Бирн Дэвид : другие произведения.

Записки велосипедиста

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Дэвид Бирн
  Весь мир: Записки велосипедиста
  Посвящается Малу, которая не ездит на велосипеде… пока что
  
  Благодарности
  Скотт Мойерс, мой агент в «Уайли», какое-то время тому назад заметил, что было бы неплохо собрать книгу, основу которой составляли бы мои велосипедные прогулки по разным городам мира. Он ссылался на В. Г. Зебальда 1, а точнее на его книгу «Кольца Сатурна», в которой беспорядочные блуждания по английской глубинке служили средством сцепления воедино множества мыслей, рассуждений и коротких историй. Я и в мыслях не имею сравняться с Зебальдом как писатель, но установка планки на такой высоте заставила меня тянуться изо всех сил. Я ответил Скотту упоминанием «Тропической истины», рассказа о годах развития тропикалии в Бразилии, вышедшего из-под пера Каэтану Велозу. В этой книге он использует свои воспоминания о тех временах как затравку для обсуждения самых разных событий и вопросов. Обе книги изрядно отклоняются от основной темы, что ничуть не мешает (по крайней мере, в этих двух случаях) общему повествованию. Мне было ясно, что подобная форма способна принести свои плоды.
  Хотя я десятилетиями вел дневники, в которых отмечал наблюдения, сделанные во время путешествий и гастролей, ускорить процесс их перемещения в онлайн помогла Даниэлла Спенсер из моей студии. Блоги — вот как это называется. Я все еще ищу свою тропинку в блогосферу: я быстро понял, что не хочу вести ни эксклюзивный метаблог (серии ссылок на интересные ресурсы, увиденные или прочитанные в Интернете), ни персональный дневник — не считаю свою жизнь чем-то выдающейся или даже сильно примечательной. Тем не менее я решил, что дневник/блог — отличный способ постараться выразить словами и упорядочить мысли, чувства и идеи, многие из которых приходили мне на ум во время путешествий, что в моем случае означает велопрогулки по самым разным городам. Блог содержит ссылки, фотографии, видео и аудио-файлы, все то, чем можно проиллюстрировать заметки, сделать их интереснее. Надеюсь, мои цифровые читатели в итоге увидят все это.
  Благодарю редакторов, Пола Словака и Уолтера Донохью, за их замечания и комментарии: мы все поняли, что блог — еще не книга. Благодарю мою подругу Синди за критику и за то, что сопровождала меня во время некоторых из описанных в книге поездок. И еще: спасибо Эмме и Тому, моим родителям, подарившим мне мой первый велосипед.
  Введение
  Велосипед — самое популярное в мире средство передвижения.
  Велосипед стал для меня основным способом перемещения по Нью-Йорку где-то в начале 80-х. После первых осторожных проб я сразу же загорелся вело-энтузиазмом — хотя Нью-Йорк не самый подходящий для этого город. Мною овладели бодрость и чувство свободы. Тогда у меня был старенький трехскоростной велик, оставшийся от прошедшего в пригороде Балтимора детства, — а для Нью-Йорка, в сущности, большего и не нужно. В те годы моя жизнь почти целиком протекала внутри Манхэттена — в Ист-Виллидж и Сохо, — и вскоре мне стало ясно, что велосипед дает возможность носиться по делам в рабочее время, а вечерами посещать клубы, выставки или ночные заведения: наличие двухколесного средства передвижения избавляло от необходимости то и дело искать такси или ближайшую станцию подземки. Знаю, ночные клубы и велосипеды не очень-то легко увязываются в общественном сознании. Но в Нью-Йорке столько всего интересного можно увидеть и услышать — а я обнаружил, что, когда требуется быстро перебраться из одной точки вечернего города в другую, на велосипед вполне можно положиться. Вот я и стал велосипедистом, несмотря на то что двухколесный конь несколько снижал мой статус в глазах окружающих, к тому же вечно ахавших, что я ни за грош подвергаю себя такой опасности: в те годы мало кто ездил по городу на велосипеде. Автомобилисты еще не привыкли делить улицы с подобными мне, а потому подрезали нас или прижимали к припаркованным на обочинах машинам даже чаще, чем теперь. Будь я тогда постарше, я бы оценил езду на велике как удобный способ поддерживать физическую форму, но поначалу мне это и в голову не приходило. Мне просто нравилось кататься по грязным улицам, с выбоинами и трещинами в асфальте.
  К концу 80-х я открыл для себя складные велосипеды, и, когда работа и любопытство забрасывали меня в самые разные уголки света, я обычно брал с собой такой велик. То же самое чувство освобождения, пережитое в Нью-Йорке, посещало меня снова и снова, когда я крутил педали на улицах известнейших городов мира. Связь с жизнью, кипевшей на этих улицах, я ощущал куда отчетливее, чем если бы сидел внутри автомобиля или ездил на городском транспорте: я мог остановиться всякий раз, когда мне того хотелось; часто (точнее, очень часто) я добирался из точки «А» в точку «Б» быстрее, чем на такси; меня не связывали рамки установленного маршрута. В каждом городе, по мере того как уличная жизнь в потоках городского воздуха проносилась мимо, воодушевление и бодрость возвращались ко мне. Они стали моим наркотиком.
  Эта точка обзора — быстрее, чем при ходьбе, но медленнее, чем на поезде, обыкновенно чуть выше голов пешеходов — за последние 30 лет стала привычным для меня окном в мир, она и теперь со мной. Это широкое окно, но оно открывает по большей части городские пейзажи (я же не гонщик и не спортсмен). Сквозь него я схватываю особенности сознания подобных мне людей, отразившиеся в городах, где они живут. Города, как мне теперь представляется, воплощают собой наши наиболее глубокие и часто неосознанные убеждения — не отдельно взятых индивидуумов, а тех социальных животных, каковыми мы являемся. Ученому, изучающему когнитивные способности человека, стоит лишь взглянуть на то, что мы сделали, на выстроенные нами ульи и муравейники, чтобы понять, о чем мы думаем, что считаем важным, а также вычислить порядок, в котором мы выстраиваем эти свои мысли и убеждения. Все это открыто нараспашку, оно здесь, прямо на виду; не требуется томографии или консилиума культурологов с антропологами, чтобы стало ясно, что происходит в голове у живущего здесь человека. Внутренние механизмы сознания проявляют себя в трех измерениях повсюду вокруг нас. Наши ценности, наши надежды кричат о себе с простотой, порой вызывающей неловкость. Вот же они — на витринах лавок, в музеях, в храмах, в магазинах и офисных зданиях, а также в том, как все эти строения взаимодействуют друг с другом, а иногда и отказываются от взаимодействия. Они говорят нам на своем уникальном языке городского ландшафта: «Вот это, по нашему мнению, имеет особое значение, вот так мы живем, а так развлекаемся». Езда на велосипеде по всем этим улицам похожа на странствие по коллективным нервным цепочкам некоего глобального мозга. На самом деле это путешествие по единой душе компактно живущей группы людей, этакий «Мозговой штурм» 2, только без убогих спецэффектов. Оно дает возможность исследовать коллективный мозг — счастливый, жестокий, неискренний, великодушный, — увидеть его в часы работы и в часы отдыха. Бесконечные вариации знакомых тем, возникающих вновь и вновь, — торжество или печаль, надежда или смирение, — раскрываются мириадами оттенков и форм.
  И все же в большинстве виденных мною городов я был всего лишь проездом. Кто-то может посчитать, что в таком случае все, что я видел, по определению будет сводиться к поверхностным, ограниченным, выхваченным из контекста впечатлениям. Так и есть, многие из моих городских заметок можно рассматривать как самоанализ, в котором городу отводится роль зеркала. Но я также считаю, что даже краткий визит позволяет гостю проникнуть в смысл деталей, очевидных невооруженному взгляду особенностей, — и тогда общая картина, тайные намерения города непременно проявятся, почти сами собой. Экономика раскрывается в магазинных витринах, история — в дверных косяках. Странно, но по мере настройки микроскопа на изучение более мелких деталей общая перспектива становится все шире и отчетливее.
  Каждая глава этой книги исследует какой-то один город, хотя я мог бы включить описания гораздо большего их количества. Неудивительно, что разные города обладают уникальным, присущим только им обликом и по-разному выделяют то, что кажется им особенно важным. Порой вопросы, возникающие у наблюдателя, цепочки его рассуждений кажутся едва ли не обусловленными конкретным урбанистическим пейзажем. Ну, например, одни главы фокусируются скорее на истории, а другие повествуют о музыке или живописи, — все зависит от города.
  Конечно, какие-то города проявляют к велосипедисту больше дружелюбия, чем другие. Не только в смысле географии или климата, хотя и это накладывает свой отпечаток, но и за счет того, какое поведение здесь поощряется, а также того, как именно устроены (или, наоборот, не устроены) некоторые города. Как ни странно, наименее дружелюбные нередко оказываются самыми интересными. Рим, скажем, потрясающий город, когда смотришь на него с велосипеда. Движение в городах центральной Италии известно своей перегруженностью, так что два колеса могут дать преимущество в скорости и, если постараться избежать подъемов на знаменитые холмы этого города, можно без затруднений скользить по нему, наслаждаясь чередой замечательных панорам. Однако Рим — отнюдь не рай для велосипедиста, совсем напротив: в крупных итальянских городах общее настроение «каждый сам за себя» не способствует созданию безопасных велодорожек. Но, если принять это как данность, хотя бы на время, то (при соблюдении осторожности) езду по Риму на велосипеде можно порекомендовать как увлекательное приключение.
  Эти мои «Записки» уходят в прошлое на десяток с лишним лет. Многие составлены во время рабочих поездок по разным городам — в моем случае на концерты или выставки. Нередко работа заставляет людей мотаться по миру. Для себя я выяснил, что велосипедные поездки всего по нескольку часов в день — хотя бы на работу и обратно — поддерживают мой рассудок. Отправляясь путешествовать, люди оставляют дорогие им вещи, лишаются связи с привычным для них окружением, подолгу не видят знакомой обстановки — и это каким-то образом развязывает узелки их психики. Порой такой опыт полезен, он может распахнуть сознание, предложить новые идеи, но довольно часто обрыв психических связей оборачивается не столь приятными и даже травматическими последствиями. Оказавшись в незнакомом месте, кто-то замыкается в себе или в своем гостиничном номере, начинает безудержно тратить деньги в попытке обрести контроль над ситуацией. Я обнаружил, что физическое ощущение от езды на двухколесном транспорте, приводимом в движение мышцами, в сочетании с присущим этой езде самоконтролем вселяют в меня уверенность и силу, достаточные, чтобы весь остаток дня чувствовать себя вполне комфортно.
  Это звучит как описание какой-то странной медитации, и в некотором смысле так оно и есть. Выполнение привычной задачи, вроде вождения машины или езды на велосипеде, погружает человека в более расслабленное состояние. Повторяющаяся механическая работа занимает сознание (по крайней мере, немалую его часть), хотя не чересчур: случись что, впросак не попадешь. И тогда, пусть и не слишком часто, к поверхности начинают подниматься этакие пузыри подсознания. Для меня, чья работа и творчество немало черпают из подобных «пузырей», езда на велосипеде — надежный способ настройки восприятия на то, что мне нужно. Точно так же к кому-то приходят во сне готовые решения сложных проблем, изводящих человека наяву: когда сознание чем-то отвлечено, подсознание берется спасти положение.
  Пока писались эти «Записки», я стал свидетелем того, как некоторые города (тот же Нью-Йорк, скажем) нашли радикально новые способы облегчить жизнь своим велосипедистам. В других городах перемены были неспешными и поэтапными: там еще предстоит разглядеть в велосипеде удобный, практичный вид транспорта. Одни города нашли в себе силы приспособиться к повседневным требованиям жителей и даже получили от этого кое-какие финансовые выгоды, в то время как другие продолжают погружение в пропасть, в которую начали съезжать десятки лет тому назад. В главе, посвященной Нью-Йорку, я упоминаю об этих процессах, городском планировании и политике, а заодно описываю собственную скромную вовлеченность в местное управление (и в шоу-бизнес) — там, где это помогает моему городу сделаться человечнее, повернуться лицом к велосипедистам и, как мне представляется, стать уютнее.
  Американские города
  Большинство городов США не слишком приспособлены для велосипедистов. Впрочем, и пешеходам в них приходится нелегко. Они устроены для удобства автомобилистов — или, во всяком случае, изо всех сил стараются им угодить. Попав во многие из этих мест, смело можно сказать: машины одержали победу. Жизнь человека, городское планирование, бюджеты организаций и расписания работы учреждений — все завязано на автомобиль. Этот образ жизни неэкологичен, нерентабелен и недальновиден. Как же так вышло? Быть может, во всем виноват Ле Корбюзье со своим «пророческим» предложением выстроить Лучезарный город в начале прошлого века?
  Ле Корбюзье. Лучезарный город (план) Banque d'Images/Art Resource, NY No 2009 Artists Rights Society (ARS), New York / ADAGP, Paris/FLC3
  
  Утопические проекты безумного архитектора — города (а на самом деле — отдельно стоящие башни), опутанные сетью многорядных дорог, — идеально отвечали запросам автомобильной и нефтяной индустрий. Учитывая, что четыре из пяти крупнейших корпораций мира все еще занимаются добычей нефти и газа, не приходится удивляться, что эти жуткие мечты автомобилистов оказались реализованы на практике. В пост-военный период «Дженерал моторс» была крупнейшей компанией мира. Ее президент, Чарли Уилсон, как-то сказал: «Что хорошо для Джи-Эм, хорошо для страны». И что, кто-то по-прежнему верит, будто Джи-Эм когда-либо действовала в лучших интересах страны?
  Наверное, вина отчасти лежит и на Роберте Мозесе, который так преуспел, нарезая Нью-Йорк оторванными от земли скоростными автострадами и бетонными ущельями. Свойственные ему сила воли и дар убеждения имели самые широкие последствия: другие города приняли Нью-Йорк за образец. Или, может быть, виноват и Гитлер, во время Второй мировой войны выстроивший автобаны, чтобы немецкие войска (и предназначавшиеся для них грузы) получили быстрый, надежный, эффективный доступ к основным фронтовым направлениям.
  Я пытаюсь исследовать некоторые из этих городов — Даллас, Детройт, Феникс, Атланту — на велосипеде и испытываю горькое разочарование. Различные части города часто оказываются «соединены» (если это можно так назвать) шоссейными трассами, массивными, внушающими благоговейный страх бетонными жилами, обычно уничтожавшими окружающие кварталы, а нередко и те районы, которые должны были «соединить». Пространство вокруг этих трасс неизбежно становится «зоной отчуждения». Ближе к городским окраинам можно иногда увидеть съезд к очередному ресторанчику «Кей-Эф-Си» или «Ред лобстер», но это не жилые участки. Остатки этих разрушенных пригородов в итоге окончательно вытесняются грандиозными мега- и гипермаркетами, окруженными широкой пустыней автомобильных парковок. Гигантские магазины выстроились в ряд у шоссейных трасс, уничтоживших те самые городки, которые они, по идее, «соединяли». Дороги, бестолковые жилые комплексы и магазины тянутся насколько видит глаз — вслед за шоссе, которые дюйм за дюймом продвигаются все дальше. Монотонные, скучные, утомительные… и обреченные исчезнуть в скором будущем, как я подозреваю.
  Я рос в нескольких домах в пригородах Балтимора. Справа от одного из них располагался район большой стройки, за ним — старые дома, а перед ним — лесок и фермерское поле. Мы жили именно там, где развитие пригородного строительства оказалось временно заморожено, где оно уперлось в фермерские угодья. Как и многие вокруг, взрослея, я с презрением относился к пригородным новостройкам, меня мутило от их искусственности и стерильности. Но до конца избавиться от мыслей о них я так и не смог. Я (как, мне кажется, и другие) испытывал какой-то странный интерес к этим рядам одинаковых домов, была в них какая-то притягательность, которую не получилось выбросить из головы.
  Должно быть, я довольно рано пристрастился к велосипедным прогулкам: в старших классах я выезжал по вечерам, когда домашнее задание уже было выполнено, и крутил педали не менее четырех миль, чтобы увидеться со своей девушкой, побродить и потискаться с ней. Однажды мы чуть не сделали это рядом с городской свалкой — подальше от любопытных глаз.
  Мое поколение привыкло высмеивать загородные поселки и торговые центры, телевизионную рекламу и комедийные сериалы, с которыми мы росли, — но они все равно остаются частью нас самих. Наша ирония настояна на чем-то, похожем на любовь. И, хотя мы приложили все силы, чтобы вырваться из западни подобных мест, все мы привыкли к ним, как привыкают к домашней кухне. Выйдя из подобных прозаичных условий, мы никогда не сможем стать теми искушенными городскими умниками, о которых читали, но мы и не деревенские жители — стойкие, самостоятельные и расслабленные, — которые чувствуют себя в глуши как дома. Эти пригороды, где сформировались личности столь многих из нас, все еще играют на наших эмоциональных струнах; они привлекают нас, одновременно раздражая до невозможности.
  В Балтиморе, когда я еще был школьником, я ездил в центр на автобусе и бродил по кварталам, забитым магазинчиками. Это было здорово. Супермаркетов еще не придумали. Повсюду толпы куда-то спешащих, суетящихся людей. Поездка на эскалаторе на второй этаж большого универмага типа «Хатцлерс» или «Хектс» сама по себе была целым приключением! Там ошивались плохие девчонки, надеявшиеся стянуть какую-нибудь модную тряпку. Но «белое бегство» 4шло полным ходом, и на удивление скоро в центре Балтимора остались только те, кто не мог себе позволить покинуть его. Вскоре многие улицы вымерли, превратившись в ряды заколоченных домов с террасами. А после расовых беспорядков конца 60-х центр покинули и многие из еще остававшихся в городе белых жителей, так что бары на перекрестках были вынуждены перейти к так называемой «архитектуре бунта». Да уж, таким архитектурным изыскам в Йельском университете не научат: они заключаются в том, чтобы заколотить окна своего магазинчика или лавки древесно-стружечными плитами, оставив лишь пару стеклянных кирпичей в самом центре. По другую сторону шоссе от магазинчиков в центре целые кварталы пришли в полное запустение. Подобно легендарному Южному Бронксу, они напоминали зону военных действий, и в некотором смысле так и было. То была необъявленная гражданская война, победителем в которой вышел автомобиль. Проигравшими же оказались наши города — и, в большинстве случаев, афроамериканцы и латиносы.
  Для возникновения большинства населенных пунктов некогда существовали естественные географические причины: место слияния рек, как в Питсбурге, впадение реки в озеро, как в Кливленде или Чикаго, пересечение реки и канала, как в Буффало, надежная и укрытая от непогоды естественная гавань, как в Балтиморе, Хьюстоне и Галвестоне. В конечном итоге то, что послужило причиной выбора именно этого места из множества вариантов, оказалось залито цементом, а нити железной дороги протянулись через широкие пустоши между городами. По мере того как все больше людей оказывались привлечены городами, плотность заселения и соответствующие перспективы для бизнеса стали дополнительными факторами привлечения еще большего притока людей, надеявшихся обосноваться в городах. Их притянуло скопление жителей, как это происходит с другими «социальными» существами. Во многих случаях присутствие рек и озер уже не имело никакого значения, а порты были перенесены в другое место или уступили свою функцию сначала железной дороге, а затем и грузовикам-трейлерам. В результате реки и береговые линии вскоре оказались заброшены, а выстроенные вдоль них заводы превратились в уродливые причины постоянного неудобства. Приличные люди стали сторониться этих районов. Пусть мои рассуждения звучат как нравоучительное суммирование исторических фактов, потерпите их еще немного: я просто стараюсь разобраться, как мы здесь оказались.
  Во множестве городов вдоль берега или набережной обязательно проложена широкая дорога. До того, как они были построены, уже отчужденные до состояния мертвой зоны береговые линии рассматривались как самые логичные кандидаты для обращения в бетонированную артерию. Мало-помалу, со всей неизбежностью, жители этих городов оказались отгорожены от своих рек и озер, а сами побережья сделались мертвой зоной уже в другом смысле этого выражения: они стали вотчиной чистеньких, плавно выгибающихся эстакад и пандусов, заполненных со свистом проносящимися мимо автомобилями. Под ними скапливались брошенные тележки из супермаркетов и груды токсичных отходов, там ошивались бездомные бродяги. Зачастую в таких районах вообще невозможно подойти к воде на своих двоих, не преодолев сначала несколько заборов.
  Как правило, выясняется, что автомобили используют эти скоростные трассы не столько для того, чтобы получить удобный доступ к производствам и жилым кварталам расположенного рядом города, сколько чтобы миновать его вовсе. Дороги позволили людям покинуть город, изолироваться в «спальных районах», которые предполагались бесспорным благом: собственное владение, лужайка для детских игр, безопасные школы, барбекю с друзьями во дворе, полно места для парковки…
  Годы тому назад считалось, что наши города плохо приспособлены для автомобилистов. Люди, желавшие передвигаться по ним на машине, быстро обнаружили улицы досадно перегруженными другим транспортом и фланирующими толпами пешеходов. Поэтому планировщики предложили возвести мощные автострады, бетонные артерии, которые решили бы проблему вечных заторов. Но и они оказались бессильны. Все автострады моментально заполнились новыми автомобилями — быть может, потому, что еще большее количество жителей посчитали их удобными для ежедневных поездок по городу. Что оставалось делать? Мы построили новые автострады, добавив их к прежним.
  В отдельных случаях были выстроены кольцевые дороги, окружившие города целиком, — чтобы автомобиль мог попасть из одного пригорода или отдаленного квартала в другой без нужды пересечения центральных улиц. Проезжая по этим городам на велосипеде, я порой обнаруживаю, что скоростное кольцевое шоссе — единственный способ попасть из точки «А» в точку «Б». Мелкие улицы, проселочные дороги оказались стерты с лица земли или, во всяком случае, почти атрофированы. Часто более крупные артерии прорезают их поперек, причем не один раз, и проехать по улице из конца в конец уже не получится, даже если сильно захотеть. Велосипедист или пешеход чувствует себя в такой ситуации изгоем, чужаком, чье присутствие нежелательно, и в итоге это сильно раздражает. Что уж говорить, езда на велосипеде по обочине скоростной трассы не доставляет ни малейшего удовольствия. Да и романтики никакой: ты не чувствуешь себя крутым «меньшинством», ты попросту лишний.
  Ниагарский водопад
  Я проснулся в Америке. Солнце печет вовсю, и я сижу в туристическом автобусе на громадной стоянке в Буффало — где-то неподалеку от границы с Канадой. Рядом со стоянкой шумит скоростная трасса: автомобили со свистом проносятся мимо.
  Я в растерянности оглядываюсь вокруг. Вдали виднеется какое-то офисное здание, а слева от меня возвышается отель. За стеклом женщины в одинаковых деловых костюмах смотрят выполненную в PowerPoint презентацию. По лобби взад-вперед расхаживает мужчина, он громко описывает хитроумную схему маркетинга в прицепленный к щеке микрофончик беспроводного телефона. Американцы сфокусированы, настойчивы и упорны в своем стремлении к самосовершенствованию, к увеличению доли продаж своей компании на рынке. Разложенные в лобби газеты пестрят фотографиями американских военных, атакующих мечеть; журналы — фактами издевательств, которым американские солдаты подвергали пленных иракцев. «Армия спасения» готовит столы к выходу публики из конференц-зала. В руке у каждой из женщин — по большому бумажному стакану с логотипом «Бургер Кинг».
  У меня есть несколько свободных часов, и, оседлав свой велосипед, я направляюсь к Ниагарскому водопаду, который находится не так уж и далеко от Буффало, хотя несколько дальше, чем мне казалось. Я еду по обочине дороги, вдоль которой выстроились магазины с моментально узнаваемыми вывесками: ни одного местного названия. Стало быть, все, кто в них работает, — служащие какой-то анонимной корпорации со штаб-квартирой в другой части страны. Вероятно, этим людям не разрешают принимать серьезных решений самостоятельно, они же не вкладывали деньги в бизнес, в собственное рабочее место. Маркс называл это «отчуждением». Даже если коммунизм оказался игрой больного воображения, тут он был прав на все сто. Конечно, я не вижу никого из работников магазинов вдоль обочины шоссе. Честно говоря, не видно вообще ни души, только автомобили, выезжающие со стоянок или заезжающие на них. Я проезжаю мимо «Хутерс», «Дэннис», «Пондероса», «Фаддракерс», «Топс», «Ред лобстер», отеля «Мариотт», закусочной «Ред Руф», «Вендис», «Ай-Эйч-Оу-Пи», «Олив гарден»… и улиц с названиями вроде Коммерческая, Милый Дом и Корпоративная Парковая.
  Стали попадаться и сувенирные киоски: должно быть, водопад уже рядом! Чуть дальше — мотель за мотелем. Десятилетия тому назад эти края считались отличным местом для медового месяца. Теперь, впрочем, сложно представить, кому из молодоженов захочется приехать сюда, — разве что по приколу… Хотя что уж тут прикольного — провести медовый месяц на отрезке шоссе, которое могло бы быть расположено в любом месте Америки?
  Чудь дальше по трассе — а я уже одолел по меньшей мере десяток миль — начинают мелькать высоковольтные вышки: оставаясь пока что невидимым, водопад генерирует огромное количество электроэнергии. Солнце движется по небу, я немного устал, чувствую себя сбитым с толку, мне жарко… Этот пейзаж ведет странный рассказ. Где-то впереди находится потрясающий, внушающий трепет природный феномен, а я еду к нему по местам, которые не подходят даже для строительства, и потому заброшены: в мутном потоке, посреди старых покрышек и расколотых рекламных вывесок, застыла белая цапля. Стоящий на склоне холма и практически не работающий завод авиастроительной компании «Локхид» чем-то неприятно напоминает тюрьму.
  Я въезжаю в городок Ниагара, причудливое гетто, где живут чернокожие и итальянские иммигранты. Мимо проплывают итальянские бакалейные лавки, парикмахерские салоны, винные магазинчики. Останавливаюсь, чтобы купить сэндвич с сосиской и тонизирующий лимонад. Перед переполненной окурками пепельницей сидит бледная пожилая женщина лет, наверное, семидесяти, которая с интересом листает журнал «Кантри уикли». Говорю ей, что в такой жаркий день, если не поберечься, можно сильно обгореть на солнце. Фыркнув, она пренебрегает советом и показывает мне журнальную страницу с портретом Алана Джексона 5. «Мой любимый, — говорит она, — в этом году».
  Ничто не предвещает великолепие водопада. Выезжая из этого пыльного городка, руководствуешься знаками, указывающими направление на мост, переброшенный в Канаду, на таможню и парк. Подъезжая к водопаду, видишь странный туман вдали и чувствуешь, что воздух становится ощутимо холоднее, словно ты вошел в большую комнату с хорошим кондиционером. Облокотившись на перила моста, я во все глаза смотрю на эту жуткую громаду — гляжу и гляжу, словно стараюсь сохранить ее отпечаток в своем мозгу. А затем разворачиваюсь и еду назад.
  Драка. Шоу
  Я видел странный фильм под названием «На заднем дворе». Это такое странное реслинг-шоу, которое действительно устраивается где-то на задворках: подростки подражают эскападам Всемирной федерации реслинга, раздвигая их границы чуть дальше, делая и без того жестокое представление еще чуточку экстремальнее. В боях они используют обмотанные колючей проволокой бейсбольные биты, они прыгают в ямы, заполненные лампами дневного света, они поджигают друг друга и, разумеется, кидаются стульями и лестницами-стремянками, совсем как в телевизоре. Только «На заднем дворе» — шоу самодельное.
  Просто челюсть отвисает: зрелище веселое, но порой становится страшновато. Сложно смотреть без содрогания, как паренек полосует себя опасной бритвой, чтобы хлынула кровь, которая сделает его выступление более зрелищным.
  В отдельных случаях родители подбадривают своих чад одобрительными криками.
  Как и в случае Всемирной федерации реслинга, немалая часть затеи — показать качественный, но безвредный спектакль, однако хорошее шоу, кажется, требует определенного количества настоящей крови, неподдельного риска и опасности. И порой участники этих боев чересчур увлекаются, а грань между спектаклем и реальностью начинает выглядеть пугающе зыбкой.
  Я спрашиваю себя, неужели этим детишкам нужно (выражаясь словами песни Трента Резнора) наносить себе раны, чтобы понять, способны ли они на чувства? Разве они настолько бесчувственны, что радуются любым ощущениям — включая боль? Причинить боль совсем не сложно. Те, кто рискует получить серьезную травму на этих представлениях, пассивно замирают, терпеливо дожидаясь удара по голове лампой дневного света или мусорным баком. Подобные «наказания» кажутся неизбежными, почти желательными. А если сам мечтаешь поплатиться за свою смелость — разве это «наказание»?
  Вот, значит, что происходит за безмятежно-унылыми фасадами пригородных коттеджей, мимо которых я привык проезжать на велосипеде: настоящее кипение страстей, драматические схватки, пытки, боль и дикие вскрики болезненного восторга. В детстве мы с друзьями обожали играть в «войнушку», носились по кварталам собственного пригорода, но у нас не было такого разгула фантазии, да и практически никакого физического контакта.
  Мгновения «Кодак»
  Я прибыл в Рочестер, штат Нью-Йорк, чтобы выставить свои работы и провести переговоры в Истмен-Хаус, где жил когда-то Джордж Истмен, основатель компании «Кодак».
  Мистер Истмен, как здесь принято его называть, ни разу не был женат, жил с матерью и в итоге застрелился. Он оставил единственную строчку в прощальной записке, которая выставлена в витрине: «Друзьям: моя работа выполнена. Зачем ждать?» Он совершил самоубийство, практически едва успев подписать обновленную версию завещания. Исключительно тактичный, внимательный и рациональный, хотя, может, чересчур одержимый чистотой человек, он постарался избежать ненужных брызг крови, выстрелив в разложенное на груди влажное полотенце. Джордж был серьезно болен и хотел избежать страданий.
  По всему дому развешаны часы, которые однако словно стараются не попадаться на глаза. Большинство спрятаны в углах комнат и рядом с рамами картин: мистер Истмен надеялся сделать слуг пунктуальными. Они знали, что хозяин дома в любой момент может назвать точное время, поскольку, даже если Джордж смотрел прямо на них, скорее всего, часы висели как раз за их спиной. Каждый предмет обстановки и мебели, принадлежавший мистеру Истмену, был снабжен гравированной пластинкой («Собственность Дж. Истмена»), привинченной где-нибудь сзади.
  Hulton Archive/Getty Images
  
  В спальне его матери, расположенной точно напротив его собственной, стоят две одинаковые узкие кровати, сдвинутые вместе. Спальня самого Истмена теперь пустует: в ней сохранился только камин. Именно здесь произошло его самоубийство. Мне почему-то кажется, что на самом деле Джордж все годы спал рядом с матерью, но, возможно, у меня просто слишком бурное воображение.
  Прямо в центре Рочестера, где река Дженеси низвергается в глубокое ущелье, расположен красивый водопад: этакая уменьшенная, но тем не менее замечательная Ниагара.
  Я подъезжал к этому потоку на велосипеде, когда выступал здесь в прошлый раз, едва ли не случайно на него наткнулся. Водопад на редкость хорош, и поначалу я недоумевал, отчего город не старается, так сказать, подать товар лицом. Писатель Руди Рюкер говорит, что еще тридцать лет назад водопада вовсе не было видно из-за заводского смога, так что, наверное, в этом и кроется разгадка.
  No 2009 Rudy Rucker
  
  Я оглядываю низвергающиеся струи. Над одним из краев водопада нависает почти заброшенный завод «Кодак», который, вне сомнения, пользовался рекой как источником электричества и заодно тоннами сливал в нее свои фотохимикаты. На противоположном берегу реки высятся другие фабричные здания и руины гидростанции. Похоже, этот быстро растущий город (первый строительный бум случился, когда сюда дотянули канал Эри, что сделало возможным судоходство по Дженеси — от Великих озер и Чикаго до самого Нью-Йорка) с радостью ухватился за возможность разбогатеть, и вскоре заводы перекрыли почти все подступы к воде. В те дни горожане практически не видели собственную реку. Особняки богачей расположились вдали от индустриальной зоны. Джордж даже держал на своем участке коров, потому что любил парное молоко.
  Человек, подвезший меня к Истмен-Хаус, рассказал, что в 60-х годах на берегу реки были построены многоэтажные жилые дома, которые потеснили старые заводские здания: в тот момент земля стоила недорого. Довольно скоро эти кварталы пришли в запустение, и нынешние застройщики надеются выселить всех, кто там еще живет, потому что речная набережная постепенно стала лакомым кусочком и может принести неплохой доход.
  В этих краях впервые появилось не только производство «Кодак», но и другие: «Ксерокс», «Бош энд Ломб», а в соседнем городишке… «Джелл-О». Все эти названия навевают мне воспоминания о событиях прошлого века. В последние годы «Кодак» уволил довольно много работников, но, как ни странно, они полны оптимизма по поводу будущего своего бизнеса — хотя не представляю, как можно верить, что фотопленка вернет себе былую популярность? Кстати, кто-нибудь еще пользуется ксероксами? А вот желатиновые концентраты от «Джелл-О» — другое дело, они всегда пригодятся.
  Если поездить по городу, становится ясно, какое удачное у него расположение, — но прошлое еще не ослабило цепкой хватки на его горле: той хватки, что задушила великое множество подобных живописных городков. Я не говорю, что старые строения и кварталы следует снести, искоренив все воспоминания о них, — как раз наоборот! Но, наверное, им нужно придумать какое-то новое применение.
  «Он добился, чего хотел, но при этом потерял все»
  Я прибываю в Валенсию, местечко неподалеку от Лос-Анджелеса, когда день еще только начался. Умывшись, выхожу во двор за багажом. Похоже, я оказался во сне или, может, в декорациях к какому-то фильму: на тротуарах ни души, хотя все здания по соседству — сплошь новенькие, чистенькие многоквартирные дома, выстроенные в подражание тому или иному архитектурному стилю. Через улицу от меня стоит шоппинг-центр с пассажами, имитирующими улицы, но эти «улицы» тоже совершенно безлюдны.
  К краю пешеходной дорожки привинчена бронзовая статуя, изображающая пару покупателей: мать и дочь, застигнутые на пике лихорадки шоппинга, с пакетами покупок в руках. Это памятник потреблению? Или, может, мемориальный монумент, установленный там, где обеих сбила машина? Забредаю все дальше, и по спине то и дело пробегает холодок. Пожалуй, здесь страшнее, чем в самом «неблагополучном» районе Нью-Йорка. Словно прямо перед моим приездом тут взорвалась нейтронная бомба — или место, где совсем недавно бурлила цивилизация, вдруг оказалось брошено. Быть может, мне удастся понять, почему люди покинули город в такой спешке? Вокруг шумит зелень, орошаемая спрятанными разбрызгивателями, все здесь поражает чистотой. Похоже на ожившую иллюстрацию к тексту Литтл Ричарда: «Он добился, чего хотел, но при этом потерял все». С виду этот городок — воплощение мечты. Он вобрал в себя все наши стремления, исполнил все желания, но порой воплощенная мечта может превратиться в настоящий кошмар.
  Утром меня везут в офисы, совмещенные со съемочной площадкой «Большой любви», и устраивают короткую экскурсию по павильонам канала «Эйч-Би-О» — художники изобразили там жилища героинь сериала, трех жен мормона. Я в восторге от этих искусственных помещений. Площадка создает полную иллюзию комнаты в пригородном доме — повсюду лежат книги и журналы, которые могли бы читать герои сериала, кое-где небрежно брошены предметы их гардероба. Но стоит поднять глаза — и вместо потолка видишь над головой угрожающе нависшие трубы вентиляционных шахт. Напротив «окна» установлен громадный щит с фотографией гор, окружающих Солт-Лейк-Сити, где разворачиваются события сериала.
  Эти яркие контрасты замечательны: в каком-то смысле они позволяют увидеть наши собственные дома, офисы и бары такими же пустыми, искусственными, как эти декорации. То, что мы называем жилищем, тоже не более чем декорация. Мы привыкли считать детали наших интерьеров — лежащие повсюду книги и журналы, разбросанную одежду — уникальными подробностями, присущими только нам — и больше никому. И все же они — не более чем занавес, на фоне которого мы разыгрываем истории собственной жизни. Мы думаем о своем личном пространстве как о «реальности», нам кажется, будто наполняющие его вещи выделяют нас из общей толпы. Но особенно здесь, в Валенсии, «реальный» мир — этот созданный человеком пейзаж, эти улицы, эти дома — не более реален, чем декорации «Большой любви». Удивительное ощущение, своего рода ментальный сбой. От временной потери связи с реальностью дрожь пробирает.
  Родной город
  Мы преодолеваем огромные расстояния, чтобы таращиться на руины некогда великих цивилизаций, но где искать современные руины? Где в нашем мире находятся руины «в процессе»? Где те некогда величественные города, которые постепенно приходят в запустение, медленно рассыпаются, намекая на то, что именно обнаружат будущие археологи лет через тысячу?
  Я сижу в поезде, проезжающем Балтимор — город, в котором я вырос. Из окна видны пустующие участки, окруженные мусорными кучами обугленные остовы зданий, рекламные щиты — одни рекламируют тот или иной церковный приход, другие — ДНК-тестирование на отцовство. Над нищим ландшафтом возвышается больница имени Джона Хопкинса. Она расположена на изолированном островке лишь чуточку восточнее центра города. Больничный комплекс отрезан от центральных кварталов морем потрепанных временем домов, участком шоссе и массивными строениями местной тюрьмы. На ум сами собой приходят Восточная Европа и страны социалистического блока. Рухнувшая промышленность, неудачные жилищные проекты и вынужденный переезд на новое место, замаскированный под возрождение города.
  В вагоне звучит тихая какофония позывных мобильников: кусочки из Моцарта и хип-хопа, старомодные рингтоны и фрагменты поп-песен — все до единого исходящие из крошечных, встроенных в телефоны громкоговорителей. Их тихие трели журчат то здесь, то там. Невероятно скверные копии какой-то другой музыки. Эти рингтоны — лишь музыкальные намеки, многозначительные символы. Они не предназначены для того, чтобы их слушать, они призваны напоминать окружающим о другой, «настоящей» музыке. Они похожи на надписи на майках, на дорожные знаки: «Иногда я слушаю Моцарта» или, гораздо чаще: «Я настолько занятой человек, что даже не могу выбрать себе нормальный рингтон». Настоящая симфония из обрывков музыки, которые на самом деле вовсе не являются музыкой, но дружно просят помнить о ее существовании.
  В леске́ у железнодорожных путей двое мужчин присели у костра на заросшей, заброшенной земле. Передают друг другу термос — что-то вроде урбанистического пикника. Прямо за ними, за редеющей осенней листвой, виднеется оживленная улица. Вот они, Гек Финн и Джим. Спрятались у всех на виду, в своем невидимом параллельном мире.
  Балтимор, как я прочел на выходных, впятеро обставил Нью-Йорк по количеству убийств. Впятеро! Ничего удивительного, что действие сериала «Прослушка» от того же канала «Эйч-Би-О» происходит именно в Балтиморе. Прозвище «Зачарованный город» власти официально приняли на той же неделе, когда мусорщики устроили забастовку.
  Немалая часть расположенного по соседству Вашингтона (округ Колумбия) очень напоминает Балтимор — хотя там еще остались изолированные ряды обеспеченных анклавов. Балтимор потерял свою металлургию, свое кораблестроение, портовую инфраструктуру и связанное с ней судоходство, а также немалую часть аэрокосмической индустрии (которая все равно размещается в пригородах). Я не испытываю ностальгии по доменным печам и угольным шахтам, даже заводы «Дженерал моторс» оставляют меня равнодушным, пока они (до сих пор!) отказываются производить что-либо, кроме бензиновых обжор, которыми наводнили всю страну за прошедшие десятилетия. Да ну их к черту, они сами нарвались на неприятности (когда я перечитываю эти строки в апреле 2009 года, автостроители ждут, чтобы правительство вытащило их из пропасти). За свою жадность, за свое заносчивое поведение, за недальновидные поступки — да пусть они закроются! Самое печальное, что из-за глупости начальства страдают «маленькие люди», теряющие рабочие места, тогда как начальники будут «наказаны» переводом на другую высокооплачиваемую работу. Боссов из Джи-Эм давно пора заменить новыми кадрами — быть может, даже японцами или корейцами, которые, по крайней мере, умеют производить экономичные автомобили, не расходующие топливо зазря.
  Мы столкнулись с подобным размахом распада и разрушения в Восточной Европе и республиках бывшего СССР, но мы были внутренне готовы к подобному зрелищу. Здесь, на Западе, нас уверяли, что эти страны прозябают под пятой злобной, неэффективно устроенной империи, подавляющей волю, инициативу, предприимчивость своих граждан, — результат в виде подобного разорения казался естественным. Но разве воля людей, будь им позволено свободно выражать ее в этих странах, привела бы к какому-то иному результату? Разве мы сами, пользуясь всеми благами предположительной демократии, не дошли до подобного же развала?
  Реальность, раскинувшаяся передо мной, прямо противоречит всему, чему меня учили в школе. Та реальность, которую я вижу, уверяет, что на самом деле большой разницы нет и, какова бы ни была идеология, конечный результат приблизительно схож. Я преувеличиваю, конечно: из окна поезда или с высоты двух велосипедных колес порой можно увидеть только захламленные задворки дальних подступов к городу, так что мои рассуждения могут оказаться беспочвенными.
  Поезд покидает черту города. Сплошь заводские дворы и склады. Заросли кудзу 6. Жимолость. Пушистые ветви сумаха. Заборы из металлической сетки. Мусор. Старые покрышки и ржавые останки автомобилей. Одинаковые улицы одинаковых домов без просветов между ними — жилища рабочих прямиком из романов Диккенса. Рекламный щит, заявляющий: «Я люблю тебя, куколка!» Парковки и стоянки грузовиков. И затем, совершенно внезапно — мы вырвались из города. Цапли бродят по болотистым низинам, по колено в мутной воде. Появляются вторичные леса Восточного побережья — тощие деревца, высаженные слишком часто.
  Детройт
  Я выезжаю на велосипеде из центра города к окраинам. Потрясающая поездка по временной шкале истории города, дням его славы и последующего предательства. Детройт не слишком отличается от множества других городов в Соединенных Штатах, просто его взлеты и падения протекали чуть драматичнее. В самом центре размещены дворец собраний и спортивный стадион. Здесь имеется и торговый район, который, как и в Балтиморе, знавал лучшие дни: сегодня его заполонили грязные магазинчики уцененных товаров, торгующие париками да дешевым импортом. В районе, известном как Грик-таун, сохранилась цепочка греческих ресторанчиков. В некоторых из этих заведений принято разбивать посуду после трапезы — это довольно забавно. Покинув центральные кварталы, я начинаю замечать признаки настоящего опустошения. Как и в других подобных городах, центр Детройта окружен расходящимися, более-менее правильными кольцами: офисные и индустриальные зоны, жилье для малоимущих, фабричные участки и в самом конце — пригород. Выезжая из центра, я оказываюсь сначала в районе, похожем на остатки бывшего гетто, ныне основательно заросшего и клонящегося к земле: широкие пустыри, поросшие травой или засыпанные щебенкой. Если вам приходилось видеть фотографии послевоенного Берлина, это зрелище покажется вам знакомым: заброшенные, безлюдные пейзажи. Время от времени замечаешь признаки чьего-то присутствия, но в большинстве своем эти кварталы — пост-апокалиптический пейзаж высшей пробы.
  
  Выехав оттуда, я попадаю в зону легкой промышленности — или бывшей промышленности, поскольку и здесь немалая часть былого производства давно бездействует. Можно вообразить, что тут вот-вот возникнут новые жилые кварталы или мастерские художников, — вполне возможно, если бы речь шла о Лондоне или Берлине. Но на беднягу Детройт удары сыпались один за другим, так что восстановление этих районов — дело практически безнадежное. Впрочем, если бы несколько лет назад кто-то сказал мне, что здание с самыми дорогими квартирами в Нью-Йорке будет стоять в двух шагах от Бауэри 7, я бы только фыркнул в ответ: «Даже не мечтай. Смотри лучше, не наступи на этого бездомного парня».
  Мичиганский вокзал No Yves Marchand & Romain Meffre
  
  Браш-парк, Мичиган No Yves Marchand & Romain Meffre
  
  Проехав еще несколько миль по пестрому, но, по крайней мере, жилому району, я выезжаю в пригород. Здесь расположены маленькие «поселки» и дома с аккуратно подстриженными лужайками. Подозреваю, что за внешней границей этого нового круга, где-то вблизи от прославленной Эминемом Восьмимильной дороги, пленка начинает отматываться назад: общее запустение проявляется вновь, хотя имеет, скорее, сельский оттенок — трейлерные парки да покосившиеся лачуги.
  В определенном смысле эта поездка была одной из самых ярких, самых лучших на моей памяти. Сидя за рулем автомобиля, водитель стремится поскорее выехать на автостраду, на одну из пресловутых бетонных артерий — и ничего подобного не увидит. Занявшая несколько часов поездка сквозь все эти руины стала для меня откровением и вселила в мое сердце такую печаль, которую бессильны расшевелить какие угодно древние руины. Рекомендую как-нибудь повторить мой маршрут.
  Свитуотер, штат Техас
  Я обедаю в ресторанчике через дорогу от отеля, в котором остановился. Стейк здесь потрясающий — как, впрочем, и должно быть в Техасе. Вся отделка интерьера красного цвета (стулья, столы и вывеска в витрине), в честь местной школьной команды по американскому футболу: «Мустанги». Тренер команды улыбается с гигантского портрета, висящего как раз за моей спиной. Я смотрю, как мужчина за соседним столиком колет себе инсулин, едва закончив трапезу в компании супруги. Он делает это ловко, аккуратно, как любой другой сверился бы с наручными часами. Красота.
  Ресторанчик (единственный, куда можно дойти пешком из отеля, в котором нет своего кафетерия) не подает крепкие напитки. Меня это ничуть не удивляет. Ранние (для нью-йоркца вроде меня) обеденные часы и окружающие это место пропеченные солнцем равнины подсказывают мне, что мы уже не в Нью-Йорке. Мне нравится выезжать из города. Я не питаю никаких иллюзий, будто мой мир чем-то лучше здешнего, что не мешает мне поражаться цепкости некоторых пуританских запретов: здесь рано ложатся спать и не одобряют алкоголя, даже за плотным обедом. Полагаю, что на человека, готового пропустить бокал-другой вина во время трапезы, здесь посмотрели бы укоризненно, как мы смотрим на наркоманов: ведь это признак слабости моральных устоев. Здесь считают, что внутри каждого из нас прячется тайное желание сорваться в штопор, погрязнуть в чувственном безудержном удовольствии — а подобные вещи необходимо пресекать в зародыше, по чисто прагматическим причинам. Если вдуматься, первые поселенцы не могли одобрять чьи-то попытки расслабиться и вдоволь повеселиться: фермеры и хозяева ранчо едва выживали в этом неприветливом краю. Никогда не знаешь, что хлынет из бутылки, пока не откупоришь ее. Если жизнь не балует тебя, да и все кругом едва сводят концы с концами, не стоит сходить с прямой, узкой дороги праведника: чревато неприятностями. Стало быть, выпивка, как и наркотики, отправились в «злачные» места — в дешевые ночные клубы, где веселятся прожигатели жизни, и в тихие темные бары, где они заливают свои печали, вспоминая о былом веселье. В любом случае наркоманы и выпивохи создают собственную контркультуру. Остракизм, которому их подвергают остальные, таким образом, создает и поддерживает ту самую «злачную жизнь», которую надеялись уничтожить запретами.
  В местной газете разгорелись дебаты о том, следует ли ограничивать учащихся старших классов требованиями комендантского часа. Не совсем ясно, в который именно час подросткам предлагается расходиться по домам, но те из учеников, кто подрабатывает после учебы, явно останутся без работы, если предлагаемые меры будут все же введены. Пострадают так же и те ученики, кто после занятий ходит на спортивные секции и так далее. Многим из них придется пешком идти с работы или из спортзала, ведь они еще слишком молоды, чтобы иметь водительские права или собственную машину. Значит, возрастает риск ареста за нарушение комендантского часа.
  Один школьник, слова которого цитирует газета, предупреждает власти: поскольку скейт-площадка и кое-какие другие подобные городские сооружения закрылись, вконец одуревшие от скуки дети обязательно найдут себе новое занятие — вполне возможно, разрушительное. Всю эту «энергию молодости» надо куда-то девать.
  Впрочем, кое-кто из учеников выступает в поддержку комендантского часа — как и тренеры местных футбольных команд, за которыми тут, похоже, давно закрепилась слава мудрецов. Лично я подозреваю, что предлагаемый комендантский час может оказаться тайным, не обсуждаемым вслух средством упростить и узаконить облавы на «праздношатающихся» мексиканских подростков, в которых здесь, без всякого сомнения, видят основных нарушителей спокойствия.
  Я проезжаю по старой части города. Мотель, некогда стоявший на основном, градообразующем шоссе, демонстрирует высокоморальный девиз: «Иисус никогда не ошибается». Соответственно, мы сами виноваты во всех наших бедах.
  Интересно, не этот ли «приграничный» пуританский фундаментализм, в сочетании с вошедшей в поговорку практичностью, делает минималистические здания вроде этого такими привычными, непримечательными и желанными в здешних краях?
  Они замечательно спартанские с виду и исключительно функциональны, их строгий аскетизм прекрасно укладывается в афоризм архитектора XIX века Луиса Салливена: «Форму в архитектуре определяет функция». По его словам, «это закон, проницающий все вещи — органические и неорганические, физические и метафизические». Отсюда следует, что закон этот влияет не только на стиль или эстетические принципы, он лежит и в основе морального кодекса. Им руководствуется сам Господь, этот первый из архитекторов. Скромное строение мотеля — и великое множество других вокруг него! — до последней точки следует этой заповеди. Подобные постройки уверенно берут первый приз: рядом с ними все работы модернистов XX века по всему земному шару определенно кажутся порождениями барокко и потому не столь высокоморальны.
  На парковке торгового центра продаются арбузы, а в нескольких метрах оттуда вставленные между ячейками ограды разноцветные пластиковые стаканчики изображают национальный флаг США.
  Дальше по шоссе располагается заброшенный кинотеатр для автомобилистов и церковь в металлическом ангаре, чья вывеска призывает «БЫТЬ В МЕСТЕ».
  Колумбус, штат Огайо
  Я проезжаю по пригородному парку, что приводит меня на задворки громадного комплекса, в который входит шоппинг-центр и модель целой улицы, заполненной ресторанами и мотелями. Сгущаются сумерки, начинают мерцать неоновые лампы на столбах, оранжевое с химическим оттенком зарево освещает парковку. Выверенные, абсолютно гладкие лужайки обретают в этом освещении необычный цвет. Езда по этим индустриальным зонам — что-то нереальное, потустороннее. Мне вспоминается виденный когда-то фильм, в котором живописные искусственные пейзажи и плавные закругления дорог, отороченных белым бордюрным камнем, скрывают жестокие, извращенные преступления, а в вездесущих типовых зданиях проводятся секретные исследования. Никто не заметил бы в такой обстановке ничего необычного. Здесь ничто не кажется подозрительным или неуместным. Самые дикие выходки сходят за норму. За аккуратной рощицей я замечаю проблески федеральной автострады, ведущей в Кливленд и Цинциннати. Шум проносящихся по ней легковушек и фургонов похож на индустриальный саундтрек, на далекий грохот волновой машины, на чей-то разговор шепотом, который доносится из-за плотной листвы.
  Этот идеальный пейзаж знаком каждому, он давно стал привычным, но глубинные корни этого явления — социальные и обусловленные нашим восприятием — давно стерлись из памяти. Безупречные зеленые газоны, заполняющие разделители у поворотов. Ровная цепочка подстриженных лиственных деревьев, высаженная, чтобы смягчить острые углы исследовательского центра с зеркальными стенами. Среди ветвей размещены камеры слежения, а неброские таблички предупреждают о присутствии сторожевых собак: единственное, что выдает серьезность и важность всего, что бы ни происходило внутри. Весь этот декор и продуманные стерильные пейзажи взывают к воспоминаниям о реальной природе, они лишь визуальные «описания» некоего определенного места, но их собственная реальность спорна. Вылепленные кем-то лужайки и кусты — аллюзии, которые «указывают» на изначальную пасторальную сцену. Присутствуют все элементы, необходимые для воссоздания «миленького пейзажа», но все они сведены к знакам и символам. Они прекрасно имитируют планету с хорошо развитой культурой, откуда все они родом.
  Подозреваю, тот же импульс, который изгнал из меню ресторанов бутылки пива и бокалы вина, который заставляет местных жителей видеть в радикальном примитивизме «спартанской» архитектуры житейскую мудрость, поработал и над окружающими меня пейзажами. Упертый религиозный фундаментализм, питающий немалую часть Соединенных Штатов, содействует появлению мест, которые при поверхностном взгляде на них не выдают какой бы то ни было религиозной подоплеки. Но она там есть — мощная невидимая основа, заложенная в созданные человеком индустриальные парки и диковатые ландшафты, вызывающие приступы ностальгии по пейзажам, никогда не существовавшим в реальности.
  Персонаж мыльной оперы вещает с полки бара: «Ты убила его, ты задушила его своими пончиками!» В другой сцене женщина сидит в обществе мужчины и старушки, задаваясь вопросом, а жива ли она сама. Мужчина успокаивает ее: «Нет, ты жива!», а старушка тут же протягивает ей поднос, полный пончиков.
  Перерыв на рекламу. Парочка на свидании, и наложенный на музыку женский голос произносит от лица девушки внутренний монолог, превозносящий достоинства замечательного парня, которого ей порекомендовала подруга: «Он такой милый, его IQ выше, чем баланс моего банковского счета… но она не говорила, что у него… синдром Туретта 8».
  Альтернатива: Новый Орлеан
  Я множество раз катался на велосипеде по Новому Орлеану, прежде чем его посетил ураган Катрина. Город довольно плоский, так что нагрузка на колени невелика. В один из визитов сюда я обнаружил велосипедную дорожку, проложенную вдоль вершин нескольких земляных дамб. Очень приятный маршрут: с одной стороны шумит река, а с другой раскинулся город.
  Здесь почти нет тех федеральных дорог, которые так часто разделяют и связывают города. В сущности, автострада здесь одна — I-10. Покоящаяся на массивных бетонных лапах-подпорках, гигантской сороконожкой она вьется через город, изо всех сил стараясь держаться подальше от пестроты жизни, копошащейся внизу. Новый Орлеан был — и, как я понимаю, по-прежнему остается — одним из очень немногих крупных городов США, имеющих собственный характер и личность, со своей кухней, культурой, диалектом и музыкой. Он не перестает вдохновлять, хотя расцветал вопреки многолетнему пренебрежению к себе, не говоря уже обо всех злоупотреблениях, открывшихся миру вслед за атакой урагана.
  Я проезжаю по Мэгазин-стрит, а затем по Сент-Чарлз, где деревья кажутся оплетенными испанским мхом, который оказывается не чем иным, как гирляндами, оставшимися после Марди-Гра 9: квартал за кварталом они свисают с ветвей, даже если сейчас совсем не праздничный сезон.
  
  Этот город открыт нараспашку — люди смотрят на тебя, говорят с тобой, они невероятно дружелюбны. В смысле общения людей на улице Новый Орлеан немного напоминает Бразилию с ее африканскими корнями — куда больше, в любом случае, чем Денвер или Сан-Диего, где люди отводят глаза или смотрят с подозрением, стоит с ними поздороваться. И, пусть это прозвучит странно в отношении города на глубоком юге, в определенном смысле здесь почти нет расизма. Ну, то есть расизм-то есть, куда без него, но здесь чернокожие с большей охотой занимаются собственным бизнесом, культурными проектами и предпринимательством (подмешанным к обычной финансовой гегемонии белых), чем во многих других городах Америки. Я ощущаю здесь меньше гнева, страха и подозрений, часто пронизывающих американские города. Хотя я вполне отдаю себе отчет, что для многих его жителей Новый Орлеан при этом — город отчаянной, безысходной нищеты. Безнадежность и насилие живут здесь припеваючи.
  Мне хотелось бы верить, что позитивные черты этого города унаследованы от его афро-американских корней, но я вновь вспоминаю свое детство в Балтиморе (где население по большей части чернокожее) или, немного позднее, в Вашингтоне, округ Колумбия (известном как «Шоколадный город»), где 70 процентов жителей были афроамериканцами. Все центральные кварталы этих городов, за пределами правительственных зданий и белых анклавов, — депрессивные, жалкие и опасные. Должно быть, в Новом Орлеане сработали какие-то дополнительные факторы, которые не позволили городу отправиться по той же дорожке. Быть может, свойственное французским римо-католикам отношение к греху и удовольствиям, подмешанное в общий котел, помогает сделать африканскую чувственность более приемлемой? Моя догадка основана на сходстве Нового Орлеана с такими латиноамериканскими городами, как Гавана, Лима, Картахена и Сальвадор, где смешение Африки и римского католицизма также произвело на свет замечательную культуру и великолепную музыку.
  Кроме всего прочего, среди простых людей, выполняющих здесь свою работу, я не чувствую обычного отчуждения. Возможно, это происходит из-за того, что владельцы бизнеса — местные, а может быть, люди просто иначе относятся друг к другу. Как бы там ни было, Новый Орлеан — один из немногих городов в Штатах, где люди по-настоящему радуются жизни, пусть она совсем не легкая, — да и та теперь разрушена ураганом и отсутствием поддержки. Печально, что один из нескольких крупных городов в США, обладающий уникальным характером, оказался брошен в минуту опасности, оставлен на волю безжалостной стихии.
  Уже многие годы поездки по «мертвым зонам» больших городов, по опустевшим районам или по центральным улицам, грозящим вот-вот обратиться в руины, рождают во мне странное ощущение сюрреализма. Подобные пейзажи воплощают нечто непредставимое, обращают в реальность самые жуткие фантазии — но обладают при этом загадочной притягательностью. Впрочем, вся новизна со временем выветрилась, и теперь меня куда больше привлекают маршруты, которые приведут меня на удобные дорожки в парках, расположенных у рек и озер. Мне надоело катить по обочине скоростной трассы, вдыхая выхлопные газы и поминутно рискуя жизнью.
  Возрождение Питтсбурга
  Я встречаюсь со своим другом Джоном Черноффом — учителем, писателем и барабанщиком — в «Фабрике матрасов», арт-заведении в северной части города. Он рассказывает мне о городских финансах и о тех переменах, через которые город прошел в последнее время. Кое-кто из старожилов еще помнит Питтсбург промышленным и задымленным. Из-за фабричных выбросов, угольной пыли и дыма топившихся углем котельных небо и в полдень нередко оставалось темным. Черные облака висели над городом едва ли не круглый год. Сложно представить себе, что подобный апокалипсический пейзаж действительно существовал, но так оно и было. В Китае, вероятно, и сейчас немало городов выглядят примерно так же.
  W. Eugene Smith/Black Star
  
  Лишь недавно закрылся последний сталелитейный завод. Их все успели снести, оставив пустоты, которые зовутся «бросовыми участками» — особенно если городские власти намереваются их реконструировать. По словам Джона, новые стройки вдоль реки — сплошь бывшие «бросовые участки». Работа по восстановлению этих земель кипит вовсю. Скажем, стройка на месте старых литейных цехов «Хоумстед» идет на участке, именуемом «Побережье». На юге — там, где когда-то стоял сталелитейный завод «Джонс энд Лафлин», — тоже ведется новое строительство. Все эти «бросовые участки» один за другим расчищаются под реабилитацию и новое строительство.
  Во времена своего расцвета эти фабрики были грандиозны: самый крупный завод тянулся на мили вдоль берега реки. В небольших лощинах, ответвлявшихся от речного русла, имелись собственные шахты, а вокруг теснились мини-городки с жильем и церквями для рабочих. Закон, так и не вычеркнутый из списка действующих, гласит: если под вашим домом кто-то обнаружит залежи угля, вы обязаны позволить выкопать его.
  Теперь, с развалом индустрии, многие из этих городков оказались заколочены, как и немалая часть пригородов Питтсбурга. Хотя сегодня, в 2005 году, другие районы оживают, начинают потихоньку развиваться, так или иначе. В 2000 году Питтсбург обгонял Детройт или Кливленд по уровню безработицы — и перспективы казались как никогда зловещими. Люди, получавшие по двадцать три доллара в час на сталелитейном предприятии, оказались вынуждены искать работу в кафе и ресторанах. Многие уехали; те же, кто остался, надеялись, что металлургическая промышленность вернется, чтобы вновь взять город под свое крыло. Надежды не оправдались, но многие в итоге нашли работу, связанную с медициной или новыми технологиями: работу, которая оплачивалась заметно хуже, но все-таки позволяла прожить.
  Город можно считать практически банкротом — особенно после строительства двух невероятных стадионов, один бок о бок с другим. Избиратели высказывались против подобной траты, но инициатива оказалась живучей и в обновленном виде все же просочилась сквозь административные инстанции. Пришла пора платить по счетам, а поскольку налоговые поступления не увеличивались, город задолжал весьма серьезные суммы. Законодатели-республиканцы пресекали все попытки поднять налоги (им особенно аплодировали в зажиточных кварталах), так что в обмен на стадионы в городе оказались урезаны другие программы: закрыты городские бассейны, сокращена численность полицейских. Финансовое и налоговое бремя легло на плечи тех, в большинстве своем неимущих, людей, кто и по сей день еще живет в самом городе.
  К счастью, кое-кто из олигархов — Хейнцы, Меллоны и еще несколько знаменитых семейств — продолжают оставаться в Питтсбурге и не желают своему городу провалиться в геенну, а потому стремятся вдохнуть новые силы в центральные кварталы. Действуя буквально дом за домом и дюйм за дюймом, они придумывают все новые способы получить финансовую поддержку от богатейших владельцев недвижимости. После ухода тяжелой промышленности крупнейшими арендаторами в городе оказались школы и больницы, которые, увы, освобождены от уплаты налогов, а потому для сбора средств приходится изобретать что-то другое. Либо деньги найдутся, либо эти организации прикроют лавочку. Но Джон и его единомышленники, кажется, настроены оптимистично. Джон объясняет: «Город едва не обанкротился не только из-за стадионов. Здесь действует множество факторов, и один из них — сокращение населения. Как и многие прочие города, Питтсбург нуждается в серьезной финансовой поддержке от федералов и властей штата. И кроме олигархов здесь отыщутся люди, готовые приложить силы для восстановления: стихийно образующиеся по всему городу группы жителей и предприятия малого бизнеса. Та булочная, куда мы заходили в Миллвейле, хороший пример того, как бизнес заново осваивает старые районы, помогая оживить ситуацию».
  Еще придется немало потрудиться, чтобы исправить вред, нанесенный гибельными схемами обновления в 60-70-х годах. Красивое шоссе разрезает Норт-Сайд надвое, изолируя стадионы и всю инфраструктуру вокруг них от ближайших жилых кварталов. Джон: «Инициативные группы пытаются как-то справиться с ситуациями вроде той, что сложилась с жилыми районами вокруг стадиона в Норт-Сайде. Восстановленные дома, которые мы там видели, вокруг центра Норт-Сайда и улицы Мексиканской войны, стоят теперь очень даже приличных денег».
  Плотная жилищная застройка создала целые криминогенные зоны. И теперь понемногу оживают именно те районы, которые прежде считались безнадежными, — не получившие «подарка» в виде программы обновления, хаотично, без всякого порядка заселенные рабочими-эмигрантами. Некоторые из них крайне живописны. Там до сих пор сохранились частные бары, управляемые семейными парами магазинчики и пешеходное движение. Я уже видел нечто подобное в Милуоки.
  Перекусив, мы заходим в церковь в Миллвейле: мне рекомендовали взглянуть на ее росписи. Миллвейл расположен в нескольких милях вверх по течению — это бывший шахтерский поселок, ютящийся в одной из тех самых лощин. На улицах немало заколоченных витрин, но замечательная французская булочная, как заметил Джон, приготовилась держаться насмерть. Я покупаю торт: сегодня день моего рождения.
  Церковь в этом крошечном городке хорватская, и фрески работы Максо Банка захватывают воображение. Я бы сказал, что этот художник — питтсбургский Диего Ривера. Внутренние росписи были выполнены за восемь недель в 1937 году. Разумеется, среди сюжетов имеется изображение Девы Марии с ребенком на руках, но, скажем, прямо под нею, по обеим сторонам от нынешнего алтаря, нарисованы хорваты: слева толпа, представляющая старый мир, а справа — новый, позади этой последней группы виднеется вовсю дымящий сталелитейный завод.
  Еще более необычными для церковного убранства можно считать политические и антивоенные мотивы фресок, вторящих Распятию: сгорбленные вдовы в трауре оплакивают окровавленного пехотинца в гробу, а холмы за ними уставлены крестами. На другой стене изображено продажное правосудие: фигура в противогазе держит весы, на чашах которых золото перевешивает хлеб. Первая мировая война явно произвела на Максо сильное впечатление.
  На одной из фресок Дева Мария разнимает двух солдат, невзирая на опасность оказаться заколотой штыком. На другой толстяк-богач в образе Смерти просматривает биржевые сводки, а двое чернокожих слуг сервируют его стол к обеду, роль главного блюда в котором играет жареный цыпленок. Наконец, перед нами возникает сам распятый Иисус, которого колет штыком очередной солдат.
  Смелые, сильные образы окружали воскресных прихожан в этой церкви… Росписи сильно нуждаются в реставрации: угольная пыль, работавшая над ними долгие годы, заметно исказила некогда яркие краски. Остается только надеяться, что эти потрясающие фрески сохранятся и скоро будут восстановлены.
  Уже совсем недавно, во время более позднего визита, я объехал холмы, которые здесь повсюду, кроме речных берегов. Их склоны делают велосипедную прогулку непростым решением. Зато я своими глазами вижу перемены, произошедшие с моего прошлого приезда сюда четырьмя годами ранее. Похоже, Питтсбургу удалось не просто выжить: культурный очаг в центре заполняется по выходным людьми, маленькие жилые районы с собственными барами и продуктовыми лавочками на перекрестках процветают, заведения со стриптизом по-прежнему не знают отбоя от клиентов и, как мне сказали, люди начали возвращаться в город. Это особенно важно для возрождения, поскольку налоги обеспечат финансовую основу дальнейших изменений, продвигаемых Хейнцами и другими. Если все сложится хорошо, эти перемены станут необратимы и будут развиваться под собственным весом.
  Порой возрождение может начаться в одном ограниченном районе, а затем распространиться на окружающие кварталы — если этот район ничем не изолирован и не оторван географически. В бывшую промзону въезжают художники и актеры, за ними вскоре следуют кафетерии и бакалейные магазины. Один за другим открываются музыкальный клуб, художественная галерея и книжный магазин. Строители превращают цеха и склады в шикарные квартиры, и затем тот же процесс запускается вновь — уже в каком-то другом месте. Или же, как в некоторых центральных районах (скажем, в Канзас-сити), местный промоутер может решить ставить музыкальные или театральные шоу на какой-то всеми забытой, уже подготовленной к сносу площадке вроде «Аптаун Театр», зала в совершенно «неподходящем» для этого районе. Отважный, хотя и выгодный в смысле аренды ход, обусловленный верой в собственные силы. Неподалеку открывается бар, затем музыкальный магазинчик, и уже довольно скоро район предстает вполне подходящим для жизни. Единственное солидное вложение иногда может послужить началом целой цепочки важных для города событий. Хейнцам удалось совершить нечто подобное в центре Питтсбурга: они обновили театры и концертные площадки, открыли арт-центры, вокруг которых начал собираться и прочий бизнес. Эта схема действительно работает.
  
