Москва ВАГРИУС 1998, В. Прахт, перевод с английского, 1998
Памяти Джеймса Беннетта и Дасти Родоса
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Глава 1
По правде говоря, если бы старина майор Довер не разбился насмерть на скачках в Тонтоне, Джим вообще никогда не появился бы у Тэрсгуда. Он приехал в середине семестра, в конце мая – хотя по погоде это было незаметно. Его наняли через одно из этих агентств, специализирующихся на поиске учителей для подготовительных школ, и взяли только для того, чтобы заменить старину Довера, пока не найдется кто-нибудь более подходящий. «Филолог, – сказал Тэрсгуд общему собранию. – Временная мера. – Он словно оправдывался, убирая со лба прядь волос. – Придо. – Он продиктовал по буквам: P-R-I-D, французский не был специальностью Тэрсгуда, и он на всякий случай сверился с бумажкой. – E-A-U-X, зовут Джеймс. Я думаю, он вполне подойдет нам до июля». Персонал без труда понял намек: в сообществе учителей Джим Придо – словно бедный родственник. Он принадлежал к той же жалкой касте, что и миссис Лавдэй – та самая, что носила каракулевый жакет и на которую разве что не молились, пока банк не опротестовал ее чеки. Или мистер Молтби, пианист, которого часто вызывали прямо с уроков хорового пения, чтобы он помог полиции в ее расследованиях. Все были уверены, что он продолжает «помогать» им и по сей день: его чемодан до сих пор лежал в подвале. Некоторые из учителей, и главным образом Марджорибэнкс, настаивали на том, чтобы открыть этот чемодан. Они уверяли, что там хранятся пресловутые пропавшие вещи: например, портрет мамы-ливанки Апрахамяна, обрамленный серебром, или швейцарской работы армейский складной ножичек Бест-Ингрэма, или часы Воспитательницы. Но несмотря на их настойчивые просьбы, лицо Тэрсгуда оставалось невозмутимым. Всего пять лет прошло с тех пор, как он унаследовал школу от своего отца, но за это время он уже успел понять, что некоторые вещи лучше держать под замком.
Джим Придо прибыл в пятницу во время сильного ливня. Дождь скатывался с бурых гребней Куонтокса и, пронесшись через пустые крикетные площадки, врезался в песчаник осыпающихся фасадов. Джим приехал как раз после обеда на старом красном «алвисе» с подержанным фургоном-прицепом, который когда-то был синим. Ранний полдень в школе Тэрсгуда – это что-то вроде тихого часа, кратковременная передышка в постоянной борьбе, сопровождающей каждый школьный день. Мальчишек отправляют отдыхать в спальни, учителя сидят в общей комнате и пьют кофе, просматривая газеты или проверяя тетради. Тэрсгуд читает своей матушке какой-нибудь роман. Так что из всей школы лишь маленький Билл Роуч видел, как приехал Джим. Он один видел, как пар вырывался из-под капота «алвиса», когда тот, пыхтя, подъезжал по разбитой дороге, как работали на полном ходу его «дворники» и как, проваливаясь в лужи, волочился следом прицеп. Роуч был новеньким в этой школе и слыл туповатым, если не сказать неполноценным. Тэрсгуд был его второй школой за два семестра. Упитанный круглолицый мальчишка, страдающий астмой, Билл проводил большую часть своего свободного времени стоя на коленях на краю кровати и глазея в окно. Его мать роскошествовала в Бате; отец, по общему мнению, был самым богатым из родителей, и это дорого стоило сыну. Ребенок из распавшейся семьи был наблюдателен от природы. Как заметил Роуч, Джим не остановился возле школьных корпусов, а продолжал двигаться в направлении конюшни, срезая угол. Это место было ему явно знакомо. Роуч потом решил, что он, должно быть, либо заранее провел рекогносцировку, либо изучал карты. Не остановился он и тогда, когда поравнялся с конюшней, а так и ехал прямо по сырой траве, даже не сбрасывая скорости. Затем перемахнул через бугор в Яму и скрылся из виду. Все это он проделал так быстро, что Роучу показалось, будто фургон вот-вот развалится пополам на краю обрыва, но вместо этого он дернулся и исчез, как гигантский кролик в своей норе.
Яма – это предмет местного фольклора. Она находится на клочке неухоженной земли между фруктовым садом, оранжереей и конным двором. На первый взгляд это обыкновенная ложбина, поросшая травой, с бугорками на северной стороне в мальчишеский рост высотой, покрытыми густыми зарослями, которые летом становятся ноздреватыми от влаги. Эти самые бугорки делают Яму просто бесценным местом для игр, и именно им Яма обязана той особой славой, которая меняется в зависимости от фантазии каждого нового поколения учеников. Это следы бывших серебряных копей, говорят в одном году и с энтузиазмом копают в надежде разбогатеть. Это крепость римских завоевателей, говорят в другом и устраивают баталии с копьями и глиняными метательными снарядами. Для третьих Яма – это бомбовая воронка, оставшаяся от войны, а бугорки – сидящие мертвецы, погребенные взрывом. Правда же куда прозаичнее. Шесть лет назад, незадолго до своего тайного бегства с секретаршей из отеля «Замок», отец Тэрсгуда бросил клич о сооружении плавательного бассейна и подвигнул мальчишек на рытье большой ямы. Но вот только денег на удовлетворение этого плана все время не хватало, он постоянно разбазаривал их на разные другие замыслы, как-то: покупка нового проектора для художественной школы или идея выращивать шампиньоны в школьных подвалах. Злые языки даже уверяют, что тайные любовники неплохо поживились на школьные деньги, пока в конце концов не сбежали в Германию, на родину девицы.
Джиму все это было совершенно неизвестно. Но факт остается фактом; по счастливой случайности он выбрал именно тот уголок из всей территории школы Тэрсгуда, который, по мнению Роуча, был наделен сверхъестественными свойствами.
Роуч продолжал ждать у окна, но больше ничего так и не увидел. «Алвис» с фургоном как сквозь землю провалились, и если бы не мокрые рыжие следы на траве, можно было подумать, что ему вообще все это померещилось. Но следы были настоящие, поэтому, когда раздался звонок об окончании тихого часа, он надел свои резиновые сапоги и поплелся по дождю к Яме и стал пристально туда всматриваться. Там сидел Джим, одетый в армейский непромокаемый плащ, с довольно необычной шляпой на голове, широкополой, типа «сафари», только ворсистой, один край которой был пришпилен на щегольской пиратский манер, вода стекала по нему, как по водосточному желобу.
«Алвис» стоял на конном дворе (Роуч так никогда и не узнал, как Джим умудрился вытащить его из Ямы), а вот фургон остался как раз-таки там, внизу, где должно было быть глубокое место бассейна; он был водружен на подставки из закаленного кирпича. Джим сидел на ступеньке, попивая что-то из пластикового стаканчика и потирая правое плечо, как если бы он ударился обо что-нибудь, а дождь тем временем стекал с его шляпы. И вот шляпа приподнялась, и Роуч неожиданно для себя уставился в до крайности свирепое красное лицо, казавшееся еще более свирепым в тени полей шляпы и из-за коричневых усов, намокших и превратившихся в некое подобие клыков. Лицо было сплошь испещрено морщинами, настолько глубокими и извилистыми, что Роуч в момент одного из всплесков воображения пришел к такому заключению: Джим, должно быть, однажды сильно оголодал где-то в тропиках, потом, правда, опять набрал вес. Левая рука Придо все еще лежала поперек груди, правое плечо оставалось приподнятым. Но все его перекрученное тело как-то напряглось, он стал похож на зверя, замершего на фоне леса. «Как олень, – озарило Роуча. – То же величие».
– Кто ты такой, черт бы тебя побрал? – раздался командирский голос.
– Роуч, сэр. Я новенький.
С минуту каменное лицо разглядывало Билла из-под шляпы. Затем, к сильному облегчению мальчика, черты преобразились в волчью ухмылку, левая рука на правом плече снова начала легонько двигаться. Джим тем временем основательно глотнул из пластикового стаканчика.
– Новенький, ну-ну… – повторил Придо, уткнувшись в стаканчик. – Да-а, это неожиданный поворот, прямо как в книжке, скажу я вам.
Поднявшись и повернувшись своей перекошенной спиной к Роучу, Джим приступил к работе, заключавшейся в детальном исследовании подпорок, на которых стоял фургон. Можно даже сказать, критическом исследовании: снова и снова раскачивал подвески, наклонял из стороны в сторону голову в причудливой шляпе, переставлял некоторые кирпичи под другим углом и на другое место. Тем временем весенний дождь заливал все без разбору: плащ, шляпу, крышу фургона. И Роуч заметил, что во время всяческих манипуляций правое плечо Джима не шевелилось, а оставалось все время приподнятым, будто под макинтошем у него лежал булыжник. Поэтому он подумал: а не горбун ли Джим и болит ли у горбунов горб? И еще он отметил, что люди с больной спиной, как правило, делают широкие шаги, как бы компенсируя этим свой недостаток.
– Новенький, да? Ну а я вот совсем уже не новенький, – продолжал Джим гораздо дружелюбнее, потянув за одну из подставок. – Я уже старенький. Старый, как Рип ван Винкль, если хочешь знать. Даже старше. Друзья у тебя есть?
– Нет, сэр, – ответил Роуч безразличным тоном, которым школьники обычно отвечают «нет», стараясь вызвать положительную реакцию у тех, кто их спрашивает. Джим, однако, не откликнулся, и Роуч вдруг ощутил странное волнение и надежду, почувствовав родственную душу. – Меня зовут Билл, – сказал он. – Меня окрестили Биллом, но мистер Тэрсгуд зовет меня Уильям.
– Билл, да? Бил, да не добил. Дразнят тебя так?
– Нет, сэр.
– На самом деле хорошее имя.
– Да, сэр.
– Я знал многих Биллов. И все они были хорошими ребятами.
