Я глубоко благодарен за стипендию Фонда Джона Саймона Гуггенхайма.
ПРОЛОГ
В которой я обсуждаю другую книгу как способ наглядно показать, о чем эта книга .
Полная КРИТИКА - это форма автобиографии.
Я никогда не встречался с поэтом Беном Лернером, хотя мы время от времени обмениваемся электронной почтой, поскольку интересуемся творчеством друг друга. В моем случае “заинтересован” - это мягко сказано. Я одержим им как своим двойником следующего поколения. Мы оба учились в Брауне, жили в Испании, мы евреи. Я родился не в Топеке, как он, но, выросший в пригороде северной Калифорнии, чувствовал себя таким же далеким от страны Оз, как Канзас. Мы оба писатели и “критики”. У нас обоих были успешные матери и более мечтательные отцы. Прежде всего, мы оба страдаем из-за “несоизмеримости языка и опыта” и нашей отстраненности от наших собственных эмоций.
Самая последняя книга Бена, Покидая станцию Аточа, номинально является романом, но изобилует римскими ключами, отсылающими к его детству в Топеке, годам обучения в колледже и аспирантуре в Провиденсе, году Фулбрайта в Мадриде, его эссе об издании поэзии Джона Эшбери в Американской библиотеке (в которое входит стихотворение “Покидая станцию Аточа”), его друзьям-поэтам Сайрусу Консолю и Джеффри Г. О'Брайену, его родителям-психологам (его мать - писательница-феминистка Харриет Лернер). Я собираюсь продолжить и относиться к рассказчику романа, Адаму, так, как если бы он был Беном. Бен не будет возражать!
Его книга — какой серьезной книгой она не является?— рождена неподдельным отчаянием. Адам / Бен задается вопросом, являются ли его стихи “таким количеством предсмертных записок”. Если бы настоящее когда-нибудь заменило искусство, он бы проглотил бутылочку белых таблеток. Если он не может верить в поэзию, он закроет магазин. Мы с тобой оба, приятель.
Покидая станцию Аточа “хроника эндемической болезни нашего времени: трудность чувствовать” - прекрасная фраза, которую однажды использовал рецензент, описывая мою несовершенную книгу. Бен никогда не лжет о том, как тяжело покидать станцию — преодолевать себя ради чего бы то ни было вообще. Он постоянно задается вопросом, каково это - смотреть на себя с точки зрения другого человека, представляя: “Я был пассажиром, который мог видеть, как я смотрю на себя сверху вниз”. Он хочет принимать все близко к сердцу, пока его личность не растворится и он не сможет сказать "да" всему. Бен никогда и близко не подходил к такому апофеозу. Я тоже. Когда я был маленьким, я был очень хорошим игроком в бейсбол, но в основном предпочитал ходить в парк напротив нашего дома, сидеть на вершине холма и часами смотреть, как играют участники Малой лиги, ребята моего возраста или младше. “Что с тобой такое?” - спрашивал меня мой отец. “Ты должен быть там, играть. Тебе не следует смотреть”. Я не знаю, что со мной не так — почему я так искусен в дистанции, почему я чувствую себя таким далеким от вещей, почему жизнь кажется слухом, — но игра почему-то всегда казалась мне фантастически нереализуемым занятием.
Что актуально, когда наш опыт опосредован языком, технологией, лекарствами и искусством? Является ли поэзия важной формой искусства или просто экраном для проекций читателя? Я взял эти два предложения из копии на обложке (несомненно, написанной Лернером). Природа языка сама по себе является основной частью проблемы Адама: он не может подобрать правильное слово в английском, не понимает испанский, упивается неправильным переводом как бездонно богатой метафорой любого недопонимания. Прискорбный факт о заикании — тема моего автобиографического романа, "Мертвые языки", опубликованные, когда мне было столько же лет, сколько сейчас Бену, — это то, что они не дают мне полностью потерять самосознание при выражении таких традиционных и по-настоящему важных эмоций, как любовь, ненависть, радость и глубокая боль. Всегда в первую очередь осознавая не само обнаженное чувство, а наилучший способ выразить это чувство, чтобы избежать словесных повторений, я пришел к мысли, что эмоции принадлежат другим людям, являются счастливым достоянием мира, а не моим, за исключением случаев неискренней околичности.
О взрывах в Мадриде в 2004 году — три бомбы взорвались на вокзале Аточа — Бен говорит: “Когда история ожила, я спал в отеле ”Ритц"". Он задается вопросом, будет ли он единственным американцем в истории, который посетит Гранаду, не увидев Альгамбру. Пока в Испании идет голосование, он проверяет электронную почту. Судить его достаточно легко. Труднее признать почти всеобщность такой усталости. Осенью 1974 года я покинул район залива, чтобы поступить в колледж в Провиденсе, штат Род-Айленд, который я представлял себе как, в буквальном смысле, Провиденс — небесный город, населенный серафическими душами. Я представлял Род-Айленд в буквальном смысле как остров, экзотический край восточного побережья. И я увидел Браун как замкнутое, райское пространство, в котором сильные парни играли в регби на заснеженных полях, затем читали Рескина при газовом свете в отделанных мрамором библиотеках, слишком старых, чтобы их закрывать, а девушки с густыми темными волосами, красивыми телами и великими умами говорили о Гете (который, как мне казалось, произносится “Go-eth”) за завтраком. В первый месяц моего первого семестра чернокожие студенты заняли административное здание и потребовали увеличения числа чернокожих студентов и финансовой помощи. Эти цели казались мне похвальными, поэтому я встал в очередь пикетчиков у здания и несколько минут ходил по кругу, скандируя, но все мероприятие было похоже на действительно слабую имитацию всех демонстраций, на которые я ходил с шестилетнего возраста, и я хотел ненадолго уйти от групп, Западного побережья и моего прежнего окружения. Несколько человек из моего общежития бросали фрисби на задней стороне лужайки. Я покинул линию пикетирования, чтобы присоединиться к ним.
Если Бена и волнует “искусство”, то только для того, чтобы измерить дистанцию между его восприятием реальных произведений и заявлениями, сделанными от их имени: “Ближе всего к глубокому восприятию искусства я подошел, вероятно, к ощущению этой дистанции, глубокому ощущению отсутствия глубины”. Он “недостоин”. Глубина “недоступна поврежденной жизни”. И все же он готов сказать, несколько неохотно, что Эшбери - великий поэт: “Как будто настоящее стихотворение Эшбери было скрыто от вас, написано по другую сторону зеркальной поверхности, и вы видели только размышления о вашем чтении. Но, отражая ваше чтение, стихи Эшбери позволяют вам сконцентрировать свое внимание, пережить свой опыт, тем самым обеспечивая странный вид присутствия. Это присутствие, которое сохраняет виртуальные возможности поэзии нетронутыми, потому что истинное стихотворение остается за пределами тебя, начертанное по ту сторону зеркала: ‘Оно у тебя есть, но у тебя его нет. / Ты скучаешь по ней, она скучает по тебе. / Вы скучаете друг по другу”.
Это много. И все же, это лучшее, что может сделать искусство сейчас — быть резервуаром для хранения / отражающим бассейном для потерянности? Может быть, может быть. Белая машина жизни. Слова написаны под водой. Бену нечего сказать, и он говорит это в крошечный телефон. Почему он родился между зеркалами? Я на двадцать три года старше его, и я в точно таком же положении. Вопрос, который я хочу задать в следующей книге: есть ли у меня выход?
1. ВЕДЕНИЕ ПЕРЕГОВОРОВ ПРОТИВ САМОГО СЕБЯ
В которой я раскрываю свой характер, особенно то, как я всегда спорю сам с собой , что я до смешного двойственен — кто знал?