  Хотя обрисованная мною картина выглядит довольно безрадостной, вовсе не каждый город в Соединенных Штатах катится в бездну на тележке из супермаркета. Далеко не все они поставлены на грань выживания умирающим производством, идиотскими решениями планировщиков и «белым бегством». Существуют и другие варианты развития событий. Сан-Франциско, Портленд, большинство районов Сиэтла и Чикаго, Миннеаполис, Саванна и многие другие полны жизни и заряжены бодростью. Существуют места, где уже запущенные процессы распада обращаются вспять, где к людям возвращается былое качество жизни (или его никогда не отнимали). Как ни странно, недавний экономический спад может послужить великолепной возможностью. Уже никто не косится на устойчивые, не приносящие баснословных прибылей финансы, на общественный транспорт и велосипедные дорожки. Конгрессмен Эрл Блюменауэр, давнишний защитник городского велодвижения, считает, что время для решительных перемен наконец пришло.
  Возрождение может захватить и некоторые из тех городов, где мне пришлось побывать. Часто политической воли и одной-двух серьезных перемен оказывается достаточно, и тогда сдвиги начинают происходить сами собой. Как правило, города расходуют меньше электроэнергии на душу населения, чем пригородные сообщества, где люди живут в отдалении друг от друга, а потому резкий взлет цен на электричество вселяет надежду в узкие городские улицы. Угрюмые, мрачные кварталы вдруг начинают расцветать. Экономика пошатнулась, и Соединенные Штаты могут потерять мировое первенство среди прочих политических гигантов, но это не означает, что города не смогут вернуть себе уют. Жизнь еще может повернуться к ним лицом, она еще в силах наладиться — да так, как мы не отваживались и мечтать. Рабочий квартал может бурлить: место, где живет много самого разного народа, где предприниматели занимаются самыми разнообразными предприятиями, обычно оказывается прекрасным домом. Было бы неплохо, если бы существовал некий закон, поддерживавший заселение в строящиеся дома людей с разными занятиями и уровнями доходов: это самые жизнеспособные и здоровые сообщества.
  Берлин
  Ностальгия по грязи
  Когда самолет садится в берлинском аэропорту Тегель, я смотрю вниз, на чистенькие, аккуратные поля и дороги — даже в пролесках поодаль деревья стоят правильными рядами, — и поражаюсь тому, до какой же степени упорядочена вся эта страна с ее пейзажами, до самого горизонта, куда ни брось взгляд. Ни природной дикости, ни хаоса, ни буйства. Только не здесь. Да и в остальных развитых странах Европы с этим не густо. Человек здесь хозяин, и за долгие века ему удалось указать природе ее место. Во многих странах уже выработался особый подход, дополняющий эту точку зрения садовника бережным отношением к свойственной природе хаотичности. В результате то тут, то там можно встретить изолированные парки и охраняемые заповедники — совсем как зеленые «зоопарки».
  Помню, в 1988 году я ездил по германской глубинке, подбирая места для натурных съемок фильма «Лес», который мы надеялись сделать вдвоем с театральным режиссером Бобом Уилсоном. В то время Стена еще стояла, но мне удалось поездить и по восточным регионам страны, так что скучная, в принципе, работа стала настоящим приключением. Учитывая название нашего проекта, некоторые сцены обязательно требовали съемок в девственном лесу, и на поиски такого я и отправился. Увы, во всей Германии нам удалось найти один-единственный кусочек нетронутого леса — охраняемая полоса вдоль дороги, не больше квадратного километра.
  Но этот лес действительно отличался, и весьма, от всех прочих, которые мы видели. Ни единого прямого ствола, все деревья согнуты и перекручены. Они, похоже, вели насыщенную, интересную жизнь. Подлесок усыпали мертвые, постепенно превращающиеся в труху массивные стволы — скрюченные трупы, прародители еще стоящих исполинов. Лес был точь-в-точь таким, каким его описывают в сказках или показывают в некоторых фильмах — дикий, но почти уютный. Смутно-зловещий, но манящий своей красотой. В таком лесу чувствуешь себя одновременно внутри и снаружи какого-то громадного существа. Как будто бродишь по внутренностям гигантского зверя. Думаю, это печально — то, что образы, возникающие в моем сознании при мысли о неухоженном, нетронутом человеком лесе, извлечены из книжек да фильмов. Вдвойне печально, что лишь на этом узком отрезке сохранилось то, что когда-то встречалось повсюду, а ныне живет только в нашем воображении — образ, выжженный в нашей психике опытом тысячелетий, неизгладимый, но ныне почти не имеющий связи с реальным миром. Этот крошечный участок был единственным сохранившимся в естественном состоянии, не считая рассказов о лесе покрупнее где-то в Польше, но ехать туда снимать фильм было бы непрактично.
  Европа сделала себе маникюр. Весь континент целиком, не считая каких-то практически недоступных местечек в Альпах, северной Шотландии и Скандинавии, причесан и вычищен людьми. Масштабный тысячелетний проект, великое обустройство, на протяжении веков требовавшее совместного труда бессчетных народов и народностей, явившихся из разных культур и говоривших на разных языках. Величайшее предприятие в истории человечества.
  В Америке нет ничего подобного. Ее история не знает причесанных пейзажей — за исключением разве что получившей меткое название Новой Англии или отдельных областей Великих равнин, где степи Северной Америки подверглись окультуриванию фермерскими хозяйствами. В Америке все еще встречаются участки дикой природы, со всеми сопутствующими ей опасностями: эти оборванные лохмотья таятся по углам континента. Даже в местах, где дикость лишь иллюзорна, местные жители пока что хранят воспоминания о ней — а значит, учитывают ее в повседневной жизни и ведут себя соответственно. Притягательная, непредсказуемая, непостоянная Неизвестность сплошь и рядом начинается как раз за вспаханным участком — или, по крайней мере, она была там совсем недавно.
  Отношение европейцев к собственным ландшафтам состоит в том, чтобы вдумчиво привести континент в порядок — так, словно это огромный сад. Американцы же предпочитают захватывать земли силой: замостить большие площадки или насадить долгие мили какой-то одной культуры (пшеницы, например), чтобы та тянулась до самого горизонта. На просторах Нового Света ведут себя так, будто земля никогда не кончится — там, за горизонтом, ее еще больше, а потому экологически рациональная культивация и восстановление земель выглядят бредом сумасшедшего. Думаю, в России и в бывших советских республиках отношение к земле во многом схожее, и это способно кое-что прояснить. Видимо, именно поэтому американцы повально уверены в том, что окружающий мир необходимо завоевать, усмирить, подчинить себе, — в то время как европейцы, более-менее добившиеся этого на собственных угодьях, считают своим долгом подкармливать их, восстанавливать, наблюдать за ними, а не просто править как заблагорассудится. Индустриализация и сельскохозяйственное освоение земель в большей части Европы остались в прошлом: их наследие — жуткие воспоминания о загрязненных реках и потемневшем небе. Так что теперь за состоянием окружающей среды здесь более-менее следят.
  
  Я качу на своем велосипеде по специально организованным здесь, в Берлине, дорожкам; все вокруг кажется очень цивилизованным, хорошо продуманным и приятным в пользовании. На велосипедные треки не заезжают автомобили — и уж точно не паркуются на них! Велосипедисты, в свою очередь, не выруливают на улицы или тротуары. Тут установлены маленькие светофоры и даже сигналы поворота специально для велосипедистов! Обычно им дают несколько лишних секунд — чтобы успеть повернуть перед всем прочим движением и убраться с пути остального транспорта. Нечего и говорить, большинство велосипедистов и вправду реагируют на сигналы этих светофорчиков. На их дорожки даже не забредают пешеходы! Я в полном смятении — настолько здорово все здесь придумано и настолько четко работает. Ну почему там, где я живу, все иначе?
  Здесь даже сами велосипеды устроены крайне практично. Обыкновенно черные, всего с несколькими передачами, брызговиками и нередко с корзинкой для покупок — вещь, которую ни одному спортсмену-велосипедисту в Северной Америке не придет и в голову прицепить к своему горному байку. В Голландии пошли даже дальше, придумав специальные корзины-сидения для маленьких детей, оборудованные собственными ветровыми стеклами. Ясно, что поездки по Нью-Йорку, с его вечными колдобинами и ежегодно возникающими на прежнем месте трещинами в асфальте, куда ближе к экстремальному виду спорта, чем путешествие по немецким дорогам. Несмотря на суровые зимы, улицы Берлина в большинстве своем ровные и лишены ненужных препятствий. Хм. Пожалуй, самые заметные неровности на местных улицах — участки мощеных дорог или отдельных кусков тротуара. Как им это удается? Или еще точнее: почему богатейшая страна мира, похоже, не в силах добиться чего-то подобного?
  Можно предположить, что с помощью гладких дорог немцы разгладили и психологические ухабы своей повседневной жизни. Если улицы Нью-Йорка заметно каверзнее и заковыристее (ну, не считая банковской части Манхэттена), то здешние дороги «сидят» на прозаке: они цивилизованы, но выглядят намного невзрачнее. Но кто решил, что нам, американцам, следует ездить исключительно по «нескучным» улицам?
  Современное общество на севере Европы выглядит довольно однородным. Иммигранты здесь есть, но они пока не составляют приличного процента населения и живут в основном на городских окраинах или в гетто, так что смешение народов не бросается в глаза — пока что. Меньше и экономических пропастей между классами, чем в тех же Соединенных Штатах; этого рода различия заметны разве что внутри той же иммигрантской среды: турецкая диаспора в Германии, индонезийцы в Голландии, африканцы в Бельгии, выходцы из северных районов Африки и арабы во Франции. Для местных уроженцев с белой кожей жизнь здесь более равноправна и, стало быть, более демократична, чем в США. Коренные жители Европы понимают, что население их бывших колоний тоже хотело бы пользоваться бесплатным медицинским обслуживанием и получать бесплатное школьное образование. Даже если люди могут голосовать (как, разумеется, могут в Штатах), при наличии невероятной разницы в доходах и неравенства в доступе к образованию и медицине интересы большинства и общественное благо не могут превалировать. Воля меньшинства одерживает верх. И значит, подлинное равное представительство не существует.
  
  Я бывал здесь и прежде. Поначалу, в конце 70-х, Берлин казался экзотичным и увлекательным городом, олицетворением холодной войны. Помню поездку по хорошо охраняемому коридору, ведущему в Берлин из Гамбурга, — тогда он показался нам этаким двойным строем вооруженных людей, растянувшимся на часть Восточной Германии. Затем был пропускной пункт «Чарли», контролируемый американскими военными проход в Берлинской стене, со всеми связанными с ним историями и пропагандистскими экспонатами, повествующими об отчаянных и неудачных попытках бегства с Востока. И в то же время в городе чувствовался какой-то упадок: вырождение, буйствовавшее в разнообразных панк-клубах и дискотеках Западного Берлина. Приходилось постоянно помнить, что находишься в кольце, что ты — заключенный на этом острове роскоши, культуры и наслаждений, возникшем посреди пресного, высокомерного, гнетущего Востока. Город как дразнилка, как искушение. Надо думать, это делало жизнь в Берлине тех лет особенно волнующей и чуточку бредовой.
  Для обнесенного стеной, неспособного расширяться Берлина 60-х, 70-х и 80-х годов здесь поразительно много парков и зеленых аллей. Поскольку выстроен он на почти идеальной равнине, город был (и до сих пор остается) идеальным местом для езды на велосипеде, хотя зимы здесь бывают дико холодными из-за летящих с севера ветров. Здесь проходит замечательный фестиваль кино, где часто можно увидеть фильмы тех стран Востока, о кинематографии которых Запад не имеет никакого понятия. Однажды я посмотрел чудесный турецкий фильм, в котором признанный театральный режиссер решает немного подзаработать съемками в ролике, рекламирующем шампунь, но в итоге «застревает» в воображаемом мире, населенном персонажами рекламы. Его новая семья знает его только как персонажа ролика: окружающие отлично понимают, например, чем этот персонаж зарабатывает себе на жизнь, а сам он, актер, лишь теряется в догадках. Немного побарахтавшись, он смиряется со своим положением и пытается вписаться в эту новую для него жизнь.
  Заключенный № 7
  Когда Рудольф Гесс, последний нацистский преступник, содержавшийся в тюрьме Шпандау, умер, по всей видимости удавившись электрическим проводом, все это здание в западной части города было, по рассказам очевидцев, разобрано кирпич за кирпичом. Погрузив все на грузовики, британцы (которые несли ответственность за сектор, где располагалась тюрьма) ночью вывезли кирпичи куда-то, где размололи в пыль, которую затем вышвырнули в море. Будто тюрьма — или кирпичи, из которых она была сложена, — могла послужить местом паломничества неонацистов, останься она на прежнем месте. Неужели кому-то пришло в голову, что радикалы попытаются проникнуться «энергетикой» Гесса, натирая ладони какими-то камнями? В любом случае, вечером тюрьма стояла — а наутро ее и след простыл, остался только небольшой песчаный карьер.
  Двадцать лет Гесс оставался единственным заключенным в целом здании, «самым одиноким человеком на свете», как выразился один писатель. Какой красивый образ! Похоже, он мог чуть ли не свободно бродить по огромному тюремному комплексу, но никому не разрешалось говорить с ним (или просто пожать ему руку). И вновь кто-то посчитал, что, подобно кирпичам тюрьмы, Гесс владеет какой-то фашистской «магией джу-джу» и может вербовать сторонников одним касанием пальца. Гесс знаменит еще и тем, что в 1941 году прилетел в Шотландию в надежде на заключение договора о перемирии. Там он на парашюте опустился на вотчину какого-то местного землевладельца, где, вроде, был захвачен размахивавшим вилами сельчанином.
  Обмен
  Я прибываю в город из аэропорта. Такси медленно крадется по серым, совершенно пустым улицам, разыскивая нужный мне адрес. Хотя вот же, по дальнему тротуару идет прохожий в ярко-красном одеянии; это дородный немец в костюме индейского вождя, со всеми перьями на голове, в зимних мокасинах и так далее. Он один-одинешенек, улица пустынна. Сначала я думаю: «Ого, здешние психи довольно изобретательны!» — но затем вспоминаю, что идет карнавальная неделя, и он, скорее всего, ковыляет домой после бурной ночи. В Германии развился особый феномен Дикого Запада, вспыхнувший благодаря книгам Карла Мая. Серия его популярных романов-вестернов основана на неожиданном романтическом повороте сюжетной линии: героями в них выступают как раз индейцы.
  Национальные цвета германцев (не те цвета, что красуются на государственном флаге, а те, что встречаются здесь чаще прочих) — желтый, в основном тусклого серного оттенка, зеленый с уклоном в тона выцветшей листвы и коричневый: от мутновато-бежевого до насыщенного цвета земли. Эта теплая почвенная палитра во всех ее комбинациях — самая распространенная, когда речь заходит о цветах одежды, зданий и всего прочего. Для меня она воплощает собой «немецкость», национальное и культурное своеобразие. Это, конечно, стереотип, но он заставляет задуматься: может, у каждой страны есть своя палитра? Конечно, дома строились когда-то из местных материалов, так что в Лондоне преобладает красный кирпич, а, например, в Далласе — охряный.
  В гостиничном лифте прозрачные стены, они дают бросить взгляд вниз, на шоссе неподалеку, и одновременно рассмотреть шахту самого лифта и его устройство. Все кабели и механические устройства безупречны — ни пятнышка, ни пылинки. В Нью-Йорке эти шахты чумазы, все поверхности покрыты слоями запекшейся грязи и застарелой смазки, внизу — толстый ковер из смятых стаканчиков из-под кофе и крысиного помета. Когда я говорю об этом своему другу-американцу, он отвечает: «Ну и что, зато у нас в Америке музыка лучше».
  Да что ты! Можно не выносить техно, безраздельно царящее в большинстве местных ночных клубов, но многие тут же возразят, что одни только Бетховен, Бах и Вагнер шутя выдержат конкуренцию с любыми американскими ремесленниками, имена которых могут всплыть в памяти. Да, это заявление смехотворно, но что оно означало? На что намекало? Кроме ксенофобии и недоказуемости, не было ли там подкладки в виде предположения, что культурные и социальные качества имеют некий срок годности? Что избыток одного неизбежно влечет нехватку другого? Что чистота и порядок обязательно иссушают какие-то другие качества (из чего следует, скажем, будто каждый красивый человек непременно туп как пробка)? Что целые нации и народы имеют некую общность психики, которая вступает в силу сразу, как пройдешь паспортный контроль? Эта мысль чем-то напоминает идею, описанную в странном рассказе Уилла Селфа «Квантовая теория безумия»: человечество якобы располагает ограниченным, раз и навсегда определенным уровнем рассудка — одного на всех. В результате каждая черточка психологии, каждая деталь социального облика наших персонажей получены в обмен на какие-то иные, оставшиеся невыраженными, формы социального поведения. Если человек чувствует себя счастливее «среднего уровня», это означает, в рамках данной теории, что он совершил обмен, поступившись чем-то другим — интеллектом, например.
  Музыка, раздетая догола
  Берлин воспевают как культурную столицу Европы. Ну, кое-кто воспевает. Вечером я отправляюсь обходить галереи с художником-дизайнером Стефаном Сагмейстером. Буквально все здесь сверхдружелюбны и готовы помочь — без всякого налета панибратства или навязчивости: это заметный контраст с ощущениями, которые нередко испытываешь в нью-йоркских галереях. Множество местных залов располагаются в старых зданиях, имеющих любопытную планировку. Кварталы довольно велики, а потому сами дома — офисы, квартиры, а теперь и галереи — представляют собой внушительные строения, образующие периметр целого квартала, этакий гигантский квадратный бублик. Такая планировка оставляет порядочно пустого места посередине, скрытого от уличного движения и доступного извне через туннели, прорубленные в «бублике».
  No 2006 Aerowest / Google Inc.
  
  Эти внутренние дворы огромны. Некоторые настолько велики, что внутри первого многоквартирного здания нередко прячется другое, а изредка и внутри этого второго может гнездиться еще одно, будто архитекторы выбрали в качестве модели русскую куклу-матрешку. Некоторые из этих «внутренних» зданий вмещали когда-то маленькие фабрики, но теперь превращены в очаровательные кафе с выносными столиками и пространством, где клиенты оставляют велосипеды, часто даже не приковывая их цепью. И попасть в какую-нибудь новую галерею, как правило, можно только через такой вот дворик. Внутри эти галереи обыкновенно не столь просторны, как в других частях света, поскольку чаще всего устроены в отремонтированных и переоборудованных офисах, а не в широченных корпусах бывших фабрик.
  Мы со Стефаном разговорились о компакт-дисках и звукозаписи в более широком смысле. Стефан недавно вернулся из Северной Кореи, которая, по его словам, в некоторых аспектах на несколько лет опережает наши страны в развитии. Он говорит, там никто уже не покупает компакт-диски. Когда ему захотелось приобрести диск, который он где-то услышал, пришлось искать специализированный магазин: точно так же в Европе или в Америке (не важно, Северной или Южной) придется разыскивать винил.
  Мы вместе задумались над судьбой обложек пластинок и компакт-дисков: за свою карьеру Стефан не раз возвращался к этому формату дизайнерского искусства. Он напомнил мне, что устойчивая связь «картинки на обложке» с музыкой внутри появилась только из-за того, что виниловая пластинка легко царапалась, а потому нуждалась в прочной картонной защите. И до относительно недавнего времени даже эта упаковка не сопровождалась изображениями, списком исполнителей, текстом «от издателя»: изначально обложка грампластинки была простой, одинаковой для всех. Веками люди с удовольствием слушали музыку, не испытывая нужды в ярких рекламных образах или привлекательном дизайне обертки. Впрочем, я быстро выяснил, что, стоило Алексу Штейнвейсу впервые в истории упаковать пластинку в специально предназначенный для нее художественно оформленный конверт («Героическая симфония» Бетховена, 1939 год), тираж диска сразу взлетел до небес. Значит, графическим оформлением музыки не стоит пренебрегать. Мы склонны считать аудиозапись сердцевиной «полного набора», под которым сегодня подразумевают визуальный ряд и всю дополнительную философию. Со временем этот «набор» стал воплощать мировоззрение, которое отражается не только самой музыкой, но и ее упаковкой, личностью артиста, имиджем группы, костюмами, видеоклипами и всеми прочими «посторонними» подсказками. Но очень скоро все это, вполне возможно, отвалится, оставив одну только музыку, — благодаря миру цифровых технологий, где многие покупают одну песенку, которая им нравится, оставляя без внимания все прочие «сопутствующие» материалы и картинки. Эра информационных облачков, окружающих поп-музыку как воплощение ее Weltanschauung10, похоже, подходит к концу. И Стефан, кажется, не сильно переживает по этому поводу.
  Политическое искусство
  Мы обедаем в компании Матиаса Арндта, местного галерейщика, и его подруги, историка искусства. Матиас перенес свою галерею из района Митте, где она возникла, в большое новое помещение неподалеку от бывшего пропускного пункта «Чарли», где кучкуются новые галереи. По его словам, чаще всего покупатели живут за пределами Берлина, а большинство из них — за границей. Несмотря на избыток в Берлине галерей и художников, местное сообщество ценителей искусства не особенно стремится поддерживать местных творцов. Своих почитателей (готовых платить за работы, по крайней мере) они находят где-то в другом месте.
  Дела у местных творцов идут довольно неплохо, хотя и в другом смысле. Здесь невероятные студии и жилье можно снимать за куда меньшую сумму, чем в Уильямсбурге 11или на востоке Лондона. Да еще в самом центре города.
  В галерее Матиаса мне понравилась инсталляция Томаса Хиршхорна: руки манекенов поддерживают на весу мешанину из книжных томов и инструментов для работы по дому. Оставляет веселое впечатление интеллектуальный призыв: «Вставай, рабочий класс!» Идеализированная революция, символически реализованная на (довольно большом, правда) столе. В другую эпоху я мог бы вообразить эту работу проектом будущего монумента, изготовленным из подручных материалов каким-нибудь старшеклассником: дешевые книжки в бумажных обложках вместо солидных антикварных фолиантов, мелкие отвертки и рулетки вместо здоровенных серпов и молотов. И, разумеется, подобно любому школьному проекту, работа Хиршхорна держится вместе благодаря слоям упаковочного скотча.
  Томас Хиршхорн, выставка фотографий в «Матиас галери шоу» No 2009 Artists Rights Society (ARS), New York / ADAGP, Paris
  «Проблема» красоты
  Матиас упоминает о молодом, учившемся в Лейпциге художнике, который обрел в последнее время немалую популярность: несколько лет назад Матиас отказался от мысли представлять его работы в своей галерее. «Слишком красивые», — решил он тогда. Матиас и сам признает, что «красивости» — не его стихия, даже понимая, что это предубеждение не всегда ему на руку. Стефан цитирует покойного Тибора Калмана — дизайнера, с которым я часто сотрудничал в прошлом и на которого одно время работал сам Стефан: «Красота мне не мешает, но она не очень интересна».
  Матиас уверяет, что красота, будучи эфемерной, мимолетной и преходящей, напоминает нам о смерти. Сам я в жизни бы не поставил знака равенства между двумя этими понятиями; само утверждение звучит слишком уж романтично, в духе Рильке, но я понимаю, о чем оно говорит. Болезненность прекрасного. Ха! Думаю, это отчасти верно, если говоришь о человеке — потрясающе красивой женщине, например. С годами такая красота неминуемо потускнеет, а со временем и вовсе исчезнет, не оставив следа. Стало быть (развивая ту же мысль), листать модный журнал — печальное, даже трагическое действо? Ну, в любом случае это так, пусть даже по другим причинам. Но что тогда сказать о людях, которым повезло красиво состариться — которые с годами становятся интереснее, обретают своеобразную, нетрадиционную красоту? Прогулка по залам Лувра, с точки зрения Матиаса, может оказаться по-настоящему гнетущим переживанием. Я часто думаю о красоте песни (которая исчезает сразу, едва услышишь ее), или о красоте промелькнувшего за окном пейзажа, которая постоянно обновляется (мы надеемся), или же о красоте тех старых вещей, которые лишь становятся прекраснее, чем больше на них царапин и прочих следов использования. Моя подруга Синди говорит, что с людьми иногда происходит то же самое: некоторые, взрослея, обретают свои настоящие лица, когда, например, детские, не особенно выразительные черты юности с годами постепенно открывают подлинное, красивое лицо взрослеющего человека. Такие люди в молодости не обладают настоящей красотой — в любом случае, такая красота не глубока.
  Некоторым людям сложно определить, что такое красота: нередко вещи, которые с первого взгляда могут показаться уродливыми или странными, постепенно захватывают, и мы обнаруживаем в них глубину и красоту более совершенную, чем обыкновенная внешняя прелесть. Определения сложны, ненадежны и к тому же меняются со временем. Они не абсолютны: такое определение невозможно дать раз и навсегда. И если это правда, никто не может указать на предмет или человека, уверенно произнеся: «Вот это красота!»
  В защиту какого-то подобия «абсолютной красоты» я могу привести прочитанную где-то мысль о существовании эволюционных и биологических причин, объясняющих наши критерии приписывания людям физической красоты и привлекательности. У нас имеются встроенные эволюцией визуальные предпочтения, позволяющие судить о привлекательности (и других сопутствующих качествах вроде физического развития) людей и животных, с которыми мы встречаемся. Говорят, что симметрия, например, свидетельствует о ровном физиологическом развитии: симметричные черты лица — признак вероятного генетического здоровья. Подтекст в том, что мы, по всей вероятности, биологически запрограммированы видеть определенные вещи (других людей, в данном случае) красивыми. Кроме того, подразумевается, что мы находим их красивыми потому, что они выглядят подходящими, желанными партнерами для продолжения рода. Мы называем их «красивыми», но подразумеваем нечто другое.
  Если эти рассуждения верны, тогда, думается мне, возможно распространить тот же принцип на другие эстетические области — на пейзажи и помещения, например. Почему бы и нет? Разве некоторые пейзажи, с их уникальным освещением и окружением, не несут в себе вечно актуальные сведения, дававшие нашим предкам сигнал: вот отличное место для охоты, для выращивания пищи, для обзаведения семьей? Стоит ли думать, будто обусловленные эволюцией правила расшифровки зрительных образов нашим сознанием применимы исключительно к лицам и телам представителей нашего собственного вида? Даже если лица быстрее выдают ценную социальную и сексуальную информацию, чем что-либо еще.
  
  Разговор переходит на «изнанку», на оборотную, в некотором смысле, сторону красоты: к венским художникам-акционистам, работавшим в 60-х годах. Точнее, к творчеству покойного Отто Мюля, который отправился в тюрьму за сексуальные действия в отношении всего живого и неживого в своей коммуне, включая и детей.
  Вот текст сценария одной из его «акций»:
  «Я размазываю искусственный мед по старухе и затем напускаю на нее 5 килограммов мух, которых неделю морил голодом, заперев в коробку. Затем я убиваю мух прямо на ее морщинистой коже с помощью мухобойки». Бедная бабуся.
  И еще один ( http://www.brightlightsfilm.com/38/muhl3.htm):
  
  Действо делится на различные фазы. Сначала идет натюрморт. Все начинается предельно просто. Тела моделей омывает теплая вода — она бежит и бежит, не причиняя никакого вреда. Следом идет масло, различные супы с клецками, мясом и овощами, быть может, даже с виноградинами. Дальше начинается цвет: потеки кетчупа, варенья, красного свекольного сока. Местами все еще просматривается чистая кожа. Затем действие раскручивается, вперед выходит тяжелая артиллерия. Я часто использовал тесто, которое тянется массивными потеками, или яйца, муку или капусту. Наконец я высыпал матрасные перья. Во всем этом была определенная структура, в том, как материалы следуют друг за другом. Почти как в кулинарии. Однажды я делал «Выпеку ягодиц». Сначала молоко, потом яйца и сухари. Я не работал со всем телом — только с задницей, очень провокационно. Женщина стояла на коленях в кресле, развернувшись задом к публике. Сначала я обрызгал ее ягодицы молоком. Затем припорошил мукой, словно готовил кляр для венского шницеля. Мука пристала к коже. Следом я размазал яичный желток и напоследок — толченые сухари. Выглядело просто великолепно!
  
  Отто Мюль. Фотография акции «Кто-нибудь может объяснить?» No 2009 Artists Rights Society (ARS), New York / ADAGP, Paris
  
  А вот и та «акция», после которой Мюля арестовали:
  
  Рождественская акция «О, елка новогодняя». Я лежу, обнаженный, с женщиной, в сени рождественской елки. Я нанял мясника. Он убил свинью при помощи шприца. Вырвал сердце и бросил его нам. Сердце все еще дергалось. Брызгала кровь. В помещении царила полная тишина, не было слышно даже дыхания.
  Я медленно взобрался на стремянку и помочился на женщину и сердце свиньи внизу. И вот тогда в женщине взыграла борьба за равноправие. Она бросилась к стремянке с криком: «Ах ты, свинья! Грязная скотина!» При мне был килограмм муки, и я высыпал ее на женщину. Белый туман. Она вновь закричала: «Свинья!» — и исчезла, растворилась в тумане. В тот же миг кто-то решил закидать меня картошкой. Он подходил все ближе и ближе, мне стало не по себе. У меня оставался еще килограмм муки, и я осыпал его с ног до головы. Мука припорошила ему лицо и костюм. Он стоял там — белоснежный, как снеговик.
  Отто Мюль. «Без названия» CNAC/MNAM/Dist. Reunion des Musees Nationaux/ Art Resource, NY No 2009 Artists Rights Society (ARS), New York / ADAGP, Paris
  
  Мюль сказал: «Моя жизнь должна быть идеальной, иметь направление, служить произведением искусства». Отто воспринимал эту идею всерьез и вскоре забросил артистические «акции» и хэппенинги, созданные для утонченной публики мира искусства, решив, что они сами по себе служат чем-то вроде терапии, а потому не требуют присутствия зрителей. Значит, эти действия можно с пользой внедрить в жизнь за пределами контекста музеев и галерей. И в итоге ему удастся вырвать искусство из его «рамы», о чем он так долго мечтал: «У каждой „акции“ есть своя рама, своя сцена, и люди стоят вокруг. Все это несерьезно, имеет искусственное происхождение. А я намерен избавиться от прилагательного „искусственный“».
  Под влиянием психосексуальных теорий Вильгельма Райха Мюль основал собственную коммуну. Нечто вроде бесконечного сеанса группового психоанализа. Участников коммуны поощряли разыгрывать — физически — свои сексуальные и психологические проблемы. Можно только вообразить, учитывая прежние «акции» Мюля, чем это обернулось. Брак внутри коммуны был запрещен. А еще там имелся джазовый ансамбль, поскольку Мюль был большим поклонником Чарли Паркера. Говорят, что в итоге коммуна превратилась в его личное владение, в гротеск, в кошмарный культ художника-хиппи.
  Теперь же, отчасти реабилитированный в восприятии мира искусства, в последние годы Мюль получил своего рода признание в виде больших ретроспектив в престижных музеях.
  Штазиландия
  Летом Берлин восхитителен. Утром я собираюсь прокатиться по Тиргартену, большому парку в центре города, но в отеле «Интеконтиненталь» как раз остановился Колин Пауэлл — тот самый, из «империи зла» (администрация Буша все еще правила страной, когда я был в Германии). По этой причине многие берлинские трассы оказались перекрыты, а сам город наводнили полицейские в облачении для разгона демонстраций. Большинству из них нестерпимо скучно, и они слоняются вокруг, принимая солнечные ванны, читая газеты и попивая кофе.
  Прибытие в город представителя «империи» означает, что мне приходится выбирать окольные маршруты всякий раз, когда дела приводят меня в городской центр. Я стараюсь избежать перекрытых улиц и долгих объездов, но погода великолепна, так что я вполне доволен жизнью.
  Мне приходилось слышать, что в Берлине открыт музей «Штази», а поскольку я совсем недавно прочел книгу «Штазиландия», в которой ведется подробный рассказ о стране, жителей которой Большой Брат постоянно заставлял шпионить за всеми остальными, мне показалось, что такой музей может оказаться интересным местом. Он расположен в приличном удалении от центра (едва ли не на окраине), в массивном комплексе зданий, служившем штаб-квартирой восточногерманских служб безопасности. Упоминание о нем нечасто встретишь в списках берлинских музеев (которых здесь великое множество), так что поиск его на карте потребовал от меня приличных усилий. Я выехал на велосипеде по потрясающей Карл-Маркс-аллее (логично, не так ли?) — вдохновленному Советами подобию Елисейских Полей, Авениды 9 де Хулио в Буэнос-Айресе или Парк-авеню в Нью-Йорке. Но этот бульвар даже шире и величественнее многих из них. Многоквартирные дома, высящиеся вдоль аллеи, напоминают московские «высотки», но превосходят их, соперничая с жилыми комплексами, которые стоят вдоль больших магистралей других городов; вот только здесь они более упорядочены и, точно повторяя друг друга, уходят практически за горизонт. Масштабы самой улицы и зданий на ней не совсем человеческие, эти образы навевают мне мысли о бесконечном рае какой-то идеалистической утопии. В конце концов, идеалы — как и идеологии — не имеют границ. А этот конкретный «рай на земле» не похож на типичные успокаивающие уродства модернистских проектов — то была совсем иная утопия. А здесь мы видим едва ли не североитальянскую деталировку, и даже если эти здания пугают своими нечеловеческими размерами и сюрреалистически точным повторением, они гораздо привлекательнее обычных жилых кварталов Америки и даже множества модернистских строений Запада, где полное отсутствие декора стало считаться достоинством. Ниже приведен инфракрасный цифровой снимок.
  
  На одной стороне бульвара первые этажи переданы во власть запущенных, жалких витрин: бывшие кинотеатры, универмаги, аптеки — большинство либо разорились и были закрыты, либо оказались перестроены под DVD-прокаты или другие подобные средства легкого заработка. На другой стороне разместились уютные кафе с расставленными в сени деревьев столиками. Вообще говоря, магазины этой части города, по-видимому, не смогли угнаться за расцветом делового центра, начавшимся после падения Стены. Фешенебельные бутики и предметы роскоши, наводнившие бывший центр Восточного Берлина, еще не успели сюда добраться. Одно оформление витрины местной аптеки во весь голос трубит о былых временах (см. фото выше).
  Какая красота. Но о чемона говорит? Об основных пищевых группах? Ну, это не совсем те жепищевые группы, о которых знаем мы, но смысл, похоже, именно такой.
  Сложности, которые коммунистические страны Восточного Блока испытывали после Второй мировой, послужили делу сохранения уже существовавшей архитектуры. Верно говорится, пренебрежение равняется сбережению, пусть эта фраза и звучит как клише. По крайней мере, здания, оставшиеся целыми после бомбежек нескольких войн подряд, не были снесены: им на смену не пришли унылые новостройки, жилищные комплексы или дорожные развязки. «Восточникам» все это было не по карману. Здания часто попросту получали новую функцию: проще устроить косметический ремонт, чем возводить целое новое строение. В отличие от многих городов Западной Европы и Америки, здесь средств недоставало на целостную реконструкцию города, да и бомбардировки союзных войск в любом случае «расчистили» немалую его часть. В то время как Роберту Мозесу в Нью-Йорке пришлось избавляться от целых районов, чтобы выкроить пространство под проекты автострад и жилых комплексов, здесь этап сноса уже был завершен. А потому те немногие еще стоявшие здания, которые на Западе оказались бы снесены, остались и сегодня пользуются громадным спросом. Интересное исключение — бывшая штаб-квартира Коммунистической партии на Александрплатц в бывшем Восточном Берлине, медноблестящий памятник пост-военного модернизма, отравляющий все вокруг (и в психологическом, и в химическом смысле), который разбирают медленно и крайне осторожно — из-за количества асбеста внутри. Удаление из городского глаза этой соринки — дело спорное, поскольку одновременно символически уничтожает яркое напоминание о прежнем режиме и о недавней истории страны. Точно так же поступили и нацисты, которые, придя к власти, перестроили принадлежавшие евреям магазины и здания, чтобы потом коммунисты, в свою очередь, переоборудовали их под свои нужды и дали им новые названия. Поэтому удаление этой конкретной соринки равносильно стиранию важной части коллективной памяти.
  В 80-е годы, когда Стена еще стояла, мне частенько приходилось проезжать через Западный Берлин, жить и работать там. В ту пору искусственно накачанная западная часть Берлина служила выставочным проектом капитализма, предназначенным, чтобы нагляднее показать «этим коммунякам» по ту сторону забора, какие вершины уровня жизни и культуры они теряют. Восточный Берлин был полон невероятных исторических зданий и убогих панельных домов, никакого комфорта. В нем действительно все казалось серым, все давило на психику — гости города, во всяком случае, это чувствовали. И еще запах: многие дома и конторы топились углем, и этот запах я знал (и любил его) по детским визитам в Глазго, к бабушке. В те годы гостям с Запада даже здешнее небо казалось более серым, чем дома.
  Думаю, многие из тех, кто жил в восточной части города, чувствовали совсем другое. Они, вероятно, видели в западной части декадентский рассадник торчков и проституток (чем она отчасти и была), в то время как Восток взял на себя миссию поддержки интеллектуальных, культурных и моральных стандартов на традиционно высоком для Германии уровне. Кому-то ведь надо сохранять цивилизацию, пока янки превращают Западный Берлин в военный полигон и пристанище вконец обезумевших художников, сценаристов, наркоманов всех мастей и обладающих сомнительным талантом музыкантов.
  В Западном Берлине тех лет молодые немцы, которых не смущала жизнь на обнесенном стеной «острове», пользовались особыми привилегиями: они могли избежать принудительной военной службы, квартплата оставалась относительно низкой, а правила парковки всем были до лампочки (машины стояли под немыслимыми углами прямо на тротуарах, и их никогда не отгоняли на штрафстоянки). Район Кройцберг, на юго-востоке Западного Берлина, был одним из самых злачных мест, которые мне приходилось видеть. Сплошь черная кожа, героин и ночные панк-клубы — нечто вроде оплаченного правительством зоопарка богемы, вне досягаемости «восточников» по другую сторону Стены, но прямо у них под носом. С остальными прелестями декадентской роскоши Запада — продовольственным изобилием, сумасшедшими нарядами и дорогущими тачками — «восточники» могли ознакомиться по контрабандным фильмам и программам ТВ, а еще до них долетали, должно быть, струившиеся над Стеной ароматы жареных колбасок и кебабов, которые поддерживали ночную жизнь соседних кварталов.
  Когда Стена рухнула, все это изменилось. Не было больше нужды заманивать людей на закупоренный со всех сторон город-остров. Декаданс обрел другую направленность и перебрался в бывший Восточный Берлин. Фридрихштрассе и окружающие эту улицу бульвары сегодня заполнены шикарными магазинами, бутиками известных фирм и роскошными отелями. Сразу после сноса Стены был короткий период, когда исторические здания Митте продавались за гроши, и многие из них быстро сделались сквотами и мастерскими художников, но это длилось недолго. Лишь несколько кафе и кое-какие граффити пока остаются напоминанием о днях воссоединения города, но застройщики действуют быстро, так что цены растут. Лично меня куда сильнее задевает переезд всего городского центра. Пока Стена еще стояла, центр Западного Берлина (то, что мы здесь, на Западе, считали центром — и точка) располагался где-то в районе пострадавшей от бомбежек мемориальной церкви кайзера Вильгельма — Гедехтнискирхе, а также на расходившихся от нее Курфюрстендамм и Кантштрассе, но теперь центр сместился туда, где был прежде, до начала холодной войны: к Фридрихштрассе, Александрплатц и Постдамерплатц. Ощущение такое, будто память сыграла со мною злую шутку.
  Монументальной, но уже постаревшей Карл-Маркс-аллее еще предстоит догнать волну обновления, хотя ее жилые здания уже вычистили, и я слышал, будто бывшие квартиры членов партии и верхушки «Штази» еще очень даже ничего. В общем, этот маршрут — подходящая прелюдия к посещению музея «Штази».
  «Штазиландия», книга Анны Фундер, австралийской журналистки, работавшей в бывшей ГДР корреспондентом, повествует о конкретных судьбах, затронутых этим печально известным агентством госбезопасности. Наблюдательность Фундер потрясает. Она подмечает жуткие черты давления не только в арестах, в слежке за гражданами и необъяснимых смертях, но также в таких деталях, как странный бесполый танец «липси», который государство пыталось внедрить в поп-культуру в качестве прививки против рок-н-ролльного вращения бедрами а-ля Элвис.
  В хранилищах «Штази» имелось огромное количество всевозможных «материалов». Некоторые представляли собою склянки с запахами, принадлежавшими подозреваемым в подрывной деятельности. Эти склянки были наполнены тайно похищенными лоскутками одежды, желательно нижнего белья, которая некогда принадлежала какому-то бедняге, чей патриотизм был поставлен под сомнение. В некоторых случаях, если принадлежащую подозреваемому одежду было никак невозможно раздобыть, агент исподтишка вытирал место, где только что сидел подозреваемый, и затем быстро запечатывал салфетку, помечая на пакетике имя и время, которое человек провел сидя. Их впоследствии прятали — просто на случай, если человек исчезнет, чтобы потом ищейка могла понюхать салфетку и, видимо, найти по запаху логово преступников.
  Amd Wiegmann / Reuters
  
  И так далее… В книге есть замечательный кафкианский эпизод, в котором женщину, которой отказали в устройстве на работу из-за подозрений в подрывных действиях, вызывают на допрос.
  
  — Почему вы нигде не работаете?
  — Это вы мне скажите.
  — Вы же умная женщина! Конечно, вы могли бы найти себе работу.
  — Нет, я безработная.
  — Это невозможно. В Народной республике безработицы нет.
  
  Мы предпочитаем думать, что подобные истории отражают паранойю, охватившую центральную Европу под давлением социалистических режимов. Но вообразим теперь допрос, который ведут чиновники Министерства национальной безопасности США:
  — Но меня ведь пытали, я давал показания под принуждением.
  — Соединенные Штаты никого не пытают! Зачем вы лжете?
  Сегодня люди узнают о «Штази» из недавнего фильма «Жизнь других». Сочетание психологических трюков и оруэлловского кошмара отвратительно, но вместе с тем странным образом притягивает. Это агентство славилось тем, что натравливало друг на друга соседей — при помощи искусного давления, подразумеваемых угроз или денежных стимулов. По-видимому, чем-то подобным время от времени занимаются многие агентства национальной безопасности. «Если что-нибудь увидел, что-нибудь сообщи» 12. Превращение сограждан в стукачей делает все население испуганным и послушным, а спустя какое-то время уже никто точно не знает, кто на кого стучит. Любойможет оказаться информатором или агентом. Мир превращается в роман Филипа Дика — хотя, по его версии, каждый обязан впридачу стучать и на себя самого.
  Музей «Штази» — грандиозное сооружение, обрамляющее целый городской квартал. Я заезжаю во внутренний двор и пристегиваю свой велосипед замком. Поскольку и парковка, и главные входы в различные секции здания размещены внутри, снаружи не было видно, кто приехал или уехал: все перемещения происходили за стенами. Причем мне сказали, будто бы весь комплекс выставлен на продажу! Всего за один евро! Впрочем, с одним условием. Город старается продать его Германии — если только власти превратят его в настоящий музей.
  На данный момент экспозиции еще в разработке. На одном из этажей выставлены неуклюжие устройства слежки: камеры, упрятанные в бревна, в большие пуговицы от пальто, в фальшивые булыжники. Еще одна камера разместилась в скворечнике… на мой взгляд, бездарный камуфляж.
  Возможно, намерение как раз и состояло в том, чтобы не слишком тщательно прятать эти устройства подслушивания и подглядывания. Возможно, важнее считалось дать людям ясно понять, что за ними ведется слежка, чем предоставить им самим об этом догадываться. Плохо замаскированная камера подтвердит слухи. Если не знать о неусыпном наблюдении, если периодически не натыкаться на такие вот камеры, можно утратить чувство постоянного страха — и зачем тогда все это? Лучшее наблюдение — когда все поголовно подозревают, что за ними следят. В таком случае правительству даже не придется отсматривать готовый материал: нужно только заставить людей поверить,что кто-то может за ними следить. Порой здесь, в Соединенных Штатах, на дома вешают фальшивые камеры наружного наблюдения, рассчитывая, что это смутит преступников. Конечно, то, чем занимались агенты тут, в штаб-квартире «Штази», отнюдь не сводилось к изобретению забавно нелепых приспособлений для слежки за согражданами — далеко не все здешние экспонаты представляют собой неуклюжие технические диковины, в которых теперь мы находим некое странное очарование. Жизни людей оказывались разбиты, покалечены, уничтожены, их карьеры наталкивались на каменную стену при малейшем подозрении. Людей бросали в тюрьмы, пытали их без разъяснения причин (и где я слыхал эту фразу раньше?), а средства массовой информации и культурная жизнь подвергались жесточайшей цензуре. Да и продукты питания на Востоке оставляли желать лучшего.
  Этажом выше сохранились кабинеты главы «Штази», Эриха Мильке. Эти помещения не особенно шикарны по западным меркам, но к ним все же примыкала небольшая квартира, довольно уютная с виду. Теперь подобный стиль обстановки выглядит примером довольно своеобразной эстетики. Думаю, кого-то один беглый взгляд на все эти занавеси и старые телефонные аппараты заставит поежиться, но для многих они воплощают особый, узнаваемый стиль дизайна, некий тоталитарный китч.
  Этот стиль не назвать особо пышным. С другой стороны, все эти правительственные шишки могли рассматривать себя в качестве скромных работяг, простых функционеров, которые трудятся на благо государства, масс, — им было не к лицу окружать себя предметами роскоши, как это сделали бы нынешние «олигархи» или члены королевских фамилий, которым это положено по статусу. Помню, в 90-е годы я побывал в московской редакции газеты «Правда»: должно быть, декоратор был тот же. В том помещении не обнаружилось никаких признаков декаданса — что для подобного средоточия власти меня несколько удивило. Почти полное отсутствие властных символов: ни мраморных лестниц, ни гигантских люстр, даже никаких кожаных кресел. Возможно, такой аскетизм должен был воплощать высшее служение чиновников, но в этом контексте подобные притязания вкупе с абсолютной властью внушали еще больший ужас. В кабинете редакционного совета «Правды» имелся необычный декоративный элемент: очень длинный книжный стеллаж, содержавший исключительно сочинения Ленина (и как только этому большевику удалось найти достаточно времени, чтобы исписать столько бумаги?)…
  Когда рушилась Берлинская стена, бумагорезательные машины в «Штази» работали на износ. Подумать только, каким стремительным поворотом в мировоззрении стали эти драматические минуты: только что человек был гордым вершителем судеб, а в следующий миг превратился в отвратительного бумагомарателя, спешащего стереть все следы своей многолетней работы. Думаю, парни в ЦРУ, стиравшие записи пыток и легендарные «восемнадцать минут Никсона», тоже чувствовали нечто подобное. Может, все они и не испытывали при этом вины, но знали, по крайней мере, в какое дерьмо попадут их боссы и они сами, если их застанут за этим занятием. Большинство уничтожителей бумаг «Штази» в итоге перетрудились и оказались намертво забиты, пришлось вызывать подкрепление. Огромное количество документов разрезали, но избавиться за пару дней от всего содержимого хранилищ было попросту невозможно, так что сегодня появились организации, которые помогают людям разыскать заведенные на них «дела», если те еще можно прочесть. Имеется и группа энтузиастов, пытающаяся реконструировать документы из бумажной «лапши», — безумно кропотливый труд. Здесь, на нашей стороне океана, в Нью-Йорке, хранится дело, которое ФБР завело когда-то на Джона Леннона. На этой конкретной странице дела нет ни одной строки, которая не подверглась бы цензуре: теперь дело выглядит скорее как произведение концептуального искусства.
  Фото предоставлено ФБР
  Справедливость и срок давности
  Следует ли выплачивать компенсацию людям, чью жизнь грубо попрали «Штази» или другие подобные правительственные агентства — где бы то ни было? Нужно ли возвращать им или их наследникам утраченное имущество? Быть может, следует хотя бы учредить примирительные комитеты установления истины, как в свое время поступили в Южной Африке, — чтобы «очистить атмосферу», позволить стране и ее населению перевести дух и двинуться дальше? Там восстановление справедливости не влекло каких-то наказаний или денежных выплат — но только в том случае, если публиковалась вся правда, без купюр.
  В последние годы народ Зимбабве (бывшая Родезия) пытается вернуть себе земельные участки, отобранные белыми поселенцами у его предков. Порой целых три поколения белых семейств или даже более жили на этих присвоенных фермах; естественно, сегодня они считают их своей собственностью, а Зимбабве — своей родиной. Белые жители этой страны полагают (как нам говорят), что нацией не могут, не должны управлять чужаки или белое меньшинство, но эти дома и фермы они при этом называют своей законной собственностью. Они вырастили детей, наладили инфраструктуру, сделали землю плодородной. Но не только на собственных фермах. В определенном смысле они наладили инфраструктуру всей страны — построили все то, чем она живет сегодня. Но, поскольку политические воды обратились вспять и белые отошли от руля управления, их право владеть 80 процентами сельхозугодий в стране просто потому, что их прародители присвоили их когда-то, стремительно теряет вес и вряд ли будет подтверждено. Мугабе пришел к власти благодаря надежде на то, что богатая ресурсами африканская страна с хорошо налаженной жизнью сумеет достичь процветания под руководством черного президента. Увы, Мугабе со временем превратился в порочного, жестокого деспота, намеренного держаться за власть любой ценой. Потомки людей, живших на этих землях в доколониальную эпоху, заодно с жадными, беспринципными самозванцами, называющими себя «представителями Мугабе», начали силой захватывать отнятые когда-то участки.
  Торжество справедливости? Не совсем, но захват земли белыми поселенцами тоже не был честным. Кое-кто скажет, спустя много лет правда была восстановлена. Если я украду что-то у человека, который бессилен отстоять свое имущество или землю, пусть даже в течение многих десятилетий, не станет ли награбленное в какой-то определенный момент моим — по праву и по законам морали? Быть может, само течение времени снимет клеймо «украденное» с моей собственности? И каков же должен быть срок? Десять лет? Сотня? Может, тысяча?
  Скорее всего, любая попытка восстановить справедливость раз и навсегда будет обречена на провал. Возможно, абсолютная справедливость (подобно любому абсолюту) редко встречается в жизни, не считая блокнотов математика. Белые хозяева будут изгнаны со своих ферм в Зимбабве, одни участки обогащенной земли останутся вообще без присмотра, а другие будут приведены в негодность непривычными к такому труду новыми владельцами. Скорее всего, пойдет волна незаконных захватов земель, вспыхнет борьба между новыми хозяевами. Но возможно все же, что какое-то время спустя, если ситуация не выйдет из-под контроля вовсе, будет достигнуто некое подобие баланса. Кто-то скажет, что на этой земле нет места хозяину с белым цветом кожи, и в этих рассуждениях есть свой резон. Но потребуется лишь немного сочувствия и понимания, чтобы простить этих людей; быть может, несколько потомков белых воров сумеют обрести свое место, свой дом и даже немного чести и уважения. Почти у каждого из нас, вне зависимости от расы, есть свои «черные страницы» истории. Порой эти события не столь отдалены во времени, постоянно напоминают о себе. Порой они произошли много поколений назад, и мы уже не чувствуем личной вины или стыда, но обстоятельства меняются, и то, что некогда было забыто или похоронено, возвращается к жизни.
  Я бы сказал, человеку (где бы то ни было) все труднее дается фраза: «Я здесь живу, а ты — нет». Движение народов никогда не унималось, миграция бесконечна, и смешение дается нелегко, но может оказаться плодотворным, стать источником новизны и творческого заряда.
  Начнется ли кровавая свалка вокруг красивых модернистских домов в Ведадо, районе Гаваны, выстроенных в 50-е годы? Израиль, Палестина, Южная Дакота, Тибет — везде земля переходила из рук в руки. Быть может, кража земли или собственности обязательно влечет в будущем новую кражу — зеркальное отражение первой? Неизбежно ли восстановление справедливости спустя годы? Существует ли справедливость вообще?
  Когда именно в песочных часах справедливости и возмездия иссякает песок? Могут ли жертвы «Штази» требовать какой-либо компенсации? Вправе ли жившие в Германии евреи требовать возврата своих домов в Лейпциге и Берлине (тех, разумеется, что все еще стоят)? Вправе ли потомки русских, покинувших страну после революции, вернуться и потребовать назад замечательные здания в Санкт-Петербурге? А огромное множество китайцев, выброшенных хунвейбинами из семейных владений во время Культурной революции, — вправе ли они теперь вернуться в дома, где жили многие поколения их предков? Вправе ли любой, кто окажется у власти, «отматывать историю назад» до удобного момента и оправдывается ли применяемое при этом насилие целями восстановления справедливости?
  Мне кажется, в большинстве случаев — нет. И, возможно, в этом и кроется неопределенный, ускользающий смысл справедливости.
  Параллели
  Перед вами — кадр из документального фильма «Секретарша Гитлера», который почти целиком состоит из прошедшего недавно долгого интервью с этой женщиной. Замечательный пример того, с какой легкостью мы готовы вводить себя в заблуждение, с какой готовностью обманываемся, с каким удовольствием носим шоры на глазах.
  Кадр из фильма Андре Хеллера и Отмара Шмидерера «Секретарша Гитлера»: «Я должна была пожертвовать этим во имя высшей цели». No Dor Film / Heller Werkstatt
  
  Теперь-то, конечно, она понимает все то, чего годами не желала видеть или признавать, — в точности так же, как сегодня множество людей (хотя уже не так много, как раньше) отказываются признать, что администрация президента Буша занималась чем-то неэтичным, неконституционным, а может, и вообще преступным. Выражения вроде «национальная безопасность», «патриотизм», «терроризм», «демократия», «компактное правительство», «свободный рынок» исправно нажимали на нужные клавиши…
  Судя по всему, мы способны жить, отрицая очевидные факты, прячась от них. Я не в силах поверить, будто люди способны совершать кошмарные преступления, не оправдывая или, еще лучше, не отрицая их начисто: как выразилась секретарша Гитлера, не разбив яйца, яичницу не сделаешь. Думаю, в администрации Буша кто-то пользовался той же метафорой. Как мне представляется, присущая нам способность отрицать очевидное развилась из механизма самозащиты, из инстинкта самосохранения: здесь задействована та же функция сознания, которая помогает сфокусироваться, отбросить несущественные детали, пренебречь отвлекающей информацией во время охоты или ухаживания. Разветвленность и мощный потенциал механизмов отрицания, вероятно, подтверждают, что эта техника жизненно необходима — и применяется она в самый нужный момент, хотя через какое-то время человек иногда может занять другую позицию и встретиться с правдой лицом к лицу.
  Вовсе не будучи недостатком или изъяном, способность к отрицанию была — и до сих пор остается — очень даже востребованным механизмом выживания: в некоем искаженном смысле именно она делает нас людьми. Могут ли отрицать животные? Скажет ли собака: «Кто, я? Нагадила на ковер? Да ты шутишь!» — и, что важнее, сможет ли собака убедить себя, что она на ковер не гадила? Мне кажется, животные вполне способны хитрить и лгать, а вот могут ли они обмануть себя самих… что ж, видно, мы так никогда и не узнаем наверняка. Быть может, это присущее сознанию умение и позволяет нам идти напрямик, не отвлекаясь, и потому достигать успеха — как это и свойственно людям.
  Всевозможные демагоги, рекламисты, спецы по маркетингу и религиозные лидеры научились манипулировать этими мощными инстинктами. Это зачастую прискорбно, но, по-видимому, подобный поворот был неизбежен. Использование ими наших способностей печально, поскольку они пользуются ими исключительно в целях собственноговыживания. Наши защитные механизмы начинают работать против нас самих. Впрочем, раз уж способности отрицания естественны, тогда вполне естественно и то, что отдельные люди добиваются больших успехов в манипулировании ими, чем другие.
  Как бы то ни было, даже самым неотразимым сленговым выражениям, самым популярным рекламным лозунгам, самым мощным «клавишам» психики порой можно противостоять — или по меньшей мере замечать их намеренное (или злонамеренное) использование. По крайней мере, человеку под силу сделать осознанный выбор: желает ли он, чтобы им манипулировали, соглашается на самообман или же нет. Иногда немного самообмана не повредит, это позволит справиться с задачей или создать что-нибудь неожиданное, новое (скажем, мне не нужна жесткая критика, когда я пытаюсь сочинить новую песню). Самообман может подтолкнуть нас высказаться вслух и в таком случае — когда он вселяет надежду — также может считаться благом.
  Два самых крупных надувательства на свете — то, что жизнь якобы имеет «смысл», и то, что каждый из нас уникален. Если вдуматься, развитие встроенного механизма сокрытия гнетущих и неотвратимых истин было весьма практичным достижением. Может, мы все-таки уникальны в каком-то смысле: количество доступных комбинаций черт характера, склонностей и пристрастий, элементов внешности и накопленного опыта невообразимо велико. Все мы разные, но это разнообразие существует внутри определенных границ — иначе мы были бы не в силах узнавать в других таких же, как мы сами, людей. То, что делает нас нами, многообразно до «бесконечности», но всегда ограничено общей для всех формой. Почти безграничное количество вариаций на одну, жестко ограниченную тему.
  Быть может, та самая вещь, которая дает нам индивидуальность, наделяет каждого из нас уникальным сочетанием личностных качеств и характером, присутствует и в собаках? А может, протягивается и еще дальше по пищевой цепочке, вплоть до насекомых? Букашки-таракашки с личностью, с характером? Почему бы и нет? Зачем останавливаться на собаках? Насекомые могут походить на нас. Я — вернее, то, что я привык называть «я», — в конечном итоге могу и не быть таким уж уникальным. Набор возможных комбинаций индивидуальных черт может тянуться и вниз, и вверх по древу эволюции. Внутри каждого вида может отыскаться не меньше личностных свойств, чем у нас, людей. Наш внутренний полицейский твердит: «Даже не думай об этом» — всякий раз, когда мы мысленно забредаем в подобные «запретные зоны», когда в наши головы приходят идеи, способные свести нас с ума или удержать от нужных поступков. Идеи вроде: а может, я не столь уж уникален? Внутренний полицейский желает нам добра, не дает нам «съехать с катушек» и впасть в ступор. Нашему виду просто необходимы эти маленькие иллюзии.
  Другой самообман — будто бы жизнь «имеет смысл» — вовсю эксплуатируется множеством религий по всей планете, это общеизвестный факт. Всеобщее пристрастие к этой успокаивающей идее попросту невозможно отрицать. Я бы сказал, что религии — несмотря на массу предрассудков в их арсенале и на то, что, к несчастью, они сплошь и рядом становятся причиной бесчисленных вспышек насилия и прочих ужасов, — по-видимому, выполняют важную функцию. Если считать, что наша (человеческая) жизнь служит некоему предназначению, имеет некий смысл, жизнь сразу становится легче, и удары судьбы уже не кажутся такими сокрушительными. Людям так проще жить: этого вполне достаточно.
  Восстановление
  Хотя Берлин пришлось восстанавливать из руин, в которые Вторая мировая превратила немалую часть города, процесс сдерживали выросшая посередине Стена и оккупация обеих частей: Советы на востоке, янки и британцы — на западе. Широкие участки бывшего городского центра располагались рядом со Стеной и потому остались пустыми — в виде заросших пустырей или незастроенных площадок, которые порой захватывали цыганские таборы или блошиные рынки. Власти по обеим сторонам словно предчувствовали, что Стена рано или поздно падет, а потому не торопились осваивать эти пустоты. С 1989 года, с уходом Стены и большей части постояльцев, здесь вырос целый новый город. В довоенном центре, на Потсдамерплатц, поднялись массивные здания корпораций — «Сони», «Мерседес», «Сименс» и прочие обзавелись тут недвижимостью из стекла и бетона. По соседству пытается приткнуться и новый правительственный комплекс, быстренько перенесенный сюда из крошечного Бонна. Тут же открылся и здоровенный транспортный узел, который построили, сначала отведя реку, а затем вернув в прежнее русло. Ни одно из этих новшеств не стало закономерным итогом многолетнего развития; все это — городское планирование грандиозных масштабов. Колоссальный эксперимент, в котором воплотился животрепещущий вопрос: можно ли создать (жизнеспособный) городской центр на пустом месте?
  Я качу взад-вперед по Митте, откуда вчерашние галереи и кафе понемногу вытесняются шикарными магазинами — как в свое время это произошло в нью-йоркском Сохо. И сейчас, спустя уже пару лет после того, как я засел за эту книгу, мне кажется, что Берлин действительно становится одной из культурных столиц Европы, если не основнойстолицей. Несмотря на области, забитые стеклянными храмами корпораций и прилегающими к ним бетонными пустошами площадей, невозможное все же оказалось возможным: некогда живой, энергичный город, центр европейской культуры, вернулся к полноценной жизни.
  Стамбул
  «На велосипеде — по Стамбулу? Ты что, спятил?» Наверное… а впрочем, нет. Движение здесь довольно хаотичное, да и холмов хоть отбавляй, но за последние годы улицы оказались настолько забиты, что на своем велике я могу перемещаться по центру (в дневное время, во всяком случае) быстрее, чем на автомобиле. Здесь, как и во многих других городах, я — практически единственный, кто ездит на велосипеде. И вновь мне кажется, что причина тому может крыться в статусе: во множестве стран езда на велосипеде подразумевает бедность. Когда я объехал Лас-Вегас, мне сказали, что на велосипедах здесь можно увидеть лишь тех, кто лишился всего нажитого, скорее всего — в азартной игре. Люди теряют работу, семью, дом и самое, я полагаю, святое для американцев: автомобиль. Единственное остающееся у них средство передвижения — велосипед. Боюсь, когда дешевые машины станут доступнее, в Индии и Китае многие выбросят свои велосипеды, чтобы «зажить как люди», сев за руль элегантного современного автомобиля.
  Я проезжаю мимо кофеен, набитых людьми, которые энергично играют в нарды или расслабленно курят кальян. В обувной лавке я покупаю дешевую подделку под модные модели известных фирм. В этом городе достаточно просто ориентироваться — по минаретам мечетей. Мне нравится Стамбул. Нравится то, как он расположен: повинуясь реке, город раскинулся на трех отдельных участках, один из которых находится уже в Азии. Мне нравится и заразительный стиль его жизненного уклада — раскованный, средиземноморский, отдающий космополитизмом, но приправленный древней историей Средней Азии.
  Я стараюсь придерживаться дорог, бегущих вдоль Босфора и Мраморного морей, чтобы не выехать случайно во внутренние холмистые области. Иногда на пути встречаются старые деревянные дома, по которым вполне можно судить, на что был похож город раньше — до того как почти все здания рассыпались или сгорели.
  Уродливые новостройки как религиозные символы
  Раскатывая по городу, я замечаю, что старые здания — деревянные дома, дворцы в европейском стиле XIX века, а также строения оттоманской эпохи — приходят в упадок. Повсюду вырастают невзрачные многоквартирные дома из бетона. Я поражен тому, с какой легкостью с лица земли стираются здания и даже целые районы, обладавшие столь очевидным характером. О чем здесь только думают? В этих рассуждениях я сам себе напоминаю принца Чарлза, но все-таки — неужели никто не замечает происходящего?
  По всему миру каждое напоминающее бункер сооружение, каждый бездушный спальный микрорайон, каждое мертвенно-скучное офисное здание, каждый растрескавшийся бетонный монстр в странах Третьего мира прикрываются оправданием в лице «интернационального стиля», выражаясь языком Музея современного искусства. Захлестнувшая наши города волна архитектурного убожества получает печать одобрения, поскольку подражает (пускай из рук вон плохо) престижному стилю. Отчего же этот стиль оказался настолько привлекателен? Почему по всей планете прекрасные города превращаются в гигантские лабиринты серых костяшек домино с прорезанными в них рядами одинаковых окон?
  Допустим, размышляю я, эти строения что-то выражают. Нечто большее, чем строку «Итого: ________» в бюджете застройщика. Допустим, их проще и дешевле возводить, но, кроме того, они, возможно, воплощают собой какие-то коллективные надежды и чаяния. Быть может, для многих они служат символом нового старта, отрыва от всего, что было построено раньше, от тех старых домов, что окружали городских жителей прошлых десятилетий. И, особенно в старых городах, новые здания свидетельствуют о конце истории. Они заявляют: «Мы не похожи на своих предков! Мы не позволим править королям, царям, императорам, шахам и всем прочим кретинам из далекого прошлого. Мы, современные люди, не такие. Мы больше не крестьяне. Мы не провинциалы, не деревенские дурачки. Мы не хотим видеть повсюду напоминания о прошлом! Пусть оно великое и славное, пусть в нем память поколений. Вес истории давит на наши плечи. Старые здания для нас — как стены тюрьмы. Мы начнем с чистого листа, мы построим такое, чего еще не видел человек (бог свидетель, китайцы взялись за дело всерьез). А если в процессе что-то окажется разрушено, так тому и быть». По крайней мере, такова в моем понимании логика эмоций, которые ощущают люди, живущие здесь — да и вообще повсюду.
  Эти новые здания могут не казаться красивыми. Они даже не настолько утопичны, как на это надеялись некоторые архитекторы и теоретики модернизма. Зато они дешевы, функциональны и не напоминают людям о прежних временах. Стены прямые, не скособочены и не шатаются, все углы (слава богу и современным инженерам!) прямые, ровно в 90 градусов, да и водопровод работает — пока что. Хорошо это или плохо, но стандартная архитектура современности отражает наше самосознание. Вслед за нами она говорит: «Будущее будет нашим!» Новые поколения сбросят с себя груз тысячелетий и символически заявят о своей полной свободе. Пусть эта свобода — лишь иллюзия, пусть ее символы уродливы, но это свобода. И в ней — корни религиозных, идеологических и эмоциональных аспектов этих уродливых сооружений.
  Эти здания воплотили собой триумф культа капитализма пополам с материализмом марксистского толка. Как ни странно, противостоящие системы пришли более-менее к тому же эстетическому результату. Расходящиеся прямые в итоге где-то сходятся. Боги рассудка одержали верх над красотой, причудливостью, животными инстинктами и врожденным чувством прекрасного — если верить, конечно, что в людях заложено такое чувство. Мы привычно ассоциируем все эти «изыски» либо с культурой сельчан (нигде не учившиеся, они, бедолаги, громоздили из глины кривые стены, которые расписывали аляповатым цветочным орнаментом), либо с правящими классами прошлого (жалкими королями, жившими в вычурных дворцах), которых сегодня, в современном мире, мы считаем равными себе — хотя бы на умозрительном уровне теоретических построений.
  Вот фотография, сделанная в бразильском городе Сальвадоре, где район складов и коммерческих зданий колониальных времен почти целиком оказался превращен в скучный, обыденный, безликий деловой центр. Один из моих друзей, музыкант, даже предложил относиться к подобным зонам, прежде исполненным местного колорита, как «к европейским городам».
  А вот «современные» здания, по большей части, не так уж безупречно выстроены. Они рассыпаются на глазах. Как раз сегодня, когда я пишу эти строки, здесь, на Манхэттене, рухнул очередной строительный кран. По последним подсчетам, погибли четверо, разрушено здание по соседству. Другой дом обрушился две недели тому назад, а за неделю до того от Трамп-билдинг 13отвалился кусок, упав на голову прохожего.
  Под знаменами «поднятия духа» и «прогресса» эти здания на самом деле понемногу превращают людей в механизмы — если не убивают сразу. И хотя все они сделаны одинаково — армированный бетон, стекло и сталь, — они не взмывают ввысь, чтобы затем опуститься, подобно шоссейным дорогам, плотинам и мостам, созданным из тех же материалов. Грация арок развязок-эстакад на скоростных шоссе и автобанах не отражается в типовых кварталах многоквартирных домов. Да они и не собираются простоять так же долго, как эти сооружения. Дух будущего на мгновение застывает перед нами, вселяя уверенность, — но он скоро исчезнет, рухнет, рассыплется у нас на глазах.
  В общем, вместо нескольких по-настоящему внушительных «монументов» — вроде тех, что остались нам от презренного исторического прошлого, — наше столетие отметилось накрывшей всю планету россыпью почти одинаковых построек. По сути дела, все они — один грандиозный, глобальный монумент, чьи детали и фрагменты рассеяны по городам и пригородам всего мира. Это один город, стоящий во множестве мест.
  Прямо сейчас этим занимаются в Нью-Йорке. По всему городу вырастают почти одинаковые здания из стекла и бетона. Многие возводятся с такой быстротой, что поневоле задумываешься: а не намереваются ли строители закончить работу прежде, чем кто-либо сможет выдвинуть возражения? Теперь, в разгар кредитно-экономической катастрофы, все спешат как можно скорее потратить накопленные деньги. К некоторым башням «прилагаются» имена известных архитекторов, к другим — нет. Внешне их зачастую сложно различить: все они, в конечном итоге, спроектированы одной и той же командой, а «звездное имя» — попросту очередной логотип, который можно привесить, чтобы здание хоть чем-то отличалось от прочих.
  
