Арно Сергей : другие произведения.

Смирительная рубашка для гениев (Роман-бред)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В России бесследно пропадают писатели: Виктор Пелевин, Михаил Веллер, Дмитрий Быков за ними и другие известные писатели. Ходят слухи, что похищают их инопланетяне, что уничтожает их бездарный и завистливый писатель-маньяк, что ФСБ собирает самых талантливых писателей для разработки какого-то нового интеллектуального оружия. Будто бы литературная фантазия, сконцентрированная в одном месте, в одно время и на одну тему, может создать мощный мыслеобраз, способный оживлять мертвых. На оживление в очереди стояли Столыпин и Петр Первый, Пушкин, Сталин и Ленин. Будто бы для этого даже выкопали останки кого-то из них. Домыслов было множество. Но действительность оказалась куда более реалистичной и чудовищной.
  
   Сергей Арно
  
   СМИРИТЕЛЬНАЯ РУБАШКА ДЛЯ ГЕНИЕВ
   Роман-бред
  
  
  Все возможные совпадения имен и фамилий в романе случайны. Происходящие в нем события являются личным авторским бредом, который охраняется законом РФ об авторском праве.
  
  "Всем, кто имеет дело с бредовыми больными, лучше занимать такую позицию: не пытаться опровергнуть бред, но и не соглашаться с ошибочными утверждениями".
   Владислав БРАГИНСКИЙ
  заслуженный врач РФ, психоневролог, кандидат медицинских наук.
  
   "В представлении древних народов, искусство и литература, способные овладевать душами людей, вселять в них печаль и радость, гнев или умиротворенность, считались сродни чародейству. Поэтов и писателей окружали мистическим ореолом, а в их произведениях видели отражение древних тайных знаний, современную мудрость и зашифрованные предсказания будущего. Поэты и писатели уподоблялись богу, творящему из хаоса гармонию".
   Т.В. МУРАВЬЕВА
   "Сто великих мифов и легенд".
  
  
  
  В самом исчезновении писателя Виктора Пелевина не было бы ничего странного: как человек своеобразного поведения, он пропадал часто, без видимых причин, и не являлся любителем гламурных тусовок. Кроме всего прочего, он нередко отлучался в зарубежные поездки, и на исчезновение его можно было не обратить внимания, если бы не последовавшие за этим странные события.
  Вслед за пропавшим Пелевиным потянулись и другие известные и не очень известные широкому кругу, но уважаемые в литературных сообществах писатели. Писатели стали пропадать по всей стране. В Москве и Новосибирске, Петербурге и Костроме... Сначала они переставали посещать литературные тусовки, презентации и фуршеты, а потом и вовсе пропали из поля зрения их читателей и почитателей. Так, были отмечены исчезновения Михаила Веллера, Валерия Попова, Александра Мелихова, Марии Семеновой, Дмитрия Быкова, Александра Кабакова, Семена Альтова, Бориса Акунина и многих других. В короткий срок страна лишилась известных и значительных писателей. Нельзя сказать, что страна это лишение заметила, ведь массовая культурка продолжала свое победоносное шествие. Попса как ни в чем не бывало продолжала петь свои песни, танцевать, устраивать шоу - тусоваться, да и авторы бульварных романчиков, сценаристы сериалов, словно бы даже обрели второе дыхание, приободрились и неистово зашуршали компьютерной клавиатурой: теперь у них не было конкуренции. Хотя какая у попсы конкуренция? Разве кто больше силикона в себя натолкает, губы растопырит, да физиономию растянет до неузнаваемости.
  Ходили разные слухи, например, что похищают лучшие писательские умы инопланетяне (куда же теперь без них), что уничтожает их бездарный писатель-маньяк, завидующий их известности и таланту, поэтому расследование держится в строжайшей тайне, чтобы не спугнуть злодея. Но самым, пожалуй, устойчивым был слух о том, что ФСБ собирает самых талантливых писателей для разработки какого-то нового сверхъестественного интеллектуального оружия, как-то связанного с нанотехнологиями. Будто бы литературная фантазия, сконцентрированная в одном месте, в одно время и на одну тему, может создать мощный мыслеобраз, способный не только действовать на гигантских расстояниях как разрушительная или созидательная сила, но и даже оживлять мертвых. Вот об оживлении мертвых ходило как раз таки больше всего слухов. Некий физик написал в Интернете на эту тему обширнейшую и заумнейшую статью, которую приняли за истину почему-то сразу, хотя какой только в Интернете фигни не пишут. А тут общественность вдруг поверила! В том, кого именно собирались оживлять писатели силой своей фантазии, мнения расходились. Фигурировали фамилии Столыпина и Петра Первого, Пушкина и Сталина. Будто бы для этого даже выкопали останки кого-то из них. Домыслов было множество.
  Но, так или иначе, писатели исчезали, и это был факт.
  
  
   ГЛАВА 1
  ОБЩАЯ ТЕТРАДЬ ДЛЯ РОМАНА (ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПИСАТЕЛЕЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ)
  
  Я уже час сидел перед открытой тетрадью, обдумывая начало нового романа, но не написал пока не строчки. В голову лезли какие-то кровавые ужасы. Ну почему не начать с чего-нибудь романтического: встречи влюбленных, чтобы зеленела травка, чтобы пели птички... Хотя уж наверняка они по ходу сюжета все равно рано или поздно погибнут трагически - зачем вводить читателя в заблуждение. Теперь редкая книга обходится без трупа, даже детская, разве только любовный роман, и то не каждый.
  У меня была устоявшаяся с юности привычка писать в общей тетради. Задумывая новый роман, я шел в канцелярский магазин выбирать себе общую тетрадь с девяноста шестью листами и обязательно в клеточку. Я имел очень мелкий убористый почерк, и в школе учителя всегда удивлялись, как я ухитряюсь писать столь мелко, но разборчиво. А я и сам не знаю, отчего у меня так получалось. Каждое произведение обязательно начинал в новой тетради, даже если это был рассказ на пяти страницах, тетрадь эту я уже не продолжал, а ставил на полку. Разумеется, предварительно перепечатав рассказ на компьютере. Но сразу писать на компьютере даже не помышлял, да у меня наверняка бы и не получилось. Бледные клеточки общей тетради навевали вдохновение, бывало, я писал, не задумываясь, в течение нескольких часов подряд, как бы выпадая из жизни. И откуда только брались мысли, идеи, образы?.. Это великая тайна, каким образом рождается художественное произведение, из каких уголков моего тела или вселенной приходит та или иная мысль. Мне иногда казалось, что приходит это, минуя мой мозг.
  Я отвел глаза от ряби клеточек и посмотрел в окно. За окном был конец мая, значит, лето еще впереди. А что может быть лучше, когда впереди лето. Только когда лето впереди! И здесь от перемены слов местами смысл не менялся. С моего третьего этажа был виден скверик и весь двор-колодец, большой вяз, растущий посередине, и скамейка под ним, на которой сидели молодой человек с девушкой; у нее на коленях букет роз, он обнимал ее за плечи и что-то проникновенно шептал на ухо... Знакомый вроде молодой человек какой-то.
  Из парадной вышел мой сосед по площадке Георгий Сергеевич, мы частенько играли с ним в шахматы.
  А ведь нас окружает здоровая, полноценная жизнь. Я снова посмотрел на молодых людей: люди влюбляются, женятся, заводят детей,.. а я в свои тридцать пять лет не женат и все вот сижу, чего-то придумываю, пишу романы, повести... и всякую ерунду. Наверное, в уходе от реальности в литературу есть нечто патологическое. А на улице весна! И почему в моих романах обязательно кто-нибудь кого-нибудь убивает, или немыслимые похабности совершаются. А эти вон молодые люди сидят на скамеечке, и им все по барабану. Вот жизнь! Он, скорее всего, менеджер в торговой организации, она... ну, она, наверное, тоже менеджер: у нас уже давно страна менеджеров, и новый Ильич наверняка выдвинет лозунг "Менеджеры всех стран, объединяйтесь!". Вот же сидят два влюбленных друг в друга менеджера-романтика...
  Девушка внезапно отпрянула от молодого человека, вскочила, что-то гневно прокричала ему и вдруг хлестнула букетом цветов по голове, он поднял руки, защищая лицо от роз. Жалко это выглядело, как-то ничтожно. Девушка швырнула в молодого человека цветы и пошла прочь не оглядываясь.
  Я вновь повернулся к раскрытой тетради. Написал пару строк, но тут же перечеркнул. Нет, так роман начинать было нельзя.
  Роман вообще начинать было нельзя. Кому теперь нужно то, что я пишу? Не хотелось попадать в огромную помойку, которая называется фантастическая серия, где мое произведение затеряется среди глянцевых обложек-фантиков с окровавленными мордами, бластерами, звездолетами, грудастыми девицами, мускулистой плотью и прочей фантастической ахинеей, которую пишут километрами и тоннами малообразованные бездарные авторы, и только единицы из них действительно достойны внимания. В последнее время я все острее чувствовал, что раскрутка как автора мне не нужна, всякая раскрутка подразумевает выпуск не менее четырех книг в год. А я прекрасно понимаю, что четыре книги в год писать невозможно, если, конечно, не нанять молодых журналистов, которые будут писать под одним именем, но это уже к литературе отношения не имеет.
  Звонок в дверь прервал мои тягостные размышления.
  - Привет. Вот зараза! Я ведь с ней по-хорошему... - В прихожую вошел Кирилл и захлопнул за собой дверь. - Я ведь ей честно сказал, что полюбил другую, цветы принес...
  Плечи его были осыпаны лепестками роз... это я образно, конечно. Один лепесток все-таки прилип к плечу.
  - Так это ты у меня под окном с девушкой сидел? Сверху-то я не разглядел.
  Я щелчком сбил лепесток.
  - Ну, слушай, какие дуры все-таки встречаются, нет бы я ей наврал, - он прошел за мной, уселся на диван, вытянув через всю комнату ноги. - А то чистую правду сказал: любовь ведь не постоянна. Но правда, оказывается, никому не нужна.
  Кирилл был весь длинный - длинные руки, ноги, вытянутая голова... Но это была только иллюзия: на самом деле Кирилл средненького роста и средненького телосложения. Как так получалось - никому неизвестно. Правда, за мольбертом, когда писал очередную картину, он действительно выглядел огромным, словно его распирало что-то изнутри.
  - Твоя-то любовь точно не постоянна.
  Любовь у Кирилла была вроде спорта - тройных прыжков в длину. Красиво разбегался, мощный толчок, другой ногой, и последний со взмахом рук, элегантно изогнув в воздухе тело, полет... Я лечу! и тут же падение, и всегда в песок, и всегда почему-то лицом...
  - Это-то фигня, вот шипы, - он почесал голову. - Поцарапала. Бывало, правда, хуже.
  Бывало намного хуже! Случалось, что брошенные женщины звонили ему по телефону круглые сутки, присылали предсмертные письма по электронной почте, кричали под окнами всю ночь, пока соседи не вызывали милицию. Но бывало совсем плохо, когда приходилось разбираться с их мужьями. От этого Кирилл перенес три операции - два раза были поломаны руки, один раз нога, челюсть и нос, проломлен череп в трех местах, но он не успокаивался. Красиво разбегался, затем мощный толчок, еще толчок и полет... и лицом в песок.
  Кирилл взял с дивана открытую книгу, посмотрел на обложку.
   - "Записки сумасшедшего" перечитываешь? А я вот вообще последнее время книг не читаю, да и читать нечего. Выродились писатели, вот ты только один и остался, и то ненадолго... - что-то злобное вдруг мелькнуло у него в глазах, не просто так он сказал это, да и пришел по всей вероятности, не просто так, а сейчас сидит, зубы заговаривает: - Кстати, чего новенького написал?
  - Да вот новый роман начинаю.
  Я кивнул на лежащую передо мной тетрадь.
  - Ну, здорово... Кстати, ты слышал, что Сорокин пропал?
  Ах, вот в чем дело. Значит, вот чем он пришел, настроение портить.
  - Сорокин? - я пожал плечами. - Это который "Голубое сало"? Не спрашиваю, куда пропал, ты бы сам сказал.
  - Да, и не только он.
  - Запил, наверное. От такой литературы, как у него, запьешь...
  - Не страшно? - Кирилл пристально смотрел мне в глаза.
  - Так-то писатели известные исчезают, а мне нечего бояться - меня мало кто знает.
  - Ты, наверное, чего-то не понимаешь! - вдруг воскликнул Кирилл, яростно хлопнув себя рукой по колену, встал и подошел ко мне. - Вот ты не понимаешь, - он потряс перед моим лицом руками. - Они ведь забирают не тех, кто известен или не известен, они забирают тех, кто не вписывается в их идеологию! Они забирают лучших из вас, так называемый "не формат". Ведь и за нас, художников, когда-нибудь возьмутся, и за музыкантов и за кинематографистов... С вас только начали! И нам этого тоже не избежать!
  Он продолжал горячо растолковывать мне то, о чем я знал уже давно. Уже несколько месяцев в Петербурге исчезали писатели. Только поначалу казалось, что касается это исключительно Петербурга, оказывается, то же происходило и в других городах России. Сколько-нибудь разумного объяснения этому явлению найти было невозможно. Пропал кое-кто и из моих знакомых и малознакомых. Одной из первых исчезла Света Мосова - писательница, хотя по литературным меркам молодая, но одаренная. Муж поначалу обзванивал морги, больницы... но, написав заявление в милицию, успокоился и стал ждать результатов. За ней или даже в одно с ней время пропала Юля Андреева, ее мать терялась в догадках. Но здесь возможно была причина романтическая. Пропали Валерий Попов, Павел Крусанов, Сергей Носов, Сергей Махотин... Совет Союза писателей на каждом ежемесячном собрании не досчитывался одного-двух членов. И никто ничего не знал... Никто - ничего! Но так только казалось: в воздухе витало какое-то ощущение заговора. Кого с кем? Против кого? Кто-то что-то знал, но не хотел, чтобы это знали другие. Почему? Этим вопросом задавались многие. В атмосфере нависло что-то трагическое и неотвратимое.
  - Не страшно? - снова повторил Кирилл, прямо глядя мне в глаза.
  Как же не страшно? Страшно! Еще как страшно. Временами... потом проходит.
  - Ну, что молчишь? - не отставал Кирилл.
  Да что он привязался-то? Страшно - не страшно...
  Я взял в руки лежавший на столе справочник Союза писателей, пролистнул его.
  - Вон тут сколько "властителей дум", четыреста человек. А мы из-за десятка волнуемся. Я думаю, где-то в пригородном пансионате собралась неплохая компания. Пьют водку, болтают о литературе, закусывают, падшие женщины хороводы водят...
  - Под присмотром Архангелов, - перебил Кирилл, резко вдруг успокоившись и усаживаясь на диван. - А пансионат - на том свете.
  - Да прекрати ты фигню пороть! - рассердился я, - может быть, действительно проводят опыты по сублимации интеллектуальной энергии. Это же дело секретное!
  - А почему детективщиков и дамских романистов не берут?
  - Так интеллектуальной энергии. У них, наверное, там тоже своя приемная комиссия имеется, как у нас в Союзе писателей. Отбирают по рекомендациям. А вообще, знаешь, у меня до твоего прихода такое чудное настроение было, а ты пришел и все загадил.
  - Удивительный ты человек, - Кирилл развел руками, - твоих товарищей похищают, а ты в ус не дуешь.
  - Да с чего ты взял, что похищают, может, они по собственному желанию туда отправляются? Если бы похищали, милиция во всю бы уже искала. Я новый роман начал, а ты мне мозги загаживаешь.
  - Про что роман?
  Я пожал плечами.
  - Про что еще точно не знаю. Но труп где-нибудь вылезет, может даже не один.
  - Ну, тогда живи спокойно, если трупную попсу пишешь про стреляк и драчил, никому не понадобишься, - Кирилл поднялся. - Может оно и к лучшему. Пойду.
  Я вышел за ним в прихожую.
  - Ты правильно сделал, что на попсу переквалифицировался, - зло продолжал он, надевая ботинки. - Вряд ли писателей в пансионате разместили, тут что-то похуже. Да ты и сам это понимаешь.
  Он открыл дверь и вышел на лестницу.
  Сосед по площадке Георгий Сергеевич, в спортивном костюме и тапочках, протирал тряпкой дверную ручку.
  - Здравствуйте, - повернувшись в мою сторону, он манерно поклонился.
  Кирилл кивнул и, озадаченный побежал вниз по ступенькам, но, пробежав пролет, вдруг остановился и задрав голову вверх, прокричал:
  - Готовься, тебя тоже вычислят.
  - Заходите вечерком, - предложил Георгий Сергеевич, - В шахматы сыграем. - Но, увидев мое озабоченное лицо, вдруг спросил. - У вас что-нибудь случилось? Может быть помочь?
  Настроение у меня было испорчено окончательно, но я нашел в себе силы сесть за письменный стол и открыть тетрадь.
  Для начала я решил составлять план будущего романа: У одного из героев - молодого человека тридцати пяти лет по имени Андрей - при загадочных обстоятельствах умирает невеста, и он, расстроенный таким печальным событием, собирается поехать к морю, чтобы немного развеяться. Но его друг Макс утверждает, что курорты Египта ему не помогут, что такого рода недуги следует лечить на нашей почве и уговаривает Андрея лечь в психиатрическую больницу, чтобы разогнать грустные мысли, мол, он сам каждый отпуск там проводит. Его дядя-психиатр по блату выпишет направление, и пару недель Андрей сможет беззаботно за бюджетный счет балдеть на всем готовеньком. Кормят там хорошо, медсестры молоденькие... а Макс обещает навещать его и приносить передачки. Но в этой больнице, по словам Макса, есть тайное отделение, на котором проводят какие-то бесчеловечные опыты над психически больными людьми: имеющими целью свержение нашего демократического строя, чтобы вернуть все в русло социалистическое, и он хочет, чтобы Андрей подробно разузнал об этих опытах. Макс уговаривает его долго, тот в конце концов соглашается...
  На этом и застрял. Я совершенно не представлял быт психиатрической больницы. Однажды только, в детстве, лежал в клинике с гландами, но этого моего жизненного опыта было явно не достаточно. В своих размышлениях промучился до вечера.
  
  Без четверти шесть позвонил Георгий Сергеевич.
  - Не отвлекаю? Не имеете ли желания сыграть партию в шахматы?
  - Пожалуй, что и имею, - принимая его витиеватую форму речи, ответил я, - вот только душ приму и зайду.
  Хотя сегодня я не планировал играть в шахматы, ко мне должна была прийти дама, но из командировки неожиданно вернулся ее муж, и встреча сорвалась. А жаль, уже и водку куплена.
  
  Георгий Сергеевич встретил меня как всегда в черном атласном халате до пола. Вид он имел довольный.
  - Вы не представляете, что сейчас вам покажу, - сказал он прямо с порога, загадочно улыбаясь. - У меня появилось удивительное существо.
  Я прошел вслед за ним через комнату. Возле окна стоял большой террариум.
  - Полюбуйтесь! Вот это чудо мне подарили друзья.
  В углу, за мутным стеклом террариума, свернувшись, лежало что-то черное.
  - Змея? - спросил я, приглядываясь.
  - Это африканская черная мамба. Укус ее смертелен, человек умирает в течение двадцати минут от удушья.
  Георгий Сергеевич постучал по стеклу, но змея не пошевельнулась.
  - А если она выползет?
  - Да как же? Террариум ведь закрыт, - резонно возразил Георгий Сергеевич. - Если только специально выпустить или стекло разбить.
  - Как это вы в доме гадость такую держите, - я поморщился.
  - С детства обожаю змей, у меня бывало одновременно по пять гадюк жило. Родители всячески пытались отвлечь меня от земноводных гадов, покупали хомячков... Но я их выпускал или змеям скармливал. Ладно, пойдемте: шахматы уже ждут... Кстати, - сделав свой ход, заговорил Георгий Сергеевич чуть смущенно, - может быть, я поступил не очень тактично, дав две ваших книги почитать одному моему знакомому.
  - Ну-у, отчего же не тактично, - возразил я. - Всякому писателю важно, чтобы его читали.
  Я тоже сделал ход.
  - Его заинтересовало то, что вы пишете, - продолжал Георгий Сергеевич, - и он хотел бы с вами встретиться.
  - Ну что же... Можно и встретиться. Только зачем?
  - У него несколько, как бы сказать... специфическая профессия. Прочитав ваши книги, ему показалось, что вы можете быть полезны друг другу.
  - А кем он работает?
  - Он психиатр, начальник отделения. Знаете больницу у Финляндского вокзала?
  - Психиатр! - воскликнул я. - Вот это удача! У меня как раз герой попадает в психиатрическую больницу, а я совершенно не знаю, что там происходит. А туда на экскурсию можно попасть?
  - Конечно, он вам все покажет, все расскажет. Не думал я, что вы согласитесь так запросто. Психиатрия - наука мутная. Против нее у многих существуют предубеждения, что чуть ли не каждого можно подвести под психиатрическую статью и, если уж туда попал, то и не выберешься никогда. Там обязательно найдут, от чего тебя лечить.
   Я улыбнулся.
  - Я так не считаю.
  - А зря... - как-то вдруг погрустнев, сказал Георгий Сергеевич.
  
  
  
  
   Глава 2
   МИР ПЕРЕВЕРНУТЫХ СМЫСЛОВ
   Ангел со шрамом
  
  Внезапно Аркадий проснулся среди ночи. Было тихо и как-то глухо. Во двор-колодец, куда выходили окна квартиры, не доносилось шума улицы. На столе в старинном канделябре горели свечи, призрачные тени бродили по стенам, увешанным старинными картинами. Однако, горящие свечи почему-то не удивили Аркадия, и то, откуда взялся этот канделябр и картины в позолоченных рамах, да и стол был не его, а с гнутыми ножками благородного красного дерева. И хотя обстановка была совсем не та, в которой он ложился спать, Аркадий знал точно, что это его комната. Не удивил его и сидящий в вольтеровском кресле незнакомый мужчина в красном камзоле, высоких сапогах со шпорами, на спинке кресла висела шляпа с перьями... А шпага?.. Где-то обязательно должна быть шпага... Ах, вот она стоит, прислоненная к подлокотнику кресла.
  С виду был он не стар и не молод, лет около пятидесяти, но волосы на голове совершенно седые. Прямой нос с горбиной и прямой взгляд добрых глаз выдавал человека благородного, и только шрам на правой щеке выглядел зловеще. Гость смотрел на Аркадия и молчал. Аркадий, притворяясь спящим, сквозь прищуренные глаза некоторое время наблюдал за незнакомцем. "Ну, кажется, пора вставать", - подумал он, сел в кровати и спросил то, что на его месте спросил бы любой, увидев в своей комнате чужого человека:
  - Что вы здесь делаете?
  Незнакомец чуть помедлил с ответом.
  - Да вот, друг мой, жду, когда вы проснетесь. Не обидно спать в такую прекрасную ночь? На небе полная луна, а вы спите - стыдно.
  Аркадий посмотрел в окно и, правда, увидел на светлом небе полную луну, хотя никогда прежде луна не заглядывала так глубоко в их колодец, да и неба видно не было.
  - Сейчас самое время для философских бесед при свечах, когда шум дня угас, и мысли текут медленно и вглубь... В такие ночи самые чистые мысли?
  - Когда кругом темно, тогда в голове светло, - сказал Аркадий, хотя и не собирался этого говорить - само вырвалось.
  - Совершенно с вами согласен, - незнакомец, протянув руку с перстнем на безымянном пальце, отделил от грозди в хрустальной вазе ягодку черного винограда и положил в рот. - Кстати, не хотите ли винограда, виноград, особенно черный разжижает дурные мысли.
  - У меня и мыслей никаких нет, разжижать нечего...А вы вообще-то кто? - набравшись смелости, спросил Аркадий. - Сидите тут у меня за столом, как родственник какой-нибудь, едите мой виноград... - хотя и знал, что винограда-то у него никого нет, да и мебель, и картины, и все прочее тоже не его, а незнакомец натащил все это, пока он спал.
  - Я?! - искренне удивился незнакомец, и брови его поднялись вверх. - Я не родственник, я Ангел.
  Он проговорил это так обыденно, естественно и просто, как будто в этом не было ничего удивительного, как будто Аркадий по нескольку раз в день встречал Ангелов. Как будто Ангелы жили среди людей, и люди об этом знали... А может быть они действительно жили, но люди об этом не знали...
  - Интересно, - сказал Аркадий, выбрался из кровати, сунув ноги в тапки, и, как был в трусах и футболке с цифрой тринадцать на спине, в которой он любил спать, подсел к столу. - А чем докажете?
  - Ничем, - сказал гость. - Чем доказывать, давайте лучше чаю выпьем.
  На столе действительно оказались две фарфоровые чашки с горячим чаем. Аркадий не чувствовал никакого неудобства от того, что сидя в трусах, пьет чай с незнакомым человеком, называющим себя Ангелом, что обстановка его комнаты вместе с набитой тетрадями полкой куда-то исчезла, на душе у него было как-то уютно и спокойно.
  - Очень жаль, - вдруг сказал Ангел со шрамом, ставя чашку на блюдце и расправляя кружевной манжет белоснежной рубашки.
  - Что жаль? - спросил Аркадий, пожав плечами.
  - Жаль, что человечество, друг мой, пошло по неправильному пути развития. Когда-то у людей был выбор: идти по пути света или идти по пути тьмы, человечество выбрало середину. Этот путь устраивает многих, но не меня. Да я вижу и вас тоже не устраивает, - Ангел внимательно посмотрел в глаза Аркадию, но тот ничего не ответил, и он продолжал. - Мы, Ангелы, избрали положение невмешательства - пусть люди идут своим путем, а мы смотрим на это со стороны и ждем, чем все кончится.
  - Что вы имеете в виду? - Аркадий сделал глоток чая. - Я не избирал никакого пути.
  - Разве?! - он поднял брови. - Впрочем, может быть, я ошибся, - некоторое время он молчал, поигрывая серебряной ложечкой. - Это нелегко объяснить, - продолжил он, глядя куда-то в сторону окна. - Как известно, дьявол заменитель смыслов. Он либо заменяет смысл на прямо противоположный, либо предоставляет лазейку, в которую втекает другой смысл, замутняя чистоту истины.
  - Ну, допустим... но я все равно не понимаю, о чем вы говорите, и вообще, я, наверное, спать хочу, - зачем-то добавил он, хотя сна и не было ни в одном глазу.
  - Сейчас попробую объяснить на примере, - не услышав или не пожелав услышать слова собеседника, продолжал Ангел со шрамом. - Никто не сомневается в том, что разбойники, врывающиеся в ваш дом, которые грабят и убивают ваших близких, заслуживают в лучшем случае изоляции от общества.
  - Ну, допустим, это всем понятно.
  Аркадий сделал еще глоток чая.
  - Да, это понятно всем, и никому в голову не приходит награждать этих убийц и грабителей, ставить им памятники, называть их именами улицы и города. Тогда объясни мне, почему люди считают обычным делом ставить памятники завоевателям? По всем разумным законам человечество должно проклясть Александра Македонского, Чингиз Хана, Наполеона, Петра Первого. Ведь это они вторглись в чужие земли, они погубили сотни тысяч человеческих жизней. Человечество должно выжечь и вытравить, все, что связано с напоминанием о них, чтобы кто-нибудь из будущих правителей не придумал совершить что-нибудь подобное.
  Собеседник замолчал, глядя на Аркадия.
  - Я в истории не очень, - признался Аркадий. - Остальные ладно... но Петр Первый, между прочим, Петербург построил, вон городище какой... да и принес культуру в Россию, уж об этом-то все знают...
  - Правильно! - почему-то обрадовался собеседник и топнул каблуком в пол так, что зазвенела шпора. - Правильно вы говорите. Вот это-то и есть лазейка, через которую абсолютное зло пробирается в истину, замутняя ее чистоту, искажая смысл. Он, конечно, злодей и убийца, но он все же сделал что-то хорошее для себя и своего государства. А ведь разбойник, который пришел в твой дом, отняв у тебя и твоих близких, несет награбленное своим детишкам, больной матери, своим друзьям - разбойничкам, падшим женщинам, для которых он хороший. И для них не имеет значения, что для того чтобы стать хорошим для них, он ограбил и убил кого-то постороннего.
  - Хорошо. А в чем тогда смысл? - пожал плечами Аркадий.
  - В том, что человечество живет в придуманном, перевернутом мире. И все вокруг перевернуто вверх тормашками, но человек уже привык к этому и думает, что мир такой и есть на самом деле. Вы живете в мире перевернутых смыслов.
  - Ну не знаю... - как-то неуверенно проговорил Аркадий. - Я привык.
  - То во что беззаветно верят люди сегодня, завтра они с легкостью проклянут и предадут анафеме. В любой момент может перевернуться весь смысл их существования, и они будут жить в другом мире и находить удовольствие в том, от чего совсем недавно приходили в ужас. И это происходит постоянно. Есть даже такие люди, которые переворачивают смыслы... Может быть, вы такой человек. Книга, которую вы пишите, перевернет какие-то смыслы. И в мире все станет не так...
  Он отчего-то вдруг встревожился, полез в карман камзола, извлек оттуда золотые песочные часы с серебряными песчинками, внимательно посмотрел на них, потряс перед глазами и спрятал обратно в карман.
  - Однако, пора.
  Ангел, звякнув шпорами, поднялся, снял со спинки кресла шляпу, в другую руку взял шпагу. Аркадий с интересом наблюдал за его действиями.
  - Приятно было познакомиться, - сказал Ангел со шрамом, чуть улыбнувшись одними губами.
  Аркадий тоже поднялся. Должно быть, глупо они выглядели со стороны: один - в трусах, шлепанцах на босу ногу, в выгоревшей порванной на боку футболке, заспанный, растрепанный; и этот - расфуфыренный, напомаженный господин в старинном камзоле, высоких дорожных сапогах со шляпой в одной руке и шпагой в другой.
  - Ну что же заходите... или залетайте...
  Ангел улыбнулся снисходительно и, положив на стол шляпу, протянул для прощания руку, безымянный палец ее украшал массивный золотой перстень с черным камнем, на котором был выбит какой-то профиль.
  Аркадий, не пожимая ее, как зачарованный смотрел на перстень: было в нем что-то притягательное и загадочное.
  - Вам нравится? - проследив за его взглядом, спросил Ангел. - Я привез его из Александрии, на этом камне вырезан профиль Александра Македонского. Раньше в нем хранился яд, и с этим перстнем связана одна престранная история. Может быть, в другой раз я вам ее расскажу. Однако прощайте.
  Рука Ангела оказалась на удивление холодной....
  
