Мы с ним познакомились на старой насыпи. То еще знакомство, скажу прямо: он навел на меня автомат.
Зато не забудется.
Автомат у него, как потом выяснилось, был слабенький, допотопный, так что даже на ближней дистанции мой экзо мог и не пробить. С другой стороны - на такой дистанции ведь и пробивать ничего не надо: даже очень средний стрелок без промаха влепит очередь в лицо.
А мой новый знакомый был стрелком весьма изрядным. Но это выяснилось еще более потом.
Пока же - стоим, я на гребне, он внизу; смотрим друг на друга (он - через прицел). Хлопаем глазами. То есть я. У него взгляд прицельно-безжалостный, немигающий.
Уж не знаю, чем это закончилось бы, но тут Иван на насыпь поднялся. Как и я, в полный рост, не оберегаясь. Мы в ту пору почти все дураки еще были... нет, скорее все-таки полудурки: прямо под огнем уже воевать умели, а вот во время затишья эти уменья отключались намертво.
Иван, правда, сразу сориентировался. Рвани он в этот миг из-за плеча "эфу" и сходу начни качать маятник - все у него получилось бы, он такой; вот только меня это ни разу спасти не могло. Так что просто махнул мне рукой и окликнул, будто бы раздраженно даже: мол, чего стоишь столбом? И тут же ему, как бы не замечая автомата, тоже: давай-давай, парень, или там дядя, кто ты ни есть, грузимся, тебе что, особое приглашение требуется? А потом присмотрелся - мол, так ты что, ранен? И спускается к нему.
(Тем временем, вижу, вдалеке Георгич - кувырк перекатом через гребень и залег там где-то во впадинке. Все понял, конечно. Ну, он из своего "тайпана" промахов обычно не дает... хотя опять-таки: мне это помогло бы вряд ли. Разве только размен получится. Один на один.)
А Иван уже почти вплотную подошел, причем перекрывая линию прицела, так что длинноствол Георгича оказывается выведен из игры. И тут этот парень или дядя вдруг опускает свою машинку. Вычислил, значит, что мы не фашисты. Вовремя, пожалуй: еще немного - и он бы полетел в одну сторону, а автомат в другую.
Впрочем, Иван его всерьез осматривает на тему ранен ли. Я, раз такое дело, тоже спускаюсь. Проверил только, как моя "эфа", в случае чего, с плеча соскочит. Нормально соскочит, но и вправду лишнее: уже не к врагу иду, ясно.
- Со мной все в порядке, - тихо и как-то неуверенно говорит мой новый знакомый.
- В порядке, говоришь? - Иван только головой покачал. - Ну, может, и так...
Я присмотрелся - и сразу понял, что его удивило. Никакого экзо на "парне или дяде" в помине не было, только рваная... шинель это называется, кажется: еще допотопней автомата. Да не просто рваная - а пробитая очередью. Дважды, на груди и спине. Пять входных, пять - на уровне лопаток, крупно, с неровными краями - выходных. Клочья сукна топорщатся наружу и кровью все заляпано, свежей.
Если не сообразить, что человек просто чужую гимнастерку надел, с убитого - чистая мистика получается. Другой вопрос, зачем вообще было надевать ее, настолько издырявленную.
И тут он вдруг разом сник, опустился наземь. Мы уж решили, что хоть одна из дырок настоящая, резко склонились над ним, чтобы зажать рану - и стукнулись лбами. Но я взвыл не от этого: коснулся тыльной стороной кисти чего-то горячего.
- Отбой, - сказал Иван громко, но ровным голосом, имея в виду Георгича. - Ну, что там у тебя? - это уже мне.
(Парень или дядя тем временем подтянул ноги, сел, демонстративно встряхнулся: мол, все нормально, сказано же!)
А я знаю, что там? Чему и быть у основания насыпи, как не щебню; а щебню точно не с чего быть горячим. Убеждая в этом самого себя, пошарил вокруг сначала взглядом, потом руками. И снова взвыл, только уже тише.