Реальная жизнь
В Очень РАННЕМ ВОЗРАСТЕ я понял, что хочу быть писателем. В шесть или семь лет я писал рассказы о танцующих хот-догах (вызывая доктора Фрейда ...). В старших классах быть писателем означало для меня быть журналистом, хотя мои родители, журналисты-фрилансеры, были антимоделями. Я видел в них “разочарованных писателей”. Отложенная надежда причиняет боль сердцу. Они видели себя такими же. Они всегда отгоняли волка от двери, если можно так выразиться, написав еще одну статью, которую не хотели писать. Они поклонялись “настоящим писателям”, то есть писателям, которые писали книги. Генри Рот. Гортензия Калишер. Ежи Косински. Лилиан Хеллман. Я хотела писать книги, чтобы мне поклонялись.
Заявление Хеллмана Комитету Палаты представителей по антиамериканской деятельности: “Я не могу и не буду урезать свою совесть, чтобы соответствовать моде этого года”, - было мантрой моей матери. Много лет она была корреспондентом The Nation на Западном побережье. Суровая, всемогущая, она прочитала несколько моих ранних рассказов, например, “Несколько слов о стене”, которые она перехвалила, отвергнув. Она умерла от рака молочной железы, когда я училась на первом курсе колледжа.
Мой отец, который на протяжении всей своей взрослой жизни страдал тяжелой маниакально-депрессивной формой и постоянно посещал психиатрические больницы, где он жаждал и получил десятки процедур электрошоковой терапии, умер несколько лет назад в возрасте девяноста восьми лет. Я никогда не забуду, как он бегал взад-вперед по гостиной и повторял: “Мне нужен сок”, пока мы с моими третьеклассниками пытались поиграть в мини-гольф в помещении. Тридцать лет спустя я спросил его, что он думает о моем творчестве, и он сказал: “Очень жаль, что ты не стал профессиональным теннисистом. У тебя был некоторый талант.” Я отправил ему подборку своей книги Суть жизни в том, что однажды ты будешь мертв , в которой он играет главную роль; он прислал в ответ список ошибок. Когда книга заняла пятнадцатое место в списке бестселлеров за неделю, я вырезал список и отправил ему. Он спросил меня, считается ли это — быть на последнем месте. Я живу в страхе стать таким же, как мой отец.
Я был редактором газет младшей и старшей школы. В старших классах я работал в McDonald's. Меня уволили. Я работал в магазине тканей. Меня уволили. На первом курсе университета Брауна, где я был почти непостижимо преданным своему делу специалистом по английскому языку, который закрывал библиотеку почти каждый вечер в течение четырех лет и который в конце одной особенно продуктивной рабочей сессии фактически нацарапал на бетонной стене над моей кабинкой “Я свергну Шекспира”, я работал смотрителем. Меня уволили. (Несмотря на то, что когда—то я был спортсменом, я никогда не был хорош в простых физических упражнениях - так и не научился правильно щелкать пальцами, пускать пузырь, свистеть, нырять, лазать по канату, раскачиваться все выше и выше на качелях.) Один из моих сокурсников-хранителей спросил меня, нарочно ли я был таким плохим, или я действительно настолько не понимаю взаимосвязи между мылом и водой. Я также работала корректором в Историческом обществе Род-Айленда. Я работала помощником ТА в Айове. Я сидела дома, когда и где это было возможно. Я получила много грантов. Я заработал очень небольшую сумму денег, которая растянулась надолго.
Сначала я начал преподавать в частной средней школе с филиалами в Санта-Монике и Малибу для детей богатых и полузабытых. Детьми могли бы быть, скажем, дочери комика Флипа Уилсона, подруги сына Элизабет Монтгомери, младшего брата Роба Лоу. Излишне говорить, что они не интересовались своей школьной работой. Я сидел перед классом и притворялся, что знаю ответы на их вопросы об истории, геометрии, естественных науках. “Кто написал Алую букву?”Может быть, посмотрите на корешок книги; может быть, там есть подсказка. (Где был Google? Это было в 1985 году.) Так проходил весь день. На перемене и даже во время урока они бегали в туалет, чтобы плеснуть кислотой, а я безумно работал над редакцией своей книги о мальчике, который заикается так сильно, что боготворит слова.
Я показывал детям рукопись, над которой работал. Помимо того, что я был очарователен, они смеялись над моими горестями — эта книга ни за что не будет опубликована, чувак. Для церемонии вручения дипломов я написала краткие сатирические профили всех выпускников. Эти профили получили самый искренний благодарственный отклик из всех, что я когда-либо писала. Я представляю себя на скамейке в крошечном школьном дворе, переделывающим предложения из мертвых языков, надеясь сверх всякой надежды, что в этой книге была жизнь, что книги могли бы стать моей жизнью.
Вести переговоры против самого себя
С АСТРОЛОГОМ мы встречались два часа, и почти все это было для меня бредом, но одна вещь, которую она сказала, звучала неопровержимо правдиво. Она сказала, что у моего Солнца Рак на очень поздней стадии — менее градуса от Льва. Следовательно, предположительно, я обладаю качествами Рака (домашний уют, забота, защита), а также качествами Льва (амбициозность, стремление к вниманию, властолюбие). Моя львиность, по-видимому, подкрепляется тем фактом, что во Льве и Уран (нарушитель правил), и Меркурий (разум) находятся в пределах 4 градусов от солнца. Эта чрезвычайно тесная связь означает, что все мои склонности к раку имеют сильный привкус Льва, и наоборот.
Неважно. Я законченный скептик. (Десятилетия назад на церемонии посвящения в трансцендентальную медитацию мне сообщили, что “Шо-ринг” - это моя мантра. На следующей неделе я сказал своему преподавателю ТМ, что не могу использовать “Sho-ring”, потому что каждый раз, когда я произносил это вслух, все, что это означало для меня, - это как сделать предложение руки и сердца. Я попросил другую мантру. Учитель сказал "нет".) Но затем астролог прислал мне электронное письмо: “Прекрасным примером этого напряжения в вашем солнечном знаке является небольшой обмен мнениями, который у нас состоялся, когда я читал вашу карту. Хотя вам было любопытно узнать об этом в форме дружеской болтовни, вашей первоначальной реакцией на мое предложение поговорить об этом час или два было отшатнуться и дать мне понять — в ясных, недвусмысленных выражениях, — что вы не восприняли это достаточно серьезно, чтобы оправдать подобный разговор. Это было очень похоже на Лео. Затем, в скором времени, часть тебя забеспокоилась, что ты был слишком резок, задел мои чувства и, возможно, испортил личные отношения. Это было очень похоже на рак ”.
Это я. Это просто есть.
Вести переговоры против самого себя
Мне СЕЙЧАС трудно вспомнить, как многие люди ненавидели Буша всего несколько лет назад, но, оглядываясь на него сейчас, я вспоминаю его как домоседа, человека, который не любит путешествовать, путешествует со своей подушкой, пристрастился к восьмичасовому сну за ночь; я тоже такой. В Индии он не был достаточно любопытен, чтобы пойти посмотреть на Тадж-Махал. Должен признать, я мог представить, что делаю то же самое. В своей новогодней резолюции через девять месяцев после вторжения в Ирак он сказал, что хотел бы есть меньше сладостей; над ним часто и справедливо смеялись за это, но это была и моя новогодняя резолюция в том же году. Он притворяется, что любит своего отца, но на самом деле ненавидит его. Он притворяется, что восхищается своей матерью, но на самом деле поносит ее. Проверяй и проверяй. (Когда голландский переводчик “Мертвых языков” спросил, можно ли перевести “Даддумс” как "расплавленный дурак", я ответил: “Да, в значительной степени”.)
Он находит Нэнси Пелоси сексуальной, но не признает этого (ср. мое образное отношение к Саре Пэйлин и Мишель Бахман). Он поручает любую задачу, какую только может. Он вошел в кабинет Конди Райс и сказал: “К черту Саддама — он падает”. Я мог бы представить, что говорю это. Он любит смотреть футбол и есть крендельки. Он делал все, что мог, чтобы избежать службы во Вьетнамской войне; в 1974 году, когда война подходила к концу и призыв закончился, я зарегистрировался как отказник по соображениям совести. Как и я, он гордится тем, что способен мгновенно оценивать людей по языку их тела. Когда у него есть тактическое преимущество, он выжимает его до предела; когда его обходят с фланга, он непривлекательно обороняется. Я не вступаю в переговоры с самим собой: я не способен воплотить в жизнь это высказывание Буша, но я цитирую его по крайней мере раз в месяц.