  - Что такое?.. - растерянно проговорил я, оглядываясь по сторонам.
   За окном было светло, я стоял посреди комнаты в трусах, шлепанцах и футболке,.. протягивая руку в пустоту. Было такое ощущение, что я только что, мгновение назад, пожимал чью-то руку - ладонь была холодной, ноги заледенели, я весь продрог. На цыпочках пробежал к кровати и залез под одеяло. Свернувшись калачиком, долго согревался и, наконец, уснул... и только правая рука моя еще долго хранила ледяной холод рукопожатия - весь следующий день.
  
  
   Глава 3
   СТАРУХА С КОРЫТОМ
  
  Я вздрогнул, открыл глаза, резко сел на кровати. В дверь позвонили, значит, звонок мне не почудился. Холодной, словно бы не своей рукой, я взял с пола будильник, поднес к глазам. Было двенадцать часов дня, надел тапки и, накинув халат, пошел открывать.
  За дверью никого не было. Заглянул в лестничный пролет, прислушался. Тишина. Странно. Закрыл дверь и с тревожными мыслями пошел готовить завтрак.
  От завтрака меня отвлек телефонный звонок.
  - Это Кирилл, - услышал я в трубке радостный голос друга. - У меня тут новая информация о твоих коллегах появилась. Оказывается, их собирают для того, чтобы силой мысли преобразовывать образы в материальные ценности. Собравшись в одном месте, они направляют энергию мысли на какой-нибудь предмет...
  - Например, на старуху и ее разбитое корыто.
  - И мощной струей энергетики...
  - Превращают ее в столбовую дворянку струей своей.
  - Точно! - продолжал горячиться Кирилл. - Это, только представь, какие перспективы открываются. Это ж нанотехнологии. Нигде в мире такого нет. Ну, здорово придумали! Конечно, а кого же для создания мыслеобраза собирать, естественно писателей самых крутых.
  - Помнишь концовку истории с корытом?
  - Да, брось ты! - возмутился он. - Прорвемся! Россия, вперед! Главное применить научные технологии раньше американцев. Это даже покруче торговли нефтью. Собрались вместе, подумали о том, что основной валютой стал рубль, и завтра весь мир рассчитывается рублями. Даже китайцы.
  Я положил трубку. Может действительно все не так скверно, ведь если бы писателей убивал маньяк-графоман, все бы давно об этом знали, а так - они канули в неизвестность... нет, пожалуй, "неизвестно куда канули" - так лучше.
  Днем я созвонился с психиатром Алексеем Алексеевичем, и мы договорились встретиться завтра прямо в больнице, чтобы, так сказать, в их естественной среде ознакомиться с бытом сумасшедших. До самого вечера я обдумывал вопросы, которые буду задавать врачу.
  
  Было два часа ночи. Как-то незаметно для себя я уснул в кресле и, внезапно проснувшись, сразу вспомнил о пропадающих писателях - меня охватило беспокойство. Внизу хлопнула входная дверь. Встав, погасил настольную лампу и подошел к окну. Из парадной вышел мужчина, в слабом свете ночного фонаря его было не разглядеть. Длинный плащ, кепка. Он остановился, прикурил сигарету и, подняв воротник плаща, направился к подворотне, но вдруг, передумав, развернулся и пошел назад в парадную. Я отпрянул от окна, сердце учащенно забилось. Ну, вот - началось. Дверь хлопнула. На цыпочках подкрался к входной двери, приложил к ней ухо. На лестнице тишина. Я, стараясь не шуметь, закрыл дверь на все замки и вернулся в комнату.
  "А что собственно нервничать?.. Ну, подумаешь, мужик какой-то в парадную зашел. Если писателей выкрадывает кто-то, почему и меня должны выкрасть?"
  Я знал - ночные мысли и чувства обманчивы. Можно всю ночь пугаться каждого стука и скрипа, но это лишь миражи ночи, которые не будут ничего значить утром.
  "Нет, нужно ложиться спать, - решил я. - Тем более, завтра меня ждут в сумасшедшем доме".
  
  
  
   Глава 4
  СУМЕРЕЧНЫЙ ГОРОД ГРИФОНОВ И АНГЕЛОВ
   Второе явление Ангела
  
  
  - Это опять вы?
  Аркадий отогнул одеяло и, щурясь на свет, приподнялся на локте, глядя на гостя.
  Ангел сидел за столом красного дерева, в канделябре горели свечи, по стенам - старинные картины в золоченых рамах... Хотя нет, так только показалось спросонья: не было никаких картин в золоченых рам и тем более стола красного дерева, а была бедняцкая лачуга со столом, накрытым замызганной клеенкой, заставленным посудой с объедками, и свеча горела на столе... свеча горела... не в канделябре, а поставленная на блюдце, полное окурков (в этой хибаре даже света не провели), и сидел гость вовсе не в вольтеровском кресле, а на крашеной табуретке, обшарпанной и грязной. Да и одет он был не в средневековые одежды, а в лохмотья, настолько живописно разорванные и засаленные, что им не позавидовал бы самый распоследний бомж, живущий на помойке. Он держал в руках железную миску, из которой поедал что-то с аппетитом руками, не оглянувшись в сторону проснувшегося и уже несколько минут наблюдавшего за ним хозяина комнаты.
  - Вас что, ограбили? - спросил Аркадий, спуская с дивана ноги и надевая тапочки.
  Ангел со шрамом ел, не обращая на него никакого внимания. И хотя лицо Ангела было в тени, Аркадий точно знал, что это он - просто некому было больше. В тапках на босу ногу, в трусах и футболке с номером тринадцать на спине он подошел к Ангелу, наклонившись, заглянул в его лицо... но тут же отшатнулся, сделал шаг назад. Перед ним сидел мужик с перевязанной грязным шарфом щекой, одутловатым лицом и набухшим синяком под левым глазом. Аркадия вдруг охватила паника и ужас. Да это не Ангел! Что же тогда этот бомж делает в его квартире?
  - А где Ангел? - в растерянности, делая еще шаг назад, еле слышно проговорил он.
  Но мужик не удостоил его внимания, продолжив трапезу. Аркадию сделалось страшно, панически страшно. Он хотел закричать, но почему-то не смог. Бомж вдруг есть перестал, поставил миску на стол, неторопливо и старательно облизал пальцы, поднял голову и посмотрел на него ясными глазами.
  Это был Ангел. И почему Аркадий не узнал его сразу?..
  - Фу ты! - он положил руку на сердце и уселся на свободную табуретку напротив гостя. - Я вас сразу не узнал. Смотрю какой-то бомж тут жрет, думаю, чего он ко мне-то притащился, ел бы у себя на помойке... Вас что ограбили? - он обвел взглядом убогую обстановку жилища Ангела, хотя и знал, что никакое это не жилище Ангела, а его собственная комната.
  - Да нет, - пожал плечами Ангел со шрамом. - Трудно ограбить того, у кого ничего нет и не будет, просто такое настроение. Я прихожу всегда в разных обличиях, как приходит Ангел смерти.
  - Кстати, я еще в прошлый раз спросить хотел. А где ваши крылья? Крылья-то должны быть, раз вы Ангел, - полюбопытствовал Аркадий, ставя собеседника в тупик, но собеседника не так легко было поставить в тупик.
  - Сложены, - с грустью вздохнул он. - Крылья даются для того, чтобы летать.
  - А зачем вы спустились с неба? - продолжал интересоваться Аркадий.
  Он снял с ледяной ноги тапочку и поджал ногу под себя.
  - Я живу на земле, ведь я плод человеческой фантазии. Ангелы, живущие на небе, и созданы на небе, а я создан на земле. Оглянитесь вокруг. В этом городе множество львов, грифонов, сфинксов...
  - И Ангелов, - догадался Аркадий.
  - И Ангелов, - подтвердил гость.
  Аркадию вдруг все стало ясно. Ну, конечно! Он всегда подозревал, что этот город наводнен существами из потустороннего мира. Каждый раз, выйдя поздним вечером на набережную Невы, он изумлялся мрачной загадочности этого величественного города. Не обманывали яркие, переливающиеся огни реклам, отутюженные новенькие здания из стекла и бетона, выраставшие вдруг посреди города: они выглядели здесь скорее случайными туристами из заморских стран. И Петербург за цветными вывесками, движущимися картинками на огромных рекламных щитах, перемигиванием разноцветных огоньков всегда пасмурен и хмур. Прошлого не спрячешь, оно выглядывает из мрачных подворотен, дворов-колодцев, из-за облупившихся углов, из темных окон и вонючих парадных... Прошлого не вернешь, но и не скроешь.
  И за этими яркими рекламами, и за холстами с нарисованными домами, которыми закрывают реставрируемые и разрушаемые здания... за ними грифоны и сфинксы, монстры... и Ангелы. Это только с первого взгляда Петербург нарисован светом и красками, а еще тьмой. Нет. Суть его - сумерки. Люди ходят по улицам странного города в сумерках - словно бы сами в сумеречном состоянии - и, щурясь, вглядываются сквозь свет реклам, в дворцы и мосты, окна и подворотни...
  - И Ангелов, - снова повторил Аркадий, глядя на гостя.
  - Город полон Ангелов, только нужно увидеть их на кладбищенских памятниках, на церквях и дворцах... Мы - в этом городе, и город - в нас, и мы - этот город...
  "Почему так холодно? - подумал Аркадий, обхватывая руками плечи. - Почему холодно? И изо рта пар идет..."
  Изо рта действительно шел пар, нужно накинуть что-нибудь на плечи, но Аркадий был уверен, что когда он отвернется за халатом, который висел возле кровати, гость исчезнет.
  - Случается, что влюбленные превращаются в Ангелов, - продолжал гость. - И остаются в этом городе навсегда.
  - Мне это не грозит, - сказал Аркадий, улыбнувшись грустно. - Я не знаю, что такое любовь. Страсть - это да, женщин я люблю... А любовь? - он пожал плечами. - Наверное, никогда и не узнаю.
  - Вы ошибаетесь, вы найдете свою любовь. Очень скоро найдете.
  Аркадий удивленно вскинул брови.
  - Откуда вы знаете?
  - Ее зовут Анжела, она моя давняя знакомая, и я рад, что она выберет именно вас.
  - Что за Анжела?
  Аркадий пожал плечами.
  - Вы скоро познакомитесь с ней, - улыбнулся Ангел. - Она в доме скорби.
  - Какой скорби? - Аркадий насторожился. - В тюрьме, что ли...
  - В сумасшедшем доме. И вы будете там лечиться, - сказал Ангел, почесав завязанную шарфом щеку.
  - Я что, сойду с ума? - с ужасом проговорил он, почему-то веря каждому слову ночного гостя, ну, если и не веря, то не сомневаясь ни в одном из них.
  - Вы уже сошли, только еще не знаете об этом. Иначе я бы к вам не приходил.
  Несмотря на ледяные руки и ноги, Аркадий смахнул со лба мгновенно выступивший пот.
  - Теперь и я знаю, - трагическим голосом проговорил он. - Теперь и я знаю, что я сумасшедший.
  - Нет, - покачал головой ночной гость. - Вы проснетесь и не будете ничего помнить. А сейчас мне пора. - Он поднялся и протянул холодную руку, - Прощайте.
  Исчез накрытый грязной клеенкой стол со свечей, исчезла посуда с объедками, исчезли табуретки, да и сам Ангел в живописных лохмотьях исчез. Аркадий стоял посреди комнаты, протягивая в пустоту руку, мгновение назад пожавшую ледяную длань Ангела.
  "Сумасшедший дом... Сумасшедший дом...- вертелась в голове запечатленная в ней фраза. - Значит, я уже сошел с ума. И любовь моя будет с сумасшедшей?!.. А я ведь завтра собирался идти туда на экскурсию... нет уж, теперь точно не пойду. Ни за что не пойду!" Он обхватил голову руками и пошел к кровати. - А еще он сказал, что я все забуду. Нет уж, фиг! - сейчас казалось невозможным забыть то, что сказал гость. Аркадий залез под одеяло, стараясь согреться. - Нет уж, не забуду!"
  - Ни за что не забуду, - вслух проговорил он и для памяти завязал под одеялом узлом край своей футболки. Покрепче затянул узел...
  Пусть спать будет неудобно. Но теперь уж точно не забуду.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 5
   ПРОСОНОЧНОЕ СОСТОЯНИЕ
  
  Проснулся я поздно - в половине первого дня. Накидывая халат, заметил, что моя спальная футболка на боку завязана узлом. "Как это мне удалось?!" - подумал я, усмехнувшись, развязал узел и пошел умываться.
  С психиатром Алексеем Алексеевичем мы договорились о встрече в четыре часа дня, поэтому времени у меня было навалом. После завтрака сел за письменный стол и раскрыл тетрадь, в которой уже начал делать наброски нового романа, промаялся над ней часа два, но так ничего и не написал. Потом наспех перекусив, отправился в больницу.
  Уже захлопнув входную дверь, вспомнил, что забыл тетрадь с начатым романом. Хоть и плохая примета, но вернулся: а вдруг в больнице придется записывать что-нибудь важное?
   "Может заодно умывальные принадлежности с собой прихватить, - с иронией подумал я. - Все-таки в дурдом направляюсь".
  На верхнем этаже услышал, нет, вернее - ощутил движение. Я насторожился, захлопнув уже дверь квартиры, некоторое время стоял прислушиваясь.
   "Совсем нервы растрепались с этими писательскими исчезновениями. Кирилл со своими догадками окончательно сделает из меня неврастеника... Мне-то чего бояться?"
  
  Психиатрическую больницу я нашел почти сразу. Мрачные корпуса за высоким каменным забором, поверху колючая проволока - наверное, по ней и электрический ток пускают.
  - Здравствуйте, Алексей Алексеевич. Это Аркадий Семенович, мы с вами сегодня договаривались о встрече... Как "не помните"?.. Я же вчера звонил... Ну да, хорошо, жду.
  Я положил трубку местного телефона и в ожидании, когда за мной придет врач, уселся на скамью напротив охранной будки.
  Охрана психбольницы была серьезная: три бугая с разбойничьими рожами в камуфляже, на боку у одного кобура, второй с автоматом Калашникова через плечо, на поясе граната. Ничего себе?! Похоже, объект повышенной секретности, впрочем, какие у психов могут быть секреты? Строили больницу, как видно, на века: из-за толстой кирпичной стены выглядывал один из ее корпусов с массивными решетками на окнах - не перегрызешь. Да еще такие бравые охранники! Не удивлюсь, если у них в шкафчике найдется пара гранатометов, миномет и базука.
  Я шел на экскурсию в полной уверенности, что психически вполне здоров, но все же не мог избавиться от отвратительно тоскливого, ноющего чувства тревоги. Психиатрия - наука темная, и в этой темноте может быть все, что угодно... даже я.
  - Здравствуйте, Аркадий Семенович, - я вздрогнул от неожиданности, обернулся. Неизвестно откуда передо мной оказался высокий, почти на голову выше меня, широкоплечий человек в белом халате и докторской шапочке. - Извините, что заставил ждать, совсем сегодня замотался, столько дел... столько больных. Прямо эпидемия какая-то.
  Мы поздоровались, рука у него была большая, рукопожатие крепкое. Именно таким здоровенным и должен быть психиатр, такой легко сгребет в охапку разбушевавшегося психа и сможет удерживать до того, как принесут смирительную рубаху.
  - Замотался, особенно после восьмого марта работы прибавилось.
  - Алкогольный синдром? - сказал я, показывая, что тоже кое-что смыслю в медицине.
  - Не угадали, весеннее обострение.
  Лицо у врача было круглое и плоское, с маленькими глазками, прикрытыми чуть затемненными очечками. Привлекали внимание черные, лохматые брови, вступавшие в противоречие с жиденькой, светленькой шевелюркой.
  - Ну что же, пойдемте на отделение, - пригласил он взмахом большой ладони.
  Миновав охрану, проводившую нас подозрительными взглядами, мы вышли во двор.
  - Раньше это была женская тюрьма, но после революции решили соорудить здесь больницу, и очень удачно решили. Посмотрите, какие стены, какие прочные решетки на окнах... У нас пациенты бывают беспокойные, для них такие меры безопасности излишними не назовешь.
  Изнутри двора здание действительно впечатляло своей тюремной мрачностью и неприступностью. Впрочем, что здесь можно было разместить, кроме тюрьмы или дурдома, не пятизвездочный же отель для интуристов.
  Мы неторопливо шли через двор.
  - У нас в больнице размещена специальная дорогостоящая установка, блокирующая сигнал мобильной связи, - говорил Алексей Алексеевич. - Это ограждает больных от общения с внешним миром, отвлекающего от лечения. В советские времена здесь бессрочно содержали особо опасных для режима больных. Диссидентов разных или тех, кто слишком много знал, и власть не желала, чтобы их знания вышли за пределы больничных стен. По преданию, архитектор этой тюрьмы задумал 1000 камер. Но их оказалось 999. Существовал миф о том, что в тысячной камере он замуровал украденный разбойничий общак Другой миф гласил, что в эту камеру архитектор приказал замуровать живьем самого себя. Представьте, камер было действительно 999, это не миф - я пересчитывал. И никто не мог найти этой неучтенной камеры. А я нашел!
  Последнюю фразу Алексей Алексеевич проговорил не без гордости. Я ощущал себя маленьким недомерком, рядом с этим рослым человеком. Ему, пожалуй, ничего не стоило прихлопнуть меня огромной своей ладонью. Но в движениях его тем не менее чувствовалась какая-то неуверенность и угловатость.
  - И что там оказалось? Скелет архитектора?
  Алексей Алексеевич улыбнулся плоским лицом и пошевелил бровями.
  - Удивительнее, намного удивительнее, - проговорил он загадочно. - Потом сами увидите.
  Кое-где по тюремному двору разгуливали и грелись на солнышке предводительствуемые санитарами группки сумасшедших в пижамах.
  Миновав двор, мы вошли в одно из зданий красного кирпича, поднялись на второй этаж. Двери на этажах все как одна были без ручек, и Алексей Алексеевич открывал их своей, которую постоянно держал в руке.
  - Рассеянный стал, - признался он, проследив за моим взглядом. - Ручки часто теряю. А если она по случайности попадет к больному, неизвестно чего ожидать. Потом гоняйся за ним по всей больнице.
  Открыв дверь кабинета, он пропустил меня вперед.
  Кабинет, как впрочем, и все здание вида был мрачного: тюремные решетки на окнах, напротив письменного стола привинченный к полу стул для буйных. Психиатр и указал мне на этот стул - больше мебели в кабинете не оказалось - сам же уселся за стол в кожаное офисное кресло.
  - Чай, кофе?
  Алексей Алексеевич кивнул на маленький столик с чайными принадлежностями. Я отказался.
  - Ну что же, ну что же... - он блеснул на меня стеклами очков. - Читал я ваши книги. Ну, не все, конечно, не все. Но того, что прочитал, хватило.
  - Для чего?
  Я возвел глаза к потолку, закинул ногу на ногу и оперся локтем о спинку стула. Я всегда старался принять независимую позу, когда кто-нибудь собирался говорить о моих произведениях. Но здесь на стуле для буйных это оказалось непросто - локоть тут же соскользнул, и тело нелепо скривилось набок. Тут все было устроено для того, чтобы больной не чувствовал себя значительнее доктора, даже если считал себя Наполеоном, Сталиным или Иваном Грозным.
  - Да, собственно говоря, для всего. И вот, что я вам скажу, бесценный Аркадий Семенович. Что скажу... - он на несколько секунд остановился, словно потеряв мысль, но потом продолжал,
   как будто и не выпадал из разговора. - А почему вы занимаетесь именно литературой? Ведь в наше время это не выгодное занятие - оно не несет ни денег, ни особенно известности.
  - Видите ли, вопрос это не простой, - я откинул назад голову и снова попытался опереться локтем на спинку стула, но локоть вновь соскользнул, и я, покачивая ногой, продолжал. - Раньше была надежда на известность, поклонниц, большие гонорары, но времена изменились: литература и искусство сейчас никому не нужны. Осталась, пожалуй, только внутренняя потребность. Писатель пишет потому, что не может не писать. Я бы сказал, литература - это судьба...
  - Я не просто так интересуюсь, - перебил мои разглагольствования Алексей Алексеевич и, пошевелив бровями, поправил очки. - У вас ведь замечательная, я бы сказал, редкая фантазия. Да направь вы ее в другое русло, вы смогли бы обогатиться и принести пользу государству.
  - Не понимаю, - с некоторым раздражением начал я. - Вам не понравилось, что я пишу? Вы считаете, что это настолько плохо, что мне даже писать не стоит!
  В странное русло направился наш разговор. Я ожидал экскурсии по лечебнице, а вместо этого психиатр критикует мои книги. Да по какому праву?! Я же не берусь советовать ему, как шизофреников лечить?
  - Ни в коем случае! Не это я, совсем не это, имел в виду, - взволновался врач и даже приподнял из-за стола свое могучее тело. - Как раз таки наоборот, если бы у вас не было литературных способностей, я бы вам этого не говорил.
  - Ну, а тогда что?!
  - А вот я вам скажу "что". Некоторые из писателей находятся в просоночном состоянии. Как бы это вам объяснить... Это когда человек просыпается, но не полностью, так сказать, пребывает в "опьяненном сном" состоянии. Пробуждение от сна у него происходит неравномерно, в первую очередь, захватывая низшие функции, а часть мозга, отвечающая за адекватное восприятие действительности, спит. Писатель хотя и понимает, что книги его не приносят никаких денег, все равно, находясь в просоночном состоянии, продолжает автоматически писать и писать, писать и писать все новые и новые книги... У него отключена часть мозга и убедить его остановиться просто невозможно.
  - Красивый образ, - сказал я, от удовольствия заерзав на стуле. - В просоночном состоянии находится вся наша литература. Да что литература, вся страна в таком состоянии. Когда проснулись, как вы говорите, низшие функции: выпить, пожрать, за границу съездить, машину купить... Высшие функции мозга, отвечающие за духовность, спят. Хороший образ - "просоночное состояние".
  - Да... - задумчиво проговорил Алексей Алексеевич. - С вами работать и работать... Но это не образ, как вы изволили выразиться. Это диагноз, и к стране он не применим, а вот к писателям даже очень применим!
  - Так вы имеете в виду, что я тоже, - я покрутил пальцем у виска, - того?!
  - Ну, нет, конечно!.. Вот мы с вами пойдем на экскурсию по отделению, я покажу, кто по настоящему "того"...
  Зазвонил телефон, Алексей Алексеевич снял трубку.
  - Как?! Приступ?! Опять демонстрирует укус ангела?! Сейчас буду.
  Он положил трубку и некоторое время, шевеля бровями, смотрел на нее. Потом поднял на меня глаза и словно очнулся.
  - Ах да, мы же не закончили... Мне срочно нужно отлучиться - у больного приступ.
  - А с вами можно?
  - К сожалению нет, это очень опасный буйный больной ... Наверное ему другие лекарства нужны... - в задумчивости проговорил он сам себе. - Так! Подождите меня здесь, я скоро вернусь.
  Алексей Алексеевич поднялся и, озабоченно шевеля бровями, отчего очки его сползали на кончик носа, двинулся к выходу.
  - Кстати, - уже открыв своей ручкой дверь, обернулся он, - если чая захотите, пожалуйста.- он кивнул в угол кабинета, где стоял кулер, а рядом на столике чайные принадлежности. - Будьте, как дома.
  И вышел, захлопнув дверь.
  - Как дома, - вслед повторил я. - Спасибо, уж лучше вы к нам.
  Странный у нас с психиатром получался разговор. Даже хорошо, что он отлучился, можно наконец в одиночестве обдумать все, что он говорил. Значит, раз я пишу книжки, то он считает меня не вполне нормальным, находящимся в просоночном состоянии. Но это же полный бред! Если человек занимается творчеством, это говорит о его богатом внутреннем мире. Он просто смотрит на действительность по-другому, не так как серая масса людей, которая бездумно гоняется за деньгами или просто живет примитивной жизнью. По-моему у психиатра самого не все дома. А просоночное состояние - интересный образ. Я достал из-за пояса тетрадь и записал: "Просоночное состояние литературы". Поставил точку и дописал: "Страны".
  Но отчего же он не идет? Сказал "скоро вернусь". Я встал и, подойдя к столику с чашками, приготовил себе кофе.
   "В чем-то Алексей Алексеевич прав - ну, разве нормальный человек в наше материальное время будет заниматься тем, что не несет никаких средств для существования. Ради чего? - с иронией думал я. - Ради посмертной славы, которая, как известно, ничего уже не стоит. Конечно, здорово, если твои книги будут читать после твоей смерти. Но тебя то это уже не будет волновать. Слава, деньги и женщины нужны не полуразложившемуся под землей трупу, а мне сейчас, такому живому и настоящему... Действительно, что я имею, ради чего ночами не сплю, а все пишу в своих тетрадях, зачеркиваю, опять пишу..."
  Мрачные стены бывшей тюрьмы навевали тягостные, соответствующие месту мысли. Интересно, сколько времени? Мой телефон разрядился и не подавал признаков жизни, часов у меня не было.
  Нет! Это уже наглость - так надолго уходить! Хотя бы заглянул, предупредил. Сколько ждать то еще?!
  Поставив пустую чашку на столик, я, заложив руки за спину, прошелся по камере: дверь железная с забитым глазком, а там, где сейчас столик с кофе, наверное, размещалась параша. Подошел к зарешеченному окну. Такие решетки точно не перегрызешь. Окно выходило во двор, сейчас там никого не было, дальше за тюремной стеной виднелась часть улицы. Я вдруг ощутил себя узником, навалилась отчаянная тоска.
  Из хозяйственной одноэтажной постройки вышел человек в белом халате и двое в пижамах с алюминиевыми баками для варки. Они погрузили баки на тележку и повезли через двор. Дальше за забором раскинулась воля, там жили свободные люди, они бродили по улицам взад-вперед, кто куда хотел... Со своими заботами и проблемами, которым ни за что не пробиться за массивные стены, и это была не изолированность, а защищенность от внешнего враждебного мира, по которому рыщут маньяки, похищающие писателей. Уж отсюда-то меня точно никто не выкрадет! От такой мысли мне вдруг стало удивительно легко и спокойно.
  Я сел в кресло главврача и положил ноги на стол...
  
