Виктор Роман — таинственная персона, никаких сведений о нем разыскать не удалось. На одном из веб-сайтов он назван афроамериканским автором, однако нет ни одного свидетельства в пользу или против этого утверждения. Каких-либо других его сочинений не обнаружено, хотя рассказ «Четыре деревянных кола», включенный в настоящую антологию, печатался многократно и по праву обрел статус классики жанра.
В США первая публикация этого рассказа состоялась в журнале «Странные истории» в феврале 1925 года; в том же году он был опубликован в Великобритании в первом выпуске суперуспешной книжной серии «Не ночью», редактировавшейся Кристиной Кемпбелл Томпсон (Лондон: Селвин и Блаун, 1925). Остается неясным, где именно рассказ был напечатан впервые.
Четыре деревянные кола
Передо мною лежала телеграмма:
ДЖЕК ЗПТ РАДИ СТАРОЙ ДРУЖБЫ НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙ ТЧК СОВСЕМ ОДИН ТЧК ОБЪЯСНЮ ПРИ ВСТРЕЧЕ ТЧК РЕМСОН ТЧК
Простые слова описывали некую, не совсем понятную ситуацию. Однако больше всего меня насторожил тревожный тон телеграммы.
Я сумел успешно закончить дело, которое в течение трех недель озадачивало полицию и два лучших детективных агентства города. После напряженной работы я, надо думать, заслужил этот отдых, посему велел собрать мне пару чемоданов и полез искать расписание поездов. С Ремсоном Холройдом мы не виделись несколько лет, фактически с того самого дня, когда окончили колледж. Мне было интересно узнать, как сложилась его судьба, а содержание телеграммы, имевшее оттенок таинственности, судя по всему, обещало неплохое развлечение.
Через день я уже стоял на платформе Черинга — захудалого городишки с населением не более полутора тысяч человек, который правильнее было бы назвать деревней. Усадьба Ремсона лежала отсюда в десяти милях. Я подошел к кучеру, дремавшему на козлах двухколесного экипажа, и спросил, не согласится ли он меня довезти. Узнав, куда мне надо, малый сложил ладони, словно собирался молиться, затем поглядел на меня со смешанным чувством удивления и подозрительности.
— Не знаю, мистер приезжий, чего вам там понадобилось. Но если хотите совет от богобоязненного человека — возвращайтесь-ка лучше туда, откуда приехали. Про то место никто доброго слова не сказал — одна жуть. Кто туда забредал — живыми не возвращались либо вскоре помирали от потери крови и страха. Нечистое там место. Человек это творит или зверь — не знаю. Но одно скажу: я бы вас туда не повез даже за сто долларов.1
Услышанное не обнадеживало, хотя и не вызывало особого доверия. Обычные сплетни и суеверия жителей захолустья. Я не стал уговаривать этого кучера и отправился на поиски какого-нибудь менее впечатлительного субъекта, который не откажется меня подвезти за приличную для здешних мест плату. Представьте мое удивление, когда и все остальные повели себя точно так же, как первый: одни истово крестились, другие ошалело глядели на меня и бросались бежать, будто перед ними был пособник дьявола.
Между тем мое любопытство возросло настолько, что я вознамерился добраться до жилища Ремсона, даже если это будет стоить мне жизни. Одарив этих несчастных насмешливым взглядом, я подхватил чемоданы и бодро зашагал в указанном направлении. Мили через две я ощутил, что мой багаж заметно потяжелел, и был вынужден сбавить шаг.
Солнце уже цеплялось за верхушки деревьев, когда впереди появились очертания большой старинной усадьбы, где нынче Ремсон жил в полном одиночестве. Время и стихии заметно потрепали это строение: трудно было найти окно с цельными стеклами, а покосившиеся ставни и на слабом ветру скрипели так, что даже смелому и стойкому человеку делалось не по себе.
Ярдах в ста от усадьбы я заметил небольшое здание из серого камня. Куски такого же камня лежали и вокруг него, утопая в густой траве и кустах (добавлю, что буйство растительности я замечал везде, куда обращал свой взгляд). Подойдя ближе, я понял назначение этого строения. Оно было фамильным склепом, а куски серого камня — могильными плитами. Но тогда почему одних членов семьи хоронили внутри склепа, а других — снаружи, как на обычном кладбище?
Не задерживаясь возле склепа, я направился к дому, поскольку вовсе не собирался проводить ночь в обществе мертвых. И тут у меня впервые шевельнулась странная мысль. Страх жителей Черинга и их упорное нежелание ехать сюда уже не казались мне глупыми суевериями. Разумно ли я поступил, отправившись в эту глухомань? Я ведь мог бы неплохо отдохнуть и на побережье или в загородном клубе.
К этому времени солнце окончательно скрылось. В сумерках усадьба и окрестности приобрели еще более жуткий вид. Собрав всю свою храбрость, я поднялся на веранду, поставил чемоданы на шаткий стул и дернул рукоятку старинного звонка.
Где-то в недрах усадьбы что-то зазвенело и затем еще несколько раз повторилось, пока, как мне показалось, не начал звенеть весь дом. Потом вновь наступила тишина, если не считать скрипа и стона, который издавали раскачиваемые ветром ставни.
Прошло несколько минут, прежде чем с другой стороны двери послышались шаги. Затем они смолкли. Дверь осторожно приоткрылась, оттуда высунулась голова (туловище скрывалось в темноте) и принялась меня тщательно оглядывать. Наконец дверь широко распахнулась, и выскочивший Ремсон бросился мне на шею, бормоча слова благодарности за мой приезд. Я едва узнал своего приятеля по колледжу. Состояние, в котором он находился, граничило с истерикой.
Я несколько раз попросил его успокоиться и взять себя в руки. Похоже, звук моего голоса возымел действие: Ремсон стыдливо извинился за свою невоспитанность и повел меня по широкому коридору внутрь дома. В камине гостиной весело трещал огонь. Пройдя десять миль с грузом в обеих руках, я изрядно проголодался и дал волю своему аппетиту, а утолив голод, уселся напротив Ремсона и приготовился слушать его историю.
— Джек, я начну с самого начала и постараюсь изложить тебе факты в их строгой последовательности… Пять лет назад моя семья состояла из пяти человек: деда, отца, двоих моих братьев и меня — самого младшего в семье. Если помнишь, моя мать умерла, когда мне было всего несколько недель. А теперь…
Его голос дрогнул. Какое-то время Ремсон был не в силах говорить.
— Теперь я остался один. Скорее всего, и я последую за родными, если ты не поможешь мне разгадать, что за проклятие витает над этим домом. Четверо уже стали его жертвами. Моя очередь.
Я терпеливо ждал, когда кончится и эта пауза.
— Первым скончался дед. Несколько лет он прожил в Южной Америке. Буквально перед самым возвращением его во сне укусила большая летучая мышь. На следующее утро дед настолько ослабел, что не мог ходить. Гнусная тварь высосала из него большую часть крови. Сюда он вернулся уже больным и через несколько недель скончался. Врачи отказались признать причиной смерти потерю крови и все списали на преклонный возраст. Но я-то знаю, что это не так. Его сгубил этот чертов укус. Перед смертью дед велел спешно построить склеп и завещал похоронить себя там. Должно быть, ты видел склеп; он рядом с домом… Прошло еще сколько-то времени, и у нас начал чахнуть отец. Больше всего врачей удивляло, что он до самой смерти не терял аппетита. Даже наоборот, ел за троих, однако был чрезвычайно слаб и не мог перенести ногу через порог. Когда отец умер, его, как и деда, поместили в склеп… А потом скончались мои братья — Джордж и Фред. Теперь они тоже покоятся в склепе. Вскоре за ними могу последовать и я. Это не пустые слова. С недавних пор у меня резко возрос аппетит, однако я теряю силы.
— Чепуха! — возразил я. — Иногда бывают странные совпадения, а люди видят в них некую тайну. Мы с тобой уедем отсюда, попутешествуем. Когда ты вернешься, то сам будешь смеяться над прежними страхами. Эти все — следствие твоего нервного перевозбуждения. А возможная причина смерти твоих родственников — наследственное заболевание. Знал бы ты, в скольких семьях их члены уходили один за другим.
— Джек, в нашем роду не было никаких наследственных заболеваний. Это я проверял, и очень тщательно. А что до твоего предложения уехать… не могу. Пойми меня: я сам ненавижу это место, но я не в состоянии его покинуть. У меня какая-то странная привязанность к нему, возможно, болезненная, но она меня не отпускает. Если хочешь оказать мне настоящую дружескую помощь, останься здесь на несколько дней. Даже если ты ничего и не обнаружишь, одно твое присутствие и звук твоего голоса сотворят для меня чудо.
Я сказал, что изо всех сил постараюсь ему помочь. На самом же деле я изо всех сил старался скрыть улыбку. Страхи Джека казались мне совершенно беспочвенными. Мы еще несколько часов говорили о разных пустяках, после чего я сказал, что не прочь отправиться спать, ибо и впрямь устал от поездки по железной дороге и десятимильного пешего похода. Ремсон провел меня в мою комнату и, устроив со всеми возможными удобствами, пожелал спокойной ночи.
Когда он повернулся, чтобы покинуть комнату, дрожащее пламя лампы осветило его шею, и я заметил на коже две маленькие ранки. Я спросил его, откуда они. Джек ответил, что, должно быть, сковырнул прыщик, и добавил: раньше у него их не было. Еще раз пожелав мне приятного сна, он ушел.