Это был синеватый осколок камня покрупнее. Ожег он мне руку, как уголь из печурки. Ничего такого-разэтакого, бывает и хуже. Просто очень уж неожиданно все получилось.
Таких осколков тут... много. Несколько. В первый раз я, наверно, вон за тот соседний хватанулся.
На нем, кстати, надпись, гравировка какая-то. Слово "Кто".
Обломок мемориальной доски это, что ли? Или надгробья? У них сейчас в обычае такое крушить и выбрасывать.
- "...И там разобьет его на части..." - читает Иван, склонившись над другим обломком, самым большим. Нет, вряд ли надгробье. Да и в любом случае температуру это не объяснит.
Мы вдруг отчего-то принялись собирать эти осколки, складывать их, как паззл. Все они были горячие, но если приноровиться, терпеть можно. Мне больше с надписями не попадались, но на одном был странный знак вроде печати: два креста, три хвоста, дырка с палочкой и четыре запятые. А рядом с ним глубокая выщерблина и кучно, как при стрельбе в упор - несколько пулевых меток. От этого места, похоже, раскалывающие трещины и зазмеились.
Очередь по каменной плите дали, вот что. Из чего-то малокалиберного, но приставив дульный срез вплотную.
Температуру это, конечно, не объяснит тоже. Тем более что именно в этом месте камень холоднее всего.
Я вдруг отдернул руку, ощутив, как разом, мгновенно и необъяснимо, тепло уходит из всех осколков.
Мы с Иваном переглянулись. А потом вместе уставились на нашего нового... не знаю, как его и назвать: не враг, но и в отряд ведь не принят.
Он тоже посмотрел на нас, с какой-то странной улыбкой. Поднялся; мы тоже встали. Вставил на место чеку ананасовки, аккуратно загнул усики. Столь же аккуратно спрятал ее в карман шинели, широкий, видно, специально для этого перешитый.
Только тут до нас дошло, что все это время он так и держал в левой руке верную смерть, свою и нашу.
Да уж. Точно не враг. И право войти в отряд сейчас заработал железно.
- Ола, сеньоры, - окликнул нас издали Учитель, - вынужден прервать ваш здоровый детский сон. Машина ждет.
Он прав. Рассиживаться здесь по-любому не резон. А странностей на войне хватает.
Вот эти две очереди, к примеру. Которых не было. Одна, пробившая насквозь того, на ком прежде была надета эта шинель - ну ладно, это, может, вчера или еще когда случилось, в километрах отсюда. Но зато вторая, расколовшая ту каменную плиту с надписью... Воля ваша: она должна была прозвучать считанные минуты назад. А не было ее. Иначе я бы таким охламоном наверх не сунулся. Вообще не было стрельбы по ту сторону, мы всех по эту положили...
Через насыпь мы перешли все вместе. Наш новенький на самом гребне вдруг на миг как бы запнулся, уставился себе под ноги. Понятия не имею, что он там высмотреть хотел: не рельсы же, еще, наверно, в прошлом веке снятые.
И еще раз запнулся, когда увидел транспортник. С издевательским восхищением пробормотал: "Какая техника...". Мне даже обидно сделалось: нормальный "Стегодон", таких сейчас тринадцать на дюжину.
- Ну, брат, не такая уж безобразная техника, - Иван словно мысль мою прочел. - Если не для спецопераций, то вполне и весьма. А на спецы другие слоники ходят. Давай, забираемся.
(Я видел, как он украдкой показал Курсанту и Князю большой палец. Те коротко кивнули. Что ж, по нынешним временам достаточно: они у нас костяк. Сейчас многие решения принимаются вот так, на ходу - и ошибок пока не было.)
Чтобы забраться, надо было сначала пройти мимо убитых: обоих наших уже переложили в 200-й отсек, конечно, а этих оставили здесь, всю дюжину, не до них. Оружие только собрали и уцелевшую экипировку. Экзо тут почти ни у кого и не было, это же не кадровики, а криминалитет из золотой бригады.