  Я проснулся от странного звука, спросонья не сразу поняв, где нахожусь. А когда понял, тут же вскочил. Кто-то пытался открыть дверь с другой стороны.
  Дождался! Доктор.
  Еще некоторое время за дверью безуспешно пытались открыть замок. Наконец это удалось. Дверь приотворилась, в щель заглянула чья-то растрепанная голова и оглядела кабинет.
   - Нет никого, - громким шепотом сказала голова. - Давай скорее...
  В кабинет вошли двое мужчин в больничных пижамах, один - среднего роста лет тридцати пяти, волосы на его голове торчали в разные стороны; второй - маленький и совсем лысый. В руках они держали по металлической эмалированной кружке. По-разбойничьи озираясь, они подошли к столику, на котором стояли кофейные принадлежности и щедро насыпали в свои кружки кофе.
  - Все равно не заметит, он обычно ничего не замечает, - сказал маленький.
  - Пошли. Ужин скоро, - сказал растрепанный, дернув товарища за рукав.
  Я стоял тут же, совсем близко, но меня почему-то не замечали, а мне с пациентами больницы говорить было не о чем, да и не очень хотелось.
  - Еще сахару возьму, - сказал лысый, кинул себе в кружку пять кусков, потом задумался на секунду и добавил еще два.
  - Ну, пошли, пошли... - тянул его за рукав взъерошенный.
  Лысый напоследок взял еще одни кусок, вдруг повернулся ко мне, недвижимо стоящему возле стола, и, показав короткий указательный палец, голосом Саида из фильма "Белое солнца пустыни" сказал:
  - Не говори никому, не надо.
  - Да отстань от него, это сумасшедший, кинется еще... - снова дернул его за рукав взъерошенный, они, перешептываясь, вышли из кабинета и захлопнули дверь. Я продолжал стоять словно окоченевший.
  "Почему это я сумасшедший?! Сами они придурки! - зло подумал я. - Да и вообще, где этот врач несчастный! Припадочный закусал его, что ли?"
  Я посмотрел в окно. На улице было темно, слишком темно для начинающихся белых ночей: горели фонари, шел мелкий дождь. Сколько же времени? Машинально достал из кармана брюк телефон, с надеждой на чудо посмотрел на его окошечко, но и в этом окне было темно - как назло забыл зарядить. Я снял трубку стационарного телефона, стоявшего на столе, судя по гудку телефон местный. Куда бы позвонить?.. Списка местных номеров, который обычно прикнопливается к стене или плющится настольным стеклом, не было. Не убирая трубки от уха, выдвинул ящик стола. Там лежали какие-то папки. Выдвинул второй и, увидев на его дне свою книгу, улыбнулся. Я задвинул ящики и наугад набрал сто. На первый же гудок трубку сняли и добродушный женский голос объявил:
  - Пятое отделение, дежурная сестра слушает.
  - Здравствуйте, - начал я. - Я бы хотел поговорить с Алексеем Алексеевичем.
  В трубке молчание, не доброе какое-то молчание.
  - С каким Алексеем Алексеевичем?
  - Ну, не знаю фамилии, - я растерялся. - Он тут начальник отделения...
  - Кто это балуется то? Ты что ли, Андрейка?
  - Да нет... я посетитель. Пришел, как бы сказать... ну, на экскурсию что ли... - меня бросило в жар, - "Что за глупость я несу?!" - я с трудом подбирал слова и терялся. - А он ушел, я у него тут в кабинете заперт. Можно его найти как-нибудь?
  - В кабинете, говоришь? - с какой-то издевательской иронией проговорила дежурная медсестра. - Ну, подожди еще немного, но если это ты, Андрейка, готовь жопу - на серу посажу.
  И тут же короткие гудки отбоя.
  - Вот, черт!
  Ну, попал! Может, еще куда-нибудь позвонить - у меня не было уверенности, что меня правильно поняли.
  Я снял трубку и набрал двести. Трубку подняли только на четвертый гудок.
  - Девятое отделение, дежурный санитар слушает.
  На этот раз голос был мужской.
  - Здравствуйте, меня тут заперли случайно в кабинете Алексея Алексеевича. Можно его разыскать как-нибудь? - выпалил я, заранее подготовившись к разговору.
  - Ты, что ли, Андрейка, опять балуешься? - подобревшим голосом сказал санитар. - Я тебе яйца-то накручу...
  - Я тебе сам яйца накручу, - зло сказал и бросил трубку.
  Разговоры с обслуживающим персоналом дурдома как-то не клеились, и что теперь делать я совершенно не представлял. А вдруг он вообще сегодня не вернется, может, он уже дома ужинает?.. Сволочь! От этой мысли меня бросило в пот. Что же здесь ночевать в этой сумасшедшей тюрьме оставаться? И зачем я вообще идти сюда согласился? Знал же, что ничем хорошим не кончится. Вот придурок!
  "А если мне в туалет захочется?! Что тогда делать? - со злобой подумал я. - А ведь действительно придурок!"
  Я подошел к двери и, наклонившись к замку без ручки, своим ключом попробовал его повернуть, но у меня ничего не вышло. Тогда взяв с кофейного столика ложку, при ее помощи постарался открыть замок.
  Мне бы только из кабинета выбраться, а там найду способ из психушки убежать.
  Я стоял на коленях, стараясь открыть изогнувшейся ложкой замок, когда вдруг услышал из-за двери женский голос.
  - Кто там с замком балуется? Ты, что ли, Андрейка?
  Меня снова принимали за какого-то Андрейку. Ничего хорошего это не предвещало.
  - Меня Алексей Алексеевич случайно запер, - повысив голос, сказал я через дверь, поднимаясь с колен. - Вы не могли бы мне помочь?
  Замок щелкнул, дверь открылась, в кабинет вошла грузная женщина в белом халате с полиэтиленовым пакетом в руке.
  - О! - сказала она с доброжелательной улыбкой. - Тебя, милый, заперли, а ты и перепугался. А я думала - Андрейка, шельмец. Везде успевает!
  - Я тут к Алексею Алексеевичу... - начал объяснять я, но женщина меня прервала.
  - Он всегда всех забывает, сколько раз больных в кабинете запирал. А ты еще и без пижамки. На вот, надевай.
  Санитарка достав из пакета протянула мне пижаму и тапочки без задников.
  - Мне же сначала с Алексеем Алексеевичем нужно поговорить! - возмутился я, понимая, что серьезно меня, кажется, не воспринимают.
  - Поговоришь, поговоришь. Вон он, на отделении, - я же не могу тебя в таком виде пустить, - она оглядела меня с ног до головы. - Ты мне всех больных перепугаешь.
  Она принимала меня за психа - это точно. Но как быть в этой ситуации и как ее переубедить, я не представлял.
  - Нет, не буду переодеваться, мне нужен Алексей Алексеевич, - твердо сказал я.
  - Да я же тебе говорю, на отделении он... Гриня! Слышь, Гриня! Иди, помоги - тут мальчик артачится, одеваться не хочет! - вдруг крикнула она в открытую дверь.
  В кабинет вошел санитар с засученными рукавами докторского халата. Ростом он был не велик и вовсе не широкоплеч, но при первом же взгляде на него я понял сразу, что такой уговаривать и рассусоливать со мной не станет.
  - Я бы хотел с Алексеем Алексеевичем... - начал я упавшим голосом.
  - Давай, родной, давай одеваться.
  Гриня, привыкший ко всякому бреду, не слушая, тут же стал расстегивать мою куртку.
  Я был в отчаянии. Понимая, что все пропало, вырываться, кричать, убегать бессмысленно. Я в психушке, и во мне никто, совершенно никто не видит и не желает видеть нормального, здорового мужчину. Никогда подобной ситуации в моей жизни не было, и... я стал раздеваться. Имелась еще слабая-преслабая надежда, что толстая санитарка не обманула, и Алексей Алексеевич ждет меня на отделении. Что б он сдох!.. А, может быть, действительно он с психом возится? Переодеваясь под надзором санитаров, я убедил себя в том, что Алексей Алексеевич ждет меня для проведения экскурсии. И вот даже санитаров с пижамой за мной послал. Больше нечего было делать, как самому поверить в эту чушь.
  Гриня с санитаркой дождались, когда я переоденусь. Она взяла мои вещи, положила в мешок, спросив мою фамилию, написала ее на бумажке, приклеила к мешку и уложила туда вещи.
  Гриня посмотрел на бумажку с фамилией.
  - Писатель такой есть, - сказал он. - Я его книжку читал "Роман о любви, об идиотах и утопленницах". Про наших, про психов книжка.
  - Да, это я написал... - сказал я, глядя на Гриню с надеждой во взоре.
  - Ха! - Гриня заржал и хлопнул меня по плечу. - У нас таких писателей много! Ничего, вылечим! Будешь, как огурчик!
   - А он и так у нас огурчик, - с любовью оглядывая меня, сказала санитарка. - Ручку-то с тетрадкой ты с собой на отделение взять можешь. Ручку-то с тетрадкой не воспрещается, -увидев в моей руке тетрадь, сказала она.
  - Куда его, на девятку? - ехидно ухмыльнулся Гриня.
  - Да ты что?! - приняв всерьез, испугалась санитарка. - На девятке ж совсем придурки! А он парень вроде ничего, давай на четвертое его.
  "Ну, уж хоть не совсем к придуркам, и то радость..." - подумал я со злостью.
  Мы прошли через небольшой холл, Гриня открыл какую-то дверь и втолкнул меня внутрь.
  
   Глава 6
   ГЕМОРРОЙ
  
  Я стоял в длинном коридоре. По нему туда-сюда ходили умалишенные люди без определенного маршрута, возможно, у них в голове и был проложен маршрут, но посторонним казалось, что ходят они без смысла.
  Вот, черт! Как это меня сюда забросило?! Кружилась голова, должно быть, от пережитого потрясения. Среди умалишенных я заметил мужчину в белом халате и подошел к нему.
  - Новенький? - сходу определил он. - Не бойся, у нас хорошо.
  - Я бы хотел поговорить с Алексеем Алексеевичем.
  - С каким Алексеем Алексеевичем? - поднял брови санитар.
  - Алексей Алексеевич... - я растерялся, не зная, что ответить. - Ну, он главврач отделения, этого.
  - А! Главврач Алексей Алексеевич Грякалов. Так его нет.
  - А когда будет?
  - В понедельник.
  - В понедельник? - растерянно повторил я - А сегодня какой день?
  - Сегодня пятница.
  - Пятница!!! Да вы что?! - почти закричал я. Двое ближайших умалишенных шарахнулись в сторону, санитар напрягся, готовый в любой момент броситься на меня. - Пятница... - повторил, взяв себя в руки. - Как же пятница-то? А понедельник когда? - я понимал, что несу какую-то ахинею, но в том состоянии, в котором я находился, мне было простительно.
  - Э! - санитар остановил семенящего мимо лысого дурика в пижаме. - Объясни человеку, когда понедельник, - и пошел, поигрывая дверной ручкой.
  - И-и-и... - заулыбался дурик, но объяснять ничего не стал, а полез корявым пальцем мне в бороду, я отбил его руку... и охренело осмотрелся по сторонам.
  Я стоял в больничном коридоре, по обе стороны которого располагались двери палат, вернее дверей как таковых не имелось, остались только дверные коробки. Мимо прогуливались люди в пижамах и халатах.
  "Вот, черт! Вот влип!" - даже страшно подумать, куда влип. Нельзя было допустить того, чтобы меня заставили переодеться и отвести сюда. Нельзя! Нужно было драться, царапаться, кусаться!.. Но только не это! Не это!!! Так тоскливо мне не было никогда в жизни, и никогда в жизни мне так не хотелось повеситься.
  Я не замечал здесь ни одного нормального человека. Среди больных встречались лица с явной умственной отсталостью, озабоченные чем-то либо горделивые, но больше всего раздражали улыбающиеся и доброжелательные, а таких оказалось немало. Они сейчас меньше всего подходили моему настроению. Так и хотелось дать кому-нибудь из них оплеуху.
  Через проем, ведущий в палату, низко наклонившись, чтобы не удариться о косяк, вышел человек в больничной пижаме неестественно высокого роста - почти в два раза выше любого из больных. Он был настолько велик, что при желании мог бы дотянуться рукой до люстры. Умело маневрируя среди гуляющих сумасшедших, гигант исчез за углом.
  "Что за чертовщина, - подумал я, помотав головой. - Что со мной?.. Нет, нужно взять себя в руки. Взять в руки..."
  Для начала решив исследовать отделение психбольницы, я не верил, не хотел верить, что Алексей Алексеевич не вспомнит обо мне. Ведь каким бы он не был рассеянным, он обязательно должен вспомнить о человеке, запертом в его кабинете. А если нет?! Ведь сегодня, когда я звонил ему по телефону, он не вспомнил, что договаривался со мной о встрече. Нужно было что-нибудь оставить у него в кабинете, какое-нибудь напоминание о себе - разгромить чайный столик или нагадить у него посреди кабинета. Он бы вляпался и подумал: "Откуда это здесь?" и меня бы тут же вспомнил. Похоже, я здесь и мыслить начинал по-другому.
  Я понимал, где нахожусь, и подходить к санитарам, качать права, требуя немедленно вызвать дежурного врача, здесь не проканает. Чего доброго еще замотают на все выходные в смирительную рубашку или лекарствами накачают успокоительными, а потом доказывай, что ты нормальный. Единственно правильным оставалось ходить среди психов, как ни в чем не бывало, прикидываясь своим. А уж потом, когда появится Алексей Алексеевич, высказать все, что о нем думаю.
  Я медленно брел среди больных, стараясь по случайности никого не задеть. Это, правда, удавалось не всегда. Некоторые психи нарочно, но как бы невзначай пихали меня, и мне становилось не по себе. А вдруг накинутся всей гурьбой, и что тогда делать?
  Еще утром я не представлял, что чувствует герой, попавший в психиатрическую больницу, и вот у меня появилась такая уникальная возможность, ведь я собственно к этому и стремился, но сейчас меньше всего хотел описывать свои чувства.
  - Чего прешь, борода! - передо мной остановился громадный человек с большущим животом и густой бородой, голос у него был зычный, как иерихонская труба. Шизики бросились врассыпную. - Я им говорю, у меня холестерин в норме, гемоглобин в порядке. У меня билирубин в моче такой, какого билирубина ни у кого в моче нет. Отчего лечите, придурки?! А они мне - от геморроя! Да разве ж от геморроя месяц лечат? Геморрой-то у меня с гулькин нос. Щас, покажу?!
  Он стал спускать пижамные штаны, но я протестующее замахал руками и, обойдя его, ускорил шаг.
  - Борода!! - кричал мне вслед огромный мужик. - Борода!!
   Но я не оборачивался. "Почему борода, какая же у меня борода? Так, жиденькая бороденка".
   Свернув за угол, я оказался в столовой, где стояли накрытые клеенками столы. Но сейчас тут никто не обедал, только за несколькими столами сидели больные: за двумя играли в шахматы, за третьим - в морской бой, а за четвертым - просто смотрели друг на друга с ненавистью.
  Подошел к шахматистам, предполагая, что в их в головах большее количество здравогосмысла, но ошибся. Играли они вдумчиво, подолгу замирая над каждым ходом, но я никак не мог понять смысл игры, потому что фигуры переставлялись у них в любом порядке и в любом направлении. Прошло несколько минут, прежде чем я догадался, что они не играют, а просто двигают фигуры как попало и кто какую хочет, а единственное шахматное правило, которое строго соблюдалось, это то, что совершали они ходы по очереди. Перешел к другому столу - происходившее за ним больше напоминало шахматную игру. Двое игравших показались мне знакомыми. Хотя откуда здесь взяться знакомым?! Первый - взъерошенный, лет тридцати пяти, в пижаме был широкоплеч и худ, второй - небольшого роста, лысый, лет сорока. Третьего в расчет можно было не брать, судя по бессмысленному выражению лица, открытому рту и тому, как он неотрывно следил за фигурами на доске, будто ожидая, что они разбегутся он участия в интеллектуальной игре не принимал, а был так, для мебели.
  - Ну, чего смотришь, дурилка картонная? Подскажи, как победить, - сказал лысый, бросив на меня взгляд.
  Придурок, сидевший рядом, приняв это на свой счет, сладострастно высунул язык и потянулся к фигурам. Ему тоже хотелось передвинуть что-нибудь на доске, но лысый дал ему по руке, и придурок успокоился.
  - Да это сумасшедший, которого мы в кабинете заведующего видели, - сказал взъерошенный, даже не посмотрев в мою сторону.
  И тут я их узнал.
  - Ферзь Е-семь, - сказал я, оценив обстановку на доске.
  - Играешь? - спросил взъерошенный и почесал за ухом.
  - Немного.
  - А я думал, ты совсем дурик, - он окинул меня взглядом. - Вид у тебя... - окинув меня взглядом, он покрутил пальцем у виска, - как у всех новеньких, - взгляд его вдруг переменился, сделавшись напряженным и подозрительным. - А почему ты к нам подошел?
  - Да так. Смотрю, в шахматы играют.
  - Ладно, поверим. Андрей меня зовут.
  Лысого звали Жорик. Придурок с открытым ртом, наблюдавший за игрой, подскочил и, добродушно улыбаясь, тоже протянул руку. Я пожал ее и назвал свое имя, но придурок только молча улыбался и тряс, и тряс мою руку.
  - Отпусти его, Дурашлеп! - прикрикнул на психа взъерошенный, и тот тут же отпустил.
  - Его Дурашлеп зовут, - сказал лысый, улыбаясь.
  Глядя не него, я понял, что и лысый и взъерошенный, хоть и играют в шахматы, но тоже не в своем уме. Не так, конечно, как Дурашлеп - просто полудурки.
  Мы сыграли партию с Андреем. Я довольно быстро выиграл, хотя ему и помогал Жорик, - сказался опыт игры с соседом. Шахматы отвлекли от печальных мыслей. Я смотрел на Андрея и не мог отделаться от чувства, что уже знал его раньше, еще до больницы.
  - Будешь учить меня играть в шахматы. А-то Жорика в понедельник выписывают, - кивнул он на лысого. - Медицина против него оказалась бессильна. Ты в какой палате устроился?
  - Не знаю пока.
   - Тогда ляжешь рядом со мной... если шпионить не будешь.
  Что означали его последние слова, я не понял: в этой больнице анализировать высказывания и действия больных людей было делом неблагодарным. Что с них возьмешь, кроме анализа. Они и попали сюда, потому что слова и действия их не поддавались логическому анализу.
  Андрей подошел к санитару, с которым я уже имел неудачную беседу. Тот стоял, привалившись плечом к стене, и без тени интереса следил за больными. Поговорив с ним о чем-то, вернулся за стол.
  - Договорился, - ляжешь рядом со мной. Это Дмитрий Иванович, санитар, нормальный мужик. Пошли палату покажу.
  Он повел меня на экскурсию, а Жорик под приглядом Дурашлепа остался сам с собой играть в шахматы.
  Палата была на пятнадцать койко-мест. Кровати стояли в два ряда близко друг к другу, так что между ними помещалась только тумбочка. Больным не возбранялось лежать до отбоя, чем многие и пользовались. Моя койка оказалась у окна в середине ряда, на ней сидели двое больных и с искаженными злобой лицами, вцепившись друг другу в волосы, о чем-то самозабвенно спорили. Андрей, должно быть, бывший среди дуриков в авторитете, прогнал их подзатыльниками. Переругиваясь, больные удалились в коридор продолжать спор.
  - Ты не дрейфь. Шизики народ тихий, смирный, у нас здесь и буйных-то раз-два и обчелся, - он уселся на свою кровать напротив меня, колени наши почти соприкасались. - А у тебя какой диагноз? Ты сам-то не буйный? - вдруг встревожился он. - А-то придушишь ночью.
  - Какой диагноз сам не знаю. Никакого, вроде... - и почему-то добавил: - Пока.
  - На "скорой" привезли? Вешался?
  - Нет, - пожал я плечами. - Но очень бы хотелось.
  Странным образом Андрей, поначалу выглядевший шизик-шизиком, в процессе разговора приобретал черты человека нормального. Я уже не видел ни в лице, ни в движениях того, что сколько-нибудь насторожило бы меня. Андрей даже начинал нравиться, во всяком случае, он выглядел здесь самым нормальным, после меня, конечно. Понимая, что больше мне поделиться своим горем не с кем, я поведал ему свою историю. Что я писатель, приехал на экскурсию в больницу, а экскурсия получилась такая вот странная, и сейчас я не вижу в будущем ничего хорошего, и мне остается только вытащить из пижамных штанов резинку и удавиться на ней в туалете.
  - Ну, во-первых, хрен ты тут на резинке удавишься, потому что ее даже привязать не к чему, иначе тут бы все психи давно перевешались - ты же не в санатории. А во-вторых, чего тут плохого? Если ты, конечно, не законспирированный враг и не выдумал всю эту историю. Ты пойми, тебе как писателю этот опыт очень даже пригодится. Лежать тут нормально, кормят, делать ничего не надо, а надо делать только то, что хочешь: хочешь - спать ложись, хочешь - песни пой. Так бы жил любой! Просто еще не все знают, что здесь такой кайф. А так бы уже поперли толпами. Я сам сначала артачился, ложиться не хотел, думал в Крым вместо дурдома поехать, а потом смотрю - нормально! Чем не жизнь?! Привыкнешь.
  - Да я не хочу привыкать! - воскликнул я. - Мне домой нужно!
  - О! Борода! - гигант в пижаме остановился возле моей кровати. - Я тебе геморрой еще не показал!..
  Андрей вскочил и бесстрашно бросился на дремучего громилу.
  - Пошел! Пошел, Геморрой, отсюда! У нас своего геморроя хватает! - закричал он на мужика и затолкал, затолкал его ручонками в могучий живот.
  И хотя этот гигант мог бы одним ударом кулака снести Андрея или, хлопнув сверху, для смеха вбить его голову между плеч, но вместо этого захныкал, как ребенок, и попятился, и попятился... и, помня обиду, плача пятился до двери, хотя Андрей уже уселся на прежнее место.
  - Ничего себе! Ты их не боишься. Мало ли что замкнет в башке, - с уважением сказал я.
  - А чего их бояться-то. Это же психи, - аргументировал бесстрашие Андрей. - Ну, короче. Я здесь в дурке тоже не просто так прохлаждаюсь, я тут на задании... - он внимательно и с подозрением посмотрел на меня, - но тебе пока об этом не скажу. Не доверяю я тебе. Всем новеньким не доверяю, - и, подумав, добавил: - И стареньким тоже.
  Наверное, зря я поторопился причислить Андрея к нормальным. Нужно быть с ним поосторожнее.
  - А если тебе так уж неймется, до понедельника выписаться могу посодействовать.
  Он хитро смотрел на меня.
  - Я тоже думаю, что раз ты с санитаром в нормальных отношениях, то, может, объяснишь ему про меня, расскажешь, как все было. Пусть примет меры.
  - Это глухо, - авторитетно заявил Андрей и почесал за ухом. - Подумают, что я историю эту выдумал. Мы в дурдоме и должны жить по его законам, объяснения здесь не прокатят. Есть только один путь, я его для себя разрабатывал, но тебе вижу нужнее. Через отделение я тебя проведу, у меня ручка стыбжена, потом через женское.. по лестнице.. до забора... Ты как, по деревьям лазать умеешь?
  - Да, нормально.
  Он встал, подошел к окну, я тоже поднялся.
  - Видишь, дерево растет близко к забору?
  - Ну, вижу.
  - Залезаешь на это дерево, спрыгиваешь на забор, а оттуда на улицу. Стена метра три, в крайнем случае, сломаешь ногу. Но это фигня, срастется.
  - А колючая проволока? Я же с дерева прямо на колючку попадаю.
  - Вот это-то ерунда. Напряжение по ней пускают с одиннадцати вечера до девяти утра, поэтому нужно только днем. Если бы ночью можно было перелезть - все бы психи давно разбежались.
  - А через охрану никак? - упавшим голосом спросил я.
  - Ты что того? - он покрутил пальцем у виска. - Там такие псы с лицензиями и пистолетами, ни одного психа живым не выпустят. Военные секреты охраняют. Ну чего, решайся.
  - Ладно, давай попробуем, - нехотя согласился я.
  Мысль о том, что мне придется провести здесь два лишних дня, повергала меня в ужас. Хорошо, что хоть встретил здесь родственную душу. Интересно, он сам то с каким диагнозом лежит?
  - Тогда завтра после обеда - лекарство примем, и двинули.
  Удивительно, но мне казалось, что я знаю этого человека давно, может быть несколько лет.
  Андрей рассказал мне о больничной жизни. Оказывается четвертое отделение, на котором мы лежали, граничило с девятым, но на ночь двери закрывали, чтобы не было перетекания бредовых идей. Девятое отделение экспериментальное, но намного страшнее любого буйного, где психов превращают в овощи. На девятке над больными производят какие-то бесчеловечные научные опыты, поэтому и видом они отличаются от других ненормальных. Но чем именно отличаются, Андрей объяснить не мог, потому что сам никогда их не видел, кроме одного, а все кто попал на девятое отделение считаются людьми обреченными. После опытов, которые над ними производят, они уже не люди, а какие-то совсем другие существа... Дверь между отделениями открывают только для вида, мол путь свободен, иди куда хочешь, а на самом деле у двери санитар с дубинкой резиновой и электрошоком дежурит. Только выйти попробуешь - тебе - бац! - дубинкой по кумполу... Свобода условна.
  В палату заглянул санитар Дмитрий Иванович и объявил отбой.
  Но одному все-таки убежать удалось, и когда мы легли в постели, рассказал Андрей такую историю:
  "Первое время я лежал в другой палате, сюда меня перевели недавно. Однажды ночью я проснулся от странного шума, словно кто-то чистил ножом рыбу. Я поднял голову и осмотрелся. В палате над дверным проемом горела лампа, ее всегда оставляли на ночь, чтобы сумасшедших было видно дежурному санитару или, если псих проснется, то не пугался, а сразу видел, что он дома. Моя койка стояла у стены. Психи спали, на ночь им выдавали снотворное, так что среди ночи они просыпались редко, я же предпочитал здоровый сон и свою таблетку выплевывал в унитаз. Шебуршание то затихало, то возобновлялось вновь. Некоторое время я сидел, прислушиваясь, пока не понял, что звук доносится из-под кроватей - кто-то медленно полз по полу, шурша пуговицами пижамы по линолеуму. Через некоторое время возле моей койки показалась лысина и спина ползущего по-пластунски человека. Я взял его за шиворот и слегка приподняв, заглянул в лицо. Тогда спросонья мне не пришло в голову, что у человека может быть психический приступ и от него можно ожидать чего угодно, даже нанесения вреда моему здоровью.
  - Ты кто такой? - шепотом спросил я.
  Мужик был лет шестидесяти в круглых очечках, лысый, с усами. Лицо его показалось как будто знакомо, кого-то он мне напоминал, но я не мог вспомнить кого, на лице этом были написаны ужас и паника. Он казался испуганным настолько, что не мог выговорить ни слова.
  - Спокойно, Кент. Я не псих - не обижу. Ты чего под мою койку ползешь?
  - Не выдавайте меня, умоляю вас, - наконец найдя в себе силы, прошептал он, обливаясь потом.
  - Не выдам. Говори, чего здесь шпионишь?
  От двери раздался шум и в палату заглянул дежурный санитар, я тут же отпустил психа, и он приник к полу.
  - Чего не спишь? - спросил санитар.
  - Да в туалет собрался, - сказал я и, надев тапки, пошел в туалет.
  Когда вернулся, на полу никого не было. "А не причудился ли мне шизик ползучий?" - подумал я и, встав на четвереньки, заглянул под кровать. Нет, не причудился: человек лежал под панцирной сеткой, сжавшись всем телом, и полными страха глазами смотрел на меня через круглые линзы очков...
  - Не бзди, - приободрил я его. - Тебя как зовут?
  - Меня зовут Тринадцать Тринадцать.
  Вижу, человек не в себе - числами говорит. Подвинув матрас на край кровати, я лег на живот, в образовавшуюся между стеной и матрасом щель смог поговорить с ним.
  - А почему ты цифрами себя называешь? - спросил я. - Имя-то у тебя имеется?
  - У нас на отделении всех называют числами. Свое имя я стараюсь забыть, да и вам лучше его не знать, иначе вы можете навлечь на себя большую беду. Пусть я буду и для вас Тринадцать Тринадцать.
  - Ну и ладно, - говорю. - Мне пофиг, буду называть тебя Тринадцать Тринадцать. Так даже прикольно.
  С этой ночи Тринадцать Тринадцать стал жить под моей кроватью. Сбежал он с того самого загадочного девятого отделения. На том отделении действительно происходили странные дела. Какие именно Тринадцать Тринадцать не рассказывал, опасаясь, что мне потом не поздоровится. Мужик он был неплохой, хотя и псих. Тринадцать Тринадцать ужас как боялся возвращаться назад. Он говорил, что с ним там такое вытворяли, что страшно пересказывать. Вечерами, когда я ложился в постель, он нашептывал всякие захватывающие истории из жизни исторических личностей, прочитанные, наверное, им в газетах, а я приносил ему часть своего пайка, чтобы он с голоду не помер. В туалет он ходил ночью, когда санитары спали. Так мы и жили.
  Тринадцать Тринадцать провел у меня под кроватью целую неделю, многие больные знали о нем, но не выдавали: у сумасшедших сильно развито чувство взаимовыручки, на зверином уровне. Обнаружили его случайно, когда я был на обеде - нянечка пришла менять белье и нашла его под кроватью. Что тут началось! Набежали санитары с дубинками, замотали его в смирительную рубашку, хотя он и агрессии-то никакой не проявлял. Судя по всему, он был человеком особо опасным: я не видел, чтобы из-за кого-нибудь собиралось столько санитаров и врачей. Даже когда сбежал серийный убийца Копченый со спецотделения, столько переполоху не устраивали. Вечером перевернули все палаты - искали сообщников.
  - Вот, какое это девятое отделение. Понял? Хуже всякого буйного, - закончил он, состроив таинственную гримасу.
  Меня не сильно тронул его рассказ: больше всего меня сейчас волновало другое - как пережить эту ночь.
  - Андрей, а несчастных случаев или нападения на людей не случалось? Ну, ночью, мало ли кого придушат или глаз во сне выколют? - расстилая постель, спросил я.
  - Не-а, - помотал головой Андрей, стягивая пижамную куртку. - Уже два дня не было. Ну, а раз ты здесь, может сегодня будет.
  И заржал.
  Лежа в полумраке на скрипучей панцирной кровати, я испытал странное ощущение, будто все это уже было со мной, что я вот так уже лежал в больничной палате и здесь уже не первый день, месяц, а может быть год. И скрипящие кроватями, бубнящие что-то во сне сумасшедшие - старые мои знакомые, и я их старый знакомый. Лежать было удобно, спокойно и радостно, как в детстве.
  Я достал из-под матраса свою тетрадь, карандаш и в тусклом свете дежурной лампочки стал писать роман. Теперь я уже знал, что писать, хотя и не знал, что будет дальше.
  
