Историки, политологи, обществоведы Азербайджана будут обращаться к событиям в НКАО еще не раз. Когда-нибудь, но и не в столь далеком будущем неким историком республики будет написана и самая обстоятельная монография, в которой найдут должное отражение и сами эти события, и все то, что им предшествовало, сопутствовало и наследовало. В лучших традициях азербайджанской исторической науки в ней будет дан анализ не только видимых, но и подводных, сокрытых от внешних глаз факторов, придавших этим событиям столь жестокий и кровавый характер. Можно надеяться, что некоторые страницы этой монографии будут посвящены характеристике действующих лиц карабахской драмы: и тех, кому в ней была предназначена роль юродствующих марионеток, и тех, кто в наши дни так и остался за кулисами этого театра абсурда, списав свои издержки за счет тысяч и тысяч испоганенных судеб, опустошённых душ, раздавленных жизней. Отыскивая и изучая документы наших дней, автор этой монографии, конечно же, будет в первую очередь исследовать те реальные, вполне земные силы, что вызвали к жизни эти события, те истинные цели, которые они преследовали, и те методы, пользуясь коими они полагали их достичь. Историческое исследование тем состоятельнее, чем глубже проанализированы в нем именно эти аспекты событий, проанализированы с использованием исчерпывающего фактического материала, а их отражение в этом исследовании тем объективней, чем меньше влияние пристрастий самого автора, его личных симпатий и антипатий к противостоящим в этих событиях сторонам, к действующим, как принято говорить, лицам и исполнителям. Вот почему всегда требуется определенная временная дистанция между самим историческим фактом и тем исследователем, кто с помощью своего труда мыслит сделать этот факт достоянием исторической науки. Сегодня такой дистанции еще нет, а Карабах остается, как и три года назад, кровоточащей раной Азербайджана. Возникнув как явление внешне многоплановое, а в действительности достаточно однозначное и сводящееся к попытке захвата Нагорного Карабаха в пользу Армении как аграрной базы мыслимой ее националистическими кругами новой государственности - своеобразной наследницы давно канувшей в небытие мифической "Великой Армении", государственности, способной, как полагали и полагают эти круги, за счет капиталов буржуазии из среды армянской диаспоры быть вознесенной к уровню держав первого ранга, если и не в масштабе мировом, то хотя бы в регионе Среднего Востока, карабахское движение как авантюра из разряда региональных переделов мира противоречило и международному праву и конституции страны. Оно повлекло за собой целую гамму событий, имевших для республики негативные, а иные из них -трагические последствия. К этому же следует добавить, что само положение дел в стране, положение, в сложении которого существенную роль сыграл Карабах, ныне приобрело такую острату, что на этом фоне и в масштабах страны карабахская драма отошла на задний план. Но если подобное утверждение верно именно для страны в целом, то этого никак нельзя сказать об Азербайджане, поскольку сохранение своей юрисдикции, своего суверинитета над карабахской землей - для республики и животрепещущая и императивная проблема. Вот почему будущий исследователь карабахской драмы непременно будет представителем азербайджанского народа, ибо находясь уже на той самой, потребной временной дистанции, он будет обладать и горячим сердцем патриота и холодным умом исследователя, что и обеспечит его труду надлежащую эмоциональную окраску при сохранении его высокого научного уровня и объективности. Таковы законы исторической науки. Но историческая наука, базируясь на солидных исследованиях, никогда не чуралась причислять к своему активу, прежде всего для популизаторских целей, любой эпистолярный труд, являющийся результатом видения соответствующих исторических событий лицом, так сказать, приватным, волею обстоятельств оказавшимся их очевидцем. Этот эпистолярный труд может быть представлен в любой форме, в любом литературном жанре, и все тут зависит от того, на что и в какой мере горазд этот самый очевидец. Спектр здесь и впрямь широк: от исторического в две строки анекдота до романа-эпопеи или даже философского эссе.
Автор этих строк, прожив в НКАО почти год, изложил свое видение карабахских событий в виде своеобразного описания тех фактов, которых он был очевидцем, того, как он их толковал, и тех чувств, которые они в нем пробуждали. Удалась ли эта попытка - пусть судит читатель.
ПОБЛИЖЕ К ДОМУ
Итак, идет вторая неделя моего пребывания в городе Ереване. Не знаю уж как случилось, но соблазненный всяческими посулами и находясь в отчаянном состоянии, в состоянии душевного разброда, я дал одному случайно встреченному в Туркмении старому знакомому уговорить себя и поехать с ним вместе в Ереван. Почему ему этого так хотелось, и по сию пору не могу понять, но думаю, руководствовался он, скорее всего, истиной, содержащейся в известной азербайджанской пословице, гласящей о том, что "идущий в ад ищет себе товарища". Он нес мне, как потом оказалось, одну легенду за другой, основательно сломав меня тем, что, мол, ситуация в Ереване, как ему достоверно известно, складывается так, что я смогу туда скоро вызвать из Баку и семью, и поскольку для меня это было бы поистине божьим даром, - я сдался. Предварительно, однако, я позвонил в Ереван к директору тамошнего Института научно-технической информации, коего неплохо знал, поскольку долгие годы работал в Баку в институте того же названия, а эти два института до известных событий тесно сотрудничали между собой, и по делам этого-то сотрудничества я и знал того директора.
В телефонном разговоре он ответил мне в том смысле, чтобы я приезжал, и приезжал как можно быстрее, поскольку должность Ученого секретаря в институте у него пустует, и эту вот вакансию он и хотел бы заполнить мной. Обещалась хорошая зарплата, помощь в получении места в общежитии, и я, после этого звонка, дав согласие тому знакомому, вылетел вместе с ним в Ереван, и вот уже вторую неделю, как находился в этом городе. К тому времени приказ мой был на подписи у директора, и мне оставалось лишь сдать документы, с которых, однако, я еще должен был снять копии.
Но уже едва ли не на третий день своего пребывания в этом городе, я ясно отдавал себе отчет в том, что остаться в нем не смогу. Это был больной город, и как мне представлялось, больными были, если не все, то большая часть его жителей, доведенных до предельной стадии националистической экзальтации. Местные массовые издания, радио, телевидение обрушивали на обывателя такой мощный и мутный поток информации, что не быть зараженным пещерным национализмом было бы премудро.
Газеты и журналы Армении пестрели статьями о мессианском предназначении ее народа, об исключительной его роли в развитии цивилизации, в прогрессе науки и культуры. Из этих самых газет и журналов я узнавал о том, что армянами еще в доисторические времена был создан первый атлас звездного неба, изобретено цветное телевидение, что все индоевропейские языки пошли от языка армянского и что это они дали начало арийской расе. Восхваляя собственный народ, пресса одновременно вдалбливала обывателю мысль, что все его несчастья - от некогда окружавших и ныне окружающих его народов, что это он один - народ-созидатель, а они - способные лишь к разрушению племена, и что в меру того, насколько он благороден и возвышен, ровно настолько же они дики, необтесаны и невежественны. И уж особенно доставалось азербайджанскому народу, которого З.Балаян назвал кочевниками, а С.Ханзидян - вандалами. В газете, издаваемой армянским землячеством в Москве на армянском и русском языках, социолог Л.Арутюнян писала о том, что самою судьбой армянам было предназначено стоять живою стеной между христианским Западом и мусульманским Востоком. И когда позже начались антиармянские выступления в Алжире, я подумал, не эта ли и ей подобные публикации тому виной, и могут ли быть большие враги своего народа, чем те, кто сеет в них семена национальной нетерпимости и чванства. Между прочим, в Ереване мне особенно бросилась в глаза страсть здешней прессы иронизировать по адресу Баку.
- Ах! Не может быть! Город-интернационалист, город дружбы народов, - и вдруг погромы, депортация, - юродствовали они, подло умалчивая о том, что действиями националистических кругов Армении и было все это спровоцировано. Как умалчивали и о том, что эти круги давно уж поднаторели в деле изгнания из Армении людей иной национальности, действуя при этом по-разному: иногда поиезуитски более утонченно, хоть и не менее подло, а иногда и жестоко, как это случилось в Гукарском районе Армении, где было убито не менее ста азербайджанцев. В конце-концов, пользуясь обоими из этих методов и изгнав последних в Армении азербайджанцев, не стала ли она абсолютно моноэтнической, заполучив по этой части пальму первенства уже не только среди республик Союза, но и, пожалуй, среди стран всего Мира, и в том числе столь обожаемого ею Запада. А парадокс-то был в том, что моноэтнической стала республика, народ который в каких-только странах ни живет. Ну, а если. последовав ее примеру, и они пожелают стать моноэтническими. Ведают ли здесь, что творят.