Он не очень хорошо осведомлен о мире. У него проблемы с произношением имен иностранных лидеров. Он одержим желанием сбросить последние десять фунтов. Он удивительно косноязычен на публике, но предположительно относительно умен наедине. У него был более низкий балл SAT, чем у большинства его одноклассников по Лиге плюща; у меня тоже. Он сильно переоценивает поэзию в движении спортсменов. Однажды он сказал, что не может представить, каково это - быть бедным; мне трудно читать книги людей, чувствительность которых сильно отличается от моей. Он потратил свою молодость в тумане алкоголя и наркотиков; Я этого не делал, но иногда я притворяюсь, что сделал. Он читает газету, просматривая заголовки — примерно то же, что и я. Он любит получать краткие сведения о вещах, а не читать саму вещь. Он никогда не был счастливее, чем на скамейке запасных бейсбольного стадиона. Он слишком гордится тем, что делает церемониальный первый бросок над тарелкой для страйка. Он ростом чуть меньше шести футов, но притворяется, что он шести футов. Во мне едва ли шесть футов, а я утверждаю, что мой рост шесть один. Он до смерти боится смерти.
Он был слишком легко соблазнен скороговоркой Тони Блэра, как и я. Его жена намного умнее его. На вопрос пресс-службы Белого дома, что он собирается подарить Лоре на день рождения, он наклонил голову и поднял брови, безошибочно давая понять: “Я собираюсь подарить это ей”. (Мою жену зовут Лори.) Его запугивают друзья его отца. Ему легче всего выразить свою привязанность к собакам. Он находит "металлику войны" эротичной. Его колени больше ни к черту не годятся, поэтому он не может бегать трусцой и занялся другим видом спорта: велосипедом (для меня плаванием). Он любит прозвища. Он плохой администратор. У него расстройство речи. Он рассматривает политику как спортивное мероприятие. Он возмущен тем, что New York Times играет (снижающуюся, но все еще неоспоримую) роль в национальной жизни в качестве псевдо-беспристрастного арбитра. В кризисной ситуации он замирает, понятия не имеет, что делать, думает в первую очередь о собственной безопасности; обратите внимание, как я отреагировал на землетрясение в Нискуалли в 2001 году.
Он просто хочет быть в безопасности, чтобы о нем заботились и оставили в покое — в значительной степени это мои импульсы. На вопрос, чем он больше всего гордился во время своего президентства, он ответил, что поймал семифунтового окуня. На вопрос в 2011 году, о чем сейчас думает Джордж, Лора ответила: “Он всегда беспокоится о нашем маленьком озере — водится ли в нем окунь, — потому что он любит ловить рыбу. Всегда есть какое-то беспокойство. Слишком жарко. Слишком холодно. Неужели рыбам не хватает корма? Вот о чем он беспокоится ”. Он ленив (это само собой разумеется). Он ненавидит признавать свою неправоту.
Все качества, которые я презираю в Джордже Буше, я презираю в себе. Он - моя худшая самореализация. На вопрос, что не так с миром, Г. К. Честертон ответил: “Так и есть”.
Вести переговоры против самих себя
Фильм "Человек-паук", который я смотрел, может быть, сотню раз со своей дочерью Натали, которой тогда было девять, когда он вышел в 2002 году, рассказывает о том, как важно для обычных мальчиков рассматривать свое собственное тело как инструмент власти — что, кстати или не очень случайно, с незапамятных времен позволяло национальным государствам развязывать войны. Имена главных героев в фильме агрессивно заурядны, пародии на Мэйберри Р.Ф.Д. . заурядность: тетя Мэй, дядя Бен, Норман Осборн (который и нормальный, и рожденный в стране Оз), Питер Паркер (который буквально влюблен в девушку по соседству, Мэри Джейн Уотсон). Слова “средний”, “заурядный” и “нормальный” повторяются на протяжении всего фильма.
Это старшая школа, а давление сверстников - государственная религия, поэтому у Питера есть два варианта: попытаться сделать то, что, как он говорит своему другу Гарри, делают пауки — слиться с толпой, — или он может выделиться, что ужасно. Даже когда он избивает хулигана Флэша, другой ребенок называет Питера уродом. Но, как ницшеански говорит Норман / Зеленый Гоблин Питеру / Человеку-пауку: “В этом городе восемь миллионов человек, и эти бесчисленные массы существуют с единственной целью - взвалить на свои плечи нескольких исключительных людей.”Гоблин устраивает аварию в День Всемирного единства, убивая десятки людей, в то время как когда он заставляет Человека-паука выбирать между спасением женщины, которую он любит, или трамвая, полного детей, Человеку-пауку, конечно же, удается спасти и Майкла Джексона, и детей. “Ты связываешься с одним из нас, ты связываешься со всеми нами”, - сообщает Гобби типичный Йо-Винни. Таким образом, фильм находит способ донести чрезвычайно обнадеживающее послание до своей преимущественно мужской и подростковой аудитории: превращение вашего тела из мальчика в мужчину превратит вас не в монстра, презирающего толпу, а в существо, которого толпа боготворит.
Когда Питера кусает паук и он начинает превращаться в Человека-паука, дядя Бен говорит ему: “В последнее время ты не тот парень: дерешься в школе, отлыниваешь от работы по дому. Это возраст, когда мужчина становится тем, кем он собирается быть до конца своей жизни. Просто будь осторожен, в кого ты превращаешься, хорошо?” Превращение Питера из придурка в паука явно аналогично его превращению из мальчика в мужчину. Когда Эмджей спрашивает его, каким он представляет себе свое будущее, он отвечает: “Это похоже на то, чего я никогда раньше не испытывал”, намекая на то, что он стал Человеком-пауком, но также и на то, что он влюбился в нее. До того, как он стал Человеком-пауком, он носит рубашку, заправленную в стиле придурка. После этого он надевает нижнюю рубашку и болтающуюся рубашку. Его невозможно сдержать. Как и его грудь, которая недавно разорвана, и его зрение теперь 20/20. В сценарии половое созревание мужчины описывается как эквивалент похищения огня у богов: “Я чувствую всю эту мощь, но я не знаю, что это значит, или как ее контролировать, или даже что я должен с ней делать.” На вопрос Мэри Джейн, что он сказал Человеку-пауку о ней, Питер говорит, что он сказал: “Самое замечательное в Эм Джей - это то, что когда ты смотришь ей в глаза, а она смотрит в твои и улыбается — ну, все кажется не совсем нормальным, потому что ты чувствуешь себя сильнее и слабее одновременно, ты чувствуешь возбуждение и в то же время ужас”. Мальчики-подростки хотят верить, что сексуальный инстинкт превосходит и преображает повседневный мир.
Что она делает и чего нет. Во второй раз, когда Человек-паук спасает Эмджей, она спрашивает его: “Могу ли я на этот раз сказать тебе спасибо?” и, стянув маску с его губ, страстно целует его, погружая их обоих в промокший под дождем экстаз. Сценарий предельно ясно показывает, что новообретенное мастерство Питера в роли Человека-паука - это онанистическая трансцендентность: “Он шевелит запястьем, пытаясь заставить жидкость брызнуть наружу, но она не выходит”. Он меняет положение своих пальцев. “Твип. Из его запястья вылетает единственная нитка паутины ”. Паутина летит через переулок и прилипает к стене другого здания. Питер тянет за нее. Это тяжело. Он тянет сильнее. Не могу ее сломать. Он обхватывает ее одной рукой, закрывает глаза, спрыгивает с крыши. Он плывет по воздуху”. Все три раза, когда Человек-паук спасает Эмджей, они принимают позу, которая очень похожа на миссионерский секс - Человек—паук на задании. В роли Питера Паркера его Питер припаркован. В роли Человека-паука он получает возможность совершить мифический карнавальный аттракцион sex flight без какой-либо грязной эмоциональной очистки после.