Таким образом, начало знакомству было положено. Джим не прогонял Роуча, и тот продолжал стоять у кромки, вглядываясь вниз через забрызганные дождем очки. Кирпичи, как он успел с ужасом заметить, Джим вытащил из-под парника для огурцов. Некоторые из них, правда, еле держались, поэтому Джиму не составило труда расшатать их так, чтобы вытащить совсем. Роучу показалось замечательным, что человек, только-только приехавший в Тэрсгуд, с таким хладнокровием приспосабливает школьное имущество для своих целей, а вдвойне замечательным было то, что Джим отсоединил шланг от пожарного гидранта и устроил личный водопровод, хотя этот гидрант был предметом особого школьного распоряжения: даже тому, кто просто потрогает его, могло здорово влететь.
Эй, Билл! У тебя, случайно, не найдется такой простой штуки, как стеклянный шарик?
– Шарика, старик. Круглый стеклянный шарик, маленький такой. Разве мальчишки сейчас не играют в шарики? Мы играли, когда я учился в школе.
У Роуча шарика не было, но вот у Апрахамяна была целая коллекция, привезенная из Бейрута. Роучу потребовалось меньше минуты, чтобы сбегать в школу, получить один шарик под строжайшую ответственность и, запыхавшись, вернуться к Яме. Здесь он замялся: по его представлениям, Яма теперь принадлежала Джиму, и поэтому требовалось разрешение на то, чтобы спуститься туда. Но Джим исчез внутри фургона, и, подождав минуту, Билл с опаской шагнул вниз по склону и протянул шарик через дверной проем. Поначалу Джим его не заметил. Он прихлебывал из стаканчика и глазел в окно на темные тучи, проносящиеся над Куонтоксом. Это nрихлебывание, как заметил Роуч, давалось ему довольно нелегко, потому что Джим не мог глотать как следует, стоя прямо; ему приходилось отклонять свое перекореженное туловище назад под некоторым углом. А дождь тем временем снова усилился, грохоча по крыше, как гравий.
– Сэр, – сказал Роуч, но Джим и не шевельнулся.
– Беда с этим «алвисом» – рессор нет ни черта, – произнес наконец Джим, обращаясь скорее к окну, чем к собеседнику. – Никогда не пробовал проехаться задом по разделительной полосе? Покалечишь все на свете. – И он, снова откинувшись назад, выпил.
– Да, сэр, – произнес Роуч, очень удивленный тем, что Джим мог принять его за водителя.
Собеседник Билла снял свою шляпу. Его рыжеватые волосы были коротко острижены, в некоторых местах – клочками. В основном они топорщились с одной стороны, и Роуч догадался, что Джим сам подстригал себе волосы здоровой рукой, что придавало ему еще более перекошенный вид.
– Я принес шарик, – сказал мальчишка.
– Ну и молодец. Спасибо, старик. – Взяв шарик, Придо стал неторопливо перекатывать его в своей тяжелой пыльной ладони, и Роуч сразу понял, что он на «ты» с любым инструментом. – Неровно, видишь ли, Билл, – доверительно сообщил мужчина, всецело поглощенный шариком. – Косо. Как я. Смотри. – И он повернулся к большому окну, по нижнему краю которого проходил алюминиевый бортик для стока воды. Положив на него шарик, Джим посмотрел, как он покатился и упал на пол. – Косо, – повторил он. – Подпорки подгуляли. Так не пойдет, верно? Эй, куда ты покатился, ах ты, зараза…
Фургон не был по-домашнему уютным, заметил Роуч, нагибаясь, чтобы поднять шарик. Здесь мог бы жить кто угодно, хотя тут и было безупречно чисто. Койка, кухонный табурет, корабельная печка, баллон с газом. Нет даже портрета жены, подумал Роуч, который пока еще не встречал холостяков, за исключением мистера Тэрсгуда. Из личных вещей здесь бросался в глаза только плетеный вещмешок, свисающий из-за двери, набор швейных принадлежностей, хранящийся за койкой, и самодельный душ из продырявленной бисквитной банки, аккуратно приваренной к потолку. Да еще бутылка с чем-то бесцветным на столе – наверное, джином или водкой, потому что то же самое пил отец Роуча, когда тот приезжал домой на каникулы.
– С востока на запад все о'кей, а вот с севера на юг, безусловно, косо, – провозгласил Джим, проверив желобок у другого окна. – Что ты умеешь делать, а, Билл?
– Не знаю, сэр, – ответил Роуч деревянным голосом.
Что-нибудь же ты должен уметь. Как насчет футбола? Ты хорошо играешь в футбол?
– Нет, сэр, – сказал Роуч.
– А биту в руках можешь держать? – небрежно спросил Джим, с кряхтением опустившись на кровать и глотнув из стаканчика. – Должен сказать, на подающего ты не похож, – добавил он вежливо. – Хотя, по всему видать, играешь ты больше на себя.
– Не знаю, – промямлил Роуч и сделал полшага в направлении открытой двери.
– Что у тебя получается лучше всего? – Он сделал очередной глоток. – Надо быть хоть в чем-то лучшим, Билл. Я, к примеру, когда-то хорошо пускал камешки по воде. Твое здоровье.
Это был больной вопрос для Роуча, хотя бы потому, что он занимал его мысли большую часть времени. Действительно, с недавних пор его обуревали сомнения насчет своего предназначения на земле и все такое. И в работе, и в игре он считал себя несостоятельным, и даже такие повседневные школьные мелочи, как уборка постели или приведение в порядок одежды, казалось, были ему недоступны. Также ему недоставало набожности, старая миссис Тэрсгуд часто выговаривала ему за то, что в церкви он слишком кривляется. Он корил себя за недостатки, но больше всего за разлад между родителями, наступление которого он должен был заметить и предотвратить. Он даже задумывался, не несет ли он большую ответственность за это, не был ли он чересчур злым или ленивым, не он ли настраивал родителей друг против друга и не его ли дурной характер привел к разрыву. В прошлой своей школе Билл пытался обратить на себя их внимание, закатывая истерики и симулируя припадки церебрального паралича, которым страдала его тетка. Родители посовещались, как это часто уже бывало, и в соответствии со здравым смыслом решили перевести его в другую школу. Вот потому-то этот случайный вопрос, обращенный к нему в тесном фургоне существом почти божественным, единственным в своем роде, едва не привел к катастрофе. Мальчик уже почувствовал, как у него запылало лицо, за туманились очки и фургон начал погружаться в море печали. Заметил ли это Джим, Роуч так никогда и не узнал, потому что тот вдруг повернулся к нему своей изогнутой спиной» наклонился к столу и в очередной раз подкрепился из пластикового стаканчика, бросая мимоходом спасительные фразы.
– Так или иначе, но ты хороший наблюдатель. Я тебе просто так это говорю, старина. Мы, холостяки, все такие, не на кого положиться, так? Никто больше не заметил меня. А тут неожиданная удача появилась на горизонте. Я подумал, ты чародей какой-то. Лучший наблюдатель во всей школе – это Билл Роуч, готов поспорить. Это так же верно, как и то, что у него на носу очки. Да?
– Да, – промолвил Роуч с благодарностью. – Да, это точно.
– Ну так вот, ты оставайся здесь и наблюдай, – скомандовал Джим, снова нахлобучивая шляпу, – а я вылезу наружу и приведу в порядок подставки. Поможешь?
– Да, сэр.
– Где этот чертов шарик?
– Здесь, сэр.
– Крикни, если он начнет двигаться, ладно? На север, на юг – куда бы ни покатился. Понятно?
– Да, сэр.
– Знаешь, где север?
– Там, – сказал Роуч с готовностью и махнул рукой.
– Правильно. Ладно, крикнешь, когда покатится, – повторил Джим и скрылся в дожде.
Минуту спустя Роуч почувствовал, что пол колеблется у него под ногами, и услышал, как Джим зарычал то ли от боли, то ли от злости, сражаясь с наружной подпоркой.
В ходе летнего семестра мальчишки облагодетельствовали Джима прозвищем. Они перебрали несколько, пока не остались довольны. Попробовали Солдафон – в нем действительно было что-то военное: его нечастые и довольно-таки безобидные ругательства, его прогулки в одиночестве по Куонтоксу. Но так или иначе, Солдафон не приклеилось. Тогда они попробовали Пират, а затем Гуляш. Гуляш – за его пристрастие к горячей пище, за аромат карри, лука и стручкового перца, который обдавал их теплыми клубами, когда они гуськом проходили мимо Ямы по пути на вечернюю службу. Гуляш – за его прекрасный французский, который многим был совершенно непонятен. Спайкли из пятого «Б» мог копировать его точь-в-точь: «Ты слышал вопрос, Бергер. На что смотрит Эмиль? – конвульсивное подергивание правой рукой. – Не надо пялиться на меня, приятель. Я вам здесь не фокусы показываю. Q u ' e s t – c e q u ' i l r e g a r d e , E m i l e , d a n s l e t a b l e a u q u e t u a s s o u s l e n e z ? M o n c h e r B e r g e r , если ты мне сейчас же не построишь простейшего французского предложения, j e t e m e t t r a i t o u t d e s u i t e a l a p o r t e , t u c o m p r e n d s , гадкий ты лягушонок?»
На самом деле эти ужасные угрозы никогда не приводились в исполнение, произносил ли их учитель на французском или на английском. Причудливым образом они лишь усиливали ореол доброты, который сразу возник вокруг него, той доброты, которую только мальчишки могут разглядеть во взрослых людях.
И все-таки кличка Гуляш их не совсем устраивала. Вряд ли можно было сказать, что это прозвище попадает в самую точку. Оно никак не отражало его страстной любви ко всему английскому – единственная тема, коснувшись которой наверняка удастся потянуть время на уроке. Стоило как-то гадкому Спайкли только попробовать пренебрежительно отозваться о своей стране, восторженно превознося какую-то другую, желательно теплую, как Джим тут же завелся и добрых три минуты расписывал им преимущества быть англичанами от рождения. Он знал, что они дразнят его, и все равно не мог сдержаться. Свои нотации он часто заканчивал с жалкой ухмылкой на лице, бормоча что-то о хитрецах, которые пытаются сбить его с толку, и о хитрых красных отметках за прилежание в классном журнале, и о том, кто кого перехитрит, когда кое-кому придется отрабатывать дополнительно, вместо того чтобы играть в футбол. Но Англия была его любовью; когда речь заходила об Англии, никому не грозило пострадать из-за этого.