   Глава 7
   ЯВЛЕНИЕ АНГЕЛА
  
  Аркадий внезапно открыл глаза. Он не знал, почему это сделал, а когда открыл - понял. Напротив на кровати лежал сумасшедший и в свете тусклой дежурной лампочки неотрывно на него смотрел. От этого тяжелого, пристального взгляда он проснулся и, сразу вспомнив, где находится, напрягся, готовый в любой момент отразить нападение. Больной в пижаме лежал поверх одеяла, не проявляя никаких признаков агрессии, просто смотрел, но расстояние между кроватями было настолько мало, что захоти он, то, протянув руку, запросто мог схватить Аркадия за нос. Можно, конечно, перевернуться на другой бок и преспокойненько спать дальше, но иметь за спиной не моргающего психа было страшновато.
  - Ну, чего уставился? - вызывающе спросил Аркадий.
  Псих многозначительно молчал. Аркадий вглядывался в его лицо, но рассмотреть не мог: на темном лице поблескивали только глаза.
  - Ну, чего смотришь? - снова спросил он с агрессией в голосе. - Давно не получал?..
  - Я не смотрю, просто лежу с открытыми глазами, - сказал сумасшедший.
  Что-то знакомое чудилось в его голосе и лице, Аркадий, привстав на локоть, вгляделся. Это был Ангел со шрамом.
  - Фу-ты, как вы меня напугали, - сказал он, укладываясь обратно на подушку. - Я думал, псих какой-нибудь. А вы то чего здесь делаете?
  - Лежу, - ответил Ангел со шрамом.
  - А что Ангелы разве сходят с ума?
  - По представлению людей они изначально сумасшедшие, если бы Ангелы жили среди людей, то они жили бы именно в сумасшедшем доме, а вас бы всех выписали. Безумие относительно и не всегда несчастье.
  - А я вот видите не ангел, а попал в психушку, теперь нужно как-то отсюда выбираться.
  - Что же вам не нравится? Ведь здесь рядом с вами Франц Кафка и Николай Гоголь, Эдгар По и Джонотан Свифт... Тысячи ваших коллег, создавших шедевры мировой литературы. Для каждого творца удача вступить в мир гениальных предшественников, образов и галлюцинаций, мечтаний и снов. Неужели это не счастье для писателя попасть в мир своих творений, говорить с героями, которых он сам же и создал. В каком еще месте на земле можно попасть в свою собственную фантазию? Да это мечта любого писателя! Ведь где-то здесь витают души великих мыслителей и философов, фантазировавших и обдумывавших в этих стенах лучшие свои творения: Гете и Акутагава, Ницше и Гаршин... Неплохая компания для молодого соченителя. Ведь верно?
  Ангел сел, спустив босые ноги на пол.
  - Ну, как же, - Аркадий тоже сел напротив и тоже спустил ноги на пол. - Ведь безумие - это страшно!
  - Это страшно со стороны, из, - Ангел кивнул на окно, - так называемого "нормального мира", здесь все приобретает иное звучание, тут все безумны, поэтому все не удивительно и не стыдно. Здесь аура свободы фантазии и движения.
  Ангел со шрамом поднялся, вышел в проход между кроватями и вдруг сделал балетное па, вспорхнул, грациозно развел руками, подпрыгнул и, сотворив два фуэте на пальчиках босых ног, сел на прежнее место.
  - Вы можете вслух разговаривать со своими героями, фантазировать, сочинять самые невероятные образы и записывать их в свою тетрадь. А если надоело писать - танцевать, петь... и никто не скажет, что вы сошли с ума, даже чисто риторически.
  - Да-а, - грустно протянул Аркадий, - если бы еще санитаров и врачей не было.
  - Ну, вы хотите слишком многого! Идеала. Но мир так устроен, что в нем обязательно должны быть какие-то неприятные личности, чтобы жизнь не казалась уж слишком хорошей. Расценивайте попадание в психбольницу не как несчастье, а как будто вам улыбнулась удача. А вам действительно улыбнулась удача, с этой больницей у вас будут связаны лучшие дни вашей жизни.
  - Ну да? - усомнился Аркадий.
  - Уверяю вас. Лучшие дни и минуты... Однако пора спать, - сказал Ангел, ложась на кровать и подкладывая под щеку ладонь.
  - А вы здесь спать будете?
  - Ну, а где же по-вашему спят Ангелы?
  - В гнездах, наверное, - вдруг сказал Аркадий и смутился.
  Ангел со шрамом, ничего не ответив, перевернулся на другой бок.
  
  
   Глава 8
   ПОБЕГ
  
  Я открыл глаза и тут же вскрикнув, поднял руку к лицу, защищаясь от удара. Надо мной, замахнувшись со всего плеча, стоял громила-Геморрой, могучая рука его сжимала что-то черное. "Вот сейчас обрушит мне на башку свой кулачище и все, конец!" - пронеслось в голове. Но Геморрой нежно махнул, не коснувшись моего лица, и снова угрожающе подняв руку, окаменел.
  - Не ссы, это я его поставил, мух от тебя отгонять. Задолбали насекомые, откуда только берутся, - услышал я с соседней кровати голос Андрея.
  Он лежал, уже облаченный в пижаму, поверх покрывала и читал журнал. За окном было светло.
  - Я думал, он меня убить хочет, - признался я, еще не вполне придя в себя от потрясения.
  Геморрой снова махнул кулачищем, в котором, как я успел разглядеть, была зверски зажата газета.
  - Слушай, - опасаясь подниматься, я повернул лицо в сторону Андрея, в то же время косясь на стоящего надо мной Геморроя. - А можно его удалить как-нибудь?
  - Геморрой, свободен, - распорядился Андрей, не отрываясь от чтения.
  Но Геморрой, которому нравились новые обязанности, пост оставлять не собирался и с пущей старательностью махнул перед моим лицом кулаком с газетой. Я лежал, боясь пошевелиться, не зная, чем это может для меня обернуться. Подниму голову, а он... вжик кулачищем!.. И голова вдребезги.
  - Все, Геморрой, свободен! - крикнул Андрей, вскочил и, развернув огромного человека, толкнул его в спину и дал пинка.
  Тот неохотно посеменил прочь, но, увидев спящего на кровати больного, встал возле него и, вж-ж-ик, кулачищем перед лицом а через некоторое время снова, в-ж-ж-ик...
  - Ну, как настроение? - поинтересовался Андрей.
  - Нормальное, спал хорошо - дома так не сплю.
  - Значит, остаешься, передумал бежать.
  - Да нет. Ты же говорил после обеда. Если, конечно, Алексей Алексеевич обо мне раньше не вспомнит.
  - Не беспокойся, не вспомнит. Мы с тобой двинем через дамское отделение, - откладывая в сторону журнал, сказал Андрей. - Зайдем к моей знакомой, есть тут одна девушка.
  - Сумасшедшая? - спросил я, вставая с кровати и надевая пижаму.
  - Конечно, здесь все сумасшедшие, - и подумав, добавил: - Кроме меня.
  В палату заглянул санитар.
  - Завтрак!
  И как будто произнес волшебное словно. Тут же все ожило, зашевелилось, загомонило, повскакивали даже те, кто секунду назад спал, казалось, сном беспробудным. По коридору, обгоняя друг друга, нездоровый народ заторопился в столовую с одним только желанием поскорее занять место. Для обитателей психушки каждый прием пищи был событием почти праздничным.
  Все здесь выглядело как в обычной больнице, только люди внешне здоровые, а больные внутренне. Андрей похоже чувствовал себя на отделении главным психом. Он щедро раздавал дурикам несильные подзатыльники и пендели, они принимали это как должное и не обижались.
  Андрей прогнал из-за стола двух сумасшедших: одного - радостного, другого - озабоченного, оставив только Жорика.
  - Жорик - нормальный парень, только параноик неизлечимый, - сказал он, усаживаясь за стол рядом, ничуть не обидев этими словами своего лысого друга.
  Странно, но мне уже казалось, что Жорик никакой не умалишенный, а обычный человек, да и в лице самого Андрея не замечалось следов безумия, которое наблюдал при первом знакомстве. Удивительно, как все-таки быстро привыкает человек к окружающей среде, адаптируется под нее, мимикрирует... Интересно, а я? Если бы сейчас кто-нибудь посмотрел на меня свежим взглядом, увидел бы он изменения в моем поведении?
  Жорик улыбнулся идиотской улыбкой и сказал голосом артиста Миронова:
  - А теперь - дичь! - и звонко хлопнул в ладоши.
  Он здорово умел говорить киношными голосами. Но вместо дичи псих в фартуке принес железную миску с хлебом. Да и потом дичи никто не дождался. На завтрак подали манную каша, яйца вкрутую, булка с маслом и чай. Я старался не смотреть на соседние столики, где больные граждане дрались из-за хлеба, отнимали друг у друга кашу и ели не слишком опрятно. За их поведением следил грозный санитар Дмитрий Иванович, предотвращая потасовки окриком, а кому и затрещиной.
  После завтрака больные выстроились в очередь за лекарствами, Андрей тоже направился за своей витаминкой. Мне же курс лечения пока никто не назначил, поэтому я пошел в палату, лег на кровать поверх покрывала и закинул руки за голову.
  У меня было странное ощущение покоя и защищенности, какое я не испытывал никогда. Там за стенами больницы другая сумасшедшая жизнь, в которой ничего не понятно, в которой на каждое событие или действие приходятся десятки вариаций, а человек все время находиться в стрессе, ему постоянно нужно что-то решать, делать выбор... Здесь же все однозначно, все по расписанию и числится на своих определенных местах. Вот сейчас на завтрак позвали, потом на обед, ужин, спать и опять - улица, фонарь, аптека... размеренная, замедленная жизнь. Кажется, тут можно жить, сколько захочется, даже вечно.
  Жизнь вопреки ожиданиям была не так уж плоха. Кормили сносно, но главное даже не это - я приобретал необходимый опыт. Ведь кто бы положил меня, совершенно нормального человека и совершенно бесплатно в психиатрическую больницу, чтобы я в полной мере насладился жизнью психов изнутри. Опыт бесценен для каждого писателя, особенно в описании деталей и быта. Кивинов - автор ментов - работал в милиции, Солженицын сидел на Соловках, а я вот в сумасшедшем доме. Может быть, тоже напишу когда-нибудь свой "Архипелаг Дурдом".
  - Здравствуйте.
  Я повернул голову. Рядом на кровати так же, как и я, поверх покрывала лежал мужчина в такой же, как у меня фланелевой пижаме и тоже, закинув руки за голову, смотрел в потолок. Я готов был поклясться, что когда ложился, кровать была пуста. Какое-то очень знакомое у этого человека лицо: густые седые волосы, тонкие черты лица, глубокий шрам пересекал правую щеку, и голубые пронзительные глаза смотрели уже не в потолок, а на меня, вернее в меня, во всяком случае, мне так казалось. По виду тип на больного не походил, скорее на профессора философии. Хотя за время, которое я находился в больнице, глаз успел замылиться, и мне трудно было уже отличить ненормального от нормального.
  - Здравствуйте, - ответил я.
  - Бежать сегодня собираетесь? - неожиданно спросил он.
  Я хотел соврать: "Да нет, с чего вы взяли...", но почему-то неожиданно для себя ответил:
  - Да собираюсь, - и уточнил, - после обеда.
  - Не выйдет, - сказал сосед, неотрывно глядя на меня ясным взором. - Вам отсюда выхода нет.
  - Как нет?! - жар ударил мне в лицо. - Как нет?!
  Меня отчего-то очень взволновали слова незнакомца, я даже сел на кровати и спустил ноги на линолеум - тапки оказались с другой стороны кровати, но это занимало меня меньше всего, плевать на тапки. Непонятно почему, но мне казалось - он знает, что говорит.
  - Что вы, Аркадий Семенович, так разволновались? Вы и сами уходить не захотите, - он убрал руки из-за головы и привстал, опершись на локоть. - И выгонять будут, не захотите...
  - Да почему же не захочу? - принимая его игривый тон, возразил я. - Так уж прямо и выгонять будут. Да меня здесь никакими драгоценностями мира не удержать. А вы вообще кто? Я вас где-то уже видел... Может по телевизору?
  - Я?! - изумленно вскинул он брови, как будто был Филиппом Киркоровым.
  - Аркадий! - я обернулся, через палату, распихивая по пути умалишенных, шел Андрей. - Ты куда пропал? Я думал, тебя каннибалы-дурики съели.
  - Да нет, мы тут с соседом... - я повернулся к собеседнику, - что за ерунда...
  На кровати передо мной никого не было...
  - Что за ерунда?..
  Я бросил растерянный взгляд на Андрея, потом снова посмотрел на кровать. Обвел взглядом палату. Да не мог он так быстро улизнуть. Заглянул под кровать - никого.
  - Что потерял то?
  - Да вот же... - я указал рукой на кровать, - Вот же... человек же был, вот только что.
  Я вообще ничего не понимал.
  - А-а! - догадливо улыбнулся Андрей. - Со шрамом?
  Я кивнул.
  - Ну, значит, понятно.
  Он лег на свою кровать и стал качаться на пружинящей панцирной сетке. Вверх-вниз, вверх-вниз...
   Я некоторое время следил за его телодвижениями.
  - Мне все понятно, я в психиатрической больнице, - сказал, наконец, я с агрессией. - Но куда он исчез? Я что уже с ума свихнулся?!
  - Да не бери в голову, здесь, кроме меня, все сумасшедшие, - не переставая качаться, успокоил меня Андрей. - Завтра Макс придет, расческу мне обещал принести. Он сегодня, кстати, утром приходил, когда ты спал.
  Мне было нехорошо от этого постоянного скрипа кровати - взлета и падения, - но еще больше от того, что я не понимал, ничего не понимал...
  - Хватит качаться! - рассердился я. - Объясни толком, что происходит?!
  Хотя, что мне объяснить я и сам не понимал. И почему я вообще к человеку привязался, может быть, все это произошло только в моей голове. Андрей внезапно качаться перестал.
  - Чего тебе объяснить? Ты в дурдоме, братан, в дурдоме! А тут все что угодно может происходить.
  - Это не объяснение, - недовольно сказал я, но это "не объяснение" меня почему-то успокоило.
  - Ну ладно, скажу, - Андрей сел на кровати, поставив ноги на пол, и приблизил ко мне лицо. - Это глюка. На самом деле нет никакого человека со шрамом. Причем галлюцинация массовая и переходящая. Ее многие видят.
  - А ты видел?
  - Не-а! - помотал головой Андрей. - У меня другой диагноз: мания преследования. Вообще-то я нормальный. А объявляется она просто - когда хочет исчезает, когда хочет появляется. Глюки - существа свободные.
  - Но куда? Здесь же некуда исчезать!
   Я обвел глазами палату.
  - Загадка природы. Врачи-ученые не один год над этим голову ломают, а ты хочешь за одну минуту понять. Они сначала у постели дежурили - ждали появления - уходили, не дождавшись, а он и появлялся. Пытались в другую палату под наблюдение перевести. А фига с два! Он на этом же месте оказывался. Иногда спит тут ночью, иногда среди сумасшедших бродит, общается с ними. Врачи плюнули и оставили все как есть, а пайку глюки санитары сжирают. Вон хари какие наели.
  - Все равно ничего не понимаю. Это же против всех законов физики и природы, - я в недоумении пожал плечами. - Он в другое измерение уходит, что ли?
  - Может и в другое, а может и здесь остается, просто невидимым, и сидит тут с нами, - Андрей оглянулся, - слушает да смотрит. Теперь понял?
  - Понял, конечно, - сказал я, ложась на кровать, закинув ногу на ногу, а руки за голову. - Нормально тут у вас... - чихнул и добавил: - В дурдоме.
  - Почему "у вас"? У нас!
  