Я разделся и повалился на кровать. Всю ночь меня преследовало ощущение удушья. Мне снилось, что у меня на груди лежит громадный камень, который мне никак не сдвинуть. Проснувшись утром, я ощутил во всем теле противную слабость, так что с трудом встал и стащил с себя пижаму.
Сворачивая пижамную куртку, я заметил на воротнике тонкую полоску крови. А ощупав шею, замер от страха. Прикосновение было болезненным; бросившись к зеркалу, я увидел две кровоточащие точки. Две точки на моей шее, откуда сочилась моя кровь! А ведь совсем недавно я посмеивался над страхами Ремсона. Теперь мне было не до смеха. Я понимал, что во сне подвергся нападению какой-то твари.
Я оделся с поспешностью, какую позволяло мое состояние, и сбежал вниз, рассчитывая найти друга в гостиной. Его там не было. Я заглянул в соседние комнаты. Никаких признаков. Всему этому было лишь одно объяснение: Ремсон еще не вставал. Часы показывали девять, и я решил его разбудить.
Я не знал, где именно спит Ремсон, и стал открывать двери всех комнат подряд. Везде царил беспорядок, а толстый слой пыли на мебели доказывал, что сюда давно никто не заходил.
Своего друга я обнаружил на третьем этаже, в комнате окнами на север. Ремсон лежал, разметавшись во сне. Я наклонился, чтобы его разбудить, и тут заметил на покрывале две капельки крови и едва подавил в себе желание заорать во все горло. Вместо этого я стал довольно бесцеремонно трясти Ремсона. Его голова запрокинулась набок, и место укуса на шее проступило со всей своей дьявольской наглядностью. Ранки были совсем свежими и крупнее, нежели вчерашние точки. Я тряс друга со всей силой, какая у меня оставалась. Наконец Ремсон открыл глаза и тупо огляделся по сторонам. Увидев меня, он сказал:
— Джек, это существо снова побывало здесь. Мне больше не выдержать. Да заберет Господь мою душу к себе, когда это случится.
В его голосе звучали боль и покорность судьбе. Произнеся эти слова, обессиленный Ремсон опять закрыл глаза. Я оставил его лежать и спустился вниз, чтобы приготовить себе завтрак. Мне представлялось неуместным разрушать его веру в меня и говорить, что я тоже пострадал от неведомого мучителя.
Прогулка не подсказала никаких решений, зато несколько успокоила мысли. В усадьбу я вернулся около полудня. К этому времени Ремсон уже встал. Вместе мы приготовили великолепное угощение. Я проголодался и ел с аппетитом, однако за Ремсоном мне было не угнаться: когда я насытился, он все продолжал и продолжал есть. У меня даже возникла тревога, как бы он не лопнул от такого количества пищи.
После еды хозяин предложил мне посмотреть фамильную коллекцию картин, многие из которых представляли большую ценность.
Мы неспешно двигались по большому залу, и в дальнем его конце мое внимание привлек старый портрет какого-то джентльмена. В свое время он наверняка считался франтом и щеголем: длинные волосы, которые так любили художники старой школы, ниспадали на плечи, усы и бородка клинышком были тщательно подстрижены. Ремсон заметил мой интерес.
— Меня не удивляет, что тебя привлек этот портрет. Мне он тоже очень нравится. Иногда я просиживаю здесь часами, разглядывая выражение на лице этого человека. Знаешь, Джек, порою мне кажется, что он пытается о чем-то рассказать. Конечно же, это полный вздор… Погоди, я же тебе не представил изображенного. Это и есть мой дед. В свое время его считали красавцем. Мог бы и сейчас жить, если бы не та чертова летучая мышь. Возможно, здесь тоже есть летучие мыши, и одна из них сосет мою кровь. Как ты думаешь?
— Ремсон, у меня недостаточно фактов, чтобы высказывать свое мнение. Если только я не сильно заблуждаюсь, в поисках объяснений мы должны копать глубже. Возможно, сегодня вечером у нас появятся факты. Ты отправишься спать, как обычно, а я займусь пристальным наблюдением. Мы либо разгадаем эту загадку, либо погибнем.
Ремсон молча протянул мне руку. Я крепко стиснул ее. В глазах друг друга мы прочли полное понимание. Желая переменить тему разговора, я спросил его о слугах.
— Я без конца пытаюсь нанять постоянных слуг. Но где-то на третий день их поведение становится странным, а потом они и вовсе исчезают.
Вечером я проводил друга до его спальни и дождался, пока он разденется и ляжет. Приглядевшись к стеклам в оконной раме, я заметил, что все они с трещинами, а в одной ячейке стекла и вовсе не было. Я предложил заколотить дыру, но Ремсон отказался, сославшись на приверженность к свежему ночному воздуху. Я не стал упорствовать и ушел.
Расположившись в гостиной, у камина, я час или два провел за книгой. Внешне уютная, обстановка тем не менее не располагала к безмятежному чтению. Каждый новый звук заставлял мой разум отвлекаться от страницы, а по спине пробегал холодок. Поднялся ветер. Он свистел или, правильнее сказать, странно завывал в ветвях деревьев. Скрип ломаных ставень лишь добавлял жути. Где-то вдалеке слышалось уханье многочисленных сов, крики других ночных птиц и иных существ животного мира, для которых наступило время бодрствования.
Отложив книгу, я решил проведать Ремсона. Пока я поднимался, пламя свечи отбрасывало довольно зловещие тени на стены и потолок. Не скажу, что эта затея мне нравилась. Не раз и не два я был вынужден призывать все свое мужество, однако здесь требовалось не только мужество.
Возле закрытой двери хозяина я потушил свечу и, стараясь не производить шума, опустился на колени и заглянул в замочную скважину. Обзор был достаточным, чтобы увидеть кровать и два окна. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, и тогда возле одного из окон я заметил слабое красноватое свечение. Казалось, оно шло из ниоткуда. На фоне освещенного пятна плясали и кружились сотни мельчайших пылинок. Пока я наблюдал за их причудливым танцем, мне показалось, что из пылинок составились очертания человеческого лица. Насколько я мог судить, мужского. Об этом же свидетельствовала и прическа. Затем таинственное свечение исчезло.
Ночь была прохладной, но от напряжения я взмок насквозь. Некоторое время я мешкал, не зная, что предпринять: войти ли в спальню Ремсона или остаться в коридоре, продолжая наблюдения через замочную скважину. Второй вариант показался мне более удачным, и я вновь приник глазом к отверстию в двери.
В освещенном пространстве что-то двигалось. Из-за слабого света мне не сразу удалось разглядеть очертания и форму движущегося предмета. Однако вскоре я увидел его, и достаточно отчетливо. То была голова человека.
Клянусь, я увидел точную копию щеголя с фамильного портрета. Но до чего же разнилось выражение лица! Приоткрытый рот, скривленный в усмешке, два ряда безупречно белых зубов. Даже на расстоянии я заметил, что клыки длиннее и острее обычных человеческих. Изумрудно-зеленые глаза были полны ненависти, волосы — всклокочены, а спутанная борода, как мне показалось, слиплась от крови.
Наблюдение длилось считаные секунды, после чего голова исчезла из моего поля зрения. Зато теперь я увидел крупную летучую мышь. Она кружила за окном, и ее широкие крылья выбивали барабанную дробь на стеклах. Наконец животное подлетело к дыре в оконной раме и проникло в комнату. Ненадолго оно скрылось за пределами моего обзора, после чего появилось снова и принялось летать над моим другом. Ремсон крепко спал и ничего не чувствовал. Летучая мышь опускалась все ниже, пока не оказалась у него на горле, рядом с яремной веной.
Я рванул дверь и вбежал в комнату, норовя поймать крылатого злодея, являвшегося ночь за ночью пировать человеческой кровью. Увы! Тот оказался проворнее и успел ретироваться через дыру в окне. Я подошел к спящему.
— Ремсон, дружище, вставай.
Он мгновенно проснулся и сел на постели.
— В чем дело, Джек? Ты его видел?
— Об этом поговорим потом. Одевайся, и побыстрее. Нам предстоит кое-какая работа.
Ремсон вопросительно поглядел на меня, но подчинился. Я осматривал комнату в поисках чего-нибудь, способного послужить в качестве оружия. В углу я заметил толстую палку и схватил ее.
— Джек!
Я резко обернулся.
— Что ты затеял? Я и так напуган до смерти.
Дрожащим пальцем он указал на окно.
— Там! Клянусь тебе, я его видел. Это был мой дед, но как же он изменился!
Хозяин повалился на кровать и затрясся в рыданиях. Я вполне понимал его состояние.
— Дружище, прости меня. Но я был вынужден действовать поспешно. — Я подал ему фляжку. — Подкрепись и возьми себя в руки. Возможно, очень скоро мы все разгадаем.
Ремсон приложился к фляжке, затем докончил одевание, и мы покинули дом, выйдя в темную, безлунную ночь.
Я шел впереди. До серого склепа оставалось не более десяти ярдов. Остановившись, я велел Ремсону спрятаться за деревом и только наблюдать, а сам занял позицию по другую сторону склепа, предварительно убедившись, что его дверь закрыта и заперта на замок. В напрасном ожидании прошло около часа. Я уже собирался прекратить наблюдение, когда в полусотне ярдов от нас, среди деревьев, мелькнула белая фигура.
Фигура медленно двигалась в нашу сторону. Я смотрел не на нее, а сквозь нее. Дул сильный ветер, однако складки плаща даже не вздрагивали. Возле склепа фигура остановилась и огляделась. Я знал, кого увижу, но все равно испытал заметный шок, заглянув в глаза старого Холройда, умершего пять лет назад. Сдавленный стон доказывал, что Ремсон тоже увидел своего покойного деда и узнал его. Потом дух, призрак, или кем он был, проник в склеп через узкую щель между дверью и косяком.