– Лучшее место во всем этом чертовом мире! – выкрикнул он как-то раз. – Знаешь почему? Знаешь или нет, лягушонок?
Спайкли не знал, и Джим схватил цветной мелок и нарисовал земной шар.
– На западе – Америка, – сказал он, – полная алчных идиотов, растлевающих свое потомство. На востоке – Китай-Россия (он изобразил их как одно целое): рабочие комбинезоны, лагеря и долгий путь в никуда. В середине…
В конце концов они нашли то, что надо – Бегемот.
Отчасти это была игра слов с его французской фамилией Prideaux, отчасти они воздали должное его привычке кормиться овощами с земли и его увлечению физическими упражнениями, что они наблюдали постоянно. Дрожа от холода в очереди в душ по утрам, первое, что они видели, был Бегемот, с трудом шагающий из Комб-Лейна с рюкзаком на горбатой спине: он возвращался с утренней прогулки. Ложась в постель по вечерам, они видели через плексигласовый козырек игровой площадки его одинокую тень, когда он без устали стучал мячом о бетонную стенку. А иногда теплыми вечерами они тайком наблюдали из окон спален, как он играл в гольф старой корявой кочергой, зигзагами передвигаясь по полю; часто это происходило после того, как он читал им типично английскую приключенческую книгу: какого-нибудь Бигглса, Перси Уэстермана или Джеффри Фарнола, схваченную наугад в захудалой библиотеке. Перед каждым ударом, когда он замахивался кочергой, они ждали, что он крякнет, и редко не бывали вознаграждены. Они придирчиво следили за счетом. Во время крикетного матча между учителями школы он набрал 75 очков и затем вышел из игры, послав мяч высоко по дуге в квадрат, где стоял Спайкли.
– Держи, лягушонок, держи его, вот так, молодец Спайкли, ты стоишь там, где надо.
Несмотря на свою терпимость, он также прославился удивительной проницательностью в отношении ловкачей. Тому было несколько примеров, но самым примечательным стал случай, происшедший незадолго до окончания семестра, когда Спайкли нашел в его мусорной корзине черновик контрольной работы, которую им предстояло писать на следующий день, и за пять новых пенсов (В 1971 году в Великобритании прошла денежная реформа, после которой I пенс стал составлять 1/100 фунта стерлингов (до реформы в фунте было 240 пенсов). – З д е с ь и д а л е е п р и м е ч . п е р .) стал предлагать ее всем желающим. Нашлось несколько мальчишек, которые заплатили ему по шиллингу и провели потом ужасную ночь зазубривая ответы при свете карманного фонарика. А когда настал день, Джим предложил им совершенно другой вариант.
– Это вы можете посмотреть бесплатно, – промычал он, усаживаясь за стол. Вытащив и открыв свою неизменную «Дейли телеграф», он безмолвно погрузился в последние новости о решениях «мудрецов» – слово, которое, как они поняли, в его устах означало любого человека с претензией на интеллект, даже если он и писал в защиту королевской власти.
Наконец, был случай с совой, который занял особое место в их представлении о Джиме, потому что речь шла о смерти, а ее загадку дети воспринимают совершенно по-разному. Холода затянулись, Джим принес в класс ведро угля и как-то в среду затопил камин и сел читать диктант, повернувшись к теплу спиной. Сначала посыпалась сажа, на что он не обратил никакого внимания; но затем сверху свалилась огромная сова, гнездо которой располагалось там, без всякого сомнения, не первый год – при Довере дымоход ни разу не прочищали. Совершенно обалдевшая птица, черная от копоти, выбилась из сил. Она упала на угли с шумом и хлопаньем крыльев, вывалилась бесформенным комком на деревянный пол, затем замерла и стала похожа на посланца дьявола, сгорбившись, но все еще дыша, распластав крылья и уставившись на детей сквозь сажу, облепившую ее глаза. Не было никого, кто бы не испугался, даже смельчак Спайкли и тот был напуган. Кроме, разумеется, Джима, который в мгновение ока схватил пернатое существо двумя руками и вынес за дверь, не произнеся ни слова. Они ничего не слышали, хотя и застыли без звука, пока наконец не раздался плеск воды в конце коридора: Джим, очевидно, мыл руки. «Пописать пошел», – бросил Спайкли, что вызвало нервный смешок. Но когда после урока они вышли из класса, то обнаружили, что околевшая сова преспокойно лежит в ожидании погребения на верхушке компостной кучи рядом с Ямой. Ее шея, как могли убедиться те, кто отважился близко подойти, была свернута. Только егерь мог убить сову так профессионально, заявил Сьюдли, у которого был свой егерь.
Среди других обитателей Тэрсгуда о Джиме сложилось неоднозначное мнение. Призрак мистера Молтби-пианиста все еще словно маячил перед ними. Воспитательница, разделяя, точку зрения Билла Роуча, провозгласила его героем, нуждающимся в заботе: мол, совершенно непостижимо, как он умудряется управляться со своей спиной. Марджорибэнкс утверждал, что Джим в пьяном виде попал под автобус. Тот же самый Марджорибэнкс во время матча, в котором так отличился Джим, обратил внимание на его свитер. Сам он в крикет не играл, но пришел посмотреть на игру вместе с Тэрсгудом.
– Что вы думаете о происхождении этого свитера? – спросил он высоким шутливым голосом. – Вам не кажется, что он его где-нибудь слямзил?
– Леонард, вы слишком несправедливы, – пожурил его Тэрсгуд, похлопывая по бокам своего Лабрадора. – Укуси его, Джинни, укуси этого нехорошего дядю.
Однако после того, как Тэрсгуд попытался кое-что разузнать о Джиме, у него пропало всякое желание смеяться и он занервничал. Липовые выпускники Оксфорда уже не раз попадались ему наряду с преподавателями античной литературы, не знающими греческого» или священниками, не знакомыми с богословием. В подобных случаях эти люди, припертые к стенке доказательством своего мошенничества, либо теряли самообладание и уходили, либо оставались работать за половину жалованья. Но порода людей, утаивающих свои истинные достоинства, ему пока не встречалась, хотя теперь ему было ясно, что они ему тоже не нравятся. Заглянув в университетский справочник, Тэрсгуд позвонил мистеру Строллу из агентства «Стролл и Мэдлей».
– Что конкретно вы хотите знать? – спросил мистер Стролл, громко зевая в телефонную трубку.
– Ну, трудно сказать, что к о н к р е т н о . – Мать Тэрсгуда вышивала по канве и, казалось, не слышала разговора. – Просто обычно если кто-то просит предоставить краткую биографию, хорошо бы, чтобы она была полной. Для того, кто платит за это гонорар, желательно, чтобы там не было белых пятен.
В этот момент Тэрсгуду пришла в голову нелепая мысль: не разбудил ли он Стролла своим звонком и не заснул ли тот опять.
– Этот тип – большой патриот, – выдал наконец мистер Стролл.
– Я не для этого его нанимал.
– Он работал в доке. – Мистер Стролл продолжал бормотать, делая длинные паузы, будто бы сильно затягиваясь сигаретой. – Был списан из-за позвоночника.
– Все это хорошо. Но я предполагаю, что он не был в больнице уже лет двадцать пять. T o u c h e , – прошептал он своей матери, закрыв трубку рукой, и снова ему показалось, будто мистер Стролл уснул.
– Вы взяли его только до конца семестра, – вздохнул собеседник. – Если он вам не нравится, увольте. Вы просили на время – что просили, то и имеете. Вы хотели подешевле – подешевле и взяли.
– Возможно, все это так, – резко ответил Тэрсгуд. – Но я заплатил вам двадцать гиней, мой отец пользовался вашими услугами много лет, и я вправе рассчитывать на определенные гарантии. Вы написали здесь – можно, я прочитаю вам? – вы написали:"До травмы различные загранкомандировки исследовательского и коммерческого характера». Едва ли это проливает свет на то, чем конкретно занимался этот человек, не правда ли?
Не отрываясь от своей работы, мать кивнула.
– Ни в коем случае, – отозвалась она. Это первое. А теперь разрешите мне перейти…
– Не увлекайся, дорогой, – предупредила мать.
– Мне довелось узнать, что он поступил в Оксфорд в тридцать восьмом. Почему не закончил? Что там произошло?
– Я вроде бы упоминал, что тогда у него наступил некоторый перерыв, – спустя целую вечность сказал мистер Стролл. – Но мне кажется, вы слишком молоды, чтобы это помнить.
– . Он не мог сидеть в тюрьме все это время, – сказала его мать после продолжительного молчания, так и не оторвавшись от шитья.
– Но где-то же он был, – угрюмо сказал Тэрсгуд, уставившись через гнущиеся под напором ветра деревья в сторону Ямы.
Все летние каникулы, без конца переезжая из одной семьи в другую, устав от бесконечных встреч и расставаний, Билл Роуч не переставал беспокоиться о Джиме, не переставал думать, болит ли у него спина, где он подрабатывает сейчас – ведь половины жалованья, что ему платят во время каникул, явно не хватает. Но больше всего его тревожило, останется ли Джим на следующий семестр: у Билла было какое-то безотчетное чувство, что Джим так плохо приспособлен к жизни, что в один прекрасный день может просто кануть в небытие; он боялся, что у Джима, как и у него самого, отсутствует какой-то внутренний стержень, который помогает выдержать любые невзгоды. Он снова и снова вспоминал обстоятельства их первой встречи, особенно вопрос, касающийся дружбы, и приходил в ужас при мысли о том, что, как он не смог удержать от развода родителей, так и Джиму он окажется не нужен, большей частью из-за несоответствия в возрасте. И поэтому новый учитель конечно же съехал и теперь ищет товарища в других школах, высматривая его в толпе своими тусклыми глазами. Еще Билл вообразил, что Джим, опять же подобно ему самому, был когда-то к кому-то сильно привязан, а потом потерял этого человека и теперь мучается в поисках замены. Но на этом домыслы Билла заходили в тупик: он не имел представления о том, как взрослые любят друг Друга.