  - Аркадий, вставай... обедать пошли, - Андрей тряс меня за плечо. - Вставай.
  Я сел на кровати, потянулся. Как давно мне не приходилось спать так сладко... разве что только в детстве. Уже второй раз мне вспоминалась чудная пора детства, когда позволено все, и за это грозило лишь наказание от мамы, а здесь можно все и за это ничего не будет. Явное преимущество перед детством.
  В палате уже никого не было.
  - Пойдем, а то хлеб расхватают.
  Андрей направился к выходу.
  Я бодро вскочил и пошел вслед за ним.
  Все лица рассевшихся за столами больных были обращены в сторону камбуза в ожидании, когда, наконец, оттуда вынесут миски с хлебом. Мы уселись на свои места и тоже стали ждать.
  - Слушай, Андрей, - приблизив к нему лицо, заговорил я, - а может, Алексей Алексеевич появился, тогда и через забор лезть не придется.
  - Пойду спрошу.
  Он подошел к санитару Дмитрию Ивановичу, зорко следившему за поведением умалишенных, и что-то у него спросил.
  - Нет, не появился, - огорчил он, вернувшись.
  Обед оказался вполне съедобный, да и поведение больных уже не вызывало былой неприязни. Лица их выглядели скорее забавными, как будто нагнали их сюда с картин Питера Брейгеля.
  Андрей занял очередь за таблетками, а я пошел в палату и в ожидании его лег на кровать.
  Ну, вот и все! Хотя я и попривык к этому жизненному укладу, но нужно было прощаться с больничкой. "Все хорошее когда-нибудь кончается" - подумал я. Сейчас, когда я собирался бежать, мне сделалось немного грустно. Я ни капли не сожалел о проведенном здесь времени. Жаль, конечно, что не получилось экскурсии с пояснениями главврача, но я и самостоятельно узнал здесь столько интересного и не сомневался, что на роман точно хватит. Ведь главного героя нового романа я тоже решил оставить в психиатрической больнице. Как оставил меня Тот, кто пишет мой роман... Забавно! Боже мой! Как все это было давно, как давно!.. Словно в другой жизни... Сейчас в одиночестве можно было поразмышлять над дальнейшим развитием сюжета. У героя, которого зовут Андрей, умирает девушка, а его друг уговаривает Андрея лечь в больницу (развлечения ради), друга зовут Макс. И у этого Андрея тоже кажется есть друг Макс, и тайное отделение в больнице имеется,.. как и в моем романе! Как много странных совпадений.
  Прервав мои размышления, широко размахивая руками, подошел Геморрой с газетой, отчаянно зажатой в огромной лапе.
  - Борода! Можно я от тебя мух буду отгонять?
  - Валяй, - разрешил я.
  Хотя мух никаких не было, но последние часы в психушке нужно насладиться всеми ее прелестями. Кто вне стен больницы бесплатно и по собственному желанию будет отгонять от меня мух?! Геморрой расплылся в счастливой улыбке и маханул перед моим лицом газетой.
  - Э! Полегче! - распорядился я.
  Он тут же умерил пыл. Глядя на опахальщика, я думал о незамысловатых, но так необходимых каждому человеку излишках прелестей жизни. Вот оказывается, где скрывается истинная свобода духа - делай, что хочешь!
  - Ну что, готов?
  Подошел Андрей.
  - Конечно, - сказал я, не шевельнувшись.
  - А давай Геморроя с собой возьмем, как консервы, если заблудимся в дурдоме, будет что есть. Геморрой, пойдешь с нами на съедение?
  - Ага! - не отрываясь от своего дела, тут же согласился Геморрой.
  - Тем более, что есть его можно по частям: Геморрой боли не чувствует. Геморрой, ты боль чувствуешь?
  - Не-а.
  - Ну вот, а я что говорил, - его надолго хватит. Мне рассказывали, что один псих ручку утащил и ушел с отделения, полгода где-то по больнице скитался. Потом вернулся худой, бледный и вшивый... Ну чего, пошли, что ли?
  Андрей развернул Геморроя и послал из палаты пенделем. Я нехотя сел и опустил ноги в тапки.
  - Сначала зайдем к Анжеле.
  - К какой еще Анжеле?
  - Да я же говорил, к одной симпатичной девушке. У меня с ней дружеские отношения. Все равно идти через ее отделение: другого пути нет.
  - А у нее какой диагноз, она-то в своем уме?.. Впрочем, я смотрю здесь все нормальные... ну, кроме тех, у кого слюни текут.
  Мы прошли в столовую. Рядом с дверью, ведущей в кухню, располагалась неприметная дверца без ручки, она то и вела на другое отделение. Дмитрий Иванович с Гриней - санитаром, который заставил меня переодеться в кабинете заведующего отделением, стоял неподалеку, зорко следя за блуждающими по коридору больными.
  - Давай здесь немного поскучаем, пока они отвлекутся.
  Ждать пришлось недолго. За углом вдруг раздались крики, шум возни... Там отчаянно дрались двое больных. Санитары, сжимая кулаки, ринулись на шум. Андрей тут же рванулся к двери, открыл ее и проскользнул внутрь. Собираясь последовать за ним, я чуть замешкался, в это время к двери подскочил придурковатого вида молодой человек, с улыбкой отпихнул меня в сторону и вошел, так что я даже ничего не успел сообразить. И тут же за ним бросилось еще несколько человек... потом еще... У двери образовались толкотня и давка. Я пытался как-нибудь бочком протолкнуться, но упорные и настырные сумасшедшие, не желавшие уступать друг другу, лезли и лезли в дверь, создавая пробку. А между тем откуда ни возьмись подходили все новые и новые больные, образуя уже столпотворение.
  - Прочь пошли! - теряя бдительность, закричал я и, схватив первого подвернувшегося дурика, отбросил в сторону, потом второго, третьего... Но они все прибывали и прибывали.
  Из-за двери их отчаянно выталкивал Андрей. Вот сейчас шум нашей возни услышат санитары, и все пропало! Ценой неимоверных усилий я все-таки протиснулся в щель, и мы вместе с Андреем навалились на дверь, чтобы не запустить сюда все отделение. Нам стоило немалых трудов захлопнуть ее. Но трое дуриков все же просочились и стояли сейчас растерянные, глядя друг на друга, не понимая, что теперь делать с этой свободой.
  Мы находились в небольшой комнатушке с зарешеченным окном. На лавке, привинченной к стене, сидела малепусенькая старушка в плаще и платочке, держа на коленях матерчатый мешок. Увидев такое скопище умалишенных, она, и без того крохотная, скукожилась в еще меньшее существо, желая, вероятно, сжаться до полного исчезновения. Андрей, не обращая внимания на старушку, раздал всем психам подзатыльники и по одному вытолкал обратно на отделение, потом открыл дверь, расположенную напротив той, в которую мы вошли.
  Через незнакомое мужское отделение прошли без приключений и через очередную дверь попали на отделение, заполненное старушками вида на первый взгляд совершенно безобидного. Они в халатиках взад-вперед шаркали по коридору, поглядывая на незнакомых мужчин без интереса.
  Палата была небольшая, всего на пять кроватей. На одной из них тихо лежала старушка, на дальней у окна сидела девушка в спортивном костюме.
  - В медитации... придется подождать, - шепнул Андрей.
  Я остановился посреди палаты, глядя на девушку. Она сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги, руки вверх ладонями покоились на коленях, глаза закрыты. Ей было лет тридцать. Вплетенная в распущенные по плечам черные, вьющиеся волосы большая алая роза придавала ей праздничный вид, а бледное лицо и полные губы бантиком, накрашенные такой же алой, как цветок помадой - трогательную детскость. "Что за дурацкая кукольная физиономия. Вот это шиза! - как только ее увидел, подумал я... и тут же: - Какая интересная женщина!". Я смотрел на нее со смешанным чувством изумления и восторга. Сейчас мне казалось, что я никогда не видел таких красивых женщин. Да нет, дело, наверное, не в красоте, я просто никогда не видел таких женщин.
  - Ну, чего ты там стоишь истуканом!? - окликнул меня Андрей. - Иди сюда.
  Не отводя глаз от женщины, я подошел и сел на кровать напротив нее. Какая-то сила стиснула сердце, которое вдруг заколотилось, как бешенное и, дыша с перебоями, потеряв над собой контроль, я не мог унять эту дрожь. Сейчас, когда душа отсутствовала в ее теле, витая в высших сферах, можно было без зазрения совести разглядывать ее оболочку. Тонкие черные брови, изящный курносый носик, а накрашенные алой помадой губы вовсе не были полными, как показалось издалека, - она искусственно за счет помады увеличила их размер, что и придавало лицу очаровательную кукольность. В ней виделось что-то трогательно недоделанное - именно так я представлял истинную женскую красоту... Хотя нет! Никогда я не представлял ее себе и даже не мог предположить, что на свете есть такая женщина, что вот увижу ее и пойму, что оказывается мечтал о ней всю жизнь.
  Не знаю, сколько прошло времени, может быть, пять минут, может быть, час. Я больше не видел, не слышал ничего вокруг, словно сам впал в глубокий транс... Наконец она вздохнула и вернулась в себя.
  Она смотрела на меня широко открытыми серо-голубыми глазами. Именно такие у нее и должны были быть глаза: чуть наивные, чуть насмешливые. Это "все по чуть-чуть" и придавало лицу особенный шарм. Мы смотрели друг на друга... Время остановилось...
  Где-то в глубине сознания я понимал нелепость своего положения. Девушка открывает глаза, а перед ней сидит незнакомый человек и молча смотрит на нее с обожанием. А если учесть, где это происходит, то выглядело не только глупо, но и двусмысленно. Да все было сейчас глупо, но в такие минуты, когда время замирает, всякая глупость обретает какую-то особую высшую, запредельную мудрость и значение.
  - Ты здесь давно? - спросила она почти шепотом. Я уловил это не слухом - каким-то другим чувством.
  - Давно.
  - Я знала.
  Голос у нее был с хрипотцой, как у мальчика-подростка, и от этого голоса у меня мурашки по спине побежали.
  - Я искал тебя, - сказал я, хотя и не хотел этого говорить, вернее хотел про себя, а получилось вслух.
  - По всем психиатрическим больницам? - она саркастически скривила в улыбке раскрашенные губы.
  Я оценил шутку и улыбнулся.
  - По всей жизни.
  - Я знаю. Мне сказали, что ты ищешь меня.
  - Кто?
  - Ангел... Смотри Андрея разморило.
  Я совсем забыл о сидящем рядом со мной товарище. Завалившись на бок, положив голову на подушку, он спал, посапывая и вздрагивая во сне.
  - Я видел тебя когда-то раньше, - помолчав, сказал я смущенно.
  - Во сне, в бреду, - она улыбнулась, - или в галлюцинации?
  - Нет, где-то наяву. Хотя, может быть, я представлял тебя. Я иногда путаю то, что представляю, с реальной жизнью.
  - Меня Анжела зовут.
  - Я знаю, - сказал я с улыбкой.
  - Тебе Андрей сказал?
  - Наверное, я всегда знал.
  Она рассмеялась.
  - Так в романах говорят на берегу озера, под луной. А тут психушка. У тебя какой диагноз?
  - Не знаю. Я пока без диагноза.
  Андрей вдруг хрюкнул, дернулся и, открыв глаза, сел.
  - Фу, ужас какой привиделся, - сказал он, глубоко со стоном вздохнув, и, оглядев Анжелу и меня, поинтересовался: - А вы чего тут делали?
  - Разговаривали, - сказал я.
  - Мы к тебе на минутку зашли. Аркадий домой выписывается, через забор полезет. Тебе с воли передать что-нибудь?
  - Ты знаешь, я передумал, - вдруг сказал я, сам от себя не ожидая этих слов. - Ты извини, Андрей, лучше врача в понедельник дождусь, а там посмотрим...
  - Как передумал?! Ты не можешь передумать!
  Он посмотрел на Анжелу, ища поддержки.
  - Ну и правильно. Все равно отсюда не убежишь, - она пожала плечами.
  - Как же не убежишь?! Как же не убежишь?! - взволновался Андрей. - А вон Федька с буйного убежал, об этом вся больница шепталась. Рахит, Кастрат, Копченый... все сбежали!
  - Ты бы в морге больничном поискал, - Анжела мотнула головой куда-то в сторону, где вероятно и располагался морг. - Секретный объект. В проводах напряжение триста восемьдесят. Там Федьку найдешь, да и Рахита наверняка.
  - А что тут секретного? - спросил я, оглядевшись по сторонам.
  - Андрей для этого и внедрен тайным агентом, чтобы выяснить, - сказала Анжела.
  Он метнул в мою сторону подозрительный взгляд, но промолчал.
  Анжела, спустив ноги в проход между кроватями, надела тапки. Роста она оказалась довольно высокого - с меня. Ее соблазнительную фигуру облегал спортивный костюм, и я не смог удержаться, чтобы не представить ее без одежды... И здесь она не обманула моих ожиданий. Во всяком случае, в мечтах.
  - Я ненадолго, подождите меня, мальчики, - сказала она и вышла.
  - Давай, Аркадий, я тебя выведу - через час будешь дома, - он поднялся. - Ну, идем?! - я молчал. - Ну пошли, что ли?!
  - Ты извини, Андрей, но я хочу в больнице пока остаться, а там видно будет.
  - Тебе Анжелка, что ли, понравилась? Да, она же сумасшедшая неизлечимо, у нее глюки! Сегодня может у тебя единственный шанс. Ну, на себя пеняй! - он с досадой махнул рукой и решительно вышел из палаты.
  По всему было видно, что обиделся.
  Я остался один. Не то чтобы совсем один: на коечке у входа, поверх покрывала, тихонько лежала старушонка в халатике и платочке со сложенными на груди руками. Но я, не фиксируя, только мельком бросил на нее взгляд, мысли были в другом месте.
  Моя встреча с Анжелой походила на удар молнии, падение в люк, кирпича на голову... ведь как только я увидел ее, так сразу понял, что ее то и искал, о ней то и мечтал - и ни о ком больше. В то же время никак не мог избавиться от чувства, что уже видел ее где-то,.. но прочно забыл, где. И если бы сейчас согласился бежать из больницы, то, возможно, потерял бы ее навсегда... Навсегда!.. От этой мысли меня бросило в дрожь. Найти и тут же потерять Анжелу было выше моих сил. Теперь я узнал, что не одинок в этом мире. И я буду бороться за эту женщину и сделаю для нее все, чего бы мне это не стоило. А это значит - из дурдома дороги без нее нет.
  В палату вошел старичок в пижамке, росточка небольшого с академической бородкой и лучезарной улыбкой на лице. Увидев меня, он подошел.
  - Андрейка, - сказал он, улыбаясь и протягивая руку. - Тебя, что ли, в морг нести?
  - Мне и здесь неплохо, - тоже представившись, сказал я, глядя на Андрейку, как на придурка.
  Волоча по полу носилки, ввалилась грузная санитарка в белом халате и очках с выпуклыми стеклами. Она была настолько толстой, что ей трудно было двигаться.
  - Ну, куда пошел Андрейка?! Вот же Варвара. Я же сказала у двери...
  Андрейка посмотрел на меня безразлично, как на неживого, и направился к лежащей на кровати Варваре.
  - Сынок, ты к Анжелке пришел? Помог бы Варвару в последний путь унести с отделения, - всматриваясь в меня сквозь толстые стекла очков, попросила полная санитарка. - А-то у меня из мужичков только Андрейка на подхвате.
  Я поднялся и подошел к санитарке.
  - В морг Варвару оттащить нужно, а я тебе за это две пачки сигареток дам - накуришься.
  - Я вообще-то не курю, - глядя на мертвую старуху, сказал я.
  Теперь я разглядел, что она мертвая. Сначала-то думал, что спит.
  - Так еще и лучше, я тебе шоколадок подарю. Хочешь шоколадок?
  - Шоколадок хочу, - охотно кивнул я.
  Цветов в психушке не сыскать, а заработанные честным трудом носильщика шоколадки можно было подарить Анжеле. Женщины любят сладкое, хоть какой-то знак внимания с моей стороны.
  - Понесешь с Андрейкой, он все знает - с ним не потеряешься.
  Старикашка по имени Андрейка улыбался счастливой улыбкой придурка, глядя то на меня, то на труп, то на санитарку, а потом опять на меня, как на труп... и чесал задумчиво заросшее седым пушком темя.
  - Я ее в молодости знала, как облупленную, - горестно глядя на мертвую старуху, сказала санитарка. - Ну, грузите, чего любоваться-то!
  Она отпустила носилки, которые приволокла из коридора, и они с грохотом обрушились на пол. Андрейка и я вздрогнули от неожиданности - такой жуткий был звук. Мне почудилось, что вздрогнула и мертвая Варвара.
  Старушка, хотя и казалась с виду щуплая и худосочная, но по весу этого было не сказать. Мы сгрузили ее на носилки и понесли к выходу. Из-под простыни, покрывавшей старуху, высунулась тощая седая косичка с розовым бантиком и кисточкой волос на конце.
  "Тоже мне Варвара-краса... Где же Анжела? - думал я, неся носилки с покойницей. - Она придет, а меня нет. Подумает - сбежал ухажер".
  Но сколько ни оглядывался, высматривая ее в толпе гуляющих по коридору женщин, так и не увидел.
  - Андрейка знает, куда, - выпуская нас на лестницу, крикнула вслед санитарка.
  Дверь захлопнулась, и мы, огибая перила и углы, поспешили вниз по ступенькам. "Поспешили" - не совсем верно: сухая старуха оказалась настолько тяжелой, что через каждый пролет мы ставили носилки на перила и отдыхали. Андрейка даже успевал перекурить.
  - Ты меня держись, тут Андрейка все знает, - говорил он на каждом привале. - Да и Андрейку все знают. Я всем звоню.
  Наконец мы спустились до первого этажа и через двор направились к одноэтажному, стоящему особняком зданию. Погода была замечательная, светило солнце, пели птички, хотелось радоваться свету и жить, жить, жить!.. Теперь у меня есть Анжела, и я был счастлив, и когда вспоминал ее, непроизвольно улыбался. Ведь я любил, любил первый раз в жизни!
  - Андрейка всех в морг носит, - хвастался по пути Андрейка.
  - А ты здесь давно?
  - Всегда, - улыбнулся он через плечо. - Тут хорошо. Кормят. Если охота в магазин за чупа-чупсом сходить можно.
  Оказывается, на территории еще и магазин имеется.
  Дойдя до одноэтажного здания, мы опустили носилки на землю. Андрейка пошарил под ковриком и, достав ключ, открыл железную дверь. Пахнуло сыростью и прохладой. Я вгляделся в темноту помещения морга, сделал шаг внутрь. Везде на полу, на приспособленных к стене широких полках лежали покойники. Набросаны они были здесь как попало без соблюдения порядка. Можно сказать, просто даже навалены без разбора. В основном мертвецы были возраста преклонного, кто-то в пижаме, кто-то без всего, и странной казалась восковая неподвижность разнопозых тел. Имелись и покойники, погибшие явно не своей смертью - побитые, покусанные, с увечьями на теле... Я впервые видел такое скопище неживого народа и с писательским интересом разглядывал мертвецов, въедливо и детально. У каждого на большом пальце ноги висел номерок, на котором значились имя и фамилия...
  - Андрейка всех сюда перетаскал. Андрейка, главный по трупам, ему всех доверяют. Вот Федька с буйного, - он кивнул на бородача, с любопытством как-то выглядывавшего из-за мертвой старухи. - При попытке к бегству погиб. А вон Рахит, месяц назад за водкой бегал - током убило. Черный весь вон. А это Кастрат, за жвачкой через забор полез - собаки загрызли... Все они здесь.
  - Так что же отсюда и убежать нельзя?
  - Не-а, - помотал он головой. - Отсюда не убежать, никак не убежать, потому что здесь хорошо.
  Мы занесли Варвару в помещение морга и без аккуратности свалили в мертвецкую кучу.
  - Тебе чупа-чупс покупать? У тебя деньги есть?
  - Не нужно, мне шоколадку обещали.
  - Ну, тогда подожди Андрейку, назад вместе пойдем.
  Андрейка прошел в угол морга, отволок пару тел в сторону. В полу оказалась металлическая дверца. Скрежеща петлями, открыл ее и спустился в темноту.
   "Куда это он?" - подумал я, прогуливаясь среди недвижных тел.
  Глаза уже привыкли к темноте помещения, вырывая из полумрака мертвенно белые руки, ноги... я всматривался в застывшие лица покойников, глядящих на меня стеклянными глазами: приоткрытые, словно от удивления рты, босые ступни со следами грибка, голые бедра, оскаленные в последней насмешке зубы...
  Я подошел к распахнутой железной дверце в полу.
  - Эй, Андрейка! Ты где там?!- крикнул в темноту.
  Зачем он полез в подвал? Чего только не придумают эти психи! Вниз вели железные ступени. Нащупывая их ногами, я спустился, оказавшись в подземной коммуникации с низким потолком, по стенам вились кабели и провода. Я осторожно двигался вперед. Через каждые десять метров на потолке светила тусклая лампочка. Вскоре на меня повеяло свежим воздухом, я увидел над головой круглое отверстие люка, а в нем голубое небо. Поднялся по металлическим прутьям ступенек и высунул голову на волю. Солнце резануло по глазам.
  В первые секунды я не мог ничего разглядеть, но когда глаза свыклись с солнечным светом, увидел улицу. По ней в разные стороны в обычной городской одежде шли люди, через проезжую часть - стена психушки, невдалеке - ларек и Андрейка, покупающий чупа-чупс. Это была свобода! Такая близкая, такая манящая свобода! Я хоть сейчас мог вылезти из люка и, смешавшись с народными массами, пойти домой... за компьютер, пить кофе, продолжать начатый роман, тетрадь была у меня за поясом. Впрочем, в дурдомовской пижаме и тапочках на босу ногу без задников смешаться с толпой в буквальном смысле было нелегко. Да и связь с больницей уже слишком крепка. Ведь там, через улицу, за решетками меня ждала женщина моей мечты, и я не мог, не имел права обмануть ее.
  Подошел улыбающийся Андрейка с набитым ртом - изо рта у него торчали пять палочек от чупа-чупсов - опустился вслед за мной и ловким привычным движением закрыл крышку люка.
  - Ты про этот ход никому не говори, а то Андрейку в карцер посадят.
  Выбравшись в морг, мы закрыли дверцу и, замаскировав ее мертвыми телами, направились обратно на отделение.
  Шагая через двор, с пустыми носилками я полной грудью вдыхал больничный воздух. Здесь за забором с колючей проволокой не было свободы, но имелось раздолье, воля жить, как хочешь. Только бы тот безумный мир не пробрался сюда через забор по подземному ходу или каким-нибудь другим способом - тогда прощай покой, прощай воля.
  - Вас за смертью посылать! - встретила нас санитарка, протягивая по шоколадке. - Что, так трудно труп отнести?
  Анжела сидела в палате одна.
  - Я думала, ты ушел не попрощавшись.
  - Да тут старуху в морг отнести попросили.
  Я протянул Анжеле честно заработанную шоколадку.
  - Терпеть не могу сладости, - сказала она, пряча плитку в тумбочку. - А ты знаешь, что твой друг Андрей хотел тебя подставить?
  - В каком смысле? - мы сидели друг против друга на кроватях, наши колени соприкасались. Я наслаждался, глядя в ее глаза, слушая ее голос. То, что она говорила, не имело значения... совершенно никакого значения. Самое главное - она была рядом.
  - Андрей знает, что выбраться из больницы очень сложно, это удалось только бывшим зэкам Рахиту и Копченому.
  - Им тоже не удалось, - рассеянно сказал я, - их трупы в морге, собаками поеденные, лежат. Сам видел.
  - Значит, и это легенды, - в задумчивости проговорила Анжела, глядя куда-то мимо меня.
  Я положил свою руку на ее.
  - Я искал тебя, - сказал или только подумал. - Теперь никуда не отпущу.
  Глядя в ее глаза, я терял связь с пространством, переставал чувствовать себя и время, такое со мной было впервые.
  - У нашего друга Андрея мания преследования, это совершенно не излечимо, он во всех видит врагов, поэтому решил от тебя избавиться... Выходит, ты мог погибнуть, и мы больше не увиделись бы. Не увиделись... - ее алые губы вздрогнули, большие, серо-голубые глаза наполнились слезами. - Никогда.
  И в этом "никогда" был приговор. Она изо всех сил сжала мою руку, а меня вдруг непреодолимо потянуло к ней, в груди что-то поднялось, что-то большое и неотвратимое. Не помню как она оказалась в моих объятиях...
  Мы целовались отчаянно, страстно, не сознавая, не ощущая ничего вокруг. Кажется кто-то заглядывал в палату, какая-то сумасшедшая старуха, черт ее знает как оказавшаяся рядом, хохотала беззубым ртом, прикрывая его двумя пальцами, указывая на нас корявым перстом другой старухе толстой, грозной и важной... И еще три тетки ржали рядом и грозили пальцами, а одна особо смелая, лежа на полу, выглядывала из-под кровати и скалилась зубом... Но нам было все равно.
  - Все, все хватит... Ну, Аркадий, хватит... Все!
  Ценой огромных усилий я оторвался от Анжелы, от ее губ. Я мог бы целоваться с ней вечность... Такого я не испытывал никогда в жизни. Это была страсть, это была любовь, это было.... Черт знает, что такое было!
  - Что у тебя там? - спросила Анжела, слегка стукнув меня кулаком в живот.
  Помада на ее губах размазалась по щекам и сейчас выглядела как кровь, моя кровь... Да нет, так только показалось с первого взгляда. Но эта неопрятность во внешности ничуть не уродовала ее.
  - Где? - я поднял полу пижамной куртки. - Ах, это... Это моя тетрадка. Я пишу роман, записываю в нее все, что здесь происходит.
  - Так ты писатель? Вот здорово, - она захлопала в ладоши. - А ты и про меня напишешь?
  - Ну, напишу, наверное...
  - Тебе пора к себе на отделение, - она вдруг посерьезнела.
  - Когда мы увидимся?
  Я притянул ее к себе, но Анжела твердо отстранила меня.
  - Тебе пора.
  - Слушай, а у тебя остаться можно?
  Я оглядел палату. Две кровати уже были заняты старухами, во все глаза смотревшими на нас.
  - Ты что дурак?! Это же женское отделение. Ты думаешь, раз в дурдоме - все можно?!
  - Конечно, можно! А где Андрей?
  - Он давно у себя. Умоляю, будь осторожен. У него мания преследования, он думает, что ты за ним следишь, и попробует от тебя избавиться. Он не так прост, как кажется.
  - Кто за кем следит?..
  Я все еще находился в возбуждении и соображал плохо.
  - Андрей считает, что тебя подослали. Давай присядем на минутку, - мы снова сели друг против друга. - Он думает, что ты провокатор.
  - Какой провокатор? Ничего не понимаю...
  - Так вот, послушай. Мы познакомились с Андреем на дискотеке. Тут в дурке дискотеки устраивают для тех, кто пока не очень того. Так вот друг Андрея, через своего дядю психиатра по блату устроил его сюда, чтобы он разведал, что делают с сумасшедшими на девятом отделении. А Андрей считает, что тебя администрация лазутчикам к нему подослала выяснить, что ему удалось узнать.
  - Понятно, понятно... - в задумчивости проговорил я. У меня вдруг словно пелена с глаз спала. Я сидел, растерянно глядя на Анжелу. - Понятно, - твердил я, как заведенный, - понятно...
  - Что с тобой, Аркадий?! - Анжела приблизила ко мне лицо, обхватив руками мою голову. - Что с тобой? Приступ, да? Тебе плохо? Может медсестру позвать?..
  Наверное, она принимала меня за больного. Возможно, я сейчас и выглядел слегка прибабахнутым.
  - Понятно... А как зовут его друга?
  - Не помню, не знаю. А какая разница?
  - Максим... Макс.
  - Ну да, Макс вроде.
  - А он про невесту свою что-нибудь говорил?
  - Невеста у него умерла трагически... Там какая-то темная история, но, похоже, он ее не любил. Андрей сюда поэтому и попал.
  У меня в голове вдруг все начало складываться в странную замысловатую фигуру. Мне давно следовало обратить внимание на ряд удивительных совпадений, но почему-то только теперь все пазлы сложились в картину, и я понял... Понял что?! То, что каким-то сверхъестественным образом попал в компанию к своему литературному герою, которого сам и сочинил!.. да и сюда поместил его тоже я,.. а не Макс никакой! Да и Макс, и его дядя тоже мной выдуманы. Нет! Это какое-то безумие!
  "А как же Анжела?! - ужасная мысль вдруг вспыхнула в мозгу. - Вдруг она тоже плод моих фантазий, и на самом деле ее нет - и все это бред, а я безнадежно болен. Иначе, чем еще можно объяснить встречу со своими героями?!"
  - Анжела, а где ты живешь?.. Ну, в смысле, когда не в больнице.
  - В Веселом поселке, на проспекте Большевиков.
  "Ну, хоть она-то не выдумана, хоть она настоящая. - И тут же другая жуткая своей бездоказательностью мысль: - А вдруг я ее еще не выдумал, не успел?!"
  Достав из кармана халата зеркальце, Анжела, поплевав на кончик платка, старательно вытерла размазанную по щекам помаду, потом вытерла мои щеки и посмотрела на часы.
  - Сейчас ужин, тебе нужно возвращаться. Я договорюсь с тетей Машей, чтобы тебя на отделение проводила.
  - Когда мы увидимся? - я с силой сжал ее руку в своих ладонях.
  - Завтра понедельник - врачи набегут. Приходи во вторник. Я буду ждать.
  Анжела вышла из палаты и спустя минуту вернулась с уже знакомой мне санитаркой тетей Машей.
  - Ты, что ли, заблудился? - спросила она, вглядываясь в мое лицо сквозь толстые стекла очков. - Пошли - провожу.
  На прощание мы обменялись с Анжелой рукопожатием.
  - К нам частенько с других отделений забредают, - говорила тетя Маша, грузно вышагивая рядом со мной по коридору. - Иногда сама блуждаешь: ходишь-ходишь с отделения на отделение, а свое никак не найти. Вы больные все на одно лицо, да еще как будто черти крутят. В таком случае чулки нужно переодеть с правой ноги на левую, а с левой на правую или халат вывернуть наизнанку, говорят, помогает.
  Мы беспрепятственно шли через мужское отделение. Завидев белый халат моей спутницы, психи расступались, прижимались к стенам, прятались в туалете. Лицо санитарки было незнакомо, а потому неизвестно, что от нее можно ожидать - как вкатит укол серы в задницу, а серы любой псих боится, как черт ладана.
  - Приходи еще мертвых старух выносить, а то одному Андрейке не позавидуешь. Он на закорки старуху взвалит и тащит на дрожащих ножульках, аж слезы из глаз!.. Ты приходи почаще.
  - Часто мрут старушки-то?
  - Да каждую неделю, а бывает и по три в день. Не беспокойся, шоколад-то у меня есть еще, цельный ящик, по две плитки на душу, - истолковала она мой вопрос по-своему. - Случись эпидемия какая, чумы или там холеры, и то хватит. У тебя б диатеза не было... Это твое отделение?
  За разговором дорога прошла незаметно. Тетя Маша ушла, а я остался стоять в коридоре.
  Повернув за угол, я нос к носу столкнулся с высоченным человеком. Нос к носу, конечно, не совсем точно - мой нос был у него на уровне... ну, где-то пупка. Он ловко обошел меня на негнущихся ногах и зашагал дальше по своим делам.
  "Боже-ж ты мой! Он же на ходулях!" - подумал я, глядя ему вслед.
  То, что он на ходулях, было заметно не сразу: надставленные штанины скрывали деревянные продолжения ног, и от этого ноги казались неимоверно длинными. Кто разрешил сумасшедшему ходить по больнице в таком странном виде!? И санитарам до фени. Безобразие!
  - Ну что, нашелся?
  Передо мной с нахальной ухмылочкой стоял Андрей.
  - Да иди ты... - бросил я и повернувшись к нему спиной пошел в палату, мне было о чем подумать. Слишком уж много всего произошло за сегодняшний день.
  С Андреем мы не разговаривали до вечера и только после ужина, перед сном, он примирительно сказал:
  - Может ты и не шпион, но здесь я никому не доверяю.
  Я, не ответив, достал свою общую тетрадь и стал писать продолжение романа. О чем мне было говорить с героем своего романа? Наверное, это единственное место в мире, где может произойти такая встреча. А где же еще с ними встречаться, как не в дурдоме?
  