Что касается циничного хихиканья здешней прессы по адресу Баку, то случилось так, что читая однажды очередной пасквиль на сию тему, я обратил внимание, что по воле рока, столь гораздого на всякого рода совпадения, нахожусь на улице 26 комиссаров. И сразу же подумал вот о чем: а ведь улица-то имени 26 бакинских комиссаров есть во многих городах страны, и только здесь, в Ереване, в этом названии выкинуто слово бакинских. Названа так эта улица была давно, и, значит, вон оно с каких пор нетерпимо здесь было само упоминание Баку. Нетерпимо как живой укор собственной ущербности. И вспомнился мне сразу мой родной город, город такой далекой теперь юности, и как-то сами собой стали рождаться в уме строки стиха
Как мы по юности влюблялись,
Как увлекались - и не раз.
Но никогда не сокрушались,
Что девы, мол, не наших рас.
Как мы по юности дружили,
Как свято верили в друзей.
Но никогда мы не тужили,
Что, мол, друзья не тех кровей.
В стране гуляет перестройка,
А я ее страстей боюсь.
Боюсь, увы, но столь же стойко
Бакинцем старым остаюсь.
И так вот, нашептывая стихи, я шел, куда глядят глаза, шел без умыслу, шел, пока не вышел на какую-то площадь, где стояла толпа людей, и где слышны были все те же речи, эти речи вернули меня к реальности, и я снова подумал о том, что мне, человеку, дожившему до седин, за все свои немалые годы в Баку - за все разом, не приходилось видеть и слышать по части национализма того, чего я мог увидеть и услышать здесь за один только день. Планка националистической экзальтации, национального нарциссцизма поднималась все выше и выше, и национализм, из мировоззрения какой-то группы интеллигентствующих обывателей, трансформировался в самодавлеющий фактор консолидации всей или большей части нации. Забегая вперед, расскажу об одной передаче ереванского радио по программе "Хайк" на русском языке, слышанной мною уже будучи в Степанакерте. То было интервью, которое давал одной женщине-корреспондентке этого радио небезызвестный Игорь Мурадян - один из зачинателей "карабахского движения". На вопрос журналистки, что может служить для армянского народа консолидирующим фактором, этот самый Мурадян отчеканил - национализм.
- Вы, по-видимому, имеете ввиду патриотизм, - попыталась было исправить его эта журналистка, полагая, что он оговорился, но тот тут же возразил ей как отрезал: - Нет, нет, именно национализм.
Лидеры карабахского движения в Армении ходили открытой картой, нисколько того не смущаясь, и любому непредвзятому наблюдателю было ясно, что выше достигнутой планки национализм уже должен будет принять ту воинствующую форму, за которой одна только и дорога - пропасть фашизма. Тогда я убоялся этой догадки, и отогнал ее. Но прошло время, и эта мысль снова вернулась ко мне. А случилось это тогда, когда в одной из ереванских газет я прочел, что проведенное некой группой гематологов Армении "исследование" показало, что кровь, текущая в венах и жилах армян, - уникальна, и по своим свойствам уже ни у одного другого народа не встречается (за исключением, правда, как пишет автор заметки, небольшой общины людей в одной из провинций Испании). Вот тогда эта мысль и вернулась ко мне, ибо ведь было уже, помните: нордический тип, арийская раса, белокурые бестии...
И еще, подумал я, можно ли говорить о какой-то стерильной, девственной чистоте "крови и генов" народов, живущих в Закавказье и близлежащих к нему землях. Ведь через эти края прокатывались волны едва ли не всех великих и малых переселений народов. Эти земли помнят и римских легионеров, и фалангистов Александра Македонского, и быструю конницу арабских халифов, и Орду хромого Тимурленга, и еще бог знает, каких завоевателей. И не все ли здесь живущие народы вместе, разом, когда могли, - противостояли им, а когда не могли - покорялись. И надо ли говорить, какие в те времена были нравы, да притом у завоевателей. Мысль об их нравах мне приходила в Степанакерте всякий раз, когда я смотрел на Зория Балаяна. "Черт возьми, - думал я, - через сколько же лет у этого арийца пробился-таки его далекий предок из Орды Тимурленга, - силен был мужик". Так вот. А что касается той догадки, которой я некогда убоялся, то вот такая деталь. Услышав однажды слова Президента страны Горбачева о том, что коричневые оттенки все яснее проглядывают в политре политической жизни иных республик, я подумал, а кто же адресаты его заявления?
Но я отвлекся. Итак, я все еще в Ереване, а в городе уже во всю мощь царит вакханалия террора каких-то молодчиков, цветет спекуляция, торжествуют нравы и обычаи, чуждые моему нутру.
Я уже не сомневался, что мне надо бежать отсюда, бежать из этого города, и все же окончательно меня доконал один весьма довольный собой господин, который узнав, что жена моя азербайджанка, заявил мне, что это по нынешним временам весьма удачно, поскольку в общем-то я, человек высшей сверхцивилизованной расы, могу считать себя свободным от "уз Гименея" и всяческих обязательств, и уж коль скоро дело обстоит именно так, то считает своим долгом порекомендовать мне одну вдовушку, у которой есть малолетний сын и двухкомнатная квартира. Он так красочно расписывал мне эту вдовушку, что я подумал, уж не из его ли она сераля, в котором он жаждет сменить декорации.
Словом, я решил ехать и ехать бесповоротно. Я уже знал, что поеду только в Степанакерт, и никуда более. А знал я это по той простой причине, что уже с первого же дня не верил в карабахскую авантюру, был уверен, что Карабах был, есть и будет азербайджанским, и что, поэтому, я остаюсь, чего бы мне это не стоило, гражданином той самой республики, где я, как это принято говорить, любил и страдал. "Если я прав, - рассуждал я, - и Карабах останется азербайджанским, то уж азербайджанцы-то в этом городе в любом случае будут жить. А значит, и моя семья сможет сюда приезжать и бывать здесь". И хотя я еще не имел представления о том, каково сейчас там, В.Степанакерте, но логика моих рассуждений мне казалась "железной", и выбор свой я тогда сделал бесповоротно.
И вот я уже в ереванском аэропорту "Раздан", в том самом аэропорту старой постройки, из которого самолеты "ЯК-40" летят в НКАО и садятся на летном поле у городка Ходжалы. Очередь за билетами была сравнительно небольшой, и, простояв часа полтора и заплатив тринадцать рублей, я приобрел билет на самолет, который должен был лететь в тот же день одним из вечерних рейсов. Но в этот вечер вылететь я не смог и заночевал в аэропорту, как и сотни других пассажиров. А самолеты, между тем, вылетали, и как я узнал, число рейсов было в те дни раза в полтора больше обычного. Узнал я и то, что наличие билета еще ничего не значит и действуют тут иные законы - законы Клондайка времен золотой лихорадки. Потолкавшись утром следующего дня то у одной, то у другой стойки, я понял, что не вылечу и в этот день, да и кто знает, в какой день вылечу. Я сел на одно из пустовавших в зале ожидания кресел и горько задумался. Но, продумав с час, ничего путного придумать не смог и стал от безделья огладываться по сторонам. Оказалось, что сижу я рядом с каким-то мальчиком лет пятнадцати - учеником восьмого класса, положившим на колени сборник олимпиадных задач по математике и сопевшим в ту минуту на одной из них. Делать мне было нечего, и я предложил ему свою помощь. Провозившись минут десять, мы совместными усилиями ее одолели и перешли к другой. Решили мы с ним и еще несколько задач, и когда принялись было за очередную, к мальчику подошли его родители - мать, молчаливая, болезненного вида женщина, и отец, мужчина, не по годам солидный и весьма самоуверенный. Отец мальчика, взглянув на исписанную решениями тетрадь, сказал ему:
- Молодец, не зря тратишь время, хвалю тебя. Мальчик слегка смутился, но честно признался, показывая рукою на меня: - Это не я, это вот тот дядя.
Мужчина посмотрел в мою сторону и поблагодарил меня. Мы разговорились, и оказалось, что они тоже летят в НКАО, и что следующим рейсом, по-видимому, уже вылетят. И хотя билетов у них не было, это их не смущало.
- А я вот с билетами на руках, - заметил я удрученно, - второй день как не могу вылететь.
- Если будешь так вот сидеть на кресле и решать для других задачи, то не сможешь этого сделать не то что на второй, а и на двадцать второй день, - ответил он.
Я горько вздохнул, а он взял мой билет и куда-то исчез. Вернулся он минут через двадцать и сказал:
- Мне тоже удалось для тебя кое-что сделать, а не только тебе - для моего сына. Полетишь вместе с нами, но тебе надо доплатить еще тридцать семь рублей.
