руки бога. Э, да ты, должно быть, голоден? Извини, ветчины у меня нет, хотя... Пока дог под столом пожирал бекон, я отошел покурить к окну, где в черном колодце двора уже взрывались петарды и лопались огненные шары. Вот одна из ракет повисла между небом и землей, и в ее белом свете я заметил, как из ровных и гладких облаков, нависающих над городом как перевернутый водоем, вывалилась стая ворон, чтобы спустя секунду с плеском нырнуть обратно, покрыв небо сетью разбегающихся кругов. Почему он не пришел? Мне трудно ответить на этот вопрос. Будь на моем месте молодой торопыга-беллетрист, ему не составило бы труда разглядеть в ретроспективный телескоп моей памяти пару-тройку грехов, которые намертво вросли в самую ткань моего существования, как болотные камни в зыбкую почву. Но я стар: на скользком склоне жизни память так и норовит поскользнуться. Я с детства помню вкус чернил, которые однажды попробовал из любопытства (моя бабка утверждала, что чернила черны, потому что черти варят их из чернослива), но никак не могу вспомнить, что ел сегодня на завтрак. Вешние воды забвения разливаются все шире, воспоминания ветвятся, как красно-черные деревья логических вероятностей, одиноко торчащие там и сям посреди половодья, и следует помнить, что уже великое множество стариков и собак унесло течением, когда они пытались перейти время вброд, как бурную реку. Почему, Господи, почему? Казалось бы, что может быть проще: у попа была собака, он ее любил; она съела кусок мяса - он ее убил и в землю закопал. А надпись? К черту надпись! Наши грехи, наши добродетели каким-то странным образом сопрягаются друг с другом, словно соседние фрагменты головоломки (так черный фрак жениха фатально сочетается с фатою невесты); наши поступки трудно отличить от проступков; наши поражения и победы похожи друг на друга, как горький шоколад на молочный. Камень, которым швырнули в собаку, и монета, брошенная в дырявую шляпу нищего, оставляют одинаковые круги на воде... Хотя, возможно, есть более простое объяснение: Бог стар, и ему просто не хватило сил задуть свечу с первого раза. Подбитое пламя вздрогнуло, затрепетало и выпрямилось вновь, как в моей зажигалке, от которой я забыл прикурить.
Старому человеку не стоит слишком доверять окружающей действительности: стоит отвернуться, как вещи, собаки и люди скрываются из виду, и никогда нельзя быть до конца уверенным в том, что они окажутся на своих местах, когда ты повернешь голову. По-настоящему можно рассчитывать только на собственное отражение в зеркале: оно будет хранить тебе верность до самой смерти. Вот вам и четвертый жилец: лишенная растительности шершавая голова, похожая на целлулоидный лунный глобус; настороженные глаза, серые и круглые, как стальные часы у меня на запястье.
Кстати, который час? По-моему, самое время загадать желание и налить себе чего-нибудь покрепче. На всякий случай я приподнял край скатерти и заглянул под стол. Пес крепко спал, положив седую морду на лапы, и, судя по всему, не собирался никуда исчезать. Ни дурные сны, которые словно по инерции с тихим жужжанием продолжали роиться в маленькой голове, ни электрический свет, ни артиллерийская канонада за окном, - ничто больше не способно было потревожить его, неуязвимого в своем торжестве. "И пребуду у престола Господа моего во веки веков"... Я рассмеялся. Внезапно всё, что я уже написал и что еще напишу, показалось мне ужасно смешным. Rideo, ergo sum*. Следовательно, всё существует и будет существовать вечно. Во всяком случае, пока на свете есть ветчина.
- Ну что же, - сказал я, с улыбкой приветствуя поднятым бокалом свое отражение в висящем напротив зеркале, - с новым д-догом тебя, старый god!
* (лат.) Смеюсь, следовательно, существую.