   Глава 9
   ДЕВЯТОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
  
  Когда я открыл глаза, было светло. Все больные лежали или сидели на своих кроватях, а по палате шла стайка врачей в белых халатах. Остановившись возле кровати какого-нибудь пациента, врачи расспрашивали о самочувствии, настроении, аппетите... Возглавлял стайку высокий, статный мужчина, это был Алексей Алексеевич собственной персоной.
  - Обход, - сказал Андрей, уже нарядившийся в пижаму.
  Я вскочил, торопливо оделся и стал ожидать, когда очередь дойдет до меня. Врачи остановились возле Андрея.
  - Ну? Как себя чувствуете? - поинтересовался Алексей Алексеевич. - Заговор против больных девятого отделения раскрыть удалось?
  Андрей охотно ответил, что чувствует себя хорошо, что его больше никто не преследует, а заговора никакого нет и на соседнем отделении живут совершенно нормальные психические больные, такие же, как и он сам.
  Все удовлетворенно закивали головами, по просьбе одного из врачей Андрей показал язык, вид которого должно быть всем понравился, и они, продолжая кивать, перешли ко мне.
  - Ну, как самочувствие? - приветливо спросил Алексей Алексеевич.
  Я, саркастически глядя на главврача, пожал плечами. Неужели он не помнит, как заманив на экскурсию, бросил меня в своем кабинете, или ему неудобно признаваться в этом перед коллегами. Судя по будничному виду и румянцу на щеках, угрызений совести он не испытывал.
  - Какие таблетки прописаны? - спросила девушка с блокнотом и ручкой, по виду медсестра.
  - Пока никаких, мы его в девятку переводим, - бросил в ее сторону главврач, поправил съехавшие на нос очки и повернулся ко мне. - Кошмары не мучают? Больные не обижают? Как стул?..
  - Алексей Алексеевич, вы меня не помните?.. - начал я, осознав, что меня, скорее всего, принимают за кого-то другого?
  Он пошевелил густыми бровями, отчего очки снова сползли на кончик носа, поправил их.
  - Ну, как же-с! Отлично, голубчик Аркадий Семенович, помню. А это, что у вас, тетрадка? Роман новый пишете? Любопытно, любопытно!..
  Мне сделалось не по себе. Я отложил тетрадь, которую держал в руках и поднялся.
  - Я бы хотел с вами поговорить... - начал растерянно лепетать я.
  - Отличненько, - он опустил мне на плечо огромную свою руку и тихонько надавил, я снова опустился на кровать. - Я вас вызову, голубчик, сразу после обхода.
  И они пошли дальше.
  - Как самочувствие?... Как стул?.. Покажите язык... Кошмары не мучают?..
  Я в недоумении сидел на кровати и ничего не понимал... по правде, я давно уже ничего не понимал. Рядом со мной лежал вышедший из-под моего авторского контроля герой моего романа, а мне оставалось только следить и записывать его действия, ничего не придумывая... и свои действия записывать. И кто же я после этого - герой собственного романа, или мы все уже герои чьего-то чужого романа? Вопрос!
  - Слышал, тебя на девятку переводят, - Андрей, лежа на кровати, качался на панцирной сетке. - Я думал ты шпион, а ты обычный псих.
  - Сам ты псих! С манией преследования к тому же.
  - Ладно, не сердись, - он перестал качаться, сел и протянул мне руку. - Ну, давай мириться.
  Я демонстративно не обращал внимания на его руку.
  - Обиделся, - констатировал он. - Я здесь тоже не прохлаждаюсь, между прочим, среди врагов живу. Сколько раз шпионов засылали.
  - А чего же врачам тогда сказал, что тебя никто не преследует?
  - Да я же нормальный, только под психа кошу.
  Я с сомнением покачал головой.
  - Ну, давай тогда рассказывай, что по твоим сведениям на девятке с больными делают.
  Я понимал, что во всем верить ему нельзя, что он не в своем уме, но раз уж предстояло попасть на это отделение, то пусть опишет, каким оно представляется в его голове.
  - Девятка?.. Девятое отделение засекреченное, оно к нашему примыкает. Днем двери на него открывают, ставят санитара с дубинкой, а вечером снова на все запоры закрывают.
  - А зачем тогда открывают, если санитара ставят? Глюки проветривают?
   - Загадка! Наверное, это психологический фактор: раз дверь открыта, значит, ты вроде как свободен, - он вдруг приблизил ко мне лицо и, оглянувшись, заговорил шепотом. - Вот там-то, на девятом отделении, все и происходит. На девятке тайные опыты над нашим сумасшедшим братом проделывают... Кстати, с тетрадками и карандашами туда не пустят, наверняка обыскивать будут.
  - Чего-то я тебе не верю!
  - Не обижайся, я действительно считал, что ты враг. Но поверь, девятое самое загадочное в больнице отделение. Там опыты над людьми ставят. А какие - никто не знает. Тайна. Над тобой тоже, наверное, опыты производить будут, так что ты готовься морально и физически. Но в случае чего мы тебя с Максом вытащим.
  - Да уж, ты вытащишь...
  Я уже не сердился и говорил с ним грубо по инерции, ведь из друзей у меня здесь были только он да Геморрой с Андрейкой, хотя эти скорее приятели. Интересно, что в больнице все происходило в ускоренном режиме. Андрей стал мне другом за два дня, и я был уверен, что это навсегда. Я, конечно, не верил ему, но на всякий случай, свернув, спрятал тетрадь и ручку в носок под одобрительные кивки Андрея. Карандаш, который имелся у меня на всякий случай, после некоторых раздумий сломал пополам, чтобы, если найдут одну половину, осталась вторая.
  Было не страшно, что меня переведут на другое отделение: больше меня волновало, как смогу завтра встретиться с Анжелой. Мысли мои то и дело возвращались к ней. Только бы нам удалось увидеться, по сравнению с этим все остальное казалось сущей ерундой.
  В палату, стуча деревяшками в пол, вошел человек на ходулях. Как до сих пор этого сумасшедшего не опустили на землю? И врачей не боится!
  - Что за псих на ходулях? - спросил я Андрея.
   - А-а, это не псих, это Вахромей-электрик. Лампочки по больнице вкручивает. Привет, Вахромей! - он помахал электрику рукой. - Чтобы стремянку тяжеленную не таскать, на ходулях приноровился. Удобно и достает везде.
  И точно. Вахромей-электрик подошел к люстре и стал выкручивать лампочку.
  - А почему в пижаме-то больничной?
  - Понятно почему: средств на нас умалишенных государство выделяет мало. А те, что выделяют, чиновники по карманам распихивают. Про коррупцию и откаты слышал? Так вот на спецодежду и не хватает. В чем электрику ходить? Либо в халате докторском, либо в пижаме. В пижаме несравненно удобнее, да и психи за своего принимают. На буйном тоже лампочки перегорают. Вахромей один на весь корпус. Вон, даже штаны на ходули нарастил.
  В палату вошел Дмитрий Иванович и направился ко мне.
  - За тобой, - шепотом, почему-то побледнев, сказал Андрей. - Ну, ты уж держись, если что... - но он не договорил.
  Провожаемые тревожным взглядом Андрея, мы вышли из палаты.
  И только тут, идя за санитаром, я заметил, что обломки карандаша все еще находятся у меня в руках. Прятать их в носки было поздно, лихорадочно соображая куда их деть, я не нашел ничего лучшего как сунуть их в рот - один обломок за правую, второй за левую щеку. Может при обыске не найдут. Они болезненно впились изнутри в кожу, деформировав лицо, и санитар, повернувшись ко мне и поняв, что у меня во внешности что-то не так, угрюмо проговорил:
  - Надеюсь, у меня с тобой проблем не будет?
  - Что вы имеете в виду? - с искаженной дикцией поинтересовался я.
  Только сейчас меня начала охватывать неясная тревога.
  - Да так, - махнул рукой санитар. - А-то знаю я вашего брата.
  Что он подразумевал под "нашим братом", я не понял и не стал уточнять.
  
  Алексей Алексеевич за столом писал что-то в истории болезни. Он молча кивнул на привинченный к полу стул. Санитар вышел, захлопнув за собой дверь. Врач продолжал писать. Эх, каких бы гадостей я наговорил ему, если бы не встреча с Анжелой! Все изменилось в ту секунду, когда глаза наши встретились, и сейчас мне нужно быть очень осмотрительным и произносить только обдуманные слова, иначе выпишут к чертовой матери, а такое замечательное место я терять уже не хотел. Острые обломки болезненно впивались в
  щеки - я, наверное, походил на бурундука. Не зная, вынимать мне их или ждет еще обыск, я терпел... но сил терпеть больше не было. Пользуясь занятостью врача, я быстро вытянул изо рта карандаши и, наклонившись, будто у меня зачесалась нога, сунул в носок.
  - Ну что ж, Аркадий Семенович, - поставив точку и захлопнув историю болезни, поднял на меня глаза Алексей Алексеевич. - Мы с вами не договорили - меня вызвали. Так на чем мы остановились?
  У меня перехватило дыхание от такой наглости. Мало того, что по его вине меня лишили свободы и заставили жить жизнью умалишенного, он еще извиняться не собирается!
  - Мы вообще-то два дня назад остановились... - изо всех сил сдерживая рвущееся наружу негодование, сквозь зубы прошипел я.
  - Да, да, да... как быстро бежит время! Ну что ж, продолжим... - невпопад сказал он, как мне показалось, снова выпав на несколько мгновений из сознания и думая о чем-то другом, а потом вдруг опять включился и, поправив очки, продолжил: - А не задумывались вы, бесценный мой, о смене деятельности?
  - А почему не о смене пола? - полюбопытствовал я.
  - Смешно, - сказал он без тени улыбки, - но я имею в виду не вашу сексуальную, а литературную деятельность.
  Психиатру, похоже, хотелось поговорить о литературе, как будто я не провел уже в больнице незаслуженные два дня и не сидел сейчас на привинченном к полу стуле в больничной пижаме. Словно вот только пришел к нему на экскурсию.
  - Послушайте, Алексей Алексеевич, вы бы не могли говорить более ясно и откровенно. Я не понимаю, что вы имеете в виду! Вам мои романы не нравятся, что ли?!
  Он пошевелил густыми бровями, поправил очки.
  - Ладно. Если хотите, буду с вами предельно откровенным, но только вы пообещайте, что все что я вам сейчас скажу, вы будете воспринимать адекватно, и мне не придется вызывать санитаров со смирительной рубашкой. Учтите, у меня вот здесь, внизу, - он постучал пальцем по столу, - тревожная кнопка. Санитары вмиг прибегут и вас скрутят. Могут и дубиной дать! А то с вашим братом разное случается...
  Что опять за "наш брат"? Я в недоумении пожал плечами, не зная, что на это ответить. Он посмотрел на меня внимательно, оценивая толи мою опасность, толи мою готовность к восприятию, и начал:
  
   Глава 10
   ЛЮДИ МИРА
  
  - Как известно, психиатрия - наука точная: либо вы человек адекватный и можете жить в человеческом обществе, либо у вас отклонение, и вас нужно изолировать и лечить. Есть, правда, еще пограничная ситуация, когда человек находится, так сказать в преддверье безумия. Дверь в безумие ему уже открыта, и он может перешагнуть этот порог, а может остаться на границе... Но об этом мы можем поговорить как-нибудь в другой раз. Уже давно доказано, что литературные способности или даже просто тяга к написанию литературных произведений являются психическим отклонением, причем трудно излечимым отклонением, приравниваемым к паранойе или шизофрении. Как показывает история психиатрии, писатели являются социально опасными элементами и их нужно лечить, что мы и делаем с большим успехом. Я потом покажу способы, которые используются при лечении писателей. Только поймите правильно, мы не пытаемся лечить писателей, которые пишут книги, что называется, "на злобу дня" - детективчики там дешевые или любовные романчики, сценарии сериалов... эти люди, как правило, адекватные. Их задача ясна и понятна всем - заработать как можно больше денег. И они зарабатывают, не претендуя своими книжонками на место в истории литературы, они, так сказать, не пишут для вечности, а пишут для денег. Поверьте, места в вечности уже распределены. И никому не нужно, мой любезный Аркадий Семенович, чтобы туда влез какой-нибудь незапланированный сумасшедший писатель со своим "Преступлением и наказанием". Да и самому писателю это не нужно. А нужна ему достойная сытая жизнь, автомобиль, дача, квартира отдельно от тещи... Человеческая жизнь! Для этого и существует наше уникальное лечебное учреждение, готовое обеспечить писателям такую жизнь. Чтобы они не мыкались по углам нищими и голодными! А чтобы вы, дорогой Аркадий Семенович, не чувствовали себя одиноко, хочу заверить, что в нашей психбольнице собраны лучшие писатели страны, так что вам стыдно не будет, а даже наоборот почетно. В числе наших пациентов Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Семен Альтов, Александра Маринина, фантасты - Андрей Лазарчук, Мария Семенова... Да много, кто лечится, всех и не упомнишь. Кого-то мы уже, вылечив, выписали, например, Виктора Ерофеева - он сейчас вполне адекватен, передачу телевизионную ему доверили. Ничего не пишет! Таня Толстая, эффектная женщина! Тоже наш клиент... Но не всех, конечно, берем. Некоторые книжки свои приносят, иные штук по двадцать-тридцать несут. Мы почитаем-почитаем и посылаем их... домой. Ну, какие они писатели? Это лжеписатели. Ведь к нам в психбольницу попасть труднее, чем в Союз писателей. Знаете, какая въедливая приемная комиссия работает?! Гордитесь, что из моря графоманов выбрали именно вас.
  Я слушал главврача с изумлением. Иногда мне даже казалось, что я сплю или все это какая-то сложная галлюцинация.
  - Простите, не понимаю. А чем писатели мешают вам жить? Это же не маньяки: они ведь на людей не бросаются - пишут себе тихонько... - наконец, нашел в себе силы спросить я.
  - Да они хуже маньяков! - воскликнул Алексей Алексеевич, вдруг взволновавшись. - Пусть бы и нападали и убивали, но и тогда они были бы в общей структуре: в оставшееся от душегубства время они приносили бы пользу государству. Ведь наша задача не просто вылечить больных литераторов, наша задача направить их недюжинный ум, способности и энергию на пользу нашему капиталистическому государству. Ведь они могут стать успешными менеджерами, бухгалтерами, администраторами, торговыми или рекламными агентами! Да если свою фантазию они направят на благое дело, мы, да и они сами будут как сыр в масле кататься! Ведь самое главное это получение высших ценностей, все остальное от лукавого. Ведь, правда?!
  - Что вы подразумеваете под высшими ценностями? - не понял я.
  - Как, вы еще спрашиваете?! Конечно, деньги! Сейчас деньги - самая высшая ценность нашего общества. Стремление к богатству, а с ним к независимости и абсолютной свободе. А то писатели в большинстве своем убогие, одеваются как бомжи, живут как свиньи... Хотя при их интеллектуальном потенциале они могли бы жить по-человечески. У нас на отделении много молодежи. Все они здесь по доброй воле - молодые как никто понимают, что литературный талант не востребован в современном обществе. А в нашей больнице мы лечим их успешно, так что многие совсем перестают писать, и заканчивают курсы зубных врачей, юристов, женских парикмахеров... Некоторые отправляются в журналистику или, избавившись от так называемого "таланта", переквалифицируются на дамские романы или детективчики. Вот почему молодежь идет не в Союз писателей, где остались то, чего греха таить, одни выжившие из ума старцы, а к нам в психбольницу. Здесь мы их учим, как сделать свою жизнь обеспеченной. А уж если молодой человек не может не писать, то пусть пишет так, чтобы было понятно народу, и чтобы он мог получать за это приличные деньги, содержать семью, купить себе квартиру, машину... а не для горстки высоколобых и нищих эстетов, которым, кстати, тоже место у нас. Ну, мы когда-нибудь и до читателей доберемся! За то время пока работает отделение, мы вылечили или лучше сказать искоренили много литературных талантов. Это, дружочек мой, государственная программа по оздоровлению общества, и идет она с самого!.. - он поднял палец и указал на потолок. - Наше общество отравлено литературой восемнадцатого-девятнадцатого веков. Вечные метания интеллигенции довели Россию до краха! А так называемая духовность привела к нищете и убогости. Книги Герцена, Пушкина, Толстого и многих других разваливали монархический строй! А книги Солженицына, Шаламова разваливали уже строй социалистический! Теперь с этим покончено! Мы не позволим развалить наш новый демократический строй, твердо стоящий на страже рыночной экономики и собственности олигархов. Сейчас в стране строят сотни стадионов для того, чтобы люди могли заниматься спортом. А как они будут заниматься, если психика их имеет изъян, если они читают всякую муть и думают о всякой ерунде?! Наша задача исправить этот изъян. Мы исключим литературу из учебных программ по всей стране! Пусть молодежь лучше спортом занимается и зарабатывает деньги, чем, портя глаза, читает всякую разлагающую дребедень.
  - Как же они живут дальше?.. Я имею в виду писателей после излечения, - спросил я, пытаясь вычленить из этого, как мне казалось, бреда здравое зерно.
  Но у Алексея Алексеевича на все был готов ответ.
  - Живут обычной жизнью материально обеспеченных людей.
  Я усмехнулся.
  - Я что-то сомневаюсь, что крупные издательства, с которыми у многих из этих так называемых "вылеченных писателей" заключены договоры, будут рады потере кормильцев. Что они издавать станут?
  - Уверяю вас, драгоценный мой Аркадий Семенович, будут рады, и очень даже рады! Я же говорил вам о том, что это государственная программа, здесь не может быть ошибок. А государство работает в связке с бизнесом, по большому счету оно и работает на большой бизнес. Никому не выгодно, чтобы автор, ожидая вдохновения свыше, писал книгу два или три года, когда под его именем могло бы выходить пять или десять книг в год. Это называется упущенная прибыль издательства. Следовательно, государство тоже недополучает налоги, а это деньги на пенсии и здравоохранение. Самые значительные спонсорские вливания в нашу больницу идут как раз таки от крупнейших издательств страны. Просто вместо Гришковца, Веллера, Бушкова и прочих поисписавшихся, поиспившихся пожилых и больных людей возьмут молодых, энергичных, которые будут писать и уже пишут под этими раскрученными "брендами". А сами "бренды" будут вести ток-шоу, работать менеджерами, министерскими чиновниками, радио- и телеведущими... Их трудоустройством мы занимаемся - не обижаем старые "бренды". Издательства, понимая прибыль, щедро финансируют программу. Прошло время писателей-одиночек, их поглотили литературные проекты. Издательство сейчас так раскручивает писателей: подбирает симпатичного гламурного молодого человека или светскую львицу, они выступают по телевизору, ходят по элитным клубам и тусовкам, ведут публичную жизнь. А в это время армия журналистов пишет за них книги... Что Пелевин?.. ну, выдавливал из себя романчик в два года. Кому это интересно?! А тут Пелевин будет строчить десять, а то и пятнадцать романов в год. И читатель доволен, и издатель, и налоги в государственную казну капают.
  - А как же авторская стилистика, образность, - пораженный услышанным я хватался за любую соломинку.
  Алексей Алексеевич весело рассмеялся и ударил себя по ляжкам, всколыхнувшись всем телом так, что очки его сползли на самый кончик носа и чуть не соскочили на стол, но он пальцем ловко водрузил их на место.
  - Умоляю!! Умоляю вас!! Уж вы-то писатель, уж вы-то знаете - под то что написано подделаться "два пальца об асфальт", извините за фамильярность. Да и подделываться-то особенно не нужно. Фамилия на обложке стоит, кто засомневается!? Пушкина возьмите - солнце наше - да сейчас под него каждый графоман стишок сострочить может, так что и не отличишь. Вот вы, например, отличите?! Отличите?! То-то и оно! А вы Пеле-е-евин... Хе-хе-хе... А что думаете в шоу бизнесе есть индивидуальности?! Присмотритесь, там все девчонки на одно лицо, силиконом набитые. В Москве пять больниц пластической хирургии работают день и ночь, переделывая в "звезд" девчонок и мальчишек. Это тоже госпрограмма. Скажу по секрету - была идея сделать всех певиц и телеведущих на одно лицо, чтобы народу не напрягаться, и под одним именем: голоса все равно в компьютере делают, но наше общество к этому пока не готово. Понимаете?..
  Да, я понимал... Я понимал, что весь этот ужас, о котором говорил сейчас Алексей Алексеевич, не полный абсурд, что он возможен. Да что там возможен - он реален, как я сам. Впрочем, в своей реальности я тоже сильно сомневался. Во всем этом, безусловно, была логика, и я не мог найти изъяна.
  - Это все так. Подделаться под стилистику автора возможно, но всякий писатель оставляет в жизни след - он появлялся на экране телевизора и в журналах, как же можно обмануть читателей? Вместо известного писателя - "властителя дум" - не покажешь другую физиономию, будто он себе такую неудачную пластическую операцию сделал.
  - Ну, конечно, дорогой друг. Всегда найдутся люди, которые совсем недавно видели этого писателя на творческом вечере, а кто-то с Веллером и Толстой водку пил. Это же проект. Да у самого Пелевина почитайте, у него это тоже есть в каком-то романе. А если уж совсем честно говорить, читатели не пострадают - их любимым писателям уже приготовлена достойная замена. Самые известные бренды менять не будем. Они могут давать интервью, умничать по радио и телевидению,.. но не писать! Только не писать! Литература - это отрава, яд! Вы это понимаете не хуже меня. Но, мы с вами заболтались. Пойдемте на отделение. Я вам покажу способы, которыми мы излечили многих из ваших бывших коллег. Но сначала мне нужно выйти узнать, готова ли комиссия.
  - Надеюсь, вы не на два дня уходите? - пошутил я, хотя после услышанного весело мне не было.
  - Да нет, минут на пять, - улыбнулся Алексей Алексеевич. - А вы, чтобы скучно не было, почитайте пока статейку - в "Литературной газете" выходила - она тоже об этом, - он протянул мне отксерокопированную статью.
  И вышел.
  