Когда призрак исчез, Ремсон подбежал ко мне. Даже в темноте было видно, насколько бледно его лицо.
— Джек, что это? Кто это был? Внешне он напоминал деда, но такое просто невозможно. Дед умер пять лет назад.
— Идем в дом, — сказал я. — Там, насколько это в моих силах, я попытаюсь тебе объяснить. Я могу ошибаться, но лучше попробовать мой способ, чем бездействовать. Ремсон, мы имеем дело с вампиром. Сейчас этот термин несколько искажен, и вампирами называют корыстных женщин. Однако мы столкнулись с настоящим вампиром. Я видел у тебя тома старой энциклопедии. Пожалуйста, принеси мне двадцать четвертый том,2 и тогда я с большей полнотой объясню тебе значение этого слова.
Мы вернулись в дом, и Ремсон принес мне нужную книгу. Я открыл ее на пятьдесят второй странице и вслух прочел:
«Вампир. Слово предположительно сербского происхождения.3 Первоначально так в Восточной Европе называли кровососущих призраков. В современном мире это название закрепилось за породой кровососущих летучих мышей, обитающих в Южной Америке… В своем изначальном значении вампир — это душа умершего человека, которая по ночам покидает тело и сосет кровь у живых людей. Поэтому при вскрытии могил вампиров обнаруживали, что их тела не тронуты разложением и имеют розоватый оттенок от поглощаемой вампиром крови… Считается, что вампир способен принимать любой желаемый облик и очень часто перемещается в виде пылинок, песчинок, соломинок и прочих очень мелких предметов… Чтобы прекратить злодеяния вампира, ему в грудь вбивают кол, отрезают голову, вырывают сердце, а могилу поливают кипятком и уксусом… Вампирами становятся колдуны, ведьмы, самоубийцы и те, кто умер насильственной смертью. Отметим также, что жертвы вампиров сами превращаются в вампиров, пополняя ряды этого дьявольского отродья… См. Калюмет: „Диссертация о венгерских вампирах“».
Я взглянул на Ремсона. Мой друг уставился в огонь: он понимал, какое дело нам предстоит, и собирался с силами.
— Джек, давай подождем до утра, — наконец произнес он.
Больше он не сказал ни слова. Но я понял его, и он это знал. Мы молча сидели всю ночь, погруженные каждый в свои мысли, пока небо над деревьями не начало светлеть.
Ремсон сказал, что у него есть кувалда и большой нож, который можно заточить до остроты бритвы. Я занялся изготовлением четырех деревянных кольев. Когда все было готово, мы взяли свои жуткие орудия и направились к склепу. Шли быстро. Уверен: допусти мы хотя бы секундное колебание, все бы сорвалось. К счастью, необходимость исполнить этот долг перевешивала сомнения и страхи. Ремсон отпер дверь склепа и потянул ее (дверь открывалась наружу). Шепча молитвы, мы вошли и, не сговариваясь, сразу же направились к гробу, стоявшему слева. Там лежал дед Ремсона. Мы откинули крышку…
Казалось, что старый Холройд просто спит с открытыми глазами. Пять лет спустя после смерти у него сохранялся здоровый цвет лица и не имелось ни малейших признаков трупного разложения. Однако его волосы явно нуждались в услугах гребня, а усы и борода — ножниц. В бороде виднелись буроватые пятна.
Но особенно меня поразили его зеленоватые глаза — они сверкали такой отчаянной злобой, какую я не видел ни прежде, ни впоследствии. Лицо выражало недоумение и ярость. Дед Ремсона был похож на дьявола, каким того изображают некоторые художники.
Ремсон пошатнулся и, наверное, упал бы, но я схватил его за руку и спешно влил ему в горло порцию виски; глотнул и сам. Приободрившись, Ремсон нацелил кол в сердце вампира и попросил у Бога помощи в том, что выпало на его долю.
Я отошел на шаг, замахнулся кувалдой и со всей силой ударил по деревянному колу. Склеп огласился ужасным криком. Из раны хлынула кровь, забрызгав стены и нашу одежду. Не мешкая, я нанес еще несколько ударов по колу. Вампир делал слабые попытки вырвать деревянный стержень из тела, но ему это не удавалось. Последний удар вогнал острие в самое сердце.
Подобно разорванному червяку, вампир извивался в узком гробу. Ремсон схватил нож и принялся отрезать ему голову. Когда лезвие рассекло последние жилы, вампир испустил еще один крик — и на наших глазах труп рассыпался в прах, а в гробу остался лишь окровавленный кол и груда костей.
Затем мы проделали то же самое с остальными тремя вампирами. Занятие это было жутким, но мы чувствовали, как к нам возвращаются силы. Я перестал ощущать боль, а у моего друга бесследно исчезли раны на шее.
О случившемся мне хотелось рассказать всему миру, однако Ремсон настоял, чтобы я хранил молчание.
Через несколько лет мой друг умер смертью христианина, и теперь уже никто не мог подтвердить истинность этого рассказа. Но в десяти милях от городишки Черинг и по сей день стоит заброшенная старая усадьба, а возле нее — небольшой склеп из серого камня. Внутри — четыре гроба с открытыми крышками. В каждом из гробов лежит груда костей и деревянный кол с пятнами запекшейся крови, на котором остались отпечатки пальцев покойного Ремсона Холройда.
Э.Ф. Бенсон
Эдвард Фредерик Бенсон (1867–1940) родился в городе Уокингеме (графство Беркшир) и рано снискал успех на писательском поприще благодаря социальному роману «Додо» (1893), который регулярно переиздавался на протяжении восьмидесяти с лишним лет. Это позволило автору целиком посвятить себя литературному творчеству, и он создал великое множество произведений в жанре социальной сатиры, в частности цикл об Эммелине «Люсии» Лукас и Элизабет Мэпп, по которому в 1985–1986 годах канал «Лондон уик-энд телевижн» сделал телесериал «Мэпп и Люсия». Кроме того, перу Бенсона принадлежит серия авторитетных биографий, включая образцовое для того времени жизнеописание Шарлотты Бронте. В общей сложности им было написано более семидесяти книг.
Хотя большая часть прозы Бенсона ныне, как и следовало ожидать, устарела, его частые вторжения на территорию сверхъестественного и ужасного по-прежнему удерживают высокие позиции в литературе. В числе его романов, относящихся к этому жанру, — «Судебные отчеты» (1895), «Ангел горести» (1905), «Переправа» (1919), «Колин» (1923), «Колин-2» (1925), «Наследник» (1930) и «Воронья стая» (1934).
Еще большим пиететом, нежели романы, окружены сегодня рассказы Бенсона, среди которых бесспорными шедеврами являются «Комната в башне», «Миссис Эмворт» и «Гусеницы».
«Комната в башне» впервые была опубликована в авторском сборнике «„Комната в башне“ и другие истории» (Лондон Миллз и Бун, 1912); «Миссис Эмворт», впервые напечатанная в журнале «Хатчинсонс мэгэзин» в июне 1922 года, была перепечатана в сборнике рассказов писателя «Зримое и незримое» (Лондон: Хатчинсон, 1923).
Комната в башне (No Перевод Н. Кротовской.)
Вероятно, у всякого, кто часто видит сны, их события или подробности хотя бы однажды воплощались в реальной жизни. В этом нет ничего удивительного, напротив, странно, если бы сны время от времени не сбывались, — нам ведь, как правило, снятся знакомые люди и привычные обстоятельства, с которыми немудрено столкнуться и наяву, при свете дня.
Сны играли в моей жизни значительную роль. Редко когда я, просыпаясь утром, не вспоминал о том, что пережил во сне; порой мне всю ночь напролет снились самые головокружительные приключения. Приключения эти почти всегда бывали приятными, хотя и вполне заурядными. Но то, о чем я собираюсь рассказать, случай совсем иного рода.
Я впервые увидел этот сон, когда мне было около шестнадцати. Мне снилось, будто я стою у дверей просторного дома из красного кирпича, в котором собираюсь остановиться. Открывший дверь слуга говорит, что чай подан в саду, и ведет меня через низкий, отделанный темным деревом зал с большим камином на светлую зеленую лужайку, окаймленную цветочными клумбами. У чайного стола расположилась небольшая компания. Я никого в ней не знаю, кроме моего однокашника Джека Стоуна, судя по всему, сына хозяев дома. Он представляет меня своим родителям и двум сестрам. Помнится, меня слегка удивило, как я здесь оказался, ведь я никогда не был дружен с Джеком и даже недолюбливал его. Вдобавок уже год, как он не учился в нашей школе. День стоит на редкость жаркий и невыносимо душный. По ту сторону лужайки тянется ограда из красного кирпича с чугунными воротами посредине, за ней растет каштан. Мы садимся в тени дома, напротив высоких окон, за которыми виден покрытый скатертью стол, сверкающий хрусталем и серебром. С фасада дом очень длинный, и на одном его конце высится трехъярусная башня, по виду значительно древней основной постройки.
Немного погодя миссис Стоун, которая до той поры, как и все собравшиеся, не проронила ни слова, говорит: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне».
Сам не знаю почему, при этих словах сердце у меня упало. Я словно заранее знал, что мне отведут комнату в башне и что в ней таится нечто ужасное. Джек тут же встает, и мне остается лишь следовать за ним. Мы молча проходим через зал, поднимаемся по великолепной дубовой винтовой лестнице и оказываемся на тесной площадке с двумя дверями. Мой спутник резко распахивает одну из них и, едва я переступаю порог, захлопывает ее снаружи. Предчувствия меня не обманули: в комнате кто-то есть; меня захлестывает панический страх, и я, весь дрожа, просыпаюсь.