Практически он мало что мог сделать для Джима. Он справился в медицинской книге, а затем стал донимать свою мать расспросами о горбунах. А еще он ужасно хотел, но никак не мог отважиться украсть бутылку водки у своего отца и привезти ее в Тэрсгуд в качестве небольшого подхалимажа. И когда наконец шофер матери высадил его у осточертевшего школьного крыльца, Роуч, не задержавшись даже, чтобы попрощаться, ринулся во весь опор к Яме, и там, к его невыразимой радости, на том же месте, на самом дне, стоял Джимов фургон. Он был чуть грязнее, чем раньше, с клочком вскопанной земли рядом, наверное для овощей на зиму. И Джим, сидя на ступеньке, улыбался ему во весь рот, будто заранее знал, что Билл сейчас появится у края Ямы, и приготовился поприветствовать его этой улыбкой.
В этом семестре Придо придумал прозвище для Роуча. Он стал звать его Слоном вместо Билла, хотя не мог этого никак мотивировать. Роуч, как это обычно бывает с детьми при крещении, был неспособен что-либо возразить. Взамен этого Билл утвердил себя в роли опекуна Джима. Регент-опекун – так он определил для себя эту должность; что-то вроде замены усопшему другу Джима, если таковой вообще существовал когда-либо.
Глава 2
В отличие от Джима Придо, мистер Джордж Смайли не был должным образом экипирован для прогулок под дождем, тем более в глухую ночь. Это был натуральный Билл Роуч, только взрослый. Маленький и толстый, в лучшем случае средних лет, он выглядел как один из тех лондонских кротких, которые явно не наследуют землю (Намек на изречение из Евангелия). Несмотря на короткие ноги, его походка была весьма проворной; платье дорогое, но сидело плохо, и к тому же насквозь промокло. Его пальто, напоминавшее пальто неухоженного вдовца, было сшито из той рыхлой черной ткани, которая словно специально создана для того, чтобы впитывать побольше влаги. То ли рукава были слишком длинны, а может, руки слишком коротки, но, как и у Роуча, когда он надевал свой макинтош, пальцы Смайли едва выглядывали из-под манжет. Чтобы выглядеть солиднее, он не носил шляпу, справедливо полагая, что шляпы придают нелепый вид. «Как стеганый чехольчик для вареного яйца», – заметила его красавица жена незадолго перед тем, как в очередной раз уйти от него, и ее критика, как это часто бывало, возымела действие. Вот почему дождь сейчас оставлял обильные потеки на стеклах его очков, заставляя то наклонять, то, наоборот, откидывать назад голову, когда он скорым шагом пробирался по мостовой вдоль почерневших арок вокзала Виктория. Смайли ехал на запад, в свой укромный уголок в Челси, где он жил. Его походка почему-то была не совсем уверенной, и если бы Джим Придо вдруг возник из тени и стал допытываться, почему его не подвез кто-нибудь из друзей, он, скорее всего, ответил бы, что предпочитает сам расплачиваться за такси…
«Что за трепло этот Родди, – пробормотал Смайли, в то время как новая порция воды хлынула на его полные щеки и затем стекла струйками за ворот промокшей рубашки, – Почему я не поднялся и не ушел?»
Джордж еще раз с сожалением вспомнил о причинах своих страданий и с бесстрастием, являющимся неотъемлемой частью его смиренной натуры, пришел к выводу, что он сам во всем виноват.
День выдался тяжелым с самого начала. Смайли встал слишком поздно, из-за того что накануне слишком долго работал. Эта привычка как-то укоренилась в нем с тех пор, как в прошлом году он вышел на пенсию. Обнаружив утром, что запас кофе у него иссяк, он зашел в бакалейную лавку и стоял в очереди до тех пор, пока у него не иссяк всякий запас терпения. Затем он решил не унижаться стоянием в хвосте и приступил к улаживанию собственных дел. Уведомление из банка, которое он получил вместе с утренней почтой, ставило его в известность о том, что жена оттяпала у него львиную долю пенсии за этот месяц: ну и ладно, решил он, надо что-нибудь продать. Такая реакция была не совсем разумной, потому что он был достаточно обеспечен, и скромный городской банк, ответственный за его пенсию, выплачивал деньги без задержек. Тем не менее он завернул раннее издание Гриммельсхаузена – небольшое сокровище, оставшееся у него со времен Оксфорда, – и, надувшись, отправился в книжный магазин Хейвуд-Хилл на
Керзон-стрит, где он время от времени заключал дружеские сделки с хозяином. По пути его раздражение еще больше усилилось, и он позвонил из телефона-автомата своему адвокату, чтобы договориться о встрече.
– Джордж, разве можно так грубо поступать? Никто не разводится с Энн. Пошли ей цветы и приходи на обед.
Этот совет приободрил его. В слегка приподнятом настроении он зашагал к Хейвуд-Хиллу, чтобы попасть прямо в объятия Родди Мартиндейла, вышедшего от Трампера, где он привык стричься каждую неделю.
У Мартиндейла не было никаких оснований рассчитывать на то, что Смайли станет вести с ним задушевные беседы на профессиональные или житейские темы. Он занимал удобную должность в Министерстве иностранных дел, и вся его работа состояла в организации обедов для высоких гостей, которых, кроме Родди, больше никто не стал бы принимать. Это был неугомонный холостяк с гривой седеющих волос, обладающий особой подвижностью, характерной для полных людей. Он любил носить неброские костюмы с цветком в петлице и, по некоторым слухам, был вхож в те кабинеты Уайтхолла, где делается большая политика. Несколько лет назад он был видным деятелем рабочей группы по координации разведки, пока эту структуру не упразднили. Во время войны ему, как имеющему определенные математические способности, часто приходилось касаться секретных сфер, а один раз он даже работал с самим Джоном Лэнсбери в одной кодовой операции Цирка и теперь любил напоминать об этом при каждом удобном случае. Но война, о чем время от времени приходилось вспоминать Смайли, закончилась тридцать лет назад.
– Привет, Родди, – сказал Смайли. – Рад тебя видеть.
Мартиндейл разговаривал не иначе как в доверительной великосветской манере, причем довольно громко, привлекая внимание окружающих, и это часто заставляло Смайли при случайной встрече с ним за границей срочно выписываться из отеля и переезжать в другой.
– Мой дорогой мальчик, неужели я вижу самого маэстро! Я слышал, тебя упрятали к монахам в Сент-Галлен или еще куда-то и ты корпел там над манускриптами! Ну-ну, не отпирайся. Я хочу знать все, чем ты занимаешься, все, до последней капли. У тебя все в порядке? Ты по-прежнему любишь Англию? Как поживает прелестная Энн? – Он беспрестанно стрелял глазами направо и налево, пока его взгляд не упал на обернутый том Гриммельсхаузена под мышкой у Смайли. – Ставлю сто к одному, что это подарок для нее. Говорят, ты чрезмерно ее балуешь, – Голос понизился почти до шепота. – Слушай, а не вернулся ли ты к своей работе? Нет, правда, неужели все это для прикрытия, Джордж, ну скажи, правда? – Острый язык Родди прошелся по влажным уголкам губ, затем исчез в складках рта, как у змеи.
И вот Смайли, как последний дурак, смог заплатить за избавление лишь ценой того, что согласился поужинать с ним в клубе на Манчестер-сквер, в котором они оба состояли, но посещений которого Смайли избегал, как чумы, не в последнюю очередь потому, что Родди Мартиндейл был его членом. И вот наступил вечер, а Джордж все еще не отошел от обеда в «Белой башне»: его адвокат, большой сибарит, решил, что только хорошая еда может избавить Джорджа от хандры. Мартиндейл, со своей стороны, тоже пришел к такому же заключению, и четыре долгих часа Смайли пришлось через силу глотать куски, слушая, как они вспоминают старых знакомых, будто при встрече каких-нибудь футболистов-ветеранов. Речь зашла о Джебеди, первом наставнике Смайли.
– Какая потеря для всех нас, благослови его, Господи! – пробормотал Мартиндейл, который, насколько было известно Смайли, никогда и в глаза не видел Джебедн. – И какой тонкий игрок! Один из немногих действительно великих, я всегда это говорил.
Затем о Филдинге, специалисте по французскому средневековью из Кембриджа:
– О, какое восхитительное чувство юмора. Остроумен, ничего не скажешь!
Затем о Спарке из Института восточных языков и, наконец, о Стид-Эспри, который когда-то учредил этот самый клуб именно для того, чтобы избегать зануд, подобных Родди Мартиндейлу.
– Я был знаком с его бедным братом, знаете ли. Сила есть, ума не надо, благослови его Бог. Мозги его ушли на другое.
И Смайли. окутанный винными парами, слушал всю эту чепуху, говорил «да», и «нет», и «какая жалость», и «нет, они его так и не нашли», и один раз, к своему вящему стыду, «о, полно, вы мне льстите», и так до тех пор, пока с неумолимой неизбежностью Мартиндейл не перешел к более близким по времени событиям: смене руководства и уходу Смайли со службы.
Как и следовало ожидать, он начал с последних дней Хозяина:
– Твой старый босс, Джордж, благослови его Господи, единственный из всех, кто сохранил свое имя в секрете. Но от тебя, разумеется, у него никогда не было никаких секретов, не так ли, Джордж? Смайли и Хозяин всегда были как пальцы одной руки, так говорят до сих пор.
– Спасибо за комплимент.
– Не кокетничай, Джордж, я старый волк, не забывай это. Ты и Хозяин были всегда вот так. – Он сжал свои пухлые руки, изображая символ единения. – Именно поэтому тебя и выкинули, да, меня не проведешь, именно поэтому Биллу Хейдону отдали твою работу. Именно поэтому он – доверенное лицо Перси Аллелайна, а не ты.