  
   ЭПИДЕМИЯ ГРАФОМАНИИ - УГРОЗА ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ
  
  История человечества знает немало психических эпидемий. Первая из таких эпидемия описана в классической мифологии и повествует о том, как три дочери тириинфского царя Прета ушли из родительского дома и бродили по лесистым пригоркам, утверждая, что они превратились в коров. Вскоре к ним присоединились десятки девушек из соседних селений, пока это своеобразное стадо не разрослось до нескольких тысяч голов. Известны эпидемии бесноватости у женщин в средневековой Европе. В древней Руси случались психические эпидемии после посещений селений скоморохами. История психиатрии знает множество эпидемий бредовых идей. Но сейчас мы находимся на рубеже новой сверхмощной эпидемии, угрожающей психическому здоровью нации, а возможно ведущей к гибели всего человечества.
  Многие психиатры считают гениальность и проявление таланта музыкального, художественного, особенно литературного сложным психическим отклонением, требующим лечения. Первым в истории человечества об этом заговорил Аристотель. Демокрит и Платон считали поэтов и писателей людьми не находящимися в здравом уме. Об этом заболевании писали знаменитые психиатры Дидро, Морель, Моро де Тур и многие другие, но разъяснил всей нормальной части человечества и привел литераторов в психиатрические лечебницы великий психиатр Чезаре Ломброзо. В своей книге "Гениальность и помешательство" он писал: "Уже доказано, что мания писательства не есть только своего рода психиатрический курьез, но прямо особая форма душевной болезни, и что одержимые ею субъекты, по-видимому, совершенно нормальные, являются тем более опасными членами общества, что сразу в них трудно заметить психическое расстройство, а между тем они бывают способны на крайний фанатизм и, подобно религиозным маньякам, могут вызывать даже исторические перевороты в жизни народов".
  Ломброзо убедительно разъяснил, что писатели и поэты по праву нуждаются в государственной поддержке, но поддерживать литературные дарования нужно не выделяя материальную помощь непосредственно самим писателям, чем только разжигать пламя болезни, ведущее их к гибели, а направлять эти средства прямиком в психиатрические лечебницы, чтобы писатели не знали нужды и недостатка в медикаментах, излечиваясь от этого пагубного влечения.
  Особенно настораживает то, что огромное количество людей, часто изначально здоровых придаются страсти писательства, и что в последнее время это приобретает масштаб эпидемии. В наш век компьютерной грамотности, когда орфографию и синтаксис знать не обязательно - нужно только уметь нажимать клавиши на компьютере, а уж он сам будет проверять ошибки - любой может стать писателем или поэтом. Нужно только найти немного времени, чтобы сесть за компьютер и лупить по клавишам, и в конечном итоге запросто можно налупить книжку - так сейчас и поступают многие граждане, на самом деле к писателям не относящиеся. Книги выпускают фигуристы и кондукторы, политики и олигархи, рок-певцы и проститутки... Страну захлестнула волна графомании: люди уже не могут не писать, выпустив одну книгу, они хватаются за написание следующей и следующей,.. но не нужно забывать, что графомания (как, впрочем, все мании) - тяжелое психическое заболевание и наравне с наследственным алкоголизмом с трудом поддается лечению. Далеко не каждый, кто встал на скользкую дорожку написания книги, сохранит свое психическое здоровье в целости и сохранности.
  "Наибольшую склонность к писательству - писал Ломброзо, - обнаруживают хронические маньяки, алкоголики и полупаралитики в первом периоде болезни.
  За ними следуют меланхолики. Потребность высказаться на бумаге, вероятно, является у них вследствие свойственной им молчаливости и желания защитить себя таким способом от воображаемых преследований".
  Нам известны многие имена писателей и поэтов, закончивших свою жизнь в сумасшедшем доме, это страдавшие манией преследования и галлюцинациями, меланхолией и алкоголизмом Гофман, Николай Гоголь, Джонотан Свифт, Даниил Хармс, Эдгар По, Жан Жак Руссо - их были тысячи, но многим из писателей близкие прощали их, мягко говоря, "чудачества" и безумие их не получило широкой огласки. Нам открыта только верхняя часть айсберга писателей талантливых и известных. А сколько их, безвестных, тех, кто только "пробовал перо", написав рассказ или стихотворение, медленно погружались в пучину графоманского безумия и в конечном итоге сводили счеты с жизнью или проводили остаток дней в психушках! Сколько сейчас молодежи пробуют писать в Интернете, обмениваются письмами на форумах. Особенно настораживает и пугает обилие книг, написанных людьми, не имеющими к литературе никакого отношения. Они и сами не подозревают, какого джина выпускают из бутылки, ведь от того момента, когда человек сел за компьютер и написал первое предложение, до полного безумия один шаг.
  Если даже предположить, что за написанную книгу можно получить гонорар, подумайте, готовы ли вы заплатить за него такую высокую цену, расплатившись своим разумом, и возможно провести остаток дней среди буйных графоманов за решеткой в смирительной рубашке.
  "Иногда у графоманов является прихоть - не распространять в публике написанных и напечатанных ими сочинений, хотя они все-таки думают, что публика их должна знать. Кроме болезненной болтливости в этих произведениях заметны еще ничтожество или нелепость сюжета, обыкновенно нисколько не соответствующего ни общественному положению автора, ни полученному им образованию". Как слова эти, написанные Ломброзо, подходят книгам многих наших политиков и звезд шоу бизнеса. Но болезнь есть болезнь и ее нужно лечить, и лечить пока она не увлекла человека на дно безумия, откуда уже не будет возврата.
  Нужно признать, что Россия стоит сейчас на пороге психической эпидемией, последствия которой трудно предугадать. Но одно очевидно: если политики, звезды шоу бизнеса, врачи, учителя, инженеры и футболисты не займутся своими прямыми обязанностями и не оставят пагубное пристрастие к графомании, страну может ожидать трагическое будущее.
  Кроме всего сказанного, напомню, что психические заболевания передаются по наследству, и хочу дать совет: прежде чем взяться за написание книги, подумайте о потомках, быть может, у них спустя многие годы тоже появится желание, засучив рукава, сесть за компьютер писать свою книгу, и ваша графомания в будущем может привести к вырождению вашего рода, вырождению нации и еще Бог знает к каким катаклизмам.
  
  Вернулся Алексей Алексеевич.
  - По-моему здесь не о том, - сказал я, положив листок на стол, - здесь говорится о графомании. Я согласен, возможно, это заболевание.
  - Графомания первая ступень недуга. Когда человек инфицирован, далее развивается тяжелая форма болезни... Так же как рассеянный склероз на первой стадии незаметен, но он уже живет в человеке, а дальше - умственный упадок, инвалидная коляска... Вот вы сейчас, после одиннадцати романов, уже находитесь в инвалидной коляске. Но у нас есть лекарства и возможности поставить вас на ноги... Кстати, эта статья в прошлом психиатра, а ныне петербургского писателя, мы его тоже лечим, но случай тяжелый. Пойдемте, нас ждут.
  Я поднялся и пошел вслед за врачом.
  Странное у меня было ощущение, будто что-то переменилось в мире, исказилось пространство вокруг меня. Я понимал - узнав то, что узнал сегодня - не смогу жить, как прежде. Мир стал другим. Возможно, он изменился уже давно, но сознание продолжало жить в том, привычном, времени, когда все было не так. Когда писателей уважали, к их мнению прислушивались, и каждый чиновник, каждый миллионер понимал, что писатель обладает высшим знанием, что ему дан талант выражать словом человеческие чувства. Но все стало другим, и это был необратимый факт, и тот ушедший мир не вернется уже никогда. Не было прежних высоких духовных ценностей, на смену им пришли высокие материальные ценности, а я своим сознанием все продолжал жить в том застойно привычном, но сейчас уже виртуальном пространстве прошлого. И я это вдруг увидел и ужаснулся.
  Как только мы вошли на отделении, к нам тут же бросился широкоплечий санитар с резиновой дубинкой в руке, но, увидев Алексея Алексеевича, отступил. Серьезная здесь охрана.
  Отделение, на котором мы оказались, несколько отличалось от тех, где я уже успел побывать. Здесь было больше людей в белых халатах, царила суета, но не бестолковая, а упорядоченная - все казалось серьезнее и строже, по всему было видно, что пациентов здесь не оставляли наедине со своим безумием.
  Мы двинулись по коридору. Мимо проходили больные в пижамах, деловито сновали санитары с дубинками, двое дюжих мужиков в белых халатах провели мимо визжащего человека с заломанными назад руками и с удивительно знакомым лицом... Я с интересом заглядывал в палаты, кое-где лежали привязанные к кроватям люди в смирительных рубашках.
  - Вот здесь и лечится интеллектуальная элита страны, - серьезно, без тени иронии сказал Алексей Алексеевич. - На отделении существуют обязательные правила, нарушение которых грозит карцером. Я потом предоставлю вам список.
  Мимо, шлепая тапочками на босу ногу, запахнувшись в халат, прошествовал в туалет импозантный мужчина. Я оглянулся, посмотрел ему вслед. Бог ты мой! Как похож на председателя союза писателей Валерия Попова... И он тоже здесь?! Вот тебе и "жизнь удалась"!
  - Сейчас вам необходимо пройти обследование, - между тем продолжал Алексей Алексеевич. - Надеюсь, вы человек здоровый,.. а вот здесь столовая.
  За одним из столиков сидели трое больных и, склонившись над клеенкой, поминутно оглядываясь, о чем-то шептались. В одном из них я признал Павла Крусанова - я видел его однажды в "Борее", второй - кажется, московский писатель Евгений Попов, третий был мне неизвестен. За другим столом двое больных увлеченно играли в крестики-нолики. А за углом, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит в столовой, таился санитар. Вдруг он сделал неожиданный мощный рывок и, выскочив в столовую, одним прыжком оказался возле мирно беседовавших писателей. В следующую секунду на их стол с грохотом обрушилась резиновая дубинка.
  - Не говорить о литературе!! - бешеным голосом заорал он. - В карцер захотели?!!
  Сидевшие за столом в шоке от внезапного появления санитара с ужасом смотрели на него.
  - В смирительные рубашки замотаю!.. - ревел санитар. - В карцере сгною!!
  - А мы в крестики-нолики играем, - из-за соседнего стола хором сказали двое писателей, показывая исписанную бумажку.
  Мимо, гундося что-то своему спутнику, прошаркал человек очень похожий на Семена Альтова.
  Было и смешно и страшно одновременно. Литературная общественность ломает голову над причиной исчезновения лучших писателей страны, строит фантастические предположения, а они вот оказывается где, в дурдоме на всем готовеньком прохлаждаются. Столько известных на всю Россию писателей собрано в одном месте и никаких журналистов вокруг! Когда еще будет такое сборище?! Их нужно показывать по всем телеканалам, фоторепортажи публиковать во всех гламурных журналах. Лучше писатели страны тайно, как паханы преступного мира, под охраной решеток, воинственных и злобных санитаров с дубинками, в смирительных рубашках вынуждены находиться здесь, лишенные внимания общественности. А ведь это элита, блеск интеллекта, отборный генофонд страны!! Какое же у нас все-таки наплевательское отношение к культуре!
  Я, озираясь, шел за Алексеем Алексеевичем, по пути встречая многих известных людей, с которыми не был знаком лично, но не раз видел по телевизору, слышал по радио. Вот бы протащить сюда фотоаппарат... А то ведь никто потом не поверит, что я лежал в одном дурдоме с такими личностями! Пожалуй, для полного счастья не хватало здесь только Габриэля Гарсиа Маркеса, Курта Воннегута, Стивена Кинга, Пауло Коэльо да еще пары десятков мировых литературных звезд. Может быть, они и лежали где-нибудь в палатах, укрощенные смирительными рубашками, привязанные к железным кроватям. Я же не всех еще видел. Меня вдруг охватило чувство гордости за то, что меня, мало кому известного писателя, собираются лечить наравне с такими знаменитостями.
  Мы подошли к двери. Алексей Алексеевич протянул к ней руку, но она вдруг сама распахнулась, и два здоровенных санитара под мышки вытащили в коридор человека. Он был без сознания, голова обвисла на грудь, на губах запекшаяся пена, ноги волочились по полу. Одна тапочка слетела (плохая примета), вторая держалась на честном слове. Я успел заглянуть в его лицо, по жидкой бороденке и печально опущенным уголкам глаз узнал писателя Сергея Арно. Его проволокли мимо.
  - Похож на всю нашу культуру - не живой, не мертвый, - сказал я, провожая его взглядом.
  - Вы, любезный, слово "культура" даже не употребляйте, когда санитары слышат слово "культура", они хватаются за дубинку. Лучше забудьте, что оно вообще существует. Да по большому счету слово-то осталось, а самой культуры уже нет, точнее, она доживает последние месяцы, уж вы поверьте мне, психиатру.
  
  Глава 11
  КОНСИЛИУМ
  
  Поднявшись на один этаж, мы вошли в просторный кабинет без окон, перегороженный ширмой; посредине стояло деревянное кресло с подлокотниками. Что располагалось за ширмой, видно не было, но судя по доносившемуся оттуда шуршанию бумаг, там кто-то находился.
  - Садитесь, - шепнул Алексей Алексеевич с легкой тревогой в голосе и, пошевелив бровями, поправил очки.
  Я опустился в кресло, оказавшееся прочно прикрепленным к полу. Алексей Алексеевич встал справа чуть позади от меня. Некоторое время из-за ширмы доносилось шуршание бумаг, возня, тихий еле различимый шепот, но сколько я ни вглядывался в ее плотную драпировку, рассмотреть ничего не удалось. Вдруг из-за ширмы стремительно вышли трое мужчин в белых халатах и обступили меня с разных сторон.
  - Как самочувствие? - спросил один из них, надевая мне на руку прибор для измерения давления. - Ничего-ничего, сидите спокойно.
  - У вас были наследственные венерические заболевания? - спросил другой, светя в глаз фонариком.
  - Ваша сексуальная ориентация?
  - Вас бросает в жар, в холод? Колотится сердце, когда вы волнуетесь? Ужасы снятся?.. Следите за молоточком... очень хорошо. Положите ногу на ногу.
  - Не производили операцию по смене пола?..
  - Покажите язык... скажите "а-а-а". Прекрасно.
  - Сколько страниц можете написать за день?.. Вы не беспокойтесь, расслабьтесь.
  - Какой сегодня год, число, месяц... Укольчик, это не больно.
  - Употребляете спиртные напитки, наркотики, клей нюхаете?.. Славно, славно...
  - Как стул? Запоры не мучают?
  Я еле успевал отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, поворачивая голову то к одному, то к другому. Они суетились вокруг меня: один заглядывал в ухо, другой стучал молоточком по коленке, третий копался в волосах, еще один пристегивал ремнями к креслу мои руки, другой - ноги... Создавалось впечатление, что их уже не трое, а больше, ну минимум пятеро. Я с трудом успевал следить за их быстрыми и точными движениями. Кто-то изловчился сделать мне укол в вену, надеть на голову металлический шлем, приклеить ко лбу, рукам и ногам датчики, провода от которых тянулись за ширму.
  Через несколько минут я оказался пристегнутым к креслу ремнями с алюминиевым шлемом в дырках на голове, весь опутанный проводами, датчики лепились к моим вискам, ушам, рукам и ногам. Я чувствовал себя космонавтом, приготовленным к полету в неведомое. Закончив свое дело, они сложили ширму, поставили ее к стене и исчезли так же стремительно, как и появились.
  За ширмой оказался длинный стол, накрытый бордовой скатертью. За столом лицом ко мне сидели шесть человек в белых халатах. Как только ширму убрали, в лицо мне ударил свет из двух прожекторов. Я щурился, поворачивая голову то так, то этак, силясь разглядеть людей за столом. Кажется, среди них была женщина, очень похожая на мужчину, или мужчина, похожий на женщину, разобрать мне не удалось.
  - Фамилия, имя, отчество, дата, место рождения... - безразличным голосом задавал вопросы один из сидящих за столом.
  Я отвечал. При каждом моем ответе на столе у них начинали мигать разноцветные лампочки на приборах: красный, желтый, зеленый...
  - Отныне вы занесены в картотеку под номером Четырнадцать Пятнадцать. Запомните - Четырнадцать Пятнадцать, - чеканя каждое слово, проговорил тот же голос.
  Дальше говорили все по очереди, почти без пауз, громкими бесстрастными голосами, а я переводил слезящиеся от яркого света глаза с одного на другого, но различал только их тени.
  - Поздравляем, вы попали в наш проект по оздоровлению общества.
  - Мы ознакомились с вашими книгами, Четырнадцать Пятнадцать.
  - Конечно, не со всеми.
  - Но нам этого было достаточно.
  - Мы считаем, что вам, Четырнадцать Пятнадцать, следует пройти курс лечения в нашей клинике.
  - Усиленный.
  - Мы отучим вас, Четырнадцать Пятнадцать, от привычки писать. Говорить, говорить нужно!
  - В нашей клинике лечится много ваших бывших коллег.
  - Вы случайно не влюблены, Четырнадцать Пятнадцать?
  - Это может сильно осложнить картину выздоровления.
  - Вы не обманываете нас, Четырнадцать Пятнадцать?..
  Глаза слепил свет прожекторов, от круговорота нескончаемых вопросов, я не мог сосредоточиться, тело, словно кололи тысячи иголок, кружилась голова... Я собрал в себе силы и вдруг выпалил то, что сейчас волновало меня:
  - Но как же читатели, ведь они знают писателей в лицо!! - и почему-то добавил: - И меня знают.
  И снова те же бесстрастные, будто неживые голоса друг за другом без промежутка и перерывов, словно отрепитировано заранее:
  - Об этом вам, Четырнадцать Пятнадцать, не следует беспокоиться.
  - Об этом уже побеспокоились без вас.
  - Читатели не пострадают - им уже приготовлена достойная замена писателей. Не забывайте, что мы живем с вами в демократическом обществе.
  - Книги уже пишут, а писателям создают новые достойные писателей биографии.
  - На смену скучным патологическим уродам.
  - Хроническим алкоголикам, гомосексуалистам и наркоманам.
  - Придут симпатичные, аккуратные, модно одетые гламурные писатели и писательницы.
  - Которых не стыдно показать с телевизионного экрана всей стране.
  - Которые будут следить за своей внешностью, вовремя делать эпиляцию и подтяжку лица.
  - Писать понятные всем книги.
  - Это проект. Вы понимаете, это проект.
  - Так вы в проекте?
  Я сделал над собой невероятное усилие, чтобы произнести это фразу. Не знаю почему, но именно то, что я хотел сказать, казалось мне сейчас главным, сутью всего:
  - А история?! Как вы представите их в истории человечества?!
  И снова все так же без пауз:
  - Об истории уже побеспокоились. Историю есть кому писать.
  - И переписывать...
  - Когда проект перестанет приносить прибыль, бренд-менеджеры напишут биографию автора.
  - С определенным количеством несчастной любви, с выверенным перечнем хороших и плохих поступков.
  - Сама жизнь автора будет увлекательным романом.
  - Это дело бренд-менеджеров, у них есть все необходимые материалы.
  - Как в Макдоналдсе, у каждого свои четко определенные места и обязанности.
  - Литература теперь это тот же "Макдоналдс". То же быстрое питание.
  - Вы понимаете, что работа в проекте накладывает на вас, Четырнадцать Пятнадцать, определенные обязательства.
  - Которые вы должны выполнять неукоснительно.
  - Иначе вы будете наказаны.
  - Для этого вы подпишите обязательство. Вот оно.
  Один из сидевших за столом махнул в воздухе листком бумаги.
  - А если я не соглашусь? - спросил я, сквозь свет, вглядываясь в лица сидевших за столом, понимая, что сейчас, чтобы противостоять, нужно напрячь все оставшиеся силы.
  - С чем не согласитесь?
  - Если я не соглашусь участвовать в вашем проекте?
  Над столом повисло молчание, тягостное, непонятное... И тут неожиданно заговорили все разом:
  - Что же его не предупредили? Возмутительно... Он, что же, ничего не знает? Как это может быть?!.. Главврача сюда срочно! Где главврач?!..
  Также внезапно замолчав, все повернулись в сторону Алексея Алексеевича, во время допроса тихонько стоявшего чуть позади моего кресла. Я даже забыл о его существовании.
  - Да вот, я только хотел... - залепетал Алексей Алексеевич, вдруг как-то съежившись всем своим большим телом и, беспрестанно поправляя очки, маленькими шажочками попятился к двери. - Я не успел, все расскажу, обещаю, честное слово...
  Все вновь обратились ко мне.
  - Можете не волноваться, Четырнадцать Пятнадцать, отныне вы находитесь под наблюдением - теперь каждый ваш шаг будет известен.
  - Вы не сможете ничего сделать без нашего ведома.
  - Теперь вы под нашей защитой.
  - А если я все-таки откажусь участвовать в этом проекте? - снова возразил я, набравшись наглости, хотя стоило мне это больших усилий.
  - Это невозможно.
  - У вас нет другого выхода.
  - Вы что не понимаете? Вы уже в проекте.
  - И что, я не могу отказаться? - спросил я, холодея.
  - Нет.
  Свет прожекторов погас. Откуда-то из-за моей спины стремительно вышли люди в белых халатах, раздвинули ширму, так что сидящих за столом стало не видно. Подскочив ко мне, отстегнули ремни, отклеили датчики, сняли алюминиевый шлем... Все это они проделали молча, деловито, без лишней суеты...
  Тошнило, кружилась голова... вероятно, на некоторое время я потерял сознание, потому что когда пришел в себя, в комнате никого не было. Не было ширмы, пропали сидевшие за столом люди, исчезли приборы с лампочками, скатерть... Я сидел, ошалело глядя на пустой длинный стол, уже сомневаясь, а было ли все это вообще. Оглянувшись, увидел Алексея Алексеевича. Застенчиво сложив на животе руки, он скромно стоял, толи с жалостью, толи с состраданием глядя на меня. Заметив, что я очнулся, подошел.
  - Как вы себя чувствуете, голубчик?
  - Нормально, - странно, но сейчас я ощущал прилив сил.
  - Ну и славно, ну и славно...
  Настроение у него словно бы улучшилось, он потер руки, поправил очки и пританцовывая, направился в другой конец кабинета, принес себе стул и, поставив напротив меня, сел, закинув ногу на ногу.
  - Ну что же, все прошло славно, вами довольны. Поздравляю вас, Четырнадцать Пятнадцать, вы в проекте.
  - В каком, к черту, проекте? И что за "Четырнадцать Пятнадцать", меня теперь всегда цифрами называть будут? И паспорт переделают?
  - Нет, голубчик, число вам присвоено только в нашем проекте по оздоровлению общества. Да и что плохого в ваших числах? Четырнадцать Пятнадцать запоминается легко да и благозвучно, не какой-нибудь Семьдесят два Двадцать один - как цифры из телефонного номера, длинно и некрасиво, а у вас очень даже миленько, очень даже музыкально. Даже не думал, что вам так повезет. Это ваш, так сказать, новый литературный псевдоним, с которым и закончится ваша литературная деятельность. Но нужно признаться, что с цифровыми именами возникает много проблем. Писатели - личности творческие, гуманитарные - никак не могут запомнить свои числа. Зовут, например, на процедуры Четырнадцать Двенадцать, а приходит Шестнадцать Восемнадцать. Года два назад для лучшего усвоения писателям присваивали трехзначные имена из таблицы умножения: Дважды Два Четыре или простейшие четырехзначные Пятью Пять Двадцать Пять - но и это им усвоить оказалось сложновато, поэтому плюнули и теперь даем имена как попало.
  - Скажите, Алексей Алексеевич, почему такой интерес появился у государства именно к писателям?
  - У вас о психиатрии, вероятно, очень общее представление?.. Я так и думал. Так вот я вам скажу, что вся история психиатрии связана с попытками вылечить писателей и поэтов от пагубного пристрастия писать. На этом отделении мы только прозаиками занимаемся, хотя у нас большие планы на поэтов, но поэтический проект требует больших финансовых вливаний. Испокон века психиатрия лечила не только писателей, но и влюбленных, - он снял очки, потер ладонью глаза и надел снова. - Ведь, так же как и литература, любовь серьезное психическое заболевание. Любовь имеется в виду, конечно, не физическая - физическое влечение полов как продолжение рода приветствуется. А вот духовное влечение друг к другу, так называемая платоническая любовь часто приобретает извращенные, опасные для общества формы. На фоне этого развиваются неврозы, психозы, меланхолия и, как следствие, суицид... именно против подобных извращений и выступает государство. Потому мы вынуждены лечить в нашей психбольнице и влюбленных людей тоже. Но на девятое отделение их не кладем, только писателей.
  "Значит, я по представлениям психиатров болен вдвойне - Четырнадцать Пятнадцать в квадрате".
  - Или случается такой конфуз, - продолжал Алексей Алексеевич. - Одна пациентка - звали ее, кажется, Девятнадцать Восемнадцать - писала романы о любви, надрывно со множеством постельных сцен, у нее там были и сцены на офисном столе с какими-то кнопками, вонзающимися в попу, и прочая дребедень. Мы лечили, но безуспешно. Хорошо догадались показать гинекологу, и все встало на свои места.
  - И что сказал гинеколог о ее романах?
  - Да не романы гинекологу, а их автора.
  - Какое отношение к писателям имеет гинеколог?
  - У девушки оказались больные почки, от этого повышенные сексуальные фантазии и стремление писать книги. Гинеколог над ней потрудился, и она романы писать перестала. Теперь работает бухгалтером, главным, кажется. Так что мы теперь всех дам, пишущих о любви, направляем прежде к хирургу, гинекологу, а потом уже, если потребуется, лечим психику. У мужчин может оказаться туберкулез или больные надпочечники. Да и читают любовные книжонки в основном дамы больные гинекологией, и им нужно не в "Дом книги", а к доктору бежать! Но мы не применяем к больным с вашим диагнозом химические медикаменты - они малоэффективны. Если только серу, и то в целях наказания. Мы пользуемся средствами проверенными многими поколениями и лечим писателей теми же способами, которыми лечили Гоголя и Гаршина, Свифта и Гофмана, и еще тысячи ваших собратьев по перу. Человечество пока не изобрело более эффективных способов лечения.
  