  В мой предыдущий визит в страну группа под названием «Фабрика дизайна снов» пригласила меня выставить арт-инсталляцию во время стамбульского биеннале. Потрясающий фестиваль. Не все представленные произведения великолепны, далеко не все художники мне знакомы: многие прибыли из разных городов Турции, из Дамаска, Греции, Египта, Индии и Ирана. Выходцы из этих стран нечасто выставляются в больших галереях Челси — пока что. Экспонаты размещены в чудесных старинных зданиях, рассыпанных по городу: заводы, складские помещения, таможенные посты… Под выставку даже оборудовали римское водохранилище, закопанное под частью исторического центра.
  Мои работы не попадут в одно из этих помещений. Напротив, я выставлю инсталляцию в еще не занятом пространстве современного торгового центра, лежащего вдали от сердца города. По крайней мере, с посетителями не будет проблем. Я немного разочарован неудачным расположением выставки, но все равно рад, что участвую в биеннале. Я выставляю лайт-боксы размером с те, что стоят на автобусных остановках: обработанные на компьютере изображения средств самозащиты и денег. По идее, они должны выглядеть как притягивающие взгляд броские рекламные плакаты, так что выставка в крупном универмаге как нельзя кстати. Я остановился в отеле «Пера-палас», немного обветшавшем заведении, которое прежде, в эпоху «Восточного экспресса», было верхом элегантности. Здесь гостили Хемингуэй, Гарбо, Хичкок и король Эдуард Третий, не говоря уже о знаменитых шпионах — таких как Мата Хари и Ким Филби. Сам Ататюрк останавливался в этом отеле, и его апартаменты (номер 101) сохраняются теперь в качестве музея.
  Лифт в отеле «Пера-Палас», 1994
  Сакип Сабанчи
  На следующий день «Дизайнеры снов» заехали за мной в отель, а оттуда мы двинулись параллельно Босфору. Группу возглавлял Архан, похожий на турецкого Тэн-Тэна, с торчащей надо лбом прядью волос. «Фабрика» в основном занимается графическим дизайном, но к тому же устраивает презентации, показы мод и рэйвы. К нам присоединились Эсра — женщина, которая, повидимому, спланировала сегодняшний выезд, — и друг Архана по имени Саба, пожилой художник-турок, живущий сейчас на Эльбе, острове у берегов Италии. Идет дождь, движение как обычно перегружено, по этой улице я уже проезжал на своем байке, так что я тихонько засыпаю на заднем сиденье. Сквозь дремоту слышу, как Саба, чуточку марксист, возмущается при виде новых биллбордов, наводнивших город в последнее время: «Кому принадлежат мои глаза? Кто заплатил за то, что я вижу?»
  Молодая «гражданка мира» Эсра, художник левых убеждений Саба и дизайнер-промоутер-рэйвер Архан — интересная получилась компания…
  «Дэвид, мы прибыли!» — тормошит меня Эсра, и я просыпаюсь. Прямо впереди — большие белые ворота, которые открываются, чтобы впустить наш автомобиль. Дорожка за ними упирается вдали в громадную усадьбу с видом на Босфор. Слева расположился недавно выстроенный домик поменьше. Я шагаю к усадьбе, еще не успев толком проснуться. «Нет, нам не туда, нам в другой дом!» — окликают сзади. Проходя перед массивным венецианским окном, я машу рукой женщине с ребенком, сидящей на диване в обставленной со вкусом современной комнате.
  Женщина выходит встретить нас. Странно, но она не стала намного выше, поднявшись с дивана: ее ноги скручены церебральным параличом. К нам выходит ее сестра, которая предлагает напитки, за которыми бежит дворецкий в двубортном пиджаке. Светская беседа. Извинения за отсутствие на открытии моей экспозиции. Молчаливая женщина, которую нам так и не представили, кормит ребенка. Я брожу по комнате, разглядывая висящие на стенах картины в резных позолоченных рамах.
  Эсра объявляет, что мы можем взглянуть на коллекцию отца Сакипа, если хотим. Я понятия не имею, о какой коллекции речь, но с энтузиазмом соглашаюсь. Мы направляемся в большой особняк, предупредив слуг по телефону о своем появлении. Сестра, няня и ребенок остаются. Сакип Сабанчи был одним из успешнейших бизнесменов Турции. К тому же он известен и как филантроп: на его средства строились больницы, он основал университет.
  У входа встречает все тот же дворецкий: должно быть, он незаметно выскользнул, чтобы опередить нас. Этот огромный дом — настоящий музей, в викторианском смысле этого слова. Весь первый этаж завешен картинами от пола до потолка, повсюду вазы, старинная мебель, статуи и застекленные витрины с серебряными предметами. Когда мы переходим в следующий зал, звучит объявление: «Это Синяя комната» — и ни слова больше. Дворецкий отвечает на все вопросы об отдельных произведениях живописи. Залы сменяют друг друга. Саба, многое повидавший в жизни благодаря возрасту, узнает работы собратьев — турецких художников, эмигрировавших в Париж. Большинство других полотен выполнены в «ориентальном» стиле, это сентиментальные изображения уличной жизни Стамбула оттоманской эпохи. Впрочем, здесь встречаются и русские романтические пейзажи: «Закат над Невой» и виды Санкт-Петербурга.
  Второй этаж, куда мы поднимаемся по лестнице, отведен удивительному собранию образчиков каллиграфии. Суждения о законе и политики той же оттоманской эпохи, письма, а также, разумеется, экземпляры Корана, открытые на вызолоченных страницах с искусно украшенными отрывками из «Книги книг». Все они великолепны. Любопытно, что шедевры оттоманской и азиатской каллиграфии оказывают на нас, с нашим сегодняшним (западным) вкусом, куда большее впечатление, чем представленные этажом ниже, вполне западные по духу картины и скульптуры. Произведения старых художников Запада, в особенности ориенталистов, имеют для нас привкус устаревшей колониальной романтики, они рисуют нам тот Восток, который навсегда остался в прошлом — к радости некоторых. Эти картины слишком настойчиво напоминают о былых предубеждениях и самодовольстве. А вот каллиграфия — по крайней мере, на данный момент — кажется идеально синхронизированной с современным западным мироощущением: текст как произведение искусства, слово — безупречно овеществленная мысль… Даже если в эпоху создания этих шедевров восприятие искусства на Западе и близко не подбиралось к столь абстрактным, формальным идеям.
  G. Dagli Orti/ De Agostini Picture Library/Getty Images
  Танец живота
  По возвращении в гостиницу я встречаюсь с группой турецких экспатриантов (которые живут сегодня в Бельгии, в Нью-Джерси, в Чикаго) и, дождавшись появления казахского джентльмена, мы направляемся в кварталы Сулукуле, чтобы по сходной цене насладиться кушаньями, напитками и танцами. Этому цыганскому району не меньше тысячи лет, он почти целиком состоит из полуразрушенных домиков и чайных заведений, по его древним мощеным улочкам шатается множество людей, наслаждающихся вечерней прохладой. Печально, но сегодня все эти кварталы — под угрозой сноса, к ним давно присматриваются застройщики.
  Наш казахский друг точно знает, в какое заведение мы держим путь, и потому мы не обращаем внимания на мальчишек, роящихся вокруг нашей машины с призывами посетить принадлежащие их семействам кафе. В искомом «уютном уголке» нас встречают другие казахи — банкиры, по их заверениям, но на банковских работников вовсе не похожие, — а также группа крашеных блондинок в мешковатых свитерах и со слоем румян на щеках. Мать семейства, низенькая женщина в домашнем наряде (она что, беременна?), ведет нас наверх, в «нашу» комнату, где нас будут развлекать и (мы уже предупреждены) выкачивать из нас деньги.
  Обстановка — разительный контраст с особняком Сакипа Сабанчи. Поскольку в комнате стоит могильный холод, «мамаша» вносит ведерко мерцающих углей, которое устанавливает на измочаленный линолеум. Пока мы обустраиваемся, наш друг из Казахстана ведет переговоры. Комната почти совершенно пуста, если не считать разнокалиберных стульев вдоль стен. Парнишка затаскивает нечто, напоминающее складной столик для игры в карты. Четыре музыканта (два барабанщика, человек с бубном и игрок на турецком банджо) усаживаются напротив нас и начинают настраивать свои инструменты.
  В комнату ненадолго заглядывают танцовщицы еще не расставшиеся со своими зимними свитерами. «Мамаша» принимает заказы на напитки: пиво для экспатриантов и меня, ракы для турков и водка — для казахов. Курд, который, возможно, тоже принадлежит нашей компании, садится рядом с музыкантами. Он не пьет.
  Музыканты принимаются за дело. Музыка прекрасна, она полна силы и эмоций, она взрывается пиками напряжения и несет замечательную грусть. Она волнует, она трогает душу — и мне уже все равно, играют ли эти люди ради быстрого заработка. Я в восторге. Тот же мальчуган обходит комнату, собирая «пожертвования». На столике появляются сыр, тертая морковь и фисташки, а за ними — долгожданная танцовщица, которая несколько раз обходит помещение, прежде чем потребовать новых пожертвований (кажется, ее вполне устраивают мелкие купюры). Она снимает свитер и бросает его на стул, открывая нашим взорам не традиционный костюм, а обычный лифчик. Лосины на ее ногах немного приспущены, чтобы показать натянутую на бедра резинку трусиков. Начинается танец. Это не совсем танец живота, но как бы это ни называлось, действует оно ободряюще. Все в комнате — уж не знаю, от холода ли, из-за напитков, музыки или всего сразу, — оживляются, смеются и поднимают тосты в честь друг друга.
  Танцовщица вновь обходит комнату, но теперь купюры засовываются в ее лифчик. Время от времени она исполняет нечто вроде примитивного лэп-дэнса: усаживается на чьи-то колени (мужские или женские, без особой разницы) и подпрыгивает вверх-вниз. Скорее смешно, чем сексуально, все в рамках приличий! И, хотя это точно не «танец живота», все отлично проводят время. Не считая мужчины, сидящего слева от меня (весь вечер он только и делает, что перебирает четки, а девушек просит проходить мимо), все вокруг изредка пробуют танцевать сами — с девушками или друг с другом. Все смеются, наполняют стопки и бокалы, поют, кричат и лепят грязные старые банкноты на кожу танцовщиц. Глотающие водку казахи уже здорово набрались, но ведут себя вполне благопристойно. И, поскольку у танцовщиц нет необходимых для «танца живота» животиков, несколько девушек стягивают рубашки с гостей, чьи объемистые животы гораздо лучше подходят для этой цели.
  В разгаре веселья снаружи начинается какая-то возня, и мы обнаруживаем за дверью бригаду местных телевизионщиков, возглавляемых ведущим популярных ток-шоу (который немного напоминает Фиделя Кастро: он бородат и носит униформу цвета хаки). До выборов в Турции остается не более недели, и он опрашивает жителей трущоб об условиях, в которых тем приходится жить. Его окружает толпа танцовщиц, уличных мальчишек и хозяева заведения.
  Мне говорили, что результат этих выборов, как и множества других голосований в странах центральной Азии и бывших советских республиках, продемонстрирует, до какой степени население этих стран жаждет вернуться к более стабильному миру — основан ли тот на вере в коммунизм или на ценностях фундаментализма. Говорят, что местные фундаменталисты очень хорошо организованы, в отличие от современной светской молодежи, которая в большинстве своем настроена апатично и не желает думать о политике. Говорят, религиозные партии даже набирают очки за счет голосов турецких граждан, живущих в Германии и Австрии. Говорят, они готовы оплатить перелет туда-обратно, лишь бы заполучить лишний голос. Естественно, все это рвение лишь нарастает в отдаленных от Стамбула восточных областях страны, где к тому же годами продолжается война с курдами.
  Здесь пропасть между богатыми и бедными не меньше той, которая пролегла в Соединенных Штатах, хотя в Стамбуле не увидишь, как это бывает в Нью-Йорке и других городах, настоящих нищих, отвергнутых обществом. Эта страна действительно лежит на границе Востока и Запада, тут есть где развернуться конфликту между вестернизацией (хаос демократических свобод и бездушие капитализма) и образом жизни, подчиненным традиции, вверяющей человека праведному покровительству Бога.
  На следующий день я качу к великолепному дворцу Топкапи, туристическому магниту, чтобы увидеть его Музей гарема. Размеры дворца и украшающие его стены орнаменты просто невероятны, но еще больше меня захватывают выставленные в нем реликвии. В других странах, в других уголках мира подобные святыни показывали бы в храмах или специально выстроенных раках, но здесь они собраны вместе в музейном зале. Волос Пророка, отпечаток сандалии Магомета, кость руки Иоанна Крестителя, множество других черепов и костей демонстрируются в обычных витринах — словно утверждая успех Ататюрка, превратившего страну в светское государство.
  Волосы Пророка, дворец Топкапи, Стамбул, 1992
  
  След Пророка, дворец Топкапи, Стамбул, 1992
  
  Я кручу педали по мосту через Рог, к гостинице, а вечером обедаю с дамой, устраивающей концерты в Стамбуле, и парой ее секретарей. Алев (так ее зовут) настроена прямо и решительно, ее секретарь Дэниел (я уверен, что зовут его как-то иначе; наверное, это англизированный вариант) встречал меня в аэропорту. Слегка женоподобный, он недавно прибыл сюда из центральной Азии (точнее, Казахстана) с остановкой в Москве. В общем, в Турции он совсем недавно и еще не успел отрастить усы, традиционно считающиеся атрибутом мужественности. По уверениям Алев и ее помощников, эти то и дело попадающиеся на глаза усищи указывают на определенный тип жителей Анатолии. Оказывается, мои друзья «считывают» с лиц дополнительные сведения: примерно так же, как я привычно распознаю людей с прическами «маллет» 14. Наверное, это говорит о моих друзьях как о людях, слегка динстанцирующих себя от сограждан.
  За пять лет существования своей компании Алев занималась в основном организацией рэйвов и танцевальных вечеринок (в смысле техно и хауса, не балета). Фестиваль, на котором я буду выступать, должен пройти на пляже Черного моря, примерно в полутора часах езды отсюда. Они назвали его «Alternatif Festival»: будет большая сцена, туалеты, все обычные для европейских музыкальных фестивалей постройки и столь же обычный набор спонсоров: производители джинсовой одежды, пиво «Карлсберг», радиостанция и телеканал CNBC.
  Выясняется, что изначально фестиваль планировалось провести рядом с поселком, в котором местная «мафия» почти построила здоровенный клуб. Когда он откроется, туда, как эти люди надеются, со всех окрестностей начнет стекаться публика. Имея налаженные связи с местными военными (а в Турции на территории, не подчиненной городскому муниципалитету, военные выполняют функции полицейских), «мафиози» вроде как потребовали от них содействия в «провале» фестиваля. «Мафия», как считают мои сотрапезники, видит в фестивале будущего конкурента своему клубу. Похоже, за последние дни противостояние обострилось: военные издали предупреждение, в котором называют фестиваль «потенциально опасным» мероприятием. Там же перечисляются и конкретные опасности: угроза жизни для купающихся, лесные пожары в округе и возможное присутствие наркотиков.
  Алев призналась, что была вынуждена обратиться за помощью к нескольким местным чиновникам, кое-кто из которых — мусульмане-фундаменталисты. Можете себе представить?.. Во-первых, они явно не захотят обсуждать что бы то ни было с женщиной, а во-вторых, по определению считают фестиваль, а также и всю западную музыку вообще дьявольскими происками. «Извини, девочка, ничем не можем помочь».
  Тогда устроители «Alternatif Festival» изложили свои обиды правительству страны. Это может показаться чересчур большим скачком — от местных властей до федерального правительства, — но здешняя коррупция засела настолько глубоко, что волей-неволей приходится совершать этакие «лягушачьи» прыжки, чтобы победить ее. Наши приятели-фестивальщики решили увязать свое право устроить музыкальный фестиваль с «подвешенным» вопросом о членстве страны в Евросоюзе, куда Турция очень хочет попасть. Как проведение рэйвов может способствовать членству в Евросоюзе, остается за гранью моего понимания.
  Когда я пишу эти строки, Турция находится на полпути к вступлению в ЕС, уже выполнив все экономические требования. Впрочем, на фронтах прав, свобод и культуры еще зияют значительные «дыры». В основном вопрос утыкается в права человека — это нечто вроде устойчивого клише: подумав о Турции, сразу вспоминаешь фильм «Полуночный экспресс». Вообразите, что вся ваша страна, вся ее культура оказалась представлена миру одним-единственным фильмом, рисующим ее исполненным жестокости и мракобесия сточным колодцем. Я бы молился об успехе какого-нибудь другого фильма, с любым другим сюжетом. Может, о красивой любовной истории. Кроме того, ЕС требует от стран-участниц присутствия в стране полного набора культурных институтов: обществ защиты исторического наследия, поддержки традиций отдельных регионов, а также организаций, содействующих образованию и решающих проблемы различных социоэкономических слоев.
  Здесь-то мы и вписываемся в общую картину. Поддержка молодежных программ прописана в «культурном» разделе требований Евросоюза. Другие местные фестивали фокусируются на джазе, классике и «этнической» музыке, они используют престижные площадки и роскошные концерт-холлы — впрочем, как джазовые фестивали по всему миру. Очевидно, что эти форумы апеллируют лишь к ограниченной, так называемой «продвинутой» части турецкой публики, лишь изредка захватывая и другие демографические ниши (я и сам частенько выступаю в качестве такого «нахлеста» на подобных фестивалях). Но ребята из «Alt Festival» вознамерились доказать властям, что молодежь не ходит на эти официально одобренные фестивали, тогда как Еврокомиссии нужно продемонстрировать, что все уровни турецкой публики без исключения живут насыщенной культурной жизнью. Мне эти аргументы кажутся несколько шаткими, хотя… чем черт не шутит.
  В этой части планеты имеется небольшая часть публики, которая увлечена относительно радикальными (пусть и модными) сторонами глобальной поп-культуры в представлении таких артистов, как Джарвис Кокер, Sneaker Pimps и ваш покорный слуга. Можно спорить о том, насколько важно для цивилизации, чтобы наш тонкий ломтик глобального культурного пирога присутствовал повсюду и пользовался поддержкой правительств. С моей точки зрения, этот ломтик ничем не хуже других — симфонических оркестров, джаза и современных течений искусства, которые давно заручились поддержкой на всех уровнях. Джаз (не говоря уже о классической музыке) десятилетиями экспортируется Соединенными Штатами, мировые турне финансируются Госдепом и даже ЦРУ, понимающими, что джаз выступает послом крутой американской культуры во множестве стран. Много сил ушло на то, чтобы эту музыку приняли в концертных залах, разбросанных по всему миру. Но это отдельная тема для разговора.
  Алев с оптимизмом заверяет меня, что всего несколько лет спустя я смогу выступить в турне, которое охватит Бейрут, Каир, Софию, Анкару и Тель-Авив, и я очень тронут этой идеей. В двух городах из списка я уже успел выступить, но было бы неплохо со временем соединить все точки на карте. Но действительно ли нужнаназванным странам явившаяся с Запада арт-рок-музыка? Прослойка космополитов будет ей рада, но с каждым годом все больше становится и местных артистов мирового уровня, способных выдержать конкуренцию с кем угодно. Хотя во многих странах иностранные музыканты попрежнему вызывают больше интереса и уважения, чем любые местные таланты. Печально, но факт.
  Подготовка фестиваля идет своим чередом, но, судя по всему, место проведения придется передвинуть, а от шатра придется отказаться. Впрочем, все остальное в силе, включая большую сцену и прочие постройки. Брр! Могло бы оказаться не столь уж весело, если бы сцену передвинули, а про туалеты, цистерны с водой и походные кухни забыли.
  Я сказал промоутерам, что собираюсь сегодня прокатиться на велосипеде на «азиатскую» сторону. Туристы там бывают нечасто, но в прежние визиты я уже повидал все достопримечательности, куда непременно водят туристов: Софийский собор, Голубую мечеть и сооруженную римлянами водяную цистерну. Я съезжаю к воде и загружаюсь на паром, а затем кручу педали по аллее для прогулок, тянущейся вдоль дальнего берега Босфора. Паромы ходят каждые пятнадцать минут, и я выбираю тот, что огибает стамбульский порт и высаживает меня на «азиатской» стороне, рядом с крупным университетом. Вдоль воды тянется замечательная, утопающая в зелени пешеходная дорожка с разбросанными по сторонам кафетериями на открытом воздухе, так что поездка до следующей паромной станции «азиатской» стороны будет приятной, и в итоге я окажусь как раз напротив точки, из которой начинал путь.
  Я проезжаю мимо первого железнодорожного вокзала, построенного на Востоке. Поезда уходят отсюда на Багдад, начинающаяся у вод Босфора колея указывает прямо на восток. Здесь прогуливаются парочки, смакующие мороженое.
  Вернувшись, я узнаю, что фестивалю отказано в проведении на новом месте, что вовсе меня не удивляет. Заверения устроителей, будто успешный фестиваль поп-музыки поднимет знамя турецкой культуры и прав человека на небывалую высоту, никого не сумели обмануть.
  Шоу должно продолжаться
  Остаток дня я разъезжаю по городу на велосипеде, покупаю несколько чудесных рельефных портретов Ататюрка, старые репродукции арабских карт и медицинские гравюры с изображением мозга. В лобби меня поджидает Дэниел, помощник Алев, и я наивно полагаю, что к нам присоединятся еще несколько журналистов. Вместо этого он ведет меня в гостиничный садик, где уже расставлены столы и стулья: похоже, что мне предстоит целая пресс-конференция (сюрприз!), с телекамерами и всем прочим. Ну что тут поделаешь…
  Ко мне подходит Алев и шепотом сообщает, что фестиваль не состоится. Я немного, самую чуточку, потрясен. Алев собрала эту пресс-конференцию, чтобы объявить об отмене фестиваля. Я сижу рядом с ней и говорю прессе и ТВ-камерам о том, как я расстроен произошедшим и как мечтаю сыграть здесь — как-нибудь в другой раз.
  Тем временем все сидящие передо мной журналисты достают свои мобильники: довольно странное ощущение — говорить с людьми, которые кому-то звонят. Алев и сама то и дело подносит к уху трубку, а вскоре неожиданно сообщает, что, возможно, фестиваль все же состоится — но уже на совершенно новом месте. Участок невелик и находится ближе к городу (отличные новости, думаю я, памятуя о забитых до отказа дорогах).
  Мы с музыкантами отправляемся обедать, но сначала меня везут в ТВ-студию, где я согласился выступить в прямом эфире. Когда мы наконец туда добираемся, становится ясно, что программа спортивная и посвящена финалу мирового чемпионата. Остается загадкой, как им удалось впихнуть меня в эту свистопляску. Может, мое появление должно охладить общую эйфорию вокруг кубка?
  На следующий день оказывается, что фестиваль действительно состоится — на новой, уже третьей по счету площадке. Моя команда выезжает туда утром. Хотя мы готовились отправиться пораньше для утреннего саундчека и репетиции, выезд два раза переносится. В итоге мы выезжаем лишь в два часа дня. Это немного беспокоит меня: в группе два новых скрипача, мы не собирались вот уже два месяца, и полноценная репетиция была бы очень кстати… но ничего не поделаешь.
  Крошечный автобус везет нас в парк, где назначен концерт, но водитель (британец) не может найти дороги, и каким-то чудом мы вновь оказываемся в гостинице. Вскоре забитые транспортом улицы Стамбула вновь принимают нас в свои тесные объятия. Не считая единственного троллейбусного маршрута на бульваре и автобусов, в городе нет общественного транспорта — и в час пик улицы встают намертво.
  Наш саундчек-репетиция оказывается коротким: как раз перед нашим выходом ломается генератор. Но мы кое-как разучиваем «Lazy» — концертную версию ремикса со струнными. Должно получиться неплохо: куски с оркестром звучат задумчиво, а другие пассажи бодры и отдают фанком. Эту песню стоило бы отполировать получше, так что сегодня мы не будем ее играть: может, в другой раз.
  В итоге концерт проходит на ура. Звук в полном порядке. Публика (пусть и не те восемь тысяч, на которые надеялась Алев) ведет себя великолепно, эти люди очень восприимчивы, и они в восторге от струнных, играющих вместе с ритм-секцией! Они улюлюкают и размахивают руками. Я увлеченно пою и танцую. В голове копошится миллион самых разных мыслей, так что даже старые песни звучат свежо. Два новых оркестранта отлично справляются, если учесть, что они репетировали только с остальными струнными, а не всей группой. Выступление довольно короткое, поскольку это все же фестиваль, а после нас на сцену выйдут и другие группы (британские рок-звезды Pulp и Sneaker Pimps).
  Архан встречает нас за кулисами. Он дозвонился до Эсры, которая зовет нас присоединиться: она обедает в модном ресторане в компании с министром по туризму и его заместителем, только что открывшими новый музей.
  Неделю тому назад в Париже Эсра вышла замуж — за бизнесмена, кажется. С ее женихом я уже виделся прежде, и по прибытии меня представляют различным чиновникам, их женам или подругам, а также прославленному турецкому модельеру.
  Ресторан расположен на холме с видом на Босфор. Я сижу в конце стола, рядом с Эсрой и напротив Архана. Стол стоит на улице, прямо на траве. Пейзаж под нами — просто невероятной красоты. Видно, как по Босфору снуют катера и паромы, нескончаемые потоки машин движутся по мосту — в Азию и обратно. Прямо под нами, у воды, — освещенные дворцы и отель «Кемпински».
  Эсра, как я понимаю, довольно состоятельная женщина. Она обаятельна и мила, но не отличается «типичной» красотой. Она оживлена, то и дело поворачивается к сидящему слева от нее министру по туризму — весьма полному мужчине с крошечными глазками, напоминающему мне мистера Креозота, персонажа «Монти Пайтона», который ест, пока не взрывается. Когда министр, сказав пару слов, откидывается на стуле, его голова кажется светлым пятнышком на вершине горы.
  Усы имеются у всех министров без исключения. У всех их жен и подруг — вечерние платья с декольте.
  Кое-кто из женщин говорит по-английски; министры — нет, во всяком случае, не со мной. Разговор то и дело затихает; с появлением в общем котле свежего элемента в моем лице он возобновляется вновь — на какое-то время. Наконец мы с Арханом уходим: мне предстоит еще упаковывать вещи, завтра утром я лечу в Белград.
  Ситуация с уличным движением здесь критическая (население города многократно выросло за несколько последних десятилетий). Ума не приложу, отчего Стамбул — средиземноморский город с таким приятным климатом — не открыл объятия велосипеду как средству передвижения. Если не считать его холмов, остается единственное правдоподобное объяснение: статус. Конечно, и здесь, как и в Нью-Йорке, спросят: «Но это же опасно, да и где мне его парковать?» На подобные вопросы быстро найдутся все необходимые ответы, будь на то политическая воля — или поднимись цена на горючее раз в пять. На самом деле никакие это не вопросы: это отговорки, оправдания бездействию.
  Буэнос-Айрес
  Этот город называют «южным Парижем» — из-за его широких авеню, кафе и ночной жизни. Авенида 9 де Хулио остается самой широкой улицей мира, так что подвиньтесь, месье Осман 15! Если бы точно в середине бульвара не торчал обелиск, «Боинг-747» вполне мог бы приземлиться прямо в центре города.
  Буэнос-Айрес расположен достаточно далеко на юге, чтобы оказаться в зоне умеренного климата, и это отличает город (как и чилийский Сантьяго, по другую сторону Анд) от соседей в тропиках. Разница очевидна и в менталитете: аргентинцы считают себя находящимися ближе к Европе и, следовательно, более утонченными, чем соседи-бразильцы. Естественно, хм-хм, что музыканты и прочие творческие типажи стараются не щеголять подобным снобизмом, но в целом это ощущается — в архитектуре, в кухне, в одежде.
  Хотя и южная часть Бразилии, и Аргентина заселялись сменявшими друг друга волнами итальянских и германских эмигрантов, не считая всех прочих, аргентинцы, похоже, отрицают влияние африканских элементов на формирование их культуры, тогда как в северных областях той же Бразилии эти элементы по-прежнему крепки и очевидны, так что бразильцы порой гордятся своей африканской кровью и культурой. В Аргентине африканцы растворились практически без следа, но их влияние осталось неизменным, пусть даже скрытое и отрицаемое.
  Выстроенный в пойме реки Ла Плата город относительно плосок, здешний умеренный климат и более-менее упорядоченная сетка улиц делают его идеальным местом для велосипедных прогулок. Но, несмотря на это, мне хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать виденных мною местных жителей на велосипедах. Почему так? Хотел бы я знать, отчего люди не крутят педали в этих краях? Не спрятана ли здесь какая-то мрачная тайна, которая в свое время, нежданно-негаданно, откроется мне? А может, я просто наивный дурачок и не там ищу разгадку? Может, секрет прост: городское движение здесь настолько хаотично, воровство настолько распространено, бензин настолько дешев, а автомобиль — настолько яркий символ статуса, что велосипеды стали изгоями? Неужели езда на двух колесах здесь настолько презираема, что даже курьеры и почтальоны нашли себе другие способы передвижения?
  Angelo Cavalli/Stone/Getty Images
  
  Не думаю, что эти догадки точны. Скорее всего, сама мысль о езде на велосипеде попросту чужда этим людям. Двухколесный образ не попадал в общую культурную смесь или не смог в ней удержаться. Я готов согласиться с Джаредом Даймондом, который заявляет в своей книге «Коллапс», что между людьми со временем возникает культурное сходство — это касается кулинарных предпочтений, средств передвижения, одежды и повседневных привычек. Обретенное сходство так укореняется в обществе, что, по мнению Даймонда, люди будут оберегать его во что бы то ни стало, даже если потребуется принести в жертву себя самих или всю цивилизацию. В подтверждение этих слов Даймонд приводит множество исторических фактов. Скажем, в XI веке в Гренландии жила небольшая колония норвежцев, которые не собирались отказываться от разведения привычного им скота, каким бы непрактичным это ни казалось в суровых гренландских условиях. Кухня и обычаи местных жителей, эскимосов, так и не были ни переняты, ни приспособлены ими: диета и образ жизни коренных жителей Гренландии просто не являлись культурно приемлемыми для норвежцев, которые в итоге погибли все до единого. Но их попытка провалилась отнюдь не сразу: поселение существовало более 400 лет, достаточно долго, чтобы норвежцы могли убедить себя самих, будто все идет как надо. Само собой, в эпоху тотальной нефтяной зависимости и глобального потепления исторические уроки Даймонда обретают страшноватый резонанс. Значит, даже если мы предпочитаем думать, что люди не могут быть настолько глупы и недальновидны, чтобы истребить себя самих — имея под рукой все средства к спасению, — они не только способны на это, но именно этим и заняты.
  Я не пытаюсь доказать, будто можно решить проблему выживания человечества, просто пересадив людей на велосипеды (хотя в будущем это может стать одним из пунктов стратегии выживания), просто здесь, в Буэнос-Айресе, это средство передвижения выглядит настолько органичным, что я могу предложить лишь одно объяснение отсутствию велосипедистов: культурное неприятие. Мой велосипед показался здешним жителям такой диковинкой, что о моем появлении в различных частях города сообщали газеты.
  Как правило, я оказываюсь в Буэнос-Айресе, только когда даю там концерты, хотя стараюсь выкроить время и побродить по городу. С годами я свел шапочное знакомство с местной музыкой и музыкантами. В их числе — мои любимые исполнители, да и сам город тоже входит в мой личный «хит-парад».
  Разговор задом наперед
  Утром я решаю прокатиться до Тьерра-Санта (Святая Земля) в надежде сделать несколько удачных снимков. Это такой тематический парк у реки, расположенный чуть дальше местного аэропорта и рекламирующий «День в Иерусалиме, не покидая Буэнос-Айреса». Как раз сегодня он, оказывается, закрыт, но из-за ворот я могу разглядеть «Голгофу» с тремя крестами, торчащими на вершине специально насыпанного песчаного холма «под пустыню». Я так и не сделал тех ироничных кадров, на которые рассчитывал, но поездка была интересной: покинув гостиницу, я проехал сквозь череду обширных парков, заполненных профессиональными выгульщиками собак (у каждого не менее пяти подопечных), а затем прокатился по аллее, ведущей вдоль реки, которая здесь настолько широка, что дальнего берега не видно: можно подумать, это на редкость спокойный океан или гигантское озеро.
  Над оградой набережной нависают рыболовы. На одинаковом расстоянии друг от друга стоят ларьки, где жарится мясо для водителей-дальнобойщиков и всех, кто захочет наскоро перекусить. Пакеты с углем, сложенные у ларьков, обеспечивают жарку кровяных колбасок, стейков, гамбургеров и прочих полуфабрикатов из прославленного аргентинского мяса — в начале дня все они готовятся, шипя и потрескивая в предвкушении проголодавшихся толп. Многие ларьки предлагают чорипаны— союз чорицо(сосиска) и пан(хлеб). Есть и другое популярное блюдо под названием вачьопан:дословный перевод — «пустой бутерброд», но и он тоже отрезан от коровы. Вегетарианцам здесь делать нечего.
  Здешний сленг, называемый лунфардо,отличается многослойностью и неистощимой выдумкой. Существует даже отдельный жанр сленга, весре,в котором меняются слоги: скажем, весре— это ревес(«наоборот»), где два слога переставлены местами. Тангопревращается в готан, кафе кон лече— в фека кон челе.Порой понять, что говорится, становится еще сложнее: привычные слова то и дело замещаются эвфемизмами, произнесенными задом наперед (сленговое название для марихуаны или прозвище чьей-то жены), и это накладывает еще один уровень неясности на сленг, который и без того приближается к отдельному языку.
  Бобо
  Моя очаровательная гостиница в районе Палермо названа в честь «Бобо в раю» — юмористической повести американца Дэвида Брукса, посвященной богемной культуре, ее отстраненности от общества и коммерциализации. Забавно, но и сама гостиница, и окружающие ее кварталы — отличный пример этого самого процесса. Кроме того, во множестве языков это слово попросту значит «дурак». Представьте, что нью-йоркский «Трайбека гранд-отель» носит имя, высмеивающее рафинированных «людей искусства», живущих и работающих вокруг. Эта гостиница стоит на Гватемала-стрит, между улицами Хорхе Луиса Борхеса и Темзы: одно это расположение многое говорит о культурной формуле города, с его смешением латиноамериканских и европейских сюжетов. Хороший довод в пользу того, что названия улиц и городов не только напоминают нам о важных исторических датах и любимых — кем-то — политиках (Ла Гуардиа Плейс и Франклин Д. Рузвельт-драйв в Нью-Йорке, улица 9 июля и Авенида де Майо здесь), но также отражают сознательные мифопостроения и культурные устремления людей: желание установить связи, не потерять исторический контекст, обрести статус. Сотни маленьких городков в США носят гордые названия вроде Париж или Мадрид, не говоря уже о бульваре Венеция, целой россыпи местечек с греческими именами на севере штата Нью-Йорк, а также обо всех этих приставках «новый»: Нью-Лондон, Нью-Джерси, Новый Орлеан… В этих названиях четко угадывается то, как живущие там люди видят себя (а точнее, как видели себя их прадеды). С одного взгляда становится ясно, как в том или ином городе воспринимают прошлое, что местные жители хотят увековечить, сделать своим настоящим, а о чем предпочитают забыть.
  Перкуссионист Мауро, с которым мы выступаем вместе, разочарованно посетовал, что Сантьяго, где мы не так давно побывали, показался ему слишком уж «американским» городом (то бишь «североамериканским»). Я могу понять его: там очень мило, очень чисто, там огромное количество офисных зданий с зеркальными стеклами, но крайне мало пестроты характера, шарма, приземленности, свойственных той же Бразилии, откуда Мауро родом. Мауро заметил, что Чили остается одной из немногих стран, где не было узаконено рабство. Речь, по-видимому, идет о том, что именно африканцы дали культуре Южной Америки ее своеобразие и очарование. Бразильцу это простительно. В любом случае немалая часть музыки континента — и в прошлом, и сейчас, разумеется, — не что иное, как гибрид европейских, местных и африканских стилей. Некоторые доказывают, что даже танго имеет в своей родословной какие-то африканские корни. Хотя угадать в музыке отдаленные истоки и влияния не так уж и сложно (для меня, во всяком случае), культурные мотивы тянутся глубже, сплетаются неуловимыми прядями: в грамматике и синтаксисе, в национальных чертах юмора, в отношении к сексу и другим телесным функциям. Здесь отличить одно влияние от другого уже становится проблематично. Прошлое — часть тканевой основы, но мы часто видим лишь узоры на поверхности культурного ковра.
  
  Прошлым вечером к нашей небольшой группе за ужином подсел Игнасио Варшавски из местного оркестра El Arranque, исполняющего танго. Он заметил, что в последнее время множество групп пытаются комбинировать танго с электронными мотивами, но, с его точки зрения, еще никому не удалось добиться органичного результата, — и при этом Игнасио отнюдь не считает поставленную задачу недостойной воплощения. В отличие от многих местных тангуэрос,которые не жалуют новых течений и сразу занимают оборону, сам Игнасио и другие участники Еl Arranque открыты для сотрудничества и оригинальных подходов: это касается как истории самого танго, так и чужеродных стилей. Совсем недавно участники оркестра наткнулись на написанные от руки партитуры оркестровых аранжировок старого танго — и некоторые из них, по словам Игнасио, на удивление радикальны, хоть и написаны еще в 40-е годы. С тех пор оркестровка стала глаже, консервативнее, так что подобные старые, более резкие и смелые подходы часто заметают «под ковер истории», чтобы моментально о них забыть. Оркестр Игнасио как раз записывает компакт-диск, где старые мастера танго, которые еще живы, сыграют вместе с молодыми исполнителями. Он уверяет, что это необычная запись: танго не назовешь сценой, открытой для новаторства, и подобное сотрудничество — скорее исключение из правила.
  Позже в тот же день я сталкиваюсь с Нито, участником местной группы Los Autenticos Decadantes. Это большой бэнд, возникший еще в 80-е годы, вместе с Los Fabulosos Cadillacs (как можно вообразить, «кадиллаки» в названии группы звучат одинаково иронично и искренне, здесь можно одновременно любить североамериканскую поп-культуру и дистанцироваться от нее). Обе команды изначально вдохновлялись британскими группами, игравшими в стиле ту-тон, равно как и всей ска-сценой (Madness, The Specials, Selector): точно так же, как No Doubt и множество других коллективов по всему миру. У этих недолго игравших британских групп куда больше «незаконнорожденных детей», чем зачастую считается. Обе аргентинские команды быстро развивались, потихоньку поддаваясь местным влияниям. Los Decadantes влюбились в стили, популярные в глубинке: танцевальную музыку «для рабочих» и мургу,особую разновидность карнавальной музыки. К этим мотивам они смело подмешивают злободневные тексты, тогда как Los Fabulosos Cadillacs переняли немало приемов и ритмов от афро-уругвайской музыки и танго.
  Мы с Нито впервые пересеклись годы тому назад в Нью-Йорке, где Los Decadantes выступали в каком-то диско-клубе, и я одалживал им аккордеон. В те времена в Буэнос-Айресе то, чем занималась группа, считали чем-то вроде театрализованного комедийного шоу: несколько буйных сорвиголов, которыми они на тот момент примерно и были. В музыкальном плане их не принимали всерьез, хотя очень быстро парни научились играть, не врать мелодию и писать на редкость заразительные песенки во множестве традиционных и популярных жанров. «Традиционных» — это если вы, так же как и я сам, включаете диско в число «корневых стилей»: в конце концов, диско-поп звучал в барах наравне с ранчераси кумбией.Вскоре Los Decadantes записали первые хиты, а со временем набрали немалую популярность.
  Второй раз я наткнулся на Нито после концерта, который мы давали в Мехико, и он потряс мексиканцев глубиной своего знания нарко корридос— исполняемых на севере страны баллад, воспевающих подвиги именитых наркоторговцев и курьеров. Самая ближайшая параллель — современный рэп и, например, песня «Kilo», записанная Ghostface Killah, но в Мексике эти песни исполняются под аккордеон и гитары. Нито знает все тексты без исключения. И вот теперь, уже в Буэнос-Айресе, он выдал мне стопку компакт-дисков с музыкой кумбия,записанной аргентинскими и парагвайскими музыкантами. Я и не подозревал, что в этих странах есть такие группы (считается, что ритмы кумбии,органичные для Колумбии или Мексики, не проникли настолько далеко на юг). Одна из местных групп исполняет даже бачата— ту музыку, которую, по моему разумению, не играют нигде, кроме острова Санто-Доминго в Карибском море. По словам Нито, Парагвай — настоящая Ямайка Южной Америки, хотя я не совсем уловил, что конкретно он имел в виду. Но точно не травку. Думаю, Нито считает, что парагвайцы развивают собственный уникальный стиль, постоянно обновляемый за счет жадного интереса ко всему, что им удается услышать, откуда бы оно ни явилось. Их собственная поп-музыка впитывает и поглощает множество чужеродных стилей, но всякий раз парагвайские музыканты умудряются сделать чужую музыку своей, подать ее на собственный лад. Музыку, которую играют эти парагвайские группы, нельзя считать изысканной в общепринятом смысле: это незамысловатые мелодии, сыгранные для «двух D» — под танцы и под выпивку 16, — но, как часто бывает с музыкой, иностранцы (музыканты из Буэнос-Айреса) шлифуют этот «низкий стиль» и представляют его новой публике — точно так же, как британцы переработали американский блюз и детройтское техно, чтобы потом продать их назад в США.
  Нито пытается донести до меня смысл своего подарка. Он говорит, что на врученных мне компактах «слова глубокие, они важны, как у Леонарда Коэна». Отчего-то я сомневаюсь, что подобная аналогия применима в данном случае, поскольку эта музыка апеллирует к беднейшим слоям, выражает их чаяния и заботы, как в свое время рэп — в Северной Америке. Но, кажется, я понимаю, что он имеет в виду. В этих текстах заложена высокая поэзия — точно так же, как в блюзе, который мы считаем глубоко поэтичным внутри собственных критериев структуры и вербальной манеры. Впрочем, кто-то может сказать, что Тупак или Бигги Смоллс тоже были непризнанными поэтами с могучим дарованием и работали в самостоятельно созданном контексте просторечия, диктовавшем особую фразеологию.
  Нито объяснил мне, что рок-н-ролл считается теперь музыкой «больших компаний», поскольку приходит из больших, богатых северных стран, а значит, не может и дальше называться «голосом народа», пусть даже народа, населяющего эти самые страны. Тут я должен согласиться с ним: если рассматривать современную рок-музыку с этой позиции, она представляется обезличенным продуктом зарубежных, в основном североамериканских, стран с многонациональным населением. Их маркетинговые усилия выхолостили рок, сделали его предсказуемым и усредненным. Жанр стал корпоративным продуктом, предназначенным (или предназначавшимся) на экспорт. И не так уж важно, кто именно исполняет эту музыку: какие бы благие намерения в нее ни вкладывали я и мне подобные исполнители, наша музыка, продаваемая здесь, обязательно несет грязный отпечаток того, кто продает ее, и страны, ее породившей. Между тем интернациональный «рок» был здесь важной частью музыкальной диеты целого поколения. Эта музыка у каждого в крови, это пиджин-инглиш, понятный каждому язык, даже если далекая от северного «источника» рок-музыки Аргентина уже не ждет с севера музыкальных новинок и вдохновения.
  Как ни странно, когда я выступил здесь впервые, на сцену со мной вышел большой латиноамериканский оркестр: должно быть, для тех, кто надеялся услышать «Psycho Killer», это стало настоящим потрясением. Мы исполнили много номеров в стилистике сальсы, кумбиии самбы. Я все-таки сделал версию «Psycho Killer», но с двумя беримбошами: это такой бразильский «ритмический» инструмент со всего одной струной, который обычно аккомпанирует спортивным тренировкам и репетициям танцев. Я был немного шокирован тем концертом. Мне-то казалось, что всевозможные оттенки и рисунки латиноамериканской музыки будут отлично известны публике, даже если нынешнее поколение такую музыку и не слушает. Ничего подобного. Я считал, что зажигательные ритмы, гремящие по всему Нью-Йорку, будут понятны Южной Америке. Как же я ошибался! Существует, конечно, несколько (в буквальном смысле, их единицы) латиноамериканских артистов, чье влияние растягивается на весь континент (и нередко захватывает Европу), но большинство локальных стилей все же рассчитаны, как бы выразиться, на локальную публику. Есть аудитория, слушающая сальсу, кумбию, бачатуи рэггитон:к ней относится население всего бассейна Карибского моря вместе с обосновавшимися в Нью-Йорке выходцами оттуда, но, не считая парочки исполнителей, вся эта музыка, десятилетиями остававшаяся важной частью культурного пейзажа Нью-Йорка, не сумела пробиться на юг через экватор.
  Так и вышло, что «мистер Псайко Киллер» в некотором смысле познакомил Буэнос-Айрес с сальсой и самбой! Я-то считал, что привезу угля в Ньюкасл 17(или, как выражаются бразильцы, «принесу песка на пляж»)… Воображал, что ценой тяжелого труда доставлю в Буэнос-Айрес музыку, которая и без того здесь хорошо известна, которая и без меня звучит тут на каждом шагу, — но, похоже, мир устроен куда сложнее, чем я думал.
  Сегодня многие группы Буэнос-Айреса с нарастающей энергией применяют местные мотивы и стили в своей музыке, еще недавно остававшейся (пусть и весьма своеобразной) версией северного рока. Кто-то сочтет, что это ограничивает возможности ее признания зарубежными слушателями, хотя лично я придерживаюсь прямо противоположного мнения. Нито говорит, что его вполне устраивает, если его группа никогда не добьется «международного признания». Он гордится тем, что они представляют культуру и самобытность своего региона — даже ценой коммерческого успеха. Он считает это правильным и логичным.
  Dia de Los Niños18
  На следующий день, ближе к вечеру, я направляюсь на своем велосипеде в парк, когда замечаю вдруг маленькое «святилище», состоящее из скромных размеров статуи святого и стоящих вокруг нее подношений в виде пластиковых бутылочек с водой. Их сотни, они занимают немало места. С первого взгляда, если не знаешь, что это такое, можно подумать, будто перед тобой нечто вроде пункта приема пластиковой тары. Но, присмотревшись, замечаешь безошибочные признаки обдуманного, сосредоточенного, но непонятного акта человеческой воли. Бутылочки не разбросаны как попало, все они подчинены какой-то единой цели. Эти простые предметы выстроены в определенном порядке, они получили силу и назначение, они заряжены людскими надеждами и стремлениями. Даже неверующий может ощутить духовную и творческую силу произошедшего здесь действа. Общее движение воли сотен людей — изнутри наружу. Сделав несколько снимков, я качу своей дорогой.
  Поселение мертвых
  Я продолжаю свои велосипедные прогулки по городу. Кое-какие из широких, многорядных бульваров — нетривиальное испытание для велосипедиста, так что я нередко выбираю боковые улочки. Поскольку каждый район выстроен более-менее по регулярной сетке, навигация по городу не представляет особой сложности. Иногда, переезжая от одного городского района к другому, я не покидаю вытянутых парковых зон или просто следую прогулочными аллеями вдоль речного берега.
  Еду по Реколета. Этот район немного похож на верхний Ист-Сайд Манхэттена или Шестнадцатый округ в Париже: замечательные старые дома в европейском стиле, с витиеватой резьбой; состоятельные, в большинстве своем пожилые прохожие; шикарные магазины и бутики, дорогие рестораны. Здесь находится кладбище, где похоронена Эвита. Тут, как и в Новом Орлеане, надгробия приподняты над землей, но разница очевидна: местные памятники грандиозны, они хвастливы и могли бы служить усыпальницами королям и королевам. Сквозь стеклянные двери множества этих «мини-дворцов» можно даже разглядеть гробы и их обитателей. Ведь, по сути дела, это дома, а кладбище — район, анклав, где живут исключительно мертвые. Целый город в городе, некрополь. Во множестве «домов» можно заметить также уходящие вниз, ведущие в полутьму ступени, где я едва сумел различить полки с другими «обитателями». Полагаю, там «живут» представители старшего поколения.
  Кто-то из «горожан» держится прямо, другие устали от жизни
  
  В другом некрополе — «Ла Чакарита» — имеется могила Карлоса Гарделя, известного танцора танго, погибшего в авиакатастрофе. Его гробница покрыта мемориальными досками, воспевающими его искусство и вдохновляющий пример.
  А кто-то будет растерзан грифами, которые кружат над некрополем
  