- Мы что, через Москву будем лететь ? - удивленно спросил я.
- Через Париж, - в тон мне отозвался он, добавив, что мне еще повезло, что иные за это удовольствие платят не пятьдесят, а все сто рублей, и что не грех бы мне его и поблагодарить.
- Спасибо тебе, - тут же ответил я ему и, обрадовавшись такому везению, быстро отсчитал и передал ему деньги. Он снова исчез, вернулся минут через двадцать, и мы все вместе через какую-то потайную дверь в другом конце зала прошли на летное поле, а часа через полтора я сидел уже в самолете, сидел среди чьих-то ног, чемоданов и корзин и летел в НКАО, Людей было в самолете раза в полтора больше нормы, и оттого-то, наверное, больше всякой нормы нас кидало и бросало то из стороны в сторону, то вверх и вниз. По завязавшимся в салоне самолета разговорам впервые, как и я, летевших в эти дни и этим рейсом и посему еще не знакомых с царящими здесь нравами возмущенных пассажиров, я узнал, что почти все они летят на тех же, что и я, условиях. И я еще раз горько усмехнулся в усы, вспомнив миф об Армении, согласно которому, как утверждают здесь иные, она является матерью-Родиной для всех армян, и в заботе о которых она денно и нощно пребывает.
- Хороша мать-Родина, - думал я, - если здесь готовы аж до гола раздеть любого, и в том числе отчаявшихся беженцев, и беженцами-то ставших во имя алчных интересов тех, имена которых она одна только и знает. Так вот об этом мифе. Думая о том, сколь он ущербен, я вспомнил, что впервые-то он был изобретен не здесь, а в Германии - Германии предвоенных тридцатых годов. В те же годы, как известно, было немало этнических немцев не в первом поколении живших в других странах, особенно в польской Прибалтике, в чешских Судетах, на Волге в России. И вот тогда-то геббельсовская пропаганда объявила, что каждый немец, где бы он ни жил, всегда и везде остается подданным Фатерланда, земли отцов, и что интересы Германии для него должны быть превыше всего.
"Дойчланд, дойчланд, - юбер алее", - то бишь: "Германия, Германия - превыше всего", - неслось из передач берлинского радио, а тысячи и тысячи немцев диаспоры чувствовали себя все тревожнее и тревожнее. Они, граждане другой страны и в этой другой стране не только обладавшие определенными правами, но и имевшие не менее определенные обязанности, оказывались в весьма затруднительном положении. И когда агрессивные намерения Германии по отношению к этим странам приобрели реальные очертания, как они, спрашивается, должны были себя вести. Да и выбора особенного не было - только три альтернативы. В одном случае, заразившись этой националистической пропагандой, они становились проводниками имперской политики Германии, пополняя собою ее "пятую колонну", и тем, по сути, предавали свою Родину, землю, где был их дом, где они долгие годы жили и где лежали их предки. Но многие немцы не хотели этого делать, ибо служить националистической Германии не хотели даже иные немцы, жившие в самой Германии. И тогда, в этом втором случае, не желая предавать свою Родину, отвечать за все прожитое и пережитое черной неблагодарностью, они оставляли свой дом и уезжали в другие страны, и как бы потом ни складывалась их жизнь, это уже были люди с изломанной судьбой, с растравленной душой.
И, наконец, были и такие, которые не хотели уезжать, а оставались, полагая, что беда, быть может, обойдет их стороной. Но такие немцы почти всегда оказывались в положении интернированных, ссыльных, изгнанных, а иногда - и того хуже. Будем справедливы: сослав немцев Поволжья в Казахстанские степи, не страхом ли возможного их отклика на призыв "земли отцов", на геббельсовскую пропаганду "Германия! Германия! - превыше всего,"- руководствовался Сталин. Нет слов, это было жестоко по отношению к немцам, и иные, спустя полвека, об этой говорят и с трибуны Верховного Совета страны, но не Германия ли сама спровоцировала Сталина на этот шаг. И вот этот-то лозунг восприняли и эксплуатируют теперь идеологи национализма в Армении. Но неужели кому-то не ясно, что Родина - это всегда то место, где ты родился, где твой дом, твои друзья, -словом, все то, что уже успело стать твоей сутью, заполнить душу твою и память. Да, так было всегда и с любым человеком, но, увы, не с тем, в ком и душу, и сердце, и ум уже изъел и развратил оголтелый национализм.
Опять забегая вперед, скажу, что тогда, когда я только прилетел в НКАО, то есть в самом начале 1990 года, лозунг "Армения - мать-Родина для всех армян" был еще популярен среди определенной части армян области. Хотя нельзя не сказать и того, что гораздо большая часть их понимала уже лживость этого лозунга, ибо эта самая часть населения, даже настаивая на отделении НКАО от Азербайджана, поскольку лидерами движения была напугана якобы возможной местью за все причиненные народу республики несчастья, все больше имела ввиду то непосредственное подчинение области союзным органам, те присоединение ее к России, то еще какие-то не менее химерические прожекты.
Собственно, убедиться в лживости лозунга "Армения - мать-Родина всех армян" было несложно, поскольку людям становилось день ото дня ясно, что не карабахцы сами по себе, а лишь карабахская земля интересует те круги в Армении, кто носится с идеей создания "Beликой Армении".
Я помню, как обескуражены были карабахцы, слышавшие однажды в свой адрес отповедь от Зория Балаяна в том смысле, что нечего им устремлять свои взоры в сторону Армении, что земли для них там нет и что посему им следует в своем упорстве держаться до конца, поскольку таково уж их положение: ни обратной, ни в сторону и никуда вообще дороги им нет. Право же, однажды кровь у меня застыла в жилах, когда понял я, что предложи тем самым деятелям, кто сегодня в Армении никак не хочет отказаться от Карабаха, предложи им эту землю, но с условием, что предварительно все его жители будут перебиты, они бы сочли этот вариантн не только приемлемым, но и более предпочтительным, ибо для них, рафинированных, так сказать, армян, карабахцы являются второсортными соплеменниками, ибо за долгие годы общения с азербайджанцами успели "испортиться" и лишиться чего-то такого, что только им одним и ведомо.
Но поскольку в Карабахе не случалось и дня, чтобы я не был зол, то это начавшееся протрезвление уже не могло оправдать в моих глазах тамошнего обывателя, и хорошо это или нет, я часто ловил себя на мысли, что думаю о них в том плане, что так тебе и надо за все порожденное тобой горе и что прав афоризм, согласно которому каждый народ имеет то правительство, которое он и заслуживает. А пока..., а пока я сидел в самолете, уже пошедшем на посадку, и строил всяческие догадки насчет того, каково и как сложится у меня в этом городе.
"НА ТРУДОВОМ ФРОНТЕ" И ВОКРУГ НЕГО
Некогда в средствам массовой информации часто мелькали выражение "на трудовом фронте". Для меня же моя, так сказать, трудовая деятельность в дни пребывания в Степанакерте была фронтом уже не в аллегорическом, а в самом прямом смысле.
Итак, я в Степанакерте и останавливаюсь у родственников в надежде, что устроившись на работу, сниму и квартиру. При таком наплыве людей найти в этом городе работу - весьма проблематично, но я надеялся на то, что я - кандидат наук, имею научные публикации, у меня неплохой послужной список, да и к тому же кое-кого знаю накоротке. Собственно, так и оказалось: кандидатов на всю область раз-два и обчелся, свою роль сыграли и знакомые. Уже на второй день своего приезда меня отвели в горисполком и представили людям, кои могли бы мне помочь. Я сразу же попал на прием к Седракяну, который изучив мою трудовую книжку и обратив внимание на то, что я некоторое время сотрудничал в Институте проблем социально-экономического развития Баку, сказал, что возьмет меня под свое начальство. Однако, на него почему-то неприятно подействовало то, что я кандидат наук, а когда, порасспросив о семье, он узнал, что я женат на азербайджанке, основательно помрачнел. Скажу, к слову, что на здешних чинуш эти два факта моей биографии действовали, как правило, дурно. Но вернусь к Седракяну. Слегка подумав, он все же решил меня взять к себе, но как я понял, поначалу уже на более скромную должность. Что касается меня, то в душе я дал себе слово с ним не работать или, по-крайней мере, долго не задерживаться. Тем временем, вернув мне документы, он направил меня к своему заместителю для практического решения вопроса. Сидела она этажом ниже, и пока я нашел ее комнату, она по звонку его уже была в курсе дел. Дама эта мне предложила должность экономиста, а моя работа сводилась бы к обобщению показателей и подготовке справок по ряду отраслей экономики области. Я поблагодарил ее, и сказав, что мне надо будет сокопировать документы, вышел.