Человек-паук - это сочетание вашего обычного "я", которое асексуально, и вашего "Я большого мальчика", которое движимо сексом. Практически каждый персонаж мужского пола в фильме переживает это разделение. Питер Паркер / Человек-паук и Норман Осборн / Зеленый Гоблин, конечно. Но также, когда дядя Бен меняет лампочку, он говорит: “Да будет свет”. Когда Питер не приходит, чтобы помочь ему покрасить столовую, Бен пишет Питеру дразнящую записку и обращается к нему “Микеланджело”. Насыщенный тестостероном комментатор из Нью-Йоркского фонда борьбы имеет удивительно сдержанную сторону: “Человек-паук?” - спрашивает он Питера. “И это все? Это лучшее, что у тебя есть? Нет, тебе нужно немного оживить это ”. Даже грабитель с “беличьим лицом”, который крадет деньги фонда и который позже заканчивает тем, что убивает Бена во время угона машины, одними губами произносит “Спасибо” и мило улыбается, когда Питер неосмотрительно пропускает его в лифт.
Тогда свирепость и смирение в постоянных разговорах и замешательстве:
Вести переговоры против самого себя
A ХОТЯ профессор ГРЕЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ сказал, что одного внимательного прочтения пьесы, вероятно, будет достаточной подготовкой к тестированию, я не мог оторваться от чтения "Связанного Прометея", а также, по какой-то причине, критических комментариев к ней. Я был первокурсником, и мне нравилось, как ученые чувствовали себя вынужденными критиковать пьесу за то, что она не подчинялась определенным аристотелевским предписаниям, но, тем не менее, были беспомощно привлечены “почти межзвездной тишиной отдаленных мест действия этой пьесы”, как выразился один из них. Я написал своей сестре, что даже если наш отец притворялся Прометеем, на самом деле он был всего лишь Ио. Я выпалил цитаты своей подруге Эмджей, я имею в виду Дебре, в которую я не был слишком тайно влюблен.
“Почему ты так много учишься?” спросила она. “Ты изматываешь себя. Ты знаешь, он сказал, что мы можем сдать тест после весенних каникул, если захотим. Нет причин наказывать себя ”.
“Вы, должно быть, не читали пьесу”, - сказал я, затем процитировал строчку: “Для меня ничто из того, что причиняет боль, не придет с новым лицом’. Самое замечательное в Прометее то, что он принимает свою судьбу, даже не надеясь на другой исход ”.
“Да, может быть, и так, но в конце пьесы он все еще прикован к скале”.
“Есть определенная чистота в том, чтобы основывать всю свою личность на одной идее, тебе не кажется? Ничто другое не имеет значения, кроме того, насколько полно я понимаю драму, написанную две тысячи четыреста лет назад. Если я не буду полностью разбираться в каждом вопросе, то после недели изучения, я, вероятно, спрыгну с Кавказа ”, - сказал я, имея в виду горы из пьесы и хватая ее за руку. “Я чувствую некоторое волнение”.
“Ты такая же плохая, как хор "Дочерей Океана", всегда говоришь Прометею перестать дуться”.
Дебра подумала, что я шучу, и засмеялась, качая головой. Я сказал себе, что шучу, и попытался в это поверить. Я чувствовала себя героиней новой греческой комедии “Мудрый дурак”, разгуливающей — ко всеобщему изумлению — в брюках-чиносах и водолазке. Занимаясь до пяти утра в день экзамена, заснув в своей комнате и едва проснувшись вовремя, я, спотыкаясь, вошел в лекционный зал, где за пятьдесят минут заполнил четыре синих тетради. Моя ручка не отрывалась от бумаги: целые речи вихрем вылетали у меня из головы. Написанный размашистым почерком (детским, неконтролируемым), я неверно идентифицировал практически каждый отрывок в пьесе, но объяснял их с такой лихорадочной преданностью, что отзывчивый ассистент преподавателя поставил мне пятерку.
Я сел на поезд из Провиденса в Вашингтон, округ Колумбия, затем на такси доехал до пригорода, и когда я появился на ее крыльце в Бетесде, моя тетя спросила, как долго я болел. Я стону от нынешнего горя, я стону от грядущего горя, подумал я, я стону, задаваясь вопросом, наступит ли время, когда Он установит предел моим страданиям . Глядя на себя в зеркало в ванной, я увидела черные круги вокруг глаз. Я слушала, как моя тетя рассказывала моей матери по телефону, как чудесно я повзрослела.
Мой дядя, советник по науке Государственного департамента, был в Японии в деловой поездке. Почти все книги в его кабинете, где я уединился на большую часть пасхальных каникул, были техническими, не поддавались расшифровке и не представляли особого интереса для меня — большого поклонника Эсхила. Роясь в ящиках письменного стола, я наткнулась на тщательно продуманные списки домашних и секретарских поручений для моей тети и несколько недавних выпусков журнала "Penthouse" , который в то время показался мне чрезвычайно эротичным из-за акцента на женщинах-амазонках.
В кабинете моего дяди был маленький проигрыватель и стопка классической музыки. У него было много выступлений симфонии Бетховена. 3, так называемой Героической симфонии, и я оказался погружен, во-первых, в буклете. “Как и Бетховен, Наполеон был маленьким человеком с сильной личностью”, и Бетховен восхищался им, поэтому, когда французский посол в Вене предложил Бетховену написать симфонию о Бонапарте, Бетховен согласился. Он как раз собирался отправить законченную партитуру в Париж для официального утверждения Наполеоном, когда услышал, что Наполеон провозгласил себя императором. Бетховен вырвал титульный лист, на котором было только слово “Бонапарт”, и изменил посвящение на “Героическая симфония —написана, чтобы почтить память великого человека".”Тогда Бетховен, как предполагается, сказал: “Неужели он тоже не более чем простой смертный?” Другими словами, Бетховен был разочарован, обнаружив, что Наполеон был человеком.
Что делал похоронный марш в середине симфонии? Почему финал был заимствован из балета Бетховена "Создания Прометея"? Потому что, как предположил один комментатор, Бетховен “задумал свою симфонию как диптих, на манер своей любимой книги "Жизнеописания Плутарха", в которой каждая современная биография сочетается с подобной ей античной. Таким образом, первые две части Эроики посвящены Наполеону, а вторые две - Прометею”. О, Прометей. Слушая симфонию снова и снова, я понял, что точно так же раньше испытывал восторг и склонность к самоубийству.
И музыковеды, говорящие о Бетховене и Наполеоне, звучали устрашающе, как классики, обсуждающие Прометея, или как я, обсуждающий классиков, обсуждающих Прометея, или как Питер Паркер, беспокоящийся о том, чтобы стать Человеком-пауком: “То, что Бетховен ценил в Бонапарте во время написания "Эроики", было попыткой вырвать судьбу из рук богов — стремление, которое, каким бы безнадежным оно ни было, облагораживает человека в действии.” Я не мог спать по ночам, потому что не мог выбросить из головы ни два резких выстрела ми-бемоль мажор, которыми начиналась симфония, ни молоточковый оргазм кода, поэтому я набросал эссе о параллельном и контрастирующем использовании водных образов в "Орестее " Эсхила и "Трауре становится Электра " О'Нила . Дебра предложила мне использовать “мифопоэтический” подход к работе. Вместо этого я обвел кружком каждое изображение воды в обеих трилогиях.
Я всегда хотел получше узнать своего школьного друга, который теперь был первокурсником в Джорджтауне. Я позволил телефону дважды прозвонить и повесил трубку. Я позвонил снова на следующий день, но линия была занята. Когда я позвонил в третий раз, она ответила после первого гудка, явно ожидая кого-то другого. В ее голосе появились новые интонации, подчеркивающие ее специализацию в области международных отношений.