– Да что ты говоришь, Родди.
– Я даже больше тебе скажу. Намного больше.
Мартиндейл придвинулся ближе, и Смайли почуял благоухание одного из самых нежных творений Трампера.
– Я тебе еще кое-что скажу: Хозяин и не думал умирать. Его недавно видели. – Быстрым жестом Родди предупредил протесты Смайли: – Дай мне договорить. Вилли Эндрюорта столкнулся с ним нос к носу в аэропорту Йоханнесбурга, в зале ожидания. Не с призраком – с живым Хозяином. Было жарко, и Вилли покупал в баре содовую. Ты давно не видел Вилли. Он растолстел, как воздушный шар. Так вот, поворачивается он, а рядом стоит Хозяин, одетый как какой-нибудь мерзкий бур. Как только увидел Вилли, сразу бежать. Ну, как тебе? Итак, теперь мы знаем: Хозяин и не думал умирать. Просто Перси Аллелайн со своими ребятами потеснил его, и ему пришлось осесть в Южной Африке, благослови его Бог. Ну да ты ведь не осудишь его за это, правда? Нельзя осуждать человека за то, что он хочет спокойно прожить остаток жизни. Я, по крайней мере, не смог бы.
Когда до Смайли сквозь обволакивающую его пелену усталости дошла наконец вся чудовищность сказанного, он едва не лишился дара речи.
– Да это просто смешно! Это самая идиотская история, которую я когда-нибудь слышал. Хозяин мертв. Он умер от сердечного приступа, после долгой болезни. Кстати, он ненавидел Южную Африку. Он ненавидел вообще все, кроме Суррея, Цирка и крикетного стадиона «Лорда». Право, Родди, не стоит тебе рассказывать подобные истории.
Он мог бы еще добавить: я лично его похоронил, в этом мерзком крематории в Ист-Энде, в канун прошлого Рождества, сам. Там еще священник все время заикался.
– Ну, Вилли Эндрюорта всегда был самым отъявленным вруном, – невозмутимо размышлял Мартиндейл. – Я ведь ему то же самое говорил: «Полнейшая ерунда, Вилли, как тебе не стыдно». – Родди продолжил, как будто у него и в мыслях не было хоть на секунду поверить в эту глупость. – Я думаю, тот скандал в Чехословакии – вот что загнало последний гвоздь в гроб Хозяина. Тот бедный парень, которого подстрелили в спину и о котором потом писали во всех газетах, тот самый, что, говорят, всегда был не разлей вода с Биллом Хейдоном. Эллис, так мы привыкли его звать, и до сих пор так зовем, разве нет? При всем том, что знаем его настоящее имя не хуже, чем свое собственное. Мартиндейл расчетливо подождал секунду, надеясь, что Смайли как-то отреагирует, но тот явно не собирался ничего отвечать, и Родди попробовал сделать новый заход.
– Не знаю, как ты, а я почему-то никак не научусь воспринимать Перси Аллелайна в качестве шефа. Возраст это, Джордж, или мой природный цинизм? Ну скажи же мне, ты ведь так хорошо разбираешься в людях. Мне кажется, трудно быть подчиненным у того, с кем вместе рос. Не в этом ли все дело? Мало сегодня таких, кто способен это выдержать, а бедный Перси ведь такой непредсказуемый, не то что этот змей, Хозяин. Это его назойливое дружелюбие, ну как можно воспринимать его всерьез? Сразу вспомнишь, как он когда-то сидел развалившись в баре «Травеллерз», посасывая свою трубку грубой работы и угощая сильных мира сего; ну, действительно, люди ведь любят, когда их обманывают изящно, разве нет? Или тебе наплевать, что ему это удается? Чем он берет, Джордж, в чем секрет его успеха? – Родди заговорил настойчивее, наклонившись вперед, и в его взволнованных глазах промелькнул жадный интерес. Только еда могла вызвать у него похожие чувства. – Выезжать исключительно на мозгах своих подчиненных; что ж, может быть» теперь это называется руководством.
– Ты знаешь, Родди, я ничем не могу тебе помочь, – нерешительно сказал Смайли. – Видишь ли, я никогда не считал Перси большим авторитетом, так, скорее… – Он не мог подобрать нужное слово.
– Пробивным, – подсказал Мартиндейл, и глаза его снова блеснули. – Спал и видел себя на троне Хозяина. Теперь он своего добился, и этот сброд его любит. Так кто же стоит за ним? Кому он обязан своим авторитетом? Так и твердят все кругом, как замечательно у него идут дела. Маленькие читальни в Адмиралтействе, маленькие комиссии с какими-то странными названиями, красные ковровые дорожки» расстилаемые перед Перси в коридорах Уайтхолла, заместители министров, получающие особые поздравления сверху, а ведь их никогда не награждают просто так. Знаешь, я все это уже когда-то видел.
– Родди, я ничем не могу тебе помочь, – еще раз повторил Смайли, попытавшись встать. – Я слишком далек от всего этого, честное слово.
Но Мартиндейл не выпускал его из-за стола, придерживая потной рукой и продолжая говорить все быстрее:
– Так кто же этот ловкач? Не Перси, это уж точно. Только не говори мне, что американцы стали снова нам доверять. – Он сильнее сжал руку Смайли. Красавчик Билл Хейдон, наш новый полковник Лоуренс Аравийский, благослови его Бог, да-да, не смотри так, это Билл, твой старый соперник. – Мартиндейл снова облизал уголки рта своим змеиным языком и спрятал его, оставив лишь тонкую улыбку. – Я слышал, у вас с Биллом когда-то было все общее, – сказал он. – Только никогда не был ортодоксом, так ведь? Впрочем, как и все гении.
– Что-нибудь еще желаете, мистер Смайли? – спросил официант.
– Затем этот Бланд; вечно подающий надежды «краснокирпичник» («Краснокирпичные» университеты – все университеты так называемого «второго разряда», то есть все, кроме Лондонского, Оксфордского и Кембриджского.). – Родди продолжал удерживать Смайли. – А если эти двое не справляются, то ведь есть кое-кто на пенсии, не так ли? Или делает вид, что он на пенсии? И если Хозяин мертв, кто остается? Кто, кроме тебя?
Они стали одеваться. Швейцары уже ушли домой, и им пришлось самим снимать пальто с опустевших коричневых вешалок.
– Рой Бланд не «краснокирпичник» – громко сказал Смайли. – Если хочешь знать, он учился в колледже Св.Антония, в Оксфорде.
«Помоги мне, Господи, это лучшее из того, что я мог сделать», – подумал Смайли.
– Не будь глупым, дорогой, – оборвал его Мартиндейл. Джордж чертовски устал от него и выглядел обиженным и обманутым. Щеки его обвисли, что придавало лицу довольно унылое выражение. – «Св.Антоний», безусловно, не первоклассный колледж, пусть он и находится на той же улице, что и отличные университеты. Бланд был твоим протеже, но это теперь не имеет никакого значения. Я думаю, сейчас он – протеже Билла Хейдона, и не защищай его, я и сам его могу защитить. Билл им всем теперь как отец родной. Они к нему тянутся, как пчелы на мед. Ну, есть в нем какое-то обаяние, что ни говори, не то что у некоторых из нас. Я бы сказал даже, звездность – а это не многим дано. Говорят, женщины буквально падают ниц перед ним, если они вообще способны на это.
– Спокойной ночи, Родди.
– Поцелуй Энн от меня, не забудешь?
– Непременно.
– Не забудь.
И вот теперь лил дождь, Смайли промок до костей, а Бог, будто в наказание, не оставил в Лондоне ни одного такси.
Глава 3
Полное безволие, – заговорил он сам с собой, учтиво отклонив недвусмысленное предложение уличной женщины, спрятавшейся в дверном проеме. – Некоторые называют это вежливостью, а на самом деле это не что иное, как слабость. Ты болван набитый, Мартиндейл. Ты ??????? ??????????, ???? ? ??????????…
Джордж широко шагнул, переступая невидимое препятствие.
– Слабость, – повторил он, – и неспособность жить в свое удовольствие, не обращая внимания на установленные законы (содержимое очередной лужи аккуратно перекочевало к нему в башмак), и эмоциональные привычки, давно потерявшие всякую целесообразность. Что моя жена, что Цирк, что Лондон… Такси!
Смайли ринулся было вперед, но опоздал. Две девицы, накрывшись одним зонтом, хихикая, уже залезали в машину, только руки и ноги мелькнули. Подняв воротник своего черного пальто, хотя это и было бесполезно, пришлось продолжать одинокую прогулку.
– Вечно подающий надежды, – яростно пробормотал он. – И другие университеты не хуже… Ты напыщенный, нахальный тип, сующий свой…
И тут Джордж, как нельзя кстати, вспомнил, что оставил в клубе своего Гриммельсхаузена.
– Ах ты, черт! – возопил он, остановившись, чтобы с большим чувством выразить свое состояние. – Ах ты черт, ч е р т ! черт!
Он продаст свой дом в Лондоне, решил он. Отступив под навес, прислонившись к сигаретному автомату и пережидая ливень, он принял это важное решение. Все кругом только и говорят, что недвижимость в Лондоне бешено подскочила в цене. Вот и хорошо. Он продаст, а на часть вырученных денег купит коттедж в Котсуолдсе. Бэрфорд? Там слишком большое движение. Стипл Астон – вот подходящее место. Он создал о себе впечатление как о слегка чудаковатом, непоследовательном, углубленном в себя человеке, но были у него одна-две забавные привычки, например, он любил бормотать себе под нос, когда брел пешком. Пожалуй, несовременно, но кто теперь живет в ногу со временем? Пусть несовременно, лучше быть верным самому себе. В конце концов, в определенный момент каждый человек выбирает, вперед ему идти или назад. Ничего зазорного нет в том, чтобы не гоняться за каждым модным поветрием. Нужно просто знать себе цену, придерживаться определенных принципов, быть достойным своего поколения, И если Энн захочет вернуться, что ж, он даст ей от ворот поворот.