В горисполкоме я бывал еще с неделю, имел беседы с некоторыми людьми, но сейчас я хочу рассказать о Седрокяне. С ним я встречался еще дважды, но гораздо больше знал о нем от других людей и из документов, с которыми познакомился в самом горисполкоме, да еще в Газовом управлении, куда и устроился на работу.
Седракян любопытен тем, что это он руководил и непосредственно осуществлял подчинение и сращивание экономики области с экономикой Армении, являясь, тем самым, ответственным за реализацию постановления Верховного Совета Армянской ССР "О включении в государственный план экономического и социального развития Армянской ССР на 1990 год плана социально-экономического развития НКАО на 1990 год". Эта и впрямь циничная акция тогдашнего руководства Армении, впрочем, не отмененная и нынешним, и послужила той последней каплей, которая взорвала терпение азербайджанского народа. И мне хотелось узнать, коль представилась такая возможность, как это реализуется. Но сначала еще два слова о Седракяне. Он, житель Еревана, был экономистом со стажем и опытом, проработавшим в плановых органах немалые годы и на хороших должностях. Но в НКАО он приехал не только по настоянию своего руководства, но и по собственному желанию, и не без корысти. А дело в том, что в Армении тогда начиналась избирательная кампания в парламент республики, и он не без резона полагал, что такой, с позволения сказать, патриотический шаг ему зачтется. Забегая вперед, скажу, что расчет его не оправдался, и все по той причине (как он сам объяснял своим работникам, от которых я и слышал), что в Армении набирала силы антикоммунистическая истерия, а вот выйти из партии он как-то не догадался.
Семья его оставалась в Ереване, а он, переехав в Степанакерт, сразу же получил от тамошнего руководства и прописку и квартиру. Работал он заместителем председателя горисполкома, но что касается вопросов функционирования экономики области, то тут он был и дирижером и первой скрипкой. Документы по этой части подписывались им и были обязательны для исполнения. В плане сращивания экономики области с народным хозяйством Армении он действовал весьма расчетливо и цинично, словом в духе того самого постановления Верховного Совета Армении. Делалось это так.
Те предприятия области, для которых существовал аналог в Армении, сразу же становились филиалом вторых, - с общим руководством, планом и отчетностью. Координировалась и вся номенклатура продукции, поскольку поэтапно изменялись поставщики и потребители, из числа которых исключались все объекты, расположенные на территории Азербайджана. Естественно, заводились новые печати и бланки на русском и армянском языках, в которых Азербайджан и не упоминался. Производя эти свои операции, Седракян при необходимости ссылался на закон о социалистическом предприятии, хотя прекрасно знал, что коммерческая самостоятельность не есть самостоятельность административно-юридическая.
Этот маневр был применен в частности, к крупному промышленному предприятию области - электротехническому заводу, выпускавшему светильники, - он стал филиалом ереванского Объединения "Луис" (Свет). Другие предприятия хоть и не имели в Армении своих аналогов, но могли укладываться с ними в единую технологическую цепочку, тем самым, не становясь их филиалами, образовывали бы с ними солидное объединение. Такой план мыслился применить к самому, пожалуй, крупному предприятию области - Каршелкомбинату, выпускавшему шелк-сырец. Предполагалось, что его окраска и переработка в конечный продукт будут сконцентрированы в Армении, и вот тебе, пожалуйста, готовый концерн. Оказался ли этот план относительно Каршелкомбината реализованным, я не знаю. И, наконец, третьи предприятия - уже мелкие, просто переподчинялись соответствующим ведомствам Армении. Это, правда, пока не касалось предприятий местного, то есть областного подчинения, но в том до срока особой нужды не было, и с ними устанавливались лишь, так сказать, творческие связи. Вообще, надо сказать, что чем проблематичнее становилось присоединение области к Армении "де юре", тем больше делался упор на это присоединение "де факто", и именно экономика должна была сыграть здесь ведущую роль. Собственно этому была посвящена и вся деятельность Седракяна, и поскольку проявлял он в этом деле поистине кошачью изворотливость, авторитет его в вопросах экономики был не пререкаем. И чтобы не возвращаться более к сему человеку, скажу, что как только он узнал о своем провале на выборах в парламент Армении, обозлился на весь свет, потеряв всякий интерес к Карабаху, который, как не раз он высказывался, одних вознес до политических высот и без особых на то оснований, а ему, положившему столько сил, не помог и в такой малости. В темпе он свернул свою деятельность и уехал восвояси, оставив догорать эту землю в пожаре междуусобицы уже без собственной персоны. Скатертью дорога!
Пока я ходил по коридорам горисполкома, представилась возможность устроиться на еще одну работу в этой же системе. Предполагалось создать в Аскеранском районе агрокомплекс, и мне предложили заняться подготовкой документов и проекта. Но меня это не соблазнило, ибо идея эта, исходившая все от того же Седракяна, была столь же нечиста, и предусматривала тесную привязку комплекса к соседней республике.
Можно было бы попытаться устроиться на педагогическую работу, тем более, что какой-то опыт у меня в этом деле был. Но возможности тут у меня оказались более чем ограниченными. Я - армянин русскоязычный: изъясняться на армянском еще могу, а вот с письмом и чтением совсем худо. А здесь все техникумы да училища в темпе переведены были на армянский. Правда, оставался еще педагогический институт, где занятия велись и на русском тоже. Но до окончания учебного года оставалось не так уж много, и мне, когда я пошел туда с одним знакомым, порекомендовали подготовить все документы, пообещав принять с нового учебного года. Но при этом сказали, что поскольку институт является филиалом кироваканского, то для утверждения надо будет туда и поехать. А вот этого делать мне и не хотелось.
И тут неожиданно мне представилась возможность, за которую я и уцепился: оказалась вакантной должность ведущего экономиста Газового управления, начальника которого я давно знал. Я сразу же согласился, поскольку руководствовался следующими соображениями. По профилю работы организация далека от политических интриг - раз; к экономике Армении, не имеющей своего газа, привязана быть не может - два; топливо поступает по газопроводу из Азербайджана, и, таким образом, хоть какая-то ниточка связи с республикой для меня проглядывается - три. И хоть отродясь газом я не занимался, я тотчас же согласился. Неплохой по обстоятельствам нынешним оказалась зарплата, шли ежемесячные премии, и все же мои предположения не сбылись. Во-первых, человек, взявший меня на работу, через месяц вышел на пенсию, а новый начальник Управления во многом отличался от прежнего. Сейчас мне кажется, что обстановка в области сказалась на его выходе на пенсию, и это показательно, как показательно и то, что именно при этих обстоятельствах согласился на должность начальника сменивший его человек. Я останавливаюсь на этом факте вот почему. В мае 1988 года по инициативе тогдашнего первого секретаря обкома Г.Погосяна был создан так называемый Совет директоров, по сути, координирующий всю сепаратистскую возню на предприятиях. Позже этот Совет был распущен, но фактически продолжал свою деятельность. Штаб, руководящий всеми антиконституционными акциями, находился в горисполкоме, куда переехало и областное руководство, оставив прежнее здание, где разместился Республиканский Оргкомитет по НКАО Азербайджанской ССР. А переехало оно, видите ли, потому, что с Оргкомитетом не желали контактировать. Ну, руководством Азербайджана областные и исполком, и комитет партии были распущены, приказав, как говорится, долго жить. Итак, штаб сепаратизма, как я уже сказал, размещался в горисполкоме, а руководили им все те же Балаян, Манучаров, Григорян, Бабаян, Мирзоян, Погосян и еще несколько лиц. Конечно, я и сегодня уверен, что были "птицы и более высокого полета", но те находились вне области, а здесь всесильным был именно этот штаб. Он и назначал и смещал директоров предприятии, держал в своих цепких когтях всю социально-экономическую жизнь области. Это было видно и по поведению начальника Газового управления, где я теперь работал. Поскольку, как я потом узнал, в главном ситуация на всех предприятиях и в организациях была схожа, то позволю себе рассказать об этом Управлении. Его главка находился в Баку, откуда поступал газ, а самому Управлению были подчинены так называемые газовые конторы во всех районных центрах области. К тому времени, когда я стал там работать, Управление прекратило всякие контакты со своим главком, а Шушинская контора была выведена из его состава. Чтобы охарактеризовать ситуацию, расскажу об одном случае, имевшем место месяца через два после начала моей работы в этой организации. Был обеденный перерыв, и никого, кроме меня, на втором этаже здания, где размещался аппарат управления, не было. Я стоял у окна в коридоре, когда в комнате, занимаемой бухгалтерией Управления, раздался звонок. Телефон не умолкал, звонок был похож на междугородний, и я решил поднять трубку и объяснить что сейчас у нас перерыв и пусть, мол, позвонят через час. Я так и сделал, и войдя в ту комнату, поднял трубку.