С тех пор этот сон с незначительными изменениями повторялся на протяжении пятнадцати лет. Обычно он снился мне именно в такой последовательности: приезд, чай на лужайке, мертвая тишина, нарушаемая одной и той же леденящей кровь фразой, лестница, по которой я взбираюсь с Джеком Стоуном, комната, где таится нечто ужасное, и, наконец, панический страх, хотя мне никогда не удавалось разглядеть, что там внутри. Время от времени мне снились вариации на ту же тему. К примеру, иногда мы обедали в столовой, в окна которой я заглядывал той ночью, когда этот дом приснился мне впервые. Однако где бы мы ни находились, гнетущая тишина и чувство подавленности оставались неизменными. И я заранее знал, что тишину неотвратимо нарушат слова миссис Стоун: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне». Вслед за чем (этот порядок никогда не нарушался) я должен был проследовать за ним к дубовой винтовой лестнице и зайти в комнату, которой страшился с каждым разом все больше. Иногда я видел себя за молчаливой карточной игрой в ярко освещенной гостиной с огромными канделябрами. Не имею ни малейшего представления, во что мы играли, мне лишь запомнилось тревожное предчувствие, что вскоре миссис Стоун поднимется и скажет: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне». Гостиная, где шла игра, примыкала к столовой и, как я уже говорил, всегда была залита светом, тогда как остальные помещения — погружены во мрак. Но даже при ярком свете я все никак не мог сосредоточиться на картах, все почему-то не мог в них разобраться: кстати, мне никогда не выпадала красная масть, одна черная, а некоторые карты были черными по всему полю. Я ненавидел и боялся их.
По мере того как сон мой повторялся, я все подробнее знакомился с устройством дома. В конце коридора рядом с гостиной располагалась курительная, за дверью, обитой зеленым ершом. Там было всегда темно, и каждый раз, когда я входил туда, я сталкивался с кем-то в дверях, но не успевал его разглядеть. С людьми, населявшими мой сон, происходили любопытные перемены, которые вполне могли бы случиться в обычной жизни. К примеру, миссис Стоун в первый раз приснилась мне черноволосой, однако с годами поседела и при словах «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне» уже не вставала со стула с прежней легкостью, а поднималась с трудом, словно силы оставили ее. Джек тоже возмужал и превратился в неприятного юношу с темными усиками, а одна из сестер исчезла, и я догадался, что она вышла замуж.
И вдруг этот сон перестал мне сниться. Прошло полгода или больше, и я уже начал было надеяться, что все мои страхи позади и он никогда не повторится. Но вдруг в одну из ночей я вновь увидел себя пьющим чай на лужайке, только на этот раз миссис Стоун отсутствовала, а остальные были в черном. Я сразу догадался о причине траура, и сердце мое радостно забилось при мысли, что мне, быть может, не придется ночевать в страшной комнате. Несмотря на то что за столом, как всегда, царило молчание, я принялся болтать и смеяться, чего никогда не позволял себе ранее. Но все равно я ощущал некоторую неловкость — ведь говорил я один, остальные молчали и лишь украдкой переглядывались. Вскоре поток моей глупой болтовни иссяк, и по мере того, как медленно сгущались сумерки, мною стали овладевать еще более мрачные, чем прежде, предчувствия.
Вдруг тишину нарушил хорошо знакомый голос миссис Стоун: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне». Казалось, он доносится от ворот в ограде из красного кирпича, и, поглядев в ту сторону, я увидел, что трава за воротами густо усеяна надгробными плитами. От них исходило странное сероватое сияние, и на ближайшей могиле мне удалось разобрать слова: «Злой памяти Джулии Стоун». И как всегда, Джек поднялся, и я последовал за ним через зал и дальше, по винтовой лестнице. На этот раз было темней обычного, и, переступив порог комнаты в башне, я только сумел разглядеть уже знакомое расположение мебели. Комнату наполнял ужасный трупный запах, и я с криком проснулся.
Сон этот, с некоторыми изменениями и новыми подробностями, вроде описанных мною, повторялся на протяжении пятнадцати лет. Бывало, он мне снился две-три ночи кряду, а однажды, как я уже сказал, я не видел его полгода. Однако в среднем он повторялся приблизительно раз в месяц. Разумеется, он был сродни кошмару, поскольку под конец меня неизменно охватывал дикий ужас, который с каждым разом становился все пронзительней. Вдобавок он имел странное, пугающее сходство с жизнью. Его молчаливые участники, как я упомянул, постепенно старились, умирали и выходили замуж, и после своей смерти миссис Стоун уже никогда не появлялась в нашей компании. Но именно ее голос всегда сообщал, что для меня приготовлена комната в башне, и каждый раз — пили ли мы чай перед домом или сидели в одной из комнат с окнами в сад — мне открывался вид на ее могилу за чугунными воротами. Так же и с замужней дочерью. Обычно она отсутствовала, но раз или два снова появилась с каким-то мужчиной, очевидно мужем. Он, как и все остальные, всегда хранил молчание. Поскольку мой сон регулярно повторялся, я перестал, просыпаясь, придавать ему значение. За все эти годы я так и не встретил Джека Стоуна и никогда не видел здания, похожего на мрачный дом моих снов. Затем произошло следующее.
В тот год я до конца июля жил в Лондоне, а в первую неделю августа поехал погостить к другу, снявшему на лето дом в Эшдаун-Форест, в графстве Суссекс. Я покинул Лондон рано утром, Джон Клинтон должен был ждать меня на станции. Мы собирались весь день играть в гольф, а вечером отправиться к нему на дачу. Мы провели поистине чудесный день, а около пяти вечера мой друг сел за руль своей машины, и мы двинулись в путь. Нам предстояло проехать всего десять миль, и мы решили пить чай не в клубе, а у него дома. По дороге погода, до того хоть и жаркая, но восхитительно свежая, похоже, стала портиться, в воздухе повисла какая-то гнетущая духота, и, как всегда перед грозой, мною овладели неясные, мрачные предчувствия. Однако Джон не разделял моего настроения, объясняя его двумя проигранными матчами. И все же предчувствия не обманули меня, хотя причиной моего уныния, конечно, была не только гроза, разыгравшаяся той ночью.
По обе стороны дороги тянулись высокие насыпи, и не успели мы далеко отъехать, как я заснул и проснулся, лишь когда мотор умолк. И вдруг с внезапным волнением, в котором любопытство пересиливало страх, я увидел перед собой дом моих сновидений. Мы прошли — я все недоумевал, не сплю ли я, — через низкий, отделанный дубом зал на лужайку, где в тени дома был накрыт чай. Лужайку окаймляли клумбы с цветами, напротив тянулась красная кирпичная ограда, за которой в высокой траве рос каштан. С фасада дом был очень длинным, и на одном его конце высилась трехъярусная башня, по виду значительно древней остального строения.
На этом сходство со сном заканчивалось. Моим глазам предстало не безмолвное семейство, а шумное общество веселых людей, которых я прекрасно знал. И, несмотря на страх, который всегда внушал мне этот сон, увидев эту сцену, я нисколько не испугался. Мною овладело жгучее любопытство: что произойдет дальше.
За чаем царило оживление, но вскоре миссис Клинтон поднялась со стула. И я уже знал, что она скажет. Обратившись ко мне, она произнесла: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне».
На какой-то миг во мне ожил прежний страх. Но тотчас исчез, уступив место жгучему любопытству. Вскоре я с избытком удовлетворил его.
Джон повернулся ко мне.
— На самом верху, — сказал он. — Но, думаю, тебе там будет удобно. К нам понаехала куча народу. Пойдем, посмотришь свое пристанище. Черт возьми! Кажется, ты был прав, скоро начнется гроза. Небо совсем потемнело.
Я встал и последовал за ним. Мы миновали зал и поднялись по давно знакомой лестнице. Затем Джон отворил дверь, и я вошел внутрь.
И вновь меня охватил глубокий безотчетный страх. Я не понимал, чего боялся: мне просто было страшно. И вдруг, подобно тому как в памяти неожиданно возникает давно забытое имя, меня осенило: я боялся той, чья могила со зловещей надписью «Злой памяти Джулии Стоун» часто снилась мне в высокой траве, под окнами этой комнаты. Но тут же страх бесследно исчез, я даже не мог взять в толк, чего тут было бояться, — и я стоял, спокойный и невозмутимый, в комнате в башне, которую так часто видел в моих снах и обстановку которой так хорошо изучил.
Я огляделся и с гордостью собственника отметил, что в комнате ничего не изменилось. Слева от двери у стены стояла кровать изголовьем в угол. Там же находились камин и небольшой книжный шкаф. Напротив двери было два решетчатых окна, между ними туалетный стол, а у четвертой стены расположились умывальник и шкаф. Мои чемоданы были распакованы, туалетные принадлежности аккуратно расставлены на умывальнике и столике, а одежда для обеда разложена на кровати, поверх покрывала. И вдруг я с тревогой заметил еще два предмета, которых прежде никогда здесь не видел: писанный маслом портрет миссис Стоун в полный рост и черно-белый набросок, изображавший Джека Стоуна таким, каким он приснился мне всего неделю назад, в последнем из длинной вереницы повторяющихся снов: скрытный, злобного вида господин лет тридцати. Набросок висел между окнами, глядя через всю комнату на другую картину возле кровати. Я перевел взгляд на этот второй портрет, и на меня опять нахлынул ужас.