  Длинные улицы некрополя перекрещиваются, образуя кварталы, застроенные в различных архитектурных стилях: ар-деко, греко-римская классика, готика, модерн… Квартал за кварталом вырастает целая столица «только для мертвых», выстроенная в чуть уменьшенном масштабе по сравнению с настоящим городом, бурлящим за окружающими кладбище высокими стенами. Работники подметают дорожки и убирают увядшие цветы, несколько посетителей бесцельно бродят между памятниками, кто-то несет свежие букеты.
  Музыкальные связи
  Сегодня я выступаю: спою пару песен с местной группой La Portuaria, с вокалистом которой, Диего Френкелем, мы давно знакомы. Вечером появляется жена Диего с младшим ребенком на руках. Она была в составе первой труппы De La Guarda, когда они привозили в Нью-Йорк постановку «Вилла Вилла». Посмотрев тот спектакль (помню, меня потрясли заросшие волосами ягодицы одного из актеров), я решил, что действо представляет собой нечто вроде политической аллегории, празднество избавления от многолетней диктатуры, буйство свободы и анархии: торжествующий клич, окрашенный болезненными воспоминаниями о пугающем прошлом. Возможно, я вообразил все это, спроектировав собственные представления о культуре и прошлом Аргентины на раскованный спектакль «физического театра». Но, быть может, подобный театральный взрыв неминуем, если в один миг сорвать пробку с бутылки, долго стоявшей закупоренной?
  Как выяснилось, Диего дружит и с Хуаной Молина, которую я приглашал участвовать в моем недавнем американском турне. Я слышал второй альбом Хуаны, «Segundo», и мне он понравился, хотя в то время я еще не знал, кто она такая. Отец Хуаны, Хорасио Молина, был прекрасным музыкантом, и еще девочкой она встречалась с гостившими в их доме знаменитостями вроде Винициуса де Море и Чико Буарка. В годы диктатуры семья покинула Аргентину и провела шесть лет в Париже. Позже Хуана, вместе со своими сестрами, выказала талант к сцене, к театральным перевоплощениям — и довольно быстро стала звездой телевидения, исполнительницей главной роли в комедийном шоу «Хуана и ее сестры». Если угодно, история Хуаны напоминает жизнь Трейси Уллман. Успех обернулся золоченой клеткой: Хуана вдруг оказалась далека от музыки, которую ей хотелось сочинять, так что несколько лет тому назад она бросила шоу и начала выступать со своими тихими, чудесными, очень оригинальными песнями.
  Местная публика негодовала от такой перемены, прерывая ее концерты выкриками: «Скажи что-нибудь смешное!» К счастью, мисс Молина узнала, что в Лос-Анджелесе ее песни часто звучат в эфире радио KCRW, перебралась туда и начала собирать преданных поклонников. Не знаю, как ее принимают сейчас в Буэнос-Айресе, но, учитывая хвалебные рецензии, поступающие с севера, местные слушатели могут и призадуматься. Музыка Хуаны серьезна, ненавязчива, экспериментальна (не могу подобрать другого подходящего слова): она уж точно не променяла телевидение на карьеру поп-звезды.
  «Максимум труда — минимум результата»
  Проезжая по Реколета, я останавливаю велосипед у нового музея современного искусства, MALBI, где проходит выставка под названием «Usos de Imagen», экспонаты которой в основном позаимствованы из обширного мексиканского собрания. Здесь выставлены работы нескольких прославленных художников, но присутствует и творчество художников Южной и Центральной Америки, о многих из которых я слышу впервые. Один из них, Сантьяго Сьерра, представил видеоролик, в котором женщины-аборигены повторяют на все лады испанскую фразу, которую выучили фонетически: «Мне платят, чтобы я сказала слова, смысл которых мне безразличен».
  Сьерра также сделал фотографии другой группы аборигенов, которым он заплатил за то, чтобы они высветлили волосы: в Латинской Америке это символ с мощным смысловым зарядом. Другая работа — результат подкупа иного рода: водитель грузовика получил деньги, чтобы на пять минут перекрыть скоростное шоссе. Людям платили за то, чтобы они набивались в тесное помещение, подпирали стену, мастурбировали. Эти произведения взволновали меня: я так и не выяснил, в чем их значение. То ли это набор свидетельств грязной эксплуатации одних людей другими, то ли столь очевидная эксплуатация имеет иронический оттенок, критикует повседневные отношения. Эта двусмысленность вызвала у меня легкую тревогу.
  Другой художник, Франсис Алиис, живущий в Мексике бельгиец, заплатил пяти сотням перуанцев, чтобы те, взяв лопаты, выстроились в длинную линию и начали бросать песок. Шаг за шагом продвигаясь вперед, они работали, перерывая огромную дюну, лежащую в пустыне к югу от Лимы. Теоретически, эта длинная цепочка работников передвинула весь этот песчаный холм на несколько метров, неуловимо для глаза. «Максимум труда — минимум результата»: слоган, подытоживший все их усилия.
  Как мне кажется, эти работы в некотором смысле посвящены двум основным темам: эксплуатации местной рабочей силы и пропасти между богатыми и бедняками, существующей во множестве стран Латинской Америки. Переход денег из рук в руки ради выполнения абсурдных или заведомо нелепых действий отчасти смешон, но окрашен в явственно печальные тона. В контексте художественной выставки он шокирует, но в повседневной жизни мы научились не замечать его: на улицах люди то и дело занимаются утомительным, скучным трудом ради смехотворных сумм. Выставка немного напомнила мне о «боях бомжей»: по слухам, в Лос-Анджелесе молодежь забавлялась тем, что платила бездомным обитателям трущоб за драки друг с другом, а потом распространяла видеозаписи «поединков». Подобное отношение к людям унижает их достоинство, оскорбляет их; наконец это попросту грубо. Попытки заработать хоть немного денег, ковыряя лопатами песок или запоминая бессмысленную фразу, уничижают этих людей, но едва ли настолько оскорбительны, как драка за гроши.
  «Работа», за которую платят художники, может показаться нелепицей, но она безвредна. Эти произведения провокационны — по-своему, в некоем вывернутом наизнанку смысле. Как поэтичный ответ социальным и финансовым обстоятельствам, эти работы кажутся творением интуиции, инстинкта — но, попадая на выставку, в ярко освещенную галерею или нью-йоркский музей, они поднимаются на новый смысловой уровень. Когда миллиардеры покупают или продают произведения искусства, посвященные эксплуатации беднейших классов, наслоение значений и контекстов уже не совсем то же, какое имел в виду художник.
  Святой заступник безработных
  Я выезжаю из центра города. Особого маршрута у меня нет. Проехав немного, я натыкаюсь на ферия— деревенский базарчик: в данном случае, это маленький фестиваль под открытым небом, посвященный гаучо и культуре сельских районов страны. Он проходит на небольшой площади на окраине. По пути я проезжаю мимо выстроившейся очереди. Видна только сама линия, не имеющая ни четкого направления, ни конца: просто множество людей в терпеливом ожидании чего-то, время от времени продвигающихся к своей цели на несколько шагов. Чего именно все они ждут, остается неясным. Очередь настолько длинная, что пропадает из виду; ее начало настолько далеко, что его просто не видно. Очередь тянется вдоль нескольких городских районов, пересекает улицы и площади. Она вроде бы исчезает вовсе, чтобы затем неожиданно возникнуть снова. Ее длина не меньше четырех километров. Как мне сказали потом, полмиллиона человек собрались здесь, чтобы увидеть святого Каэтано — покровителя безработных. Ему молятся люди, когда хотят найти работу, и сегодня отмечается его день. Все подступы к церкви, где находится святой, перекрыты полицейскими. Люди приходят, чтобы просить о работе, о заработке. Некоторые приносят несколько пшеничных колосьев, выкрашенных яркими фломастерами, чтобы потом унести их домой на память о своем паломничестве, другие уходят с пустыми руками.
  Сам себе рекламный щит
  Девушки из всех крупных городов Аргентины, которые я посетил в этом году, все как одна носят чрезвычайно тесные джинсы из эластичной ткани. Словно брачный сезон в разгаре и нам, иностранцам, позволено присутствовать при свадебном ритуале гигантских масштабов. Эти джинсы, облегающие как вторая кожа, — их роскошное оперение, призванное привлекать взгляды. Местные парни делают вид, что ничего не замечают. Но как можно не замечать настолько очевидных попыток привлечь внимание? Сохраняя невозмутимость, мужчины играют в сложную игру «я ничего не вижу». Эта гонка — явные сигналы и кажущееся безразличие в ответ — продолжается и продолжается. Красиво, хотя создающееся напряжение должно быть невыносимым.
  Очевидно, в Аргентине больше женщин, чем мужчин, что может отчасти объяснить происходящее: подобный перекос требует от местных женщин прилагать больше усилий в поиске партнера, чем в других странах, поэтому они вынуждены соревноваться за мужское внимание. По крайней мере, такое объяснение дал бы Дарвин.
  Думаю, что-то подобное происходит и в Лос-Анджелесе, хотя и в немного другом контексте. Не имею понятия, каков там баланс «женщины-мужчины», но подозреваю, что, поскольку в этом городе люди редко входят в тесный контакт друг с другом (обычно они изолированы от других физически, находясь на работе, дома, в автомобилях). им приходится производить немедленное и сильное впечатление на противоположный пол и соперников, едва возникает возможность. Сдержанность в такой ситуации излишня.
  Эта ситуация характерна не только для Лос-Анджелеса, но и для большей части Соединенных Штатов, где шансы быть замеченными противоположным полом не только невелики, но еще и затруднены дистанцией: на другом краю парковочной площадки, по дороге от автомобиля к зданию, в запруженном людьми супермаркете. Поэтому сигнал «мы молоды, сильны и сексуальны, мы желанны» приходится передавать чуть «громче», чем в других городах, где люди привычно входят в тесный контакт друг с другом и не видят смысла «кричать». В Лос-Анджелесе люди вынуждены рекламировать себя, становиться ходячими рекламными щитами.
  Следовательно, в Лос-Анджелесе женщины на первый взгляд должны острее чувствовать необходимость во что бы то ни стало выделиться внешне, добиться красивого загара, сделать пышную прическу, которая, подхваченная ветерком, будет заметна издалека. Их наряды чуточку (или не чуточку) чересчур сексуальны (особенно вблизи), и к тому же, дополняя этот эффект, они стараются принимать соблазнительные позы. Эти позы, эта походка вечно манят, вечно отвлекают на себя внимание мужчин Лос-Анджелеса и, по всей видимости, отражаются в немалой доле создаваемых в этом городе произведений искусства.
  Украденное здание
  Я прокладываю путь назад к центру и проезжаю мимо красивого старинного дома, в котором размещается какое-то учреждение. Стены выложены многоцветной керамической плиткой, которая кажется не похожей на многие традиционные для города виды облицовки. Потом мне рассказали, что здесь расположился Департамент водных ресурсов, который занимается подачей воды в город. Необходимость учредить подобную службу сделалась болезненно очевидной во время великой эпидемии желтой лихорадки в 1871 году, когда ежедневно погибали 150–170 человек. Лихорадка выкосила половину населения Буэнос-Айреса, и на пике эпидемии люди умирали настолько часто, что железнодорожная компания проложила целую временную ветку, обслуживавшую новое кладбище: особые поезда везли усопших в великолепный город, созданный для мертвых.
  Отчего же, впрочем, это здание так отличается от всех прочих домов того времени? Оказывается, плитка и прочие украшения были доставлены сюда из Европы. Изначально их везли на строительство где-то в Венесуэле, но кто-то ошибся адресом, и в итоге корабль был разгружен в Аргентине. Ошибку сочли неслучайной и, вместо того чтобы переправить груз по назначению, плитку и все прочее использовали для украшения строившегося здания Департамента водных ресурсов.
  No Encuentros
  Я еду по Экологическому парку, чьи дорожки бегут по болотистой местности, огибающей целый район города. Как если бы луга Джерси оказались бы придвинуты вплотную к Манхэттену, а по ним змеились бы тропики — сквозь километры болот и камышей. Похоже, парк нередко служит местом для уединенных встреч, поскольку здесь то и дело попадаются большие объявления, строго-настрого запрещающие «encuentros» (то есть встречи)… в смысле сексуальной близости. Камыши прячут от взгляда немалую часть города, хотя он возвышается совсем рядом. Странный такой парк. Тут невозможно съехать с дорожки, даже если очень захочешь, потому что сразу провалишься в воду.
  Собачий мир
  Останавливаюсь у набережной, чтобы посмотреть на стайку из шести, наверное, собак на берегу. Черная псина, чужак, по-видимому пытающийся примкнуть к группе или желающий, чтобы его воспринимали всерьез, стоит немного поодаль от остальных и лает, довольно агрессивно, в то время как большой лабрадор то и дело залезает на суку с печальной мордой, напоминающей о гончих. В итоге ему удается этот маневр, после чего они вдвоем проводят несколько минут в тесном объятии.
  Никто из прочих собак не обращает особого внимания на этот акт близости, происходящий совсем рядом. Черныша отгоняют прочь, снова и снова, но он всякий раз упрямо возвращается. Близнец лабрадора-ухажера лает, предлагая стоящим неподалеку людям бросить ему что-нибудь, за чем он мог бы сплавать и вернуться. При этом ему чудесно удается не отвлекаться на любовные игры, лай и рычание, бушующие вокруг него. Этот пес действительно способен сосредоточиться! Любовники уже разомкнуты, остальные по очереди подходят, чтобы понюхать под хвостом у суки с печалью на острой морде, но не предпринимают попыток повторить подвиг лабрадора. Эти двое теперь вылизывают гениталии… видимо, чтобы сгладить боль совокупления.
  Наконец, пресытившись нескончаемым потоком агрессии, исходящим от Черныша, на ноги поднимается здоровенный, мускулистый участник стаи, который берет дело в свои лапы: схватив Черныша за красный ошейник, он пытается утопить его в воде, куда обе собаки зашли по колени. По крайней мере, его действия выглядят именно так. На помощь спешат и другие: один, похоже, принимается обгладывать ногу чужака. Начинается дикая потасовка. Чужак Черныш вполне мог бы и утонуть, в то время как прочие псы прыгали бы вокруг, удерживая его в воде, — но нет: минуту-две спустя все они оставляют его в покое. Крови не видно, несмотря на щелкавшие зубы и яростную свалку.
  Стая, видимо, удовлетворена и рассчитывает на то, что чужак будет знать свое место. Похоже, они намеренно не калечили беднягу. Все это было напоказ: они дали Чернышу отпор, дали ему понять, что не желают и дальше терпеть весь этот шум, агрессивность и завуалированные угрозы. Социальная иерархия восстановлена. Черныш поднимается из воды, весь мокрый, с каким-то потерянным видом. Он не бежит прочь. Он медленно бредет вверх, под «защиту» каких-то чахлых кустов. Передохнув минуту или две, он возвращается за новым наказанием, вновь бросая свой нескончаемый вызов.
  Один пес писает на морду другому Никакой реакции. Ничего себе! В этой стае иерархия, должно быть, очень хорошо поддерживается, чтобы тот, кого обоссали, вообще никак не отреагировал на оскорбление.
  По дороге к центру Манхэттена с окраины острова, где я живу, я проезжаю порой мимо небольшой собачьей площадки на пересечении Двадцать третьей улицы и Одиннадцатой авеню, расположенной рядом с велосипедной дорожкой. Это треугольник, заполненный буграми и кочками, делом человеческих рук. Собаки, которых сюда приводят хозяева, обычно находят себе один такой холмик, на котором и стоят: по псу на каждую неровность, каждый — царь своей горы. Все счастливы. Умно придумано!
  Подозреваю, если бы на площадке имелась лишь одна возвышенность, там шла бы постоянная борьба, вечные драки за превосходство над остальными. Но, поскольку доступных вариантов немало, каждая собака вправе почувствовать себя выше прочих, пусть и ненадолго.
  Наблюдая за поведением собак, быстро приходишь к выводу, что и мы сами не очень-то «продвинулись» от той нехитрой борьбы за территорию, за достойное место в иерархии, которая разыгрывается на наших глазах. У собак так заведено: их агрессивная поза часто остается позой, Черныш ведь не сильно пострадал, обошлось без кровопролития. Настоящая жестокость — крайняя мера. Мы же постоянно стремимся дойти до крайности, хотя в масштабах нации или планеты или когда агрессивная поза подразумевает обладание новой пушкой, танковой бригадой, кластерными бомбами, слишком уж просто становится выпустить несколько очередей и поразить цель, зная при этом, что (немедленного) возмездия не будет. Чем подбирать «нижестоящим» их место в общей иерархии, куда как проще стереть их с лица земли.
  Я еду назад в гостиницу, где мне запрещают заводить велосипед в лобби и предлагают вместо этого доехать до подземной парковки, откуда я смогу подняться в свой номер на лифте, вместе с велосипедом.
  Что творится в вашей стране?
  На следующий день я даю интервью местной радиостанции. Студия забита людьми, занятыми таинственной деятельностью, каждый из которых производит при этом определенный шум, не похожий на прочие звуки. Это, как мне в итоге становится ясно, делается намеренно. Мужчина рядом со мной приподнимает что-то металлическое на куске проволоки и бьет по этому предмету: «Дзы-ы-ыннь!» Женщина шумно возится на полу, играя с маленьким ребенком. Еще один человек время от времени ударяет по струнам расстроенной гитары. Шуршат газеты. Они словно создают «подкладку» разговора, искусственное пространство, воображаемое «место», в котором проходит интервью. Интересно, думаю я, умеют ли они создавать другую обстановку, другие помещения: офисы, пляжи (в выходной день), фабрики, леса, фермы?
  На столе лежат крошечные книжки, не более дюйма высотой. Их напечатали в Перу, это сборники цитат, пословиц и мудрых изречений. И каждая — «на один укус», причем почти буквально: она поместилась бы и во рту.
  Двухтысячные в разгаре, и журналисты все чаще задают мне вопрос: «Что происходит в Нью-Йорке?» Подразумевается: как там политическая атмосфера, после 11 сентября? Обычно я отвечаю, что Нью-Йорк более-менее вернулся в прежнее русло, спустя год или два после терактов. Он снова стал городом космополитов, центром смешения культур, где уже никто не обращает внимания на водителя такси с тюрбаном на голове. Но внутри Америки, где информацию черпают лишь из газеты «Ю-Эс-Эй тудэй» да телеканала «Фокс ньюс», что тут скажешь, там люди все еще дрожат от страха при мысли, что Саддам или Усама бин Ладен вот-вот явятся и отберут у них последний внедорожник. Нехватка источников информации, которые не являлись бы явной пропагандой, и неослабевающие попытки администрации Буша держать всех в страхе породили нацию, которая хочет лишь одного: запереть все двери, спрятаться под одеяло, и пусть кто-то другой — имперские войска — сделает так, чтобы все воображаемые угрозы, какие только есть на свете, растворились в воздухе. Им хочется, чтобы кто-то другой любой ценой защитил бы их от этого страшного, удивительного, таинственного и невидимого врага, который, по их мнению, намерен отобрать у них нынешнюю комфортную жизнь.
  Здесь, как и в Европе, множество журналистов хотят с моей помощью понять, почему в Соединенных Штатах большинство населения продолжает поддерживать Буша и всю прочую лавочку. Их постоянно озадачивает то, что Буша могли переизбрать на второй срок. Меня это тоже поражает. Если Буш и его политика будут и дальше пользоваться поддержкой, местные журналисты и обыватели наверняка потеряют последние крохи уважения к американскому народу, на который прежде старались ориентироваться. Их привлекали мужество, сила воображения, стремление к свободе, деловая хватка, трудолюбие и блестящая поп-культура. Они уважают и демократические ценности Соединенных Штатов, но здесь вопрос еще более сложный, поскольку все эти южные страны по опыту знают: именно Штаты помогли прийти к власти, а затем и поддерживали диктаторов, которые правили здесь десятилетиями. Так что рассуждения американских политиков о продвижении демократических ценностей и свобод отдаются здесь пустым звоном: в этих общих фразах сразу видится плохо прикрытое стремление распространить на весь мир влияние самих Соединенных Штатов, их власти и их бизнеса.
  В этих интервью я называю себя «осторожным оптимистом». Во время последнего тура по США я видел множество обычных людей, многие из которых действительно проголосовали за Буша вторично, но сейчас уже считают, что он не справился с ситуацией, даже если продолжают верить в то, что, например, вторжение в Ирак было правильным и оправданным. Полагаю, пройдет еще немало лет, прежде чем мы поймем, что на самом деле натворили Буш и его клика. Мне грустно от этих мыслей, потому что, как и многие помимо меня самого, я пребывал в уверенности, что те возможности, та система баланса и контроля, которую на первый взгляд воплощали Соединенные Штаты, были совершенно новым политическим фактором на планете. Они могли влиять и действительно влияли, меняя ситуацию к лучшему вдохновляя другие страны по всей планете. Этот миф о благотворном, благожелательном влиянии, о примере, который вдохновил бы другие нации и народы, не грешил против истины — до какого-то предела, во всяком случае. Лучшее, что привнесли Соединенные Штаты — рок-н-ролл, ритм-н-блюз, Мартин Лютер Кинг и так далее, — вдохновляли людей в условиях совершенно других культур. Но в последнее время, прочитав отчеты о недавних событиях, я проникся скептицизмом. Я с удивлением узнал о всяких неприятных историях, в которые ввязывались Соединенные Штаты: поддерживали диктаторов, сбрасывали избранные демократическим путем правительства. Тем не менее во мне еще теплилась надежда, что глубоко внутри невидимая, неосязаемая рука морали — не без причуд, но практичный и добросердечный американский народ — прислушается к голосу разума и выправит курс, чтобы и дальше служить примером для других стран. Теперь же, в середине 2000-х, я и, похоже, весь остальной мир всерьез начали в этом сомневаться. С избранием Барака Обамы к нам отчасти вернулись надежда, оптимизм и самоуважение, хотя бедняге досталась страна с выбитыми из-под нее опорами экономики, да еще и погрязшая в дорогостоящей оккупации Ирака и Афганистана, которой не видно конца.
  Музыкальные связи (продолжение)
  Вскоре после полудня мы с Леоном Гиеко заходим на чашку чая к Мерседес Сосе, чье имя на протяжении десятилетий гремело на музыкальной сцене Аргентины. Это напомнило мне о цепочке человеческих знакомств, в итоге приведшей меня сюда, в ее квартиру. В Нью-Йорке начала 90-х я учил испанский язык под руководством Бернардо Паломбо, аргентинского фолк-певца. Во время наших занятий он познакомил меня с музыкой Сусаны Бака, Сильвио Родригеса и других, и я практиковал свой все еще зачаточный испанский, расспрашивая его об их музыке и текстах. Амелия Лафферьер, хорошая знакомая Бернардо здесь, в Буэнос-Айресе, работала с Сильвио и с Леоном Гиеко, еще одним фолк-певцом. Леон дружил с Мерседес Сосой. Во время первого своего приезда сюда я делал кавер-версию на одну из песен Леона, «Solo le Pido a Dios» (а еще спел ту, которая стала знаменитой благодаря Мерседес: «Todo Cambia»), а потом, уже в Нью-Йорке, он пригласил меня выйти на сцену в концерте, который они давали с Питом Сигером. Я и сам поражаюсь, до чего же запутана вся эта цепочка. Шесть слоев музыкальных связей, подумать только.
  Мерседес — потрясающая певица и невероятной душевной силы человек. Она появилась на сцене ближе к концу 60-х, и уже тогда ее можно было бы назвать арт-фолк-певицей, поскольку она редко делает уступки мейнстримовым поп-вкусам. В определенном смысле некоторые из этих исполнителей музыкально были ближе британской фолк-модели того времени: и те, и другие вдохновлялись собственными культурными и историческими корнями. Мерседес можно отнести к нуэва трова, нуэва кансьон(то бишь «новая песня») — это мощное движение, охватившее Аргентину и всю Латинскую Америку 60-х, но не имевшее параллелей на севере, не считая разве что тех фолк-исполнителей, которые включали в свой репертуар песни с политическими текстами, песни о правах человека. Впрочем, здесь петь о правах и свободах (в то время, во всяком случае) было совсем небезопасно. Творчество становилось вопросом жизни и смерти. Это требовало от исполнителей такого мужества, такой концентрации воли, которых никто не ждал от музыкантов на севере континента.
  В Бразилии тропикалистов сажали в тюрьмы или выдворяли из страны. Здесь и в Чили было куда хуже. Мерседес арестовали прямо на сцене и выслали. Виктору Хара в Чили отрубили руки и лишь затем убили. Леон тоже оказался в изгнании. Мерседес бежала сначала в Бразилию, затем в Париж и Мадрид; Леон — в Энн-Арбор, штат Мичиган.
  Леон немного похож на Стинга; иллюзия была бы полной, если бы Стинг водил грузовик в Патагонии. В Леоне больше рокерского духа, чем в Мерседес, хотя оба нередко используют элементы местных музыкальных стилей (и я не имею в виду только танго) в своих песнях и пластинках. Для меня то, как эти музыканты смешивают разные музыкальные течения, говорит о них ничуть не меньше, чем тексты песен. Их музыка несет в себе гордость за свою культуру; они не хотят просто следовать популярным североамериканским лекалам. И все же элементы этой музыки тоже проскальзывают в общей смеси. Я считаю, это говорит о том, что они (и многие другие) видят в себе и воплощают на сцене третью волну — гибрид, который нельзя четко отнести к какому-то одному стилю, который волен заимствовать что угодно и где угодно. Эти музыканты постоянно совершенствуют свою индивидуальность, привнося в нее все новые и новые формальные черты, которые слышны сразу. Кроме того, Леон писал и песни, похожие на творения Дилана: выражал словами мысли и чувства тысяч людей в определенный момент. Поэтому публика благоговеет перед ним, а многие помнят его песни наизусть.
  Какое-то время Леон играл в одной группе с Чарли Гарсиа, классическим рокером, так что от Мерседес до Леона и затем до Чарли вьется ниточка, связавшая немало несопоставимых музыкальных течений. И, пока они оказывают на меня влияние, подозреваю, эта ниточка тянется и ко мне. Я безумно рад, что знаком с обоими; я преклоняюсь перед их музыкой, перед личностями, которые так много значат — в культуре и в политике.
  Мерседес — женщина крупная, у нее мощный голос, который по силе не уступит тренированным связкам оперной певицы. Ее приятное лицо выдает смешение крови, в нем заметны какие-то индейские черты — хотя, возможно, мне это только кажется оттого, что на сцене она часто выступает в пончо. Они ведут с Леоном долгие, напряженные беседы на великое множество тем: от воспоминаний о Викторе Хара до общего восхищения Дэвидом Линдли и другими талантливыми музыкантами из Лос-Анджелеса, с которыми Леон недавно записал пластинку.
  Вот уже и два часа ночи — все еще довольно рано по меркам Буэнос-Айреса, и мы направляемся в японский ресторанчик при отеле. Перекусив, мы выходим на улицу, где стайка девочек-подростков коротает ночь в ожидании выхода местного тин-идола. Вскочив с тротуара, они окружают Мерседес, обнимают и целуют ее. Она годится этим девчонкам в бабушки, но даже подростки знают, кто она такая.
  Алтарь футбола
  На следующий день по телевидению начинается трансляция матча Кубка мира между Мексикой и Аргентиной: исход встречи определит, какая из команд продолжит борьбу за первенство. Весь город затаил дыхание в ожидании развязки. Все вокруг застывает без движения. Я приехал на саундчек в клуб, где мне предстоит выступить с La Portuaria. Все работники клуба, все техники группы побросали работу и собрались у телевизора. Прозвучали национальные гимны двух стран, игроки разбежались по полю. Улицы почти опустели, по громадным проспектам изредка проезжает машина-другая. Закрыты все магазины и рестораны, не считая тех немногих, где включены телевизоры, перед которыми сгрудилась клиентура.
  После саундчека мы с Диего останавливаемся поужинать в сэндвич-баре. Здесь работают исключительно женщины, что отчасти объясняет, почему кафе еще остается открытым (мужчины, все как один, прикованы к телевизорам). Но даже здесь на стойке красуется символический телик, крошечный аппарат, пытающийся перекричать техно-бит, несущийся из CD-проигрывателя. Диего замечает, что в годы диктатуры он учился в школе. В 1978 году здесь проводился Кубок мира, и некоторые считают, что это послужило «прикрытием» для бесследного исчезновения множества людей. Правительство изо всех сил поддерживало этот спортивный праздник, воспользовавшись им как отвлекающим маневром: люди пропадали один за другим, и никто не обращал внимания. Сегодня я уяснил себе, как это возможно. Даже если произойдет переворот, его попросту не заметят.
  Многие в те годы (да и сейчас тоже) отрицали преступления власти: теперь они говорят, что ничего не видели, ничего не знали, — хотя многие кожей ощущали происходящее. Школьником Диего отправился навестить друзей, и никто не открыл ему дверь. Вскоре стало понятно, что дом опустел и таким останется. Позже отец сказал ему, что их, возможно, «забрали». В обществе царила одна на всех паранойя, и, по словам Диего, для школьников этот страх воплощался в обычные для тех лет переживания: если волосы слишком длинные, попадешь в неприятности. Или: если поймают с косяком, могут забрать в участок. Подобные типичные для юношества шалости могли рассматриваться государством как очевидные признаки нелояльности. Если куришь траву, носишь длинные волосы — значит, сочувствуешь врагам. Поэтому, даже если эти страхи преследовали молодежь во множестве стран, здесь последствия ареста для длинноволосого хиппи могли быть куда более зловещими. Все старались проявлять благоразумие; разговоры о политике велись шепотом. По ночам на улицах звучали выстрелы — знак того, что военные или полиция (нередко это были одни и те же люди) вновь заняты своим грязным делом.
  Я помню подобные ощущения по начальной школе в Балтиморе, хотя мои страхи тех лет не сравнятся с напряжением, царившим здесь. Дело было во время Карибского кризиса, и уровень страха и паранойи в Соединенных Штатах, видимо, зашкаливал. Разумеется, ребенком каждый думает, что все вокруг — абсолютно нормальный ход вещей, даже если потом осознаешь, какое безумие тебя окружало. Помню, я возвращался домой из школы (я учился тогда, пожалуй, классе в пятом? Значит, мне было лет десять)… Дорога домой — около мили пригородных улочек, мимо лужаек и деревьев, мимо обшитых досками домов, выстроенных на склонах холмов.
  Я помню, как вообразил себе, что над головой внезапно проносятся темные силуэты бомбардировщиков (откуда они могли прилететь? С Кубы? Из Советской России?). Я решил, что сначала услышу их моторы, угрожающее низкое рычание, доносящееся откуда-то издалека, и лишь потом увижу самолеты, когда они покажутся над крышами нашего пригорода. Топая домой, я придумывал в уме план спасения — куда бежать, если это действительно случится. Квартал за кварталом я шел, размышляя: отсюда я еще успею добежать до дома Дина, если побегу со всей мочи (дом Дина всего в квартале или двух), а затем, пройдя еще немного, решаю, что отсюда бежать лучше к дому моего друга Рики, он теперь ближе. Там можно будет спрятаться. Всю дорогу домой приходилось рассчитывать, планировать, измерять расстояние от одного потенциального убежища до другого. Для мальчишки это время было сильной встряской. Неудивительно, что фильмы тех лет были полны паранойи и чудовищ всех мастей. Все мы были перепуганы насмерть, а чудовище пряталось где-то, оставалось невидимым.
  Облагораживание
  Палермо — район, где мы сейчас пробуем сэндвичи, был некогда тихим местечком с небольшими скверами на каждом шагу. Впрочем, эти скверы никуда не делись, но теперь в них далеко не так тихо. За последние несколько лет сюда въехала зажиточная публика, и ныне район забит шикарными магазинами, дорогими ресторанами и барами. Совсем недавно Диего покинул свою квартиру на другой стороне площади от прилавка с сэндвичами. Дом выставлен на продажу. Мой друг интересуется, какие изменения сейчас происходят в Нью-Йорке, — отметив при этом, что там, кажется, стало почище. Тот же самый процесс: художники, артисты и все вновь прибывающие ищут жилье на окраинах, поскольку взлетевшая плата изгоняет их из городского центра. Я с сожалением замечаю, что население уже не так перемешано, как прежде: отсутствие коктейля из людей искусства, узких специалистов и простых работяг пагубно сказывается на творчестве. Причем на творчестве любого рода. Теперь, когда творческая молодежь оказалась рассеяна по Нью-Джерси, Бронксу, Уильямсбургу, Ред-Хуку и так далее, растущему движению или сцене уже не так просто набрать вес. Для успешного развития любому творческому направлению необходима достаточная внутренняя плотность. Дух творчества взмывает ввысь, когда люди трутся плечами, встречаются в барах и кафе, когда в них крепнет неуловимое чувство единства. Нью-Йорк (или, по крайней мере, Манхэттен), если будет и дальше двигаться прежним курсом, закончит так же, как в свое время Гонконг или Сингапур: один гигантский деловой центр, один большой супермаркет, весь в ярких огнях. Креативный дух — то неуловимое качество, в котором так очевидно нуждается, к слову сказать, Китай, — окажется в Нью-Йорке истреблен, если случайные, но постоянные контакты представителей разных слоев его жителей постепенно сойдут на нет.
  Нередко приходится слышать, что сегодня физическое расстояние уже не значит столько, как в прошлом: у нас появились «виртуальные офисы», он-лайн-сообщества и социальные сети. Значит, уже не важно, где именно ты находишься? Что-то сомневаюсь. Мне кажется, сетевые коммуны склонны группировать похожих людей с похожими интересами, и это замечательно работает для решения каких-то задач, но порой вдохновение приходит от случайной встречи, нескольких слов, переброшенных с людьми, не входящими в твой привычный круг общения. А на это не приходится рассчитывать, если общение происходит исключительно в кругу «друзей».
  Я не испытываю романтической ностальгии по запущенным кварталам, мостовые которых усеяны использованными шприцами, а канализация то и дело дает сбои. Само собой, такие районы обычно не требуют непомерных денег за жилье, снисходительны к шуму по ночам и причудливым костюмам, но не стоит смешивать в кучу дешевые квартиры с общей разрухой, которая нередко и делает их такими дешевыми. Одно не обязательно должно следовать за другим.
  Мы идем к моей гостинице, в паре кварталов отсюда. Улицы совершенно пусты (футбольный матч еще продолжается). Дождь прекратился. Диего спрашивает у меня о хип-хопе. Я отвечаю, что сама музыка, сам бит часто оказываются невероятно продвинутыми, это огромная площадка для новаторских решений, но в последние годы стиль превратился в расхожее клише, в отдушину для бунтарских мыслей менеджеров среднего звена. Но это не значит, что хип-хоп перестал мне нравиться: скажем, «Trapped In the Closet» — одних из самых оригинальных, самых ярких видеоклипов, которые я только видел. Диего упоминает баиле-фанк — это недавно появившийся в Бразилии стиль, смешавший вместе биты 808-й драм-машины, техно, хип-хоп и фанк (хотя, на мой взгляд, эта музыка отдает не столько фанком, сколько безумным, вызывающим головокружение скоростным аттракционом). Мы приходим к выводу, что эта сцена крайне, до смешного экстремальна, но абсолютно открыта для любых экспериментов. Диего говорит, что тексты бразильцев жестки и прямолинейны, но, в отличие от американских хип-хоперов, излагают историю с точки зрения жертвы, а не нападающей стороны.
  Ночная жизнь в контексте истории
  Я захожу в книжный магазин, торгующий еще и компакт-дисками, где выбираю ряд альбомов. Продавец ставит мне несколько свежих дисков, записанных местными музыкантами: на одном звучит сольный бандонеон(похожий на аккордеон инструмент, на котором аккомпанируют танго), другой записан в жанре кандомбе-джаз (неожиданный гибрид: кандомбе — карнавальная музыка афроуругвайцев), а на третьем звучат старинные танго в исполнении большого оркестра. На соседнем столе разложены многочисленные книги, повествующие о развитии национальной рок-сцены и различных аспектах ночной жизни портеньо 19.
  История ночной жизни! Вот это интрига. Хроника общества, рассказанная не языком трудовых достижений и череды политических переворотов, но при помощи мельчайших изменений в ежевечерних празднествах и гулянках. Неумолимый ход истории, по этой версии, сопровождался бутылкой «мальбека», прекрасным аргентинским жарким, ритмами танго, танцами и сплетнями. Летопись составили противозаконные действия, которые разворачивались в диско-клубах, на танцплощадках, в частных заведениях. Ход жизни определяли плохо освещенные улицы, бары, задымленные ночные рестораны. История писалась куплетами песен, каракулями на картонках с меню, полузабытыми разговорами, любовными романами, пьяными драками и долгими годами наркотического угара.
  Остается гадать, отражают ли те вещи, которыми люди занимаются, развлекаясь в свободное время или после работы, внутренний мир этих людей, можно ли с помощью хроники вечеринок различить невысказанные надежды, страхи и желания? Узнать мнения и сокровенные мысли, которые днем, на людях, человек предпочитает держать при себе? Мнения, оставшиеся скрытыми от привычного политического процесса? Ночная жизнь может оказаться более правдивым и глубоким инструментом исследования ключевых моментов истории, чем обычные маневры политиков и олигархов, мелькающие в прессе. Или, по крайней мере, она может стать параллельным миром — другой стороной той же монеты.
  Легко рассуждать по прошествии многих лет, будто представления веймарских кабаре предопределили Вторую мировую войну или что панк-рок был теневым отражением эры правления Рейгана, но смысл изучать ночную жизнь под таким углом определенно имеется. Возможно ли, чтобы расцвет «Студии 54» и «CBGB» случайно совпал с моментом, когда Нью-Йорк потерпел финансовый крах? Может, это не простое совпадение? Станет ли начавшийся экономический кризис сигналом для творческого ренессанса, для возрождения доступной и вседозволяющей ночной жизни? Быть может, один взгляд на танцпол, в гримерки, на табуреты у барных стоек расскажет нам о настоящем — или даже о будущем? Бесчисленные нью-йоркские рестораны и клубы прошлого десятилетия часто заполняли миллиардеры, сколотившие состояния на инвестиционных фондах, так что сегодня популярность отдельных столиков с выбором спиртного в дискотеках и модных заведениях можно рассматривать как предвестье будущей катастрофы. Впрочем, вы правы: легко говорить с оглядкой назад…
  Город вампиров
  После выступления я отправляюсь в клуб, куда меня пригласил пришедший на концерт Чарли Гарсия. Чарли стоял у истоков национального рок-движения, возникшего еще в 60-е годы. В 70-х он обрел настоящую популярность. Чарли был современником уже упоминавшихся фолк-музыкантов и артистов нуэва трова,но для таких, как он, при всем уважении, именно фолк стал поводом для бунта. Он сам (как и многие другие) воплощал знаменитую формулу «секс, наркотики и рок-н-ролл» — иными словами, декаданс, противопоставленный любой политкорректности.
  Группа в клубе, Man Ray, только вышла на сцену. Полтретьего утра. Лидер группы — женщина, которая иногда выступает вместе с Чарли. Если судить по тусовке, этот город очень напоминает Нью-Йорк (концерты за полночь, веселье до рассвета), но в некотором смысле это настоящий рай для ночных гуляк — лучше, чем Нью-Йорк сейчас или когда бы то ни было. Подавляющее большинство ресторанов здесь открыты до четырех часов утра: гораздо больше, чем в Нью-Йорке. И улицы полны людей в половине четвертого! В кинотеатрах идут сеансы, которые привычно начинаются в час тридцать, — и это не типичные фильмы «для полуночников» вроде «Шоу ужасов Роки Хоррора»: в три часа ночи здесь идет «Король-лев»! И потом, когда кинотеатры выпускают зрителей на ночные улицы, им непременно захочется где-то посидеть, перекусить или пропустить рюмочку-другую. Посреди ночи улицы полны гуляющих семейств! Когда же они спят? Как и в крупных городах Испании, ужинают здесь поздно — редко кто садится за стол до половины десятого — и потом успевают к началу концерта в ранние утренние часы.
  Настоящий город вампиров. Неужели никто из них не работает днем? Как им удается всю неделю напролет придерживаться такого режима? Две смены, два дублера городского населения, которые никогда не пересекаются друг с другом? Может, они нюхают кокаин или пьют огромные чашки травяного чая мате, чтобы держаться на ногах? Или, возможно, они успели вздремнуть после работы, пока мы обедали по режиму, привычному для Нью-Йорка?
  Меня сморило около четырех, я вернулся в гостиницу и рухнул на кровать. Мауро и кое-кто из моих техников колобродили до семи часов утра: из рок-клуба они направились в местечко, где, по их словам, играли странную смесь зайдеко и кумбии,причем не «живые» музыканты, а диджеи. Говорят, в пять или шесть часов утра веселье только начиналось.
  В Буэнос-Айрес приехал Гловер Джилл, лидер Tosca Tango Orchestra из техасского Остина; раз уж в моей группе играет его струнная секция, им как-то удалось втиснуть в эту поездку несколько собственных выступлений. Все вместе мы отправляемся слушать традиционное танго во дворец, выстроенный в стиле барокко: там как раз проходит международный фестиваль танго. Дворец представляет собой невероятное сооружение. Его украшает балкон в духе бью-арт, а прямо за балконом красуется витраж, изображающий святого Георгия, пронзающего дракона. На сцене расположился старомодный оркуэстра,а на площадке перед ней выступают нанятые танцоры, ожидающие, пока публика не перехватит инициативу.
  Все присутствующие (не считая нас) одеты в свои лучшие облегающие наряды, очень элегантно и сексуально. Танцоры даже слегка пугают своим великолепием. Чуть позже мы перебираемся в «Ла Кумпарсита», нечто вроде танго-бара для туристов в районе Сан-Тельмо. По стенам здесь развешаны вездесущие портреты Карлоса Гарделя — в огромном количестве. Миф о Гарделе окончательно припек меня. Хочется сказать: «Он умер уже очень, очень давно, примиритесь с этим, живите дальше!»
  Наутро я долго пытаюсь проснуться. Качу на велосипеде к «Каса дель Танго», примерно в четырех километрах от гостиницы, чтобы присоединиться к струнной секции группы и побывать на репетиции Эль Арранга. Я сижу в темном театре, где сегодня проходит репетиция, очень приличное место, и наблюдаю за тем, как музыканты готовятся приступить. Обсуждаются аранжировки и то, как должны звучать те или иные фрагменты произведения. Потом они исполняют несколько вещей полностью — и я потрясен.
  Экскурс в прошлое
  В 70-е годы, когда Аргентина еще находилась под пятой военной диктатуры, Международный валютный фонд и Всемирный банк предоставили стране займы, потребовав в ответ, чтобы производство было открыто для иностранных инвесторов, а государственные предприятия были приватизированы. Вскоре страна залезла в крупные долги (что происходит довольно часто, когда в дело вмешивается Всемирный банк), уровень безработицы резко подскочил. Немало материальных ценностей, обращенных в доллары, потихоньку утекло за рубеж. В 2001 году все это дошло до точки, правительство отрезало аргентинцев от их собственных банковских счетов, и в стране началась эпидемия «продовольственных бунтов». Песо девальвировался, фабрики закрылись, половина населения оказалась за гранью нищеты.
  Немного позднее рабочие решили самостоятельно запустить некоторые заколоченные фабрики. Владельцам, бросившим их на произвол судьбы, это не понравилось, они подали на рабочих в суд. Хозяева и банки хотели продать активы (станки и материалы), чтобы срубить немного денег. В некоторых случаях рабочим удалось отстоять свое право поддерживать производство: похоже, судьи иногда ставили занятость выше быстрого заработка. И теперь несколько фабрик, работавших без начальства, начали платить налог на собственность и понемногу вылезать из долгов. На странице слева — кадр из документального фильма Наоми Кляйн «Захват».
  No Andres D'Elia. All rights reserved
  
  Теперь такое развитие событий может вдохновить некоторые американские предприятия: скажем, газеты, погрязшие в долгах из-за передачи инвестиционным фондам и вынужденные объявлять о банкротстве. Остается только гадать, способны ли работники этих предприятий (или даже заводов в Детройте) сохранить производство самостоятельно. На выборах 2003 года президент Менем, поддерживавший владельцев фабрик, в итоге отказался от продолжения гонки, так что президентом стал Нестор Киршнер. Сейчас президент Аргентины — жена Киршнера, изображенная здесь с Мерседес Соса. Времена меняются — и здесь, и в Штатах.
  Мерседес Соса и Кристина Фернандес де Киршнер. Фотография Creative Commons Attribution 2.0 License. Источник: официальный веб-сайт президента Аргентины
  
  Когда я лечу на север, по салону самолета разносится гундосый «американский» акцент. Я направляюсь в Майами на самолете «Американ эйрлайнз». Голоса несут уверенность, превосходство (их звучание не выдает особой гибкости, отзывчивости и непредвзятости). После мягких, чувственных гласных Латинской Америки этот, мой собственный язык кажется резким, жестоким, авторитарным.
  Манила
  Не самое дружелюбное место по отношению к велосипедистам, хотя множество городов Юго-Восточной Азии так и кишат скутерами, развозчиками продуктов на мотоциклах и такси на мускульном ходу. Наверное, я ценю перспективу, которая открывается с велосипеда, даже больше, чем могу осознать. Эта привычка проникла глубже, чем мне кажется. Что ж, еще мне известно, что Манила довольно плотно заселена (в отличие от Лос-Анджелеса или Мехико), и хотя кое-какие достопримечательности и дальние районы расположены довольно далеко, велосипед поможет мне добраться до всех основных пунктов. Я могу исследовать город, не полагаясь на заранее составленный маршрут, даже если успел почитать о достопримечательностях и загодя договорился о встречах.
  Зачем я приехал в Манилу? Лучше всего на этот вопрос ответят две цитаты: первая — из книги Джеймса Гамильтона-Патерсона «Американец», одного из лучших описаний эпохи правления Маркосов: «Временами может показаться, что нашим миром управляют неисправимые фантазеры. Печальное зрелище: нации, не говоря уже об отдельных людях, изо всех сил лелеют свои заблуждения. То, что сначала выглядит как дальновидный прагматизм, на самом деле может оказаться попытками поддержать идеологию правящего режима, чья скрытая цель представляет собой не более чем стремление унять в каждом гражданине боль, напоминающую о несчастливом прошлом».
  И вторая, из книги «Ворчание империй» Роберта Д. Каплана: «Точно так же, как блестящая поэзия и романы Редьярда Киплинга воспевали достижения британского империализма… американский художник Фредерик Ремингтон своими бронзовыми скульптурами и картинами маслом воспевает завоевание Дикого Запада… „Добро пожаловать в Страну Индейцев!“ — этот привычный рефрен я слышал от американских военных повсюду от Колумбии до Филиппин, включая Афганистан и Ирак… Война с Террором на самом деле — укрощение беспорядков на Диком Фронтире, на дальних рубежах страны».
  Первая цитата, на мой взгляд, подытоживает поиск смысла в событиях давней (и современной) истории, а вторая говорит о живучей способности мифов и ярких образов оправдывать… ну, в сущности, что угодно.
  Я прибыл в Манилу на рождественские праздники 2005 года с весьма конкретными намерениями. За несколько лет до того мне напомнили, что бывшая первая леди Филиппин, Имельда Маркос, частенько посещала дискотеки в конце 70-х и начале 80-х. Золотые денечки для дорогих клубов вроде «Студия 54», «Режинс», «Привиледж» и «Ле палас» (в Париже). Кроме того, на Филиппинах это была эра, хм-хм, правления хунты и жесточайшей цензуры. Будучи поклонником некоторых стилей клубной музыки того времени, я гадал, не служили ли те же записи «саундтреком» для людей, наделенных властью, — для той же Имельды? Быть может, историю таких людей можно рассказать, опираясь на танцевальную музыку той эпохи? Историю о власти, о страданиях, о любви и о высшем обществе? Что, если беззаботность, искристая радость и опьянение, которые несет эта музыка (и наркотики, с которыми она ассоциируется), соответствуют чувствам, возникающим при достижении высокого положения у власти? И что, если существует какая-то реальная история, подтверждающая эту мысль?
  У меня была и другая цель, другая причина, чтобы заинтересоваться подобным проектом: мне хотелось понять, нельзя ли как-то увязать вместе ряд песен — как-то иначе, чем просто собрать их на один компакт-диск? Мне было любопытно, смогут ли песни в таком случае «вырастать» одна из другой, поддерживая и подкрепляя друг дружку? Почему бы и нет, если одни и те же персонажи будут появляться снова и снова. В подобном формате слушатель сможет получить дополнительный объем сюжета, развития жизней и чувств персонажа, поскольку одни песни будут дополняться другими. Песни, выстроенные в подобный цикл, смогут рассказать больше, чем простая сумма разрозненных элементов истории.
  Я провел около года за чтением и исследованиями, так что вскоре окончательно прикипел к истории, в которой видел идеальное подтверждение мысли Гамильтона-Патерсона о том, что политика и история — нечто вроде персонального психологического спектакля. На Филиппинах общество четко поделено на классы, и Имельда, выросшая в побочной ветви влиятельного регионального семейства, после смерти матери воспитывалась служанкой по имени Эстрелла, которая была лишь немного старше ее самой. Будучи всего в шагеот того, чтобы войти в общество (но все же не совсем близкой к этому), Имельда с ранних лет таскала за собой тяжелый психологический багаж. Рисовавшаяся в моем изображении история отчасти должна была посвящаться изначальной близости этих двух женщин и их последующему отдалению, а отчасти — «классовой борьбе» Имельды: ее стремлению к принятию обществом и блестящему воплощению этого желания. Весь проект должен был повествовать о сплетении во внутреннем мире моей героини фантазий с личной болью и политикой: эта смесь, наложенная на драматические факты истории, могла бы высветить их по-новому.
  В качестве соавтора я связался с Фэтбоем Слимом, британским диджеем, вдвоем с которым надеялся написать песни, которые поведали бы о чувствах двух героинь в различные моменты истории и которые, когда это было бы уместно, звучали бы достаточно «клубно», в духе эпохи. В качестве основы для текстов я порой использовал цитаты из воспоминаний обеих женщин, тексты интервью и публичных выступлений, и для меня это, конечно, было в новинку. Писать от лица кого-то другого и даже пользоваться готовыми цитатами было легко и интересно. Я и прежде сочинял тексты «от чужого лица», но работа с источниками облегчала мне поиск по-настоящему уникальных, оригинальных фраз, до которых я вряд ли додумался бы самостоятельно.
  На данный момент одна из этих «прямых» цитат служит рабочим названием всего проекта — «Здесь лежит любовь». В недавнем интервью, которое миссис Маркос дала для документальной ленты Рамоны Диас, она выражает желание, чтобы на ее надгробии значилось не имя, а эти три простых слова: «Здесь лежит любовь». В ее представлении все, что она делала, делалось «только ради вас» (словами классической филиппинской песни): ради народа Филиппин.
  Маленькие дверцы
  Как только песни (всего набралось около двадцати) были готовы, а «черновики» благополучно записаны, я решил, что было бы неплохо увидеть своими глазами страну и людей, о которых я столько прочел. Помимо сбора дополнительного материала для своего архива (фотографии, видео, фильмы и книги), я надеялся, что поездка поможет мне уловить и впитать немного филиппинского своеобразия, национальных черт, характера и мироощущения — путем наблюдений и бесед. Мне сразу стало ясно, что визит запоздал: я почти не сомневался, что все мои прошлые исследования и предположения на деле окажутся полнейшей фикцией, и тогда мне придется либо начинать все заново, либо бросить проект. Пожалуй, съездить стоило намного раньше, и тогда я еще мог бы вовремя осознать ошибки.
  Я считаю, что политическая жизнь — и то, как именно она протекает, не считая фундамента в виде прагматики, социальной и психологической, — помимо всего прочего еще и продукт, и выражение более широкого контекста. Сюда относится все, что влияет на чувства, на поступки людей: музыка, окружающая природа, пища, одежда, религия, погода… Политика — точное отражение улиц, запахов, эротических стимулов и рутины серых будней: в не меньшей степени, чем результат закулисных переговоров, идеологии и законотворчества. Порой это проявляет себя явным образом: Филиппины — раскинувшаяся на островах католическая страна с корнями в анимизме, чьи города географически изолированы друг от друга и от столицы, Манилы, и все эти факторы имеют значение. На ход событий влияют вещи, о существовании которых можно догадаться по очевидным намекам (элементам, которые сложно описать словами): позиции выражаются, делаются видимыми благодаря осанке, «языку тела», шуткам. О многом говорящие жесты и мимика по определению не поддаются переводу в слова, но тем не менее отражают отношения и даже идеологии. Мне хотелось увидеть все это, окунуться в эту среду поглубже — если удастся, конечно.
  В наших генах существуют элементы, ждущие своего часа, химического ключа, который позволит стволовым клеткам самовыразиться, развившись в куриную печенку или человеческое сердце, и точно так же где-то могут существовать элементы, запускающие процессы в политике, культуре, в поведении людей. Немало человеческих поступков — признак вращения этих ключей в замках. Ключей, которые открывают маленькие дверцы: генетические, географические и культурные. И тогда через эти дверцы проходят спавшие до поры замыслы, склонности, тенденции.
  Друзья в Нью-Йорке дали мне телефоны нескольких знакомых в Маниле, и я первым делом поинтересовался у каждого, не будет ли глупостью с моей стороны привезти с собою велосипед, чтобы ездить по столице. Кто-то из них счел меня сумасшедшим или, по крайней мере, одержимым навязчивой идеей, но некоторые ответили: «Почему бы и нет? Движение в городе довольно сумбурное, но попробовать можно». Я упаковал свой складной горный велосипед и, после долгого перелета, увидел из иллюминатора Манилу и окружающий ее залив. О чем я только думал?
  Джоэль Торре, местный актер, любезно встретил меня в аэропорту, и по дороге к парковке все, кто попадался нам на пути, говорили ему: «Привет!» По пути в гостиницу мы проехали мимо Культурного центра Имельды — громадного здания в духе Центра Линкольна, которое миссис Маркос выстроила на месте мусорной свалки. Ей хотелось утвердить Филиппины на культурной карте мира и одновременно подбодрить местные таланты. И это ей определенно удалось, особенно в отношении кино- и театральных училищ, которые она открыла.
  Я остановился в отеле «Алоха», небольшом розовом здании, развернутом к заливу. Кое-кто из нью-йоркских друзей советовал поселиться в Макати, более престижном районе современных высоток, дорогих гостиниц и отделанных зеркальными стеклами супермаркетов, но этот, пусть и менее шикарный, район показался мне ближе к историческим и политическим ориентирам, о которых я столько прочел.
  Отель стоит прямо перед эспланадой, бегущей вдоль залива. Она заставлена лотками, киосками и столиками кафетериев, где нередко играет музыка — «живая» или записанная. Пока я распаковывал и собирал велосипед в своем номере, под окном загремело диско — как нельзя кстати. Чтобы вздремнуть после перелета, и речи быть не может; до заката остается еще несколько часов, и я заставляю себя выйти в город и хоть что-нибудь увидеть.
  Должен признаться, в голове бурлят мысли, посвященные задуманному проекту, так что диско-музыка скорее вдохновляет меня, чем раздражает. И все же хорошо, что этот грохот не продолжается всю ночь напролет. Песня с довольно радикальной пульсацией синтетического писка подбросила мне парочку свежих идей. Последнее, что я слышу, нажимая на педали, — кавер-версия на хит Фифти Сента «In Da Club». Я еду в старый город.
  Особые отношения
  Я проезжаю гостиницы, огромные китайские рестораны, парк Ризал (где в 80-е годы проходили политические демонстрации и митинги, о которых я читал) и посольство Соединенных Штатов, хорошо укрепленное здание, которое я сначала принял за военную базу (пожалуй, я не очень-то ошибся). Особые отношения между Штатами и Филиппинами сразу становятся очевидными. Уже через год после того, как Штаты помогли филиппинцам сбросить испанских правителей, страна стала считаться американской колонией. Изгнав испанцев, добрые янки, должно быть, решили, что от такого шанса грех отказываться: под неубедительным предлогом и под барабанную дробь газет Херста Соединенные Штаты заполучили свою первую колонию. Впрочем, она досталась им лишь после затяжной войны, унесшей не менее миллиона жизней. Независимость Филиппины обрели только в 1946 году. Комментируя необычные культурные контрасты, жители страны обычно шутят: Филиппины триста лет провели в монастыре, а еще сотню — в Голливуде. Это объясняет многие странности здешнего мировоззрения.
  Уже после объявления о независимости, после Второй мировой войны, Соединенные Штаты продолжали содержать целый ряд военных баз к северу от Манилы. Отсюда тянулись маршруты переброски войск и военной техники, которые со временем подготовили начало войны во Вьетнаме. С точки зрения Штатов, какой бы политик ни управлял Филиппинами, ему следовало помнить, с какой стороны намазано масло на его бутерброде. В результате между двумя нациями завязались довольно тесные контакты.
  Архитектура в генах
  Последний район, в который я заезжаю сегодня, называется Бинондо. Повсюду автоматы для караоке. Прямо на улице! Даже у крошечных прилавков в этом пестром старом городе есть свое караоке. Это кварталы извилистых улочек и продавцов, многие из которых торгуют со стола. Движение здесь еле ползет или вообще сводится к велосипедам и грузовичкам, которые подвозят товары на прилавки. Обычный транспорт, похоже, старается избегать этих кварталов, где узкие улицы забиты пешеходами, а нагроможденные на прилавки товары так и норовят рассыпаться. Самые крупные автомобили на этих улицах — разукрашенные вручную миниавтобусы-такси, но я на своем велосипеде легко их обгоняю. Здесь можно с удовольствием пройтись — покупая фрукты, овощи, губки для мытья посуды, пиратские CD и DVD-диски, рождественские украшения (праздники уже на носу), свежую рыбу, лекарства… В общем, все, что только можно выставить на продажу на деревянном столе, что можно высыпать маленькой грудой, похожей на пирамиду, что только может прийти в голову. Единственная общая черта всех этих товаров — небольшой размер.
  Как получается, что практически все рынки стран третьего мира похожи друг на друга? Я вспоминаю похожие развалы в Куала-Лумпуре, Картахене, Марракеше, Сальвадоре и Оахаке. Структура этих рынков настолько похожа, что кажется, будто они созданы одним человеком. Размах и многолюдный хаос, должно быть, являются частью одного бессознательного, но тщательно разработанного плана, — как и запахи, и мусорные кучи. Кто-то из лоточников подметает улицу, борясь с лужами и грязью. Мне это говорит о существовании неписанной схемы, подсознательного образца, невидимой карты, которая включает даже внутреннюю систему самообслуживания. Мне кажется, что этот паттерн, эта структура начинает выстраиваться сама — потому что люди автоматически регулируют свою торговлю, угадывая наилучший способ выставить свой товар, местоположение прилавка. Словно в каждом из нас генетически заложена склонность, невидимо подталкивающая к наилучшему решению: как выстроить сначала киоск, а затем и прилавок, чтобы они постепенно начали прирастать, управляемые нашими врожденными инстинктами, пока не возникнет целый рынок, целые торговые кварталы. Какая-то крохотная часть нашего ДНК подсказывает нам, как лучше организовать торговлю, — точно так же, как генетический код подсказывает телу, как вырастить из клеток глаз или печень. Архитектор, выстроивший все рынки в мире, — это мы сами. Возможно ли, чтобы наши гены организовывали не только развитие наших собственных тел, но и определяли то, как мы выстраиваем мир вокруг нас? Я рад, что весь город еще не превратился в один большой прилавок, как об этом пишут в некоторых путеводителях.
  Как ни странно, то же можно сказать о районах новостроек во множестве крупных городов, где ряды многоквартирных домов, выложенных стеклом офисов и однотипных магазинов вполне могли бы быть спроектированы одним (довольно необычным) человеком, который по определению считался бы самым востребованным, самым вездесущим дизайнером и архитектором мира: кто-то презирал бы его, кто-то гордился его творениями, кто-то сгорал бы от зависти. Думаю, в современных супермаркетах и офисных зданиях чуточку больше сознательного заимствования, самовосхваления и стремления превзойти других, чем в приятной мешанине прилавков и магазинчиков, выстроившихся сейчас передо мной.
  В 1956 году Виктор Груэн возвел первый в мире торговый центр в Эдине, пригороде Миннеаполиса, и некоторые считают его скорее застройщиком-концептуалистом, чем собственно архитектором. В своей статье в «Нью-йоркере» Малкольм Гладуэлл пишет, что Груэн не просто изобрел торговые центры, он создал архетип — модель, которой стали массово следовать прочие застройщики. Я бы согласился с ним: и торговый центр, и блошиный рынок укладываются в некую информационную единицу, которая успешно воспроизводится вновь и вновь, отвечая за массовые покупки. Что-то вроде архитектуры, основанной на самоповторе.
  Я возвращаюсь в гостиницу по аллее, ведущей вдоль залива: здесь немало ресторанчиков под открытым небом, в которых выступают группы, исполняющие чужие песни. Как мне и говорили, все группы на удивление хороши — если считать за благо потрясающее умение воспроизвести всем известную песню максимально похоже на оригинал. Закроешь глаза, и иллюзия становится полной: вот играют Силс и Крофтс, а вот и Нейл Янг с легким, почти неразличимым акцентом. Пение и игра музыкантов совершенно профессиональны, хотя, разумеется, не отличаются оригинальностью. Один певец стоит на небольшой сцене с двумя пластиковыми Санта-Клаусами с обеих сторон от него. Я задумываюсь, не стоит ли мне прибегнуть к помощи одной из этих групп или кого-то из этих певцов в записи «живых» отрывков для моего «филиппинского проекта»?
  Урок истории от Соль
  Я умываюсь и качу к многоэтажному дому в нескольких кварталах от гостиницы, где встречаю компанию, с которой вел электронную переписку. Все они собираются в квартире кинорежиссера Антонио Переса по прозвищу «Бутч». Через улицу от дома Бутча стоит бывший отель с почасовой оплатой, украшенный громадным баннером с надписью «Закрыто во имя Божьей Любви». Мне рассказали, что владелец сети подобных заведений неожиданно обрел веру и решил, что все гостиницы должны быть закрыты. Некоторые, по слухам, все еще работают, так что небольшой доход у него все-таки есть. При всей набожности, свойственной новообращенным, этот человек явно не дурак.
  У Бутча роскошная квартира: просторный чердак, оформленный в стиле «тропический дзен», окна которого выходят на полоску жестяных крыш, и за ними — широкое пространство залива Манила-Бэй. «Всего несколько лет назад здесь был один из самых тихих районов в городе, — говорит он. — А сейчас появились все эти стереосистемы в машинах, автосигнализация и полицейские сирены, караоке-бары у залива, улицы заполонили скутеры… уровень шума сразу подскочил». Я давно привык к шуму в Нью-Йорке, так что здешний «городской фон» не кажется мне чрезмерным.
  Ко мне присоединяются редактор Джессика Зафра (она работает в нескольких замечательных журналах, выходящих на английском языке: «Флип» и «Манила энвелоп»), поэт и ведущий собственной колонки Крип Юсон, фотограф Нил Ошима, владелица ресторана Сьюзен Рохас, актер перформансов Карлос Келдран, рекламист Дэвид Гуэрреро… в дверь то и дело входят все новые киношники и писатели.
  Я рассказываю о проекте «Здесь лежит любовь» насколько могу подробно — но недостаточно хорошо, потому что не был готов для подобных речей. Компакт-диск с демо-версиями готовых песен и в особенности сборник чернового монтажа видеоматериала под музыку, которые я привез с собой, рассказывают о концепции гораздо лучше, чем все мои потуги. Видеоролики принимаются на ура. Они в основном собраны из готовых кадров и старых новостных репортажей с Филиппин и не только, а потом «нарезаны» под конкретные песни. Кто-то из собравшихся смотрит их внимательно, почти завороженно, словно их собственные жизни прокручиваются на экране. Поэтому их мнение вряд ли можно считать объективным. Многие кадры для них — болезненные воспоминания.
  К Бутчу заходит Соль Ванзи, которая живет на том же этаже. Она добровольно занимается контактами Имельды с местными и зарубежными СМИ (после смерти Маркоса Имельда вернулась в Манилу из гавайской ссылки и сейчас живет в хорошей квартире в Макати). Впридачу Соль ведет сайт, собирающий новости, касающиеся Филиппин: http://newsflash.org. Ей, по ее словам, шестьдесят один, она немедленно усаживается, щелчком открывает банку с пивом и разражается тирадой, оспаривающей все типичные представления о режиме Маркоса и Имельды. Она сходу решает (и справедливо, как я понимаю), что обращается к людям, не особенно симпатизирующим Маркосу и его режиму. Впрочем, большинство гостей явно уже слышали ее рассуждения, и потому ее речь в основном обращена ко мне.
  Я считал, что события того периода (эры военной диктатуры) разделили филиппинское общество пополам: на поддерживающих власти, с одной стороны, и на изгнанных и репрессированных — с другой. Но, похоже, каждый здесь знает всех остальных, причем раньше было то же самое: люди пересекались достаточно часто, чтобы выработать странную терпимость друг к другу. Люди, которых я посчитал бы злейшими врагами, мирно садятся и пьют вместе. Все здесь не настолько просто, как я воображал. Как замечательно, что я все же приехал!
  Соль продолжает свой монолог, не сводя с меня глаз. Она говорит, что во время захвата дворца распорядилась оставить в подвале человека с телекамерой (с момента бегства Маркосов прошли считанные минуты), который должен был снять обстановку сразу после отъезда семейства. По ее словам, эти кадры подтверждают, что все рассказы о немыслимых излишествах, брошенных недоеденными банках с икрой и прочем — не более чем «городские легенды», по ее собственному выражению. Они доказывают, что все «следы разгула» были подброшены Кори Акуино или кем-то еще из оппозиционных партий.
  Соль заявила, помимо прочего, что, скорее всего, именно американцы убили Бениньо Акуино, когда в 1983 году тот вернулся на Филиппины, чтобы бросить вызов Маркосу. Мне казалось, в то время Маркосы все свалили на коммунистов или каких-то лазутчиков, действовавших по указанию коммунистов… Соль продолжает удивлять меня, заявив, что Имельда вовсе не была бедным ребенком. Даже если это так, все познается в сравнении: конечно же, Имельда не жила в такой нищете, как люди, что ютятся в хижинах по берегам рек во множестве филиппинских городов.
  Но по общим отзывам ребенком она действительно жила в гараже (где стояла машина), в то время как дети ее отца от первой жены жили в доме. И дальше было только хуже; какое-то время сама Имельда, ее брат с сестрой, а также служанка и подруга Эстрелла жили в хижине нипа— лачуге, сложенной из переплетенных пальмовых листьев. Поэтому, даже если ей приходилось проще, чем многим другим, для девочки, рожденной во влиятельной семье, она жила относительно бедно. Можно, правда, отметить, что бедность ее была скорее психологической: ведь она подвергалась остракизму со стороны части своей большой семьи — той самой части, которая стояла довольно высоко на социальной лестнице.
  Соль продолжает рассуждать о том, как ограничена на Филиппинах классовая мобильность. О том, что каждый, кто прибыл из провинциального городка, автоматически считается неполноценным, даже если его семья считалась «уважаемой» в этом городке (с Имельдой было точно так же). Соль вторит другим, намекая, что «подняться» по социальной лестнице практически невозможно, тем более что класс часто выдает акцент. Но даже если акцента нет, сразу последует вопрос: «Где ты родился?» — и игра окончена. Отражение британского подхода, когда региональный акцент заметно сокращает шансы человека на успех в некоторых областях.
  В итоге я уяснил себе (несмотря на постоянные протесты Соль и ее гневный отпор заявлениям, которых никто не произносил вслух), что ситуация на Филиппинах далеко не столь односложна, как хотелось бы ее видеть мне и другим придерживающимся левым взглядам жителям Запада. Режим Маркоса, насквозь коррумпированный с самого начала, был не хуже множества других. А поначалу, может, и лучше. Что выделяло правящую чету из общего списка, так это то, что они действительно строили больницы, дороги, мосты, культурные центры и художественные училища, одновременно выполняя план развития здравоохранения и другие программы, обещанные в ходе кампаний. Из открытых в те годы художественных училищ вышли многие деятели искусства — друзья людей, собравшихся в этой комнате. Всякий раз при приближении выборов подобные программы предлагали и другие политики, но Маркосы действительно держали слово. Таким образом, Фердинанд и Имельда на самом деле пользовались любовью многих филиппинцев — в начале своего правления, во всяком случае, — и, если верить некоторым экспертам, их по-прежнему боготворили в провинциях, даже во время изгнания — события, которое многих сельских жителей по-настоящему озадачило. Было время (в 60-е годы), когда правящая чета выстраивала свой имидж по прототипу семьи Кеннеди: позировала для семейных снимков во дворце Малаканьянг в сшитых лучшими портными версиях народных костюмов, стараясь выглядеть молодо и жизнерадостно. Кеннеди обожали в Штатах, Маркосов полюбили здесь. И не только жители страны, но и зарубежные корреспонденты. О Маркосах писали в «Тайм», в «Лайф» и множестве других изданий по всему миру: они были очень фотогеничной парой. Все поголовно купились на эту фантазию, точно так же как в США газеты поддержали миф Кеннеди, созданный приблизительно в те же годы.
  Ted Spiegel/National Geographic/Getty Images
  