- Здравствуйте, - сказали мне на том конце связи.
- Здравствуйте, - ответил я.
- Это из Баку. - сказали мне.
- Из Баку, - воскликнул я, словно меня с чем-то поздравили. очень приятно. Чем могу быть полезен ? - Почему, - спросили меня, - вы не шлете отчет ? Ведь прошли все сроки.
Но не успел я ответить им, что я непременно выясню в чем дело, к кто-то вырвал у меня трубку, и грязно выругавшись в нее, бросил как ее на рожки аппарата.
Потам этот человек, повернувшись ко мне, заорал теперь уже на меня: - С ними у нас все кончено. И не смей с ними говорить.
Оказывается, когда я вошел в бухгалтерию, он поднимался на второй этаж, а услышав мой разговор и поняв, что я говорю с Баку, выкинул этот свой грязный поступок. А был-то он всею лини, прощелыга, мелкий интриган и прожженный до мозгов костей националист. Интересно, что о случае этом узнал и начальник Управления, и сделал, что называется, внушение, но не ему. а мне.
Вообще же обстановка в Управлении, как и к целом в области, была нервозной. Люди были издерганы, измотаны, жили интригами, слухами, чего-то ждали, чего-то боялись, - и так изо дня в день.
В помещении, где располагался аппарат упрапления, вместе с рабочими из прилегающего гаража, нас насчитывалось челопек тридцать, и мое общение с людьми, этакое небольшое социологическое обследование, показало, что процентов тридцать с самого начала были против карабахскои авантюры, еще треть, устав и измотавшись, уже сожалела обо всем этом и жаждала завершения драмы, и только последняя треть еще упорствовала в своих заблуждениях. А среди этой трети было человек пять с психологией и впрямь пещерно-воинствующего национализма.
В этой пятерке особенно выделялась работавшая с нами некая Вилена - сестра Вачагана Григорьяна, того, кто делил трапезу вместе с Балаяном во время их голодовки. Она как цербер следила за тем, чтобы никто, паче чаяния, ни слова не сказал против всей этой апантюры. Ходила она всегда высокомерно и с заговорщицким видом, словно знала что-то такое, что только ей ведомо и недоступно простым смертным. Но поскольку все, что бы она ни говорила, всегда выходило ложью, то я очень скоро понял, что ничего-то она не знает, ибо откуда ей знать, если и брат-то ее не ведает, что творит. Проработав изрядно лет в системе газоснабжения и будучи дипломированным инженером, дело свое. насколько я могу судить, он знал, разбирался в технике, хорошо водил машину. Словом, с профессиональной точки зрения вроде бы все обстояло нормально. Но националистом он был еще более показательным, и когда он говорил по телефону с Ереваном, голос его от волнения преооброжался. А что касается рецидивов его бескультурия, да что там - хамства, то они могли сразить любого. Однажды в моем присутстпии он сказал одному из сотрудников - отцу семейства - такие вот слона: "Мать твою заставлю плакать". Наорать на женщину для нею было явлением заурядным, а уж на мужчину - и тою проще. И если даже многое списать на нервозную обстанонку в области, его такая этическая распущенность была непростительна в любом случае. Сама работа была для меня не очень сложной, и я по старой памяти, подготовил даже два материала - полустатьи, полудокладные по моделированию ценообразования реализуемого газа для определения условий рентабельности Управления.
И последнее, что считаю должным сказать относительно Газового управления. За то время, пока я там работал, начальник его раза три ездил в Ереван. Одна из причин его поездок мне была известна, и состояла она в реализации плана подчинения областного Управления какому-то ведомству Армении, то ли Армгазпрому, то ли еще какому-то. На этот счет я уже видел одно письмо все того же вездесущего Седракяна, да состряпанное в самом Управлении, якобы по просьбе его работников, обращение в Совет Министров Армении, точнее в какое-то ведомство при нем, с тем, чтобы там сжалились и взяли Управление под свое крылышко. И вот однажды, вернувшись из поездки в Ереван, начальник нашего Газового управления вызвал меня и передал какие-то документы для изучения. Ими оказались Положение, структура, штаты и должностные оклады организаций, ведающих вопросами газоснабжения в районах Армении. Я изучил их, и когда дня через три пришел с этими документами к начальнику, то узнал от него, что наш вопрос подчинения тому самому ведомству Армении вступил уже в плоскость практического решения, и что мне необходимо подготовить наши планы на четвертый квартал и на 1991 год, и что мы срочно должны отослать их в Армению. С тоскою в сердце я возвращался на свое рабочее место, подумывая о том, как я ошибся, напросившись на эту работу. План у меня все не получался, его трижды переделывали, но наконец-то свели концы с концами, и материалы с какой-то оказией отослали в Ереван. Отослали и стали ждать. Но шло время, а ответа от них все не было. И вот однажды, когда я сидел у начальника, он позвонил в Ереван. Говорил он с ними долго, а когда положил трубку, то, оказалось, они ответили ему что, мол, сами сидят безо всякого газа и что заниматься этим вопросом в такую вот минуту и глупо, и смешно. Да, это понимали уже и там, а здесь, в области, находились люди, которые продолжали упорствовать в своем заблуждении, жили иллюзиями и этим же заставляли жить и его обитателей.
Последним мероприятием, которое я еще успел застать в Газовом управлении, было перевыборное профсоюзное собрание. Поскольку, как я потом узнал, на всех предприятиях и в организациях области они проходили схожие, скажу о нем пару слов. На собрании присутствовал заместитель председателя Облпрофа, то есть второе лицо в иерархии профсоюзных бонз области. Длилось оно где-то чуть более часа. и девяносто процентов этого времени говорил именно он.
Речь его состояла из двух частей, а вся первая часть была им посвящена пересказу той некрасивой, грязной возни, которую делегаты из НКАО затеяли на всесоюзной профсоюзной конференции с целью добиться того, чтобы областная профорганизация была представлена в профсоюзах страны вне Азербайджанской профсоюзной организиции Националистическая демагогия их, к сожалению, смогла ввести и заблужденис кое-кого из делегатов конференции, и своего эти политиканы добились.
- Радости нашей не было предела, - так закончил этот тип первую часть своей речи. Вот, оказывается, к чем состоял предел мечтании этих проф-националистов. В благодарность за такие их труды на собрании послышались жидкие аплодисменты пяти-шести челоловек из присутствовавших во главе с начальником Газового объединения.
Вторую часть своего спича этот руководящий профсоюзным работник посвятил тому, как должны расходоваться средства от взносов. Он призвал попусту их не тратить, сохраняя для поощрения активистов забастовочного движения в области.
Вот и все. И ни слова о том, для чего, собственно, существуют профсоюзы. Ни одного слова о необходимости бороться за эффективность производства, о социальной защите трудящихся, о жилищном строительстве. Все это уже не интересовало местную профсоюзную знать, погрязшую в национализме и дешевом политиканстве.
Ну, о работе все, ибо теперь мне хочется рассказать о том, как я не работал в рабочие дни, то есть о забастовках. Обычно этому предшествовало следующее. Начальник нашего Управления являлся на работу, как правило, одним из первых. Но иногда опаздывал и он на час, а то и на два. Как оказалось, это случалось всякий раз, когда его вызывали прибыть утром в горисполком, в тот самый штаб, о котором я уже говорил. Обо всем, о чем там говорилось, я конечно, не ведаю, но то, что среди прочего ему сообщалось о "страстномжелании трудящихся" завтра бастовать - знаю точно. Придя на службу, он тотчас собирал нас и сообщал радостную весть: нашу "просьбу" удовлетворили, а посему завтра нам нечего выходить на рабогу, а следует к такому-то часу быть на таком-то месте. При той "демократической" процедуре решения вопроса: бастовать или не бастовать, какой был принят в нашем Управлении, впрочем, как и везде здесь, никто ни о чем, конечно, не спрашивал, да, собственно, и те кто уже принял это решение, ни в чьем мнении и не нуждались. Люди не ведали того под какими лозунгами они бастуют сегодня, но об этом хоть можно было догадаться, ибо лозунги эти были всегда одни и те же: "Свободу Арцаху", "Хотим миацум" и еще кое-что на ту же ми, как говорится, вариациями. Но вот чего поначалу я никак не мог понять, так это того, почему людей вывели на площадь именно сегодня, а не вчера и не завтра. И я подумал было, уж не выбирают ли они дни, проигрывая в рулетку. Азартная, правда игра, но ведь и сами лидеры движения затеяли не менее азартную игру, где ставка "пан или пропал". А потом понял: народный гнев, как говорится, стихийно проявлялся всегда именно к тому дню, когда в область должна была прибыть какая-либо комиссия или представители каких-то организаций. Причем "стихийность" достигала своего апогея, когда это были организации, так сказать, сверхдемократического и архиправозащитного толка.