Он изображал миссис Стоун, какой она приснилась мне в последний раз: старой, сморщенной и седой. Но, несмотря на явную немощь тела, сквозь оболочку плоти проглядывала мрачная, зловещая сила, лицо светилось тайным дьявольским торжеством, а сложенные на коленях руки, казалось, дрожали от еле сдерживаемого ликования. Заметив в левом нижнем углу надпись, я подошел поближе и прочел «Портрет Джулии Стоун работы Джулии Стоун».
В дверь постучали, и в комнату вошел Джон Клинтон.
— Не надо ли тебе чего-нибудь? — спросил он.
— Спасибо, у меня все есть, даже с избытком, — ответил я, указывая на портрет.
Он рассмеялся.
— Мрачная старушка, — сказал он. — Насколько мне известно, изобразила себя собственноручно. И не слишком себе польстила.
— Разве ты не видишь? — спросил я. — В этом лице нет ничего человеческого. Это лицо ведьмы или дьявола.
Джон вгляделся в ее черты.
— Верно, картинка не из приятных, — признал он. — Не слишком годится для спальни. Могу себе представить, какие ужасы приснились бы мне, окажись эта дама рядом с моей кроватью. Я уберу ее отсюда, если ты не возражаешь.
— Сделай милость.
Он позвонил в колокольчик, и с помощью слуги мы сняли портрет со стены и вынесли на лестницу, поставив лицом к стене.
— Увесистая старушка! — воскликнул Джон, вытирая пот со лба. — Хотел бы я знать, что у нее на уме.
Меня тоже удивила тяжесть картины. Я только хотел ответить, как заметил у себя на руке кровь, вся ладонь была в крови.
— Я ненароком порезался, — сказал я.
Джон с изумлением воскликнул:
— Черт! Я тоже! Сам не пойму как.
Тем временем лакей вытащил из кармана платок и тоже обтер руку. Я заметил на его платке кровь.
Мы с Джоном вернулись в комнату в башне и вымыли руки. Однако ни он, ни я не обнаружили у себя ни царапины, ни пореза. Убедившись в этом, мы оба, словно по молчаливому согласию, не возвращались к этой теме. В моей душе зародились смутные подозрения, которые я гнал от себя прочь. То же, как я догадывался, происходило и с Джоном.
После обеда жара и духота стали нестерпимыми: гроза, которую мы ждали, все еще не разразилась. Большинство присутствующих, среди них Джон Клинтон и я, расположились на лужайке, где днем пили чай. Было очень темно, ни мерцание звезд, ни лунный луч не проникали сквозь густую завесу облаков. Мало-помалу компания наша редела, женщины отправились спать, мужчины разбрелись кто в курительную, кто в бильярдную, и к одиннадцати часам в саду остались только я и мой приятель. Весь вечер мне казалось, что он чем-то встревожен, и, едва мы остались одни, Джон заговорил:
— У слуги, который помогал нам снять картину, рука тоже была в крови, ты заметил? Я только что спросил его, не поранился ли он.
Он ответил, что сначала так и подумал, но потом не нашел никаких следов пореза. Тогда откуда кровь?
Запретив себе думать о случившемся, я потерял всякое желание обсуждать этот вопрос, особенно перед сном.
— Не знаю, — ответил я, — да и знать не хочу, коль скоро портрет Джулии Стоун больше не висит у меня над кроватью.
Джон поднялся.
— Но все это очень странно, — заметил он. — Гляди, сейчас ты увидишь еще одну странную вещь.
Пока мы беседовали, его пес, ирландский терьер, выбежал из дома. Дверь, ведущая в зал, была распахнута, и яркая полоса света тянулась через лужайку до чугунных ворот, за которыми в высокой траве рос каштан. Я обратил внимание, что шерсть у терьера от ярости и страха встала дыбом, он глухо рычал, словно собирался на кого-то броситься. Даже не взглянув на меня и своего хозяина, он медленно и настороженно крался к воротам. Там он на секунду замер, глядя через прутья и не переставая рычать. Но неожиданно отвага покинула его, он взвыл и опрометью бросился в дом, странно припадая к земле.
— И так по многу раз в день, — сказал Джон. — Что-то такое там есть, что его приводит в ярость и пугает.
Я подошел поближе и выглянул за ворота. В траве что-то шуршало, и вскоре до моих ушей донесся непонятный звук. Однако через секунду я понял: это мурлычет кошка. Я чиркнул спичкой и увидел огромного дымчатого персидского кота, который с гордо задранным хвостом возбужденно ходил кругами прямо за воротами, высоко поднимая лапы. Его глаза сверкали, он то и дело опускал морду в траву и фыркал.
Я засмеялся.
— Боюсь, тайне конец, — сказал я. — Здесь огромный кот в одиночку празднует Вальпургиеву ночь.4
— Это Дарий, — отозвался Джон. — Он проводит здесь полдня и всю ночь. Но это не конец собачьей тайны, потому что Тоби и Дарий неразлучные друзья, а начало кошачьей тайны. Что здесь делает кот? И почему Дарий доволен, а Тоби до смерти напуган?
Тут в моей памяти ожили жуткие подробности моего сна, когда мне привиделся за воротами, как раз на том месте, где сейчас кружил кот, белый надгробный камень со зловещей надписью. Но не успел я собраться с мыслями, как хлынул проливной дождь, и в тот же миг огромный кот протиснулся сквозь прутья ограды и пулей помчался по лужайке к дому. Там он уселся в дверях, напряженно вглядываясь в темноту. А когда Джон слегка подтолкнул его, чтобы закрыть дверь, кот зашипел и ударил его лапой.
Без портрета Джулии Стоун комната в башне уже не внушала мне прежних опасений, и, когда я, усталый и сонный, улегся в постель, загадочный случай с кровью на руках и необычное поведение кота и собаки уже не вызывали во мне ничего, кроме любопытства. Последнее, что я увидел перед тем, как задуть свечу, была пустая стена возле моей кровати. Там, где раньше висел портрет, на фоне выгоревших обоев выделялся прямоугольник темно-красного цвета. Я задул свечу и мгновенно уснул.
Проснулся я столь же мгновенно из-за того, что в лицо мне словно бы ударил яркий свет, хотя, когда я открыл глаза, стояла кромешная тьма. Я прекрасно понимал, где нахожусь: в комнате моих снов, но страх, который я испытывал прежде, не шел ни в какое сравнение с тем леденящим ужасом, который охватил меня теперь. В следующий миг ударил гром, но, сколько я ни убеждал себя, что меня разбудила вспышка молнии, сердце мое бешено колотилось. Я чувствовал, что в комнате кто-то есть, и, защищаясь, инстинктивно вытянул вперед правую, ближнюю к стене руку — и наткнулся на раму от портрета.
Я как ужаленный вскочил с кровати, опрокинув стоящую рядом тумбочку, и услыхал, как часы, свеча и спички упали на пол. Но свеча не понадобилась, потому что небо прорезала ослепительная вспышка молнии, осветив портрет миссис Стоун. И хотя комната сразу же погрузилась во тьму, в свете молнии я успел различить еще кое-что: перегнувшись через спинку кровати, на меня глядел призрак, закутанный в испачканную землей белую ткань. Лицо было лицом с портрета.
И снова прогрохотал гром, затем в наступившей тишине я услыхал слабый шорох приближавшейся фигуры и — что еще ужаснее — ощутил запах тления и распада. Вдруг холодная рука обвила меня за шею и учащенное нетерпеливое дыхание раздалось над ухом. И хотя я мог видеть, слышать, обонять и осязать это чудовище, я понимал, что оно явилось мне из иного мира. Затем знакомый голос произнес:
— Я знала, что ты придешь в комнату в башне. Я долго ждала. И наконец ты пришел. Этой ночью мой праздник, а скоро мы будем праздновать вместе.
Частое дыхание послышалось еще ближе, я ощутил его на затылке.
И тут сковавший меня ужас пробудил яростный инстинкт самосохранения. Я начал бешено отбиваться — и что-то мягкое, испустив звериный писк, с глухим стуком упало подле меня. Я кинулся к дверям, чуть было не упал, споткнувшись о то, что лежало на полу, каким-то чудом нашел дверную ручку. Через секунду я был уже на лестнице и захлопнул за собой дверь. И тут же услышал внизу скрип двери и увидел бегущего вверх по лестнице Джона Клинтона со свечой в руке.
— В чем дело? — спросил он. — Я спал прямо под твоей комнатой и вдруг услышал дикий шум, будто… Боже, да у тебя все плечо в крови!
Потом он мне рассказывал, что я стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, белый как мел, с кровавым отпечатком руки на плече.
— Оно там, в комнате, — прошептал я. — Верней, она. Портрет тоже висит на прежнем месте.
Джон расхохотался.
— Дружище, — сказал он, — тебе приснилось.
Он отодвинул меня в сторону и распахнул дверь, а я, скованный страхом, так и стоял на месте, не в силах задержать его, не в силах пошевелиться.
— Тьфу, что за мерзкий запах! — произнес он.
Затем настала тишина. И хотя дверь была открыта, Джон находился вне поля моего зрения. Через секунду он вышел, такой же белый, как я, и торопливо затворил за собой дверь.
— Верно, портрет на прежнем месте, — сказал он, — а на полу валяется что-то такое… что-то измазанное землей, вроде того, в чем хоронят покойников. Пошли отсюда, быстро!