Я все еще следил за новеньким, просто на всякий случай. Он на лежащих покосился с достаточным равнодушием, выдающим привычку и опыт. А когда надо было подниматься в десантное отделение - запнулся в третий раз, однако на самую крохотную миллисекундочку: тут же сообразил, куда надо поставить ногу. Но ясно, что "Стегодоны" для него на самом деле в новинку. То-то.
- Готовы? - осведомился Роберт и, дождавшись ответа, отсигналил в машинное. Водитель врубил воздушную подушку, нас плавно качнуло - понеслись, в общем. Я снова покосился на новичка, но так и не сумел понять, в диковинку ли ему такое.
Роберт пригнул к себе раструб бортжурнала и продиктовал:
- Эпизод завершен. Квадрат восемь дробь четыре дробь пятнадцать, запятая, три. Юлианский час три сорок семь. Итог боестолкновения: двенадцать дробь минус два плюс один, легкораненых трое, тяжелых нет. Уточнение: по окончательным итогам в группу принят новый боец с позывным...
Он сделал паузу, но новичок не откликнулся.
- "Парень или дядя"... - пробормотал Иван.
Шутки шутками, а это определение было метким и к новичку оно подходило лучше некуда. Так-то он нашего возраста, под сорок: эта война - дело взрослых. Но когда ему случалось улыбаться - не просто молодел, а словно бы в парнишку превращался, в тинейджера, прямо хоть мороженое ему покупай... и самим себе тоже, потому что мы с ним рядом, все, точно такими же пацанами делались. Как раз через пару дней, в одном совершено чудном городке, будто застрявшим во временной складке, где нет никакой войны...
Впрочем, это тоже "из потом". А "из тогда" внимание на себя обратило другое: новичок, на тот момент целиком и полностью неулыбчивый, никак не включился насчет позывного.
Хотя вообще-то бывает. Я лично знал одного такого: книжный червь, специалист по Мендельсону, реальной жизни за пределами своего уютного кабинета не представлял напрочь и не хотел, а вот когда пришло время - дрался как черт.
Все мы тут его знали...
- Ну вот смотри: со своей семьей, друзьями, одноклассниками ты ведь в Паутине общаться будешь? - терпеливо объяснил Роберт. - Будешь. И не под собственным же именем, правильно? Сам понимаешь... Плюс в нашей базе данных тоже лучше без нужды не светить, во избежание. Итак?
Новичок по-прежнему не отреагировал.
- Я, к примеру, Вайда, - продолжил Роберт уже с совершенно ангельским терпением. - Жил во время оно такой режиссер, да пребудут с ним все студии и творческие объединения, от "Кадра" до "Аксона", ныне и присно, Omen! Ваня наш - Тахмасиб: тут объяснять, думаю, особенно не надо; ну и Зеннай, Курсант, иже с ним. Игорь - без вариантов Князь. Георгич - Нуси...
- Почему?
- По старой памяти, - угрюмо буркнул не Роберт, а Нуси как таковой. Князь посмотрел на новичка предостерегающе, но тот и не подумал переспрашивать.
- Вот. А Жорди наш Никулау Фелип - ни в коем случае не Филипп! - Микель Леонор Элай... э-э-э... виноват, Элиас Фаусти Дуардо - он Учитель. Самый настоящий, между прочим.
- Ола, - Учитель вежливо кивнул.
- Салудос, - неожиданно ответил новичок. И отсалютовал поднятым кулаком.
Жорди Никулау и так далее нахмурил брови, сосредоточиваясь, потом что-то ему понятное вспомнил, коротко просиял - и опять нахмурился, уже осознано:
- Не надо шутить с этим, молодой человек. Любая политика отравляет души суетностью, но все-таки есть такая пропаганда, которой даже сейчас не место...
- Ну-ну, благородные доны, - вмешался Курсант, - это потом. Фашисты еще здравствуют, а вы уже сцепились. Давай, боец, определяйся с позывным.
- Барабанщик, - без колебаний ответил новичок.
-...Барабанщик, - договорил Вайда в раструб.