Как я уже отметил, на забастовки и манифестации выводили всех работников предприятий, за исключением разве что дежурных, и между сотрудниками, таким образом, не делалось никакого различия. Однако, мои наблюдения показали, что на каждом предприятии были и свои относительно небольшие группы людей, которых поднимали всякий раз, когда надо было оперативно провести какую-нибудь акцию и когда требовалась не столько массовость - она даже могла помешать, сколько мобильность и в равной мере предельная степень разнузданности и дикости в поведении людей. В эти своеобразные группы быстрого и остервенелого реагирования набирались люди, отличавшиеся злобным и жестоким характером, крайней психической распущенностью, неуемностью проянления животных инстинктов и, прежде всего, инстинктов стадности и жажды крови, разрушения. Ну и, естественно, это были люди. основательно зараженные национализмом. Такие были везде, и скажем, в том же Газовом управлении упомянутая мною пятерка уже по всем признакам была готова сформироваться в подобную группу, но этого не было сделано, поскольку Упрапление было расположено на отшибе, и придать ей потребную степень мобильности при всем желании было невозможно. А она была крайне важна, и вот но какой причине. Дело в том, что, как ни трудно было выявить, насчитывалось ровно три категории объектов. на которые всякий раз и были направлены дикие выходки толпы, специально формируемой из этих групп.
Первую категорию объектов составляли областные прокуратура, суд и управление МИД, которые после доукомплектования их руководства товарищами из Баку существенно улучшили свою работу (несмотря па относительный саботаж определенной части среднего и низшего звена, находящейся под страхом мщения со стороны террористов).
Объектами второй категории были маршрутные автобусы и прочие транспортные средства из Шуши и Кяркиджахана, которые, следуя в Агдам и далее по трассе, усекали пригороды Степанакерта - первые в нижней, а вторые - в верхней части.
И, наконец, третью, и самую, пожалуй, опасную для здешних национал-сепаратистов категорию объектов обструкции составляли делегации министерств и ведомств Азербайджана, очень редко, но все же иногда заезжавшие в областной центр с благими намерениями разузнать, как обстоят дела на подведомственных им предприятлях и в организациях, и в чем они нуждаются. Надо ли объяснять, отчего эта категория была особенно опасной для лидеров движения: объявив о прекращении всяческих контактов с Азербайджаном, они как черт ладана боялись любых встреч рядовых людей с представителями республики. Но ведь для того, чтобы разбить следующий по маршруту автобус, выломать двери, выбить стекла в прокуратуре, преградить дорогу микроавтобусу с делегацией из Баку, - для всего этого не годится забастовка, а нужна та самая озверелая толпа, которая способна и готова на любую акцию. Вот для формирования такой толпы и были наготове на предприятиях, в организациях, магазинах - да везде - те самые несколько людей, которых я и назвал группами быстрого и остервенелого реагирования. Своеобразная морская пехота национал-сепаратистов. А поскольку формировать толпу надо было именно оперативно, ибо никто не знал, когда, где и что свершиться, то и расположенные на отшибе, вроде Газового управления, предприятия и организации не годились. Увы, и я имел печальное удовольствие видеть эти группы, так сказать, в работе. Однажды в Степанакерт приехали руководящие работники Министерства связи Азербайджанской ССР, решившие навестить подведомственные этому Министерству областное управление. Благодарение Богу, что, прибыв на микроавтобусе и зайдя в областное управление почты, они были не одни, а с охраной из войск МВД. Руководитель делегации, представившись, только и успел сказать, что приехали они разузнать, в чем конкретно нуждается Управление, как тут же были задействовать эти самые группы остервенелого реагирования из учреждений, магазинов, парикмахерских и прочих, расположенных окрест объектов. По крайней мере, в тот момент, когда я проходил по улице мимо этого самого Управления, озверелая толпа насчитывала уже около ста человек. Она ломилась в двери, пытаясь войти в здание, и почти два взвода военнослужащих МВД с трудом ее сдерживала. Толпа бесновалась, а внутри помещения, разводя руками, о чем-то вопил тот местный начальствующий чин, что в это время находился в Управлении. Глядя на него, вопили и стоявшие рядом с ним работницы, не давая членам делегации вымолвить и слово. Толпа прибывала и от мгновения к мгновению все более зверела. Полетели камни и послышался звон разбитых стекол микроватобуса. Люди сатанели, уже основательно потеряв человеческий облик. Крики, ругань, лязг, звон - все смешалось в дикой пляски разбушивавшихся неандертальцев. Интересная деталь: когда проходя по улице, я сравнялся с толпой и присмотрелся к ней, приметил одну женщину средних лет, весьма миловидную и опрятно одетую. Она тоже стояла в этой толпе, но ничего не выкрикивала, не размахивала в такт своим крикам руками, как это делали другие, лишь озиралась на стоящих рядом. Потом, услышав лязг метала и звон стекол от бросаемых в автобус камней, я отвернулся от толпы и потерял эту женщину из виду. Однако минуты три или пять спустя, я почему-то вспомнил о ней и поискал ее глазами. Я нашел ее, но она ли это была! Теперь ее уже ничто не отличало от прочих в этой толпе, и я очень четко засек, что она только раза два, на мгновение, оглянулась на своих соседей, словно примеряясь и подстраиваясь им в такт, и также как и все, все более зверела. Да, люди в этой толпе уже лишены были человеческого облика, и мне казалось, что это и не люди совсем, а стая, и стая не та, что еще только вышла на охоту, и даже не та, которая почуяла след, а та, которая пойдя по следу, уже обложила жертву, готовясь ее растерзать. "Неужели, - думал я, - это те же люди, которым дано и чувство любви, и чувство дружбы. Но если так, то что все это значит, это озверение, эта осатанслость или, может быть, это и есть "зов генов и крови", и он сильнее всех прочих чувств, а моя и мне подобных ущербность не дает услышать этот зов. Но ведь тогда это значит, что звериное начало сильнее человеческого."
Я думал эти мысли, и как не раз уже бывало в такие вот минуты, стали рождаться строки, которые сразу же врезались в память:
Вдруг люди вспомнили о зове,
О зове генов и крови.
А я хочу услышать слово,
Одно лишь слово о любви.
Всего одно, и я поверю,
Что этот мир не так уж плох,
Что человек не ровня зверю,
Но мир ль молчит, иль я оглох
Иль я оглох, иль мир безлюден,
И никого - кричи, зови,
Иль в череде кровавых буден
Уже нет места для любви.
Уже нет места чистой дружбе.
И мы ей тоже не верны.
Мы нынче все, мы все на службе
У все сквернящей сатаны.
Я шептал эти строки, а сатана национализма уже настолько разожгла в них животную агрессивность, что стая, сомкнув ряды и изготовившись к последнему прыжку, пошла стеной, пытаясь выломать дверь.
Солдатам пришлось открыть огонь, - стреляли они, правда, поверх голов, и толпа отпрянула. Солдаты, окружив собою, вывели из Управления депутацию, помогли ей сесть в изуродованный автобус, и приехавшие товарищи уехали в Оргкомитет.
Моя дорога на работу пролегала мимо здания Оргкомитета, и я еще дня три видел тот без стекол и весь обшарпанный автобус, и жуткая картина того дня опять возникала перед глазами.
Увы, приходилось, и не раз, видеть и то, с каким остервенением подвергаются камнеметанию маршрутные автобусы, следующие из Шуши в Агдам, но почему-то более всего в память мне запал такой вот случай. Здание, где раполагался Оргкомитет и где на площади перед ним и вокруг него всегда стояли бронетранспортеры и боевые машины пехоты с солдатами, находилось в нескольких метрах от гостиницы "Карабах", в одном крыле которого жили прикомандированные в область офицеры, а в другом - гражданский люд.