  Конечно, начиная с перевыборов 1969 года и с момента введения военного положения в 1972 году, чашки весов начали клониться в другую сторону, и бюрократия, цензура, нарушения прав личности, убийства, коррупция и ложь наконец перевесили любовь и добрые дела. Вот уж точно «здесь лежит любовь»: ее то ли заровняли бульдозерами, то ли положили на хранение в швейцарский банк. Сначала, когда власть чем-то подкреплялась сразу после полной победы на выборах или введения военного положения, искушение воспользоваться этой вновь обретенной силой, должно быть, казалось непреодолимым. В той или иной мере это свойственно всем политикам. Им уже не придется играть в эти неприятные, неубедительные, требующие столько времени и сил политические игры. Кто-то скажет, что власть, которой смело распоряжаются, повышает эффективность усилий. Но, как мне показалось, довольно скоро необходимость цепляться за власть, удерживать ее снова и снова стала для них важнее всего прочего — как это обычно и происходит. В итоге жизнь во дворце окончательно превратилась в тесный клубок интриг, злых козней, страха и ударов исподтишка.
  Гибкость
  В одной из прочитанных мною книг говорилось, что на Филиппинах политические деятели рассматривают политику не как средство «продвинуть» идеологические цели своей партии или себя лично, а просто как средство захвата и удержания власти. Иногда политик может перейти в другую партию, с иной идеологией, если ему покажется, что шансов победить в качестве кандидата от конкурирующей партии у него будет больше. В начале своей карьеры Маркос сделал подобный ход, причем вполне успешно. Мы в Соединенных Штатах можем считать политические партии идеологической платформой для «проведения в жизнь» более-менее устойчивых намерений, а здесь они больше напоминают временные альянсы, меняющие позиции по собственному усмотрению. Конечно же, я начинаю задаваться вопросом, нет ли в мире и других мест, где положение вещей примерно такое же, хотя в большинстве других стран политики хотя бы стараются поддерживать видимость идеологической последовательности. Это могло бы объяснить, почему здесь люди, которых я считал заклятыми политическими противниками, способны преспокойно выпивать вместе.
  Нация караоке
  Прослушав лекцию Соль, мы откололись от всех прочих и небольшой группой отправились перекусить в один из двух принадлежащих Джоэлю ресторанов, специализирующихся на блюдах из курицы. Подъехав к заведению, мы поспешили рассесться вокруг складного деревянного столика, стоящего на улице. Ресторанчик был когда-то крошечным прилавком с шатром-кухней и несколькими столиками, но теперь набрал популярность: курица, печенка на палочках и рис с чесноком действительно очень вкусны. Поесть можно и внутри, но и это помещение скорее напоминает дворик под крышей, чем обеденный зал. Жаровни стоят вдоль дороги. Думаю, поскольку Джоэль считается известным актером, я ожидал увидеть более «пафосный» ресторан, но тут и вкусно готовят, и атмосфера легка и приятна. Здесь обедают пестрые типажи всех рас и возрастов, они подсаживаются к разным столикам и непринужденно болтают над своими напитками и тарелками. Меню включает в себя практически все, что видит посетитель: все кушанья готовятся прямо перед тобой. Если тут и можно заказать какие-то дополнительные блюда, узнать об их существовании я бы не мог.
  По дороге к району, где стоит моя гостиница, Бутч говорит, что ему нужно заскочить в караоке-бар, поздравить с Рождеством своего художника-постановщика и давнюю музу — Марту, которая теперь «играет за другую команду» и сидит сейчас в баре со своей подружкой. Распорядитель ведет нас по масляно-желтому коридору мимо череды одинаковых дверей: одна из них открывается, и внутри четверо друзей Бутча распевают что-то, глядя в телеэкран. Мы заказываем по пиву, но присоединиться к праздничным распевам у нас не получается. Кто-то программирует аппарат на песню «Burning Down the House», надеясь, видимо, что я все-таки спою, но я лишь пялюсь на экран: там парень, похожий на Джона Бон Джови 80-х годов, позирует с гитарой на фоне горящего макета какого-то строения. Наверное, я не фанат подобных увеселений, но ситуация застала меня врасплох. Марта, очень симпатичная в своих брюках в шотландскую клетку, бурно веселится и поет эту песню вместо меня, хотя моя артикуляция в ней, похоже, чуточку замысловата.
  Кто-то объявляет, что караоке появилось здесь в 1975 году: изобретение Роберто дель Росарио называлось тогда «Sing Along System». Клубы караоке на Филиппинах повсюду, они рассчитаны на все вкусы и на любой карман. Быть может, это предлог для того, чтобы подарить каждому возможность петь? Даже если я молчал в караоке-баре, знаю по опыту, что пение обладает терапевтическим эффектом и вообще занятие веселое. Здесь поют западные поп-песни — и некоторые филиппинские, хотя чаще всего по-английски. Типичному филиппинцу западные поп-песни не кажутся зарубежными. Поп-музыка (и особенно американская) настолько прочно входит в культуру страны, что филиппинцы считают ее частью собственного мира. Так и есть, в некотором смысле. Кто, какая нация способна узурпировать чувства человека, слушающего песню? На телевидении имеется даже свой канал, пускающий в эфир исключительно караоке, бесконечные секс-ролики под музыку с тянущейся внизу строчкой текста. Можно сидеть дома и распевать под музыку из телевизора. Все это похоже на радикальное произведение концептуального искусства — вот только, в отличие от концептуального искусства, караоке суперпопулярно.
  Макати
  На следующий день я вскакиваю в седло и качу на восток, в глубь страны, в Макати — район, где сегодня живет Имельда. Это район многоэтажек, закрытых поселков и сверкающих на солнце торговых центров: он не особенно типичен для Филиппин, но служит предметом гордости. Один из многоквартирных небоскребов был захвачен в 2004 году группой недовольных военнослужащих, но вскоре их оттуда прогнали.
  Путешествовать на велосипеде по этому шикарному району не всегда просто: в отличие от побережья, на здешних дорогах не предусмотрены полосы для велосипедистов, а выхлопные газы автобусов-такси и трициклов (это мотоцикл с коляской, в которую могут поместиться два пассажира) висят плотным одеялом. Иностранцы сразу обращают внимание на эти автобусы-такси, которые называются джипни.Как же можно их не заметить? Это раскрашенное во все цвета радуги причудливое потомство брошенных американской армией джипов, которое вытянулось в длину и, мутировав, превратилось в дешевый, затейливо украшенный вид городского транспорта. Водители джипнинаделяют свои машины хитроумными именами. Этот вот называется «Simply the Best» 20, не иначе в честь песни Тины Тернер. Вот другие примеры остроумия джипни:«Красотка», «Мамочка», «Метал-мания», «Господу помолимся», «Бабушкин любимчик», «Разведчик»…
  Иногда уличное движение превращается в настоящий хаос. Бывает, что почти никто не движется, все застряли в пробке, но обычно транспорту как-то удается продвигаться вперед, изящно выходя из трудных ситуаций. Конечно, я мчусь быстрее большинства четырех-или трехколесных транспортных средств. Господи, поверить не могу, что крутил педали в этакой толчее!
  Для многих американцев Филиппины — страна, откуда приезжают их сиделки и нянечки, и ничего больше им не известно. Должен признаться, я видел довольно много мужчин и женщин в медицинских халатах. Филиппинцы исполнены надежды на то, что японцы, например, примут на работу их хорошо обученный медперсонал, но японцы известны своим стеснением в физическом контакте с иностранцами: не дай бог, кто-нибудь из них прикоснется к тебе! Вместо этого японцы предпочитают строить роботов, которые будут убирать в доме и делать уколы. Расизм подталкивает новационные технологии.
  Поездив по Макати, посетив супермаркет и заблудившись в обнесенном стенами поселке (белый мужчина определенного возраста на велосипеде вроде меня не вызывает подозрений у сторожей), я направляюсь назад, к заливу, чтобы исследовать бывшие мусорные свалки, где высятся выстроенные Имельдой очаги культуры, в одном из которых, Киноцентре, обосновалась исключительно корейская труппа, показывающая шоу трансвеститов с египетским уклоном. По слухам, это громадное здание населено призраками (как вариант, проклято): часть сооружения обрушилась еще во время поспешного возведения по решению мадам Маркос, и люди поговаривают, что в бетонных конструкциях до сих пор остаются тела погибших. Неприкаянные души строителей бродят по залам Киноцентра, пугая посетителей. Как мне сказали, корейцы не верят в духов и именно потому устроили здесь свое шоу.
  Здесь же расположены величественный Культурный центр и Центр народного искусства, и оба по-прежнему действуют. В один из вечеров я захожу в Культурный центр, чтобы посидеть в фото- и видеоархивах периода правления Маркоса. Как ни странно, здесь не так уж и много материалов — большая часть собрания разошлась по университетским архивам или частным собраниям. Кому принадлежит та или иная пленка, вопрос сложный, и это неприятно, потому что фотографии, фильмы и видеосъемки — свидетельства не столь уж давней истории. Во многих странах видеоматериалы, которые использовались для новостных репортажей, стирались и записывались все новыми и новыми слоями, чтобы сэкономить деньги: это означает, что в архивах ряда телестудий уже не найти записи множества важных событий, пусть и совсем недавних.
  Мифотворчество
  На следующий день я проезжаю на велосипеде сквозь пестрые торговые ряды Куиапо, затем через Сан-Мигель (район в самом центре города, где Имельда недолго проживала со своим семейством). Я хочу попасть на экскурсию во дворец Малаканьянг: «Белый дом» Манилы. Подъезжаю, запыхавшись, и охранник, заглянув в мой паспорт, разрешает оставить велосипед на территории, за будкой, и дает мне пару минут отдышаться и привести себя в порядок перед началом экскурсии.
  Внутри мне показывают кресло, на котором Маркос сидел, подписывая в 1972 году декларацию о введении военного положения, которое позволило ему бросать политических оппонентов за решетку и ввести цензуру. Народ Филиппин погрузился во тьму более чем на десятилетие — и все во имя поддержания порядка и безопасности государства. По стенам развешаны многочисленные фотографии, запечатлевшие события времен Народной Силы — массовые выступления, приведшие к свержению Маркосов в 1986 году. На многих фотографиях студенты протягивают военным цветы, множество людей одеты в желтое. Как выясняется, желтый стал цветом оппозиции благодаря поп-песне «Tie A Yellow Ribbon» 21, которую пели в ожидании возвращения в страну Бениньо Акуино, единственного серьезного соперника Маркоса. Эта связь массового движения с поп-музыкой слегка сюрреалистична: кто бы мог вообразить цепочку, протянувшуюся между Тони Орландо 22и народным восстанием, сбросившим иго диктатора? Голова кружится. К несчастью, Бениньо Акуино по прозвищу «Ниной» был застрелен сразу, едва успел сойти с самолета… но Кори и те, кто ее поддерживал, с тех самых пор носили желтые одежды.
  Большой зал в центре здания забит застекленными витринами с реликвиями правления прежних филиппинских лидеров, но в их череде просматривается зияющая пустота. Представлены все руководители страны, за исключением Маркосов: сувениры этой эпохи размещены в двух (и немаленьких) комнатах в задней части. Их отсутствие выглядит как лакуна, дыра в истории, но эти два зала с лихвой восполняют пробел: они заполнены памятными куклами, часами и, конечно, картинами, многие из которых — портреты, заказанные самой правящей четой.
  Надо мной нависают два знаменитых полотна, на которых Фердинанд и Имельда изображены как супруги царства Ур: Адам и Ева племенной мифологии Филиппин, которые, по древней легенде, вышли из расщепленного куска бамбука, — сильный мужчина и прекрасная женщина.
  Портрет Фердинанда Маркоса кисти Бетси Вестендорп. Дворец Малаканьянг, кабинет президента Филиппин
  Портрет Имельды Маркос кисти Бетси Вестендорп. Дворец Малаканьянг, кабинет президента Филиппин
  
  Смысл этих картин в том, что Маркосы выполняли возложенное судьбой предназначение, способствуя возрождению, обновлению самосознания Филиппин, что символизировал образ перворожденной пары. По правде говоря, в каком-то смысле возрождение действительно произошло, и эти картины сделали наглядным стремление супругов стать частью национальной мифологии. Так проявилось их заветное желание найти для себя местечко в коллективном сознании нации. Джордж Буш и Рональд Рейган часто фотографировались в ковбойских костюмах, хотя один был «белым англосаксонским протестантом» родом из Новой Англии, а другой — кинозвездой Голливуда. Если политик изображает летчика-истребителя, ковбоя или Адама, привлекательность и сила воздействия этих образов таковы, что мы зачастую реагируем на них «по сценарию», даже сознавая всю их фальшивость.
  Илокос, сбывшаяся диско-мечта
  На следующий день я вылетаю в ту область страны, где родился Маркос, — на северную оконечность большого острова, где многие до сих пор почитают его память. Сын Маркоса, Бонг Бонг (да, это его настоящее имя!), теперь губернатор провинции, а Айми, одна из дочерей диктатора, заседает в местном конгрессе. В книгах, которые я читал, говорилось, что эта область страны, Илокос Норте, представляет собой филиппинский аналог американского Дикого Запада: климат здесь всегда был немного суровее, чем на тропическом юге, а споры разрешались (да и теперь еще разрешаются) при помощи ружей. Я рассматриваю карту областного центра Лаоаг, где поселился. На окраине обнаруживается район, обозначенный как «Дисколандия», очень подходящее для моего проекта название, и я направляюсь в ту сторону. Миную кварталы жилых домов, стаи цыплят, винные погребки. И потом, по другую сторону от автовокзала, передо мной внезапно открывается клубная зона — ну конечно! День в разгаре, поэтому музыки не слышно, да и на улицах пустовато; разве что у входа в один из клубов пожилая женщина аккуратно покрывает лаком ногти на ногах юной девушки. Дверь в соседний клуб приоткрыта, и я спрашиваю, нельзя ли осмотреться внутри. Никаких проблем! Женщина вызывается сопроводить меня и что-то выкрикивает, заводя все глубже и глубже внутрь; на танцполе беспорядочно стоят стулья, а с потолка подмигивает рождественская гирлянда.
  Женщина приводит меня в заднюю комнату, довольно большую и заставленную грубо сколоченными деревянными койками, по большей части незастеленными. Здесь, наверное, отдыхают и спят официантки, думаю я. Она снова что-то кричит, и из смежной комнаты выплывает привлекательная девушка в красном платье, которая выпроваживает меня обратно на танцпол, то и дело спрашивая: «Чего тебе хочется?», «Тебе нравятся девушки?»… Ее лицо выкрашено белым — так, словно она не успела смыть косметическую маску. Ах да, у девушки с крашеными ногтями тоже было что-то подобное на лице! С полными, яркими губами, она похожа на клоуна. Довольно эротичного клоуна.
  Мне вспоминается обилие средств для отбеливания кожи в местных аптеках и многочисленные рекламные ролики на ту же тему. Из десяти женщин в Юго-Восточной Азии четыре пользуются отбеливающими кремами. Во множестве стран светлая кожа подразумевает достаток и аристократизм: из-за тяжелой работы под солнцем кожа темнеет. Странно, но в Северной Америке и Европе загар считается привлекательным, потому что подразумевает обратное. Человек может позволить себе загорать на солнышке вместо скучной работы.
  Но зачем эта девушка задает мне все эти вопросы? Ох, кажется, я понял! М-да. Все эти клубы — публичные дома! Почему я раньше не замечал предостережений «Нет презерватива — нет секса»? А еще здесь выступают музыканты, гремит караоке (ну разумеется) — надо же как-то убивать время, пока делаешь выбор. А выбирать есть из чего.
  Иду дальше. На пути мне попадаются праздные девушки, некоторые заняты ручной стиркой, другие болтают за лимонадом. У дверей висят объявления: «Сдавайте оружие при входе».
  Хотя я сомневаюсь, что эти заведения предназначены для иностранцев, раньше Филиппины слыли популярным курортом для секс-туристов. Мне казалось, что в этих краях эпоха секса с несовершеннолетними давно закончилась, но, похоже, я ошибался. В гостинице я видел двух чудаковатых англичан с молодыми филиппинками на коленях. Девушкам было лет по двадцать, так что, наверное, «несовершеннолетними» их не назовешь. Катаясь на велосипеде по Маниле, я встречал похожие «неравные» пары: вот мистер Кровь-с-Молоком в поисках любви, а чуть дальше по улице виднеется Профессор на разгульных каникулах. По-видимому, эта страна все еще открыта для иностранцев, жаждущих чего-то новенького или ищущих исполнения давней мечты, которую дома приходилось скрывать. Быть может, здесь, в «городке из вестерна» Лаоаге, турист может добиться того, о чем тайно грезил всю свою жизнь. В таком варианте звучит почти мило.
  Я замечаю и нескольких иностранцев в компании местных юношей: один тучный, хромающий янки обзавелся даже двумя! В кафе он гоняет их без зазрения совести: «Соль! Мне нужна соль… и перец». Один из парнишек послушно бежит за солью. «Бутерброды! Что это там, бутерброды?» Второй приносит три бутерброда. По лицу янки блуждает радостная улыбка. Он не устоял перед искушением властью: чем больше он чувствует ее в себе, тем чаще будет ею пользоваться, чтобы увидеть свое могущество в деле, ощутить удовольствие от принуждения подчиненных.
  «Кофе и сигареты!» — провозглашает он. И получив желаемое: «Кофе и сигареты — мой завтрак на родине».
  По справедливости, не все отношения между пришельцами с Запада и филиппинцами окрашены сексуальными фантазиями. В ресторане при гостинице здесь, в Лаоаге, мне встретилась супружеская пара с детьми: австралиец и его миловидная жена-филиппинка. Он вздыхает, когда дети клянчат у него что-то, тянут за рукава, а жена быстро набирает сообщения на мобильнике. Едва ли их отношения идеальны, но в роли хищника он явно не выступает.
  В Лаоаге канун Рождества, и на «Диком Западе» сразу после заката детишки ходят по улицам, распевая хоралы. Я пою вместе с одной из групп «Joy То the World», и после окончания песни они смотрят на меня во все глаза, ожидая пожертвований, — и не только потому, что я иностранец. Покидая Дисколандию, я наблюдаю за тем, как они перебегают от дома к дому, надеясь на скромное подаяние… и это не подразумевает чашку горячего шоколада.
  Я совершаю короткие поездки на трициклах. Это не детский велосипед, а мотоцикл с приделанным к нему дополнением вроде коляски. Мой собственный велик остался в Маниле, поскольку мне хотелось походить пешком, пользуясь Лаоагом как базой для вылазок. Вид из трицикла ограничен, поэтому рассмотреть достопримечательности по дороге не получится, зато они здесь повсюду, и остановить такое такси — минутное дело. И еще: они великолепны на вид.
  В сочетании с цветастыми джипнии междугородними автобусами, которые отправляются с вокзалов, трициклы создают в этих городках и поселках невероятно эффективную систему общественного транспорта. Если не вспоминать о беспощадном загрязнении воздуха, у трициклов полно преимуществ. Общественный транспорт Нью-Йорка также весьма толково устроен и может соперничать, скажем, с транспортом Мехико, хотя метро в Нью-Йорке далеко не такое чистое. В любом случае импровизированная транспортная сеть Филиппин выглядит куда более дружелюбной.
  На автобусе я еду в Батак, маленький город, где тело Маркоса (предположительно, это не манекен) выставлено на обозрение в охлаждаемом стеклянном гробу, который уезжает вниз, когда в мавзолее нет посетителей.
  В мавзолее звучит литургическая музыка Моцарта, создающая слегка нервозную атмосферу, а в прохладных покоях по обе стороны от гроба высятся шесты с металлическими навершиями, изображающими нечто похожее на масонские символы: полумесяцы, звезды, карточную масть «пики», молоты и еще какие-то фигурки, совсем уже непонятные. Охранник не смог объяснить мне, что все это значит. Общий эффект глубоко мистичен, почти по-египетски загадочен. Забальзамированное тело Маркоса выглядит, конечно, скорее как восковая фигура. Стеклянный гроб купается в жутковатых синих огнях, и делать фотоснимки строго запрещается. Впрочем, ходят слухи, будто настоящийМаркос спрятан глубоко внизу, медленно разлагаясь. Нынешние правители страны отказывают ему в захоронении среди прочих бывших президентов.
  Romeo Ranoco/Reuters
  Постоянная изменчивость
  Я прибываю в Виган, небольшой городок, избежавший коврового бомбометания американскими военно-воздушными силами в самом конце Второй мировой. Сегодня Виган числится в составленном ООН списке важных исторических памятников мира. Составляя план собственных разысканий, по понятным причинам я не включил в него Виган, но он находится совсем недалеко — отчего бы не взглянуть?
  Центр городка и впрямь застроен старыми зданиями того типа, который лишь изредка встречается в Лаоаге и еще реже — в Маниле. В основном это деревянные сооружения, которые способны устоять перед тайфунами благодаря своей гибкости, но требуют частой починки из-за тропической влажности и термитов, которые сожрут их без остатка за несколько лет, дай только волю. Понемногу, постепенно они обновляются: каждая стена, каждый брус со временем меняются на свежие. Изменчивость — неотъемлемая часть жизни в тропиках. Постоянство воплощено в незыблемости уклада жизни, но только не в зданиях или предметах.
  Вот дом в центре города: прекрасная архитектура без единого архитектора.
  Роза Таклобана
  Имельда родилась в маленьком городке на южном острове-провинции Лейте и провела почти все годы формирования личности в Таклобане, самом крупном городе острова. Даже если она происходила из не слишком успешной ветви семейства, родство все равно многое значило. Та часть ее прошлого, которая повествовала о Золушке, впоследствии была отбелена и приукрашена ею же самой; бедность и боль тех лет оказались почти забыты, хотя Имельда могла иногда вскользь упомянуть о них, если этого требовала ситуация. Жаль, что не каждый из нас способен с такой легкостью «редактировать» собственную жизнь. Ей нередко удавалось отрицать прошлое, одновременно используя его: скажем, она «никогда не жила в бедности», но вместе с тем знает о проблемах бедняков «не понаслышке». Для разных случаев — разное прошлое.
  В поздние годы Имельда выстроила здесь же, в Таклобане, «святилище», якобы посвященное Санто-Ниньо,ребенку Христу. Ворота ведут в большую часовню с диковатым запрестольным образом: парящее в воздухе дитя, окруженное огнями диско-прожекторов. Тем не менее святилище посвящено скорее самой мадам Маркос. Джипни,направляющиеся сюда из центра Таклобана, выставляют в ветровом стекле картонку с пунктом назначения: «Имельда». В святилище хранится немалая часть ее коллекции мебели, но что важнее, она преподнесла ему в дар серию милых диорам, изображающих историю ее жизни — или ту историю, которую она выдумала сама.
  Вот одна из них: Имельда — девочка на семейном пикнике на побережье, над ней нависает образ Маркоса — будущий муж ожидает судьбоносной встречи.
  Остальное пространство «святилища» отведено серии «спален» и «столовых» (я беру их в кавычки потому, что ни одно из помещений не использовалось по этому назначению). Они выполняют скорее роль комнат, обставленных по моде разных регионов, и в каждой стоит по диораме, иллюстрирующей миф об Имельде: всего пятнадцать остановок.
  Вернувшись в отель пообедать, я слушаю «Climb Every Mountain», по-видимому, версию Тома Джонса, закольцованную в бесконечную петлю. Целый час! Развязка за развязкой! Он поднимается на эту гору снова и снова. Иногда становится слышно, как другие посетители ресторана, давно выучившие песню, тихонько ей подпевают.
  Лингвистическая тюрьма
  Когда на Филиппины высадились первые испанские колонисты, письменность уже была здесь известна, что бы там потом ни заявляли испанцы. Впрочем, то был язык, который, по мнению некоторых специалистов, использовался в основном как мнемонический инструмент для воспроизведения эпических сказаний. Здесь, в децентрализованной стране, сплошь состоявшей из рыбацких деревушек по берегам островов, попросту не было нужды в письменности европейского типа.
  Одна из теорий появления письменности гласит, что изначально это был полезный инструмент, порожденный необходимостью осуществлять контроль. Следуя этой логике, письменность стала нужна в тот момент, когда возникла вертикаль власти, увязавшая вместе городки и деревеньки. Как только появились правители, появилась и нужда в письменности. Возникновение великих метрополий Ура и Вавилона сделало введение общей для всех письменности абсолютной необходимостью, но этот инструмент предназначался для управленцев. Правителям и их администрации требовалось вести записи и помнить имена: кто арендовал какой клочок земли, сколько зерна продал, сколько рыбы поймал, сколько детей у него в семье, сколько буйволов в стойле? И, что гораздо важнее, сколько эти люди мне должны? В таком подходе к развитию письменности основными «цивилизующими» функциями языка выступают, по-видимому, записи имен и чисел. Письменность и математика — технологии, без которых не обойтись при отслеживании движения небесных светил, учета урожаев и циклов половодья. Естественно, устная речь в итоге также оказалась переведена в символы, и понятия, бесполезные для управленцев, — строки эпических сказаний — вроде как стали «бесплатным приложением».
  Эта версия поражает меня тем, что письменность — некогда инструмент социального и экономического контроля — в итоге оказалась усвоена нами как признак цивилизованности. Значит, контроль рассматривался как нечто положительное, и человек, гордо несший на себе отличительный знак агента этого контроля (умеющий читать и писать), автоматически воспринимался как вышестоящий, превосходящий, продвинутый? Мы превратили инструмент нашего притеснения в добродетель? Отлично! Мы считаем письменность чем-то настолько важным для уклада жизни, для познания мира, что почитаем ее присутствие как бесспорное благо, признак просветления. Со временем мы начали любить сковавшие нас цепи. Мы настолько свыклись с контролем, что считаем его неотъемлемой частью нас самих.
  Райская жизнь
  В 1971 году мир с восторгом узнал об обнаружении в отдаленном районе Филиппин «племени каменного века». Журнал «Нэшнл джиогрэфик» разместил большой материал о тасадай манубе, в котором нарисовал идиллическую, прямо-таки райскую картину их жизни. Племя изобразили радужными красками, его не затронули похмелье и тяжкий исторический груз, наполняющие нашу долбаную цивилизованную жизнь. Легендарная Шангри-Ла все же существовала — на Филиппинах.
  Маркосы были отчасти смущены тем, что мир увидел филиппинцев в столь примитивном состоянии, и пятнадцать лет спустя в прессе середины 80-х замелькали «разоблачения обмана». За этим последовали визиты десятков антропологов, журналистов и кинодокументалистов, для которых «Рай тасадай» оказался наконец открыт — после всех лет, когда Маркосы не пускали туда исследователей, чтобы никто не смел «вмешиваться» в уклад жизни племени. Единственное исключение сделали в 1976 году для Джины Лоллобриджиды, для собиравшей материал для книги и фильма внучки испанского диктатора Франциско Франко, а также группы медработников.
  Чарлз Линдберг провел с племенем по нескольку дней в 1971 и 1972 годах, и его требование, направленное правительству страны, послужило толчком к объявлению мест проживания племени охраняемым заповедником, который существует и поныне.
  NoJohn Nance
  
  Гамильтон-Патерсон назвал тасадай «очевидным мошенничеством» в своей книге о Маркосах «Американский парень», но уже через несколько лет в статье, опубликованной «Лондонским книжным ревю», взял свои слова обратно — возможно осознав, что на Филиппинах редко что действительно является тем, чем кажется. Что рай на земле, что фальсификации.
  Человек по имени Джон Нэнс, проведший немало времени с племенем тасадай, говорит, что настоящим жульничеством были заявления о жульничестве: сами тасадай подлинны, как в 1987 году установило открытое расследование Конгресса, длившееся четыре месяца. Этот вывод подтвердили независимое исследование нового президента страны Корасон Акино и заключение 18 ученых — антропологов, археологов, лингвистов, этноботаников и этнолога, — потративших двадцать лет на изучение феномена. Ни один из антропологов, утверждавших, что тасадай были фальшивкой, никогда не встречался с представителями племени лицом к лицу Конгресс, президент Акино и другие установили, что кампания «фальсификации» была организована лесозаготовщиками, шахтерами, землевладельцами, местными политиками и завистливыми соседскими племенами, желавшими заполучить богатые запасы леса и залежи минералов на племенных территориях тасадай. Кампания провалилась. Сегодня, по прошествии 38 лет после первого контакта с племенем, тасадай остаются на земле, по-прежнему носящей их имя.
  В Таклобане я видел на здании доску, гласившую: «Тайный орден Утопии». Мимо пронесся человек на мотоцикле, и ветерок играл шапкой Санта-Клауса на его голове.
  Собирательный нарратив
  Последний образ, исполненный сексуальных фантазий: Имельда в роли заботливой матери-богини, одновременно великий дух и все земные его проявления.
  Фердинанд и Имельда смешивали национальную мифологию с фактами собственной биографии, самым вульгарным, неприкрытым образом преследуя собственные политические цели, но и многие другие правительства поступали так же. Это совершенно очевидно по хитроумным инсценировкам, по осторожным манипуляциям прессой. Порой мы можем беспристрастно взглянуть на себя самих, только отступив на шаг, чтобы увидеть всю перспективу. «История» о неизбежном триумфе демократии (и христианского мессианства заодно) — могущественный миф, который без труда продается, а пресса часто подхватывает его, принимая априори и наделяя атрибутами «добра» и «справедливости». Неуклонное движение вперед, марш прогресса, триумф цивилизации — все они считаются общими, универсальными ценностями. Или, во всяком случае, считались до самого последнего времени. Как только подобные «истории» вживляются в сознание, занимают свои пьедесталы, когда их принимают и начинают свято в них верить, остается лишь поддерживать мифы, постоянно подкрепляя их подходящими снимками, новостями и поучительными рассказами. Тогда они становятся неоспоримыми и самоутверждающимися.
  «Кабаянихан» No Leonardo Т. Cruz
  
  Жить «внутри» такого нарратива, оставаясь его частью, гораздо проще и выгоднее, чем без подобной опоры. Я не всегда осознаю, каков этот нарратив: в конце концов, я живу своей жизнью и не трачу много времени, обдумывая ее, но, перечитывая эти страницы, я начинаю понимать, что во мне растет желание разглядеть в своих во многом беспорядочных странствиях по миру какой-то общий сюжет, некую скрытую «историю», ведущую к окончательной цели — или развязке. Мне кажется, стоит только отступить на шаг, присмотреться к моей жизни, и я сразу увижу: вся эта серия случайных встреч и событий на самом деле не случайна, все это должно было произойти именно так, как произошло. Точно так же, как история переписывается вновь и вновь, и нет этому процессу конца и края, так и наши жизни могут иметь множество возможных нарративных сюжетов — существующих одновременно, совсем как параллельные вселенные, — и, похоже, количество вариантов историй о судьбах людей явно стремится к бесконечности. Героические, трагические, скучные, катастрофические, забавные и прекрасные. Мы все живем внутри этих историй, и зачастую наш нарратив включает не одну такую историю, а сразу несколько.
  Австралия
  Сидней
  Сидней. Елки-зеленые-моталки 23, что за странный, замечательный город! Я еду на велосипеде по парку в самом центре (он называется «Вотчина», поскольку в конце XVIII века участок принадлежал губернатору). В одном из уголков парка я вижу сотни крупных летучих мышей, вцепившихся в ветви деревьев. Порой кое-кто из них встряхивает массивными крыльями. Однажды я был в парке на оперной постановке под открытым небом; взглянув вверх, я увидел, как мыши кишат на фоне закатного неба, рассеиваясь над городом в поисках насекомых и фруктов, пока на сцене актеры тянут арии из «Травиаты». Эти здоровенные, немного зловещие существа хорошо гармонируют с «Вотчиной», одно название которой уже служит напоминанием о временах империи. Хотя они давно стали одной из здешних достопримечательностей, это вышло случайно: просто в этом закутке парка были собраны тропические деревья и растения. Популяция летучих мышей все росла, и некоторые деревья стали погибать от их цепких когтей и слоев гуано. Да, деревья красивые и все такое, но… Эге-гей! Огромные летучие мыши! В общем, сейчас ведется борьба между озеленителями и мышами… Правда, я не знаю организации, которая заступилась бы за летучих мышей. Работники парка испробовали все вообразимые способы «гуманно» заставить мышей найти себе другое пристанище (они, кажется, даже отгоняли их запахом питона), но ни один не помог. Эта безнадежная ситуация может служить метафорой общего состояния дел в Австралии: человек и природа в постоянном конфликте… Но до чего же красиво…
  Greg Wood/AFP/Getty Images
  
  В свое первое посещение Австралии в начале 80-х я посчитал эту страну отвратительной. Все вокруг я видел сквозь шоры политкорректности. В моих глазах окружающий ландшафт был окрашен цветом все того же старого дерьма: белые колонисты расселяются вдоль побережья, строят маленькие уютные домики и коттеджи в подражание архитектуре своих предков, не обращая ни малейшего внимания на постепенное вытеснение и истребление туземцев. Мне виделся громадный континент, по большей части дикий и недружелюбный, с мазками евро-джема по краям. Совсем как Северная Америка и Южная Африка в свое время.
  Эта картинка еще тогда показалась мне режущим глаз сочетанием несочетаемого, она раздражала и беспокоила. Потребовалось время, чтобы прийти в себя от шока: целые пригородные кварталы были застроены здесь милыми домиками с квази-английскими садиками и лужайками — и это в стране, в которой они настолько ни к месту! Изрядный кусок Южной Калифорнии чем-то напоминает мне это зрелище: жилой «тематический парк», развернувшийся, по существу дела, в пустыне: с воздуха подавляющая часть австралийского ландшафта выглядит не более приветливо, чем марсианские камни.
  Впрочем, после нескольких новых визитов сюда австралийцы начали мне нравиться. Люди, с которыми я виделся, в большинстве своем были скромными, открытыми, безо всяких претензий; пища и вино здесь всегда свежие, вкусные, а сельская местность впечатляет, несмотря на суровость.
  Удовольствие от езды на велосипеде по городам Австралии — выше обычного. В Сиднее приходится сложновато: ландшафт и запруженные хайвеи, связывающие отдельные районы города, не особенно гостеприимны, но Мельбурн, Перт и Аделаида показались мне вполне дружелюбными. Погода приближена к идеальной (имеется в виду средиземноморский климат), и эти города, хотя они прилично разрослись, по размеру не идут ни в какое сравнение с мегаполисами в Соединенных Штатах, так что велосипедист может относительно быстро добраться из одного конца в другой. Вдоль рек, обычно текущих в австралийских городах, проложены велосипедные дорожки — в итоге они ведут на побережье, и с каждым годом их количество увеличивается.
  Несколько лет тому назад сюда пригласили из Дании проектировщика Йана Гейла, он внимательно изучил планы Аделаиды и Мельбурна, а совсем недавно занимался Сиднеем. Отчеты и рекомендации, составленные Гейлом для городских служб Мельбурна в 1993 и 2005 годах, были учтены, и в результате весь центр города стал куда уютнее. Прирост его жителей составил уже 83 процента. Это значит, что многие живут теперь недалеко от работы или института, а потому перенесли свои основные транспортные нужды на велосипед — или вообще ходят пешком. Появились новые парки, пассажи и аллеи обрели новую жизнь, открылись кафе под открытым небом — не менее трех сотен. Нечего и говорить, по всему городу появилась целая сеть велосипедных трасс (к философии Гейла мы еще вернемся).
  Сидней устроен совершенно иначе. Это диковинная путаница микрорайонов, щедро рассыпанных по мелким бухточкам, полуостровам и вдоль старых дорог. Большинство этих застроек находится по другую сторону залива от собственно Сиднея. Чтобы попасть в эти дома, придется пересечь мост в гавани или любоваться живописными видами с парома. Однажды я доехал на своем велосипеде от городского центра до пляжа Бонди-Бич, расположенного почти строго на восток от центра по эту сторону залива. Велосипедные прогулки в этом невероятно красивом городе на удивление трудны — в смысле ухабов и неудобств. И, конечно, прибыв в Бонди, я увидел серфингистов, пляшущих в волнах посреди бела дня, и все это, так сказать, в городской черте.
  На следующий день я решил прокатиться до Гэпа («Щели»), одного из двух скалистых выступов к востоку от городского центра, которые берут сиднейскую гавань в своеобразные каменные клещи: один с северной стороны залива, а другой — с южной. Чтобы избежать шумных трасс, с которыми познакомился, добираясь до Бонди, я стараюсь держаться поближе к берегу, двигаюсь сначала по Роуз-Бэй, а затем насквозь через Воклюз. Вдоль извилистых улиц стоят скромные, простые дома. Похоже на зажиточный английский городок, который каким-то чудом перенесся на другую сторону земного шара, в солнечный субтропический пейзаж. Добравшись до цели, я наблюдаю с обрыва над Тихим океаном роскошный вид, которым наслаждаются в основном мертвые: самые живописные картины предстают перед наблюдателем, зашедшим на территорию кладбища.
  Вам здесь не рады
  Австралия полна малоприятных напоминаний о равнодушии природы к человеку. Ядовитые змеи и лягушки, колючие растения, агрессивно настроенные пауки, обратное течение, зыбучие пески и выжженная пустыня, без конца и края. Куда бы ни пошел, рядом вечно таится что-то коварное, напоминая, что человек здесь — только гость. Австралийский буш напоминает этакого крокодила с разинутой пастью, который затаился где-то рядом и ждет несчастного беспечного туриста. В австралийском фильме «Лантана» (названном в честь цветка с ядовитыми листьями), повествующим о нескольких семейных парах из Сиднея, отправившихся в путешествие, герои обнаруживают труп женщины в коварном клубке местных растений. В другом фильме, «Пикник у Висячей скалы», несколько девушек, отправившихся в школьный поход, загадочным образом исчезают в буше. Больше о них ни слуху ни духу. Как мне представляется, падение нравов и чувство отчужденности, пронизывающие эти фильмы, вызвано в первую очередь вторжением в жизнь людей буйной растительности и опасностями, рассыпанными по ландшафту этой страны. Кинематографисты, возможно, рассматривают все это как фон для «настоящего» сюжета, но я думаю, это и естьнастоящий сюжет.
  Можно вообразить, что в таком крупном городе, как Сидней, человек может чувствовать себя в полной безопасности. Ничего подобного: в Сиднее обосновалась одна из наиболее опасных тварей на континенте — лейкопаутинный или воронковый водяной паук. Городской шум ничуть не отпугнул это смертоносное насекомое. Оно обожает слегка влажную среду, и брошенное у бассейна или в ванной полотенце отлично подойдет. По выражению климатолога и писателя Тима Фланнери, жертва паучьего укуса «немедленно начинает испытывать мучительную боль и вскоре падает в конвульсиях, сплошь покрываясь пеной слюны и пота». Взрослые люди могут терпеть подобное испытание около трех часов, но маленькие дети не продержатся более часа. Все коварство местной природы отлично рисует тот факт, что яд воронкового паука более-менее безвреден для большинства животных, скажем кошек или собак, но людям несет смерть. И хотя этот паук появился здесь задолго до человека, все выглядит так, будто природа устроила нам засаду. Как и Южная Калифорния (то место на планете, которое она с виду очень напоминает), Австралия опьяняюще красива, но миг — и радоваться красоте уже некому. Об этом позаботятся оползни, землетрясения, пожары или какие-нибудь ядовитые существа.
  В Центральном парке Нью-Йорка живут еноты, а в Бронксе, говорят, завелись даже бобры. Но нигде в Америке дикие животные не подстерегают городских жителей с таким упорством, как здесь. В Брисбене недавняя «сырость» (так тут называют сезон дождей) привела к небывалому изобилию медуз и ехидн (небольшое однопроходное млекопитающее, родственник утконоса, но украшенное иглами, подобно ежу). Со здешними медузами шутки плохи. Особо смертоносный вид медуз — так называемые «коробочки» — представляют собой маленькие кубики студня. Как пишет местный источник, «нет практически ни единого шанса на спасение после встречи с ядовитым стрекалом, если только врачи не займутся вами немедленно. Боль настолько сильна и неодолима, что вы, скорее всего, впадете в состояние шока и утонете, прежде чем доберетесь до берега».
  В окрестностях того же Брисбена местные собаки, по сообщениям прессы, пристрастились лизать ага — жаб, чья кожа, вообще говоря, ядовита, но от небольших доз этого яда псы, похоже, балдеют. Некоторые несчастные слишком увлекаются и корчатся из-за этого в жестоких конвульсиях, но большинство собак научились регулировать потребление яда — и, когда наркотик перестает оказывать воздействие, возвращаются за новой дозой.
  David Gray/Reuters
  
  Жабы ага были завезены в Австралию в 1935 году в надежде, что они сожрут местных паразитов-вредителей, тростниковых жуков. Но увы, несмотря на всеядность, эти жабы, поедающие все, что движется и не движется, не особо заинтересовались жуками. Однако расплодились они вовсю, и их ядовитая кожа убивает теперь и местных хищников, и домашних питомцев. Теперь не оправдавший надежд «убийца вредителей» и сам стал вредителем. К тому же они убивают и людей, поскольку, как и лижущие жаб собаки, человек способен тем же способом погрузиться в мир галлюцинаций примерно на час, но некоторых, в отличие от умниц-собак, губит жадность.
  Подобной же ошибкой была и знаменитая высадка (в охотничьих целях) в Австралии двадцати четырех кроликов в 1859 году. Здесь появление грызунов стало настоящей экологической катастрофой, поскольку кролики сметали на своем пути всю растительность и впридачу размножались… как кролики. В Австралии не нашлось хищников, которые контролировали бы их численность, и в результате в пустыне возник забор, протянувшийся от одного края континента до другого. Тем самым люди надеялись ограничить распространение грызунов. В 1950 году кроликов заразили вирусом, который должен был скосить всю популяцию — чем он и занимался, пока грызуны не выработали устойчивость к его действию.
  Но не каждая местная форма жизни ведет себя столь враждебно. Некоторые из кожи вон выпрыгивают, лишь бы люди чувствовали себя «как дома». Птица-лирохвост подражает крикам других птиц, равно как и всем прочим звукам, которые слышит. В телесериале «Жизнь птиц» производства Би-би-си я видел кадры, в которых лирохвост дает великолепное представление, сначала расчищая в буше место для своей маленькой сцены, а затем показывая все, на что способен, в пятиминутной певческой феерии. Песня лирохвоста чаще всего представляет собой попурри из голосов других птиц, но певец из сериала неожиданно закончил свой номер звуками затвора фотоаппарата, автомобильной сигнализации, шагов лесоруба и, наконец, свистом врезающейся в ствол дерева бензопилы. Эти последние фрагменты звучали абсолютно чисто, сходство было полным, словно это звучало не птичье горло, а качественная студийная запись!
  Миролюбивое царство
  В эпоху плейстоцена Австралию населяла «мегафауна». Эти животные-гиганты — подобный большому носорогу дипротодон,гигантский кенгуру ростом в три метра, огромный сумчатый вомбат, мегалания(ящерица-варан шести метров в длину), трехметровый сухопутный крокодил куинкана,семиметровый питон вонамби,нелетающие птицы гениорнисы(гигантские эму) и дроморнисы(которые могли соперничать размерами с моа) — загадочным образом исчезли примерно пятнадцать тысяч лет тому назад. Люди в то время, по всей видимости, не превышали скромных сегодняшних размеров.
  De Agostini Picture Library/Getty Images
  
  Предания аборигенов, записанные во всех уголках Австралии, ясно доказывают, что эти животные были частью окружающего мира древних жителей континента, их до сих пор вспоминают со страхом и благоговением: эти впечатления тысячелетиями передавались с помощью уникальной устной традиции.
  Некоторые сказания аборигенов уходят корнями в прошлое на… пятнадцать тысяч лет! Неразрывность, которая заставляет бледнеть письменность: по сравнению с подобной историей наши собственные литературные памятники, похоже, не стоят и папируса, на котором записаны. Мы считаем нашу историю более прочной, более реальной — потому только, что она запечатлена письменами. Но старейшие письменные источники и близко не подходят к подобному отрезку времени. И разве обязательно записанные на бумаге слова должны казаться правдивее, реальнее устных преданий?
  Аделаида — небольшой город на южной кромке континента, это последнее поселение приличных размеров на пути в грандиозные пустыни на западе. Здесь расположен Нулларбор (буквально «ноль деревьев»), мое любимое название пустынной местности. Я качу на велосипеде по главной улице Аделаиды, мимо старых колониальных зданий с зелеными лужайками. В крошечном городском парке сидит кучка аборигенов. В нескольких метрах по улице с ревом проносятся автомобили, щелкают каблуками пешеходы. Небольшая группа туземных жителей похожа на стайку живых призраков, они напоминают о седой старине этой страны — места, занятого ныне европейцами. Эти люди — если и не хранители этой земли, то, по крайней мере, ее дети. Она породила их, сделала теми, кто они есть. Они воплощают ее, но они не правят ею (должен признаться, это мое собственное, окрашенное в романтические тона толкование).
  Они решили собраться именно здесь, на маленьком участке газона прямо посреди города, на виду у прохожих и проезжих, но аборигенов по большей части не замечают, они остаются невидимыми, — и это говорит о многом. Это знак, напоминание, живой плакат, указывающий на то, что все постройки вокруг, вся наша суета, да и сами мы, проходящие или проезжающие мимо, — лишь тонкий наносной слой. Присутствие древних людей говорит о существовании неспешной, глубокой истории, еле заметных биологических изменений, которые этот «новый» мир европейских колонизаторов старается заглушить, закрыть потоком бесчисленных новшеств и неистовством коммерции, лишь бы стереть все упоминания об этой истории из памяти людей. Аборигены — будто фига в сторону нависающих офисных зданий и приглаженных лужаек.
  Я еду дальше на запад, к океану, по велосипедной дорожке, ведущей вдоль разделяющей Аделаиду надвое реки Торренс. Дорожка вьется в эвкалиптовых рощах (камедные деревья, как их здесь называют), облюбованных сороками и пеликанами.
  Постепенно редея, эвкалипты в итоге исчезают вовсе, и река впадает в море. Воскресный день, жара, но в этой части пляжа всего шестеро отдыхающих. Будь пляж так же близок от города подобных размеров на каком-нибудь другом континенте, тут яблоку некуда было бы упасть. Торговцы вразнос надрывались бы, предлагая всякую всячину, а к пляжу было бы не подступиться из-за припаркованных машин. Похоже, европейским поселенцам едва хватило времени на то, чтобы освоить побережье этой новой страны, большая часть которой так и не была ими захвачена.
  Чуть дальше по берегу, в городке Чарлз-Старт, имеются кафе и ресторанчики с видом на океан. Я заказываю пиво с кальмарами и несколько разных овощных соусов, все очень вкусное. Эта простая, ни на что не претендующая пища великолепна. Иммигранты, прибывшие в Австралию из Средиземноморья, явно оказали мощное позитивное влияние — на кухню, в частности. Я пробовал здесь безыскусного осьминога с зеленью, который был гораздо, гораздо лучше тощих щупалец, которые подают в некоторых первоклассных ресторанах Нью-Йорка. Этот напоминал стейк с толстыми присосками сбоку.
  Мельбурн
  В Мельбурне я еду вдоль набережной реки, когда неожиданно вижу толпу, собравшуюся на открытие нового городского парка. Сегодня отмечается День Австралии, и в парке вовсю идет празднование. Для аборигенов этот день воплощает начало унижения, кошмара, деградации. Я решаю отметить его, оказав уважение легендарному местному бандиту Неду Келли, и поворачиваю назад, чтобы посетить выставку, открывшуюся в городской тюрьме, где он был казнен.
  Фотография, сделанная в день казни, рисует его похожим скорее на шиковатого мудреца-отшельника, чем на бандита.
  Снимок предоставлен Государственной библиотекой Виктории. Фото Чарльза Неттлтона
  
  Доспехи Неда Келли. Снимок предоставлен Государственной библиотекой Виктории
  
  В истории Келли, похоже, содержится немало смягчающих его вину обстоятельств. Он был ирландцем, а люди, стоявшие в то время у власти, сплошь были англичанами и привычно взирали на ирландцев сверху вниз, считая их отбросами общества и относясь к ним соответственно. Возможно, с Недом обошлись несправедливо, прежде чем он преступил закон и в итоге был вынужден скрываться от преследования и вступать в кровавые схватки с полицией. Уже загнанный в угол, Келли подготовился к последнему противостоянию, собственноручно смастерив доспехи, которые, как он надеялся, помогли бы ему выжить. Он понимал, что шансы его банды невелики, а потому избрал простую тактику: уничтожить как можно больше полицейских, пока его не прикончит удачный выстрел. Кто-то из соперников повалил его, поразив Келли в колени.
  Красная Середина
  Когда я бываю в Австралии (а случается это довольно часто), все местные жители наперебой сообщают мне, что я не видел страны, если не побывал во внутренней ее части. Я решил принять вызов и прокатиться по Красной Середине свободным маршрутом, который приведет меня в Улуру (Айерс-Рок), Элис-Спрингс и Кингс-каньон.
  Оказавшись в Элис-Спрингс, я повсюду вижу аборигенов — не то что в городах на побережье, — хотя в городе они в основном отдыхают в парках, в сени немногочисленных деревьев. Я получил официальное разрешение проехать по землям аборигенов и направился на запад во взятой напрокат машине. Довольно скоро все следы присутствия людей по обочинам дороги начали исчезать, хотя я еще какое-то время слушал по радио трансляцию крикетного матча. Что может быть скучнее крикета? Вот и ответ.
  Вскоре с дороги исчезла разметка, а вместе с ней — столбы, несущие телефонные и электрические линии: во всяком случае, их нигде не видно, равно как и любых признаков обитания. Крикет постепенно затих. Ничто не указывает на то, что здесь когда-либо ступала нога европейца, хотя я по-прежнему еду по асфальтированной дороге — пока, по крайней мере.
  Должно быть, эти наблюдения выдают во мне черты городского хлыща, но даже в самых дальних уголках американского Запада где-то вдалеке обычно виднеются высоковольтные линии, на холмах — антенные вышки, а вдоль дорог — обветшалые сараи. Здесь же нет ничего. Больше часа мне не встречалось ни единой машины, а ведь это шоссе — основная транспортная артерия в регионе.
  Кочевые традиции аборигенов предписывают им не оставлять практически никаких следов своего пребывания на том или ином месте — и я их точно не вижу, хотя время от времени замечаю остов брошенного или сожженного автомобиля, а то и гроздь автомобильных покрышек на ветвях сухого дерева, обычно отмечающую совершенно неразличимый съезд на боковую дорогу.
  По мере продвижения в глубь земель аборигенов дорога становится грунтовой, и любое движение, которое встречалось прежде, исчезает совершенно. В отдалении видны линии холмов, выстроившихся едва ли не полукругом: судя по их очертаниям на карте, это остатки давнишнего кратера, возникшего от удара массивного метеора. Мой путь пересекают верблюды. Да, настоящие верблюды! Похоже, их привезли сюда вместе с афганской рабочей силой, чтобы доставлять товары из Аделаиды в Элис-Спрингс — прежде чем в 1929 году была закончена железнодорожная ветка. Когда в них отпала нужда, верблюдов попросту прогнали с глаз, и восемьдесят лет спустя они все еще бродят в этих краях.
  Остановив машину, я совершаю недолгую прогулку по пустыне. Из окна автомобиля здешняя растительность кажется отличным пастбищем, совсем как в заливных лугах Нью-Мексико или Западного Техаса. Я поражаюсь, отчего же, если зелень одинакова здесь и там, никто не выпасает скотину? Несколько шагов — и ответ готов. Здешняя «трава» на редкость колючая, до нее практически невозможно дотронуться, не повредив кожу. Чем бы в этих краях ни питались верблюды (заодно с кенгуру), скорее всего, этим лакомством они пренебрегают.
  Дорога периодически ныряет в своеобразные овраги — высохшие речные русла, — которые по большей части занесены песком. Я радуюсь, что взял в аренду полноприводной автомобиль. Подъезжая уже, наверное, к третьему такому оврагу, я замечаю с берега каких-то людей, суетящихся внизу, на песке русла. Это сгоревшее на солнце до волдырей семейство, собравшееся у глубоко увязшего в песке «универсала» (не полноприводного!) и с надеждой взирающее на меня. Я перебираюсь по песку на другой берег и вылезаю, чтобы постараться им помочь.
  Эти люди проторчали тут уже несколько часов, и моя машина первая, которую они видят. Живут в Мельбурне. Раз уж они местные, могли бы и соображать? Отец семейства открывает задний багажник и, когда я подхожу ближе, достает из набитого пивом холодильника прохладную банку, которую протягивает мне. «Жестянка», так это здесь называется. «ВБ, лучшее мельбурнское», — хотя лично я предпочитаю «Каскад», пиво из Тасмании с вымершим тасманийским волком на этикетке.
  Обожженной солнцем семье давно пора переместиться в тень. Если Папаша намеревается продолжать путь вперед, я могу подтолкнуть «универсал» своим бампером, но он, похоже, беспокоится о сохранности краски (или боится взболтать пиво). Он предпочитает, чтобы его вытянули из западни, но ни у него, ни у меня нет с собой троса. Фаркоп у его автомобиля расположен сзади, так что единственный способ вызволить застрявшего — вытянуть назад, откуда он и приехал. Мне сдается, Папаша не сильно хочет выехать назад, но это единственный разумный способ помочь им. Он вытаскивает откуда-то кусок брезента и говорит, что, если его сложить и хорошенько перекрутить, он может сойти за веревку. Стоит попробовать. Мы привязываем наши машины зад к заду, и я потихоньку начинаю тащить. Брезент натягивается, и узел соскальзывает с фаркопа «универсала». Но он хотя бы не порвался. Привязав получше, Папаша машет рукой, и я начинаю ползти вперед еще медленнее: дюйм за дюймом мне удается вытащить «универсал» на твердую почву.
  Я доволен, что сделал все как надо, но лицо Папаши не светится радостью. Он обдумывает, не стоит ли им повторить попытку пересечь песчаное русло, чтобы наконец доехать туда, куда они там ехали. Он хочет вновь угодить в ту же песчаную ловушку! Я рассказываю ему, что впереди еще не одно подобное испытание, поскольку я уже миновал их. Я заявляю, что решать ему, но я не собираюсь и второй раз помогать ему выбраться, да и возвращаться буду другой дорогой. Сажусь в машину и, отъезжая, смотрю, как он мнется, не в состоянии принять решение: загнать ему свою семью обратно в песок или отправиться восвояси.
  Спустя несколько дней я добираюсь до Улуру (он же Айерс-Рок) и Ката-Тьюта, еще одной изолированной скалистой гряды посреди пустоты. Оба пункта моего маршрута находятся на землях аборигенов, которые участвуют в управлении заповедником.
  
  Мы, исконные хозяева Национального парка Улуру и Ката-Тьюта, остаемся наследниками и прямыми потомками существ, создавших эти земли во время Тьюкурпа (Эпохи Творения). Мы жили здесь всегда. Мы называем себя анангу и хотим, чтобы наши гости называли нас так же.
  
  Кроме того, анангу не одобряют восхождения на скалу Улуру, поскольку в их культуре это место считается священным, но в данном случае их пожелания явно пропадают втуне: к одному из менее крутых склонов приколочены скобы с веревками, так что в желающих забраться наверх явно нет отбою. Я решаю вместо этого совершить пробежку вокруг скалы, поскольку стоит ранее утро и воздух довольно прохладен. По периметру тут бежать не более трех-четырех километров. У подножия скалы немало пещер и ниш под каменными козырьками, которые заполнены рисунками, сделанными когда-то анангу.
  Картины в этих пещерах представляют собой палимпсест: похоже, каждое новое поколение рисовальщиков ни в грош не ставило творчество своих предшественников. Они рисовали прямо поверх готовых рисунков, не заботясь о том, чтобы расчистить будущее «полотно» или подыскать более подходящий для него участок. Мне кажется поэтому, что в данном случае ценность состоит не в самих картинах и рисунках, а в том, чтобы нанести их в определенном, очень важном месте. А готовые рисунки — просто свидетельство совершения этого акта.
  Ката-Тьюта, точно такая же невероятная скала, расположенная как раз с другой стороны гавани от своего брата-близнеца Улуру. Это обнажение породы выглядит со стороны как колоссальные наплывы теста, которое кто-то оставил подниматься, а оно начало сползать и крениться под собственным весом. Политические соображения разрешают забираться на Ката-Тьюта всем желающим, хотя это немного напоминает подъем в щель меж громадных ягодиц.
  Когда я возвращаюсь в напоминающий бункер номер гостиницы, уже начинает вечереть, и я решаю еще немного побродить по пустыне. Здесь хотя бы заметны следы чьей-то жизнедеятельности: вот муравейник, окруженный кольцом собранных его обитателями эвкалиптовых листьев.
  Подойдя, чтобы разглядеть муравейник поближе, я отчего-то срываюсь в слезы, ни с того ни с сего. Наверное, безжизненные пейзажи, которые мне пришлось миновать по дороге сюда, глубоко затронули во мне что-то личное, но я не могу понять, что это было. В итоге мои рыдания производят очищающий эффект, и я теряюсь в догадках, почему и что именно они вычистили. Хотелось бы думать, что я только что прошел через какой-то космический, экзистенциальный ритуал посвящения, который выпадает только тем счастливчикам, кто обратил внимание на муравейник. Впрочем, подозреваю, что существует и более приземленное объяснение. Было бы лестно вообразить, будто полный звезд небосвод над головой и мелкие существа под ногами снизошли ко мне, муравью в облике человека, и указали мне мое место, и я был сокрушен собственной ничтожностью. Но, стоя в каких-то ярдах от дрянного отеля из бетонных блоков и сонно бормочущего мини-холодильника, я отчего-то в этом сомневаюсь.
  Лондон
  Лондон не из тех городов, что строились по четкой схеме, и это одновременно хорошо и плохо для тех, кто перемещается на двух колесах. Если досконально знать улицы, можно выбрать зигзагообразный маршрут, который обойдет крупные забитые артерии, что змеятся сквозь путаницу мелких улочек, и, следуя этим тропинкам, проехать более-менее напрямик. В любом случае, поскольку я не местный житель, мне довольно часто приходится утыкаться в карту города: кривые улицы могут сбить с пути и увести беспечного путешественника от цели на многие мили, скажем постепенно забирая к северу от изначального западного направления.
  Для старого города Лондон довольно разлапист. Большинство европейских столиц устроены вполне компактно, но Лондон, этот сплав некогда разбросанных вдоль Темзы деревушек, имеет множество центров, так что яркие события могут проходить в местах, расположенных в милях друг от друга. В результате приходится напряженно крутить педали. Такие заезды не обязательно отнимают больше времени, чем тот же маршрут на метро, но порой я прибываю на место, немного запыхавшись.
  За многие годы я научился не ограничивать свои визиты только работой и обязательно оставляю несколько свободных дней, немного воздуха, чтобы сохранить равновесие рассудка вопреки чувству оторванности от привычной сферы, которое сопровождает путешественника. Поездка наугад помогает очистить голову от забот и волнений, а иногда даже вдохновить на что-то новое. Чаще всего меня притягивают выставки современного искусства, поскольку я и сам работаю в этой области, но всевозможные медицинские и производственные музеи (и Национальный музей роллер-скейтинга в Линкольне, штат Небраска) оказались не менее хороши в качестве аттракционов, хотя зачастую по дороге туда я проезжал и более интересные вещи.
  Внутренний полицейский
  Утром я кручу педали через весь город — от своей гостиницы в Шепердс-Буш до галереи Уайтчепел, где мне предстоит встреча с тамошней директрисой Ивоной Блазуик, с которой мне надо обсудить возможное сотрудничество будущей осенью. Это ведет меня через Лондон по более или менее прямой линии, тянущейся с запада на восток по северному берегу Темзы. Я мог бы воспользоваться широкой многополосной улицей, ведущей как раз в нужном направлении (Уэстуэй до Мэрилебон-роуд, а затем Пентонвилл-роуд — в сущности, одна длинная улица), но предпочитаю навигацию по достопримечательностям: таков общий для городских жителей инстинкт, как совсем недавно объяснила мне Генриетта Мортенсен, работающая в датской фирме «Гейл архитекс», которая консультирует городские власти в вопросах планирования. По ее словам, в Нью-Йорке имеются целые зоны, где таких достопримечательностей на удивление мало, а потому попадающие туда люди зачастую перестают ориентироваться. Нет, они не безнадежно теряются — хотя туристы действительно могут заблудиться, — но в таких зонах им становится не по себе именно из-за отсутствия ярких точек, на которые могло бы опереться наше, увы, довольно ограниченное инстинктивное чувство ориентации.
  Во многих городах такими яркими точками выступают знаменитые здания, мосты и памятники. Триумфальная арка, старое здание вокзала или площадь с ратушей или церковью — такого плана достопримечательности встречаются чаще всего. Нередко их возведение совпадало с эпохой бурного развития того или иного города, что заставляет задуматься, будут ли башни из стекла и металла, которые вырастают повсюду в последние годы (некоторые самых нелепых форм, вроде огурца или набора острых треугольников), когда-нибудь служить будущим поколениям согревающими душу памятниками былой эпохи, придающими городу индивидуальность. Будет ли какой-то исполин из металлоконструкций и зеркального стекла в будущем выполнять ту же функцию, что и Эйфелева башня, Зокало 24или Мраморная арка 25?
  Мой путь пролегает мимо Гайд-парка, Мраморной арки, Букингемского дворца, Пикадилли-серкус 26, театрального квартала и рынка Спиталфилдс. Не самый прямой маршрут до Уайтчепела, но эти прыжки от одной достопримечательности к другой оставляют ощущение игры в грандиозные «классики» и приносят массу радости. Каждая новая «клетка» практически видна с предыдущей, так что мое продвижение к цели напоминает серию гигантских шагов по огромной доске.
  Прибыв на место, я встречаюсь с Ивоной за чаем, и она замечает между прочим, что недавно побывала в Иране, где познакомилась с несколькими живущими там художниками. Она говорит, тамошнее правительство регулярно награждает большинство этих художников показательной поркой, и им приходится учитывать это обстоятельство в повседневной жизни. Скажем, на очередную порку они надевают по шесть пар брюк.
  Разговор вполне логично переходит на доминирование мужчин в некоторых обществах, и Ивона предлагает интересную мысль: общества с жестким разделением по половому признаку поддерживают такое устройство, чтобы поощрять насилие и агрессию внутри себя, поддерживать свою воинственность.
  В какой-то момент, развивая мысль о том, с какой легкостью угнетаемые становятся угнетателями, она упоминает доминирование Израиля над палестинцами и агрессивное поведение израильтян — так, словно это общеизвестный факт. Я не то чтобы совсем не согласен с Ивоной, но удивлен открытостью, с которой она это говорит. В Америке, и особенно в Нью-Йорке, подобные рассуждения подвергаются неписаной, но не столь уж легковесной цензуре. Просто подобные вещи не произносят вслух, а если это случается, говорящего встречают насупленные взгляды или обвинения в антисемитизме.
  Интересно, сколько тем подвергаются подобной цензуре в Северной Америке? Не так уж и мало, как мне кажется. У каждой культуры должны быть свои «щекотливые» темы, закрытые для обсуждения. Тут работает «внутренний полицейский», по выражению Уильяма Берроуза. Мы всячески поддерживаем свободу слова, но в то же время считаем какой-то уровень самоцензуры вполне уместным. Мы сколько угодно можем строить грязные планы мести подрезавшему нас водителю или фантазировать о том, как именно мы поступили бы с грубияном на другом конце телефонной линии, но не всегда выражаем эти свои мысли вслух. Ну, разве что в виде шутки. Подобным же образом всякие вульгарные типы могут отпускать непристойности в адрес незнакомых им людей, но «воспитанные» люди, хотя их тоже заводят ножки привлекательной женщины или складки брюк на мужчине, держат свои похотливые мысли при себе. Один из пунктов общественного договора. С помощью этих обычаев мы терпим друг друга. Самоцензура — неотъемлемая часть жизни любого «общественного животного», и в этом смысле далеко не всегда негативный момент.
  Мы воздерживаемся, как правило, от оскорблений или нападок на религиозные чувства наших друзей. Если быть точным, сам предмет религиозных убеждений, которых может придерживаться кто-либо из присутствующих, зачастую считается запретным в вежливой беседе. Точно так же в присутствии человека мы стараемся не высмеивать членов его семьи — родителей, детей, братьев или сестер. Это разрешается только ему самому. И большинство из нас не станет напрямую комментировать внешний вид собеседника. Не стоит указывать, что тот слишком толстый, или хромает, или запустил прическу.
  Но Берроуз имел в виду нечто большее. Он осознал (и совершенно справедливо, на мой взгляд), что в итоге мы начинаем принимать самоцензуру каких-то идей, не обязательно сводящихся к «грубым замечаниям», как нечто естественное. В определенный момент «плохие», неподобающие, неполиткорректные, попросту необычные мысли перестают приходить в наши головы. А если и приходят, то подавляются с такой быстротой, на уровне подсознания, что нет уже никакой разницы, приходили они или нет. Вскоре они как бы вообще перестают нас посещать. Фрейд заметил это и решил, что «запретные» мысли где-то накапливаются и гниют: по его убеждению, от этого мусора нельзя избавиться усилием мысли. Для Берроуза же такая цензура — признак некоего контроля над сознанием, подтверждение тому, что общество обуславливает не только наши действия и высказывания, но и мысли, которые мы можем себе позволить. Для него она — доказательство, что агенты «полиции нравов» или «национальной безопасности» в итоге сумели проникнуть в наши головы и оставить там маленького полицейского. И подобная цензура идеальна: когда человек начинает самостоятельно отметать «неудобные» мысли, ему уже не требуется контроль со стороны какой-то внешней силы.
  Когда самоцензура достигает подобного размаха, человек уже не понимает, что с ним произошло. Ему кажется, что никакой цензуры нет вовсе, поток своих мыслей он считает абсолютно свободным, ничем не сдерживаемым. Скорее всего, даже силы, обуславливающие ход мышления извне, — власти, СМИ, друзья и родители — тоже убеждают себя, что «запретные» мысли не возникают, что их вообще нет. В итоге сознание превращается в закрытый ящик, и за его пределами нет уже никаких мыслей. В ящике оказывается буквально все, включая и его создателя.
  Деревенская жизнь 27
  На обратном пути до гостиницы я еду через Гайд-парк. Солнце жарит вовсю, к чему этот город не привык. Множество людей выгуливают здесь собак — надо полагать, относящихся к высшим слоям собачьего общества. Многообразие пород сводится всего к нескольким разновидностям: ирландские сеттеры со светлой шкурой, шотландцы (белые, по большей части), изредка попадается гончая. Не видно почти никаких других представителей обширного собачьего семейства. То же и с людьми — похоже, парком наслаждаются лишь несколько утонченных пород.
  Я проезжаю мимо мамаши с детьми — по всему видать, тоже не простолюдины. Она при полном параде — зеленый охотничий жакет, брюки из некрашеной шерсти и высокие сапожки. Уж не задумала ли она свернуть с аллеи? Найти здесь, в Гайд-парке, участок землицы помягче и вдоволь поваляться на ней в своих веллингтонах 28? Может, подстрелить пару местных уток или лебедей? Выбранные цвета помогут ей идеально слиться с ландшафтом. Детки тоже одеты для «выхода на природу» — уменьшенные копии мамочки. Забавно, что здесь, в центре одного из величайших городов планеты, они могут воображать, будто находятся в холмах Шотландии. Ну, не совсем так: мы же знаем, что здесь, как нигде больше, костюм представляет собой крайне важный атрибут классовой принадлежности.
  После ленча в гостинице я вновь седлаю велосипед — мой маршрут лежит теперь вдоль променада, следующего северному берегу реки, до забитого туристами моста Тауэр, проехав по которому, я сворачиваю на маленькую боковую улочку, ведущую к Музею дизайна. Том Хитеруик курировал здесь открытие «Выставки коллекции Фонда Конрана», замечательно организованной, увлекательной и по-хорошему ироничной. Выставка представляет его любимые странные вещички на общую сумму в тридцать тысяч футов (бюджет экспозиции), причем некоторые из них по праву могут считаться примерами высокого стиля в дизайне, а некоторые — нет. Интересно, что выставка не имеет решительно никакого отношения к магазину «Конранс», не считая того, что сэр Конран заседает в музейном совете и финансирует эту конкретную затею. Многие из выбранных Хитеруиком предметов — конечно, не образцы высокого дизайна — вполне могли бы обнаружиться в домах обычных людей, вроде моего или вашего. Поместив каждый из них на деревянную подставку в отдельной модульной витрине, Хитеруик позволяет рассмотреть один интересный объект за другим, сложный или простой, «низкий» или «высокий»: дозаторы зубной пасты, стильные электронные гаджеты, пластмассовые расчески и упаковки лапши быстрого приготовления.
  Давным-давно считалось непозволительной смелостью показывать товары массового производства в тех же залах, что и произведения искусства, — в музеях с мерцающими лампочками и маленькими табличками у каждого экспоната. Теперь же общий выставочный контекст уравнивает обыкновенный стакан сухой лапши с более дорогими предметами, несущими отпечаток личности дизайнера. Нам предлагают разглядеть элегантность линий или, как минимум, новаторство и эффективность в банальной чепухе, на которую дома мы не бросили бы и второго взгляда. Мы живем в окружении подобных безделиц день за днем и поэтому часто перестаем замечать их. Мы довольны уже тем, что они есть рядом, невыразительные, ничем не примечательные. Мы забыли, что когда-то, где-то, кто-то придумал их такими, какими они попадают к нам, что на самом деле они достойны называться удобными, сделанными с умом и даже прекрасными.
  No Steve Speller
  