Не знаю, как мне удалось спуститься вниз. Меня трясло крупной дрожью, я совершенно лишился сил, не столько физических, сколько душевных, и моему приятелю, который то и дело испуганно оглядывался назад, не раз пришлось поддерживать меня, чтобы я не свалился с лестницы. Однако нам удалось благополучно добраться до его комнаты этажом ниже, и там я рассказал ему все, что здесь описал. Конец этой истории можно изложить в нескольких словах. Вероятно, некоторые из моих читателей уже догадались, в чем дело, припомнив странный случай, который лет восемь назад произошел на кладбище в Вест-Фоли, где трижды пытались похоронить тело женщины-самоубийцы. Всякий раз гроб через несколько дней появлялся из-под земли. После третьей попытки тело, чтобы избежать разговоров, похоронили в неосвященной земле. Прямо за воротами дома, где жила эта женщина. Она покончила с собой в верхней комнате башни. Звали ее Джулия Стоун.
Миссис Эмворт (No Перевод С. Антонова.)
Селение Максли, где прошлым летом и осенью произошли эти странные события, расположено на поросшем вереском и соснами нагорье Сассекса. Во всей Англии не сыскать более милого и полезного для здоровья места. Южный ветер приносит с собой запахи моря; с востока высокие холмы защищают этот край от мартовского ненастья, а с запада и севера его овевает легкий ветерок, напоенный ароматами протянувшихся на многие мили лесов и вересковых пустошей.
Жителей в селении не много, зато приятных глазу видов в избытке. Посередине единственной улицы, с широкой проезжей частью и просторными лужайками слева и справа от нее, находится маленькая нормандская церквушка, возле которой расположено старинное кладбище, давно заброшенное; прочие строения — это дюжина скромных домиков в георгианском стиле, сложенных из красного кирпича, с высокими окнами, квадратными цветниками перед фасадом и продолговатыми на задворках; этот ряд мирных жилищ замыкают два десятка лавок и около сорока крытых соломой изб, принадлежащих работникам из соседних поместий. Всеобщий покой, к великому сожалению, нарушается по субботам и воскресеньям: через Максли проходит одна из магистралей, ведущих из Лондона в Брайтон, и наша тихая улица каждую неделю становится треком для несущихся мимо легковых автомобилей и велосипедов.
На въезде в селение вывешен знак, предупреждающий об ограничении скорости, который, кажется, лишь подзадоривает водителей разгоняться еще сильнее — им нет никаких причин поступать иначе, раз дорога впереди пряма и свободна. Соответственно, жительницы Максли, завидев приближающуюся машину, протестующе зажимают носы и рты платочками, хотя улица заасфальтирована и подобные меры предосторожности против пыли излишни. Но на исходе воскресного дня ватага лихачей исчезает, и мы снова погружаемся в пятидневное блаженное уединение. Забастовки железнодорожников, которые так часто сотрясают страну, оставляют нас равнодушными, поскольку большинство обитателей селения никогда не покидают его пределы.
Я являюсь счастливым владельцем одного из упомянутых маленьких домиков в георгианском стиле и считаю не меньшей удачей то обстоятельство, что моим соседом оказался столь интересный и общительный человек, как Фрэнсис Эркомб, закоренелый макслианец, никогда не ночевавший вдали от своего дома, который находится как раз напротив моего, на другой стороне улицы. Мы живем по соседству приблизительно два года, с тех пор как он, еще будучи мужчиной средних лет, оставил кафедру психологии в Кембридже и посвятил себя изучению тех сокровенных и необычных явлений, которые, как кажется, в равной мере касаются физической и психической сторон человеческой природы. Более того, отставка Эркомба была связана с его стремлением проникнуть в загадочные, неизведанные сферы, которые начинаются у границ науки и самое существование которых столь решительно отрицают материалистически настроенные умы: он выступал за то, чтобы в обязательном порядке экзаменовать студентов-медиков на предмет их способности к месмеризму,5 а также предлагал ввести вопросник для проверки их знаний в таких областях, как видения в момент смерти, дома, населенные призраками, вампиризм, автоматическое письмо6 и одержимость.
— Меня, конечно, не стали слушать, — сетовал он, — ибо эти авторитеты ничего не боятся так, как знания, а путь знания пролегает через исследование подобных феноменов. Функции человеческого тела в общих чертах известны; эта территория худо-бедно изучена и нанесена на карту. Однако за ее пределами, вне всякого сомнения, простираются обширные неведомые земли, и подлинными первооткрывателями становятся те, кто, рискуя быть осмеянным за легковерие и суеверность, тем не менее жадно стремится в эти туманные и, вероятно, опасные края. Я чувствовал, что, отправившись туда без компаса и рюкзака, смогу принести больше пользы, нежели сидя в клетке и щебеча, точно канарейка, о том, что давно всем известно. К тому же человек, который ощущает себя всего лишь учеником, ни в коем случае не должен учить других; только самодовольный осел способен преподавать.
Так вот, тому, кто, подобно мне, испытывает дразнящий и жгучий интерес к упомянутым «туманным и опасным краям», нельзя было пожелать более восхитительного соседа, чем Фрэнсис Эркомб; а минувшей весной в нашей славной общине появилась еще одна исключительно приятная особа, а именно миссис Эмворт, вдова индийского государственного чиновника. После того как в Пешаваре скончался ее муж, который был судьей в Северо-Западных провинциях, она вернулась в Англию и, проведя год в Лондоне, почувствовала желание сменить туманы и грязь города на простор и солнечную погоду сельской местности. Кроме того, у нее была причина поселиться именно в Максли — столетие назад здесь родились ее предки, и на старом кладбище, ныне заброшенном, можно найти немало могильных плит, на которых начертана ее девичья фамилия — Честон. Высокая, энергичная, общительная, она быстро пробудила жителей Максли от привычной спячки. Большинство из нас составляли холостяки, или старые девы, или пожилые люди, не слишком склонные к гостеприимству, и до появления миссис Эмворт апогеем веселья в наших краях были чаепития с последующим бриджем и возвращением в галошах (если случался ненастный день) домой, где каждого ожидал его ужин на одну персону. Но миссис Эмворт открыла нам более общительный образ жизни, введя в моду совместные ланчи и легкие обеды. В иные вечера, когда подобных приглашений не ожидалось, одинокому мужчине вроде меня было приятно знать, что, позвонив миссис Эмворт (чей дом находился менее чем в сотне ярдов от моего) и осведомившись, можно ли заглянуть после ужина на партию пикета перед сном, он, весьма вероятно, услышит утвердительный ответ. Она встречала гостя с живой и дружеской приязнью, и затем следовали стакан портвейна, чашка кофе, сигарета и игра в пикет, игра на фортепьяно и прелестное пение хозяйки дома. Когда дни стали длиннее, местом нашей игры сделался сад, который миссис Эмворт за несколько месяцев превратила из рассадника слизняков и улиток в живописный уголок, полный цветущих растений.
Она всегда была весела и жизнерадостна, знала толк в музицировании, садоводстве и всевозможных играх. Она всем нравилась, общение с нею для каждого из нас было подобно свету солнечного дня. Единственным исключением из этого правила оказался Фрэнсис Эркомб; по его собственному признанию, он недолюбливал ее и вместе с тем испытывал к ней необычайный интерес. Я находил это странным, ибо, зная, как мила и приятна в общении миссис Эмворт, не видел в ней ничего, что могло бы вызвать нелестные для нее подозрения, — настолько открытой и ясной личностью представала она перед нами. Но заинтересованность Эркомба была неподдельной — он непрестанно наблюдал изучающим взглядом за нашей новой соседкой. О своем возрасте она без обиняков заявила, что ей сорок пять; но, видя ее живость, ее энергию, ее гладкую кожу и черные как смоль волосы, трудно было удержаться от подозрения, что она набавила себе десять лет, вместо того чтобы, как это обычно бывает, десяток убавить.
Когда наша вполне невинная дружба окрепла, миссис Эмворт нередко стала звонить мне и просить разрешения зайти. Если я в этот вечер работал, то, как между нами было условлено, следовал прямой отказ, и я слышал в ответ ее веселый смех и пожелания успеха в моих литературных занятиях. Бывало, приход Эркомба, желавшего покурить и поболтать со мной, опережал ее предполагаемый визит, и в таких случаях он, едва услышав имя миссис Эмворт, всегда настаивал на том, чтобы она присоединилась к нашей компании. «Вы засядете за свой пикет, — говорил он, — а я, если не возражаете, буду наблюдать за вами и учиться игре». Но я сомневаюсь, что он уделял много внимания пикету: было совершенно очевидно, что его взгляд исподлобья устремлен не на карты, а на одного из играющих. Казалось, он может просидеть так битый час, и нередко его глаза и нахмуренные густые брови говорили о том, что он обдумывает какую-то серьезную проблему. Увлеченная игрой миссис Эмворт, похоже, не замечала его испытующего взгляда. Так было до одного июльского вечера, когда (насколько я могу судить теперь, зная, что случилось в дальнейшем) впервые робко шевельнулась завеса, скрывавшая от меня ужасную тайну. В то время я, конечно, этого не понимал, однако от моего внимания не ускользнуло, что с тех пор миссис Эмворт, звоня мне по поводу своего очередного визита, стала интересоваться не только тем, занят я или нет, но и тем, ожидаю ли я этим вечером Фрэнсиса Эркомба. Если я отвечал утвердительно, она говорила, что не хочет мешать беседе двух закоренелых холостяков, и, смеясь, желала мне доброй ночи.