Как мог этот человек так ошибиться, - а это был азербайджанец, прикомандированный из Баку в ведение Оргкомитета, - и до сих пор не могу понять, но выйдя пройтись на площадь, а площадь эта изрядных размеров, он, возвращаясь, спутал и вместо здания Оргкомитета, направился к гостинице. Уже перед входом он понял и стал озираться, чтобы сообразить, куда и в какую сторону ему теперь отправиться. Было где-то полседьмого, в летний день, когда к этому времени нависают лишь сумерки еще не так темно. Я как раз поднимался по улице, поднимался медленно, поскольку подъем там крутой, и видел, как метрах в десяти-двенадцати стоит мужчина и озирается по сторонам. И вдруг слышу, как со второго этажа гостиницы какая-то женщина пронзительно и на всю предгостиничную площадь крикнула: "Он из Оргкомитета, я видела его." И тут же, откуда они только взялись, этого мужчину окружила толпа женщин примерно и восемь-десять человек, и буквально в это же время из боковых двереи гостиницы вышли трое офицеров. Поняв в чем дело, они побежали к толпе, на ходу расстегивая кобуру своих пистолетов. И пока офицеры подбежали к тому месту, где стоял этот человек, женщин уже не было, они разбежались кто куда. Поверите ли, все происходило в таком темпе, что в окружении женщин он находился не более полуминуты но что они успели с ним за это время сделать. Я, прибавив шагу, был уже в трех метрах от него. Лицо его было все исцарапано, и местами выступила кровь, шляпа валялась на земле, а волосы был" взъерошены. На плече и на лацканах перекошенного пиджака лежали клоки волос, галстук торчал вбок и наружу, а воротник рубашки распорот. Мужчина этот в городе, по всему, был в первый раз, по крайней мере за время этих событий, и он никак не мог понять, что же произошло. То ли от боли из-за выцарапанного лица, то ли от досады, но у него из глаз текли слезы, и, глядя на эти слезы, трудно было не проронить своих. А ведь это были женщины, женщины разного возраста, женщины, коим жестокость, кажется, заказана была самим богом. Офицеры отвели его в кабинет, а я продолжил свой путь, и на душе была такая тоска, что не хотелось и жить. В Степанакерте бес-соница вообще мучила меня, а в ночи, коим предшествовали подобные происшествия, я до утра не смыкал глаз.
В ту ночь я лежал с открытыми глазами, видел лицо этого мужчины, видел тех женщин, словно стая антилоп разбегавшихся в разные стороны и секунду назад истязавших его, вспоминал ту миловидную женщину из озверелой толпы, тех молодых ребят, что норовили попасть камнем в ветровое стекло автобуса, чтобы ранить водителя, который в этом случае, не удержав управление, послал бы автобус в овраг, видел, вспоминал все это и думал: а может прав Фрейд, и никуда они не ушли, инстинкты наших далеких предков по эволюционной цепи, тех самых протогорилл, от рева которых стыла кровь у всего живого в девственных джунглях сотни тысяч, миллионы лет назад, и мы лишь загнали эти звериные инстинкты в подкорковые дебри сознания, прикрыв их экраном из образов и представлении, рожденных воображением хилых, вымирающих, проигрывающих схватку за жизнь то ли романтиков, то ли обломовых, которые ведь были во все эпохи цивилизации: от античности до постиндустриального общества. Но по всему, они зря старались, ибо экран-то оказался дырявым, и всякий раз, когда жизнь являет людям свою изнанку, все добродетели летят к чертям, и уже не ими, а инстинктами протогорилл и руководствуются они в своих поступках. Да, старик Фрейд был прав! Думал я в ту ночь и о том, что случись мне сейчас возможность, я бы непременно занялся абсолютно новым для себя делом - психологией толпы, и что жаль, что в социальной психологии нет такого особого раздела, ибо, как показали карабахские события, наиактуальнейшая это нынче вещь - из всех проблем общественных наук - наиважнейшая. А думал я так, ибо вспоминал, как та самая женщина, о которой из-за ее миловидности секунду назад еще нельзя было того подумать, все более заряжалась от своих соседей по толпе остервенением и осатанелостью, порождая во мне мысль, что, по-видимому, сознание или, может, подсознание - это все тот же колебательный контур, и когда такие колебательные контуры у всех людей, что собрались вместе, рядом, начинают резониронать, поскольку частоты чего-то таково их сознания совпадают, вот тогда и достигает своих максимальных амплитуд уже единый для всей толпы позыв к высвобождению самых чудовищных, звериных инстинктов. Увы, я видел это, и мне было признаюсь страшно, поскольку никогда не носил с собою оружия, а между тем, такую толпу могут заставить отпрянуть только выстрелы, только автоматная очередь.
Можно, конечно, возразить, можно сказать, что человек с достаточно развитым интеллектом не подвластен если и не национализму вообще, то хотя бы его такой крайней форме как пещерный национализм. Но в том-то и дело, что идеологи "карабахского движения" аппелировали не к интеллекту обывателя, сколь бы он скромен ни был, а к самым иррациональным формам мышления. И как показали мои наблюдения, это тем успешнее им удастся, чем интенсивнее и всесторонне ведется националистическая пропаганда и чем при этом больнее и глубже травят душу обывателя. Вот об этой травле я и хочу здесь немного поговорить.
Так вот, когда исследуешь содержательную сторону этой пропаганды, то бросается в глаза на первый взгляд странный симбиоз двух тематических направлений: с одной стороны вечный зов к радости, к гордыне за исключительность, величие своего народа и его истории, а с другой - не менее постоянное щекотание его нервов, его покоя призывают к плачу, к скорби все за тот же свой народ и за ту же его историю. Но это вовсе не странный симбиоз, ибо радость-то у обывателя должна быть от того, что мол, вот какой армяне необыкновенно талантливый, гениальный, созидательный народ - не чета другим, и ему, этому обывателю есть что защищать, а скорбь и плач нужны для того, чтобы он ни на день не забывал, какие изверги его окружают, сколько бед они ему принесли, сколько еще могут принести, и тем внушать все тому же обывателю ненависть к соседу.
Ведь не внушив ненависть, трудно призывать к захвату его земель. Так что оба эти направления - две стороны одной медали. О том, как проповедуется исключительность армянской нации, я уже говорил, и здесь на этом не буду останавливаться, а скажу лишь немного о том, как растравливается душа обывателя скорбью. В этой связи вспоминаю прочитанное мною в прошлом году в одном из номеров "Правды" интервью, которое дал этой газете один общественный деятель из Германии, сказавший, что немцы оттого за столь короткий срок смогли встать на ноги, что постарались побыстрее забыть о несчастьях прошлого. Написал я вот эти строки и вспомнил, что моя покойная мама в детстве мне часто говорила: "Не плачь - в доме, где плачут, непременно случится беда." Но для националистических кругов Армении подобных истин не существовало, оттого-то ни повысить жизненный уровень своего народа, ни избавить его от беды они не смогли. Нет, я вовсе не хочу сказать, что в истории Армении не было трагических страниц. Было, конечно, и их не могло не быть, живя на таком перекрестке дорог. Но у кого их, скажите, не было. И не могучий ли русский народ пережил трехсотлетнее порабощение. Ну, а если говорить о народе азербайджанском, то не он ли разделен и по сию пору. Но нигде так не эксплуатируют эту тему, как в кругах армянского националистического истсблишмента, и все потому, что, спекулируя на ней, легче держать народ в состоянии "взведенного курка". А в том, что плач этот зачастую лицемерный, а слезы -крокодильи, я удостоверился сам.
Будь, пожалуйста, повниматсльнее, читатель, ибо я хочу поведать теперь "О Сумгаите", о том, как нечестиво используется эта тема. "Сумгаит", конечно, трагедия тех, кто погиб в этих событиях, кто был искалечен, кто был вынужден бежать, оставив свой дом, и об этом говорили многие из числа азербайджанской интеллигенции. Мир помнит, какую истерику подняли многие в Армении в связи с сумгаитскими событиями, как, обвиняя азербайджанский народ едва ли не в геноциде, попытались и эту, как им казалось, козырную карту использовать в целях аншлюса Карабаха. А как была использована эта тема для травления души карабахского обывателя, для усиления все того же плача по многострадальному армянскому народу. И знаете, о чем я думаю: а может быть это действительно народ-страдалец, если история столь часто подбрасывает ему в лидеры таких нечистоплотных политиканов. Судите сами: в Степанакерте, после этих событий в темпе был сооружен памятник жертвам, куда периодически водили школьников и студентов - плачьте, бедные соплеменники. А в то же время и все тот же националистический истсблишмент рядил и судил, какую выгоду он может извлечь из столь удачно проведенной операции. не верите? Так вот, слушайте.
Прибыв в Степанакерт, я, как уже говорил, первые несколько дней часами бывал в Горисполкоме. И вот в один из тех дней у меня состоялся разговор с одной тамошней дамой-чинушей не последнего разряда. Беседа свелась к карабахским событиям, и она сказала мне буквально следующее: "Сумгаит" - это ведь такая удача, но, увы, не в полную меру мы смогли использовать столь благоприятный момент. "Да ведает ли эта женщина, что говорит," - подумал я, и решив, что она психически, видимо, уже не того, быстрехонько ушел от нес. Но подобные разговоры возникали в кругу то одних, то других людей, пока однажды в одной из ереванских газет я не прочел такой вот пассаж все на ту же тему: "Для решения карабахского вопроса мы не смогли использовать и такой благоприятный фактор как "Сумгаит". Интеллигенция Азербайджана была растеряна и обескуражена, а мы так и ничего не добились".