  Побродив по выставке, я выпил чаю с (теперь уже бывшей) директрисой Музея дизайна Элис Роусторн, которая умеет завязать серьезную философскую беседу быстрее, чем любой из тех, с кем мне доводилось встречаться прежде. Она немедленно поинтересовалась, попадался ли мне среди бравших у меня интервью журналистов такой, с кем по-настоящему интересно было общаться. Я ответил рассуждением о восприятии, свойственном людям творческого склада, — тем, кто что-нибудь создает, и особенно на сцене, подобно мне самому. Эти мысли родились у меня относительно недавно. Люди привычно считают, что творчество — это выражение уже существующих устремлений и страстей, что в творческом акте находит воплощение некое чувство. Отчасти это похоже на правду. Будто художника или композитора, как любого из нас, может охватить всеподчиняющая страсть, гнев, любовь, боль, тоска — и вся разница лишь в том, что творец не имеет другого выхода, кроме как выплеснуть свои чувства при помощи привычного выразительного средства. Я предположил, что гораздо чаще работа становится своего рода инструментом для разработки этой эмоциональной породы, с ее помощью творец обнаруживает и выносит на свет то или иное чувство. Те, кто выходит на сцену, чтобы спеть (и, вполне возможно, ценители музыки тоже), не подходят к микрофону с багажом уже готовых эмоций, мыслей и чувств. Исполняя или сочиняя песню, они используют творческий акт для того, чтобы воспроизвести их, извлечь на поверхность. Песня вызывает эмоции, а не наоборот. Ясное дело, эмоция должна была возникнуть в жизни певца когда-то в прошлом, чтобы он сумел вновь вызвать ее к жизни, но мне лично представляется, что творческий акт (если только работу можно считать инструментом) воскрешает чувства влюбленности, печали, одиночества или радости, не являясь при этом плодом этих чувств. Творчество скорее подобно буровой установке, которая вгрызается в эмоциональную руду, вынося наружу сырой материал, из которого потом можно будет что-то слепить, — глину, которая когда-нибудь пригодится.
  Форма как функция
  Я направляюсь обратно, кручу педали сначала вдоль пешеходной дорожки, тянущейся по южному берегу Темзы, затем сворачиваю на север, еду по мосту Ватерлоо — и в глубь городских кварталов до самого Британского музея, где открыта выставка старинных шкафчиков с диковинками под названием «Просвещение». Лично мне коллекционирование редкостей и просвещенный взгляд на жизнь не кажутся легко совместимыми; во всяком случае, одно не обязательно приводит к другому, но здесь их состыковали воедино. Потому, возможно, собирательство необычных предметов и перемены в мироощущении шли внахлест на временной шкале. Объекты в «камерах чудес» — заспиртованная живность, странные книги и рукописи, античные фигурки, священные предметы из далеких земель — часто группировались вместе сэром Джоном Соэном или другими коллекционерами той эпохи совершенно произвольно, по любому подходящему критерию, будь то форма, материал или цвет. В одном шкафчике, например, могли оказаться десятки округлых предметов, привезенных с разных концов света, а в другом — только продолговатые или заостренные. Многие из них не имеют с остальными ровным счетом ничего общего, не считая приблизительно схожего силуэта. Сегодня такой подход к собирательству едва ли сойдет за взвешенную, «просвещенную» методику научной категоризации, но, хорошо поразмыслив над этим, я готов сказать: да, в действительно просвещенном мире какая-то связь и вправду объединяет, скажем, все зеленые объекты, не ограничиваясь их цветом. Возможно, мы пока не полностью понимаем, как именно, но связь присутствует, чем-то неуловимым объединяя и, например, все шестиугольные предметы. Эти нелепые наборы диковин когда-нибудь, вполне вероятно, уже не будут рассматриваться как «взятые с потолка» капризы коллекционеров.
  Может статься, любой подход к систематизации по-своему хорош, ничем не хуже других, даже если мы сможем оценить его потом, когда-нибудь в будущем, когда научная публикация совершит «открытие»: шестиугольники (или овалы, или определенный цвет, или текстура) представляют собой функции, каким-то образом определяющие содержание. Так же, как форма молекулы ДНК определяет ее функцию, при этом ее выполняя.В данном случае форма не следуетза функцией, форма и естьфункция. Интересно, не стоит ли генетика на грани подобного грандиозного откровения, за пределами нашего понимания ДНК, основанного на молекулярных структурах, общих у различных форм жизни, у разных видов. В своей книге «Животные в переводе» исследовательница Темпл Грэндин предполагает, что все звери с белым пятном на шерсти менее пугливы, чем их собратья без таких отметин. На поверхности эта мысль может показаться нелепицей. Будто цвет моих волос может что-то говорить о моей личности или даже определять ее. Но если подобные идеи можно подтвердить, тогда мы уже в шаге от научной классификации предметов по признаку заостренности или округлости.
  В чем-то это сродни симпатической магии: обычное для Запада предположение, что «первобытные» ритуалы подражают тому, чего стремятся достичь. Фаллические объекты могут считаться укрепляющими мужскую силу, а танец, повторяющий падение дождевых струй, оказывается способен вызвать настоящий дождь. К таким очевидным привязкам я отношусь с недоверием. Мне представляется, что связи между явлениями, людьми и процессами могут быть иррациональны. Я чувствую, что окружающий нас мир может оказаться более похожим на сон, полным метафор и поэзии, даже если сегодня мы считаем иначе. С привычной для нас научной точки зрения он покажется таким же иррациональным, как симпатическая магия. Ничуть не удивлюсь, если поэзия — в самом широком смысле, как мир, наполненный метафорами, ритмом и повторяющимися паттернами, формами и моделями, — и есть основной закон мироздания, его механизм. Мир не исполнен научной логики, он больше похож на песню.
  Я направляюсь назад по Оксфорд-стрит, где не так-то просто проехать, учитывая двухэтажные автобусы и такси, а затем сворачиваю на юг, сквозь мелко нарезанный улочками Сохо. На Трафальгарской площади я притормаживаю, чтобы посмотреть на большую демонстрацию мусульман, несущих плакаты с призывами ко всем (все — это мусульмане и христиане) жить дружно, проявлять взаимное понимание и уважение. Молитвы нараспев, общее скандирование. Уж не подразумевается ли под словом «уважение» лозунг «Долой мерзкие датские карикатуры!» — в данном случае? Эти недавние шаржи попросту подтвердили уже имеющиеся у мусульман подозрения. Похоже, именно так думают об исламе неверные. Этот подтекст — Запад принимает большинство мусульман за немытых бородачей, коварных террористов или продавцов оружия — можно прочесть между строк в огромном количестве газетных публикаций, в фильмах-боевиках, в репортажах и в рассуждениях экспертов на канале Фокс-ньюс, в речах западных политиков. Все они ничего не говорят напрямик, но скрытый смысл достаточно легко разглядеть.
  Вернувшись в гостиницу, я оглядываю до блеска отполированное лобби. Похоже, что работают здесь в основном молодые русские и итальянцы в черном. Два африканских бизнесмена в костюмах сидят на диване, просматривая газеты. Ждут кого-то. Молодой японец вызывает такси. Из лифта выходит несколько пар. Некоторые почти моего возраста (а мне хорошо за пятьдесят). Похоже, приехали из глубинки — но что привело их сюда? Они не любовники на свидании, не бизнесмены. Легкая фривольная музыка, доносящаяся из ресторана, по мере приближения сумерек набирает мощь диско, и лобби, в котором сгущаются тени, уже напоминает скорее холл ночного клуба, чем гостиницы. Парочки и туристы теперь выглядят растерянно — так, словно место, которое они считали гостиничным лобби, всего за несколько часов, пока они осматривали достопримечательности, исподтишка трансформировалось в ночной клуб.
  Реальность и мир
  Газета «Индепендент» уверяет, что несколько научных исследований и офицерских докладов, сделанных по окончании Второй мировой войны, определили, что только каждый четвертый солдат на поле боя действительно стрелял по врагу. Остальные не были психологически готовы убивать, а потому не стреляли. Весьма досадное для высших эшелонов открытие. Вездесущий образ рвущихся в бой воинов, палящих из ружей, — просто-напросто фикция. Для решения открывшейся проблемы был привлечен человек по имени Дэйв Гроссман. Он воспользовался «оперантным научением» (это термин скиннерианской школы 29психологии) в сочетании с симуляцией условий реального боя. До него обучение владению огнестрельным оружием подразумевало в основном стрельбу по мишеням и изучение тонкостей правильного прицела. Разработанная Гроссманом методика с годами только совершенствовалась, а потом оказалась подкреплена симуляторами — устройствами, поразительно напоминающими сегодняшние видеоигры, «стрелялки от первого лица» (что заставляет задуматься: уж не военным ли мы обязаны появлением игрового видеософта). Эффективность боевой подготовки солдат с этими симуляторами выросла вчетверо, так что методика доказала свою состоятельность.
  Основываясь на достигнутых результатах, Гроссман написал книгу «Об убийстве» и с тех пор стал подвергать критике попадающие на прилавки видеоигры. По его мнению, по сути дела они превращают юных игроков в машины для убийств. Гроссман считает, что «стрелялки» развивают в подростках (и в недовольных жизнью «ботаниках») инстинкт убийцы, подстегивают их реакции, уничтожают внутренние запреты. У него имеется веб-страница: killology.com.
  Все это ужасно напоминает жалобы испуганных либералов, заставших свое чадо за игрой в «Grand Theft Auto». Мальчишки-подростки повсеместно сидят за компьютерами, расстреливая врагов и давя зомби, но в итоге чаще всего вырастают из этих игр, понимая, что это всего лишь развлечение. Тем не менее Гроссман, знающий о психологии не понаслышке, считает, по-видимому, что «жестокие» игрушки переходят какую-то важную черту.
  Ему вторит и недавно скончавшийся профессор Джордж Гербнер, изучавший системы передачи информации. Этот ученый уверял, что при употреблении в достаточных дозах современные средства массовой информации — телевидение, например, — начинают подменять собой реальность улиц, реальность «на уровне земли». Гербнер говорил, что люди, помногу смотрящие телевизор, начинают жить так, словно «телевизионная реальность» вполне правдиво отражает мир за стенами их дома. Со временем телевидение становится даже реальнее этого мира. Учитывая сетку телевещания, эта версия реальности живописует мир как полное опасностей место, погрязшее в преступности, забитое подозрительными персонажами и насквозь неискреннее, причем изрядная доля его населения занята в силах поддержания правопорядка. Большие города на телеэкране заполнены крикливо-сексуальными мужчинами и женщинами, стереотипами чудаков и жуликов, а также полицейскими, которым приходится со всеми ними разбираться. Мир поделен на веселящихся красавчиков, нарушителей закона и стражей порядка. До какой-то степени, по уверению Гербнера, эта искаженная картинка в конечном итоге помогает сбыться собственному пророчеству. Когда пропитавшаяся телевидением публика начинает вести себя так, словно телеверсия мира совершенно реальна (по сценарию Гербнера — реагировать на окружающий мир со страхом и недоверием, считая его населенным по большей части наркодилерами и уголовниками), тогда и реальность, в свою очередь, начинает стремиться к совпадению с вымыслом. Дело в том, что в мире действительно попадаются полицейские, наркодилеры, неопрятные алкоголички и парни со смешными шутками и тонкими саркастическими замечаниями наготове. Эти стереотипы не высосаны из пальца, в их существовании можно убедиться. Вот только в жизни они встречаются куда реже, чем в ТВ-ландии. Хотя, как подтвердит вам любой маркетолог или рекламист, восприятие — это все.
  Не слишком ли тревожную картину нарисовал Гербнер? Не сгустил ли он краски? Телеэкран забит преступниками и полицейскими отчасти потому, что именно таких персонажей требует современный драматургический контекст, на фоне которого разворачиваются старые как мир истории о храбрых героях, жаждущих восстановить справедливость. Это удобная, правдоподобная и внушающая доверие декорация, куда режиссеры помещают вечно повторяющиеся мифы. События, способные изменить чью-то жизнь, редко происходят за столом в конторе или у компьютерного монитора. Этот банальный, знакомый каждому антураж в любом случае не очень-то зрелищно выглядит на экране. Когда я сам был ребенком, по ящику шли вестерны о похождениях ковбоев. А потом, всего несколько лет спустя, они уступили место шпионским фильмам, и все ковбои вдруг куда-то подевались. Но я-то знал (или думал, что знаю), что на самом деле мир к западу от Миссисипи не заполнен сплошь одними ковбоями, что половина виденных мною мужчин в костюмах — на самом деле вовсе не блестяще законспирированные шпионы. Хотя эти образы и вызванные ими эмоции захватывали меня не на шутку.
  И правда, если бы мы принимали все то, что нам показывают, за чистую монету, мир оказался бы полон нахальных остряков, полицейских, игривых красоток и гангстеров. Но, быть может, все они — лишь антураж все тех же старых историй, которые мы любим и в которых нуждаемся, но не собираемся всерьез считать точным отображением реальности? Никто ведь не думает, что, раз Шекспир писал в основном о королях, люди того времени свято верили, будто весь мир заполнен аристократами, что вселенная населена сплошь королями и принцами, переживающими очередную семейную трагедию. Дутая вселенная королей и придворных по природе своей выглядит искусственно и театрально, а потому ее проще воспринимать как аллегорию. Это делает ее прекрасной декорацией для умелого рассказчика. То же и с полицейскими, ворами и красотками. Как знать, может, все эти утрированные персонажи попросту отражают какую-то другую реальность — ту, что спрятана внутри?
  Тогда и теперь
  Прошлое — отнюдь не пролог для настоящего, оно и есть настоящее: немного измененное, вытянутое, искаженное и с другими акцентами. Это сильно деформированная версия настоящего, схожая с ним по структуре. Значит, в каком-то смысле время, история — по крайней мере, в нашем воображении — может течь в обоих направлениях, поскольку в глубине, в сердцевине на самом деле не произошло никаких серьезных перемен. Мы воображаем, будто движемся сквозь время по прямой, к чему-то стремимся, развиваемся… Но, вполне вероятно, вместо этого мы просто ходим кругами.
  То, что мы зовем «историей», можно рассматривать как хронику искажений или трансформаций, которые претерпевают базовые социальные формы. Внешне что-то постоянно меняется, но внутри, под поверхностью, основные системы и модели поведения все те же — как в животном мире. Внешний облик, органы, конечности и все прочее меняется — пухнет или усыхает, вытягивается или сокращается до полной атрофии, чтобы соответствовать текущим нуждам и вызовам эволюции, но все эти перемены обратимы, они могут сойти на нет, если вдруг изменятся условия и в них отпадет нужда. Возможно, история ведет себя подобным же образом — меняются имена и числа, но скрытые паттерны остаются прежними.
  
  Солнечное утро. Я вновь качу по пешеходной дорожке вдоль южного берега — до музея Тейт-Модерн. Здесь, в спрятанном внутри другой экспозиции зале, выставлены развороты печатавшегося в 30-е годы русского журнала «СССР на стройке», над которыми трудились Родченко, Эль Лисицкий и другие довольно радикальные для того времени художники. Эти развороты потрясающе красивы: очевидно, создавались они в целях пропаганды (журнал печатался на нескольких языках) — но, порой наивные до чертиков, они все же великолепны.
  Art No Estate of Alexander Rodchenko/ RAO, Moscow/VAGA, New York
  
  Если ничего больше не знать о Советском Союзе, при взгляде на эту передовую, замечательно выразительную графику кто-нибудь может подумать: «Ого, какое классное место, какое стильное движение, какое продвинутое у них, должно быть, правительство, раз оно оплачивает такой прикольный журнал!» Десятилетия спустя примерно то же можно было сказать об устраиваемых правительством США международных выставках абстрактного искусства и джазовых турах — в чем, собственно, и состояла задумка.
  На следующих страницах приводятся несколько разворотов журнала, выполненных Родченко.
  Среди прочих есть и разворот, показывающий «иллюминацию», расцветившую тракторный завод с целью доставить рабочим радость и воодушевить их: рабочее место, превращенное в подобие тематического парка. Даже компания Google, современный лидер в заботе о своих работниках, чьи офисы напоминают веселый студенческий кампус, может кое-чему поучиться.
  Art No Estate of Alexander Rodchenko/ RAO, Moscow/VAGA, New York
  
  Другие особенности этих старых журналов — замысловатые вклейки, черно-белые фотографии улыбчивых крестьян рядом со Сталиным, и невероятной красоты вкладка: верхнюю часть журнального разворота с парашютистом можно развернуть, и она превращается в двухцветную фотографию купола парашюта. Замечательная, неприкрытая пропаганда — полагаю, все эти художники и дизайнеры в то время свято верили курсу партии или надеялись что-то изменить изнутри.
  Глядя на их работы, я испытываю странное ощущение — одновременно пугающее и волнующее. По прошествии лет можно понимать, какие ужасные преступления еще предстояло совершить Сталину, но в то же время хочется отделить эту передовую для своего времени графику от извращенной идеологии, которую она воспевала. Вопрос далеко не новый: насколько мы можем быть хладнокровны и отстранены, наслаждаясь дизайном и новаторством его воплощения? Не слишком сложно восхищаться порой довольно передовыми телероликами, рекламирующими вредную пищу или чрезмерно дорогие джинсы, но у множества людей возникают проблемы с оценкой новшеств формы и техники, которые привнесли Альберт Шпеер и Лени Рифеншталь.
  Течение, которое у нас часто называют «социалистическим реализмом», не было на самом деле исключительно российским движением. Пропагандистские росписи на стенах, превозносившие заводы и рабочих, делались и в Нью-Йорке, и вообще повсюду. На зданиях в нижнем Манхэттене были вырезаны рельефы, изображавшие работников прессы, трудившихся внутри. По соседству с моим собственным домом на тротуаре стояла здоровенная бронзовая скульптура человека, сидящего за швейной машинкой, а немного поодаль — другая: громадные иголка и пуговица. О, славные работники заводов! Но культ живых «великих лидеров», похоже, не прижился здесь так же основательно, как в Европе.
  Я пересекаю реку по пешеходному мосту, направляясь к собору Святого Павла (внутри играет зловещая органная музыка — долгие, угрожающие аккорды). На вращающейся двери входа красуются слова: «Не что иное, как храм Божий. Здесь райские врата».
  Неслабая претензия для вращающейся двери! Думаю, зайдя внутрь, видишь ту же надпись задом наперед.
  Для чего музыка?
  Мы с моей подругой С. обедаем в компании двух моложавых типов, заправляющих делами арт-галереи, пока ее владельцы в отъезде, — худого немца, переехавшего в Лондон всего несколько месяцев назад, и англичанина, раньше работавшего в другой местной галерее. Их заведение расположено в Мэйфэйр, районе унылых пейзажей в золоченых рамах, древностей и антиквариата, роскошных бутиков и магазинов с ярко выраженным британским духом — один называется «Ценитель запонок», в витрине другого выставлены костюмы для игры в поло и стеки для верховой езды.
  Галерейщики интересуются, чем я занимаюсь, явно подразумевая «ты хоть что-нибудьделал после Talking Heads?». Всегда чувствуешь себя странно, когда сталкиваешься с людьми, воображающими, будто ты бил баклуши с момента выхода в свет хитовых пластинок, которые они помнят с детства. Разговор переходит на «живые» концерты, на которых мы побывали в последнее время, и немец замечает, что за всю свою жизнь посетил концертов пять, не больше. Он рос под звуки техно и танцевальной электроники, так что и теперь в основном слушает одних лишь диджеев. Я спрашиваю, во сколько начинаются такие «концерты», и он отвечает, что знаменитые диджеи обычно не выступают до часу ночи. Чувствую себя старомодной развалиной — к этому времени я обычно уже лежу в кровати.
  Англичанин фыркает: немцы поголовно помешаны на техно; это замечание встречает недоуменный и, кажется, раздраженный взгляд его сотрудника. Я же думаю о том, насколько непохожими могут быть наши представления о музыке, как по-разному мы применяем ее в своей жизни. Полагаю, что для приехавшего из Германии джентльмена музыка представляется чем-то наподобие машины, устройства, способствующего танцу и какому-то связанному с ним освобождению. Функция музыки, таким образом, проста и ясна, она либо выполняет свое предназначение — либо нет. Мне кажется, здесь немало зависит также и от контекста. Не много найдется офисов, чьи стены содрогаются от техно-ритмов. Для него музыка должна ассоциироваться с определенным местом и временем суток — как посещения тренажерного зала или музея изящных искусств. Такую музыку дома толком не послушаешь. Возможно, в техно-клубах протекает и какое-то общение, так что музыка обеспечивает условия и для этого. Значит, тексты песен не имеют никакого значения — это же очевидно.
  Что тогда музыка для меня? Ну, мне нравится танцевать под музыку, хотя, пожалуй, синкопированные ритмы — фанк, латиноамериканские жанры, хип-хоп и так далее — заставляют меня двигаться в такт чаще, чем размеренный повтор ударов хаус-музыки или того же техно. Я выдумал разные объяснения этому — дескать, синкопы по-разному, хотя и одновременно, «активируют» отдельные части тела (и участки сознания). Подозреваю, удовольствие, получаемое от этого наслоения ритмов, действует как биологическая метафора — метафора и отражение социальных и физиологических ритмов и процессов, которые мы считаем приятными. Эта музыка, как мне кажется, не зависит от контекста. Я могу прыгать у себя на чердаке или покачиваться в такт ритмам ай-пода в метро. Когда мне хочется послушать музыку, не танцуя, чаще всего я выбираю композиции с вокалом, находя, что мелодическая дуга в сочетании с гармониями и пульсом ритма может быть невероятно захватывающей эмоционально. Мы называем такие композиции песнями. Иногда текст тоже помогает, но я нередко прощаю слабые стихи, если все остальное — на уровне.
  Значит, это уже два разных «применения» музыки. Наконец, я иногда слушаю саундтреки, современную классическую и неопределенно-экспериментальную музыку — обычно в качестве фона, усилителя настроения или просто ради атмосферы. В фильмах и телепередачах мы постоянно получаем тщательно дозированную музыку именно в таких целях. Это музыка в роли кондиционера… Черт, я же забыл рассказать немцу-галерейщику о своем недавнем сотрудничестве с техно-гуру Полом ван Дайком! А жаль, так я набрал бы дополнительных очков и завоевал бы его доверие.
  Я шучу, что официант, похоже, подводит глаза карандашом, что вызывает смену предмета нашего разговора: как мне сказали, в местном магазине «Эберкромби и Фитч» все продавцы-консультанты должны быть моделями (или хотя бы походить на них), чтобы их наняли. Этот бывший бастион верхнего платья для «белых англосаксонских протестантов» (которое в прошлом отличалось такой же намеренной невыразительностью, как костюмы прямого покроя от «Братьев Брукс») возродился в качестве флагмана гомоэротического шика и фашистской элегантности. Вот и рассуждайте теперь о современных стандартах! Неужели за каждым мужчиной в застегнутом на все пуговицы хорошем костюме прячется этакий Том из Финляндии? У входа в магазин стоят два красавца в шортах, а стены внутри увешаны фотографиями и картинами (да, картинами!) мужчин-моделей с обнаженными торсами. Ухищрение оправдало себя: каждый день магазин заполняет молодежь всех видов и расцветок. Это выглядит как замечательный тематический парк, посвященный китчу, как воплощенный в жизни фильм Лени Рифеншталь или эпическая драма о завернутых в тоги римлянах. Что с того, если гей-китч продает одежду молодым людям с вполне традиционными пристрастиями? Келвин Кляйн делал это на протяжении десятилетий. Его черно-белые рекламки выглядят как фотографии из софт-гей-журналов 50-х и 60-х годов. Конечно же, подобная методика продажи применяется осознанно, это не просто предлог познакомиться с моделями. Не может быть, чтобы молодые гетеросексуалы, которые здесь отовариваются (а многие из них в жизни бы не подошли близко к чему-то, украшенному гей-ярлычком), думали: «О, да они здесь просто классные ребята!»
  No The Imperial War Museum, image ART2291
  
  День еще в разгаре, солнце высоко, и я вновь качу на юг, за реку — теперь в Имперский военный музей, где устроена великолепная экспозиция камуфляжа, включающая два наряда, которые использовались на съемках моего фильма «Правдивые истории»! Есть здесь и корабль, покрашенный по всем правилам так называемого «слепящего» камуфляжа (см. фото выше).
  Как выразилась моя подруга С.: «Где эта раскраска могла что-нибудь скрыть? В цирке, что ли?» В нашем представлении, камуфляж — обожаемые военными рисунки разноцветных пузырей, практичные и не очень, но, похоже, когда камуфляж только изобрели, это понятие вмещало в себя намного больше. Он не просто применялся для того, чтобы заставить предмет слиться с общим фоном леса или пустыни. Его также использовали, чтобы сбить с толку (как это делает, скажем, множество насекомых): заставить наблюдателя перепутать перед и зад, неправильно оценить форму (а значит, и назначение) объекта, его размеры. Где-то выскакивали забавные цистерны и баки, которые зрительно увеличивали размеры войска или отдельной колонны, где-то надувались «потемкинские» танки и артиллерия, которую потом можно было сдуть обратно и сложить до следующего раза. Небольшое подразделение могло тащить за собой фальшивые танки в надежде, что враг, видя превосходящие силы, воздержится от атаки.
  Национальные стереотипы
  Когда я поворачиваю назад в гостиницу, солнечный свет уже начинает тускнеть. По извилистым переулкам приятно ездить, особенно в солнечную погоду. Дома обладают уютными для глаза пропорциями, здесь расположился «загородный город», как называет эти кварталы С. Во многих районах, должно быть, действуют какие-то ограничения на высоту застройки. За многие годы это заставило город разрастись сверх всякой меры, что в свою очередь усилило движение. Здания по большей части не выше десятка этажей, и эта шкала, а также детали архитектуры повествуют о том, как англичане видят себя — как народ и как нацию. «Пусть мы утонченные, искушенные, шикарно одетые сливки общества, пусть мы титаны мысли, завоеватели и первопроходцы, все равно в глубине души все мы — простые деревенские жители». Я не хочу сказать, будто архитектура в буквальном смысле что-то рассказывает — как надписи, выбитые на стенах. Этот рассказ ведется метафорически. С помощью рам и подоконников, с помощью неброских нарядов королевы и охотничьих костюмов членов королевского семейства. Вездесущие окна, разделенные на множество маленьких окошек, куда лучше сохраняют уют, дают защиту и покой, чем современные окна от пола до потолка. Их стеклышки ведут за город, к идеализированному мифу о простой жизни на лоне природы.
  Я выбираюсь из сетки переулков на оживленные улицы вроде Реджент-стрит и Пикадилли, где вообще-то страшновато ехать на велосипеде, петляя среди всех этих громадных красных автобусов. Специальной велодорожки здесь никто не предусмотрел, но мне более-менее повезло с погодой и движением.
  Я выпиваю с Верити Макартур из «Раундхауса», недавно перестроенного концертного зала, и Мэттью Байэмом Шоу, продюсером постановки «Фрост и Никсон», не говоря о прочих. Я встречаюсь с ними в частном клубе в Ковент-Гарден, называющемся «Больница», недавно открытом Дэйвом Стюартом (парень из Eurhythmics) в бывшем здании, хм, больницы. Почти все завсегдатаи сидят за ноутбуками, выставленными на журнальные столики. Они общаются друг с другом, отправляют электронные письма и моментальные сообщения (я так думаю), пьют — всё одновременно. Быть может, все они неистово заняты переговорами в каких-то социальных сетях — лихорадочно пытаются выяснить, чем стоит заняться нынешним вечером? Или, может статься, взаимодействия с живыми людьми им уже недостаточно?
  Местные жители обожают свои частные клубы, причем, как я слышал, в некоторые из них женщин начали пускать только в 80-е годы прошлого века. Должно быть, это наследие классовой системы, которая упорно цепляется за жизнь в стольких разнообразных формах. В этом мире каждому надлежит по возможности отделять себя от простолюдинов — в манере говорить, в одежде и, разумеется, в выборе места для выпивки. Если не относишься к высшим слоям общества, придется выстраивать стены, которые отделят от всех тех, кто располагается ступенью ниже, или даже тех, кто, хоть и равен по положению, но чем-то отличается. Знатокам джаза нужны одни клубы, простым работягам — другие. И как только каждый займет свое место — в заведении, где можно выпить в окружении себе подобных, в данном случае, — в мире воцарятся порядок и покой.
  Другим пережитком системы классов и каст остается вера в то, что каждому следует оставаться на своем месте, согласно положению в иерархии. Иметь неподобающие связи, работу и даже (или в первую очередь!) мысли — дурной тон, на таких людей смотрят с негодованием. Такое поведение считается претенциозным (если стремишься забраться повыше) или неестественным (если спускаешься по социальной лестнице). Фильм о жизни покойного Джо Страммера высвечивает его безупречное, едва ли не аристократическое воспитание и то, как ловко ему удавалось скрывать эту часть своей жизни (или, в любом случае, не выставлять ее напоказ), которая не очень-то вязалась с образом того анархически настроенного панк-лидера в поисках справедливости, которым ему предстояло сделаться. Лично я всегда считал позу непредсказуемого нигилиста подозрительной, вне привязки к воспитанию, но годы спустя Страммер и помогавшие ему музыканты увлеклись совершенно другой музыкой, которая уже не требовала поддерживать имидж «героя рабочего класса». В каком-то смысле, пожалуй, Джо испытал немалое облегчение. Точно так же принца Чарлза поносят все кому не лень, стоит ему заикнуться об органическом сельхозпроизводстве или о промахах современной архитектуры и городского планирования. Суть критики, которая обрушивается на беднягу Чарлза, обычно сводится к поговорке «монархов должно быть видно, но не слышно», ничего более существенного. И вообще, какая разница, откуда явился человек? Разве о нем нельзя судить по его собственным поступкам, достижениям, словам — а не по касте, в которой его угораздило родиться?
  Все счастливые семьи… оригинальны
  Я встречаюсь с Майклом Моррисом из организации «Артэнджел», занятой поддержкой и развитием искусств, на открытии галереи. У входа выставлены охранники, и я замечаю кого-то со списком приглашенных в руке. В электронном письме от Майкла было сказано, что он внесет нас в список. На открытии галереи? Что ж, теперь многие галереи в Нью-Йорке нанимают охрану, совсем как в музеях, так что, наверное, следующим шагом станет появление списков гостей и бархатных шнуров при входе.
  Довольно занятное местечко эта галерея: в производственной зоне посреди грубого, приземленного Хэкни — этаж за этажом выставочного пространства, а наверху большой зал со стеклянной стеной и балконом, с видом на силуэт города. Девушки разносят на подносах бокалы с шампанским. Галерея открылась выставкой живописи покойной Элис Нил, портретистки, многие десятилетия творившей в Нью-Йорке. Ее долго высмеивали за старомодный, консервативный стиль (подумать только, портреты маслом), а потом, уже на закате своей жизни, Элис пережила короткий взлет признания. И вот сейчас, десятки лет спустя, растет новая волна признания. Быть может, ее работы выглядят сегодня провидческими? Быть может, это их свойство проявляется каждое десятилетие или около того — всякий раз, когда очередная поросль молодых художников увлекается чем-то, напоминающим ее творения? И в таком смысле эти ее портреты нужны нам, чтобы оценить современное искусство — и, в свою очередь, взвесить настоящее на весах прошлого?
  Снимок предоставлен галереей Валерии Миро No Grayson Perry
  
  Меня знакомят с Грейсоном Перри — гончаром-трансвеститом, несколько лет тому назад получившим премию Тернера. «Пришло время и горшечнику-трансвеститу получить этот приз!» — вскричал он, когда премия досталась ему. А еще он заметил, что куда важнее то, что приз получает человек, работающий с глиной, чем его сексуальные пристрастия. Грейсон прав. У меня есть один из его горшков. Он покрывает их изображениями и текстами, как правило, довольно грубого содержания. Ниже один из них, под названием «Скучные невозмутимые люди».
  Ian Hodgson/Reuters
  
  Перри был в наряде викторианской куколки, из-за чего напоминал Алису в Стране Чудес, когда та вдруг выросла. Белые кудри парика, платье с передником в цветочек и голые ноги в розовых носочках с кружевными оборками, упрятанные в белые кожаные сандалии… И где он только находит все эти штуки нужного размера? Не иначе, кто-то шьет их на заказ? Да, кивает Грейсон, и они обходятся весьма недешево.
  Перри знал, что одна из его работ стоит у меня, и эта новость сильно обрадовала его годы тому назад. Я же был взволнован нашим знакомством. Перри женат, у него есть дочь: я сохранил вырезку с фотографией, попавшую в британские газеты, когда Грейсон получал приз Тернера. На фото он стоит в своем платье рядом с привлекательной, с виду совершенно обычной женщиной (его жена врач-психиатр!), которая хохочет во все горло, а впереди лучезарно улыбается их дочка, явно довольная, что папочке вручили самую престижную в стране награду, которую только может получить художник. Папочка тем временем изображает ужас при виде всей шумихи, но все трое веселятся на полную катушку. Если такая семья может быть счастливой — если такая семья вообще может существовать, — тогда хвала Всевышнему за английскую терпимость к эксцентричным персонажам. Где-то в другом месте эти люди были бы несчастны, подавлены, изолированы. Не все культурные стереотипы (такие, например, как «английские эксцентрики») совершенно ошибочны или вредны.
  Мы немного болтаем о том о сем, и затем С. неожиданно разражается залпом довольно неловких, с моей точки зрения, вопросов: «Вы играете множество разных персонажей?» (Да. Эту девочку зовут Клэр.) «А когда вы впервые примерили женское платье?» (В тринадцать лет. Только не платье, а балетную пачку сестры.)
  Национальные стереотипы-2: Фасад и изнанка
  Несколько часов спустя я обедаю в сверхмодном ресторане, где мы сидим рядом с довольно крупной четой из Северной Ирландии, которые, надо признаться, кажутся лишними в таком классном заведении (вы только посмотрите, я уже разбрасываюсь собственными классовыми оценками и стереотипами: что, скажите на милость, эти двоеделают в такомместе?). Несложно догадаться, мужчина — важная шишка у себя в провинции и приехал провести несколько деловых встреч, а жена составляет ему компанию, чего ж не съездить в Лондон за счет фирмы? Они ведут себя как северяне, проводящие выходные в большом городе, но в разговоре упоминают, что остановились в соседнем «Ритце», а это далеко не каждому директору местного филиала по карману. Мне, например, это совсем недоступно. Они объясняют нам тонкости приготовления нескольких местных блюд. «Джерси ройалс» — крошечные картофелины, которые появляются в определенное время года и затем быстро исчезают из продажи. Я посматриваю на супругов во время разговора: лицо, шея, руки женщины становятся вдруг ярко-красными — то ли из-за бокала вина, то ли из-за какой-нибудь болезни. Но оба настолько неприхотливы, беспечны и лишены претензий, что минуту-другую спустя я вообще перестаю это замечать.
  У дверей ресторана работают портье, одетые в традиционные английские костюмы, как и в нашей гостинице. Обожаю это соприкосновение двух полюсов одежды и манер: сдержанные, вежливые, безупречно одетые и внимательные служащие — по контрасту с миром театрального вызова, китча, ужаса, который воплощают «Братья Чэпмен», Дэмиен Херст, Эми Уайнхаус, молодые модники и футбольные фанаты. Думаю, без этого не обойтись: чем больше фасад, тем больше его оборотная сторона. Без одного не будет и другого. Я вспоминаю телефонные будки, заклеенные рекламками, обещающими порку и унижение. Надо полагать, для высших слоев общества прятать все в себе, поддерживая знаменитую невозмутимость, иногда становится невыносимым, а потому эти люди вынуждены время от времени прибегать к искусственному нарушению равновесия, чтобы хоть как-то пошатнуть набивший оскомину баланс власти. Ну вот, я опять прибегаю к стереотипам.
  В Венесуэле имеется сеть кофеен, где клиентов — почти исключительно мужского пола — обслуживают привлекательные девушки в облегающих нарядах. Особенность, отделяющая заведения этой сети от прочих кафе, состоит в своеобразии интерьера, позволяющего официанткам возвышаться над посетителями. Скажем, барменша стоит за стойкой на слегка приподнятой платформе. Это значит, что типичный латиноамериканский мачо либо чувствует себя приниженным и наслаждается этим ощущением, либо переносится в детство, когда материнская грудь возвышалась над ним, оберегая и даруя комфорт.
  Национальные стереотипы-3: Джентльмены и шпана
  Мы отправляемся выпить в отличное местечко в Сохо, с белыми скатертями на столах, но без особого шика. Впрочем, через несколько минут, когда мы уже подносим к губам напитки, в зал влетает пара футбольных хулиганов: плечи назад, кулаки наготове, повсюду татуировки, а головы, вероятно, чем-то задурманены. Они быстро оглядывают помещение и начинают выкрикивать что-то типа: «Вот грянет революция, у вас кусок в горле застрянет». Следует короткое выступление метрдотеля, бедного гея, который отступает в уверенности, что сейчас его стукнут… Остальные работники тянутся за мобильниками.
  Молодчики заходят глубже, разбрасывая оскорбления встревоженным посетителям. Ресторанчик расположен по соседству с заведением «Айви», где обычно собирается подобная публика. Может, уроды-анархисты просто ошиблись адресом?
  Ничего не происходит, и эти двое бредут к выходу. Я улыбаюсь одному из них, но тот бормочет что-то вроде «все вы получите свое», так что манеры у этого типа, скажем так, оставляют желать лучшего. Никаких «внутренних полицейских» в башке.
  Они уходят, метрдотель извиняется перед клиентами и исчезает с глаз, чтобы уже не вернуться.
  Классовое противостояние в Британии никуда не делось. Оно сплачивает «низы» и заставляет «верхи» нервничать. Еще бы им не любить частные клубы!
  Вечером я разбираю велосипед. Сиденье, руль и колеса отщелкиваются от рамы, а затем все вместе укладываются в большой чемодан. Пора возвращаться в Нью-Йорк. Порой служащим гостиниц не нравится, когда я завожу велосипед в номер, но он частенько прибывает в закрытом чемодане, так что они не имеют ни малейшего представления, что я сижу в резиновых перчатках и орудую гаечным ключом, собирая (или, в данном случае, разбирая) свое средство передвижения.
  
  Бизнесмен, сидящий напротив меня в зале ожидания Хитроу, воркует с ребенком по мобильному телефону.
  В самолете я беру номер «Ньюсуик» и немедленно замечаю, насколько претенциозны, предвзяты, пристрастны все материалы американского журнала. Не то чтобы европейские и британские издания не были по-своему тенденциозны — да еще как! — но, живя в Соединенных Штатах, мы начинаем верить (нам постоянно об этом напоминают), что наша пресса честна и непредвзята. Проведя за границей совсем немного времени, я поражаюсь тому, насколько очевидна и ничем не прикрыта эта ложь: «репортажи», которые слово в слово вторят заявлениям пресс-секретаря Белого Дома, вкрапленные между строчек текста намеки, которые становятся очевидными для всякого, кто хоть немного пробыл вдали от Америки. Миф о нейтральности, неокрашенности новостей отлично прикрывает целый сонм свойственных нашей прессе изъянов.
  Прибыв в Нью-Йорк, сразу замечаешь, что практически всю тяжелую, плохо оплачиваемую работу выполняют афроамериканцы или недавние иммигранты. В коридорах аэропорта первым делом сталкиваешься с рекламой и стройными рядами телевизоров, постоянно транслирующих эфир Си-эн-эн или Фокс-ньюс. Машина пропаганды принимается за прибывшего сразу, едва тот успевает сделать шаг с трапа, — и ему не остается ничего иного, кроме как сдаться на милость победителя.
  Но здесь присутствует и та, почти приятная, сторона Нью-Йорка, которая делает его похожим на город какой-то страны «третьего мира», сглаживая все усилия пропаганды. Скрипучие, перекошенные тележки для багажа, за которые надо заплатить, хотя у большинства прибывших пока нет долларов. Чрезмерно активные таксисты и по большей части агрессивный хаос сутолоки — крики, ругань и толкотня, — посреди которого вымотанный полетом путешественник замирает, гадая, как ему (или ей) попасть теперь домой. Иностранцу такой «эмоциональный» прием может показаться устрашающим, но лично мне он дает возможность вздохнуть с облегчением. Он вполне уместен: весь город — один грандиозный базар.
  Сан-Франциско
  Когда я прибыл сюда вчера вечером, накрапывал дождь, но сегодня погода прояснилась, и город засверкал в чистых лучах калифорнийского солнца, которые заставляют буквально все вокруг выглядеть четко и выпукло, выделяют из общего фона. У всех зданий, у всех людей — твердые, ясные контуры. Нереальное ощущение, словно попал в рисунок на цветной открытке. Привезенный складной велосипед очень даже пригодится.
  Сан-Франциско — город дружелюбный в отношении велосипедистов, с точки зрения философии и политики. А вот география подкачала: знаменитые холмы любого заставят не раз подумать, стоит ли седлать «железного коня». И это при том, что город как таковой плотностью концентрации не уступит Манхэттену или какой-либо из европейских столиц. Местный союз велосипедистов выпустил замечательную карту города и окраин, на которой показана (при помощи меняющейся глубины красного оттенка) крутизна улиц. Линия, окрашенная в бледно-розовый цвет, изображает улицу с умеренным уклоном, а темно-красные линии говорят о подъеме на основные холмы, и этих дорог лучше избегать — я же не мазохист. К счастью, карта позволяет спланировать практически любой маршрут туда и обратно так, чтобы миновать худшие из подъемов… ну, почти.
  Моя приятельница Мелани Си договорилась об экскурсии в штаб-квартиру «Эппл» в Купертино, как раз на юг отсюда, и о ланче с главой их дизайнерского отдела Джонатаном Айвом. Команда под предводительством Айва разрабатывала внешний облик первого компьютера «Ай-Мак» и всех его последующих моделей, всю линейку «Ай-Бук», «Пауэр-Мак», «Пауэр-Мак Джи-4 Кьюб», «Пауэр-Бук», семейство «Ай-Под» и еще много чего.
  Айв проводит короткую лекцию о внутреннем устройстве «Пауэр-Бука», наглядно демонстрируя нам, что даже внутри этот аппарат блестяще продуман во всех деталях. Похоже, он гордится хитроумными укладками и защелками внутренностей аппарата не меньше, чем его элегантной внешностью. Суть его позиции в том, что дизайн не должен ограничиваться наклейкой на внешней панели, действительно классный аппарат хорошо устроен и внутри, и снаружи — даже те детали, которых большинство простых пользователей никогда не увидит. В кругах последователей школ «Баухаус» и «Венские мастерские» внешний декор был под запретом: его считали несущественным, излишним для цельности проектируемого объекта или здания. Адольф Лоос 30, как известно, ставил знак равенства между украшательством и дьяволом. Быть может, в том, как Айв гордится тщательным дизайном «Пауэр-Бука», заложено что-то от их наследия?
  Мне кажется, презентация, которую устроил Джонатан, не просто тешит его дизайнерское эго. Айв хочет показать, что качественный дизайн внутренностей делает лучше сам аппарат: чем разумнее тот устроен, тем надежнее работает. И если до конца следовать верной дизайнерской установке, сам предмет не только начинает выглядеть классно, но и становится лучше — и снаружи, и внутри. Тем самым из него не только изгоняется дьявол ненужного украшательства, но подтверждается и моральная безупречность хорошего дизайна: ангелы берут его под свою защиту. Похоже, Айв уже проводил подобные демонстрации, но это не мешает оценить эту лекцию по достоинству. Впрочем, я подозреваю, что мы не услышим от него или кого бы то ни было в «Эппл» подробного рассказа о том, над чем эти люди работают сегодня, или хотя бы рассуждений вслух: «Вот если бы все это могло поместиться в мобильнике…» (надо сказать, мы встречались с Айвом до наступления эры «Ай-Фона»).
  Я упоминаю о своем текущем сотрудничестве с Фэтбоем Слимом (чье настоящее имя — Норман Кук), и Джонатан говорит, что обедает сегодня в компании своего друга Джона Дигвида, одного из ведущих диджеев мира и приятеля Нормана. Поначалу я слегка удивлен: как, Джонатан слушает танцевальную музыку, работая над своими дизайнерскими проектами? Но затем, хорошенько приглядевшись к сидящему напротив парню с короткой стрижкой и в майке с рисунком, понимаю, что передо мной — чуточку постаревший британский клаббер-подросток. Не скучно ли ему здесь, в Купертино?
  Купертино расположен к югу от Сан-Франциско и к западу от Сан-Хосе. Городок, если его можно считать таковым, лежит среди прибрежных холмов и виноделен. Здесь не так уж много развлечений — бизнес-кампусы, магазины и удивительная бакалейная лавка с товарами из Азии. На холмах, раскинувшихся к западу, технократы выстроили немало новехоньких особняков. Не так уж далеко базируются «Хьюлетт-Паккард», «Гугл», «Сан микросистемс» и прочие компании Силиконовой долины, превратившие тихий, сонный Сан-Хосе с притороченной к нему территорией Стэнфордского университета в столицу компьютерных и IT-разработок. В этих краях можно наблюдать плотнейшее скопление инженеров, компьютерных гениев, технарей, бизнесменов, фантазеров-мечтателей и жуликов-нахлебников.
  Насколько я могу судить, занятий в этой части залива не так уж и много. Я практически беспрепятственно езжу на своем велике по чистым, безупречно гладким шоссейным дорогам, и вокруг ровным счетом никого — пешеходов или велосипедистов, во всяком случае. Все дороги ведут в места, как две капли воды похожие на те, что я только что покинул. Интересуюсь, не ездят ли местные жители в Сан-Франциско, чтобы развлечься: ну там, концерты, спектакли и выставки, или может, их привлекает безумно пестрая кухня тамошних ресторанов? Ничего подобного, эти парни настолько любят свою работу, что безвылазно торчат здесь, в своих живописных пригородах — засиживаются допоздна в офисе или берут работу на дом.
  В здешних местах аккумулированы огромные денежные средства. В эпоху Карнеги, Фриков, Меллонов, Дьюков и Лаудеров миллиардеры создавали бы вокруг собственного имени шумиху, поддерживая местный музей, больницу, библиотеку, какую-либо иную достойную помощи организацию или предприятие: как Билл Гейтс сделал это, основав Фонд Гейтса, или как Пол Аллен с его музеем «Почувствуй музыку». Но мне кажется отчего-то, что местная тусовка предпочитает решать проблемы собственной сферы деятельности: выпуск программного обеспечения, Интернет-технологии, электронные диковинки или все сразу. У меня создалось впечатление, что по крайней мере кое-кто из них не особенно заботится о деньгах, которые зарабатывает: они слишком занятые люди, чтобы просто сидеть, пересчитывая деньги. Виртуальная реальность «Второй жизни», да и только.
  Я помню Сан-Франциско времен первого Интернетбума. В те годы все поголовно собирались запустить собственный онлайн-бизнес, мир ожидали резкие перемены, а инвесторы выстраивались в очередь, чтобы завалить наличными любого, кто обладал хотя бы смутной идеей, мало-мальски подвешенным языком и минимальными навыками программирования. Лихорадочный энтузиазм того времени, возможно, не уступал «Манхэттенскому проекту» и усердию, с каким создавалась атомная бомба. Иначе говоря, это открывало новые возможности, сулившие изменить весь мир. Но здесь носителями прежнего миссионерского рвения оказались вздорные фантазеры-дельцы. Замыслы создания новых веб-сайтов множились вовсю, предлагалось все, что только можно вообразить, — весь спектр услуг для домашних животных, службы помощи по хозяйству… Казалось, будущее предопределено: никому и никогда больше не придется выходить из дому. Каждая идея была гениальной, потрясающей, революционной. Нет ничего удивительного в том, что Сеть порой называли наследием эпохи хиппи — только с более дорогостоящими игрушками.
  Не случайно, что скромный гараж в Пало-Альто, где когда-то начинали Билл Хьюлетт и Дейв Паккард, почитается здесь за святыню. Как студия звукозаписи «Сан» в Мемфисе, где зародился рок-н-ролл, или Менло-парк в Нью-Джерси, где Эдисон впервые зажег свои огни, этот неказистый маленький гараж почитается отчасти именно потому, что в нем нет ровным счетом ничего примечательного. Все дело как раз в его заурядности. Первым изделием «Хьюлетт-Паккард» стал аудио-осциллятор для тестирования музыкального оборудования. В самой компании издаваемый им писк называют «звуком, который услышал весь мир».
  David Paul Morris/Getty Images
  
  Гараж считается местом зарождения Силиконовой долины, и это делает его прекрасным символом успеха концепции «это может каждый», которая еще очень даже популярна в этих местах. Начинай с малого, мечтай по-крупному. Мысли должны быть свежими. Думай иначе.
  Старые хипповые лозунги, только на новый лад.
  Во время первого бума «дот-комов» цены на недвижимость в плотно населенных городах вроде Сан-Франциско (и на Манхэттене), естественно, взлетели до небес. Закончившая обучение молодежь, не примкнувшая к миру «дот-комов» (все эти юные дарования — художники, музыканты, писатели, актеры, богемные фрики, все те, кем прежде славился город и кто, возможно, вдохновил «дот-комщиков»), оказалась вытолкнута на окраины или даже в Окленд и прочие города Калифорнии.
  В конце 90-х вся эта пирамида рухнула, но цены на недвижимость на прежний уровень так и не вернулись. Многие молодые вольнодумцы так и не возвратились туда, откуда их выпихнули, ведь место было уже занято. Во время первой революции «дот-комов» мир действительно изменился, но не настолько глубоко, радикально и основательно, как некоторые полагали. Далеко не каждый поспешил «переселиться в Сеть», так что оптимистические предсказания не спешили оправдываться.
  Возможно, с окончательным становлением социально-интерактивных, коммерчески-ответственных сайтов следующего поколения — наряду с повсеместным внедрением скоростных технологий и WiFi — в нашей жизни все же произойдут хотя бы некоторые из обещанных перемен, но явно под другими лозунгами, чем предполагала первая революция. Кому-то еще нужна доставка видеокассет на дом всего за пятнадцать минут?
  Как ни парадоксально, но по мере того, как управлять всевозможными услугами с мобильных телефонов или ноутбуков становится все проще, а всевозможной информации в доступе становится все больше, тем выше поднимается интерес и спрос на те вещи, которые невозможно оцифровать: «живые» выступления музыкантов, встречи лицом к лицу, взаимодействие, общие переживания, вкус, умиротворение. Те, кто вечно сидит в социальных сетях, начинают ценить подлинность, аутентичность чувств — все то, что часто оказывается подделкой при общении он-лайн.
  Валим отсюда
  Рьяное стремление привлечь на свою сторону всех окружающих, пафос «мы изменим этот мир», пылкий энтузиазм и пугающее усердие всех этих компьютерщиков, похоже, действительно передались им от различных эксцентрично-восторженных течений, свойственных этому уголку земли.
  Группы людей, фанатично преданных крайним взглядам, в этих местах — давняя традиция. Даже учитывая все преувеличения, на которые не скупятся те, кто не очень-то уютно чувствует себя в этом городе (заповеднике «фруктов и орехов», читай: «извращенцев и психов»), область залива Сан-Франциско завоевала заслуженную репутацию сцены для грандиозных анархических представлений всех цветов и оттенков. Много лет тому назад именно здесь был создан Храм народа (не надо путать его с Народным храмом или со Смертельной Шипучкой). Это раннее движение возникло по соседству с Пизмо-Бич и подпитывалось в основном идеями теософии — почти случайной смеси множества религиозных и философских течений, составленной мадам Еленой Блаватской в 70-е годы XIX века.
  Исходя из совершенно иных предпосылок, из принципиально другого мира явилась и не столь уж отличающаяся от Храма группа. Поселения Богемиан-Гроув (загородное убежище для богатых и влиятельных членов «Богемского клуба», базирующегося в Сан-Франциско) также появились в 1870-х годах, но существуют и по сей день. Эти люди развлекаются театральными постановками и особыми ритуалами, которые проходят в рощице неподалеку. На этих закрытых собраниях побывали многие президенты США, и первоначальный план «Манхэттенского проекта» тоже зародился именно здесь. Это очень замкнутое общество, не поощряющее завязывание деловых контактов между своими членами, но все же сложно представить, чтобы какие-то связи не цементировались в этой роще красных деревьев. Если бы вы пошли в поход с палатками в компании Генри Киссинджера, неужели это не сблизило бы вас хоть немного?
  Хотя битники, по большей части, жили в Нью-Йорке, именно в Сан-Франциско нередко проходили чтения их книг, чье действие так же частенько разворачивалось именно тут, где Дикий Запад побратался с таинственным Востоком. Поэтому Норт-Бич с его итальянскими кофейнями и близлежащие сомнительные притоны Бродвея зачастую теснее связаны в общественном сознании с движением битников, чем сам Нью-Йорк. Отчего-то считается, что между бит-поколением и эпохой Мира и Любви, наступившей спустя десяток лет, существует неразрывная, естественно возникшая связь. Нил Кэсседи (живой прообраз Дина Мориарти из эпохального романа «На дороге» Джека Керуака) действительно побывал «в автобусе» Кена Кизи, чьи знаменитые «кислотные тесты» включали выступления The Grateful Dead, — так что эта мысль не лишена оснований. В 60-е годы Сан-Франциско выплеснул в мир психоделическое рок-движение, андерграундные комиксы, психоделические постеры, «Всемирный каталог», спонтанные сборища хиппи, а также анархические перформансы в исполнении легендарной музыкально-театральной труппы The Cockettes.
  Скрытый намек на существование связи между The Cockettes и миром «дот-комов» кому-то может показаться явной натяжкой, но подспудная тема революции просто ради веселья лежит в основе их обоих. Общедоступность блогосферы и очевидное безумие того, что люди вывешивают в Сети, имеют самое прямое отношение к радостному свержению устоев. Здесь силен привкус анархического разгула… и, я вынужден добавить, вся эта тусовка обожает велосипеды.
  Впервые я приехал сюда в начале 70-х, привлеченный эко-техническим мировоззрением, воплотившимся во «Всемирном каталоге». Вместе с другом мы собирались возвести в чистом поле округа Напа огромный купол, но в итоге я разочаровался в этом строительном проекте, чтобы ввязаться в импровизированные концерты, которые мы давали с другим моим другом на улицах Беркли. Он играл на аккордеоне, а я — на скрипке и укулеле, принимая при этом нелепые позы. Мы имели успех. Как я сейчас понимаю, в те годы меня больше интересовала ирония происходящего, чем несбыточные утопии.
  Темная сердцевина Мира и Любви
  Я навещаю Марка Полина на складской базе его организации «Исследовательская лаборатория по вопросам выживания» (Survival Research Laboratories), которая занимается арт-перформансами. Мне еще ни разу не удавалось попасть на какое-нибудь из их выступлений, но я прочел массу интервью, видел записи и слышал рассказы об их сумасшедших выходках.
  По прибытии на место я вижу здание, похожее на обыкновенный складской ангар, вокруг которого стоит великое множество загадочных механизмов, большинство которых прикрыты чехлами. Марк ведет меня от одной машины к другой, рассказывая, для чего все они нужны. Одна метает на сотню футов шары из расплавленной меди, а другая выстреливает языком пламени на восемьдесят с чем-то футов. Они великолепны и внушают страх своими размерами. Шок и трепет, прикола ради. И еще красиво — нет слов.
  На их веб-сайте вывешен следующий пассаж:
  
  Одним из основных проектов SRL за последний год было возрождение V-1. Эта машина была построена SRL в 1990 году. С тех пор она использовалась во множестве представлений SRL, являясь одновременно мощным генератором низких частот, огнеметом и машиной для производства ударной волны. Дизайн пульсомета SRL V-1 основывается на чертежах, полученных американскими военными и разведчиками во время Второй мировой войны. Он выстроен по оригинальному немецкому проекту.
  Сборка деталей специалистами SRL прошла достатогно удачно, если не считать того неприятного обстоятельства, что всякий раз, когда машина приводится в действие, несколько клапанов ломаются и разлетаются в стороны. Это снижает производительность машины примерно через 30 минут после начала использования: достаточное время для успешного показа ее действия на представлении SRL. Вместе с тем это несет потенциальную опасность для собравшейся публики.
  
  V-1. Снимок предоставлен Survival Research Laboratories, фото Карен Марцело
  
  Разумеется, все эти вскользь брошенные оговорки насчет брешей в системах безопасности и потенциальной угрозы для зрителей делают проекты SRL тем более привлекательными. Одна из странных машин стреляет кольцами сжатого воздуха. Марк описывает их как «высокоскоростное мини-торнадо в форме пончика». Встретив на своем пути щит стекла, они легко пробивают его, но если дуло машины направить на человека, по уверениям Марка, тот лишь почувствует нечто похожее на удар большой подушкой. Конечно, при виде того, как разлетается на осколки толстое стекло, люди обычно опасаются подходить к дулу этой штуковины, даже если сами никак не могут пострадать, не обладая хрупкостью стеклянной витрины.
  Один из самых необычных механизмов в коллекции SRL — швыряющая машина (см. следующее фото). Установленный в нее автомобильный двигатель V-8 раскручивает два колеса, одно над другим, до супервысоких скоростей. Затем в особый приемник запихиваются деревянные брусья, и — ба-бах! — они с невероятной скоростью вылетают из машины, с легкостью пробивая насквозь стальные листы. Это собранное из запчастей для обычных автомобилей устройство может служить страшным оружием.
  Швыряющая машина. Снимок предоставлен Survival Research Laboratories, фото Карен Марцело
  
  Что и говорить, в последнее время не слишком многие музеи или публичные мероприятия поддаются искушению устроить у себя выступление SRL. Возможно, официальные арт-организации видят в этих шоу нечто такое, что кто-то мог бы неправильно истолковать как пособие для начинающих маньяков и террористов. Даже если они принимают все необходимые меры, чтобы увериться, что никто из зрителей не пострадает, сами эти перформансы основываются на экстремальной силе, жестокости и опасности — и на нашей тяге к ним.
  У Сан-Франциско всегда была оборотная, «темная» сторона. Тут во все времена процветали банды, субкультуры и самые дикие крайности, подпитываемые желанием прикоснуться к чему-то запретному и смертельно опасному. Порой этот импульс подкреплялся мыслью о том, что все возможные, все представимые оттенки человеческого опыта должны быть доступны для познания, ничто не должно находиться под запретом. Под таким соусом, разумеется, не позволишь правительству или церкви диктовать, что в этой жизни может считаться приятным или полезным: лучше попросту разрешить всем и каждому испробовать все на собственной шкуре. Некоторые из отважных покорителей возможностей, открыватели глубин опыта и пределов психики действительно испытывали потрясающие моменты просветления и прозрения, они успешно прорывались за грань, «на ту сторону», и некоторые в итоге оказались под крылом у Джима Джонса в его Народном храме. Открытость этого города миру нереализованных (пока!) возможностей и широкому спектру средств самовыражения очень похожа на игру с огнем — при твердом отрицании возможных последствий в виде серьезных ожогов. Не хочу сказать, что Марк и ребята из SRL стоят на стороне «темных» или «злых» сил, но созданные ими механизмы точно якшаются с этой силой и мифологией. Мощная штучка.
  Сан-Франциско — не единственное место на Земле, где свет и тьма кажутся в равной степени притягательными, но и впрямь может показаться, будто здесь чаще, чем где бы то ни было — учитывая яркое, почти средиземноморское солнце, близость океана и атмосферу терпимости, — эти запретные плоды на самом деле вызревают. Может, все дело в том, что этот город расположен в месте, максимально удаленном от Европы и от Восточного побережья, но все же на материке? Может, поэтому все эти компании сумасбродов воспринимаются тут всерьез, хотя бы отчасти? По крайней мере, тут их терпят. К эксцентричности этих людей, к их навязчивой жажде независимости и свободы здесь относятся с пониманием и уважением, в то время как в других местах свобода и независимость остаются предметом разговоров — и только.
  