А может, и не даст, все будет зависеть от того, насколько сильно она захочет вернуться.
Теша себя подобными иллюзиями, Смайли добрался наконец до Кингс-роуд, где он замешкался у перекрестка, будто пережидая транспорт. По обе стороны улицы нарядные магазинчики. Прямо перед ним его привычная Байуотер-стрит, глухой переулочек, ровно в сто семнадцать шагов. Когда он только поселился здесь, эти домики эпохи короля Георга еще хранили скромное очарование старинной ветхости; там жили молодые пары, которым хватало пятнадцати фунтов в неделю, а в цокольном этаже селили жильца, чтобы не платить за него налогов. Сейчас окна нижних этажей закрыты стальными ставнями, а тротуары заставлены машинами – по три у каждого дома. По старой привычке Смайли рассмотрел каждую в отдельности, выделяя знакомые и незнакомые. У незнакомых он обращал внимание на дополнительные зеркала и антенны, отмечал про себя закрытые фургоны, которыми любят пользоваться наблюдатели. Отчасти это была тренировка памяти, как в детской игре, помогающая уберечь мозги от атрофии. Так в свое время он заучивал названия магазинов вдоль автобусного маршрута к Британскому музею. Или, к примеру, он знал, сколько ступенек было в каждом пролете его дома и в какую сторону открывается каждая из двенадцати дверей.
Но была и другая причина для этого – страх, тайный страх, который сопровождает каждого профессионала всю жизнь, вплоть до самой смерти. Боязнь того, что в один прекрасный день из прошлого, которое было столь запутанным, что он сам не в состоянии помнить всех нажитых за это время врагов, вдруг появится один из них, найдет его и потребует расплаты.
В глубине улицы соседка прогуливала собаку. Увидев Джорджа, она подняла голову, чтобы что-то сказать, но он якобы не заметил ее, зная, что разговор пойдет об Энн. Он перешел дорогу. В его окнах свет не горел; занавески задернуты так, как он их оставил. Он поднялся на крыльцо из шести ступенек. С тех пор, как ушла жена, приходящая домработница тоже больше не появлялась. Ни у кого, кроме Энн, ключей не было. Дверь запиралась на два замка; врезной «Банэм» и трубчатый «Чабб», но, кроме этого, Смайли выстругал две дубовые цепочки толщиной в ноготь, он вставлял их в щель между дверью и косяком над и под «Банэмом». Это был пережиток с тех времен, когда он работал действующим агентом. Недавно, сам не зная почему, он снова стал пользоваться этим приемом; возможно, он не хотел, чтобы она застала его врасплох. Кончиками пальцев Смайли нащупал сначала одну, а затем другую деревяшку. Исполнив этот ритуал, он отпер дверь, толкнул ее и почувствовал, как по ковру заскользила дневная почта.
Что там должно прийти? «Жизнь и литература Германии»? Или «Филология»? Он решил, что «Филология», – ее уже давно не присылали. Включив свет в прихожей, он нагнулся и стал просматривать почту. Счет от портного за костюм, которого он не заказывал, но в котором, подозревал он, сейчас щеголяет очередной любовник Энн; счет из гаража в Хенли за бензин (бог ты мой, что они делали в Хенли без гроша в кармане девятого октября?); одно письмо из банка, касающееся предоставления денежных льгот госпоже Энн Смайли в отделении Мидлэнд-банка в Иммингеме.
Какого черта, вопрошал он у этого документа, они делают в Иммингеме? Кто, ради всего святого, заводит любовные связи в Иммингеме? И где вообще находится этот Иммингем?
Он все еще размышлял над этим вопросом, когда его взгляд вдруг упал на незнакомый зонтик в подставке: шелковый, с кожаной ручкой и золотым кольцом, без инициалов. В ту же секунду в мозгу пронеслась мысль о том, что, поскольку зонт сухой, он стоит тут, как минимум, с шести пятнадцати – именно тогда начался дождь, – потому что и на подставке но было никаких следов влаги. Еще он отметил, что зонт довольно изящный, хотя и не новый, а наконечник едва поцарапан. И поэтому зонтик принадлежит явно подвижному человеку, можно даже сказать молодому, вроде последнего из обожателей Энн. Но поскольку владелец зонта знает о клинышках и знает, как установить их, находясь внутри дома, и у него хватило сообразительности положить почту перед дверью, после того как он потревожил ее и, без сомнения, прочитал, более чем вероятно» что он знает и самого Смайли и никакой это не любовник, а такой же профессионал, как и он сам, с которым они в свое время тесно работали, поэтому-то он и знает его почерк, как говорят на их жаргоне.
Дверь в гостиную была чуть приоткрыта. Он мягко толкнул ее.
– Питер? – спросил он.
Через дверной проем в свете уличных фонарей он увидел пару замшевых туфель, лениво скрещенных и выглядывающих из-за угла дивана.
– На твоем месте я бы не снимал пальто, Джордж, старина, – раздался дружелюбный голос. – Ехать нам далеко.
Пять минут спустя, одетый в широченную коричневую дорожную куртку – подарок Энн и единственное, что осталось у него сухим, – недовольный Джордж Смайли сидел в продуваемом насквозь спортивном автомобиле Питера Гиллема, который тот припарковал на соседней площади. Целью их поездки был Аскот, славящийся женщинами и лошадьми. Пожалуй, менее известен он был в качестве резиденции мистера Оливера Лейкона, чиновника министерства, старшего советника различных сборных комиссий и наблюдателя по делам разведки. Или, как менее церемонно называл его Гиллем, главного префекта Уайтхолла.
А тем временем в тэрсгудской школе Билл Роуч, пытаясь заснуть, размышлял над последними диковинными событиями, с которыми он столкнулся за несколько последних дней, продолжая следить за благополучием Джима. Вчера Джим сильно удивил Латци. А в четверг он украл почту мисс Ааронсон, учительницы по классу скрипки и чистописания. Роуч относился к ней с почтением за ее мягкий характер. Латци, помощник садовника, был ПЛ, так говорила Воспитательница, а эти люди не говорят по-английски или говорят совсем плохо. ПЛ означает «приезжее лицо», пояснила Воспитательница: так, мол, называется иностранец, оставшийся в Англии со времен войны («Имеются в виду «перемещенные лица» – люди, спасенные из фашистского плена армиями союзников.). Но вот вчера Джим разговаривал с Латци, прося его помочь с организацией автоклуба, и он разговаривал с ним на их «птичьем» языке, на таком, на котором говорят все ПЛ, и Латци тут же словно вырос в своих собственных глазах.
История с письмом мисс Ааронсон была еще загадочнее. В четверг утром, когда Билл Роуч после церкви зашел в учительскую за тетрадями своего класса, на конторке лежали два письма: одно было адресовано Джиму, другое – мисс Ааронсон. Конверт Джима был надписан на машинке, мисс Ааронсон – от руки, причем почерком, очень похожим на почерк самого Джима. В учительской никого не было. Только Роуч взял тетради и направился к выходу, как вдруг в другую дверь ворвался Джим, красный и запыхавшийся после своей утренней прогулки:
– Ну, ты идешь, Слоник? Звонок уже был, – и нагнулся над конторкой.
– Да, сэр.
– Так себе погодка, да, Слоник?
– Да, сэр.
– Ну, ступай скорее.
В дверях Роуч оглянулся. Джим снова стоял прямо, облокотившись спиной о конторку, открывая утреннюю «Дейли телеграф». Конторка опустела. Оба конверта исчезли.
Джим написал письмо мисс Ааронсон, а затем передумал? Может, он делал ей предложение? Потом в голову Билла Роуча пришла другая мысль. Недавно Джим приобрел старую пишущую машинку – сломанный «Ремингтон», – которую и починил своими руками. Неужели он напечатал на ней письмо самому себе? Неужели он так одинок, что пишет сам себе письма и вдобавок ворует чужие?
Роуч уснул.
Глава 4
Гиллем выглядел вялым, но ехал довольно быстро. Машину наполняли осенние запахи, светила полная луна, над голыми полями повисли клочья тумана, и холод стоял невыносимый. Смайли задумался, сколько лет Гиллему, и мысленно дал ему около сорока, хотя при свете луны тот казался студентом, плывущим на лодке: он манипулировал рычагом коробки передач так плавно, будто преодолевал сопротивление воды. Как бы то ни было, злорадно подумал Смайли, машина намного моложе Гиллема. Они проскочили Раннимид и начали подниматься к Игэм-Хиллу. Ехали уже минут двадцать, Смайли задал дюжину вопросов и ни на один из них не получил стоящего ответа, и теперь в нем стала просыпаться какая-то навязчивая неосознанная тревога.
– Удивительно, что они не выгнали тебя вместе с нами со всеми, – сказал Джордж не очень-то любезным тоном, запахиваясь поплотнее. – Ты обладаешь для этого всеми качествами: хорошо знаешь свою работу, лоялен, неболтлив.
– Мне поручили курировать «головорезов».
– О Господи! – промолвил Смайли с содроганием и, упрятав свои пышные подбородки в поднятый воротник, предался этому воспоминанию вместо других, еще более неприятных: Брикстон, зловещее каменное здание школы, которое служило «головорезам» штаб-квартирой. Официально они назывались «Отделом путешествий».
Это подразделение было сформировано Хозяином по предложению Билла Хейдона еще на заре «холодной войны», когда убийство, похищение людей и жестокий шантаж использовались повсеместно. Первым командиром «головорезов» тогда назначили человека, рекомендованного Хейдоном. Это была маленькая команда – около дюжины человек, и занимались они диверсионными набегами – работой слишком грязной и рискованной для резидентов за границей. «Хороший разведчик, – любил поучать Хозяин, – должен действовать последовательно и неспешно и обладать некой мягкостью». «Головорезы» были исключением из этого правила. Они действовали отнюдь не неспешно и вряд ли были мягкими по натуре, и скорее воплощали темперамент Хейдона, чем Хозяина. Работали они поодиночке и именно поэтому располагались подальше от чужих глаз, за каменной стеной с битым стеклом и колючей проволокой по верхней кромке.