Моя тетя каждое утро готовила мне завтрак. Мы много разговаривали. Она попросила меня дать определение экзистенциализму. Она смотрела телевизор и мыла посуду. Я начал соглашаться с ней. Все это произошло почти сорок лет назад: недавно вышел документальный фильм "Сердца и умы". Я поехал в Джорджтаун, чтобы посмотреть ее, а когда вернулся, то сидел на кухне у своей тети, понося расистскую подоплеку любой военной агрессии, но на самом деле думал только об одной сцене: о том моменте, когда два американских солдата ласкают своих вьетнамских проституток, разглядывают фоторепортажи, приклеенные скотчем к зеркальным стенам, и перед камерой пытаются изобразить героическую мужественность.
Вести переговоры против самих себя
Я думаю, что B ROWN до сих пор страдает от огромного комплекса превосходства / неполноценности (мы против Айви, но мы Айви! ), гордится клубом, к которому принадлежит, и беспокоится о своем статусе в этом клубе. Говорит Граучо Маркс (двое, чьи фильмы, шуры-муры и лошадиные перья, были авторы основополагающего С. Дж. Перельману 25 лет, который не закончил университет): “Я бы никогда не вступил в клуб, членом которого был бы я”. Одновременно и бунтарь (мы интереснее вас), и подражатель (у нас 1390 баллов вместо 1520), мы похожи на евреев из Америки, принадлежащей к высшему среднему классу: мы в кругу победителей, но не уверены, принадлежим ли мы к этому кругу на самом деле. В целом, Браун (воспринимается как) не лучший из лучших, но находится на расстоянии вытянутой руки от лучших из лучших, что создает институциональное головокружение, огромные инвестиции в престиж и спасительную иронию, двойственное отношение к культурным нормам , а среди художников - желание инсценировать эту двойственность, размыть границы, спутать то, что приемлемо, с тем, что нет.
В перерыве футбольного матча, на котором я учился на первом курсе, йельская группа спросила: “Что такое коричневый?” и получила в ответ различные грубые реплики (губернатор Лунный луч, цвет дерьма и т.д.), Но единственным ответом, который по-настоящему задел, был последний: “Резервная школа”.
В художественных работах поразительного числа выпускников Брауна (очевидно, Лернера; не менее очевидно, что и у меня тоже) я вижу искаженную, сложную, несколько вымученную позицию: антипатия к условностям культуры и в то же время сильная потребность поддерживать диалог с этой культурой (вы не можете деконструировать то, в создании чего вы изначально не очень заинтересованы).
Эти импульсы присущи не только бывшим или нынешним жителям Провиденса, штат Род-Айленд, так в какой же степени Брауна можно рассматривать как важнейший инкубатор-канал-катализатор-рупор для формирования постмодернистского американского воображения? Заслуживает ли это доверия утверждение, и если да, то как и почему? Существует ли аналогичная эстетика Гарварда, Уильямса, Оберлина, Стэнфорда, Амхерста, Корнелла, Йеля или Беркли, и если да, то чем она отличается, а если нет, то почему у Брауна есть такая концепция, в то время как у многих других, “похожих” институтов ее нет?
Я полагаю, что эти школы более безопасны в том, чем они являются и чем не являются (Чикагский университет, например, вероятно, не одержим тем фактом, что это не Принстон), в то время как Браун беспомощно, услужливо загнан в ловушку неопределенности (точно так же, как Сиэтл, где я сейчас живу, и точно так же, как я). У Брауна ущербное, трагикомичное, застенчивое отношение к власти / престижу / привилегиям. В 2004 году журнал Women's Wear Daily назвал коричневый цвет “самым модным плющом”: буржуазная / богемная одежда, сшитая (дорого), чтобы выглядеть экономной альтернативой дорогим нитям. Смущающий результат недавнего опроса: Браун - “самая счастливая Айви”. Браун - это Айви, но это, что крайне важно, не Гарвард, Принстон, Йель. Коричневые студенты утверждают дискурс привилегий, в то же время они хотят / нуждаются в подрыве такой иерархии.
Результат в искусстве: тяговое отношение к доминирующему повествованию. Boston Globe: “С момента своего основания как молодой программы в 1974 году до превращения в полноценный департамент современной культуры и МЕДИА в 1996 году, Brown semiotics произвела на свет множество творцов, которые, если и не совсем доминируют в культурном мейнстриме, то, безусловно, прославились в спарринге с ним”. Акцент на спарринге .
Что подводит меня к фактору "Пошел ты" (решающему для идеологии Брауна "сверхдог" / "аутсайдер"). Моя подруга Элизабет Сирл, получившая диплом MFA от Брауна, написала мне по электронной почте: “Уолтер Абиш посоветовал нашему семинару: ‘Самое важное в написании - сохранять игривое отношение к своему материалу’. Мне понравилось это освобождающее, черт возьми, звучание. Мне нравится ощущение — на странице — что я играю с огнем. Я знаю, что нахожусь на чем-то, когда думаю о двух вещах одновременно: ‘Нет, я никогда не смог бы этого сделать’ и ‘Да, это именно то, что я собираюсь сделать.” В Брауне нас учили сомневаться в себе, а не наивно и тщеславно превозносить самих себя — выворачивать себя наизнанку, а не поворачиваться (легко) внутрь или наружу, высмеивать самих себя, одновременно относиться к себе очень серьезно и разрушать себя.
Несколько лет назад я был членом жюри Национальной книжной премии по научной литературе. Один из других участников дискуссии, пренебрежительно отозвавшись о книге, которая, по моему твердому убеждению, должна была стать финалисткой, сказал: “Писатель продолжает мешать рассказу”. Что бы это могло значить? Писатель, вставший на пути истории, и есть сама история, это лучшая история, это единственная история. Мы, концентраторы семиотики (моя мать в 1974 году: “Семиотика — что это, черт возьми, такое?”), знали это в первый день.
В выпускном классе в Fresh Fruit , чрезвычайно недолговечном еженедельном приложении по искусству с неудачным названием к The Brown Daily Herald, появилось эссе . Студент Браун, писавший о столкновении культур на баскетбольном матче Браун-УРИ, мимоходом назвал студентов Браун “победителями мира”. Я помню, как подумал, правда? Покорители миров? Больше похожи на странников по миру и чудотворцев .
Гарвард: правительство, скетч-комедия (то же самое?). Йель: Уолл-стрит, судебная система (то же самое?). Принстон: физика, астрофизика (то же самое?). Браун: свобода, искусство (одно и то же?).
Миф - это попытка примирить невыносимое противоречие.
Жизнь/искусство
W RITING БЫЛО и в некотором смысле остается для меня очень тесно связанным с заиканием. Письменность представляла / представляет возможность превращения “плохого языка” в “хороший язык”. Теперь я гораздо лучше контролирую свое заикание; оно совсем не похоже на то, с чем я сталкивался в подростковом возрасте, в двадцатые и в тридцатые годы. Тем не менее, представление Эдмунда Уилсона о ране и луке сохраняется в моей памяти (у Сэмюэля Джонсона были шрамы по всему лицу, он дергался, каждый раз, проходя мимо дерева, ему приходилось дотрагиваться до него, он был сексуальным мазохистом, и изо рта у него выходили удивительно странные и забавные вещи). Язык - это то, что отличает нас от других видов, поэтому, когда я заикаюсь, я нахожу это по-настоящему бесчеловечным. Я все еще чувствую психическую потребность вписать себя в, гм, существование. Так же, из-за заикания, я ценю письмо и чтение как важнейшее общение между писателем и читателем. Вот почему я хочу, чтобы писательство было таким интимным: я хочу чувствовать, что в той степени, в какой любой может знать кого-то другого, я знаю кого—то - я добрался до этого другого человека.
Электронное письмо Натали, которой сейчас девятнадцать, у нее резистентность к инсулину и гипотиреоз, которая в старших классах школы сталкивалась с проблемами с весом: “В старших классах школы и колледже я чувствовала себя совершенно изолированной (совсем не вписывающейся в какую-либо социальную среду), но со временем мои проблемы с речью отступили, и я стала той чрезвычайно социальной бабочкой, которой являюсь сейчас”.