  Я кручу педали, стараясь успеть на презентацию, которую устраивает издательский дом Максуини в центре альтернативного искусства под названием «CELLspace». Центр размещается в складском помещении, в окружении множества подобных же корпусов. Я зачитываю пассажи из собственной книги и демонстрирую слайды, собранные в программе PowerPoint, — как какой-нибудь слегка ненормальный лектор, вещающий о психологии мотивации или религии. По окончании мы вместе со всеми прочими участниками подписываем свои книги за столом, вернув себе чуточку уверенности после только что завершившегося безумия. Едва я успеваю смириться с поставленной задачей и покорно сажусь давать автографы, в двери врывается оркестр в униформе, который тут же принимается маршировать, грохоча инструментами. Марширующий Оркестр Второго Дыхания выступал неподалеку на уличном фестивале и решил устроить «интервенцию» — как они это время от времени делают, привнося радостную дозу музыки, анархии и крутящих жезлы девиц в минимуме одежды в выбранные наугад мероприятия, которые, на их взгляд, нуждаются в оживлении. В их игре присутствует замечательный грув: мелодии Бразилии и Балкан, смешанные в одну кучу. Парни и девушки с флагами, а также и девицы с жезлами разодеты в настоящую униформу марширующего оркестра, со всеми полагающимися блестками на трусиках-стрингах. Каким-то чудом этой вывернутой наизнанку, искаженной модели всеамериканского развлечения удается вызвать у человека приступ здоровой тоски по зажигательным звукам марширующих оркестров и по гедонистическому разгулу чувственной анархии, присущей области залива Сан-Франциско. Проходит не столь уж много времени, и вот я уже отплясываю на столе.
  Когда представление завершается, я направляюсь в район Бернал-Хейтс, где расположена репетиционная база оркестра (а заодно и жилые апартаменты его участников). Здесь ребята из Второго Дыхания и их приятели устроили вечеринку с «живой» музыкой: одна из групп называется Loop!Station и состоит из парня, играющего на виолончели под «подложку» электроники, и милой девушки, которой каким-то образом удается улыбаться прямо во время пения. По окончании она походит поздороваться, не прекращая улыбаться. В одном из помещений развернуто настоящее световое шоу Сан-Франциско. Часть его состоит из двух фильмов, одновременно проецируемых на один экран; на другой стене луч проектора пропущен через воду и масло, что дает в результате старомодное шоу пузырящихся теней. Оркестр Второго Дыхания выстраивается снова, чтобы дать еще один короткий залп, — ума не приложу, как им удалось сохранить какие-то силы после двух предыдущих выступлений, а ведь сейчас уже третий час ночи. Похоже, выступая, они не растрачивают энергию, а наоборот, аккумулируют ее.
  Во мне рождается ощущение, будто я угодил в странную Утопию: сплошной хаос, но очень даже секси. Окружающие щеголяют в невообразимых нарядах — на некоторых мужчинах видны викторианские цилиндры и фальшивые усищи, на некоторых женщинах — парики, а на ком-то вообще практически ничего нет. Прически всех возможных форм и расцветок. На мне небесно-голубой пиджак с бахромой и золоченые ботинки. Музыка постоянно меняется, она делается с радостью и транслирует ее вовне: отнюдь не одна только певица ходит с вечной улыбкой на лице.
  Почему подобные хэппенинги происходят здесь чаще, чем где бы то ни было еще? Один из оркестрантов Второго Дыхания имеет какое-то отношение к «Исследовательской лаборатории по вопросам выживания», которую можно рассматривать как чуть более экстремальную вариацию того же импульса: в обоих случаях выплескивается та же дикая, необузданная, очищающая энергия.
  Машины, которые обманывают
  Весь этот анархический экстаз отчего-то заставляет меня думать о том, что компьютерные модели работы мозга с их не столь давними попытками разобраться в творческих процессах достигли, по-видимому, какого-то серьезного препятствия, уткнулись в тупик. Полагаю, для того чтобы иметь созидательное воображение, нужно уметь представлять себе нечто такое, чего еще не существует. Значит, любой творческий акт подобен обычной лжи: он требует вообразить существование вещи, которой фактически нет в природе, и писать или говорить о ней так, словно эта фикция вполне реальна. Подавляющее большинство книг, написанных в жанре беллетристики, стремятся поведать нам вымышленные истории — да так, чтобы убедить нас, будто все описанные события действительно происходят или происходили. Мотивация, лежащая в основе рассказа и лжи, конечно, разная, но творческий процесс аналогичен в обоих случаях.
  Чтобы получить машину, действительно способную творить, мы неизбежно должны будем создать нечто, похожее на HAL 31, которое сможет не только производить, сопоставлять и просеивать гигантские объемы информации, но и воображать, творить, лгать и вводить в заблуждение. С точки зрения машины никакой разницы между воображением и наглым враньем может и не оказаться.
  У нас, созданных из мяса марионеток, есть своя мораль, инстинкты, законы и табу — они призваны помочь нам выдерживать баланс, который по своей природе человекоцентричен, а потому не универсален. Нам хотелось бы думать, что моральные устои и запреты даны свыше и применимы ко всем людям, но на самом деле они рассказывают нам, что хорошо и что плохо для нас как для биологического вида, а иногда — лишь для нашего племени, нашей нации, конкретного района обитания. Что ж, гипотетическую творческую машину непременно придется наделить неким машинным эквивалентом этих законов и запретов. К тому же, если она будет создавать нечто ценное для людей, ей также потребуется научиться испытывать страх, любовь, голод и грусть; наши инстинкты и побуждения, наша интуиция, все детали наших мыслительных процессов и принятия решений, ходы рассуждения. Нашими действиями управляет не только логический анализ ситуации, но и всяческие иррациональные импульсы, не говоря уже об эмоциях, — значит, чтобы научить машину по-настоящему думать как мы, надо будет дать ей возможность объединять рациональный подход с эмоциональным. Вы уже, наверное, догадываетесь, куда ведут эти рассуждения.
  Далее, творческим машинам, по-видимому, может потребоваться весь сумбурный набор человеческих атрибутов — генетическая мотивация, социальная жизнь и даже какая-то форма половой жизни (желание, страсть, совокупление, порождение потомства), — чтобы развить религиозные и социальные отношения, которые послужат, как это происходит с нами самими, сдерживанию негативных эмоций, лжи и нарциссизма, которые неизбежно вылезут из этого «ящика Пандоры». Эти социальные структуры лишь до какой-то степени смогут смягчить антиобщественные тенденции: с людьми это работает точно так же. Мы способны создавать мыслящие существа исключительно по собственному образу и подобию (иначе мы не можем): стало быть, то дерьмо, в котором мы сами порой оказываемся, неизбежно замарает и наши «творения».
  На этот печальный вывод можно и возразить: если, скажем, изобретенный нами велосипед — способ «продвинуть» ноги, тогда, возможно, нам все-таки удастся придумать что-то получше нас самих? Ну, в физическом смысле, во всяком случае. Подозреваю, речь в таком случае идет о развитии инструментария. Вороны и шимпанзе пользуются инструментами, способными дотянуться туда, куда не достают пальцы или клювы, но их усилия едва ли можно назвать творческими. Для этого нам потребуется смастерить машину, которая окажется «лучше» нас самих в эмоциональном и творческом ключе. Если мы даже преуспеем и создадим такую машину, велик шанс, что мы не сможем оценить степень улучшения.
  Побег из Алькатраса
  На своем велосипеде я подъезжаю к «Такерия Канкун», где подают невероятно вкусные тако и буррито. Можно выбрать мясную начинку — мясо, разумеется, свинина или курица, но в ассортименте имеются также голова, язык, мозг… Затем я ставлю велик на скоростной трамвай, у каждого из которых имеются для этого специальные велосипедные козлы-держатели в голове состава (!). Выбранный мною маршрут везет меня через мост Голден-Гейт в Сосалито и округ Марин. На самом мысу и по западной части округа, немалая часть которого сохраняется как заповедная зона, полным-полно велосипедных дорожек. Там можно увидеть ястребов, стервятников, флоридских пум и тюленей. Дорожки вьются, поднимаясь и опускаясь по омытым туманом голым холмам. В итоге большинство дорожек заканчиваются, ныряя вниз, к какой-нибудь бухточке или скрытому от глаз пляжу. С холмов на мысу не разглядишь города: даже мост Голден-Гейт — и тот прячется за возвышенностями.
  Прохладный свежий воздух и туманы напоминают мне об унылом, овеянном ветрами, но все же красивейшем шотландском побережье, хотя здесь дожди идут куда реже. Холмы Шотландии, как некогда в Исландии и Ирландии, были покрыты лесами, но постепенно их все вырубили, оставив красивую, загадочную, слегка сверхъестественную местность. Не поспоришь, разрушительная деятельность человека порой приводит к созданию замечательно красивых пейзажей. Кратеры открытой добычи руды и плотины оставляют сильнейшее впечатление. Овечьи стада, пасущиеся на открытых ныне всем ветрам склонах Шотландии, заботятся о том, чтобы ни одно дерево уже не смогло вырасти выше жалкого побега, так что, если молодое деревце и сумеет как-то уцепиться за болотистую почву, его шансы на выживание крайне скудны.
  Здесь дождь идет реже, так что калифорнийские холмы не превратились в торфяные болота, и в долинах вокруг разрушенных бункеров (построенных для защиты от неизбежного японского вторжения) выросли целые рощицы.
  Внутри и снаружи
  Я качу на велосипеде по Мишн-стрит, направляясь в район Сома. День в разгаре, на улице довольно жарко, но, проезжая мимо гей-баров с садомазохистским уклоном, я вижу парней в полновесных кожаных прикидах мачо. Должно быть, им приходится нелегко в такой жаркий денек, но, судя по всему, именно в этом и заключается весь смысл. Эта часть города плоская: ее создали люди, насыпав землю на гниющие остовы кораблей, так что ощущение здесь совсем иное, чем в центре города, даже если до него рукой подать. Я останавливаюсь, чтобы посетить выставку в «Центре Йерба-Буэна», на которой представлены работы, созданные в Оклендском арт-центре «Креативный рост». Это объединение художников с умственными или психологическими отклонениями. Меня, как большого любителя всего, что обычно называют «аутсайдерским», некоторые их работы восхищают.
  Входящая в это объединение художница по имени Джудит Скотт одержима оборачиванием предметов нитками и тесемками, она создает коконы размером почти с человека — впечатляющие, волнующие и немного жутковатые. Гигантские тотемы, талисманы, которые, по-видимому, обладают загадочной силой личных амулетов.
  Джудит Скотт, «Без названия», 2001, предоставлено арт-центром «Креативный рост»
  
  Другой художник, Дуайт Макинтош, создает рисунки, которые при внимательном изучении оказываются сотканными из множества слоев изображений — как последовательные снимки движущегося объекта, они прозрачны и наложены друг на друга. Они похожи на кадры из старых мультиков: там, если персонаж бежит очень быстро, одновременно можно увидеть десятки ног, что обозначает скорость. В графике Макинтоша друг на друга наложено столько изображений рук и ног, что поначалу сложно сказать, какое именно движение запечатлено, чем занимается нарисованный персонаж. Затем смысл медленно проступает на поверхность: ага, вот рука, а это… ой, это пенис. Они все мастурбируют. Причем, похоже, со сверхзвуковыми скоростями.
  Дуайт Макинтош, «Без названия», 1995, предоставлено арт-центром «Креативный рост»
  
  Термин «аутсайдер», используемый в мире искусства, означает: «мы не уверены, что эти произведения уместны здесь, они отчасти наивны, художник не обладает должной техникой, но на это стоит взглянуть». Иногда это подразумевает еще и то, что автор — самоучка и, по всей вероятности, сумасшедший. Во всяком случае, эти люди не способны вести нормальную социальную жизнь (хотя то же самое можно сказать о многих из нас).
  На стене неподалеку вывешены черно-белые фотографии художников, входящих в объединение «Креативного роста». Некоторые из снимков трогают меня за душу. Не представляя, как выглядят сами авторы, только будучи взволнован их работами, я мысленно ставлю их на одну доску с лучшими художниками нашего времени. Объективно оценивая качество их работ, я не вижу ни малейшей разницы между их творениями и шедеврами художников мейнстрима — за единственным исключением: на этой выставке нет ни единой работы, которая отражала бы замкнутый мир искусства и бурлящие внутри него драмы. Невелика потеря. На самом деле я вижу в этом положительный момент, хотя некоторые из работ, посвященных такой саморефлексии, бывают действительно забавными. В любом случае я почти ожидал, что художники будут выглядеть «нормально» — или по меньшей мере не сильно будут отличаться от других людей искусства, которых я знаю.
  И все же фотография Джудит Скотт, страдающей синдромом Дауна, заставляет меня осознать, что многие из этих художников никогда не смогли бы полноценно функционировать в системе галерей и музеев.
  Предоставлено Леоном Боренштейном и арт-центром «Креативный рост»
  
  Вот, значит, что относит их к «аутсайдерам». Эти люди могут не иметь возможности рассказать нам о своем творчестве так, как мы ждем этого от профессионального художника, — не то чтобы многие профессиональные художники с легкостью могут описать свою работу, но профессионалы, как минимум, чувствуют, где именно их картины находят свое место, как они вписываются в наш общий мир, к какому сегменту арт-рынка принадлежат, и могут поддержать разговор об этом. Мы считаем само собой разумеющимся, что работа профессионального художника отделена от его личности: не обязательно знать о любовных похождениях Пикассо, о его психологических заскоках и маниях, чтобы его картины доставили удовольствие. Впрочем, в случае «Креативного роста» и некоторых других «аутсайдеров» может показаться, что для множества людей личная информация о художнике необходима для того, чтобы оценить его работы, судить о них, попытаться их понять. То обстоятельство, что они — самоучки, «психи», росли в хижине на краю болота или работают днем уборщиками, отчего-то считается существенным. Джексон Поллок работал уборщиком в нью-йоркской начальной школе и, вероятно, стянул оттуда немало красок, но медные таблички в музеях не атрибутируют его как уборщика. В то время как профессиональные художники склонны дистанцировать себя и свою жизнь от собственной работы, Джудит, по-видимому, связана с нею настолько интимными, крепкими связями, что многие профессионалы могут только позавидовать ей.
  Некоторые профессионалы говорят, что были бы рады стереть эту грань и работать на территории между жизнью и искусством, как некогда призывал Боб Раушенберг. Ребята из «Креативного роста» никогда не покидали эту пограничную зону, но для них она — глубокая пропасть, из которой нет выхода.
  Сопоставление этих художников с профессионалами мира искусства порождает вопрос: что есть рассудок? И не помогает ли дисфункция психики становлению творческого импульса? Лично я так не думаю, хотя миф о сумасшедшем (гениальном) художнике жив и поныне, вспомните хотя бы Ван Гога. Мне кажется, эти вопросы, эта дихотомия между замыслом и результатом не имеют к творчеству никакого отношения. Для меня пятно на тротуаре или пузырь изоляционной пенки могут иметь эстетическую ценность не меньшую, чем работы Франца Веста, например. Просто одни стоят на музейных постаментах, а другие оказываются выброшены за ненадобностью. Мое определение хорошего произведения искусства, боюсь, довольно широко и не задается фактами биографии его автора. По мне, произведению искусства порой вообще не нужен автор. Мне все равно, кто или что создало его. Для меня искусство — это ниточка, которая протягивается между предметом (каким угодно предметом) и глазом наблюдателя (или его сознанием). И авторство здесь ни при чем. Мне не нужно пролистать чье-то резюме, чтобы оценить созданный этим человеком шедевр. Но, должен признать, порой биография художника, если она мне известна, что-то добавляет к моей оценке, влияет на мое восприятие.
  Если вам свойственно выводить лихорадочные каракули на клочках бумаги, как время от времени поступает чрезвычайно успешная художница Луиза Буржуа (если взять наиболее очевидный пример), становится ли ваша работа лучше аналогичных картин ребят из «Креативного роста» из-за того, что вы относитесь к ней объективнее, чем они? Быть может, каракули становятся искусством, когда их создание — плод сознательного намерения? Становятся ли они лучше оттого, что вы сознаете, что рисуете каракули, но вместо этого могли бы при желании выполнить рисунок в какой-либо другой манере? Лично я не думаю, будто кто-либо может объективно сказать, какая из двух работ лучше или хуже другой. Я не знаю способа провести подобную оценку. Разумеется, Луиза Буржуа занимается и другими видами творчества, что может внести некое различие (для некоторых, во всяком случае), но лично я вижу между ними лишь одну разницу: надо полагать, Луиза приняла сознательное решение выводить свои каракули, она задумала их именно такими — и мы предполагаем (довольно смелое предположение), что на их изготовление художницу не толкал какой-то подсознательный импульс. Предположение и впрямь весьма смелое, особенно в ее случае, потому что Луиза вечно вздыхает о своем злосчастном детстве: так, может, она нуждается в этих своих каракулях не меньше, чем ребята из «Креативного роста»?
  И действительно важный вопрос: какая разница, даже если так и есть?
  Лично мне ключевым понятием в дихотомии «внутри и снаружи» представляется не рассудок, не душевное здоровье, а социальная функциональность. Многие «утонченные» и успешные художники из галерей — настоящие безумцы, потерянные в собственных мирах, и зачастую они — развалины в эмоциональном плане, но им известно, как прокладывать курс между отмелями и рифами мира искусства. Ну, в какой-то степени. Они могут собраться с силами и в случае необходимости принять ту или иную позу, которая придает им вес, они умеют поддерживать беседу и вести себя в обществе, хотя кое-кто из наиболее успешных художников может оказаться пускающим слюну наркоманом, неспособным следить за нитью разговора.
  Для людей, объединенных «Креативным ростом», творчество — вид терапии. Я бы добавил к этому, что оно обладает той же ценностью и для профессиональных художников. Сам я могу заверить вас, что занятия музыкой и выступления на публике более-менее удерживали меня от сумасшествия и предоставили мне ту степень социального контакта, которой в противном случае у меня наверняка бы не было. Впрочем, созерцание предметов искусства терапевтической ценностью не обладает, как и их коллекционирование не поднимает моральный дух коллекционера, — но это отдельный разговор. Главное, что акт создания произведения искусства действует очищающе.
  Я не уверен, что в числе моих знакомых — вообще всех моих знакомых — есть люди, которых можно назвать полностью здоровыми психически. Конечно же, я знаю массу людей, которые умело и дерзко разыгрывают карту рассудка. Маска собранности и контроля хорошо держится на их лицах, они не выпаливают поток матерщины без всякой на то причины и не пялятся в пространство остекленевшими глазами. И самое главное, они достаточно хорошо умеют вращаться в обществе, чтобы их воспринимали как «нормальных». Моих друзей тоже не назовешь эксцентричной творческой тусовкой: большинство с легкостью сойдут за «нормальных».
  Бедные аутсайдеры так и не смогли овладеть этой наукой «вращения» в обществе, подчинить ее себе. Даже мечтающий одолеть все сомнения толпы самозваный специалист по маркетингу вроде преподобного Говарда Финстера из Сомервилля, штат Джорджия, не сможет добиться идеального попадания в «яблочко». Либо его проповеди и шумные разглагольствования мешают (рассказы об адских муках не слишком хорошо сочетаются с сыром и белым вином), либо он не может взять в толк, что в мире искусства никак нельзя тупо поносить чужое творчество, чем Говард занимается без зазрения совести просто потому, что воспринимает свою деятельность как служение вящей славе Господней. Но он ведь пытался обратить других в свою веру, он же не пытался «продвинуть» себя самого.
  Существуют сложные танцы-шманцы, которые нужно выплясывать, чтобы сойти за художника-профессионала. Для начала необходимо делать вид, будто деньги вовсе никого не интересуют, и этот особый протокол, эти сложные па необходимы, чтобы продать готовые работы, как это водится в любой профессии. Художник может быть на всю голову сумасшедшим, поглощенным собой, может верить в другие миры и в то, что на него якобы влияют сверхъестественные силы, и все-таки его могут уважать как «вменяемого» художника — нет проблем.
  Утонченные художники, которые умеют рисовать, — Клее, Баския, Туомбли, Дюбюффе — нередко намеренно рисуют в манере «примитивистов». Их рассматривают — отчасти из-за простоты, определяющей их творчество, — как выразителей чего-то проникновенно-глубокого. Их грубые линии подсказывают, что автор не потерял связи с потоками подсознания, которые не сдаются перед диктатом умения и навыка. Нельзя сказать, чтобы это было неправдой: хаотичные рисунки действительно затрагивают какие-то сокровенные струны, так что работы этих художников, вполне возможно, появляются из некоего глубинного источника, который диктует их внутренняя свобода. Я не хочу назвать этих художников мошенниками. Просто свойственная им манера вызывает во мне такие ассоциации.
  Всеобщее мнение принимает «грубость» за признак настоящего, подлинного. И в то же время бедняги-аутсайдеры, чье творчество зачастую столь же сыро, рисуют как могут: при всем желании они не смогли бы провести прямой линии. И поэтому они остаются за пределами «арт-клуба». Они стараются как могут, но, поскольку они не предъявляют нам классических навыков рисования, пусть это и не их вина, мы все равно считаем их менее достойными художниками. Они способны рисовать только безумную мешанину, в то время как настоящие художники (в нашем представлении, по крайней мере) могли бы, если это необходимо, изобразить милого щеночка. И тогда, похоже, речь идет только о замысле. И все же у этих художников-аутсайдеров определенно есть замысел: они знают, где проведенная линия правдива, а где — нет, в зависимости от их собственных стандартов. У них явно есть идея, они пытаются достичь того, чтобы их творение выглядело особым образом и производило определенный эффект на зрителя, — по крайней мере, так кажется, поскольку часто они прикладывают массу усилий, чтобы добиться этого эффекта вновь и вновь.
  Это эстетическое разделение кажется ущербным. Мне нравится большинство произведений упомянутых выше четырех «больших» художников, но, по-видимому, меня цепляют именно те аспекты их творчества, которые затрагивают некие общие для нас глубины. Это те же самые аспекты, которые «аутсайдеры» вытаскивают на поверхность теми же средствами, — значит, эти образы могут вызвать сильные эмоции практически у любого из нас. Они достают до тех же глубинных, темных сторон психики — своей и нашей. Разница лишь в том, что бедные инвалиды не способны отстраниться от опыта общения с крайностями тьмы и света, отойти в сторонку и абстрагироваться от них. Стало быть, умение дистанцировать себя, изобразить объективность может служить отличительным признаком нормального, «цивилизованного» человека. Это полезный — если не сказать «необходимый» — навык для успешного вращения в обществе, но, с моей точки зрения, его нельзя считать критерием для оценки чьего бы то ни было творчества.
  Величайшие произведения прошлых веков, вся эта классика, могли бы быть творением умелых, но безымянных (для нас) безумцев, зацикленных на собственном сумасшествии: в любом случае многие эпизоды их биографий навсегда затеряны в складках истории. Стало быть, они могут оказаться настоящими изгоями, с которыми никто не хотел якшаться, — но кого это сейчас волнует?
  Далее помещена картина, принадлежащая кисти человека, страдающего от сильных приступов мигрени. На ней изображено — как нам говорят — не метафорическое отображение головной боли, но реалистическая картина того, что страдалец видит в момент сильнейшего приступа.
  Предоставлено Migraine Action
  
  Это полотно заставляет задуматься, не страдал ли Брак и прочие кубисты от мигрени, не является ли предстающая перед нами мешанина линий и форм точным отображением того, что все они видели? И если так, какая разница? Мы что, как-то иначе станем судить о них как о художниках?
  Скрещение внутреннего и внешнего не сводится только к изобразительному искусству. Бекетт, Джойс и Гертруда Стайн создавали зацикленные, необъяснимые произведения — но им как-то удавалось жить нормальной жизнью и даже получать премии за работы, которые многие до сих пор считают творениями безумцев. В последние годы перестало быть важным, кто именно создал то или иное произведение — утонченный, рафинированный творец или человек с задержками в развитии. И, по прошествии времени, традиционные навыки и умения теряют в привлекательности, тогда как яркость, правдивость передачи эмоций выходит на первый план. Художники и писатели испытывают давление: публика хочет, чтобы они зачерпнули из глубин своего существа и вынесли свою находку на всеобщее обозрение. Не стоит удивляться тому, что в их глубоководные сети попадаются уже знакомые твари. Порождения глубин могут показаться отвратительными и странными, но все мы узнаем в них какую-то часть себя самих, и уже не так важно, кто именно выудил их на поверхность.
  Как заметила моя подруга С., для многих из нас свойственно стремление очернить чье-то творчество замечанием: «Но он же не особенно приятный человек». Словно тот факт, что кто-то неряшлив в выборе одежды, не подходит на роль хорошего отца, частенько звонит в «секс по телефону», помешан на несовершеннолетних мальчиках или девочках, каким-то образом подразумевает, что творчество этого человека заслуживает меньше внимания или уважения. Разве? Ведь никого давно уже не волнует, можно ли назвать того или иного художника «скрягой», «геем» — или наоборот. Большинство ценителей искусства сочтут эти факты их биографии не имеющими отношения к творчеству, они никак не влияют на то, насколько серьезно принимаются их творения публикой.
  Но разве то обстоятельство, что Эзра Паунд выступал по радио, поддерживая фашистов, или что Нил Янг агитировал в пользу Рональда Рейгана, а некоторые композиторы или художники положительно отзывались о роли Сталина (или даже Гитлера), делает их творения «подозрительными» или, в некоторых случаях, даже «никчемными» для кого-то из нас? В какой именно момент жизнь человека, не касающаяся его творческого пути, начинает влиять на наше восприятие его работы? Этот вопрос как бы подразумевает, что политические симпатии или сексуальные извращения так или иначе становятся очевидными в творчестве, — а ведь я даже не говорю о произведениях, которые по сути своей являются пропагандистскими. Если мы готовы очернить монументальную архитектуру Шпеера, следует признать, что многие другие архитекторы, судя по внешнему облику их творений, также придерживаются «фашистских» взглядов, а ведь некоторые из них работают и сегодня.
  Где же следует провести линию? Должны ли мы оценивать искусство исключительно по произведениям, предстающим перед нашими глазами?
  История PowerPoint
  Я читаю лекцию о компьютерной программе создания презентаций под названием PowerPoint. Дело происходит в калифорнийском университете в Беркли перед публикой, состоящей из легендарных IT-шников и ученых. За последние пару лет я сделал несколько коротких «фильмов» в этой программе, которой обычно пользуются бизнесмены и преподаватели, создающие в ней слайд-шоу и презентации. В своих фильмах я заставляю стрелочки и эротические картинки растворяться, двигаться, меняться — и никому не приходится щелкать по кнопочке «следующий слайд». Эти бессодержательные «презентации» прокручиваются сами по себе. Я прикрепил к ним и музыку — звуковые файлы, — так что в результате получилось нечто очень похожее на короткометражные абстрактные арт-фильмы, использующие знакомый (для некоторых) стиль этой программы. Я убрал, а точнее просто не использовал то, что обычно называют «контентом», так что остался один голый каркас: медиум, придуманный для передачи смысла. Здесь, в Беркли, выступающие обычно рассказывают о своей работе, но я предпочел рассказать собравшимся историю компьютерной программы. Я говорю о людях, которые изобрели и усовершенствовали ее, я предлагаю свой субъективный взгляд на PowerPoint — а также точки зрения ее приверженцев и критиков.
  Я не на шутку волнуюсь. Многие из парней, превративших PowerPoint из идеи в рабочую программу, сидят в этом зале. Что они могут подумать о том, как я использую их детище? Почему они не перехватят у меня инициативу — им стоит только встать с места и указать на мои ошибки. Да они могут вызвать меня на дуэль, выставить на посмешище!
  К счастью, я веду рассказ не о тонкостях программирования, а о вездесущности программного обеспечения и о том, как из-за ограничений своей работы — того, что и как программа делает, — PowerPoint ставит пределы содержанию презентации, а значит, и самой дискуссии. Все медиа до какой-то степени ограничены: что-то одно они делают хорошо, совершенно выпуская из виду все прочее. Не бог весть какое открытие, но, напомнив об этом, я надеюсь развеять миф о «нейтральности», окружающий многие программные продукты.
  Я хочу также донести до своих зрителей мысль о том, что разговор в формате слайд-шоу — в том контексте, который использует именно эта программа, — стал чем-то вроде ритуального театра, развившегося в конференц-залах и комнатах для совещаний, далеких от сцен Бродвея. Никто не станет отрицать, что доклады и лекции сродни выступлению на подмостках, но мы опять же сталкиваемся с устойчивым мифом о присущих им объективности и нейтральности. В этих корпоративных и академических «театрах» работает невысказываемое вслух предубеждение: выступление — это работа на публику, а потому не имеет отношения к «реальности». Признать лекцию выступлением — все равно что предать ее анафеме. Мне хочется немного рассеять этот миф подлинности, но при этом обойтись без резких выражений и не заставить публику скучать.
  Выступление проходит отлично. Я могу расслабиться, они уже смеются. Боб Гаскинс, Денис Остин и Питер Норвиг пришли меня послушать. Боб Гаскинс был одним из тех парней, кто отшлифовывал работу программы на начальной стадии и уже тогда осознал весь ее потенциал. Боб не хочет, чтобы я представлял его публике, так что, упомянув его имя, я показываю собравшимся слайд с изображением музыкального инструмента — концертино (Боб отошел от дел и теперь занимается покупкой-продажей антикварных инструментов). Это вызывает общий смех. Потом он отводит меня в сторонку, чтобы сказать, что идея о PowerPoint как о театре пришлась ему по душе, и я вздыхаю с облегчением. Ведь существует масса людей, ненавидящих эту программу лютой ненавистью, а многие другие начинают хохотать при одном упоминании о «жирных точках», отмечающих пункты в тексте презентаций, так что Боб, должно быть, здорово напрягается, когда речь заходит о его детище.
  Работая над этими своими мини-фильмами и некоторыми другими произведениями, я начал понимать, что между текстом, изображением и звуком существует целая пирамида рычагов контроля и влияния. Я обратил внимание, что сегодня мы отводим тексту привилегированную позицию: подпись под картинкой «определяет» изображение, даже если прямо ему противоречит. Вот интересно, во времена, когда письменность еще не вошла в общий обиход, было ли изображение (символ, жест, знак) самым мощным медиумом по своему воздействию на людей? Быть может, звук (пение, чтение вслух, ритмический рисунок) занимал второе место в этой борьбе за внимание, а текст, чье употребление было сильно ограниченным тысячи лет тому назад, — только третье? Был ли некогда текст подспорьем для изображения и звука — и лишь со временем постепенно захватил власть, заняв их место? Не перевернулась ли в определенный момент вся пирамида коммуникационной силы?
  Витгенштейну принадлежит знаменитое высказывание: «Границы моего языка — это границы моего сознания. Я знаю только то, что могу выразить словами». Я — пленник моего языка.
  Отсюда следует, что сознательная мысль невозможна без освоения языка, вербального или письменного. Не могу согласиться. Мне кажется, немалая часть коммуникации идет на невербальном уровне — и я не имею в виду подмигивание и жестикуляцию. Я имею в виду то, как нашим вниманием завладевают образы, а также звуки. Они захватывают и удерживают нас эмоционально. Но для Людвига, возможно, этого просто не происходило. Или, быть может, не будучи в состоянии выразить словами воздействие звуков, запахов и образов, он решил вовсе игнорировать их, отрицая, что они способны нести информацию.
  Давайте откроем клуб!
  Я останавливаю такси, складываю свой велосипед, бросаю его в багажник и возвращаюсь в Сан-Франциско. Мой таксист идеально подходит на роль Игнациуса из романа «Сговор остолопов» 32. Это солидный мужчина в больших солнечных очках и, даже в этот необычно жаркий для Сан-Франциско денек, в зимней шерстяной шапочке на выбритой наголо голове. Узнав меня, он тут же заявляет, что ему известно, что лидер-гитарист Talking Heads живет в округе Марин (он имеет в виду Джерри Харрисона). А еще он знает, где живет Дана Карви 33**, и на этом основании пытается убедить меня собраться с ним втроем и открыть клуб: «Красивые столики, напитки, выступления комиков и хорошая, правильная музыка — дело верное!»
  Затем таксист переводит разговор на «негритянское засилье», под которым, кажется, понимает грязные, жесткие тексты гангста-рэпа. Его собственный музыкальный герой — Хьюи Льюис, которого, по его мнению, могли бы почаще крутить в радиоэфире. Он предполагает, что мы с Хьюи могли бы вместе сыграть в новом клубе, да еще как!
  В аэропорту становится ясно, что мой рейс задерживается, и сидящий за моей спиной бизнесмен громко негодует: «Ты когда-нибудь видел такой паршивый слайд?» В его руках распечатка кадра презентации PowerPoint: треугольник с вписанными в него словами.
  Нью-Йорк
  Здесь, в Нью-Йорке, я кручу педали практически ежедневно. Делать это становится все безопаснее, но мне приходится быть начеку, когда я еду по улицам — в отличие от велосипедных дорожек по берегам реки Гудзон или других подобным же образом защищенных тропинок. В последние годы в городе появилось немало новых велосипедных трасс, я даже слышал, что здесь их больше, чем в каком-либо другом городе Соединенных Штатов. Увы, в основном они не настолько безопасны, чтобы велосипедист мог по-настоящему расслабиться: здесь почти завершенный трек вдоль Гудзона, и многие европейские дорожки вне конкуренции. Хотя ситуация меняется, мало-помалу. Некоторые из появляющихся дорожек неплохо защищены — бетонным бордюром или самим своим положением, между пешеходным тротуаром и припаркованными автомобилями.
  В 2008 году велосипедное движение в Нью-Йорке выросло на 35 процентов по сравнению с предыдущим, 2007 годом. Сложно сказать, что тут стоит впереди, телега или лошадь: новые дорожки вдохновили людей на велосипедные прогулки или наоборот. Я счастлив уже тем, что, по крайней мере на сегодняшний момент, Департамент транспорта и нью-йоркские велосипедисты достигли взаимопонимания. По мере того как все новые молодые художники и артисты оказываются в Бруклине, они все чаще мелькают на городских мостах верхом на велосипедах. Beлосипедное движение на Манхэттенском мосту в прошлом году (2008) выросло вчетверо, а на Вильямсбургском мосту — втрое. И эти цифры будут расти по мере того, как город совершенствует свою сеть велосипедных дорожек, устанавливает новые козлы для парковки и прочие удобства. В этой области город пытается, до определенной степени, предвосхитить изменения, которые ждут нас в ближайшем будущем: гораздо больше людей станут пользоваться велосипедами, чтобы добраться на работу или просто развлечения ради.
  На велосипеде, сидя чуточку выше уровня обзора пешеходов и водителей, получаешь прекрасную возможность своими глазами увидеть, что происходит в твоем собственном городе, увидеть его жизнь. В отличие от множества других городов Америки, здесь, в Нью-Йорке, почти каждомуприходится хотя бы раз в день выходить на тротуар и сталкиваться с другими людьми: каждый из нас хотя бы раз появляется на публике. Однажды мне пришлось объезжать Пэрис Хилтон, переходившую улицу на красный свет, — со своей маленькой собачонкой на руках и с выражением на лице, говорившим: «Я Пэрис Хилтон, разве вы меня не узнаете?» С точки обзора велосипедиста видишь все до мельчайших деталей.
  Мимо здания театра на городской окраине проезжает человек на велосипеде — приземистой модели с маленькими колесами. Это взрослый мужчина, который с виду кажется совершенно нормальным, вот только спереди к раме его велосипеда прикручен невероятных размеров бумбокс.
  Я выезжаю на собственном велике и через несколько минут обгоняю еще одного велосипедиста с бумбоксом. На сей раз это поклонница Джейн Остин и практичной обуви женщина средних лет. Она ведет обычный велосипед, но опять-таки с (меньшего размера) бумбоксом, пристегнутым к багажнику… Жаль, мне не слышно, какая музыка из него доносится.
  Архетипы городов
  У входа в лавочку, торгующую пакистанскими блюдами на вынос неподалеку от моего дома, выставлена стойка с выпусками издания под названием «ИнвАзия: Журнал о столкновении культур».
  Что порождает специфическое мировосприятие в определенных городах или местностях? Или мне только это кажется? До какой степени городская инфраструктура способна формировать образ жизни, мысли, работы своих жителей? Подозреваю, это воздействие довольно ощутимо. Все эти разговоры о велосипедных дорожках, уродливых зданиях и плотности населения касаются не только перечисленных предметов, но и людей, в которых нас превращают эти города. Едва ли мне просто мерещится, будто люди, переезжающие в Лос-Анджелес из других мест, неизбежно теряют немало своей причастности к этим «другим местам» и в итоге становятся типичными лос-анджелесцами. Меняются ли наши творческие, социальные и гражданские позиции в зависимости от того, где мы живем в настоящий момент? Мне представляется, что да. Как это происходит? Быть может, схожие взгляды на вещи исподволь рассеиваются под влиянием людей, входящих в наш круг общения, в случайных разговорах? Может, их вызывают какие-то свойства воды, освещения, погодных условий? Есть ли в природе такой феномен, как типично детройтское отношение к жизни? А Мемфис? Новый Орлеан? (Вне всякого сомнения.) Остин? (Наверняка.) Нэшвилл? Лондон? Берлин? (За типично берлинское чувство юмора не поручусь…) Дюссельдорф? Вена? (Да, еще бы.) Париж? Осака? Мельбурн? Сальвадор? Баия? (Совершенно точно.)
  Недавно я побывал в Гонконге, и тамошний мой друг заметил, что у Китая отсутствует история гражданской вовлеченности. Традиционно в Китае человек приспосабливался жить в гармонии с двумя разными аспектами человечества: с одной стороны, император с армией его бюрократов, а с другой — собственная семья. И даже учитывая, что семья могла быть весьма обширной, в нее не входили соседи или сослуживцы, так что немалая часть мира оставалась за бортом. И черт с ними. До тех пор, пока мною не интересуются император и его слуги, пока в моей семье все нормально, меня устраивает и все остальное. Я поражался тому, с какой скоростью в Гонконге разрушается все, что имеет отношение к общественному благу, к простым удовольствиям гражданского взаимодействия: блошиные рынки, парки, прогулочные аллеи вдоль набережных, велосипедные дорожки (ну конечно!)… Я был потрясен, с какой быстротой все, что было придумано и устроено ради общего блага горожан, уничтожается бульдозерами, переходит в частную собственность, расчищается под очередной многоквартирный дом или офисный центр. Если верить моему другу, гражданское общество в Гонконге попросту еще не сделалось частью общей культуры. Значит, как минимум в данном случае город оказывается точным отражением того, как культура видит самое себя, физическим воплощением этого образа. Город — это трехмерное отображение социального устройства и личного отношения к нему. И, как мне представляется, город, его физический облик, в свою очередь насаждает эту этику и в тех, кто только что приехал. Города укрепляют и множат тот тип мышления, порождением которого являются.
  Возможно, у каждого города имеется уникальный склад ума, но мы не имеем нужных слов, чтобы описать его или хотя бы назвать все его оттенки. Мы пока не в состоянии точно определить, что делает население того или иного города уникальным. Сколько нужно прожить человеку в городе, чтобы пропитаться его духом, начать вести себя и думать, как местные уроженцы? И где именно начинается этот «психологический» город? Разве на карте изображен пунктир, внутри которого меняется отношение к жизни всех, кто проводит в нем достаточно долгое время? И справедливо ли обратное? Где то место, в котором нью-йоркцы внезапно становятся лонг-айлендцами? Не появятся ли на шоссе знаки с фотографией Билли Джоэла и предупреждением для автомобилистов: «Внимание, вы въезжаете в зону нью-йоркского образа мыслей»?
  Быть может, жизнь в Нью-Йорке насаждает в человеке закаленное испытаниями, деловое, не терпящее дурачества отношение к жизни? Можно ли описать этими словами, что такое «образ мышления типичного нью-йоркца»? Я недавно узнал, что кариоки (жители Рио) имеют подобный подход: «окей, все ясно, переходи прямо к делу». Что делает определенный город таким… определенным? Быть может, наследие в виде слоев исторических событий, временной шкалы случайностей? Не отсюда ли проистекает отношение его жителей к окружающему их миру, постоянно меняющееся, подвижное состояние? Звучат ли отголоски местной политической жизни и местных устоев в том, какими глазами мы смотрим друг на друга? Возможно, это мировоззрение возникает из конкретной смеси социоэкономических и этнических элементов? И насколько вообще важны пропорции ингредиентов урбанистической похлебки — так же, как и в обычном рецепте? Не лежит ли на Лос-Анджелесе толстый невидимый слой взбитых сливок — славы и гламура? А латиноамериканское, азиатское население, которое оказывается в стороне от вечеринок для знаменитостей? Как они вписываются в общий бульон, придают ли уникальность общей социо-психологической смеси? Быть может, это (да еще то, как рассеянный свет растекается по коже) делает определенные виды работы и развлечений более уместными, желанными, подобающими?
  Быть может, все мои рассуждения на эту тему — не более чем очередной миф, умышленное желание придать каждой географической точке собственную уникальную ауру, которой на самом деле нет и в помине. Но разве любое коллективное убеждение не становится со временем хоть отчасти истинным? Если достаточное количество человек будут действовать так, словно нечто является «реальным», не станет ли оно реальностью и на деле — не объективной реальностью, но достаточной, чтобы влиять на поведение людей? Миф об уникальном городском характере и о разнице в мировоззрении жителей разных городов существует уже потому, что мы хотим, чтобы он существовал.
  Старый безумный Нью-Йорк: Город маленьких фабрик
  Этим утром я отправляюсь на «Велосипедную экскурсию Файв-Боро». Сорок две мили! Знаю, многим это покажется огромным расстоянием, но вся дорога занимает чуть больше трех часов. И это с остановками. Я думал, что устану сильнее, а ведь я всего лишь совершаю короткие поездки по городу — на встречи, на работу, а вечером по клубам. Экскурсия может показаться банальщиной, но она несет приподнятое ощущение участия в каком-то гражданском марше. Люди в Квинсе, Бруклине, Стейтен-Айленде вывешивают самодельные плакаты в своих дворах и шумно приветствуют толпу велосипедистов, когда мы просвистываем мимо, словно гонщики марафона — только на этой экскурсии никто не обгоняет друг друга. Никто не запоминает, кто добрался первым до очередной остановки.
  Организаторы нашей экскурсии закрыли участки ФДР-драйв, шоссе Бруклин-Квинс, Белт-парквэй и моста Верразано — так что нам досталась радость прокатиться посреди скоростной трассы без нужды останавливаться на красный свет. Развеяны и все тревоги относительно безумных нью-йоркских прохожих, готовых рискнуть жизнью ради быстроты передвижения.
  Запланировано несколько обязательных остановок — чтобы глотнуть воды, попробовать бесплатные бананы и крекеры с ореховым маслом — в Квинсе и у съезда на Бруклин с моста Верразано, — так что гонка за лидерство в нашей группе действительно не обещает никакого вознаграждения, кроме, разве что, самых спелых бананов.
  Среди нас немало людей в специальных костюмах из синтетической эластичной ткани — спандекса. Когда эта ткань скользит по асфальту, раздается характерный свист, который я уже слышал пару раз за сегодня. Думаю, для некоторых из нас немалая доля удовольствия от этих мероприятий, от выходных, проведенных на двух колесах, состоит в переодевании в особый костюм. Смена костюма как бы заявляет: «Сегодня я — велосипедист!»
  Само собой, кое-кто из парней (и девиц), которые отправились с нами в путь, немного отстают в своих вело-манерах, а может статься, просто стараются доказать себе и окружающим собственную смелость. Они проносятся мимо меня на бешеной скорости, спеша занять подобающее (и бессмысленное) место в голове процессии. Меня предупредили заранее, что наибольшая опасность в подобной экскурсии грозит со стороны других велосипедистов — особенно тех, кто полон решимости держаться впереди остальных, где бы то ни было. Лично мне уже не видны спины наших «гонщиков». Компактная группа, выехавшая со старта в Нижнем Манхэттене, быстро рассеивается и вытягивается в длинную линию, уже когда мы покидаем остров: это делается осознанно при помощи пары узких проездов, устроенных на Шестой авеню, — так устроители избавляются от излишней тесноты наших рядов. Опасаться нужно не только лихачей. Сама ситуация взывает к осторожности: тут собралось множество велосипедистов, не привыкших ездить далеко и уж тем более в массовом строю, так что теснота неизбежно приведет к бездумным выходкам, а это грозит кучей-малой с самым неприятным исходом.
  9:30 утра. Вид на Рэндалл-Айленд из-под железнодорожного моста
  
  Впрочем, по большей части нас охватывает редкое и замечательное чувство общности — в Нью-Йорке привыкли относиться к таким эмоциям с подозрением, но иначе не назовешь. Мы вынуждены поддаться этому заразительному чувству, возникающему, когда множество людей собираются вместе, чтобы заняться общим делом — энергично, массово. Такое чувство возникает в толпе перед сценой рок-фестиваля или на аттракционе «американские горки», это срабатывает глубинный биологический механизм, управляющий эмоциями. В отличие от некоторых толп, наша ведет себя довольно дружелюбно, старается следовать указаниям барьеров и дорожных ограждений (ну, почти всегда) и поддерживает в себе силы бананами да крекерами с ореховым маслом.
  Полдень: я еду по мосту Верразано, а это означает, что я почти прибыл. Отсюда остался лишь коротенький перегон до Стейтен-Айленда — и назад, в Манхэттен.
  
  Самый длинный отрезок нашего маршрута ведет по спускающимся к воде кварталам Бруклина и Квинса, что оставляет у меня приятное впечатление, что старый безумный индустриальный город, каким некогда был Нью-Йорк, существует и по сей день. Эти районы состоят из бесконечной цепи маленьких фабрик и заводиков, которые выпускают пластиковые пакеты, картонные коробки, слабительные средства, вешалки для одежды, расчески, резервуары для воды, стоящие на крыше каждого жилого дома на Манхэттене. Конечно, некоторые городские районы, вроде Вильямсбурга, краешек которого мы лишь вскользь задели своим маршрутом, полны арт-галерей, кафе и замечательных книжных магазинов, в то время как другие кварталы населены исключительно хасидами или итальянцами, но в основной массе прибрежная зона все еще состоит из пестрого набора фабрик. Эти старинные здания находятся в миллионе миль от индустриальных парков, хай-тековых кампусов и штаб-квартир крупных компаний, которые высятся на западе (то есть как раз по ту сторону Гудзона). Здешние заводы — всего лишь заводики, и ими нередко заправляет одно семейство. Здесь по-прежнему выпускаются все эти пружинки для блокнотов, все эти ножички для очистки яблок, на которые посмотришь, бывало, и застываешь в остолбенении: «И кто только додумался? Кто разработал такое? Кому в голову пришло?»
  
  Несколько дней спустя я еду на велосипеде в Восточный Нью-Йорк (район в Бруклине), чтобы проследить за напылением, которое сегодня нанесут на один из моих стульев — арт-объектов, над которыми я работаю. Эта техника обычно используется для заводской окраски металлических полок, шкафов, алюминиевой обшивки и оставляет очень гладкую поверхность. Идея состоит в том, чтобы этот стул в итоге выглядел как продукт массового производства. Предмет отправляется в камеру, где воздух заполняется взвесью порошковой краски, которая равномерно прилипает к предмету, не создавая уродливых потеков или следов кисти.
  Чтобы добраться до места, я проезжаю через различные бруклинские гетто — доминиканское, западно-индийское, хасидское и черное. Под «гетто» я разумею нищие, заброшенные, загнивающие кварталы. Это не обязательно значит, что там живут чернокожие. Некоторые из районов, которые можно назвать «гетто», процветают. А вот Восточный Нью-Йорк, скажем, довольно опасное местечко. Здесь одного моего друга недавно ограбили: силой заставили зайти в винную лавку и купить выпивку для несовершеннолетних грабителей! В самых неприглядных своих уголках этот район весьма напоминает наиболее гнетущие пейзажи, виденные мною в странах бывшего социалистического блока: брошенные дома, окруженные развалившимися строительными лесами (похоже, эстакаду с линией метро здесь никто не красил уже много десятилетий). Эти признаки запустения и руины перемежаются с рассыпанными по району церквушками и солидными храмами, въехавшими в бывшие театры. Пренебрежение властей так и сквозит отовсюду. Мы хохочем над проделками Бората, но собственный Казахстан находится здесь, прямо под нашим боком.
  Повидав предостаточно щекочущих нервы пейзажей, я решаю пуститься в обратный путь более удобоваримым маршрутом. Я направляюсь к воде, которая здесь совсем рядом, и еду по велосипедной дорожке, следующей за Белт-парквэй вдоль бруклинского побережья. Слева от меня остаются болота и сырые луга Джамайка-Бэй. Не совсем Нантакет 34, но все равно чертовски красиво; даже поразительно, что увидеть нечто подобное можно не покидая Нью-Йорка. Сегодня суббота, и множество людей высыпали из домов на барбекю. Они ставят свои жаровни на травянистых участках обочины шоссе и даже на вспомогательных полосах. Это выглядело бы мило, если бы рядом не шумела уродливая трасса.
  Я останавливаюсь, чтобы подкрепиться скунджилли (моллюски в красном соусе) в кафе на Шипсхед-Бэй. На улице выставлены столы для пикников, а еду можно заказать тут же, в окошке: моллюски, устрицы и всевозможные прочие дары моря. Говорят, весь этот район называется в честь вкуснейшей рыбы «овечья голова». Когда-то она водилась здесь в изобилии, но теперь ушла в другие воды. Ее называли также морским лещом.
  Я вспоминаю, что не так давно собирался прокатиться до Лонг-Айленда, посмотреть выставку в «PS1», но как раз в тот день проходил нью-йоркский марафон, и велосипедная дорожка на мосту Квинсборо была перекрыта (как было объявлено, для забега спортсменов-инвалидов, хотя весь день она так и оставалась совершенно пустой). Поэтому я затащил велосипед в вагон трамвая, идущего на Рузвельт-Айленд, и доехал на нем до пустующих строений психиатрической лечебницы на южном конце этого острова, стоящего прямо в центре течения Ист-Ривер. Ни единой живой души кругом. С окончания острова открывается замечательный вид на здание ООН и на крошечную скалу, облюбованную бакланами: тоже довольно непривычное зрелище для центральной части Нью-Йорка.
  Едва мне удалось добраться до Лонг-Айленд-Сити, я задержался перекусить в уютном кафе Хантерс-Пойнта, где наблюдал в окно за тем, как бригады уборщиков счищают с улиц слой бумажных стаканчиков и полотенец, которые раздавались участникам марафона. На улицах виднеются ярко-желтые лужицы лимонада-спонсора: похоже, будто участники забега дружно обмочились, приняв чрезмерную дозу витаминов. Несколько запыхавшихся бегунов отдыхают на обочине или ковыляют мимо. Я гадаю, повезет ли мне увидеть спортсмена, который придет к финишу самым последним: это зрелище — куда более редкое и ценное удовольствие, чем шумная встреча победителя. Кажется, я все же видел его. То был мужчина в цветастой косынке на голове и с изрядной щетиной; выданный на старте номер безнадежно съехал набок, и мне показалось, что он держал в зубах сигарету, шаркая по улице под едва заметным уклоном к бордюру.
  Как наши делишки?
  В Нью-Йорке на удивление много живописных велосипедных троп, которые отличаются от специально организованных дорожек. Участок на фото расположен в Верхнем Манхэттене.
  Одна из тропинок поднимается почти до высшей точки на острове, где на самом краю Манхэттена, в районе Инвуд, расположен красивый парк. Еще одна замечательная тропа проложена мимо причалов Стейтен-Айленда, выстроившихся вдоль атлантических пляжей этого района. Она тянется на многие мили на юг, от самого моста Верразано и парка Гейтуэй. Здесь нет автомобилей, но имеется несколько закусочных. Пляжи на редкость чистые, некоторые даже закрыты от посторонних глаз (закрытые пляжи погрязнее — нет в жизни совершенства).
  В Бруклине, рядом с уже упомянутой тропой вдоль болотистого участка по соседству с Восточным Нью-Йорком (по которому тоже можно прокатиться до самого Рокэвэя), имеется тропа, ведущая вдоль побережья от Бэй-Риджа: по ней можно выехать из-под моста Верразано прямо на Кони-Айленд. В непосредственной близи от нее, к сожалению, бежит шоссейная трасса, но вид на бухту с другой стороны от тропы делает прогулку по ней стоящим делом. А по прибытии на Кони-Айленд получаешь дополнительное утешение в виде латиноамериканских музыкантов, которые выступают у причала в летние выходные дни.
  Старый безумный Нью-Йорк-2
  Мой приятель Пол играет на басу и поет в баре-пиццерии, расположенной в Виллидж, и я заезжаю поздороваться. Заведение под названием «Артурос» представляет собой странное сочетание сразу двух напоминаний о былом: во-первых, это джазовый бар, где завсегдатаи не стесняются петь хором и куда частенько приходят посидеть музыканты, возвращающиеся из студии или с собственного концерта. Во-вторых, это популярный ресторан с дружелюбной, шумной, слегка хаотичной атмосферой, где подают пиццу (и очень неплохую, между прочим).
  Владелец «Артурос», которого я никогда не видел, увешал все стены собственными картинами. Здесь можно увидеть странноватые портреты и типичные для Гринвич-Виллидж виды уютных улочек, тонущих в зелени. Дочь владельца Лайза часто бывает там и обязательно здоровается со мной. Я спрашиваю, откуда взялись эти свисающие с потолка разнокалиберные модели самолетов, и она отвечает, что папа решил забросить живопись: теперь он посвятил себя моделированию.
  «Артурос» — заведение, известное всей улице, так что здесь всегда полно постоянных посетителей. Оно не из тех ресторанов, которые способны привлечь внимание серьезного гурмана или упоминаются в новомодных путеводителях по вечернему Нью-Йорку. Пианино стоит точно посередине обеденного зала, в конце стойки, так что контрабасисту приходится ютиться в уголке. Иногда к ним присоединяется и ударник, играющий на рудиментарной установке, состоящей из малого барабана и тарелок. Он втискивается в закуток по другую сторону пианино и частенько оказывается вынужден уворачиваться от официантов или посетителей, желающих пройти в туалет, в котором стоит еще и ванна. Причем огромных размеров. Хотел бы я знать, сколько человек падали туда, потеряв спьяну равновесие, и не принимают ли работники ресторанчика горячие ванны после утомительного рабочего дня.
  Женщина с грушевидной фигурой принимается петь под восторженные аплодисменты. Кто-то шепчет мне, что это мать Сэвиона Гловера, знаменитого чечеточника. Я сразу замечаю фамильное сходство — в чертах лица, во всяком случае. Ее черные, но изрядно припорошенные сединой волосы свернуты в тугую спираль, как у Ким Новак в фильме «Головокружение». Она поет известный шлягер и делает это хорошо, даже потрясающе хорошо.
  Спев еще одну песню, она подсаживается к друзьям, приветствующим ее из ближайшей кабинки. Пианист показывает Полу какие-то таблицы аккордов, затем усаживается в кабинке за спиной певицы, рядом с дверью на кухню. Он начинает яростно листать какие-то нотные тетради, раскладывает их по всему столу и вскоре теряет всякий интерес к происходящему вокруг.
  Микрофон берет человек по имени Джимми. Я знаю это, поскольку не так давно он подходил ко мне, чтобы представиться. «Я пою по четвергам», так он выразился. Прическу Джимми сложно описать. Она похожа на панковский ирокез, переходящий в длинный хвост, но при этом еще и зализанный назад. На нем черный пиджак и галстук, на котором изображены веселенькие желтые горны. Джимми исполняет еще один старый шлягер (все они только этим и занимаются, за исключением Пола, которого больше прельщает творчество Стиви Уандера), вкладывая в него и сердце, и душу.
  Посетители «Артурос», который никак не назовешь «большим» рестораном, обычно представляют собой очень пеструю компанию: кто-то слушает певца, кто-то сосредоточенно жует, а кто-то не перестает болтать с друзьями. Некоторым удается проделывать все это сразу. Благодарной такую публику точно не назовешь, но здесь это никого не пугает. Джимми поет так, словно стоит на большой сцене до отказа набитого зала, не замечая чавканья и стука столовых приборов. Он поет для воображаемых задних рядов, надрывая голос. Невероятно.
  Джимми исчезает со сцены, но его аккомпаниатор, пианист-азиат, держит глаза закрытыми и, по-видимому, не замечает отсутствия певца. Вернувшийся Джимми предстает перед публикой в пиджаке кремового цвета, неся под мышкой зонтик той же расцветки. Не медля ни секунды, он затягивает песню «Пенни с небес», и можно догадаться, что весь реквизит для этого номера он приготовил заранее и держал в задней части ресторанчика. «Каждый раз, когда идет дождь… на меня сыплются пенни с небес», — и зонтик взлетает ввысь, посреди набитого зала! Официанты разносят заказанную пиццу, и обедающие просят принести еще вина — жестами, поскольку за пением Джимми никто не услышит их криков. Похоже, взрывоопасный трюк с зонтиком нисколько никого не обеспокоил и даже не удивил. Джимми принимается импровизировать, выводя такой вокализ, что мелодию уже практически невозможно узнать. Порой он подчеркивает текст театральными жестами — складывает ладони словно в молитве или подхватывает миссис Гловер, чтобы станцевать с нею несколько па. Немыслимая парочка. На его голове оказывается вдруг маленькая черная шляпа. Наконец он увлекается настолько, что оставляет микрофон на пианино, рядом с банкой для чаевых, и принимается скакать — по-настоящему скакать по залу, распевая при этом во все горло.
  Затмение
  Вчера, около половины пятого, когда я записывал вокальную партию на свой домашний компьютер, у меня возникло ощущение, будто внезапно что-то выключилось. Мое звуковое и записывающее оборудование подсоединено к чему-то вроде огромной батарейки, которая специально создана для того, чтобы концерт продолжался еще минут двадцать, даже если на сцене то и дело барахлит электрический контакт. И поэтому, несмотря на то что Нью-Йорк полностью погрузился во тьму, еще несколько минут я продолжаю работать как ни в чем не бывало, не подозревая о случившемся. Я аккуратно выключаю аппаратуру, покидаю студию и иду посмотреть, что же произвело этот странный звук. Вскоре я понимаю, что электричества нет, и гляжу в окно: света нет нигде, электричество отрубилось повсюду. Я наполняю несколько банок водой, ведь насос в моем доме не сможет поддерживать давление в трубах, пока свет не включится снова.
  Все часы на соседних зданиях — те, что с настоящими циферблатами, по крайней мере, — показывают ровно половину пятого. Цифровые датчики погасли. Вечерний час пик в разгаре, а поскольку я живу рядом с въездом в туннель, движение на моей улице может стоять часами. Несколько такси мечутся внизу, подбирая пассажиров, но большинство вскоре направляются в гаражи. На улице стоит страшный шум. Автомобили гудят на все лады — они проснулись сразу, как только вырубилось электричество.
  Я еду на велосипеде в центр: хочу убедиться, что в конторе все в порядке. Мальчишка-мексиканец на велике спрашивает у меня, как добраться до Бруклинского моста. Полагаю, он едет домой, но обычно пользуется электричкой. Я отвечаю по-испански, и он говорит, что я удивил его знанием языка — с моим-то лицом!
  Мой офис опустел в один миг, все работники насмерть перепуганы: воспоминания об 11 сентября, надо думать.
  После захода солнца я еду на велосипеде по Таймс-сквер, погруженной во тьму, не считая полицейских мигалок. Огромные рекламные экраны и яркое освещение, обычно видное за несколько кварталов, выключены. Вывески превратились в абстрактные пятна, сложно даже сказать, что именно рекламируется. Как ни странно, народу полно. Туристы никуда не разошлись, но ломают головы, что им делать дальше. Черные силуэты, передвигающиеся скоплениями. Тысячи и тысячи человек. Многие просто прогуливаются туда-сюда. Может, им не попасть домой. Ирландский бар на Западной 45-й улице по-прежнему открыт, и толпа его подвыпивших посетителей заполняет всю улицу.
  На каждой автобусной остановке скапливаются сотни человек — все надеются попасть домой в Квинс, в Бронкс, в Бруклин или на окраины. Они тоже бродят по улицам небольшими толпами, окружают знаки автобусных стоянок или просто сидят на бордюре: автобусное сообщение, хотя оно не прекращалось, сильно затруднено из-за выключения светофоров. Уличное движение еле ползет, автомобили медленно тащатся почти в полной темноте, практически наугад. Вообразите, как вы ходили бы по комнате, где внезапно погас весь свет. Когда автобус все-таки подъезжает, он выглядит большой, грозно нависающей над людьми тенью с двумя слепящими прожекторами спереди. Один за другим, огромные машины медленно выплывают из темноты, словно светящиеся глубоководные твари.
  Люди заполонили все улицы, но в некоторых частях города их даже сложно разглядеть. На перекрестке Шестой авеню и Двадцатой улицы толстяк управляет движением, используя самодельный знак — кусок белого картона с криво выведенным словом «СТОП». На другом перекрестке чуть дальше от центра движением рулит пацан в широких штанах, он делает это энергично, с огоньком: для него это великолепное развлечение. Никто не мародерствует, не грабит припаркованные автомобили. Все сохраняют спокойствие. Люди помогают друг другу кое-где сбиваются в веселые стайки, чтобы вместе отпраздновать темноту.
  Лестничные площадки в моем доме погружены во тьму (лифт, само собой, тоже не работает), и аварийные огни тухнут один за другим. В темноте хаотично дергаются лучи фонариков: жильцы ищут свои этажи. Большинство жильцов, впрочем, выбрались на крышу и выпивают все вместе. Я ненадолго присоединяюсь к ним. В квартале от нас стоит здание брокерской конторы. Оно освещено изнутри — там ярко как днем, хотя никого внутри нет. Нам видны брошенные, заваленные бумагами столы. Думаю, у брокеров в подвале стоит собственный генератор. Ничего не остается делать — пора идти спать.
  
  Проснувшись утром, я замечаю, что в квартире стало душновато. Накануне вечером внутри было все же прохладнее, чем снаружи (остаточный эффект вчерашней работы кондиционера), но эта разница температур едва ли сохранится надолго. Стоит август, и отсутствие электроэнергии начинает сказываться. Я разогреваю на завтрак то, что может скоро испортиться. Вода уже только капает из крана. В холодильнике у меня стоит банка с водой, но долго она не продержится. Многие магазины и продовольственные лавки вчера работали, распродавая запасы воды и выпечки из скудно освещенных дверей. Некоторые зажигали свечи и расставляли их на прилавках и полках, из-за чего магазинчики становились похожими на часовни. В хозяйственные магазины стояли длинные очереди — за фонариками на толстых батарейках (я купил и то, и другое). Я не слышу зуммера входящих звонков, так что никто не может до меня дозвониться. Впрочем, воспользовавшись старинным проводным аппаратом, который долго валялся без дела, я все же смог позвонить сам. Службы сотовой связи не работают, а вот газ идет без проблем. Я все-таки выпью свой утренний кофе.
  На улицах по-прежнему шумно. Что все эти люди делают там, внизу? Куда они так спешат? Я обнаруживаю в морозилке пакет морских гребешков, которые съем на ланч, чтобы не испортились.
  Я вновь отправляюсь в офис, и примерно в три часа дня электричество включается.
  Кара, моя австралийская секретарша, возвращается на родину со своим бойфрендом, так что на сегодня назначена прощальная вечеринка в Гринпойнте, где они оба живут. Я решаю, что ее вряд ли отменили, и с приближением сумерек уже качу на велосипеде по Вильямсбургскому мосту. Кругом полно велосипедистов, поскольку метро и автобусы пока что ходят с перебоями, и с моста видно, что еще не все районы города получают электричество, хотя в Виллидж и в Сохо огни горят. Солидные участки Ист-Виллидж по-прежнему в темноте, как и немалая часть Нижнего Ист-Сайда. Весь центр переливается огнями. В Бруклине свет вроде бы есть, хотя не везде: на середине моста, где уличное освещение подпитывается Бруклином, фонари внезапно загораются. Значит, распределение электричества по городу подчинено законам политики. Чему это я удивляюсь?
  Э. Б. Уайт, смерть и надежда
  Я прочел тоненькую книжку Э. Б. Уайта 35под названием «А вот и Нью-Йорк». Она написана в 1948 году по заказу редакции журнала «Холидэй». Я не уверен, что многие сегодняшние журналы, посвященные отдыху и путешествиям, приняли бы у него подобную работу: завершается она пророческими размышлениями о смерти и войне.
  Когда Уайт писал свой путеводитель, всего через несколько лет после окончания Второй мировой, здание штаб-квартиры ООН все еще достраивали. Уайт говорит о том, что после войны все города мира — и Нью-Йорк тому отличный пример — сделались отличной мишенью для массового кровопролития и разрушений, каких еще свет не видывал: «Единственный вылет бомбардировщиков — не больше, чем диких гусей в клине, — может вмиг положить конец этой островной сказке, сжечь небоскребы, обрушить мосты, превратить подземные переходы в смертельные ловушки, испепелить миллионы человек».
  Либо потому, что они были обнесены стенами в эпоху Средневековья, либо из-за внушительного числа горожан, которых вмещали, города некогда считались безопасным убежищем. Их жители не просто встречались на главной площади, торговали и спорили о ценах, но также, до известной степени, были защищены. Но теперь, и особенно с появлением атомных бомб (как особо отмечает Уайт), эта «защитная» функция наших городов оказалась перевернута с ног на голову.
  Но, как пишет далее Уайт, в то время как эта тень начинает сгущаться над великими людскими скоплениями вроде Нью-Йорка, поднимается и новый институт, Организация Объединенных Наций, которая попытается положить конец этой угрозе. Смерть и надежда одновременно — как всегда.
  То, что в последние годы Соединенные Штаты заняли позицию, явно (и нагло) противостоящую ООН, — не платили необходимых взносов и часто совершали действия вопреки резолюциям и самим принципам ООН, — нельзя считать добрым знаком. Соединенные Штаты — не единственная страна, поступающая подобным образом, но она самый крупный игрок на поле и тем самым подает остальным сигнал: такое поведение приемлемо. Этот сигнал означает, что смерть и страх порой оказываются сильнее надежды, пусть на время. ООН далека от совершенства. Преследующие собственные интересы блоки и отдельные нации расшатывают ее способность выполнять порученную ей задачу — в конце концов, все мы люди. Но сам факт того, что этот лучик надежды существует до сих пор, прямо здесь, в неприветливом, пресыщенном Нью-Йорке, и что его не смогли погасить лоббисты корпораций, религиозные демагоги и грязные подтасовки голосований — ну, это можно только приветствовать.
  Новый Всемирный Торговый центр строится на вершине тридцатиэтажного бетонного бункера без окон. Памятник страху — символический монумент средневековому образу мышления и обнесенным крепкими стенами городам. Даже если мы соединены между собой множеством новейших средств, кое-кто по-прежнему возводит массивные стены и укрепления, которые на самом деле бессильны защитить нас от решительных и достаточно умных врагов. В наши дни стены и бетонные заграждения не могут по-настоящему считаться эффективной мерой защиты — по большому счету, действительно эффективных мер уже не осталось. Вся эта взаимосвязь, которая способствовала бурному росту мегакрупных капиталов за последний десяток лет, также содействовала принятию определенного взгляда на вещи. Уже ни один человек, ни одно здание не могут считаться по-настоящему изолированными и защищенными. Безопасность кроется в умении ладить с окружающими.
  Я качу на велосипеде, чтобы посмотреть выставку в студии-музее Гарлема. Я еду на север вдоль Гудзона, по улучшенной велосипедной тропе. Толпы рассеиваются за Сотой улицей. На 125-й я поворачиваю направо и еду на восток мимо церквей и закусочных, где подают жареных цыплят, — и на бульваре Адама Клейтона Пауэлла попадаю точно в середину парада в честь Дня афроамериканца. Продаются футболки с надписями: «Я (сердечко) СВОЙ НОС (или ГУБЫ, или ВОЛОСЫ)». Я потрясен тем, что подобное подтверждение еще необходимо, что предъявляемые эталоны красоты ко многим из нас не имеют отношения и что для того, чтобы выправить ситуацию, людям необходимы лозунги на майках.
  По дороге домой я замечаю монашенку на роликовых коньках — она мчится по велосипедной дорожке Гудзонского парка, и ее четки летят за ней.
  Как в Нью-Йорке ездят на велосипедах
  Сегодня в Нью-Йорке очень много велосипедистов — как никогда прежде. И это не только курьеры. Что важно, немало модной молодежи, похоже, уже не считают езду на велике ниже собственного достоинства, а ведь именно так и было на рубеже 80-х, когда я пересел на двухколесный транспорт. По-моему, мы приближаемся к критической точке (пользуясь затасканным выражением): нью-йоркцы сейчас на пороге того, чтобы увидеть в велосипеде действенное средство передвижения, стоит только дать им шанс. Если они сами не сядут на велосипеды, тогда, по крайней мере, будут терпеть их как разумное транспортное средство, которым пользуются другие сограждане. Рано или поздно они и сами смогут опробовать двухколесный транспорт — и тогда, вне всякого сомнения, окончательно примирятся с ним. Возможно, они даже поддержат его сами и станут поощрять других.
  В общем, исполнившись довольно хрупкого оптимизма, я решил, что пришло, пожалуй, время попытаться чуточку подтолкнуть идею о велосипеде-как-виде-транспорта, организовав нечто вроде открытого форума на эту тему. В итоге я провел примерно год, пытаясь сдвинуть эту гору, и, когда уже совсем собирался сдаться, журнал «Нью-йоркер» (заинтересовавшийся моим начинанием в связи с другим проектом) предложил финансировать проведение собрания в Таун-холле 36. Это идеальное место для подобного форума, потому что именно здесь на протяжении многих лет озвучивались и обсуждались острейшие темы, волновавшие горожан. Контрацептивы (с Маргарет Сангер в 1921 году), расовые вопросы (с Лэнгстоном Хьюзом в 1945 году), образование еврейского государства Израиль (также в 1945) — все они обсуждались на сцене Таун-холла.
  Я представляю себе этот форум как вечер, организованный вокруг встречи обычных горожан, защитников велосипеда, с представителями городских властей из департаментов транспорта, паркового хозяйства, здравоохранения, городского планирования, а также с полицейскими чинами. Сама дискуссия должна прерываться развлечениями, как-то связанными с велосипедом: музыка, комические сценки, иронические слайд-лекции. Мною отчасти движет желание попытаться ответить на давно интересующий меня вопрос — можно ли успешно соединить гражданскую вовлеченность, стремление к лучшему, открытую дискуссию и конкретные действия с искусством и развлечением? Могут ли смешиваться культура, юмор и политика? Может ли попытка сделать наш город более удобным для жизни быть веселым, интересным делом? Для меня эта идея почти столь же важна, как и продвижение велосипеда на улицы Нью-Йорка. Если борьба за права велосипеда окажется скучным занятием, о ней придется забыть.
  