– Слушай, тебе что-нибудь говорит слово «латерализм»?
– Скорее всего, нет.
– Это «доктрина узкого круга посвященных ( ). Мы привыкли к вертикальной, ступенчатой структуре управления. Сейчас она горизонтальная.
– И что?
– В твое время управление Цирка делилось по регионам: Африка, Восточная Европа, Россия, Китай, так называемая Юго-Восточная Азия, у каждого региона был собственный мудрец-руководитель. Хозяин же сидел в поднебесье и держал в руках бразды правления. Помнишь?
– Отдаленно припоминаю.
– Так вот, сейчас все операции разрабатываются в одном мозговом центре. Он называется Лондонское Управление. Региональные управления – в прошлом, на смену им пришел латерализм. Билл Хейдон руководит в Лондоне, Рой Бланд его правая рука,
Тоби Эстерхейзи бегает между ними, как собачонка. Это отдельная служба в целом Цирке. У них свои секреты, и они не делятся ими с простыми работягами. Этим достигается большая безопасность.
– На первый взгляд идея очень хороша, – сказал Смайли, старательно делая вид, что не понимает намека.
В его мозгу всколыхнулась новая волна воспоминаний, и он проникся странным чувством, будто он прожил этот день дважды: первый раз в клубе с Мартиндейлом, а теперь – с Гиллемом, во сне. Они миновали молодой сосняк. Лунный свет полосками замелькал между деревьями.
– Есть ли что-нибудь новенькое?.. – начал Смайли, затем переспросил менее решительно: – Какие новости об Эллисе?
– В карантине, – лаконично ответил Гиллем.
– Ах, ну да. Конечно. Не подумай, что я вынюхиваю. Просто интересно, может ли он двигаться, ходить? Он поправляется? Я слышал, спина ужасно коварная штука.
– Говорят, он справляется вполне прилично. Я забыл спросить, как Энн?
– Хорошо. Все хорошо.
В машине стало темно, хоть глаз выколи. Они свернули с шоссе на дорогу, посыпанную гравием. По обе стороны ее чернела живая изгородь; появились огни, затем высокое крыльцо, и, наконец, из-за верхушек деревьев показался треугольный контур здания. Дождь прекратился, но, когда Смайли вышел на свежий воздух, с мокрых листьев не переставая капало.
Да, – подумал он, – когда я приехал сюда в первый раз, вскоре после того как имя Джима Эллиса попало в заголовки всех газет, тоже шел дождь».
Они вымыли руки и задержались на минуту в прихожей с высокими стенами, с любопытством оглядывая альпинистское снаряжение Лейкона, бесформенной кучей сваленное на старинном комоде. Затем прошли в гостиную и сели полукругом, лицом к пустому стулу. Это был самый уродливый дом на несколько километров вокруг, Лейкон купил его буквально за бесценок. «Беркширский Камелот», назвал он его как-то, словно оправдываясь перед Смайли, построен одним миллионером-трезвенником. Гостиная представляла собой большой зал с витражными окнами метров шести высотой и балюстрадой из сосны над входом. Смайли отметил про себя знакомые вещи: пианино, заваленное музыкальными партитурами, старинные портреты каких-то духовных лиц в церковном облачении, стопка отпечатанных приглашений. Он поискал глазами весло Кембриджского университета и обнаружил его висящим над камином. Горел все тот же огонь, слишком слабенький для такой огромной решетки. Во всем скорее чувствовалась нужда, чем богатство.
– Ну как, хорошо вам на пенсии, Джордж? – весело выпалил Лейкон, будто обращаясь к слуховой трубке старой глухой тетушки. – Не скучаете по теплым человеческим отношениям? Думаю, я бы скучал по работе, по старым приятелям.
Он был высокий и худой, как жердь, ребячливый и неуклюжий. В нем было намешано и от церкви, и от разведки, сказал как-то Хейдон, известный в Цирке остряк. Отец Лейкона был видным деятелем шотландской церкви, да и мать благородных кровей. Время от времени воскресные газеты, из тех, что по влиятельнее, называли его «руководителем нового стиля» за его молодость. Кожа у него на лице была поцарапана от торопливого бритья.
– О, спасибо, у меня все хорошо, – вежливо ответил Смайли. И добавил: – Да-да, правда. А вы?У вас все в порядке?
– Больших перемен нет. Все гладко и спокойно.
Шарлотта получила стипендию в Роудине, и это очень здорово.
– Ну, замечательно.
– А ваша жена? Все цветет и прочее? Выражался Лейкон тоже по-мальчишески.
– Спасибо. Лучше не бывает, – сказал Смайли, любезно стараясь ответить в тон.
Они сидели и смотрели на двойные двери. Откуда-то издалека послышался звук шагов по кафельному полу. Два человека, определил Смайли, оба мужчины. Дверь отворилась, и в проеме возник высокий силуэт. На долю секунды Смайли увидел позади него вторую фигуру, темного маленького и предупредительного человека; но в комнату шагнул только первый, и двери у него за спиной закрыли невидимые руки.
– Заприте нас, пожалуйста, – распорядился Лейкон, и они услышали, как щелкнул ключ. – Вы знаете Смайли, не правда ли?
– Да, кажется, знаю, – ответил вошедший и стал приближаться к ним из мрака дальнего конца комнаты. – Он, кажется, когда-то дал мне работу, не так ли, мистер Смайли? – Голос был мягким и протяжным, как у южанина, но это был, без сомнения, колониальный акцент.
– Tapp, сэр. Рикки Tapp из Пенонга.
Блик света из камина выхватил часть застывшей улыбки, образовав на месте глаза черную впадину.
– Сын адвоката, помните? Ну же, мистер Смайли, я же у вас начинал.
Все четверо встали, представляя собой довольно нелепую картину: Гиллем и Лейкон были похожи на крестных родителей, в то время как Tapp пожимал Смайли руку, затем еще раз и еще раз, будто их фотографировала пресса.
– К ак поживаете, мистер Смайли? Действительно, очень рад вас видеть, сэр.
Отпустив наконец руку, он повернулся и направился к предназначенному для него стулу, а Смайли подумал: «Да, с Рикки Тарром это могло произойти. С Рикки все могло произойти. Боже мой, – пришло ему в голову, – два часа назад я говорил себе, что придется вернуться к прошлому». Он почувствовал жажду и догадался, что это от страха.
Десять? Двенадцать лет назад? В эту ночь ему с трудом удавалось правильно определить время. В круг обязанностей Смайли тогда входила проверка новобранцев: ни один не мог быть принят без его одобрительного кивка, ни одного не стали бы обучать без его подписи в плане приема. «Холодная война» набирала обороты, «головорезы» были в цене, резиденты Цирка за границей получили приказ Хейдона подыскивать подходящий материал. Тогда-то Стив Макелвор из Джакарты и прибыл вместе с Тарром. Макелвор был опытным профи, работавшим под «крышей» судового экспедитора. Как-то раз он наткнулся на пьяного и злого Тарра, шатающегося по доку в поисках какой-то своей подружки по имени Роза, которая от него сбежала.
Tapp рассказал ему, как он связался с шайкой бельгийцев, занимающихся контрабандой оружия между островами и побережьем. Он не любил бельгийцев, ему наскучило заниматься контрабандой, к тому же он был зол на них за то, что они украли у него Розу. Макелвор посчитал, что он способен соблюдать дисциплину и достаточно молод для подготовки к участию в специальных операциях, которые «головорезы» разрабатывали за стенами своей мрачной школы в Брикстоне. После обычных проверок Тарра переправили в Сингапур, чтобы убедиться, что он подходит, а затем в «ясли» в Саррате – для третьей проверки. На этом этапе Смайли выступил в роли основного экзаменатора в ряде следовавших одно за другим собеседований, не всегда дружелюбных. «Детские ясли» в Саррате были учебным центром, но использовались и для других целей.
Отец Тарра был адвокатом из Австралии и жил, кажется, в Пенонге. Мать – актриса на выходах из Брэдфорда. Она приехала на Восток вместе с английской драматической труппой перед самой войной. Отец, вспоминал Смайли, слегка двинулся на религиозной почве и проповедовал в местных молельных домах. У матери были какие-то нелады с законом, но отец Тарра либо не знал об этом, либо ему было попросту наплевать. Когда началась война, семейная пара ради своего маленького сына уехала в Сингапур. Несколько месяцев спустя Сингапур пал, и Рикки Tapp начал свое образование под японским надзором в тюрьме Шанчжи. Там его отец проповедовал Божье милосердие каждому, кто попадался ему на глаза, и если бы япошки не преследовали его, то сокамерники делали бы это вместо них. После освобождения все трое вернулись в Пенонг. Рикки пытался готовиться к экзамену по праву, но чаще всего бросал это занятие, и отец, чтобы выбить из его души все грехи, натравил на него каких-то священников. В конце концов Tapp удрал на Борнео. В восемнадцать лет он стал полноправным членом шайки контрабандистов, постоянно стравливая друг с другом все конкурирующие стороны на островах Индонезии. Примерно тогда-то Макелвор и набрел на него.
К тому времени, как Tapp закончил обучение в «яслях», случились известные события в Малайе. Тарра снова внедрили к контрабандистам. Едва ли не первыми, на кого он вышел, стали его бельгийские друзья. Они были слишком заняты поставкой оружия коммунистам, чтобы выяснять, где он пропадал все это время, к тому же им не хватало рабочих рук. Tapp провернул для них несколько операций по отправке оружия, чтобы нащупать связи, а затем однажды ночью, напоив, застрелил четверых, в том числе и Розу, и поджег их лодку. Он мотался по Малайе еще какое-то время, успел выполнить еще два-три поручения перед тем, как его отозвали обратно в Брикстон на переподготовку для специальных операций в Кении – или, говоря простым языком, для охоты за вознаграждение на мау-мау.