Больше до вечера никто из нас ни слова не сказал. Турбина взвыла - и "Стегодон" , переходя в динамический режим, заскользил по маршруту в метре над рельефом.
* * *
Кажется, они с Учителем что-то поняли друг о друге - и это им обоим не слишком понравилось. Несколько дней старались не общаться. Или, может, мне показалось. Из этих дней у нас только один оказался золотым: тот во "временной складке", я уже говорил. Остальные - чернее некуда.
В общем, хороший пулеметчик сверх прежнего штата пришелся очень кстати. И "виперу" он освоил буквально в одно касание, хотя машинка коварная, там же почти сплошь механика; для молодых ребят, по их привычке к умному и квазиживому, это прямо-таки как в верблюжьей упряжи разобраться. Ну да, к счастью, у нас народ постарше. Я, кажется, об этом говорил уже.
Или это Учитель говорил, по возрасту в отряде самый старший...
Или это Учитель говорит. Прямо сейчас. Не спится ему.
- ...Слава богу. Больше не могу видеть мертвых мальчиков. Область знаний не моя, но в современной школе без генетики поведения никак, поэтому... Что?
(Кто-то возражает ему шепотом, даже не вполголоса.)
-... Вот странная идея. Кто вам такое сказал? Тут нужно смотреть по приматам в целом, а у них оптимальный возраст войны обкатан на варианте горилл, это дело "среброспинных самцов".
(Снова тихий голос в ответ.)
- Никоим образом. Опять же: вот странная мысль! Все равно что сравнивать теплое и сладкое. Со времен энциклики Humani Generis уже больше ста лет протекло, человечество тогда буквально стояло на четвереньках. Вы не слышали? Ну что ж... В любом случае, по моему глубокому убеждению, воевать, если уж приходится, должны они. То есть мы. А не la adolescencia, пускай им даже больше восемнадцати, и la juventud plena, опять же пусть они старше двадцати одного, так что искренне не считают себя мальчиками... Для этих возрастных категорий война - самое неподходящее дело. Вот именно. Вы совершенно правы: в основном они, "молодые взрослые", этим и занимаются последние... Почему сто? Добрых двести уже лет. Если не двести пятьдесят. Четверть тысячелетия, подумайте только! Потому эта некалендарная четверть и получились... такой. За исключением, согласен. И с этим согласен, хотя... Но исключения только подтверждают правило, вам так не кажется?
(На этот раз собеседник отвечает долго, но еще более тихо. Я уже почти нырнул в дремоту, когда вновь прозвучал голос Учителя:)
- Нет-нет, тут вы меня не переубедите. Всем нельзя, но им - более прочих. И уже нельзя, потому что исчезло то детское бессмертие, которое существует где-то до пятнадцати лет, много до шестнадцати... Что с вами?
(Невидимый собеседник не произнес ни звука, но, видимо, его лицо в этот миг исказилось гримасой. Потом в темноте коротко блеснул огонек зажигалки.
А, вот это кто...
Он у нас единственный курящий. Этакий вот пережиток. Впрочем, есть, конечно, такие, не вывелись еще: ведь где-то Барабанщик добывает сигареты... Помню, в городке видел автоматический киоск.
Получается, я и вправду домыслил их конфликт. Вон как общаются. С нами старик на такие темы избегает говорить.)
- Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от курения... хм, в классе, - несмотря на "хм", голос Учителя тверд - и дымком в отсеке действительно не запахло. - Ребята отдыхают. Да... Ребята... Должен вам сказать, что это первое бессмертие даже для самых черствых и прагматичных политиков, не к ночи будь помянуты - палка о двух концах: управлять сумасшедшим народом, как известно, удовольствие маленькое. Ведь совсем юный примат только воюет лихо, а после он уже ни на что иное не годен. Нашел "упоение в бою" и под него подстроил весь свой еще не сформировавшийся поведенческий механизм.
- Не навсегда, - отвечает Барабанщик чуть громче, чем раньше, вполголоса. - Мне вот лет десять подряд снились люди, убитые мною в детстве. А потом... реже. Не каждую ночь. Терпеть все-таки можно - и работать тоже.