  Идет время. Проводятся встречи с городскими учреждениями и с Ивом Бежаром, главой дизайнерской компании «Фьюзпроджект». Ив и его партнер Джош намерены представить на форуме новую разработку — классные велосипедные шлемы, которые подойдут кому угодно, даже людям неспортивного вида. Ив и его компания загорелись этой идеей, на пару с департаментом здравоохранения — вот уж сюрприз. Какая связь между здравоохранением и шлемом велосипедиста? Впрочем, размазывание мозгов по асфальту — занятие, прямо скажем, нездоровое. Департамент здравоохранения на пару с дизайнерами «Фьюзпроджект» уже устраивали в Нью-Йорке бесплатную раздачу презервативов, устанавливали распространяющие их автоматы в городских клубах, ресторанах и барах (где-то у входа в уборную, надо полагать). В общем, у этих двух организаций уже налажена тесная связь. Если появится серьезное (корпоративное) финансирование, они готовы раздавать велосипедные шлемы или даже сами велосипеды — но это дело будущего.
  Прототипы шлемов от «Фьюзпроджект» базируются на идее создания твердого защитного каркаса, который можно модифицировать по своему усмотрению, в зависимости от погоды: теплая шерстяная шапочка с ушками для зимних холодов, сетчатая мягкая кепка с козырьком для жаркого лета. Эта меняющаяся внешняя оболочка — идея, весьма соответствующая эпохе цифровых технологий. Замысел состоит в том, чтобы сторонние компании — модные дома, производители спортивных аксессуаров или любой, кому понадобится дополнительная рекламная площадь, — могли начать производство собственных оболочек, продавать или финансировать их производство. Разработанный дизайн также позволит потребителю пристегнуть каркас к велосипеду, а оболочку — единственную часть шлема, которая будет касаться кожи, — спрятать в чемоданчик или сумочку и носить с собой.
  Предоставлено «Фьюзпроджект»
  
  Как бы замечательно это ни звучало, лично я чувствую, что распространение таких шлемов может в лучшем случае стать лишь одним из шагов на пути к решению проблем городских велосипедистов. Хотя сама идея великолепна, ношение защитного шлема подразумевает опасность передвижения на велосипеде, особенно в городах вроде Нью-Йорка или Лондона. Впрочем, в других городах — скажем, в Амстердаме, Копенгагене, Берлине и Редджио Эмилиа в Италии — велосипедные дорожки и тропинки настолько безопасны, что ездоки не чувствуют нужды предохранять себя от возможных травм. В этих городах велосипедисты — дети, креативная молодежь, бизнесмены, пожилые люди — обычно едут выпрямившись, с этакой элегантной выправкой; они хорошо одеты и выглядят даже несколько сексуально. Это совсем другой подход к езде, чем в Нью-Йорке, где велосипедисты воплощают другой подход: сжать зубы, набычиться — и вперед, в атаку!
  Возможно, для кого-то вместе с опасностью из езды на велосипеде по городу уйдет и часть остроты ощущений. Но подобную цену стоит заплатить, если это позволит убедить множество людей пересесть на велосипеды ради ежедневных поездок. Этой остротой ощущений, в общем-то, не стоит усложнять жизнь школьникам и пенсионерам. В целом жизнь в Нью-Йорке в прежние годы была намного опаснее, но сегодня едва ли кто-то станет испытывать ностальгию по утраченному чувству незащищенности. В общем, классный, стильный шлем нужен нам прямо сейчас — но в перспективе, для людей, живущих в более совершенном мире, он может и не пригодиться.
  
  При посредничестве «Транспортейшн альтернативз», местной организации, занимающейся пропагандой, я знакомлюсь с Яном Гелем, мечтателем и одновременно вполне успешным городским планировщиком, уже превратившим Копенгаген в город, дружественный для велосипедистов и пешеходов. Теперь по меньшей мере треть работающих горожан передвигаются по Копенгагену на велосипедах! Сам Гель уверяет, что уже скоро соотношение автомобили-велосипеды уравняется. И он вовсе не выдаёт желаемое за действительное. Мы, нью-йоркцы, можем посчитать, что для датчан все это очень хорошо и естественно, но подобное никак не может произойти здесь. Нью-йоркцы слишком смелые, независимые люди для этого (почему люди считают, будто управление автомобилем — признак большей независимости, для меня загадка). Но Гель уверяет, что его предложения поначалу встречались с тем же противодействием и дома: жители Копенгагена говорили: «Датчане никогда не пойдут на это, в Дании никто не ездит на велосипедах».
  В одной из своих лекций Гель демонстрировал фотоснимки улицы — до и после его вмешательства. Перед вами — второй из них.
  No 2009 Gehl & Gemze
  
  Раньше пространство перед ограждением набережной было заставлено припаркованными машинами, автомобили кружили по городу, выискивая свободные места для парковки. Еще совсем недавно это милое местечко служило попросту автостоянкой на обочине важной городской автотрассы. Теперь люди приходят сюда отдыхать. Автомобили могут проехать, но не припарковаться. После единственного небольшого изменения вся эта зона расцвела как приятное место для встреч и даже начала собирать туристов. Для того чтобы это произошло, городу даже не пришлось тратиться на дорогостоящее благоустройство. Всю зону «благоустроили» местные предприниматели и их клиенты — поднялись тенты, возникли летние кафе, были расставлены кресла, — хотя многие из рестораторов поначалу били в набат: если машины не смогут здесь парковаться, пострадает их бизнес! Похоже, именно так работает Гель, внося небольшие, постепенно нарастающие изменения на протяжении многих лет, то там, то здесь, и в итоге весь город трансформируется, становясь куда более приятным местом для жизни.
  Гель согласился прибыть на форум в Таун-холле и даже произнести короткую речь! Совсем недавно его привлекли к работе (в качестве советника) городские власти Нью-Йорка, и он изучил ситуацию в ряде других крупных городов — Амстердаме, Мельбурне, Сиднее и Лондоне, — в придачу к исследованиям, проводившимся в его родном Копенгагене. Нью-йоркский департамент транспорта попросил Геля представить свои рекомендации. Прислушаются ли город и чиновники департамента к этим советам — другой разговор, но выглядит подобный шаг довольно ободряюще.
  Теперь в вопросах организации дискуссии в Таун-холле я могу переходить к следующей фазе и начинаю фокусироваться на развлекательной части намеченного мероприятия. Я связываюсь с хором Young@Heart — это коллектив, возникший в Нортгемптоне, штат Массачусетс, и самому младшему из его участников давно перевалило за семьдесят. Они поют песни из репертуара Sonic Youth, The Ramones, Flaming Lips и Talking Heads (так мы пересеклись впервые). Нечего и говорить, «Road То Nowhere» обрела дополнительный смысл в исполнении этих старичков. Я интересуюсь, не смогут ли они исполнить «Bicycle Race», песню группы Queen, на нашем форуме, — и еще, пожалуй, несколько песен, поскольку мне кажется, что их хорошо примут. Они еще никогда не выступали в Нью-Йорке (для меня это неожиданность), поскольку чаще всего поют на европейских фестивалях. Хористы согласны принять участие, но им потребуются «тихий час» и достаточное количество туалетов для тридцати человек.
  Я вспоминаю, что встречал на улицах компании пуэрториканцев и выходцев из Доминиканской республики на разукрашенных древних велосипедах производства компании «Швинн», нередко с огромными бумбоксами на багажниках. Магнитофоны означают, что, передвигаясь по городу, группа велосипедистов таскает за собой собственный саундтрек с ритмами меренги или сальсы. Я беседую с одной из таких групп, «Эдди Гонсалес и Классические ездоки», и получаю визитку — у них даже есть визитки! Я приглашаю их вывести свои байки на сцену и коротко объяснить, чем они занимаются (их выход завершается в итоге потрясающим номером — мелодией Гектора Лаво, исполненной на разномастных рожках и клаксонах).
  No 2009 Ken Kern
  
  Мне приходилось видеть британский веб-сайт Уоррингтонского движения велосипедистов, на котором имеется раздел «Объект месяца» с замечательными, снабженными остроумными комментариями фотографиями местных велотреков, ведущих прямо в гущу встречного транспорта или утыкающихся в телефонные будки. Представитель движения соглашается приехать с демонстрацией этих иронических слайдов.
  No 2008 Daniel Barlow
  
  На веб-сайте вывешено фото с подписью: «После просмотра одной из серий „Звездного пути“ дальновидные планировщики оксфордских улиц размышляли о том, как транспортная инфраструктура будет работать в середине следующего века. Дерзко заключив, что к тому времени велосипеды будут снабжены средствами мгновенной телепортации, они решили сэкономить краску, разметив прерывистые велосипедные дорожки, — чтобы велосипедисты самостоятельно переносили себя из конца одного участка в начало другого».
  Хэл, который занимается починкой велосипедов в мастерской «Вело-ареал» на Лафайет-стрит, заодно проводит необычные эксперименты: когда в магазинчик при мастерской поступают новые велосипедные замки, он старается определить, сколько времени займет взлом каждого из них. Некоторые он может открыть через считанные секунды, просто щелкнув кусачками, которые носит в заднем кармане спецовки. Другие требуют применения инструментов посложнее. Хэл соглашается прийти и взломать несколько велосипедных замков прямо на сцене Таун-холла.
  Ронда Шерман из «Нью-йоркера» предлагает добавить культурный момент. В понимании этого журнала, «культура» означает литературные произведения, посвященные велосипедам. Калвин Триллин прочтет собственный рассказ о езде на велосипеде по Нью-Йорку, а Бак Генри зачитает отрывок из эссе Бекетта. Ронда договаривается о том, чтобы Менгфан By смонтировала трогательный четырехминутный ролик о велосипедах в кино — от Буча Кэсседи до Лягушонка Кермита, включая сцену из телесериала «Полет „конкорда“». Театральный режиссер Грег Мошер энергично берется за постановку всего вечера и снимает невероятный груз с моих плеч.
  «Транспортейшн альтернативз» предлагают организовать для нашего форума парковку велосипедов при помощи приглашенных портье (!), поскольку поблизости от Таун-холла практически негде приткнуть и пристегнуть велосипед, а на форум, как ожидается, прибудет немало велосипедистов.
  Мы почти готовы. Я в жизни своей не занимался ничем подобным: обычно я выступаю как артист, а не как устроитель. Немного нервничаю. В последний момент мне приходится кое-что изменить в предстоящем событии. Становится очевидным, что групповое обсуждение, в котором будут участвовать многие организации и учреждения, неизбежно превратится в тягостное зачитывание речей, так что мне приходится смириться с мыслью о том, что все эти люди не смогут за один-единственный вечер прийти к взаимопониманию, достичь консенсуса или разработать практические шаги. Решено, что всем агентствам, службам и организациям будет предоставлена возможность огласить конкретные планы своих будущих действий — не смутные идеи, а уже принятые решения. Естественно, это сократит время их выступлений.
  В назначенный час я прибываю в Таун-холл на велосипеде, с установленной на шлеме портативной видеокамерой (допустим, картинка и мои комментарии были записаны за день до того, но людям в зале это покажется «прямым включением»). Камера показывает обзор по мере приближения к зданию концертного зала, в то время как я пытаюсь совладать с движением по 42-й улице, не прекращая комментировать свои действия и раздавать полезные для нью-йоркских велосипедистов советы («Остерегайтесь приезжих и особенно машин с номерами Нью-Джерси»). Из-за широкоугольного объектива поездка выглядит более пугающей, чем на самом деле: автомобили и люди стремительно «впрыгивают» в кадр. Одновременно съемки кажутся забавными, хотя вряд ли вдохновят новичков пересесть на велосипеды.
  Я пришел к мнению, что за один вечер серьезных изменений не добиться, зато мы хотя бы соберем вместе начавших отчаиваться людей во имя благой цели. Наш форум может выразить нечто вроде молчаливой поддержки, способствовать признанию того, что перемены возможны, а то и неизбежны и что велосипед вполне может служить средством передвижения по Нью-Йорку. Если не уже сегодня, то в ближайшем будущем — наверняка.
  В итоге форум, состоявшийся в октябре 2007 года, оказался успешным, хотя, на мой взгляд, несколько затянулся. Мы переборщили с предупреждениями и, возможно, пригласили многовато выступающих «гостей», поскольку опасались, что нам нечего будет показать собравшимся. Мы ошиблись, развлечений было больше чем достаточно. Все прошло гладко, но время от времени даже мне хотелось нажать кнопку «перемотки вперед».
  Дорожные правила
  Называйте меня оторванным от реальности мечтателем, но я считаю, что велосипедисты — если хотят, чтобы к ним лучше относились водители и пешеходы, — должны подчиняться правилам движения так же, как ждут этого от автомобилей, какой фантастикой это ни казалось бы в Нью-Йорке. Велосипедисты должны останавливаться на красные сигналы светофоров и не ездить «под кирпич». Это же ясно: следуй тем правилам, подчинения которым ждешь от всех прочих. Велосипеды должны двигаться по ходуобщего движения, а не навстречу ему. Если предусмотрена отдельная линия для велосипедов, не стоит выезжать за ее пределы. Не надо ездить посредине улицы и по тротуарам. Как же воздействовать на поведение нью-йоркских велосипедистов? Как вообще можно воздействовать на общее поведение? Неужели для этого обязательны запреты и система наказаний? Законы, запрещающие подобные нарушения, давно действуют, но вот интересно, станут ли они работать, если начать штрафовать за их невыполнение? В идеале, впрочем, было бы здорово найти способ добиться соблюдения правил без нужды выводить на улицы дополнительную армию инспекторов или ужесточать наказания. Позитивное закрепление рефлексов работает гораздо лучше, как мне говорили.
  И в то же время — не смейтесь, пожалуйста, — автомобили и грузовики должны воспринимать велосипедные линии и дорожки как святая святых, куда им нет доступа. Водителю же не придет в голову ездить по тротуару. Большинству из них, во всяком случае. Эй, да ведь там же бродят двуногие, включая престарелых леди! Немыслимо, если не вспоминать о фильмах-боевиках. Водитель заработает крупный штраф или даже лишится свободы. Все вокруг будут смотреть и думать: что это за козел поехал? Так вот, к велосипедным дорожкам надо относиться с таким же почтением. Вы же не поставите свою машину на тротуаре, чтобы на секундочку забежать в магазин, так ведь? Тогда не следует парковаться и на велосипедных линиях — это выталкивает двухколесные машины в основной поток транспорта, где у марионеток из плоти и крови нет никаких шансов выжить.
  И то же с пешеходами, которые знамениты в Нью-Йорке тем, что принимаются фланировать по мостовой всякий раз, когда заметят просвет в автомобилях. У них хватает мозгов не выскакивать перед мчащимся грузовиком, но они с готовностью выбегают перед велосипедистом, тем самым предлагая померяться с ним отвагой: кто отвернет первый? И тогда велосипедисту приходится жать на тормоз, чтобы, не дай бог, не наехать на мистера Черный-значит-храбрый или миссис Как-вам-мой-прикид.
  К 2009 году, когда я пишу эти строки, Джанет Садик-Хан (новый комиссар по транспорту) и ее коллеги уже произвели некоторые реформы и призвали к введению ряда усовершенствований, которые должны подтолкнуть Нью-Йорк к развитию в новом направлении — к более комфортному для всех, экологически рациональному будущему. Летом 2008 года в городе впервые были устроены «Летние улицы» — череда дней, когда движение автомобилей по Парк-авеню и еще нескольким улицам, соединяющим Центральный парк с Вильямсбургским мостом, было перекрыто. Новая важнейшая велосипедная трасса появляется, похоже, едва ли не ежемесячно: замечательная дорожка со скамейками протянулась по Бродвею, от 42-й улицы до 34-й. Принц-стрит теперь может похвастаться отдельной велосипедной линией, бегущей из начала в конец, хотя попытка ввести такую же на Гранд-стрит встретила протесты местных жителей.
  Я спрашиваю у Джанет, каким, по ее мнению, будет Нью-Йорк через десяток лет — в смысле транспорта.
  — Если город будет продолжать развитие в прежнем русле, уделять внимание экологии и транспортному балансу, — отвечает она, — через десять лет у нас появится хорошая сеть скоростных автобусных линий, которые дотянутся до всех пяти городских районов. Одновременно на наших улицах появится гораздо больше велосипедов (возможно, даже больше, чем мы можем вообразить, — при условии, что Олбани не сумеет профинансировать развитие своего общественного транспорта!), они полностью впишутся в общую схему движения, а участки, которые сегодня перегружены, превратятся в площади, скверы, новые пешеходные зоны. Город станет безопаснее, если и дальше будет устранять «горячие точки» движения, обустраивать уличные потоки с учетом главного приоритета — требований безопасности. Таймс-сквер и Геральд-сквер займут свое место в числе красивейших площадей мира, облюбованных туристами. Автомобильного транспорта в центре станет заметно меньше, потому что мы обнесем Манхэттен платными пропускными пунктами — хотя бы по той причине, что он страшно нуждается в финансовой поддержке своего общественного транспорта. Города по всей Америке будут двигаться в том же направлении, следуя примеру еще более красивого, еще более зеленого Нью-Йорка.
  Тогда я прошу ее увеличить срок прогноза, продлив его до сотни лет… Если верить Энрике Пеньялоса, бывшему мэру Боготы, подобные долгосрочные прикидки избавляют нас от врожденного инстинктивного цинизма.
  — Разумеется, в течение следующего века перед городом возникнут новые альтернативы, встанет новый выбор, и будущие скачки технологий трудно предсказывать, но мне кажется, мы можем рассчитывать на то, что информационные технологии будут полностью внедрены в транспортную систему, так что выбор маршрута целиком будет доступен еще до начала путешествия: от момента прибытия автобуса до места на той или иной парковке. Все это будет можно выяснить дома или на рабочем месте, с помощью мобильного устройства, экрана на рычаге управления, встроенного в голову чипа или что там еще придумают к 2109 году. Технологии будут полностью соответствовать целям, так что велосипеды станут стандартным средством передвижения для коротких поездок, а зональные изменения, которые намечено утвердить в текущем году, обеспечат автоматическое внедрение мест для вело-парковок и дорожек во все строительные планы. Автомобили будут походить размерами на сегодняшние смарт-кары, прекратят отравлять атмосферу и будут иметь встроенную систему предупреждения столкновений, а город уже решит свои проблемы перемещения товаров по мере роста населения и торговли — куда больше нужного груза будут перевозить поезда и водный транспорт. Наше небо и наши аэропорты окажутся разгруженными, когда рынок пассажироперевозок на короткие и, возможно, средние расстояния окажется во власти более надежной системы скоростных рельсовых дорог.
  Но как, интересуюсь я, предчувствуя крупные баталии в некоторых областях, нам удастся сбалансировать интересы предпринимателей, обычных горожан и, скажем так, «качества жизни»?
  — Для крупных постиндустриальных мегаполисов вроде Нью-Йорка поиск такого баланса не будет слишком тяжелым, потому что качество жизни — важная часть делового климата, — отмечает Джанет. — При экономике, основанной на знании, люди смогут жить практически где угодно, все проще будет выбрать себе место и обустроиться в другой части земного шара. Нью-Йорк способен немало предложить своим жителям, но с ростом населения и под давлением застройщиков (которое вернется довольно скоро) нам по-прежнему придется думать о создании открытых пространств и зон отдыха, о снижении уровня загруженности трасс и шума в отдельных районах, о предпочтении тех или иных средств передвижения, о давке в общественном транспорте и так далее. Бизнес-сообщество Нью-Йорка, за редчайшим исключением, видит в открытии новых парков, в создании пешеходной зоны на Таймс-сквер и даже в наших планах ввести платный въезд на Манхэттен только новые возможности.
  — Как вам кажется, — спрашиваю я, — в конце концов что именно делает город — любой город — местом, в котором людям хочется жить? Десятилетиями средний класс бежал из городов без оглядки.
  — Тут многое зависит от возможностей человека, его выбора и интенсивной, невероятно разнообразной социальной и культурной жизни в городах вроде Нью-Йорка, — поясняет Джанет. — Города всегда привлекали определенные типы людей, и, поскольку в Соединенных Штатах города стали заметно безопаснее, чем в семидесятые годы, все больше и больше народу стремится жить в крупных населенных пунктах. И теперь те же люди, которые ценят общественно-культурную жизнь своего города, хотят воспитать здесь своих детей и состариться здесь: это требует от нас дополнительных усилий по поддержке качества жизни в разных районах города, строительства площадей и парков, нам нужны безопасные улицы и процветающие развлекательные заведения, а не сплошь клубы да бары. Уже одно то, что я, комиссар по транспорту, и мои коллеги имеем возможность претворять в жизнь эти планы — с велодорожками, новыми скверами, упорядочиванием движения и так далее, — еще одна замечательная, потрясающая особенность Нью-Йорка.
  Когда меня охватывает оптимизм, я начинаю верить, что приподнятое настроение, ощущение свободы и физическое удовольствие, которые я получаю при езде на велосипеде, со временем начнут открывать для себя все больше и больше людей. Тайна станет общим достоянием, и на улицах Нью-Йорка с новой силой закрутится та игра людей с людьми, то открытое общение, которые прославили этот город. Как уже говорили другие до меня, экономический коллапс 2008 года стал настоящим подарком свыше. Окно распахнулось, и теперь люди, возможно, захотят заново обдумать, из каких элементов состоит качество их жизни.
  Эпилог: передвижение в будущем
  В недавней статье «Нью-йоркера» («Туда и обратно») я прочел, что каждый шестой работающий человек в Америке ежедневно тратит более трех четвертей часа на то, чтобы добраться до рабочего места. Растет и количество тех, кто тратит на дорогу еще больше — в наше время полтора часа езды на работу для жителя пригорода уже никого не удивляют. Хотя некоторые из работающих в городе пользуются общественным транспортом — электричками и метрополитеном, — среди этого количества немало и людей, которые в одиночестве едут на работу на собственном автомобиле. Это нерационально. А нерациональность означает, что в конечном итоге такое поведение неизбежно будет меняться или корректироваться — либо осознанно и добровольно, либо в результате трагических последствий. В любом случае так не может продолжаться долго.
  Дело в том, что в XX веке автомобильная промышленность получала огромную финансовую подкачку. Гладкие асфальтированные дороги, которые ведут к мельчайшим городкам и малонаселенным областям Соединенных Штатов строились и поддерживались в порядке не компаниями вроде «Дженерал моторс» или «Форд», и даже не «Мобил» и не «Экко», а государством. Такая система позволяла всем этим компаниям получать немыслимые прибыли. Железнодорожным веткам, ведшим к тем же городкам, позволили тихо заржаветь, и доставка почти всех товаров при помощи грузового автотранспорта сделалась наиболее дешевым и подчас единственным способом перемещения продукции с места на место.
  Я вынужден признать, что колесить по всему континенту, останавливаясь везде, где душа пожелает, очень даже неплохо. Вся эта дорожная романтика здорово опьяняет, но мало кто часто мотается по всей стране. Это не ежедневная поездка на работу и обратно, не образ жизни и даже не самый лучший способ попасть из точки «А» в точку «Б». В Испании новый скоростной поезд может доставить пассажиров из Мадрида в Барселону за два с половиной часа. На машине туда добираться по меньшей мере часов шесть. Если испанское правительство потратило бы все эти деньги не на ультрасовременную железнодорожную ветку, а на создание новых автотрасс, вы до сих пор не имели бы возможности попасть туда быстрее.
  В британской газете «Гардиан» я прочел, что в 2004 году Пентагон направил администрации Буша доклад, сообщавший, что климатические изменения — реальность, что их угроза страшнее терроризма, что они повлекут (не «могут повлечь», а именно «повлекут») серьезные политические последствия во всем мире. Доклад предрекает всемирную борьбу за выживание и за ресурсы, которая неизбежно приведет к непрекращающейся войне во всех уголках земного шара. Веселенькая перспектива. И ведь доклад подготовили сотрудники Пентагона, а не Общество защиты окружающей среды!
  Езда на велосипеде не предотвратит исполнение уже на протяжении наших с вами жизней этого и множества других мрачных предсказаний, но, возможно, некоторые города смогут выжить или даже будут процветать, если уже сегодня перестанут закрывать глаза на реальность проблем с климатом, энергией и транспортом. Впрочем, мысль о процветании кажется практически утопией, учитывая, что огромное количество нерационально устроенных городов неизбежно погрузятся в пучину нехватки воды и продовольствия, перебоев с электричеством и безработицы. Я полагаю, что еще увижу, как с лица земли исчезают некоторые из тех городов, по которым я еще недавно катил на своем велосипеде: они самодовольно пожирают ресурсы, и остальной континент, остальной мир не смогут мириться с этим и дальше. Я езжу по городу на велосипеде вовсе не потому, что это «экологично» или «достойно», просто велосипед дает мне чувство свободы и поднимает настроение. Я понимаю, что вскоре таких, как я, станет куда больше и что некоторые города готовятся к наступлению этих неизбежных перемен и, соответственно, извлекают из этого выгоду.
  Недавно я посетил короткую лекцию Питера Ньюмана, австралийского ученого, который занимается городской экологией. Он был первым, кто ввел в научный обиход выражение «автомобильная зависимость». Ньюман показал пугающий график потребления энергии — в основном используемой в транспортных целях — во множестве крупнейших городов мира. Соединенные Штаты потребляют больше прочих, и список возглавляет Атланта (невероятно разросшаяся за последние десятилетия). За Штатами идет Австралия, за нею — Европа, а в самом низу таблицы — Азия. Вспомнив фотографии, запечатлевшие загрязнение окружающей среды в годы азиатского экономического бума, я бы решил, что Азия окажется в верхней части списка потребителей энергии, но плотность городского населения — а тамошние города невероятно плотно заселены — часто означает, что горожане используют меньше энергии для передвижения по городу, равно как и для обогрева, охлаждения и утилизации отходов. По этой же причине в Нью-Йорке на самом деле больше зелени, чем во множестве других городов, чьи пейзажи с первого взгляда кажутся почти пасторальными из-за обилия деревьев и задних дворов. Но площадка для игры в гольф — это не зелень.
  Китайцы тоже предпочитают велосипеды (по крайней мере, еще недавно предпочитали), и это сдерживало их энергопотребление. К тому же они не могут себе позволить центральное отопление или переменный ток. Но все это меняется по мере того, как в Китае и Индии налаживается производство недорогих автомобилей, — эта тенденция не сулит ничего хорошего. Кажется несправедливым считать китайцев и индийцев более разумными, чем мы, западники, в подходе к выбросам углекислого газа и загрязнению вообще, но факт остается фактом: если они приблизятся к нашему уровню пользования автомобилями и потребления энергоресурсов, планета окажется в опасности.
  Почему люди совершают поступки вопреки своим собственным интересам? Не только китайцы, но мы все? Ну, для начала — ради обретения статуса. С точки зрения генетики, шаг вверх по статусной лестнице важнее практически всего прочего. Подумайте о богомолах, которых съедают сразу, едва те успеют оплодотворить яйца, — по версии генетики, у этих насекомых все в порядке. От мужской особи, которая представляет собой всего лишь средство доставки спермы по адресу, можно избавиться сразу, как будет выполнена ее задача. При таком подходе, если обладание автомобилем улучшает имидж и статус человека, а значит, и шансы на производство потомства, тогда эта жертва (так рассуждает встроенный в нас инстинкт) совершенно необходима. Стрелка нашего компаса показывает именно в эту сторону, хотя может и незначительно отклоняться. И если размер машины влияет на рост статуса, не стоит мелочиться, придется купить внедорожник — или один из этих новых бронированных монстров, похожих на танки.
  Нью-Йорк добился кое-каких успехов в борьбе с засильем автотранспорта, хотя в этом отношении его вряд ли стоит считать образцом для подражания. Европейские города — Копенгаген, Берлин, Амстердам и Париж — продвинулись даже дальше. Но я живу здесь, и поэтому мне любопытно, как задиристый верзила Нью-Йорк совладает с этим монстром.
  В последние десять лет департамент транспорта потихоньку добавлял на городские трассы велосипедные полосы — то здесь, то там. До сих пор большинство из них вполне удобны, но многие еще далеки от идеала. Чаще всего велодорожка ограничена белой линией с одной стороны и рядом припаркованных автомобилей — с другой, так что по ним постоянно движется автотранспорт, заезжающий на стоянку или выезжающий с нее. В придачу, размещение вплотную к обычной трассе означает, что время от времени (довольно часто на самом деле) водители сворачивают на велодорожку, чтобы разгрузить багажник или ненадолго отойти, — и не сигналят, пересекая ее на поворотах. Приходится постоянно быть начеку. Я бы не хотел, чтобы мой ребенок ездил по таким дорожкам.
  Добавление велосипедных дорожек вроде тех, которые я только что описал, к уже существующим — вещь двоякая: на поверхности она кажется ответом на проблему, но в глубине, по моему убеждению, заранее обречена на провал. Садик-Хан и прочие ответственные лица вроде бы признают это, поскольку новые дорожки, появившиеся на Девятой авеню, Бродвее и вдоль Гранд-стрит, либо полностью отгорожены бетонным парапетом, либо прилегают к тротуарам, тогда как от движущихся по улице автомобилей их защищает ряд припаркованных машин.
  Как выразился Энрике Пеньялоса, бывший мэр Боготы, объявивший некоторые улицы пешеходными и велосипедными зонами и инициировавший строительство линий скоростного транспорта, «если велосипедная дорожка не безопасна для езды восьмилетнего велосипедиста, тогда это никакая не велосипедная дорожка». Когда моя дочь была старшеклассницей, я пробовал уговорить ее хоть немного поездить по Нью-Йорку на велосипеде, но ничего не вышло — отчасти из-за проблемы с безопасностью, отчасти попросту потому, что «велосипед — не круто».
  Когда я еду в центр по новым велодорожкам на Девятой авеню, а это бывает часто, разница становится очевидной. Мгновенно возникает ощущение сброшенной с плеч тяжести. Меня больше не мучает паранойя. Я не боюсь, что на «мою» линию в любой момент может вывернуть лихач-автомобилист, так что обычный адреналиновый всплеск от езды по улицам Нью-Йорка почти рассасывается, по крайней мере на несколько кварталов. К тому же я еду быстрее: мне не приходится объезжать машины, припаркованные в два ряда, пешеходов, фургоны доставки и такси, высаживающие или принимающие пассажиров.
  После форума в Таун-холле департамент транспорта обратился ко мне с приглашением судить конкурс дизайнеров, создававших велосипедные парковки для Нью-Йорка. Я принял его и в ответ предложил расставить по городу индивидуальные козлы-держатели, особенно в местах, где собирается (или будет собираться в будущем) множество людей — это довольно большая проблема, которую следует решать. Велопарковки нужны у кинотеатров, музыкальных клубов, школ, фермерских рынков и парков, где ньюйоркцы принимают солнечные ванны и прогуливаются: здесь недостаточно одного-двух держателей. Парковка у станции скоростного трамвая на Бедфорд-авеню в Вильямсбурге (основной линии, отправляющей праздных гуляк на Манхэттен и обратно) была перестроена департаментом так, чтобы вместить велосипедную парковку размером со стоянку одного автомобиля. Туда можно втиснуть немало великов, и все равно она вечно переполнена. Размен одного парковочного авто-места на стоянку для множества велосипедов кажется практичным решением: козлы нормальных размеров зачастую некуда больше приткнуть, разве что у ближайшего здания есть открытая площадка.
  В Токио я заезжал в торговый комплекс, где размещаются кинотеатры, рестораны, музей и магазины хайэндовой техники. Там имеется помещение, специально отведенное для парковки велосипедов с хитроумными приспособлениями, позволяющими парковаться «в два этажа». Это совершенно бесплатно. В каком-то смысле эта парковка появилась, чтобы не позволить мне и другим велосипедистам приковывать свои средства передвижения к оградам и столбам, создавая неприятности для пешеходов. Так что этот шаг не альтруистичен на все 100 процентов — доля прагматизма в нем тоже присутствует.
  Согласившись сидеть в жюри конкурса дизайнеров парковочных стоек-держателей, я набросал несколько забавных идей индивидуальных парковок собственного сочинения, каждая — для определенного района Нью-Йорка, и передал их в департамент транспорта. Они не предполагались серьезным проектом: я думал, мои эскизы послужат раскрепощению устроителей конкурса. К моему удивлению, департамент ответил: «Давайте их установим! Если кто-то заплатит за их производство, мы поставим их на улицы». Для Уолл-стрит я задумал «коновязь» в виде значка доллара, для верхней части Пятой авеню — в виде туфли на высоком каблуке, для Виллидж — в форме собачьего силуэта, для Музея современного искусства — в виде абстрактной фигуры и так далее. Придуманные для конкретных районов города, они не были предназначены для массового производства — а потому департаменту понадобился спонсор, чтобы оплатить их изготовление.
  Вот мой рисунок парковки, который называется «Старая добрая Таймс-сквер».
  А вот та, что была установлена напротив шикарного магазина «Бергдорф Гудман»:
  Предоставлено Пэйс Вайлденштейн, Нью-Йорк, фото Керри Райн Макфэйт
  
  Из-за своей уникальности эти стойки-держатели не могли служить решением проблемы с парковкой велотранспорта. Зато они привлекли кое-какое внимание. Несколько месяцев спустя был назван настоящий победитель конкурса — изящный и практичный дизайн в форме колеса (см. следующее фото).
  No 2009 Danielle Spencer
  
  В прошлом году «Транспортейшн альтернативз» пригласила меня на собрание, организованное президентом района Манхэттен и посвященное транспортным проблемам Нью-Йорка, которое проводилось в Колумбийском университете. Я не смог задержаться и послушать все выступления, но с восторгом выслушал Энрике Пеньялосу и познакомился с ним в кулуарах.
  Предложенные Пеньялосой нововведения сумели облегчить положение дел с пробками, подтолкнули экономику и сделали Боготу и окружающие пригороды более удобным местом. Следует признать и заслуги Хайме Лернера, бывшего мэра Куритибы — бразильского города, даже чуть раньше воплотившего некоторые из этих новшеств, которые и сейчас служат примером и источником вдохновения для разумного и не слишком дорогостоящего городского планирования. В 70-е годы Лернер предложил разгрузить городское движение с помощью скоростных автобусных линий, и теперь ими пользуются до 85 процентов живущих там людей. Этого удалось достичь, изменив отношение к автобусам: словно трамваи или поезда, они мчатся по выделенным трассам, напоминающим железнодорожные рельсы; похожие на отрезки гигантской трубы остановки заставляют пассажиров заранее оплачивать проезд, так что вход-выход производится быстро, совсем как в поезде или на метрополитене.
  Введенная система подтвердила свою эффективность и послужила примером для множества городов в других частях планеты. Ее не назовешь экологически чистой или долгосрочной, подобно трамвайным линиям, но она обходится дешевле и может быть внедрена на удивление быстро (у рельсов есть еще одно преимущество: фиксированные станции, которые позволяют возникать поблизости магазинам и стимулируют бизнес: люди понимают, что станции здесь задержатся надолго). К несчастью, Куритиба по-прежнему остается — для меня, во всяком случае, — невыносимо скучным городом, но для его жителей новая автобусная система стала настоящим избавлением.
  No 2009 Carlos Е. Restrepo
  
  Пеньялоса воспользовался в Боготе сходным планом, заодно создав самую протяженную пешеходную (там могут ездить и велосипедисты) улицу в мире — двадцать километров. Он начал, перекрывая движение на определенных улицах по выходным, а затем мало-помалу (когда предприниматели убедились, что это стимулирует развитие бизнеса и поднимает настроение горожанам) добавлял новые дни, перекрывая все новые и новые улицы. Эти меры изменили стиль жизни города, его облик. К тому же они дополнительно сократили пробки на улицах. Люди стали чаще встречаться друг с другом лично, выходить на прогулки, радоваться своему городу. Пеньялосе при этом пришлось сражаться с «альтернативным планом», уже лежавшем на столе мэра, — проект расширения автомагистралей, который обошелся бы в 600 миллионов долларов, разрушил значительные куски города и не решил бы проблему. Подобный проект Роберт Мозес воплотил в Нью-Йорке.
  Я приведу здесь некоторые другие соображения, изложенные Пеньялосой в статье под названием «Политика счастья»:
  
  Одним из природных эталонов чистоты горного потока остается форель. Если эта рыба водится в реке, это говорит о чистоте всей среды. То же можно сказать и о детях в городе. Дети служат четким индикатором здоровья. Если мы сможем построить город, в котором смогут свободно существовать дети, этот город будет успешным и в других отношениях.
  Вся инфраструктура пешеходного передвижения выказывает уважение перед жителями города. Мы говорим людям: «Вы имеете значение — не потому, что вы богаты или получили хорошее образование, а просто потому, что вы — люди». Если к людям относиться с уважением, видеть в каждом из них личность, достойную преклонения, они начинают вести себя соответствующе. Это создает фундамент другого, лучшего общества.
  
  В Колумбийском университете меня представили нескольким важным политическим фигурам Нью-Йорка: главе сервиса такси и лимузинов, сотруднику департамента транспорта, представителю офиса президента района. Для меня это совершенно чужой мир, и, вращаясь в подобном кругу, я не чувствую особого комфорта.
  Пеньялоса поднимается на сцену, показывает слайды с улиц Боготы и говорит о произошедших там изменениях. Среди всего прочего он говорит следующее:
  
  Уличные пробки — не всегда плохо. Мы не должны «разгружать» улицы любой ценой. Пробки заставляют людей пользоваться общественным транспортом.
  Решение транспортной проблемы — не самоцель. Это средство добиться улучшения жизни, возможности получать радость от нее. Настоящая цель — не скоординировать работу транспорта, а повысить качество жизни.
  Место, где не существует тротуаров, отдает предпочтение автомобилю. Следовательно, богатые люди в машинах пользуются дополнительными правами, это не демократично.
  
  Здесь Пеньялоса, похоже, увязывает равенство — во всех его формах — с демократией: параллель, которая в Соединенных Штатах для многих оскорбительна. Выражаясь его собственными словами: «В городах развивающихся стран у большинства населения нет автомобилей, и поэтому я смело могу сказать: когда вы строите хороший тротуар, тем самым вы строите демократию. Тротуар — символ равенства… Если демократия важна для вас, общественное благо должно ставиться выше частных интересов».
  Далее он развил тему: «С тех пор как мы предприняли эти шаги {в Боготе }, уровень преступности снизился и изменилось отношение к городу». Я могу понять, почему так произошло. Когда на улицы выходит больше народу, эти улицы по определению становятся безопаснее. Покойная Джейн Джейкобс подробно останавливалась на этой мысли в своей знаменитой книге «Жизнь и смерть великих городов Америки». В состоятельных кварталах люди присматривают друг за другом. Сев в машину, ты можешь почувствовать себя в безопасности, но, когда каждыйпредпочтет машину прогулке, уровень безопасности во всем городе заметно снижается.
  Жителям Нью-Йорка Пеньялоса порекомендовал сначала вообразить, каким город мог бы стать, что в нем стоит изменить, чего можно добиться через сотню лет или даже в более далеком будущем. Стоя рядом с огромным готическим собором, несложно представить себе нечто, чего сам уже не увидишь, но чему могут стать свидетелями твои дети или внуки. Подобный подход также снижает риск автоматически отмести хорошую идею как чересчур идеалистическую или попросту невыполнимую. Разумеется, как и в случае с глобальным потеплением, долгосрочное планирование нуждается в политической воле — а она подвержена приливам и отливам, взлетам и падениям. Мы можем проявлять осторожный оптимизм, поскольку даже если временами эта воля сходит на нет, это вовсе не значит, что она не вернется в будущем.
  Пеньялоса попросил нас представить себе Бродвей, эту самую длинную улицу в Соединенных Штатах, в качестве пешеходной зоны. Он предложил вообразить, как мы убираем подпорки ФДР-драйв, чтобы вернуть себе доступ к набережной Ист-ривер. И, в качестве промежуточной меры, посоветовал не спешить и сначала объявить какую-то одну длинную улицу, вроде Бродвея или Пятой авеню, пешеходной по вечерам в субботу (это выполнимо даже сейчас: бизнес в Нью-Йорке не слишком зависит от доступа автомобилистов, ведь в нем нет огромных парковочных площадей, какими могут похвастаться супермаркеты на окраинах). Что ж, Садик-Хан воспользовалась этой последней частью рекомендации, и перекрытие Парк-авеню летом 2008 года было первым шагом в предложенном направлении.
  На мой взгляд, 42-ю улицу можно без труда сделать пешеходной — она и так уже практически пешеходная, с вечно стоящим движением, фотографированием и хаотичными метаниями людей. Представьте ее себе в роли вытянутого променада — с театрами, ресторанами, деревьями и — прямо посреди улицы — скамейками и кафе под открытым небом… и бесплатным WiFi-доступом!
  
  С момента наступления автобума в середине прошлого века и «благодаря» усилиям людей, позволивших этому всплеску произойти (вроде Роберта Мозеса в Нью-Йорке), общепринятым ответом на проблему с пробками на дорогах было строительство все новых и новых магистралей, — в особенности скоростных трасс с ограниченным доступом. В итоге стало очевидным, что эти новые дороги не разгружают движение, а совсем наоборот. Просто появляются новые машины, которые заполняют хайвеи, и все новые люди решают, что выбираться за город и за покупками теперь проще на автомобиле: для чего-то ведь нужна эта новая скоростная дорога! Ну да, конечно. Люди все чаще садятся за руль, и вместо того, чтобы постоянное количество автомобилистов распределялось по все новым железобетонным ребрам, оно продолжает расти, пока не закупорит и новые трассы. Нью-Йорк и многие другие города только теперь начинают это понимать. Старый подход наконец превращается в устаревший.
  В Лионе несколько лет назад была введена система одалживания велосипедов, которую с тех пор переняли и в Париже. При этой системе, получившей название «Велиб» (от «вело» — байк и «либ» — свобода), подписчику стоит лишь провести кредитной карточкой по считывающему устройству на одной из множества стоянок — и велосипед в его распоряжении. Первые полчаса езды — бесплатно. Кредитная карточка нужна в основном для безопасности: если ты не вернул велосипед, считай, что его покупка уже оплачена.
  Подобные стоянки разбросаны по всему Парижу — большинство не более чем в трех сотнях метров одна от другой, так что вернуть велосипед можно практически рядом с пунктом назначения. Если поездка отнимет больше получаса, с карточки начнут снимать деньги, и стоимость будет быстро расти, так что долгие экскурсии эта система не одобряет. И все же, если маршрут не слишком далек (нужно съездить навестить друга, отправиться пообедать, добраться до кинотеатра или выехать в магазин за хлебом), велосипед вам достанется практически бесплатно: стоимость подписки на программу минимальна.
  Boris Horvat/AFP/Getty Images
  
  Система «Велиб» частично финансировалась с помощью сделки, заключенной с компанией «Джей-Си-Деко», занимавшейся размещением рекламы на улицах Парижа. Оплатив систему, компания получила право продавать рекламные площади на принадлежащих городу строениях, вроде общественных уборных (тоже поставленных компанией), автобусных остановок и газетных ларьков. Эта сделка принесла городу не убыток, а прибыль, одновременно произведя революционные изменения в парижской системе общественного транспорта.
  Парижане не только стали иначе передвигаться по городу, но и получили большую свободу выбора занятий: само отношение к столичным улицам быстро изменилось. В прошлом занятия и интересы горожан могли увязываться с ограничениями маршрутов и расписания поездов метро, с доступностью такси и другими факторами, вроде парковочных стоянок и движения в часы пик. Велосипеды освободили их от всех упомянутых забот, одновременно создав праздничное настроение и социальный комфорт — совсем как в Боготе.
  Ходят слухи, что подобную систему собираются опробовать и на Говернорс-Айленд, сразу за южным окончанием Манхэттена, — думаю, чтобы убедиться, что устройства считывания кредитных карт работают нормально. Кроме того, я слышал, будто ее введут и в ограниченных районах, таких как Нижний Ист-Сайд или Ист-Виллидж, что кажется разумным, поскольку многие живут там, развлекаются и работают, практически не покидая этих мест.
  Люди, работающие над тем, чтобы вдохнуть в свои города новые силы, в некотором смысле обязаны стараниям Джейн Джейкобс, которая в 1968 году противостояла плану Роберта Мозеса проложить скоростную трассу через центр Нью-Йорка. Прежде считалось, что Мозеса невозможно остановить. Ему удалось представить дело таким образом, будто его планы выражают голос неизбежно наступающего прогресса, будто нет более разумного выхода, чем уничтожение целых районов ради приближения к футуристическому Лучезарному Городу образца Ле Корбюзье и «Дженерал моторс». Разъясняя, отчего некоторые районы процветают, а другие — нет, Джейкобс вместе с тем убеждала, что в городах люди тоже могут жить полной, насыщенной жизнью.
  Для многих эта мысль была в новинку. В те годы — конец 60-х и начало 70-х — многие в Соединенных Штатах, казалось, начали верить, будто уже очень скоро крупные города окажутся покинутыми, отойдут в прошлое, будто нормальная, современная жизнь возможна только за городом, в доме с лужайкой, который связан с рабочим местом в высоченном офисном небоскребе сетью скоростных дорог. Работать надо в городе, а жить — подальше от него. Лос-Анджелес и прочие устроенные по тому же принципу города предвосхищали будущее, и для того, чтобы выжить, Нью-Йорку непременно нужно было следовать их примеру. Люди свято верили в это.
  Как выяснилось, сегодня большинство людей склоняются к взглядам Джейкобс: формула четкого разделения мест проживания и работы неизбежно ведет к снижению качества жизни в обоих случаях. Пригороды стали пугающе-тихими «спальными» сообществами, где дети изнывали от скуки и не знали, чем заняться. Родители здесь лишь спали и совершали покупки, так что для них это не казалось большим злом, — пока их дети не увлекались наркотиками или не расстреливали одноклассников.
  Джейн Джейкобс в таверне «Белая лошадь» No 2009 Cervin Robinson
  
  То, что ежедневно происходило в ее собственном квартале Гринвич-Виллидж, сама Джейкобс называла «балетом на тротуаре»:
  
  Я впервые приняла в нем участие около восьми лет, когда пошла выносить мусорный бак. Вскоре после этого из дверей и боковых улиц появились хорошо и даже изысканно одетые мужчины и женщины с портфелями в руках. Одновременно на улицу высыпало множество женщин в домашних халатах, и, сталкиваясь друг с другом, все эти разные люди на секунду замирали ради короткого общения, состоявшего, казалось, исключительно из смеха или обоюдных ругательств.
  
  Тогда она поняла, что ключевой момент — смешение различных элементов на одном участке. Когда улица или парк используются разными людьми в разное время, этот участок города остается экономически и социально здоровым. Не требуется нанимать все новых полицейских или вводить все более жесткие законы, чтобы сделать район безопаснее, — нужно попросту не обескровливать его. Джейкобс увидела, что люди, проходящиепо скверу или улице, влияют на их благополучие не меньше, чем дома, магазины и учреждения, на них расположенные.В городе нет абсолютно изолированных районов, каждый из них испытывает влияние жизни (или ее отсутствия), протекающей в близлежащих кварталах. Все эти органические структуры и процессы, которые Джейкобс сумела различить и объяснить, не были, разумеется, навязаны свыше. Ни один городской планировщик не создавал эти здоровые, полные жизни районы, на что я уже намекал в разделе, посвященном Маниле. Вместо того чтобы разрушать кварталы, у них следует учиться — и планировщики начинают это делать.
  Наконец, Джейкобс осознала, что создавать, оживлять, сохранять или опустошать городские кварталы могут невидимые силы — законы, управляющие ипотечными выплатами, кредитами на жилье и, конечно же, проводящие границы между районами. У негритянских кварталов в городах Америки не было ни единого шанса, как бы ни трудились их жители: сама система ипотеки работала против них. Работа этих скрытых механизмов имеет очевидные (и серьезные) итоги. Район Гармент (где я сейчас живу) претерпевает радикальную трансформацию в результате изменений в соответствующем законодательстве. Еще лет пять тому назад в этих краях было запрещено строительство больших многоквартирных домов. Смысл состоял в том, чтобы сохранить фундамент легкой промышленности района Гармент, позволяющей ему оставаться творческим, деятельным производственным центром — по крайней мере, в дневное время.
  За десятилетия здесь возникла целая область, принявшая работников легкой промышленности, дизайнеров одежды, оптовых продавцов пуговиц и застежек-молний, раскройщиков, торговцев тканями и всяческих иных мелких поставщиков, удовлетворявших нужды швейной промышленности и индустрии мод. Если дизайнеру требовалась особая выкройка или необычные пуговицы, он мог рассчитывать, что, скорее всего, их изготовят и продадут здесь же, на расстоянии в пару кварталов, не более. Следовательно, нужды и метания творцов шли рука об руку с процветанием этих мелких предприятий. Все это было очень рационально устроено. В попытке защитить этот симбиоз, закон сократил количество тех, кто мог строить, владеть недвижимостью или сдавать помещения в этом районе. Кто-то сообразил, что все эти предприятия работают только потому, что находятся по соседству друг с другом. Они не выжили бы в изоляции: пуговицу нельзя переслать по электронной почте. Концентрация имела решающее значение.
  Когда цены на недвижимость взлетели до небес (это было еще до наступления недавнего кризиса с ипотекой и кредитованием), на этот район положили глаз застройщики. Неудивительно, что вскоре статус района пересмотрели, разрешив планирование и строительство многоквартирных домов с последующей сдачей в аренду. В результате, конечно же, мелкие швейные производства начали выжиматься отсюда. Кое-какие предприятия уже были перенесены в Нью-Джерси или за границу. Когда концентрация снижается ниже определенного уровня, система перестает функционировать.
  Я не говорю, что все это плохо. Возможно, именно оттого, что Гармент развивался как однобокий, замешанный на легкой промышленности район, по ночам его улицы были настолько опасны. Очередная «адская кухня» с дурной репутацией. До самого недавнего времени западная часть моего района славилась наркоманами и проститутками, по большей части трансвеститами (бедняг вечно швыряет из одной заброшенной городской зоны в другую).
  Теперь в каждом из кварталов возводится гигантский дом-кондоминиум. Во всем районе стало заметно безопаснее, но, к сожалению, мелкие производства продолжают покидать его одно за другим. И пары месяцев не прошло, как с Девятой авеню неподалеку исчезла одна из двух рыбных лавок. Мясных тоже было две, но одна закрылась буквально на днях. В прошлом году свернул торговлю овощной рынок, которым заправляло семейство латиноамериканцев, и на его месте возник очередной ресторан тайской кухни. Теперь в двух кварталах соседствуют аж три подобных заведения.
  Подозреваю, что многие из этих перемен — не все они к худшему, как выяснилось на примере моего района, — были порождены поправками в законах и сменой статуса, неведомо кем принятыми решениями, которые со временем вымели отсюда всех, кто здесь работал. Мы даже не подозреваем о многих из этих решений, если не ходим на районные собрания, и нам тем более сложно предвидеть перемены, которые они несут на улицы нашего города. Но многие из нас инстинктивно чувствуют, за что стоит бороться и что стоит отстаивать, когда мы видим, как исчезает то, что было нам дорого. И тогда мы реагируем — надеясь, что еще не слишком поздно.
  В общем, я отчасти сделался противником резких перемен, хоть и вопреки своей воле. Вынужден согласиться с Яном Гелем: хоть я и езжу на своем велосипеде по улицам Нью-Йорка, они пока что не готовы принять каждого из нас. Нью-Йорк не должен в одночасье заполниться велосипедистами. Когда друзья спрашивают меня, где в Нью-Йорке можно покататься, я рекомендую только те улицы, парки и пешеходные зоны, где езда доставит радость. А таких становится все больше и больше.
  Мне уже за пятьдесят, и я со знанием дела могу заявить, что велосипед как средство передвижения хорош не только для молодых и энергичных. Вполне можно обойтись без специального обтягивающего костюма, и, если вам не нужна именно физическая нагрузка, езда не обязательно потребует серьезных усилий. Но само чувство освобождения — физического и психологического одновременно — скажет больше, чем любые доводы и рассуждения. Это чистое удовольствие — смотреть на все вокруг с точки обзора, приближенной к пешеходам, уличным торговцам и витринам, и при этом передвигаться, не ощущая оторванности от окружающей жизни.
  Наблюдать за жизнью города и жить самому — это одна из величайших радостей, даже для такого сдержанного и застенчивого человека, как я. Участие в общественной жизни — часть того смысла, который мы вкладываем в слова «быть человеком».
  Приложение
  Безопасность
  Хэл из «Байсикал хабитат» наглядно продемонстрировал людям, собравшимся в Таун-холле, насколько легко можно перерезать кабель (пять секунд) или распилить замок (минута), или расточить цепь «болгаркой» (четыре минуты). Вы можете спросить, кому придет в голову таскать с собой болгарку и куда они ее подключат? Всякое случается. Уже не так часто, как бывало, но иногда случается. Хэл советует по возможности максимально обезопасить себя от кражи с помощью специальных устройств (чем больше, тем лучше: вор будет вынужден держать при себе несколько инструментов) и ездить на неброском, непривлекательном с виду велосипеде, раз уж вы собираетесь оставлять его на улице.
  Думаю, он прав, но два разных замка, пожалуй, слишком. Я недавно купил несколько болтов, которые можно развинтить только при помощи специального инструмента. Они замещают эксцентрики, крепящие колесные оси и винт сиденья. Похоже, работает: ни колеса, ни сиденье у меня давненько уже не крали. Подобный крепеж выпускают несколько компаний. Носишь с собой особый ключ, без которого болты почти невозможно вывернуть. Единственно, придется захватить с собой этот ключ, когда отправишься в ремонтную мастерскую.
  Если речь зашла о запорах, один велосипедный магазин предлагает короткий U-образный замок вместо длинного, поскольку в промежуток, оставленный таким замком, гораздо труднее просунуть прут и сломать замок, пользуясь им как рычагом. До сей поры работало неплохо.
  Уход за велосипедом
  Однажды я раздобыл действительно хороший байк, с дорогими передачами и тормозами — все по высшему разряду. Но содержать его в порядке, отлаживать и настраивать было нескончаемой мукой, так что, когда его наконец украли (впрочем, унесли только переднюю часть), я лишь вздохнул с облегчением. Велосипед был похож на чистокровного пса, постоянно требовал к себе внимания и капризничал. Если вы относитесь к тем любителям иностранных спортивных машин, которые вечно чем-то звякают в гараже, вы будете просто без ума от этих навороченных байков.
  Шлем и одежда
  Велосипедные шлемы известны своим отталкивающим обликом. Как ни бейся, они не добавляют крутизны. Я пользовался разными ухищрениями. Английские шлемы весьма практичны (толстый слой пенистой мягкой прокладки) и довольно стильно смотрятся (они отделаны бархатом и даже снабжены атласным козырьком сзади!), но вентиляции — ноль. Одному богу ведомо, как выглядят прически всех этих леди и джентльменов, когда они возвращаются домой с охоты! Бр-рр.
  Однажды я попробовал надеть шлем баттера, отбивающего бейсболиста, — тот, что прикрывает только одно ухо (которым спортсмен поворачивается к питчеру). Они держатся на голове без ремешков (очень плотно охватывают голову), что вполне подходит баттерам, которые срывают их с головы, проведя на поле три минуты, — но поездка в таком даже на короткую дистанцию наградила меня дикой головной болью.
  Кроме того, я пробовал чем-нибудь украшать свои шлемы. Однажды я встретил пуэрториканца, продававшего хвосты енотов с импровизированного прилавка-тележки. Купив один хвост, я прикрепил его к затылочной части шлема. Дэйви Крокетт! 37Король Дикого Фронтира! Тот шлем у меня украли довольно быстро.
  Зимой, в холодные деньки, я ношу шлем скейтбордиста. Он закрывает немалую часть головы, в нем нет прорезей, так что он довольно теплый. Когда погода начинает налаживаться, я надеваю более дорогую спортивную модель с множеством отверстий, которая все равно губит прическу, зато дает хоть немного подышать коже головы. Моя подруга С. купила в Японии складной шлем: кожаные полоски, заполненные плотным материалом, который сдувается, когда шлем снимают.
  Костюмы из эластичного материала спандекса — в жизни не пробовал. Из спецодежды у меня есть только пара широких спортивных шортов с накладкой в области паха (мы, мужчины, знаем про велосипеды и предстательную железу). Надеваю я их, только когда собираюсь в особенно долгий или утомительный путь. Лишь в редчайших случаях у меня немела мошонка. Гадкое ощущение, и накладка предупреждает его появление.
  Вообще говоря, за исключением сильной жары, я одеваюсь вполне обыкновенно, что в моем случае нередко означает длинные брюки и рубашку с воротником. Если расслабиться и не особенно давить на педали, не превратишься в чучело, сможешь посещать собрания, концерты и так далее, не особо беспокоясь о внешнем облике. Но в своем офисе/студии я специально установил душевую кабинку — на случай, если приеду хоть выжимай и потребуется привести себя в порядок перед важной встречей. Пришлось получить разрешение от департамента строительства: мой офис находится в коммерческом здании, и эти люди решили, что я отгораживаю тайную квартиру под сдачу жильцам. Душем я пользуюсь нечасто — можете спросить у тех, кто работает в офисе, не надоел ли я им своими омовениями. Во время поездок я стараюсь держаться по возможности поближе к реке, там всегда прохладнее градусов на пять-шесть, чем на запруженных центральных улицах. Вот именно, автомобили не только загрязняют воздух, они повышают температуру в наших городах. Не каждый сможет ездить вдоль реки, но старайтесь держаться ближе к деревьям — эффект почти тот же.
  Весной и осенью я, случается, надеваю костюм или пиджак — если мероприятие того требует. Пока я не кручу педали изо всех сил, мне вполне удобно. Я либо закатываю правую брючину, либо зажимаю ее плоской прищепкой, поскольку не на каждом велосипеде установлены щитки, которые охраняют брюки от опасности выпачкаться смазкой.
  И наконец — я в курсе, что это выглядит еще непригляднее, чем сама езда на велосипеде, но я приобрел съемную корзину для покупок, и та оправдала себя. По дороге домой я могу заехать за продуктами, бросить туда сумку или рюкзак — если там лежит что-нибудь достаточно увесистое, вроде ноутбука. Тем самым я снимаю со своего тела ненужный вес, а от рюкзака не потеет спина.
  Путешествия
  Я испробовал различные модели складных велосипедов, но не перебрал их все, так что мое мнение довольно субъективно, это не потребительский отчет. У меня предубеждение против складных велосипедов на маленьких колесах, хотя на свои первые концерты я ездил на небольшом складном «пежо» именно с маленькими колесами и очень долго с ним не расставался. Сейчас я в основном использую полноразмерные складные байки, в которых имеется амортизатор — либо в передней вилке, либо под седлом. Однажды у меня заломило запястья, и мне кажется, это случилось от езды по брусчатке Сохо без амортизатора. Для гитариста проблема немаленькая. И «Монтагю», и «Дахон» выпускают складные велосипеды с колесами нормального размера. «Бромптон», «Бёрди», «Мултон» и «Дахон» производят складные модели с маленькими колесами.
  Складной полноразмерный велосипед укладывается в большой чемодан вместе с колесами (там имеется и отделение для шлема), который можно сдать в багаж. Когда-то давно позволялось, не доплачивая, провезти с собой два багажных места — сейчас это редкость. Меня то и дело вынуждают платить лишние 125 долларов за провоз спортивного оборудования (наверное, это придумали в расчете на лыжи или сумки с клюшками для гольфа), так что в последнее время я дважды подумаю, прежде чем захватить велосипед в короткую поездку. Но если я пробуду вдали от дома не меньше недели, то велосипед окажется не только практичен и удобен, но еще и сэкономит мне деньги, даже учитывая багажную пошлину.
  Альтернативный вариант всем этим чемоданам и сборке-разборке — взять велосипед напрокат там, куда вы направляетесь. Это становится все проще делать. Совсем недавно я на неделю арендовал велосипед в Берлине и на двое суток — в Сальвадоре (Бразилия).
  Организации и интернет-ссылки
  TRANSPORTATION ALTERNATIVES
  http://www.transalt.org
  
  GEHL ARCHITECTS
  http://www.gehlarchitects.com
  
  EMBARQ. THE WRI CENTER FOR SUSTAINABLE TRANSPORT
  http://embarq.wri.org/en/index.aspx
  
  INSTITUTE FOR TRANSPORTATION DEVELOPMENT POLICY
  http://itdp.org
  
  NEW YORK CITY DEPARTMENT OF TRANSPORTATION
  http://www.nyc.gov/html/dot/html/home/home.shtml
  
  INSTITUTE FOR SUSTAINABILITY AND TECHNOLOGY POLICY
  http://www.istp.murdoch.edu.au
  Эскизы велосипедных держателей Дэвида Бирна для Нью-Йорка
  Челси
  
  Хипстер
  
  Джерси
  
  Кофейная чашка
  
  Музей современного искусства
  
  Виллидж
  
  Уолл-стрит
  
  Планетарий Американского музея естествознания
   Бауэри
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"