После Кении Смайли надолго потерял его из виду» но несколько случаев запали ему в память, потому что они могли закончиться скандалом, и Хозяина следовало поставить в известность. В шестьдесят четвертом Тарра послали в Бразилию для подкупа тамошнего министра по вооружению, который, по некоторым сведениям, попал в переплет. Tapp действовал слишком нахраписто, министр запаниковал и выложил все прессе. У Тарра была голландская «крыша», и никто ни о чем не пронюхал, кроме разведки Нидерландов – эти прямо-таки взбесились от ярости. В Испании год спустя, действуя по сценарию, разработанному Биллом Хейдоном, Tapp шантажировал – или, как выражаются «головорезы», «поджарил» одного польского дипломата, который влюбился в танцовщицу. Первый улов был богатым, Tapp заслужил благодарность и премию. Но когда он явился по второму разу, поляк написал покаянное письмо послу и то ли сам, то ли с чьей-то помощью выбросился из окна.
В Брикстоне Тарра стали называть невезучим. Когда они уселись полукругом возле слабенького огня, Гиллем, судя по выражению его простодушно-юношеского лица, которое, однако, при более пристальном разглядывании обнаруживало печать прожитых лет, мог бы выразиться куда крепче.
– Итак, я полагаю, можно приступать к делу? – любезно произнес Tapp, непринужденно усаживаясь на стул.
Глава 5
Это случилось около шести месяцев назад, – начал Tapp. – В апреле, – тут же оборвал его Гиллем. – Будем точны с самого начала, ладно?
– Значит, в апреле, – невозмутимо сказал Tapp. – В Брикстоне все было довольно спокойно. По-моему, нас тогда дежурило человек шесть. Пит Сембрини как раз прибыл из Рима, Сай Ванхофер только что отличился в Будапеште. – Он криво ухмыльнулся. – Пинг-понг и бильярд в брикстонской комнате отдыха. Правильно я говорю, мистер Гиллем?
– Это был мертвый сезон.
И вот, нежданно-негаданно, как сказал Tapp, из гонконгской резидентуры приходит срочный запрос.
– К ним в город в поисках электротоваров для советского рынка из Москвы приехала какая-то мелкая торговая делегация. Один из делегатов чересчур увлекся ночными клубами. Звали его Борис, мистер Гиллем знает подробности. Безупречное прошлое. Они наблюдали за ним уже пять дней, русские должны были пробыть там еще двенадцать. По всем прикидкам местным ребятам довольно опасно было самим играть в эту игру, но они посчитали, что решительный «наезд» может принести успех. На какой-то особо богатый улов расчета не было, но что из этого? Может, мы выставили бы его на торги, правильно я говорю, мистер Гиллем?
«Выставить на торги» означало продажу или обмен с чьей-нибудь другой разведкой: «головорезы» занимались и торговлей мелкими перебежчиками.
Не обращая внимания на Тарра, Гиллем сказал:
– Юго-Восточная Азия была вотчиной Рикки. Он сидел без дела, вот я и приказал ему сделать проверку на месте и доложить по телеграфу.
Каждый раз, когда говорил кто-то другой, Тарра одолевала сонливость. Он пялил глаза на говорящего, они будто подергивались туманом, и приходилось делать паузу, будто возвращаясь назад, перед тем как начать говорить снова.
– Итак, я сделал все, как приказал мистер Гиллем, – продолжил он. – Я всегда выполняю приказы, не так ли, мистер Гиллем? Я ведь на самом деле неплохой парень, хотя и немного вспыльчивый. Он улетел следующей ночью, тридцать первого марта, в субботу, с австралийским паспортом, подвидом торговца автомобилями, с двумя чистыми бланками швейцарских паспортов на случай провала, спрятанными за подкладкой чемодана. Эти документы в случае непредвиденных обстоятельств следовало заполнить – один для Бориса, другой для него самого. Он встретился с гонконгским резидентом в автомобиле неподалеку от своего отеля «Голден Гейт» на Коулуне.
В этом месте Гиллем наклонился к Смайли и тихо обронил:
– Тафти Тесинджер, этот шут гороховый. Бывший майор, стрелок Африканского королевского полка. Назначен Перси Аллелайном.
Тесинджер доложил Тарру обо всех передвижениях Бориса за неделю, сведения о чем были получены на основе постоянной слежки.
– Борис оказался настоящим чудаком, – сказал Tapp. – Я никак не мог его раскусить. Он пьянствовал каждую ночь без перерыва. Он не спал всю неделю, и у наблюдателей Тесинджера ноги подкашивались от усталости. Целый день он следовал за своей делегацией, осматривал фабрики, принимал участие в дискуссиях – словом, вел себя как типичный молодой советский чиновник.
– Насколько молодой, кстати? – спросил Смайли.
Гиллем вставил:
– В его анкете указано: «Родился в Минске в тысяча девятьсот сорок шестом году».
– С наступлением вечера он возвращался в"Александра Лодж», старое обшарпанное строение на окраине Норт-Пойнта, где поселилась вся делегация. Он ужинал вместе со всеми, затем около девяти часов выходил через боковой ход, ловил такси и несся по направлению к ночным ресторанам в центре, на Коулуне. Его любимым местом была «Колыбель кошки» на Куинс-роуд, где он угощал выпивкой местных бизнесменов и всячески изображал из себя мистера Личность. Он мог проторчать там до полуночи. Из «Колыбели» он возвращался через туннель в Ванчай, в местечко под названием «У Анжелики», где выпивка стоила дешевле. Один. «У Анжелики» – это кафе с притоном в подвальном этаже, куда ходят матросы и туристы. Борис, кажется, любил это место. Он выпивал там три или четыре коктейля и сохранял чеки. Обычно он пил бренди, но здесь для разнообразия заказывал водку. Все это время у него была связь с одной девушкой из Европы, наблюдатели Тесинджера выследили ее и заплатили за рассказ. Она поведала, что он ужасно одинок, и в постели только и делал, что ныл о своей жене, не сумевшей оценить такую личность. Это было уже настоящее достижение, – саркастически добавил Tapp, в то время как Лейкон занялся угасающим огнем, вороша угли и возвращая пламя к жизни. – В ту же ночь я двинулся в «Колыбель», чтобы взглянуть на него. Наблюдателей Тесинджера отправили в постель со стаканом молока. Их совершенно не интересовало, что будет дальше.
Рассказывая, Tapp ненадолго замирал время от времени, будто прислушивался к магнитофонному воспроизведению собственного голоса.
– Он приехал через десять минут после меня в компании высокого светловолосого шведа с какой-то девицей из Китая. Там было темно, и я пересел за столик поближе. Они заказали виски, платил Борис. Я был метрах в двух от этой паршивой троицы и слушал весь их разговор. Китайская крошка предпочитала помалкивать, тон разговору в основном задавал швед. Они говорили по-английски. Швед спросил Бориса, где тот остановился, он ответил: «В Эксцельсиоре», что было чудовищной ложью, потому что он жил в «Александра Лодж» вместе с остальными членами делегации. Ну, понятное дело, «Александра» на задворках, «Эксцельсиор» звучит гораздо лучше. Около полуночи вечеринка подходит к концу. Борис говорит, что он должен идти домой: завтра у него напряженный рабочий день. Вторая ложь, потому что он и не собирался идти домой, – прямо как этот, как его, из истории о Джекиле и Хайде – ну тот самый, обыкновенный доктор, который переодевается и идет кутить. Кем у нас был Борис?
С минуту все молчали, никто не хотел ему помочь.
– Хайд, – вымолвил наконец Лейкон, уткнувшись взглядом в красивые ухоженные руки. Он снова сел и сложил ладони на коленях.
– Хайд, – повторил Tapp. – Спасибо, мистер Лейкон, я всегда знал, что вы начитанны. Итак, они оплатили счет, а я потащился в Ванчай, чтобы приехать туда прежде, чем он доберется до «Анжелики». Но в это время я был уже почти уверен, что ввязался не в свое дело.
Загибая длинные сухие пальцы, Tapp старательно перечислил все соображения. Во-первых, он никогда еще не встречал советской делегации, в которой бы не было пары горилл из службы безопасности, в чью обязанность входит удерживать ребят подальше от злачных мест. Как в таком случае Борису удавалось улизнуть из этого ошейника каждую ночь? Во-вторых, ему не понравилось, как русский направо и налево сорит валютой. Для советского чиновника это противоестественно, утверждал Tapp.
– У них просто-напросто никогда не бывает этой чертовой валюты. А если и бывает, то они скорее купят какую-нибудь побрякушку для своей благоверной. И, в-третьих, мне не понравилось, как он врет. Уж слишком бойко он это делал, желая прилично выглядеть.
Итак, Tapp ждал в «Анжелике», и, конечно же, через полчаса его мистер Хайд был тут как тут.
– Он садится и заказывает выпивку. И все. Сидит и пьет, как проститутка в ожидании клиента.
Тут Tapp решил в очередной раз продемонстрировать свою учтивость и обратился непосредственно к Смайли:
– Стало быть, о чем это л, мистер Смайли? Чувствуете, что я имею в виду? Эти маленькие детали, которые я подчеркиваю, – доверительно продолжал он, по-прежнему обращаясь к одному Смайли. – Взять хотя бы то, как он сел. Поверьте мне, сэр, если бы мы с вами там оказались, мы не моглибы найти места лучше, чем Борис. Он видел одновременно все выходы и лестницу, в поле зрения попадали и главный вход, и все, что происходит в зале, он правша, а с левой стороны его прикрывала стена. Он профессионал, мистер Смайли, в этом нет абсолютно никаких сомнений. Он ждал выхода на связь, может быть работая «почтовым ящиком», или просто вел себя вызывающе, провоцируя на какую-нибудь выходку лопуха вроде меня. Так что, знаете ли, одно дело «поджечь» какую-то мелкую сошку. И совсем другое – обломать зубы о громилу, натасканного в Центре. Правильно я говорю, мистер Гиллем?