Ее ответ: “Ха-ха-ха”.
В “Сыне мистера зеленые джинсы” Динти Мур преодолевает свое двойственное отношение к рождению ребенка — его собственный отец был заикой и пьяницей, — но он отчаянно хочет девочку, потому что “у мальчиков больше шансов унаследовать черты своих предков”.
Реальная жизнь
Звезда реалити-шоу "Суперняня“ говорит своим подопечным: "Ответы, которые вы даете своим родителям, для меня бессмысленны. Я не собираюсь надевать маску родителя или опекуна. Я собираюсь быть для вас абсолютно реальным ”. Дети почти всегда реагируют на нее довольно положительно. С Натали я тоже стараюсь быть “настоящей”. Ее друзья говорят: “Твой папа не играет с тобой в папу”. Я воспринимаю это как комплимент, не уверена, что Натали так делает. Проведя несколько дней с Полом Джаматти, моя подруга Эллен сказала, что Джаматти напоминает ей меня. Я сказал большое спасибо — это не могла быть другая кинозвезда? То, как я общаюсь с Натали , напомнило Эллен о том, как Джаматти общается со своим сыном. Она сказала, что мы оба, кажется, избавляемся от мелодрамы в отношениях, разговаривая ровным, ироничным тоном, как равный равному: “без напева, без покровительства, может быть, немного отстраненно, но, вероятно, по-своему очень любя”. Я бы сказал, по-своему.
Жизнь/искусство
Ф. РЕД МУДИ, бывший редактор Seattle Weekly и автор четырех документальных произведений, мой друг. Его пока неопубликованные антимемуары (мемуары с крыльями?) "Невыразимая радость" описывают его юношеские годы, проведенные в двух семинариях в Калифорнии. Книга написана на основе общенационального скандала 1990-х годов, когда стало известно о широко распространенных злоупотреблениях со стороны священников в 1960-х годах в семинарии, которую посещал Муди. Книга написана короткими отрывками, каждый из которых разделен треугольником (= Троица), и почти каждый занимает всего пару страниц.
Начало книги — мать Муди звонит ему по телефону после того, как услышала новости, требуя узнать, был ли он одним из пострадавших, и он заверяет ее, что это не так, — задает особый тон всему последующему, особым образом выстраивает все это. Муди уверяет свою мать, что над ним не издевались, но он не убеждает меня. Если уж на то пошло, я склонен думать, что он лжет. Он размышляет о том, какой трудной была его взрослая жизнь, как ему приходилось прятаться у всех на виду из—за ужасных вещей внутри него: “Брак, дети, дом, друзья, карьера - когда ты такой, как я, все это, по сути, ракушки на гниющем пирсе. Я полагаю, что для скрытных людей сила секрета напрямую связана с ценностью вашей жизни: чем больше в вашей жизни любимых людей, тем больше эмоциональной справедливости, тем больше вы можете потерять, если вас разоблачат ”.
Все это еще больше склоняет меня к мысли, что он подвергался насилию и что я собираюсь услышать об этом, но эта информация утаивается, и он переходит к пересказу всей своей семинарской карьеры, начиная с его самого раннего, неконтролируемого желания поступить в семинарию из-за его унизительного страха перед девушками и всеми сексуальными проявлениями, и его оценки того, что в результате с ним “было что-то глубоко неправильное”. Первые несколько глав вращаются вокруг неустанного акцента Муди на том, каким беспокойным он был в детстве, каким неуравновешенным он становится взрослым и какими травмирующими были прошедшие годы. Далее, и, возможно, самое важное, он описывает, как ему трудно вызывать эти воспоминания, как эмоционально, так и физически: “Память - это не столько воскрешатель прошлой реальности, сколько рассказчик”. Его жена спрашивает его (о рукописи, которую я читаю), пишет ли он мемуары или художественную литературу, и он отвечает, что “все еще думает об этом”.
На данный момент я полагаю, что (1) я собираюсь прочитать историю о том, как Муди подвергся насилию со стороны священника в семинарии, и (2) у меня не будет возможности узнать, насколько “правдиво” то, что следует дальше. По мере того, как разворачивается история подросткового страха Муди, чувство надвигающегося насилия витает — не на странице, а в моем сознании — над каждой встречей Муди с Отцом, каждый раз, когда он остается с ним наедине в комнате. Всякий раз, когда у кого-то из его одноклассников случается нервный срыв или он таинственным образом решает бросить учебу и вернуться домой, я предполагаю, что основной причиной является жестокое обращение, но Муди не строит догадок. Где травма? Опустошение? “Гниющий пирс”, на котором семья и брак взрослого Муди должны быть просто “ракушками”?
Я испытываю своего рода облегчение, когда Муди говорит, что его семинария закрывается. Я понимаю, что к нему там не будут приставать. Школа закрывается, Муди отправляется домой, и травма миновала. К моему ужасу, я узнаю, что Муди собирается перевестись в другую семинарию — Св. "Францисканец Энтони", который, оказывается, сильно отличается от предыдущего. Неожиданно главы нумеруются римскими цифрами. Я встречаюсь с отцом Марио, непревзойденным сторонником дисциплины (он все еще жив; загуглите его). Признаков сексуального насилия предостаточно, от таинственных вызовов детей во время урока до слышимых криков, доносящихся из кабинета Марио. И после нескольких мучительных месяцев соблюдения истинно католической дисциплины Муди выгоняют за проповедь о лицемерии института исповеди.
Муди выходит невредимым. Однако, наконец, ближе к концу книги Муди удовлетворяет мое любопытство — на самом деле, мою тревогу, мое восхищение. Он раскрывает свою мрачную тайну, но сразу становится очевидно, что событие, которое он описывает, является выдумкой. И Муди не скрывает этого: следующий отрывок начинается так: “Романисты получают свободу действий, выдавая факты за вымысел и присваивая незаслуженные заслуги в творчестве, когда они просто записали то, что им диктовала реальность. Но стоит автору научной литературы попытаться представить вымысел как факт ради благородного дела вдохновения и возвышения читателя, и он окажется распятым на Опре ”. (Спой это, Фред!) Я узнал, что истинный источник стыда Муди заключается в том, что вокруг него были следы жестокого обращения, но он ничего с этим не делал. “Вот чего я не могу пережить: стыда за свое соучастие в той серии чудовищных преступлений”.
Книга заканчивается посещением Муди церкви Святого Антония с другом, который делает фотографию Муди, комично пытающегося отодвинуть прутья ворот. Заключительные предложения: “Мы назвали это ‘Узник памяти’. Затем мы убрались оттуда ко всем чертям”.
Узник памяти. Муди книги является то, что я имел в виду, когда я писал мой harrumphing письмо редактору Нью-Йоркского обзора книг: “ПАСЕ Лорри Мур упомянул мою книгу реальность голода в своем обзоре из трех воспоминаний, реальность голода, ни ‘против романов джихад’ (Джефф Дайер шутливое упоминание в его щедрое обсуждение моей книги в "Гардиан" ), ни для воспоминаний. Вместо этого это аргумент в пользу поэтического эссе и эссе длиной в книгу — в частности, работы, которая использует потенциальную банальность научной литературы (буквальность ‘фактов’, ‘правды’, ‘реальности’), выворачивает эту банальность наизнанку и тем самым превращает научную литературу в плацдарм для исследования любых утверждений о фактах и правде, чрезвычайно богатый театр для исследования самых серьезных эпистемологических и экзистенциальных вопросов: что такое ‘правда’? Что такое знание? Что такое ‘факт’? Что такое память? Что такое "я"? Что такое "другой"? Я хочу документальную литературу, которая исследует наш изменчивый, нестабильный, многообразный, мимолетный опыт в мире ”.