В тот знаменательный вечер Эркомб появился у меня за полчаса до прихода миссис Эмворт и завел разговор о средневековых поверьях, связанных с вампиризмом — одним из тех пограничных феноменов, которые, как он утверждал, были без должного изучения выброшены медиками на свалку дремучих предрассудков. Так он сидел, мрачный и взволнованный, с прозрачной ясностью (делавшей его столь замечательным лектором в его кембриджские годы) прослеживая историю этого таинственного явления. Все известные случаи такого рода походили друг на друга: некий отвратительный дух вселялся в живого человека, сообщая ему сверхъестественную способность парить в воздухе подобно летучей мыши и удовлетворяя свою жажду ночными кровавыми пиршествами. Когда человек умирал, упомянутый дух продолжал обитать в его теле, не подвергавшемся разложению. Недвижимый в дневное время, по ночам этот живой мертвец покидал могилу и вновь отправлялся на свой ужасающий промысел. Кажется, ни одна страна средневековой Европы не избежала этого бедствия; а в более ранние эпохи аналогичные случаи знала римская, греческая и иудейская история.
— Подобные факты принято игнорировать как очевидный вздор, — продолжал Эркомб, — несмотря на то что сотни независимых друг от друга свидетелей, живших в разные столетия, подтверждают существование этого феномена и, насколько мне известно, исчерпывающего объяснения ему до сих пор не найдено. Если ты спросишь меня, почему, раз все это правда, мы не сталкиваемся с такими фактами в наше время, я отвечу тебе вот что. Во-первых, хорошо известны некоторые эпидемические заболевания вроде «черной смерти»,7 которые имели власть над людьми в Средние века, а впоследствии исчезли, — что отнюдь не дает оснований утверждать, будто таких заболеваний не существовало вовсе. Мы знаем, что «черная смерть» посещала Англию и выкосила население Норфолка, но столь же несомненно, что в этих самых краях лет триста назад наблюдалась вспышка вампиризма и пик ее пришелся на Максли. Второй и куда более весомый довод состоит в том, что вампиризм никуда не исчезал — год или два назад его проявления были замечены в Индии.
В это мгновение миссис Эмворт возвестила снаружи о своем прибытии стуком дверного молоточка — как всегда, энергичным и требовательным. Я не мешкая впустил ее в дом.
— Входите скорее, — произнес я, — и спасите меня. Мистер Эркомб пытается меня запугать: от его рассказов кровь стынет в жилах.
Она вплыла в комнату и, казалось, мгновенно наполнила ее своим живым и шумным присутствием.
— Ах, как интригующе это звучит! Мне нравится, когда у меня кровь стынет в жилах. Продолжайте свою историю о призраках, мистер Эркомб. Я обожаю истории о призраках.
Эркомб по своему обыкновению устремил на нее пристальный взгляд.
— Я говорил не о призраках, — ответил он. — Я рассказывал нашему гостеприимному хозяину, что такое явление, как вампиризм, продолжает существовать и сегодня. Одна вспышка имела место в Индии всего несколько лет назад.
Последовала выразительная пауза, в продолжение которой миссис Эмворт неотрывно, раскрыв рот, смотрела на Эркомба Затем напряженную тишину, повисшую в комнате, разорвал ее веселый смех.
— О, как вам не стыдно! — воскликнула она. — Вы, стало быть, не собираетесь пугать меня вовсе. Где вы откопали эту историю, мистер Эркомб? Я долго жила в Индии и никогда не слышала подобных слухов. Должно быть, это выдумка какого-то базарного сплетника, которыми славятся те края.
Я видел, что Эркомб был готов продолжить, но он все же сдержался и произнес только:
— О, весьма вероятно, что так оно и есть.
Но на весь остаток вечера наше обычное мирное общение было непоправимо расстроено, а миссис Эмворт утратила свойственную ей веселость. Она не выказала никакого азарта, играя в пикет, и покинула нас после двух партий. Эркомб упорно молчал до самого ее ухода.
— К несчастью, — произнес он наконец, — недавняя вспышка… скажем так, таинственного заболевания имела место в Пешаваре, как раз там, где проживали ваша гостья и ее супруг. И…
— Что? — нетерпеливо спросил я.
— Он стал одной из жертв болезни. Упоминая про Индию, я совершенно упустил из виду это обстоятельство.
Лето выдалось невообразимо знойным и жарким, и Максли страдал от засухи и нашествия крупных черных комаров, укусы которых вызывали неимоверный зуд. Насекомые налетали на закате дня и садились на кожу так мягко, что человек ничего не чувствовал до тех пор, пока внезапная острая боль не подсказывала ему, что он укушен. Они атаковали не руки и не лицо, а всегда выбирали шею, и, когда яд всасывался в кровь, у большинства пострадавших временно вырастал зоб. Где-то в середине августа стало известно о первом случае загадочного заболевания, которое наш местный доктор счел следствием продолжительной жары и укусов ядовитых насекомых. Недугом оказался охвачен подросток шестнадцати-семнадцати лет, сын садовника миссис Эмворт; его анемичная бледность и изнеможение усугублялись сонливостью и расстройством аппетита. На его горле доктор Росс обнаружил две маленькие ранки, которые, как он предположил, были следом комариного укуса; однако, как ни странно, вокруг этих ранок не наблюдалось опухоли или воспаления. Жара тем временем начала понемногу спадать, но и прохладная погода не могла улучшить состояния мальчика, который, несмотря на усиленное кормление, превращался в обтянутый кожей скелет.
В один из тех дней я повстречал доктора Росса на улице и поинтересовался здоровьем его пациента; в ответ он выразил опасение, что мальчик умирает, и признался, что данный случай для него — совершеннейшая загадка. Некая странная форма злокачественной анемии — вот и все, что он мог сказать. Но он также спросил, не согласится ли мистер Эркомб осмотреть мальчика и, возможно, пролить на этот случай какой-то новый свет; и поскольку в тот вечер мне предстоял ужин с Эркомбом, я предложил доктору Россу присоединиться к нам. Он сказал, что не сможет, но постарается заглянуть позднее. Когда он пришел, Эркомб сразу изъявил согласие помочь, чем сумеет, и они вместе удалились. Лишившись таким образом компании на этот вечер, я позвонил миссис Эмворт и осведомился, нельзя ли мне заглянуть к ней на часок. Испрашиваемое приглашение было получено, и между пикетом и музицированием упомянутый час превратился в два. Она завела речь о мальчике, находившемся во власти столь загадочной и безнадежной болезни, и сказала, что часто навещает его и носит ему всевозможные деликатесы. Но ее терзало опасение — и добрые глаза миссис Эмворт наполнились слезами, когда она это говорила, — что сегодня она видела мальчика в последний раз. Зная об антипатии, существовавшей между ней и Эркомбом, я не сказал ей, что профессора пригласили для консультации. Когда я отправился домой, она проводила меня до моей двери, желая пройтись по холодку перед сном и заодно взять журнал, где была напечатана заинтересовавшая ее статья о садоводстве.
— Ах, как восхитительна эта прохлада! — воскликнула она, с наслаждением вдыхая вечерний воздух. — Ночная прохлада и цветущий сад — вот два источника, которые придают жизни вкус. Ничто не вдохновляет и не волнует нас так, как ничем не стесненное общение с нашей щедрой матерью-землей. И ничто не вызывает в нас такого ощущения свежести, как перепачканные черноземом руки и ногти и заляпанные естественной грязью башмаки. — Миссис Эмворт издала привычный веселый смешок. — Я обожаю обе эти стихии — воздух и землю, — продолжала она. — Воистину, я с нетерпением жду смерти, ибо тогда меня захоронят и нежная, мягкая земля будет окружать меня со всех сторон. Не должно быть никаких свинцовых гробов — я дала четкие распоряжения на этот счет. Но как быть с воздухом? Впрочем, полагаю, нельзя иметь все. А-а, журнал? Тысяча благодарностей, я непременно верну вам его. Доброй ночи, возделывайте сад и оставляйте на ночь окна открытыми — и у вас никогда не будет малокровия.
— Я всегда сплю с открытыми окнами, — ответил я.
Вернувшись домой, я направился прямиком в спальню, одно из окон которой выходило на улицу; когда я уже разделся, мне показалось, что снаружи неподалеку от дома раздаются чьи-то голоса. Но я не стал прислушиваться, погасил свет и, быстро заснув, погрузился в пучину ужасающего кошмара, который, без сомнения, был искаженным отголоском последних реплик из моего разговора с миссис Эмворт. Мне снилось, что я проснулся и нашел оба окна спальни закрытыми. Нестерпимая духота побудила меня соскочить с кровати и пересечь комнату, чтобы открыть их. Штора на ближайшем окне была опущена, и, подняв ее, я похолодел, с неописуемым ужасом увидев перед собой лицо миссис Эмворт, зависшее по ту сторону оконного стекла, кивавшее и улыбавшееся мне из ночной темноты. Защищаясь от страшного зрелища, я опустил штору и метнулся ко второму окну, расположенному в другой стене, но и сквозь него на меня глядело лицо миссис Эмворт. Панический ужас взял надо мной полную власть: я задыхался в душной комнате, и, какое бы окно я ни открывал, лицо миссис Эмворт парило перед ним точно беззвучный черный комар, от чьего укуса невозможно уберечься. Кошмар разрешился сдавленным криком, издав который я проснулся и обнаружил, что в спальне моей прохладно и тихо, оба окна открыты, шторы на них подняты и ущербная луна с высоты своего небесного хода отбрасывает на пол прямоугольник мягкого света. Но и пробудившись, я беспокойно метался по постели, все еще пребывая в плену недавнего ужаса.
Должно быть, я проспал довольно долго, прежде чем меня обуял кошмар, так как вскоре забрезжил рассвет и на востоке начали приподниматься сонные веки утра.