Вот трепач. Детство-то у всех нас было мирное. Даже у Учителя, хотя лично меня он, скажем, на добрых четверть тысячелетия старше. Ой, на четверть века, конечно.
Так и жду, что он сейчас скажет Барабанщику: "Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от вранья в классе. У ребят уши вянут". Но Учитель молчит. А когда отвечает, то не о том:
- Так или иначе, для взрослых мальчиков это нельзя ни уже, ни еще. Ибо поведенческие механизмы матерых самцов у них тоже еще заблокированы. А это не столько каноническая храбрость, сколько высокая стойкость, спокойная и твердая, без ажитации. Такое включается, видимо, примерно тогда, когда необходимое для воспроизводства количество детей созрело до уровня взрослой молодости. Не ранее. А на доживание до внуков эволюция особо не рассчитывала, поэтому всяко уже можно тратить свою седеющую шкуру на социум. "Старые ворчуны" из привилегированных частей гвардии, "седые усачи" - это все тот же базовый инстинкт. Именно они и должны составлять костяк. Если уж кому и грызться с питеками из другого стада, то как раз им. Хотя и им лучше не надо.
- "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." - цитирует Барабанщик.
- Это, кажется, из вашей классики? "Не фейерверк, а просто трудная работа" - тот же автор?
- Э-э-э... Скорее нет.
- Извините, тоже не моя тема. Я больше вашу классику второй половины следующего столетия изучал. Там тоже есть соответствующие типажи: Аалу Зеф, Саул Репнин, командор Макомбер.
- А вот это тема уже не моя.
- Понимаю. Кстати...
Учитель надолго примолк. Зашуршал чем-то: наверно, в рюкзаке своем рылся.
- Вообще-то правильно, - Барабанщик вежливо подождал продолжения, но не дождался. - Взрослым я как раз все так и ощутил: партиза... воевать - это примерно как посуду мыть: не слишком приятно, но "надо - значит, надо". Зато привыкания, нездоровой тяги к кастрюлемойству, уж точно не возникает.
- Вот-вот, - Учитель все еще шуршал рюкзаком, перекладывал в нем что-то. - Если получилось уцелеть - живи дальше, глядишь и на внуков инстинкт включится, даже если исходным проектом он не предусмотрен. А когда воюют сами внуки, бойцовые котята, мальчишки...
- Кибальчишки, - угрюмо пробормотал Барабанщик себе под нос.
- Как вы сказали? Впрочем, все равно. Из них при таком старте вырастают, если по той же классике, сплошные ротмистры Чачу. В лучшем случае - Араты или Гепарды. Да где же... А, вот. Давно хотел вам показать.
На сей раз блеснул не огонек зажигалки, а какой-то совсем другой свет. Читалка, что ли? Так и есть: Учитель держал на ладони старенький тетрадеск. Приподняться было лениво, но экран несколько секунд смотрел прямо на меня, демонстрируя скан старинной обложки: нечто под названием "Intento de fuga", заснеженная равнина, копейщики на фороракосах, диковинного вида танки и доходяги в хламидах из мешковины.
- Я когда-то французский учил, - задумчиво произнес Барабанщик, - а по-испански разве что приветствовать могу.
- Сейчас, подождите, включу русскую версию... А страницы перелистывают вот так, это модель древняя, она сейчас мало кому знакома.
- Древняя...
Барабанщик принял у Учителя читалку - и склонился над ней. Долго сидел молча, поглощал страницу за страницей. Собственно, на самом деле не знаю, долго ли: сон накрыл меня, как обвалившийся бруствер.
Потом, просыпаюсь (я всегда просыпаюсь за несколько минут до подъема), слышу - снова разговаривают тихонько.