Реальная жизнь
Д ЗАЯДЛЫЙ ФОСТЕР УОЛЛЕС полюбил музыку кантри, представив, что исполнитель каждой песни на самом деле поет о себе. Таким образом, многие песни в стиле кантри превратились для Уоллеса в битву "Я" с самим собой. Когда Пэтси Клайн поет “Я схожу с ума от любви к тебе”, это выражение ненависти к себе. “Твое обманчивое сердце” Хэнка Уильямса - это самообвинение. “Помоги мне пережить ночь” Криса Кристофферсона. “Ты всегда был в моих мыслях” Вилли Нельсона. Мэри Чапин Карпентер “Давай, давай”. Гарт Брукс “У меня есть друзья из низов”.
На Курте Кобейне была футболка с обложкой альбома “outsider” музыканта Дэниела Джонстона "Привет, как дела? на ней. Как будто Джонстон — страдающий биполярным расстройством, шизофреник — нашел способ транслировать свои чувства прямо на магнитофон. Он представляет zero fa çade, всего лишь отражение своего измученного "я". Музыка, грубая за гранью грубости, - само определение лофай. Эмерсон: “Способ писать - это бросаться всем телом в цель, когда все твои стрелы израсходованы”. У Джонстона никогда не было стрел для начала. У него всегда был только он сам и микрофон.
В “Реке”, “Блу” и “В последний раз, когда я видела Ричарда” Джони Митчелл открывает карту боли, сожаления и эго, пытающегося собрать себя воедино. Она написала эти песни во время путешествия по Европе после тяжелого расставания с Грэмом Нэшем. Обнаженность также проявляется в ее яркой инструментовке. Blue - это звук исцеления Митчелла, хотя на ранах все еще видны следы крови.
На оранжевой открытке, прикрепленной к верхнему правому углу экрана моего компьютера, есть, по общему признанию, мелодраматичный совет Дениса Джонсона Написать себя обнаженным, из изгнания и кровью .
2. ЛЮБОВЬ - ЭТО ДОЛГОЕ, ПРИСТАЛЬНОЕ ИЗУЧЕНИЕ
В которой я характеризую любовь как религию с подверженными ошибкам богами .
Вести переговоры против самих себя
Т ДВА АКТЕРА, которых Джон Кэмерон Митчелл прослушивал для своего фильма "Shortbus", были бойфрендами. Митчелл предложил им импровизировать: встретиться в первый раз, одна из них - бывшая детская звезда, проводящая исследования, чтобы сыграть проститутку в телефильме, а другая - настоящая проститутка. Цель одного человека - узнать, как играть эту роль, а цель другого человека - заняться сексом. Импровизация шла хорошо (один актер рассказывал о своей детской славе, а другой изображал уличного хулигана-наркомана), и Митчелл подумал, что сцена действительно может стать сексуальной. Они были друзьями Митчелла, но он, тем не менее, находил это нервирующим — только они вдвоем в одной комнате. Двое друзей действительно начали заниматься сексом, и Митчеллу быстро стало скучно, потому что цель была достигнута. Секс сам по себе Митчеллу был неинтересен, или, скорее, “что касается порно, хороший секс, возможно, интересно смотреть, потому что на него можно что-то спроецировать, но то, что я искал в этом фильме, был плохой секс, потому что он откровенный и забавный. Поэтому я прошептала одному из них: ‘Тебе нужно кончить как можно скорее’. А другому я сказала: ‘Если он коснется твоего левого соска, подумай о своей матери’. И тогда я сказал: ‘Продолжай’. ”
Любовь - это долгое, пристальное изучение
Я Лора ОТТО ПРЕМИНГЕРА (мою жену по-прежнему зовут Лори), в квартире манхэттенской светской львицы Лоры Хант (Джин Тирни) обнаружено тело. Сначала предполагается, что труп принадлежал Ханту, поскольку тело было одето в ее одежду, а лицо покойной было уничтожено выстрелом из дробовика. У детектива из отдела убийств Марка Макферсона (Дана Эндрюс) трое подозреваемых: Уолдо Лайдекер (Клифтон Уэбб), скрытный обозреватель светских сплетен, который фактически “создал” Лору; Шелби Карпентер (Винсент Прайс, нелепо ошибающийся в роли симпатичного жениха Лоры, деревенщины из Кентукки); и Энн Тредвелл (Джудит Андерсон), богатая, знатная тетя Лоры, которая покупает Шелби, чтобы та служила, по сути, ее жиголо.
И как рассказчик, и как актер в драме Лайдекер чрезмерно анализирует действие по мере его развертывания, часто разрушая драму до того, как она произойдет. Он писатель, языковед, воплощенный солипсизм. Когда Макферсон подходит и спрашивает его, не Лайдекер ли он, Лайдекер говорит: “Вы узнали меня. Как великолепно”. Возвращается Лора. Он говорит ей в воспоминаниях: “В моем случае поглощенность собой полностью оправдана. Я никогда не открывал для себя другого предмета, столь же достойного моего внимания”. (Другими словами, он эссеист.) Хотя очарование фильма в значительной степени зависит от его остроумия — “Я не пользуюсь пером; я пишу гусиным пером, смоченным в яде”, — он должен, в конце концов, отвергнуть его, как и многие другие повествования, в которых рассказчики-интроверты рассматривают более физически привлекательные образцы: Великий Гэтсби, Хороший солдат, Кошки-мышки, Сепаратный мир . Я люблю / ненавижу то, что я писатель, а не боевик, поэтому я сочиняю произведения, которые прославляют, а затем оскверняют мою словесную ловушку half-life.
Лайдекер слишком умен, слишком, слишком. Когда Лора представляется ему, прерывая его обед, чтобы попросить одобрить продукт, который представляет ее рекламная фирма, он говорит: “Либо вы выросли в каком-то невероятно простом сообществе, где хорошие манеры неизвестны, либо вы страдаете распространенным женским заблуждением, что сам факт того, что вы женщина, освобождает вас от правил цивилизованного поведения, а возможно, и того, и другого”. Карпентер недостаточно. Склонный впадать в восторг по поводу “ланча, прекрасного ланча, день за днем”, он “ни о чем много не знает, но я знаю понемногу практически обо всем”. Макферсон в самый раз, обычный Джо, который и умен, и красив, гетеросексуален, но умен на словах, но физически, самый маленький мужчина в фильме, но единственный, кто наносит удар. На дворе 1944 год: идет война, и герой не может быть художником или плейбоем. Он должен быть кем-то, кто может выполнять свою работу.
Клянусь, в "Лауре" курят больше, чем в любом другом фильме, когда-либо снятом. В квартире Лоры, просматривая ее дневники, Макферсон разводит настоящий костер из окурков. Самое интересное, что происходит с сигаретами в этом уморительно фрейдистском фильме (как вы думаете, почему заместителя Макферсона зовут Макивити — произносится “Макавити”?), это то, что в последние двадцать минут сигареты исчезают и превращаются в оружие: фейерверк становится больше. И когда Лора с восхищением разглядывает длинноствольное ружье, которое Макферсон держит на коленях, ей не нужно спрашивать, рад ли он ее видеть. Лайдекер, конечно, не может контролировать свой пистолет: в начале фильма он убивает не ту девушку (Дайан Редферн, а не Лору), и когда он позже пытается завершить действие, даже Лора может перехитрить его, в результате чего он дает осечку. Его быстро прикончили парни Макферсона. Есть контроль (вербальный), затем есть контроль (физический). Есть язык, затем есть кровь.
Люди, которых я встречал, которые больше всего напоминают Карпентера, - это мои школьные друзья-спортсмены: тупоголовые болваны, не знающие, что можно говорить о чем угодно, кроме банальной чуши. По моему опыту, всемирно известные Марк Макферсоны не прячут иррациональность за своей сдержанной внешностью. Их внутренние принципы в равной степени основаны на логике (я имею в виду здесь Лори). Лайдекер, с другой стороны, c'est moi, пойман в ловушку собственного дико субъективного изобретения реальности. Однако в этом фильме я могу изгнать его, изгнать бесов, сказать себе, что я не он, рассказать себе сказку времен Второй мировой войны: она богата, он умен, она красива, он храбр, Марк + Laura4Ever. Это единственные неповрежденные отношения в фильме, в остальном населенные “содержанками” парами — Лайдекером и Лорой, Карпентером и Энн. Единственный способ, которым фильм имеет для меня какой-то реальный смысл, - это если я понимаю поведение Лайдекера как просто более экстремальную версию поведения других персонажей. “Мы плывем по течению, одни в космосе, сеем чудовищное насилие друг над другом из-за разочарования и боли”, - сообщает нам Вуди Аллен. Никакой кульминации. “Как доказала история, любовь вечна”, - говорит Лайдекер как раз перед тем, как поднять пистолет и, к сожалению, попытаться убить свою возлюбленную.