Утром, едва я успел спуститься (когда занялась заря, я все же заснул во второй раз и встал позже обычного), мне позвонил Эркомб и спросил, можем ли мы встретиться немедля. Он пришел мрачный и озабоченный, и я заметил, что он пытается затянуться трубкой, в которой нет табака.
— Мне нужна ваша помощь, — сказал он, — но первым делом я должен рассказать о том, что произошло этой ночью. Вчера я отправился с доктором взглянуть на его пациента и застал мальчика еле живым. Я сразу понял, чем вызвана эта анемия. Ей может быть только одно объяснение: мальчик стал жертвой вампира.
Эркомб положил пустую трубку на столик для завтраков, за которым я сидел, и скрестил руки на груди, пристально глядя на меня из под густых бровей.
— Теперь о том, что случилось ночью, — продолжал он. — Я настоял, чтобы мальчика перенесли из отцовского жилища в мой дом. Когда мы уложили его на носилки и отправились ко мне, кого, как вы думаете, мы встретили по дороге? Миссис Эмворт. Она выразила свое крайнее недоумение по поводу наших действий. Почему, как вы думаете?
Я вспомнил сон, пригрезившийся мне в эту ночь, и в мою охваченную ужасом душу закралось подозрение столь абсурдное и невероятное, что я незамедлительно отбросил его и произнес:
— Не имею ни малейшего представления.
— Тогда слушайте, что произошло дальше. Я погасил весь свет в комнате, куда поместили мальчика, и принялся ждать. Из-за моего недосмотра одно окно осталось слегка приоткрытым, и около полуночи я услышал снаружи какой-то звук — кто-то явно пытался отворить окно пошире. Теряясь в догадках насчет того, кто это может быть (окно, замечу, расположено на высоте добрых двадцати футов), я заглянул за край шторы. Прямо перед собой я увидел лицо миссис Эмворт и ее руку, лежавшую на оконной раме. Я очень тихо подкрался поближе и с шумом захлопнул окно, подозреваю, прищемив при этом кончик ее пальца.
— Но это невозможно! — вскричал я. — Как она могла парить в воздухе подобным образом? И зачем ей там появляться? Не рассказывайте мне сказки…
Кошмар минувшей ночи вновь всплыл в моей памяти, еще теснее сжав меня в своих объятиях.
— Я лишь рассказываю о том, что видел, — сказал Эркомб. — Всю ночь, до самого рассвета, она порхала за окном подобно ужасной летучей мыши, пытаясь проникнуть внутрь. А теперь давайте сопоставим то, что нам известно. — Он принялся загибать пальцы. — Первое: в Пешаваре произошла вспышка заболевания, сходного с тем, от которого страдает этот мальчик, и ставшего причиной смерти мистера Эмворта. Второе: миссис Эмворт противилась перенесению мальчика в мой дом. Третье: она или демон, вселившийся в ее тело, могущественное и смертоносное создание, пытается проникнуть туда, где находится больной. И вот еще одно обстоятельство: в Средние века Максли затронула эпидемия вампиризма. Согласно сохранившимся отчетам, вампиром оказалась Элизабет Честон… Полагаю, вы помните девичью фамилию миссис Эмворт. И наконец, этим утром состояние мальчика немного улучшилось; без сомнения, он не выжил бы, если бы его в эту ночь вновь посетил вампир. Так какой из всего этого следует вывод?
Последовала долгая пауза, во время которой я постепенно осознавал, что все происходящее, несмотря на его невообразимый ужас, реально.
— Я могу кое-что добавить, — ответил я, — что, возможно, имеет, а возможно, и не имеет отношения к делу. Вы говорите, что этот… этот призрак исчез незадолго до рассвета?
— Да.
Я рассказал об увиденном во сне, и Эркомб мрачно улыбнулся.
— Что ж, хорошо, что вы проснулись, — произнес он. — Это было предупреждение, пришедшее из глубин вашего подсознания, которое бдительно оповестило о грозящей вам смертельной опасности. Вы должны помочь мне, дабы не только спасти других, но и уберечься самому.
— И чего же вы от меня ждете?
— Прежде всего я хочу, чтобы вы помогли мне присматривать за этим мальчиком, исключив всякую возможность ее проникновения в дом. Главная же наша задача — выследить это существо, разоблачить и уничтожить. Это не человек, а принявший человеческое обличье демон. Как именно следует действовать и что предпринять, я пока не знаю.
До полудня оставался час. Мы направились к Эркомбу домой, где я двенадцать часов провел у постели больного, пока профессор отсыпался, чтобы ночью опять заступить на дежурство. Таким образом, на протяжении этих суток один из нас неотлучно присутствовал в комнате, где находился мальчик, чей вид, что ни час давал все больше надежд на его выздоровление. Наступило утро субботы, ясное и чистое, и, когда я подходил к дому Эркомба, чтобы вновь приступить к своим обязанностям, улицу уже начали заполнять машины, направлявшиеся в Брайтон. Я одновременно увидел Эркомба, вышедшего мне навстречу с веселым лицом, что предвещало хорошие новости о пациенте, и миссис Эмворт, которая подходила к широкому газону возле дороги с корзинкой в одной руке и приветственно махала мне другой. Поравнявшись с обоими, я заметил (и Эркомб заметил тоже), что один из пальцев левой руки миссис Эмворт забинтован.
— Доброе утро, джентльмены, — сказала она. — Я слышала, что вашему пациенту стало лучше, мистер Эркомб. Я принесла ему желе и хочу посидеть часок возле него. Мы с этим мальчиком большие друзья, и я очень рада его выздоровлению.
Эркомб мгновение помедлил, как будто размышляя над ее словами, и затем выставил вперед указательный палец.
— Я запрещаю вам приближаться к нему и даже видеть его, — произнес он. — И вам не хуже меня известно почему.
Никогда еще я не видел, чтобы человеческое лицо претерпевало столь ужасающую метаморфозу, какая произошла в этот момент с лицом миссис Эмворт — оно сделалось пепельно-серым. Она вскинула руки, словно защищаясь от жеста Эркомба, пальцем начертившего в воздухе крест, и, сжавшись, отступила на дорогу.
Раздался неистовый гудок, завизжали тормоза, из мчавшейся по улице машины донесся возглас — увы, запоздалый! — и долгий пронзительный крик резко оборвался. По телу миссис Эмворт проехались колеса, оно откатилось на газон и осталось лежать там, судорожно вздрагивая, а потом замерло.
Ее похоронили спустя три дня на кладбище за пределами Максли, в точном соответствии с теми распоряжениями, о которых она упоминала в нашем недавнем разговоре. Всеобщее потрясение, вызванное ее внезапной и ужасной смертью, мало-помалу начало проходить. Лишь мы с Эркомбом воспринимали кончину миссис Эмворт более сдержанно, зная, что это освободило всех нас от огромной опасности; но, разумеется, мы ни единым словом не обмолвились о страшных последствиях, которых удалось избежать нашему селению. Однако меня удивляло, что Эркомб, похоже, не был удовлетворен исходом дела; мои вопросы об этом оставались без ответа. Затем, по мере того как убывали, словно пожелтевшие листья с деревьев, мягкие безмятежные осенние дни, его тревога понемногу улеглась. Но незадолго до наступления ноября кажущееся спокойствие было нарушено в одночасье.
Как-то вечером я возвращался домой после ужина на другом конце селения. Луна светила необычайно ярко, превращая окрестности в подобие офорта. Я как раз проходил рядом с домом, который прежде занимала миссис Эмворт и который теперь, как гласила вывеска, сдавался в аренду, и вдруг услышал, как стукнула калитка. В следующее мгновение я, весь дрожа и похолодев, увидел хозяйку дома. Ошибиться было невозможно — я отчетливо различил ее ярко освещенный профиль. Меня она, похоже, не заметила (впрочем, я был укрыт густой тенью от тисов, росших перед ее садом) и, быстро перейдя через дорогу, исчезла во дворе дома напротив.
Я часто задышал, как после быстрого бега, — и теперь я и вправду бежал, то и дело в страхе оборачиваясь, и так преодолел сотню ярдов, которая отделяла меня от собственного дома и дома Эркомба. Ноги сами привели меня на его порог, и миг спустя я оказался внутри.
— Что произошло? — спросил он. — Позвольте, я угадаю.
— Не угадаете, — ответил я.
— А я и не стану гадать. Она вернулась, и вы ее видели. Расскажите мне все.
Я не мешкая посвятил его в детали случившегося со мной в этот вечер.
— Это дом майора Пирсолла, — уточнил он. — Нам нужно вернуться туда немедленно.
— Но что мы станем делать?
— Понятия не имею. Это зависит от того, что мы там обнаружим.
Минутой позже мы стояли возле дома майора. Теперь здание не было погружено в темноту — из двух окон наверху струился свет. Пока мы рассматривали его, входная дверь открылась и через мгновение у калитки показался майор Пирсолл. Увидев нас, он остановился.
— Я иду к доктору Россу, — торопливо произнес он. — Моя жена внезапно захворала. Я поднялся в спальню спустя час после того, как она легла, и нашел ее бледной как призрак и в крайнем изнеможении. Кажется, она уснула, но прошу простить меня, я очень спешу.
— Минутку, майор, — сказал Эркомб. — Нет ли у нее на горле каких-то следов?
— Как вы догадались? — удивился Пирсолл. — Следы и в самом деле есть: должно быть, один из этих мерзких комаров дважды укусил ее. Я заметил даже кровоподтек на шее.
— Возле нее сейчас кто-нибудь есть?
— Да, я отправил к ней горничную.
Он ушел, а Эркомб повернулся ко мне.
— Теперь я знаю, что нам следует делать, — сказал он. — Встретимся у вас дома. Смените одежду.