-...Еще целый магазин остался, но руки уже не поднять, головы не повернуть тоже. А глаза еще видят. И такая тоска взяла... - в голосе Барабанщика и сейчас была тоска, лютая, беспросветная. - Вот тут его и увидел: прямо перед лицом, иначе бы никак. Единственный булыжник, на щебенке он как клякса посреди листа. Настоящий, не выдуманный. Жаром пышет так, что щекой его ощущаю. И печать, хотя я ее нарочно сочинил совсем уж "по-детски", иначе... опасно было. И надпись: та самая. "Кто снесет этот камень на гору...".
- И вы, значит, все-таки исхитрились его разбить?
- Ну как сказать... Не знаю, может, это иначе называется. Потому и все остальное получилось... иначе. Или потому, что не сам я его на гору занес. Да и считать ли тот холмик горой... В общем, руку не поднять, но палец на спуске еще шевелится. И ствол, он в поле зрения, прямо на камень направлен. Вот я и... А теперь стыдно, но уже ничего не вернуть. Получается - дезертир. Не сумел одну жизнь прожить так, как надо, доделать свое - убежал спасаться.
- Не говорите глупостей, молодой человек, - сухо обрывает его Учитель. - Все вы доделали, никуда не убежали. А если кому и стыдно, так это мне, старому дураку: потому что этими разговорами лишил вас ночного отдыха.
- Отдохну еще, - все так же тоскливо говорит Барабанщик.
- Увы, разве что завтра ночью: сейчас всего двадцать секунд осталось. Десять. Пять. ВНИМАНИЕ, МОЛОДЫЕ ЛЮДИ! ПЕРЕМЕНА ЗАКОНЧЕНА. ПРОШУ СЛЕДОВАТЬ НА УРОК. То есть - подъем!
Одновременно с этими словами Учителя задребезжал зуммер на его тетрадеске: громко, противно, будто и вправду школьный звонок.
Впрочем, звук утренней побудки приятным не бывает.
* * *
На следующую ночь Барабанщику отдохнуть не довелось.
Прямо как в фильме все вышло: только обозначь какое-то намерение - и ты покойник. Хуже всего, конечно, фото своей девушки показать и заговорить о скорой свадьбе. Ладно, чего уж там... Мы не в фильме, а на войне. Но все равно - сработал штамп.
Там развалины были, сонар не берет, а место такое, что технике есть где укрыться. "Мамонт" не "Мамонт", а вот какой из боевых слоников поменьше...
Одному надо было пойти и разведать: на своих двоих, без прикрытия. Пошел Барабанщик. Между прочим, никто ему не приказывал, вызвался исключительно добровольно.
Пятнадцать шагов сделал. На шестнадцатом, поравнявшись со вставшей дыбом бетонной плитой, вдруг резко развернулся к нам, крикнул: "Немцы!", взмахнул рукой - граната у него уже наготове была...
Успел ли ее метнуть - не знаю: из-за плиты ударил плазменный разряд, а после такого что-то разобрать трудно.
Там "Ананкус" был укрыт, у него оба метателя плазменники. На пехотинца, да еще одного, такой выстрел тратить, конечно, глупо - но, должно быть, экипаж растерялся. Или не оказалось в нем умелого пулеметчика.
"Ананкус" мы накрыли сразу, он едва успел второй раз пальнуть - мимо, неприцельно. А Барабанщика никто никогда больше не видел, даже мертвым.
Почему он крикнул "Немцы!" - поди знай теперь. Кто угодно там мог быть, теперь и не распознать в асфальтовом озере, да и смысла нет: у падановцев почти такой же интернационал, как у нас. К сожалению, это тоже реальность.
Помню, Учитель тогда опустился на колени прямо возле той бетонной плиты и долго стоял так. Мы думали - молится, но когда я подошел к нему, мол, дон Жорди, скорблю вместе с вами, однако пора, здесь нельзя оставаться, идемте, - оказалось, он рисовал что-то маркером на одном из обломков. Совсем бессмысленные закорючки: крестики, хвостики, дырка с палочкой и запятые вокруг всего этого.
- Пощупай, - говорит, - горячий...
Я потрогал рукой - и верно. Ну так там все каменное крошево на десятки метров вокруг до сих пор оставалось горячим.