Любовь - это долгое, пристальное изучение
К СВЕДЕНИЮ, у девушки, которая жила по соседству со мной на втором курсе колледжа, были проблемы со своим парнем. Однажды вечером Ребекка пригласила меня в свою комнату выпить косячка и сказала, что ведет дневник, который однажды надеется превратить в роман. Я сказал, что Кафка верил, что записи в дневнике предотвращают превращение реальности в вымысел, но, как она указала, Кафка ничего не делал, если не писал в дневнике. Мне понравилось, как она откидывала голову назад, когда смеялась.
На следующий день я постучал в ее дверь, чтобы пригласить ее присоединиться ко мне за ланчем. Ее дверь была не заперта; она предполагала, что никто не вломится в ее комнату, и в любом случае дверь в общежитие всегда была заперта. Ребекки не было дома, как и ее соседки по комнате, которая почти переехала в квартиру своего парня за пределами кампуса. Я вспомнила, что занятия у Ребекки заканчивались только ближе к вечеру, и я вошла и посмотрела на ее одежду, книги и тетради. Сев за ее стол, я открыла нижний правый ящик и наткнулась на фотоальбом, который я пролистала лишь мельком, потому что под альбом представлял собой стопку дневников Ребекки. Первое показалось мне довольно актуальным, и я начал читать: прошлым летом она ужасно скучала по Гордону и позволила использовать себя одинокими ночами парню из Чапел-Хилла, о котором она всегда мечтала и который гладил ее по волосам при лунном свете и вытирался листьями. Когда Ребекка осенью вернулась в Провиденс, она знала, что хочет романтики, и после нескольких недель ссор, которые продолжались всю ночь и до утра, она сказала Гордону, что больше не хочет его видеть.
Мне, с другой стороны, она хотела видеть каждое мгновение бодрствования днем и ночью. Будучи заикой, я был еще более яростно предан литературе (славе красивого языка, который был написан), чем другие специалисты по английскому языку в Брауне, и я мог поднять уровень литературоведческой риторики чертовски высоко. Ей нравилось, как я говорил (мое заикание было милым); ее любимым занятием в мире было слушать, как я расхваливаю Джона Донна. Она часто проигрывала скрипучие пластинки на своем маленьком проигрывателе (это было в 1975 году), и когда я сказал: “Симфония Юпитера, возможно, самый счастливый момент в истории человечества”, - ее сердце пропустило удар. К моему телу она относилась двойственно: ее одновременно привлекала и отталкивала моя сила. Она боялась, что я могу раздавить ее. Это почти дословные цитаты.
Я дочитала дневник и убрала его, затем вернулась в свою комнату и стала ждать возвращения Ребекки с занятий. Той ночью мы поехали в Ньюпорт, где гуляли босиком по липкому песку и смотрели на освещенные особняки, выстроившиеся вдоль берега вдалеке. “Богатые тоже должны спать по ночам”, - сказал я, предлагая Соломонову мудрость. Мы стояли на вершине неровной скалы, которая возвышалась на береговой линии; полный прилив плескался у наших ног. Луна создала ореолы над нашими головами. Я запустил руки в ее волосы и легко поцеловал ее в губы. “Не целуй сильно”, - сказала она. “Я боюсь, что упаду”.
Во второй половине дня по вторникам и четвергам — когда она работала в отделе разработки — я заходил в ее комнату, закрывал дверь, запирал ее и откидывался на спинку вращающегося кресла за ее столом. Она всегда оставляла окно открытым. Поздний осенний ветер раздувал занавески, а Симфония Юпитера всегда звучала на маленьком красном проигрывателе на полу. Она часто оставляла мокрые рубашки развешанными по всей комнате; они жутко колыхались на ветру. На стене было несколько каллиграфических переводов ее собственных стихов. На ее столе всегда был беспорядок, но найти ее дневник — толстую черную книгу — никогда не составляло особого труда.
Мне было девятнадцать лет, и я была девственницей, и сначала я читала дневник Ребекки, потому что мне нужно было знать, что делать дальше и что ей понравилось слышать. Каждый мой незначительный жест, каждое незначительное движение она страстно описывала и искренне восхищалась. Когда мы целовались, или плавали, или шли по улице, я едва мог дождаться, когда вернусь в ее комнату, чтобы узнать, какую фразу или изгиб моего тела похвалили в ее дневнике. Я любил ее нетерпеливый почерк, ее фиолетовые чернила, мелодраматичность всего этого. Это была такая удивительная и захватывающая передышка - видеть, как кто-то другой прославляет каждый мой аспект, а не ругает меня самого. Она писала: “Я никогда никого по-настоящему не любила так, как люблю Д. и это никогда не было таким тотальным, но в то же время таким непривлекательным и чистым, и иногда мне хочется испить его, как золотую воду”. Ты пытаешься сосредоточиться на промежуточном экзамене по Милтону после того, как прочитал это о себе.
Иногда, надев халат, она стучала в мою дверь, чтобы вернуть книгу или узнать мою реакцию на абзац, который она написала или прочитала. Она желала мне спокойной ночи, отворачивалась и шла обратно в свою комнату. Я звал ее, и мы обнимались — сначала в коридоре за нашими дверями, затем довольно скоро в моей комнате, в ее комнате, на наших кроватях. Я никого не целовала с двенадцати лет (ужасные прыщи в старших классах), поэтому я попыталась наверстать упущенное, проглотив Ребекку живьем: кусала ее губы до крови, лизала ее лицо, кусала ее за уши, держала ее в воздухе и сжимала, пока она не закричала.
В своем дневнике она написала, что ее никогда в жизни так не целовали и что у нее неизбежно возникли проблемы со сном после того, как она увидела меня. Я дергал за пояс ее халата и уговаривал ее залезть под одеяло, но она отказывалась. На самом деле она сказала, что боялась ослепнуть, когда я вошел в нее. Кстати, где она выучила эти строки?
Незадолго до того, как погода окончательно похолодала, мы отправились в поход в горы. В первую ночь она положила свой рюкзак в изножье спального мешка — мы несколько минут нежно целовались, затем она уснула, — но на вторую ночь она положила рюкзак под голову в качестве подушки. Уставившись в непроницаемо черное небо, я зарылся пальцами в грязь за головой Ребекки и, в первый раз, и во второй, и в третий, и в четвертый, и, вероятно, в четырнадцатый раз, кончил почти сразу.
С тех пор я не могла заставить себя прочитать то, что она написала. Я прочитала результаты опроса, в ходе которого 40 процентов итальянских женщин признали, что обычно они симулируют оргазм. Ребекка не была итальянкой — она была интересной аномалией, южной еврейкой, — но она много металась, стонала и кричала, и если она притворялась, я не хотел об этом знать. Она часто говорила, что раньше такого не было.
Каждую ночь она обвивала меня ногами и кричала что-то, что я считал немецким, пока не понял, что она говорит: “О, мой сын”. Мой сын? Полагаю, у нее тоже были свои проблемы. Мы включили симфонию Jupiter до упора и попытались двигаться в темпе, соответствующем сокрушительному крещендо. Я сидел на ней сверху, у нее во рту, смотрел на ее голубую стену, и мне показалось, что все мое тело становится ярко-синим. Она была на мне, вращала бедрами и плакала, и сказала: “Прекрати”. Я сказал: “Прекрати?” и остановился. Она схватила меня сзади за волосы и сказала: “Прекрати?" Ты шутишь? Не останавливайся ”.