Я процитировал почти дословно. Цинизм, беспредельный, гипертрофированный цинизм! Видите как: азербайджанская интеллигенция была растеряна, а вот они, оказывается, рядили-судили, как использовать сей благоприятный момент. Да как же они-то не были обескуражены, коль столько слез готовы были потом пролить. Так значит, крокодильи были те слезы. Оказывается, да, и посему, будь, читатель, еще повниматсльнее.
Как-то однажды в комнате, где было мое рабочее место, перестало говорить радио. Чтобы послушать, что транслирует городской радиоузел из Еревана, я вышел из своей комнаты и зашел к соседям. Однако уже минуты через три меня нашла секретарша начальника и сказала, что тот меня ищет. Я зашел к нему, и когда он спросил, где это я был, ответил ему, что, поскольку, радио в комнате не работает, зашел к соседям послушать.
- А что передавали? - спросил он меня.
- Да назначение министров, - ответил я, - вот только что решали вопросе назначении министра связи, почт и телеграфа. И тут, то ли мне, то ли самому себе, он задал вопрос
- Интересно, назначат ли на этот пост...? Сказал он это как-то вполголоса, так что фамилии того, кого он назвал, я не расслышал, и сейчас не могу себе простить, что не переспросил его. Но я тогда не знал, как далее обернется разговор и задал ему вопрос: - А это кто, ваш приятель ?
- Да нет, - ответил он, - это тот , кто организовал в Сумгаите все съемки. Технично провел работу. Определил точки, откуда вести эти съемки. Словом, постарался.
- А он уже заранее знал, что все это должно случится? - спросил я, не веря своим ушам.
- Ну, конечно, - ответил мне началник , - у них все было рассчитано. И все же интересно, его ли назначат министром?
Я слушал его, но ум мой, мое сознание отказывались воспринимать эти слова.
- Да как же так, - думал я, - ведь если этот человек зналь то почему же он не поднял шум, не сказал об этом художнику Игитяну, поэтессе Капутикян, деятелю Амбарцумяну. Уж кого-кого, а их-то не надо учить тому, как городить истерию и шум на всю иваноскую. Эти, с позволения сказать, интеллектуалы такой бы подняли скандал, что "Сумгаит", не начавшись, заглох бы сам по себе. Но не сказал. А не сказал потому, что нациаоналистический истеблишмент жаждал "Сумгаита", он делал на него ставку, и вот тепер печально если о чем-то и сожелеет, то только о том, что не на всю катушку использовал такой благоприятный момент. Благоприятный - кощунство - то какое. Между прочим, в Древнем Риме среди тамошних следователей был в ходу принцип: если случилось преступление, не ищи поначалу преступника - ищи, кому это было выгодно.
Так кому же был вгоден "Сумгаит", то пусть он будет укором подлым душам, спровоцировавшим его, если только национализм не съел их души до основания, на что у меня, лично, нет надежды. Это во-первых. А во-вторых, справедливость требует того, чтобы рядом с этим памятником был построен и другой - азербайджанцам, убенным в Гукарском районе Армении. Всем без винным жертвам карабахской трагедии. А пока ..., а пока "Сумгаит" используют все для той же травли душ, для нагнетания ненависти к своим соседям. И наиболее разлагающе она действует, пожалуй, на души молодых людей, вед у них еще нет устоявшихся взглядов, четких жизненных позиций, да просто житейского опыта. И надо прямо сказать, что во своей черной работе господа - сценаристы драмы Карабаха кое в чем преуспели. Вспоминая, в частности, того, не знакомого мне парня из шашлычной, что похвалялся тем, как ловка он бросил булыжник в шушинский автобус, отчего разбилось его оконное стекло, а у женщины в автобусе по лицу потекла кровь. Что ж, Зорий Балаян вполне мог этого парня уже причислить в свой актив.
Не могу обойти и те, дважды мною виденные манифестации, действующими лицами в которых были студенты здешнего пединститута. Оба раза они проводились в небольшом парке, что находился напротив здания обкома - через площадь, где располагается Оргкомитет. Студенты держали плакаты все с теми же призывами, вроде "Свободу Арцаху", "Требуем миацум", "Да здравствует демократия" и им подобные, скопированные с клише балаяновских речей. На одной из таких манифестаций я вместе со знакомым сел в этом парке на скамью и стал наблюдать за происходящим. Любопытно было глядеть за группой из пяти-шести преподавателей, снующих между студентами. Временами кто-то из них созывал к себе какую-то их часть, подбрасывал им очередной то ли лозунг, то ли призыв, отсчитал "раз, два, три", помахивая в такт рукой, и на счет "три" эта часть студентов во всю мощь молодых голосов вопила: "Арцах, Арцах" или "Миацум, миацум". Потом эти студенты шли отдыхать, а их место занимали другие. Наблюдая за всем этим, вспоминался мне тогда один случай шестилетней давности.
Есть в нашей стране, в Москве, специализированная государственная организация, так называемый ВНТИЦентр, в которой в обязательном порядке из всех научных учреждений и ВУЗов поступают сведения о начавшихся научных разработках, и сюда же, по их завершении, - копии отчетов. Эти сведения в виде специальных бюллетений доводятся затем до всех научных организации, а также ВУЗов, дабы, во-первых, предотвратить дублирование в стране работ, а, во-вторых, тем, кто изъявит на то желание, выслать копии имеющихся во ВНТИЦентре отчетов для использования их в своей работе. Так вот, шесть лет тому назад из этого самого Центра в республику поступает письмо с сообщением о том, что по более чем двустам работам уже год, два или даже три года как завершенным, к ним так и не поступили отчеты. Письмо завершалось просьбой посодействовать в отправке этих отчетов, и решено было выяснить причину сего прискорбного факта. Интересно в этой связи отметить, что половина всей задолженности, более ста отчетов, приходилась на Степанакертский пединститут, куда и был я командирован, чтобы как-то решить этот вопрос. Приехав в Степанакерт и попав на прием к ректору, я рассказал ему о цели моего визита и попросил объяснить причину такой большой задолженности. В кабинете кроме ректора напротив меня за приставным столом сидела какая-то сотрудница института, которая внимательно слушала меня, а к концу моего разговора встала и ушла. Кончив свою речь, я приготовился слушать, что скажет ректор в объяснение ситуации, но он все тянул время, искал какую-то бумагу, сказал, что дела его совсем заели, и что... И в это время чуть ли не бегом в комнату вошел один мужчина, у которого, помню, левый рукав рубашки был наполовину пуст. Он представился проректором по научной части, заявив мне, что по подобным вопросам следует обращаться не к ректору, а к нему, что ректор у них человек замечательный, что работа у них на высоте, чему свидетельствует благодарности и грамоты Министерства высшего и среднего образования Азербайджана, которые он мне может продемонстрировать хоть сейчас.
Я ответил ему: "Охотно верю, что ректор у вас - человек замечательный, но что факт есть факт, и из положения надо выходить." Он тут же собрал преподавателей, объяснил им ситуацию, те заверили проректора, а проректор - уже меня, что отчеты, мол, все имеются и в течение десяти дней будут напечатаны и отосланы. Я поверил проректору, тем более, что ректор присоединился в его заверениям, добавив, что за тот участок работ, которые контролирует проректор, всегда можно быть спокойным. Вопрос вроде бы был решен, хотя, скажу к слову, что и через три года половина отчетов так и не была отправлена во ВНТИ Центр. Но суть вопроса сейчас не в том, и в ту свою командировку я, как уже сказал, поверив заверениям, вернулся в Баку. Так вот эта история и вспомнилась мне в Степанакерте, в том самом парке, когда я глядел на студентов, выкрикивающих, очереднон-лозунг. Я вспомнил, как похваливали тогда друг друга ректор и проректор, и хотя делали они это весьма неуклюже и не к месту, на душе от той шестилетней давности картины стало тепло: ведь первый был армянином, а второй азербайджанцем. Мне было приятно это воспоминание, и я даже смаковал подробности того дня. А потом возникла мысль: а где сейчас этот проректор-азербайджанец? Что с ним-то сталось?
Я оглянулся по сторонам и увидел одного старшекурсника, сидевшего на соседней скамье. Попросив его на секунду подойти к себе, я спросил его, не помнит ли он того человека, у которого не было полруки и который работал тогда, шесть лет назад, проректором здешнего пединститута. - Помню, знаю его, - ответил он, - это его в позапрошлом году мы не впустили в институт.