   Глава 12
   ВЕЧНАЯ БОРЬБА
  
  Всю историю, с самых ее истоков, психиатрия боролась с писателями и влюбленными. Авл Корнелий Цельс, живший в Риме в I веке нашей эры во времена Тиберия, предлагал бороться с меланхолией, охватывавшей влюбленных и писателей, следующим способом: "Лечение меланхолии состоит в кровопусканиях, а если они противопоказаны ввиду общей слабости больного, то можно заменить их рвотными средствами; кроме того, необходимы растирания всего тела, движение и слабительные, чтобы непрерывно поддерживать жидкие испражнения. При этом очень важно внушать больным писателям и влюбленным бодрость духа, развлекая их такими темами, которые были им приятны раньше, но ни в коем случае не говорить о предмете их болезни".
  Об этом и говорил Аристотель в книге "Проблемы". Демокрит утверждал, что не считает поэта или писателя человеком, находящимся в здравом уме. Платон так прямо называл их маньяками. Предлагалось множество способов их лечения.
   В средние века в Германии был распространен оригинальный способ оздоровления умалишенных, в том числе поэтов и писателей, которых называли в тех местах "дураками": их сажали на корабль и отправляли в другие города, где писателей этих еще не знали. Вот, что пишет о таком "Корабле дураков" французский философ Мишель Фуко:
   "С наступлением эпохи Ренессанса область воображаемого пополняется новым объектом, который вскоре займет в ней особое место: это Корабль дураков, загадочный пьяный корабль, бороздящий тихие воды притоков Рейна и фламандских каналов.
   Умалишенные отправлялись на поиски своего разума - кто, спускаясь по рекам Рейнской области вниз, по направлению к Бельгии и Гелю, кто, поднимаясь вверх по Рейну, к Юре и Безансону.
  Теперь понятнее становится та интереснейшая и богатейшая смысловая нагрузка, которую несло на себе плавание дураков, и благодаря которой оно так поражало воображение. С одной стороны, не нужно преуменьшать бесспорную практическую пользу от этого плавания; препоручить безумца морякам, значит, наверняка от него избавиться, чтобы он не бродил где попало под стенами города, а уехал далеко, сделался пленником своего отъезда. Но с другой стороны, тема воды привносит во все это целый сонм, связанных с нею смутных представлений; вода не просто уносит человека прочь - она его очищает; к тому же, находясь в плавании, он пребывает во власти своей переменчивой судьбы: на корабле каждый предоставлен собственной участи, всякое отплытие может стать для него последним".
  Дурак на своем дурацком челноке отправляется в мир иной - и из иного мира прибывает, высаживаясь на берег. Плавание сумасшедшего писателя означает его строгую изоляцию и одновременно является наивысшим воплощением его переходного статуса.
  И многие из больных действительно вылечивались на этом водном пути и больше не брали в руки гусиное перо, навсегда избавившись от пагубной страсти. Но далеко не всем подходили такие способы лечения. По большому счету наиболее эффективное лечение больных этими недугами началось только с восемнадцатого века. Например, французский психиатр, достигший больших успехов в оздоровлении писателей, Филипп Пинель, родившийся в 1745 году и произведший в свое время революцию в психиатрии, предлагал такой рецепт: "Льют на голову струю холодной воды: такое сильное внезапное впечатление часто устраняет болезненные мысли о писании. Если больной продолжает упорствовать в своем стремлении писать, обливание повторяется; при этом не должно быть никаких грубостей и оскорблений, а напротив надо всеми мерами убедить человека, что это делается для его пользы; иногда можно пустить в ход легкую насмешку, касающуюся его произведений, но в благоразумных пределах (потому что писатели и поэты очень обидчивы). Как только больной успокаивается и соглашается больше не писать, обливание прекращают, и тогда немедленно нужно вернуться к тону полного дружелюбия и сочувствия. Иногда бывает полезно воздействовать при помощи страха".
  С переменным успехом этот недуг лечили приемом внутрь растертой в порошок сухой бычьей печени или прописывали вдыхать дым оленьего рога, широко господствовало кровопускание, рвотные, слабительные, но наиболее эффективными наряду с вышеперечисленными была механотерапия. Первый такой аппарат был изобретен в Германии в первой трети 19 века Месоном Коксом. С этого момента началась новая эра в лечении писателей, поэтов и влюбленных.
  За Коксом и психиатр Горн изобрел средство насколько простое в обращении, настолько эффективное в конечном результате, называлось оно "мешок". Больного сажали в простой мешок, охватывавший не только голову, но и все тело, завязывался он внизу под ногами и подвешивался на небольшую высоту от пола. Сквозь мешковину подвешенный больной видел все как в тумане, его затуманенный литературными образами и видениями мозг прояснялся и часто он надолго отказывался от своих пагубных привычек.
  Эразмом Дарвином была изобретена замечательная по своим свойствам машина. Целительный эффект ее был основан на центробежной силе. Больного укладывали в кровать или усаживали в специальную клетку, и машина начинала вращаться вокруг собственной оси, с каждой минутой набирая все большие обороты. В будущем по эскизам этой машины были созданы тренажеры для космонавтов. Количество оборотов в минуту равнялось от сорока до шестидесяти, причем наиболее благотворное действие приписывалось кровати: кровь приливала к голове, и от этого получался целый ряд благотворных ощущений: (головокружение, тошнота, рвота, непроизвольное выделение мочи, кала, чувства стеснения в груди, удушье). На такой карусели больные часто вылечивались после десяти сеансов.
  Психиатр Кокс полагал, что действие вращающихся приборов может вполне заменить морское путешествие - о "Корабле дураков" мы писали выше.
  В большом ходу было лечение водой: больной лежал, привязанный в ванне, и ему на голову со значительной высоты выливали от десяти до пятидесяти ведер холодной воды. Этот способ помогал не только писателям, поэтам и влюбленным, но и излечивал от меланхолии, ипохондрии, алкоголизма, половой распущенности.
  Широко использовались, конечно, и розги, причем сечь необходимо было в присутствии всех остальных писателей, но спокойно, не входя в азарт и не вредя здоровью.
  Один из самых эффективных способов лечения писателей и поэтов, который широко используется и в наши дни, предложил живший в конце 19 века немецкий психиатр Нейман:
  "Больного сажают на смирительный стул, привязывают, делают кровопускание, ставят десять-двадцать пиявок на голову, обкладывают тело ледяными полотенцами, льют на голову пятьдесят ведер ледяной воды, дают хороший прием слабительной соли, а так же сильнейшего рвотного и мочегонного средства".
  После такой всеобъемлющей чистки организма писатели и поэты долго не подходят к своим компьютерам.
  
  Глава 13
   ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ СТОЛИЦА РОССИИ
  
  Мы шли закоулистыми слабо освещенными коридорами.
  - Помните о тысячной камере, которую многие искали? - по дороге говорил Алексей Алексеевич. - Так вы ее сейчас увидите.
  Он открыл железную дверь с глазком и прошел внутрь, я вошел за ним.
  Мы оказались в большой зале, в центре стоял замысловатый агрегат из дерева с зарешеченной люлькой, прикрепленной к упирающейся в потолок мачте. Перед нашим приходом люлька эта при помощи двигателя крутилась вокруг мачты. В ней кто-то тихо лежал. Вдоль стен залы располагались кресла с ремнями для фиксации душевно больных, в углу около десятка старинных ванн на львиных лапах, так что в зале можно было лечить одновременно больше пяти десятков больных. И хотя я люблю антикварные вещи, но настроение от этих экспонатов почему-то портилось...
  - Ну, вот и наша тысячная камера, - с довольной улыбкой на лице сказал Алексей Алексеевич, разводя руками. - Милости прошу.
  Два санитара, сидевшие на смирительных креслах и весело о чем-то болтавшие, поднялись, похохатывая, неторопливо подошли к вращавшейся минуту назад люльке и стали кого-то там отстегивать.
  - Процедуры сейчас закончились, а днем здесь все места заняты, - продолжал Алексей Алексеевич, - кого на карусели катают, кому на голову воду льют, кого слабительными да пиявками,.. а вон там, в мешках, лечатся, - в дальнем углу над полом висели матерчатые мешки, и в них кто-то шевелился. - Все зависит от того, что врач назначит. - Алексей Алексеевич выглядел счастливым, он беспрестанно шевелил бровями, поправлял очки и улыбался. - Если бы вы знали, каких усилий стоило собрать все это в одном месте! Здесь ведь только карусель стояла, наверное, еще с основания. Ванны из психбольницы на Пряжке выпросил. В них, быть может, сам Николай Васильевич прохлаждался... - он вдруг сделал плаксивое лицо и жалостливо заныл: - "Они опять льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня..." Помните, как у него в Записках? Кресла оттуда же... Столько денег за реставрацию содрали!.. Как будто эти кресла из дворца.
  Санитары между тем отстегнули пациента и вытащили его тело из люльки. Черноволосый полный человек с усами был взъерошен и заблеван, он ошалело водил выпученными глазами по сторонам, не понимая, где он, зачем, и кто он вообще такой.
  - А это Дважды Два Четыре. Безумие в самой тяжелой форме. Давно его лечим - и кровопускание, и пиявки, воды ледяной по сто ведер лили. В смирительной рубашке неделями пролеживал, розгами при всем Союзе писателей секли. Как только в себя приходит, так бегает по отделению огрызок карандаша ищет, а если не найдет, то ногтем на стене в туалете слова какие-то царапает, царапает, царапает... Кажется, изрежь его на куски, истолки в ступе, а он назло слипнется и писать будет.
  Санитары переодели Дважды Два Четыре в чистую пижаму и под руки повели, почти потащили, к двери. Живот вывалился из-под пижамной куртки, несчастный только мычал что-то нечленораздельное.
  - Послушайте, я же его, кажется, знаю!.. - вглядевшись, воскликнул я. - Ну, точно, это же... Как его?.. Этот, как его?!..
  Я защелкал пальцами, вспоминая.
  - Только никаких фамилий! - Алексей Алексеевич схватил меня за руку и сильно сжал. - Умоляю! Только никаких фамилий...
  - Это же Быков... Да, точно! Дмитрий Быков! - я его по телевизору видел и книжки его читал! - не обратив внимания на предупреждения психиатра, воскликнул я. - Ну во всяком случае похож очень!
  - Не надо же имен, а то вас в карцер посадят, голубчик.
  - А что и московские писатели к нам лечиться едут? Чего у них своих дурдомов мало? - обиделся я за культурную столицу.
  - Да хватает у них своих! Просто Петербург давно стал психиатрической столицей России - никакой не культурной. А Москва - большая деревня, открой там такую клинику, в одну неделю весь город сбежится глазеть на сумасшедших писателей. А в нашей психиатрической столице никто ничего не знает.
  - Не могу с вами не согласиться.
  Человека похожего на Быкова выволокли из помещения. Я огляделся по сторонам.
  - Вы можете посидеть в кресле или к ванне примериться, - истолковав мои взгляды по-своему, предложил Алексей Алексеевич. Он подскочил к первому попавшемуся креслу и усевшись в него, подпрыгнул, словно пробуя его мягкость. - Здорово, правда?!!
  Он напоминал сейчас большого умственно отсталого ребенка.
  - Нормально, - не зная, что на это сказать, ответил я.
  - В писателях не хватает простейшего - они слишком много думают о великом и высоком, поэтому и методы лечения у нас простые. Раньше мы разные способы опробовали, - болтая ногами в смирительном кресле, говорил Алексей Алексеевич. - Пробовали их голодом лечить, тоже способ эффективный, но не для писателей. Не помогло, и голодные пишут. Им так даже привычнее. Они орешки крепкие, сразу не раскусишь! На воле-то недоедают, впроголодь живут. Как двое чисел умерли, мы это дело бросили. И на "Корабле дураков" по Европе отправляли - очень маленький процент выздоровления. Несколько лет назад с отделения целый "Поезд дураков" снарядили - "Литературный экспресс" назывался, от Москвы до самого Владивостока. Писатели с читателями встречались, о своих книгах рассказывали, но все это не дает желаемых результатов. Многие вернулись на отделение в еще худшем состоянии - вон, как Дважды Два Четыре. Кое-кто, конечно, выздоровел, но это скорее от пьянства. Алкоголь - главный наш союзник и помощник в лечении писателей. Он превосходно иссушает мозг, специально мы его не прописываем, все-таки тут лечебное заведение, а не курорт; но если они где-нибудь достают алкоголь и напиваются до зеленых чертиков, это только приветствуется. Если писатели хорошо себя ведут, мы отпускаем их вести телевизионные передачи, также радиопередачи иногда записываем здесь прямо в палате. На книжные ярмарки под присмотром санитаров вывозим, они там выступают, рассказывают о своих произведениях, делятся творческими планами, а потом обратно в психушку, - Алексей Алексеевич вдруг вскочил со смирительного кресла. - А хотите на карусели прокатиться прямо сейчас!? Устрою вам праздник! Хотите?!
  - В другой раз как-нибудь, - сказал я, вспомнив бессмысленный взгляд облевавшего себя писателя.
  Алексей Алексеевич обиделся.
  - Не хотите - как хотите, - пробормотал он разочаровано, но радостное возбуждение брало верх. - А я бывает вечерами катаюсь, когда уже никого нет... Только вы, любезный Четырнадцать Пятнадцать, этого не разглашайте, - врач вдруг сделался серьезным. - Ну, экскурсию я вам устроил, как обещал. Пойдемте теперь на отделение, что ли.
  До отделения идти оказалось недалеко, нужно было только подняться по узенькой лесенке на один этаж. По пути Алексей Алексеевич напомнил, что обращаться к писателям следует исключительно по числам, а разговоры о литературе или попытки записать какую-нибудь мысль караются карцером.
  Когда мы оказались на отделении, заканчивался обед. Алексей Алексеевич сказал, что меня пока на довольствие не поставили, к ужину документы оформят, и я смогу питаться, как все полноценные больные. Я не стал ему говорить, что на другом отделении более демократичные порядки. Алексей Алексеевич передал меня санитару, на кисти которого болталась дубинка, а на поясе - электрошок, и удалился. Санитар отвел меня в палату и, указав на койку, ушел.
  
   Глава 14
   ЖИЗНЬ ЧИСЕЛ
  
  Палата очень походила на ту, в которой я уже лежал. Приятно было попасть на отделение не к заурядным психам, а к своим коллегам, которые тебя понимают... Компания все-таки много значит. Через три койки от моей поверх покрывала лежал человек в смирительной рубашке и не двигался. Может, спал. Я не стал подходить к нему, вдруг писатель буйный. Прилег на свою койку, закинул руки за голову и стал раскачиваться на панцирной сетке. Вверх-вниз, вверх-вниз...
  Куда я попал и как вообще относиться ко всему услышанному и увиденному? То, что многие писатели не в своем уме, это факт! Тут спорить никто не собирался. Одна полоумная поэтесса ни с того ни с сего бросилась на меня в коридоре Дома писателя и расцарапала до крови руку и даже пыталась покусать. Другой писатель также без определенных причин обещал выколоть мне глаз. Каждому пишущему, а особенно живущему на гонорары человеку знакомо чувство непреодолимой тоски. А может бросить все к чертовой матери! Жалкие крохи, которые платят издатели за книгу, постоянный страх от мысли, что твой копеечный гонорар задержат или не выплатят вовсе, угнетали. Жизнь писателя ужасна! И почему бы действительно не влиться в армию менеджеров, не заняться нормальным, человеческим делом и получать зарплату два раза в месяц? Престижа у писателей давно уже нет. Что же тогда держит в этой странной профессии, кроме, пожалуй, одного - безумия?! Разве нормальный человек будет портить глаза компьютером за копеечные гонорары, когда писателем с телевизионного экрана на всю страну называют любую молоденькую девчонку, изложившую подробную историю потери своей девственности, или политика, надиктовавшего книжонку о себе любимом. Сейчас пишут все кому не лень, и все называются писателями. Да, прав Алексей Алексеевич, в мире литературы человека может удерживать только болезнь. На собраниях Союза писателей все время говорят о том, что у Союза нет денег, что в Союз не вступает молодежь... Так и правильно, что не вступает, на хрена им жалкое, нищенское существование?! Хорошо, что государство, наконец, обратило внимание на бедственное положение писателей и решило им помогать! А говорят, что на культуру совсем средств не выделяют. Писателям ведь помогают: кормят, лечат...
  Человек в смирительной рубашке замычал и заскрипел кроватью, судя по всему, ему что-то вдруг потребовалось. Было страшновато подходить, к незнакомцу, но я все-таки решился.
  - Вам что-нибудь нужно? - спросил я.
  Тот пучил глаза и раскачивался на матрасе, пучил и раскачивался... Я подошел совсем близко, склонился над ним: руки больного плотно примотаны к туловищу, в рот вставлена продолговатая пластмассовая груша - от этого он не мог говорить, а только мычал. Я отстегнул ремешок и вынул грушу.
  - Ты кто? Новый член? - я кивнул. - Зовут как?
  - Четырнадцать Пятнадцать, - без запинки назвался я.
  - Писатель?
  Я снова кивнул.
  - А фамилия-то твоя какая? Писатель. Или ты под номером книжки выпускаешь?
  Я оглянулся на всякий случай, хотя знал, что в палате мы одни, и назвал свою фамилию.
  - А я фантаст Сергей Лукьяненко, слыхал такого?..
  - Как же не слыхать!... Вы по картине Рембрандта книгу написали...
  Я еще хотел добавить, что и кино по его книге смотрел, но не успел. Соседняя кровать, хотя на ней никого и не было, вдруг затряслась бешено и запрыгала на месте. Я с изумлением смотрел на такое странное чудо природы. Неужели полтергейст?! Но это оказался не полтергейст. Из-под кровати высунулась конопатая физиономия санитара, через секунду он, ловко вскочив с пола и отряхнувшись, встал перед нами, прищурив глаз и постукивая дубинкой по ладони.
  - Ну, что? - ехидно проговорил он, как бы примеряясь, кого огреть первым. - В карцер захотели? Зовут как?! - повелительно спросил он, повернувшись ко мне.
  - Четырнадцать Двенадцать... Ой, нет. Четырнадцать Пятнадцать, - поправился я.
  - Новенький? - спросил он, осклабившись.
  - Так точно! - почему-то вытянувшись по-военному, ответил я. - Первый день!
  - Ладно, тогда прощаю.
  - Душители свободы! - бесстрашно выкрикнул Лукьяненко из смирительной рубашки. - Сатрапы!
  - А тебя, сволочь,... - санитар наклонился к лежащему, - я тебя в следующий раз дубиной отделаю. Понял?!
  - Лежачего не бьют, - бесстрашно ответил лежачий, но больше не говорил ни слова, потому что санитар заткнул ему рот пластмассовой грушей. Но фантастический дух его не был сломлен, он продолжал трясти кровать, пучить глаза и мычать неразборчивую нецензурщину в адрес санитара.
  - Ты тоже смотри у меня, - погрозив мне дубиной, рыжий санитар вышел из палаты.
  В подавленном состоянии я уселся на свою кровать. Внезапное появление санитара испортило настроение, подействовав на меня угнетающе, значит, от всевидящего ока администрации действительно никуда не скрыться.
  Я заглянул под кровать, там уныло стояла пыльная утка. С писателями здесь не церемонились, и это было довольно неприятно, но в то же время я понимал, что иначе с ними нельзя. Писатели народ свободолюбивый и злобный - палец им в рот не клади, по тазобедренную кость отгрызут.
  После обеда в палату стали собираться больные. Смурной мужик, по виду почвенник, с густой лопатообразной бородой посмотрел на меня хмуро и уселся на кровать рядом с фантастом Лукьяненко. Мне было как-то не по себе: к обычным психам я уже притерпелся, но еще не знал, чего ожидать от коллег. Собранные в большом количестве в одном месте, они могли представлять опасность и даже угрозу для здоровья.
  Вошли двое молодых людей и направились прямо ко мне. Они были удивительно схожи между собой: оба в коричневых пижамах, оба вертлявые и болтливые... Пожалуй, на этом и заканчивалось их сходство, один худой блондин, а второй - толстый брюнет, да собственно и в лицах не имелось ничего общего, но, несмотря на все различия, похожи они были удивительно, как близнецы.
  Пихая друг друга и хохоча, они остановились возле моей кровати.
  - Новенький? - спросил один.
  - А мы твои соседи, - тут же вставил другой.
  - Будем вместе лечиться.
  - Тут хорошо лечат.
  - Тебя как зовут?
  Протараторили они очень быстро. Я, еще не привыкнув к своему новому имени, оглянулся, выискивая глазами белый халат санитара и еще не зная, что ожидать от молодых людей. Но они не дали мне ответить.
  - Я Семь На Восемь, - сказал тот, что потолще.
  - А я Восемь На Семь, - тут же добавил второй.
  - Тогда я Четырнадцать Пятнадцать, - сказал я со вздохом облегчения.
  Почему-то это очень обрадовало приятелей, они запрыгали и захлопали в ладоши. Их кровати располагались по обе стороны от моей, они уселись каждый на свою.
  - Нас через кровать положили, чтобы мы не болтали всю ночь, - сказал кто-то из них, я пока не разобрался кто какое число.
  - А ты в крестики-нолики играешь? - спросил другой.
  - Не пробовал, - ответил я. - А вы здесь давно?
  - Давно.
  - Давно.
  Я уселся на кровать, чтобы удобнее было смотреть на моих новых знакомых, а не вертеть головой.
  - Ты Восемь На Семь? - чтобы как-то ориентироваться, спросил я у одного из них.
  - Не, я Семь На Восемь. Это он Восемь На Семь.
  - Ты из Москвы? - спросил Семь На Восемь.
  - Из Петербурга.
  - А мы из Москвы. Тут народ отовсюду понаехал. Вон тоже из Москвы драматург, а этот, что в смирительной рубашке, из Новосибирска, - сказал Восемь На Семь. - Вся география страны.
  - В основном, конечно, из Москвы психов везут, там больше писателей свихнувшихся, - дополнил Семь На Восемь.
  - В Москве сейчас модно в дурдомах лежать, у нас это считается очень гламурненько, - встрял Восемь На Семь. - Звезды шоу-бизнеса, политики и бизнесмены, ну, которые устали от гастролей там, от заседаний Верховного совета, в дурдом отдыхать ложатся. Типа экстремальный отдых. Платят бабки и оттягиваются среди психов недельку-другую.
  - Попса так вся в дурках отдыхает, - нетерпеливо вмешался Семь На Восемь. - Ксения Собчак из психушек не вылезает, да и другие. Кто на отделении покомфортнее, а кто экстремал - на буйное. Вот там, говорят, отдых наполную! Причем без льгот: закурил в неположенное время - в изолятор или укол серы в жопу. От такого укола температура сорок и, кажется, сдохнешь. После курса серы, говорят, у даунов слюни перестают течь, а у звезд полгода не стоит. Но экстрим на то и экстрим. Кроме того, буйные звезд не любят, особенно у кого мания величия.
  - Да-да, - перебил Восемь На Семь, - Киркорова и Жириновского однажды так измордовали - любо дорого посмотреть. Там на буйном отделении до Жириновского уже двое Жириновских лежали, они и между собой-то дрались. На хрена им третий?!
  - Зато такое, как у нас отделение, единственное в стране.
   Семь На Восемь обвел палату гордым взглядом.
  - Я горжусь, что сюда попал, теперь менеджером работать пойду, психиатр обещал похлопотать, - похвастался Восемь На Семь.
  - Я тоже менеджером! - воскликнул второй. - По продажам моющих средств.
  Удивительным было то, что друзья выглядели одинаково только когда находились в непосредственной близости друг к другу. Сейчас лежа на кроватях по обе от меня стороны, кроме цвета пижам, общего я у них ничего не замечал.
  - Тебе лечение назначили? - спросил Семь На Восемь.
  - Пока нет.
  - Просись на карусель, - посоветовал Восемь На Семь. - Я карусель люблю.
  - А я ванны с ледяной водой, - захихикал Семь На Восемь. - Ванны бодрят, вредные мысли вымывают. Да и в мешке повисеть неплохо... Главное стремиться выздороветь - наше здоровье в наших руках.
  Ребята, конечно, были с приветом: толи они попали сюда такими, толи их здесь залечили - трудно было распознать сразу. Интересно, что они раньше писали, до выздоровления - эсэмэски наверное. Меня быстро утомили новые знакомые, и я решил пройтись по отделению.
  По коридору с глубокомысленным видом прохаживались писатели, в палатах, мимо которых я проходил, один-два самых злостных из них были усмирены рубашками. Среди усмиренных заметил я знакомое по телевизионному экрану лицо Михаила Веллера. А я думал, отчего его давно по телику не показывают, а он вот где! Энергичный Веллер и здесь не унывал, трясся и, как-то ухитрившись вытолкать изо рта пластмассовую грушу, умолял всех проходящих записать пришедшую ему на ум гениальную мысль для новой книги "Байки Старушки - Психушки" или "Психушкины байки" - название он пока не выбрал. Но все шарахались от него в страхе. Я тоже сделал вид, что не услышал его мольбы. Мимо прошествовали Дмитрий Глуховский с Евгением Гришковцом, увлеченно беседовавшие о курсе биржевых котировок. Значит, пошли на пользу рвотные, пиявки да слабительные с мочегонными.
  Навстречу по коридору в больничном халате с безумным видом и пышной копной вьющихся волос шла Ира Дудина.
  - О, Ира, привет, - поздоровался я.
  - Привет, Сергей.
  - Привет, только я не Сергей.
  - Ах да, Аркадий, я забыла. Тут много вообще наших, Сергей Носов... я Пашку Крусанова видела, он говорит - скоро выписывается.
  Я оглянулся, нет ли поблизости санитаров. Как видно, Ира здесь недавно - еще не знает здешних порядков.
  - Значит, не будет продолжения "Укуса ангела"?
  - Да и черт с ним. А ты-то как сюда залетел?
  - Да я по блату, - признался я, - у моего соседа тут главврач знакомый - устроил.
  - Понятно. А я сначала-то на другом отделении с шизофренией лежала, а как узнала, что сюда писателей кладут, попросилась перевести. Интервью у них брать буду, пока они совсем не свихнулись и еще что-то помнят. Слушай, а не знаешь, в какой палате Пелевин лежит? А то тут шушеры всякой навалом, вот даже ты по блату пролез.
  - Где Пелевин не знаю, а Гришковца только что видел, можешь у него интервью взять.
  - Ну их на х... этих старперов, - Ира запахнула разошедшиеся полы халата. - Ладно, пойду, а то на меня и так санитары косятся. Подозревают, суки.
  
  Санитары действительно подозревали. Журналисты, словно тараканы лезли в психушку во все щели. И не только прикидывались сумасшедшими, но и по фальшивым документам устраивались на работу санитарами или уборщицами и мучили больных расспросами о литературе и интимных сторонах их жизни, причиняя им этим жуткие страдания - писатели ведь тоже люди. Журналистов гнали пинками, запирали (якобы случайно) в изоляторы с буйными. Их, бесстрашных, не пугало ничего, даже усиленная злыми собаками-людоедами охрана психушки, капканы на пути их проникновения, стрельба резиновыми пулями, травля несовместимым с жизнью газом. Часто по утрам находили их журналистские тела, истерзанные псами-людоедами. Бывало, попав ночью в капкан, журналист перегрызал себе ногу и уходил. За ним уже погони не устраивали - сам сдохнет. Но их ничем было не напугать, все равно лезли. Один журналист малотиражной газеты, которому пообещали двойной гонорар, переделав себе пол в женский, с верхнего буйного дамского отделения пытался спуститься по простыне, но сорвался и переломал свои женские ноги... Еще никогда в истории психбольницы сюда не рвались с такой маниакально-депрессивной настойчивостью.
  Особую гордость психиатры испытывали за "силиконовые мозги". Когда известного, уважаемого писателя удавалось переквалифицировать на литературу народного употребления: женские романы, дешевые детективчики, сценарии сериалов... словом, на попсу. Но такое случалось не часто. Некоторые доведенные до отчаяния писатели топились, вешались, шли работать в охранники и дворники, лишь бы не "силиконить мозги" - и денег не надо, лучше даже в журналисты, только бы не писать эту похабную муть.
  Дружными литературными объединениями, ведомые мудрыми руководителями, приходила молодежь. Много лезло лжеписателей. Издаст книжку эсэмэсок за свой собственный счет и тоже в психушку просится. Конкурс в литературный институт имени Горького вырос несказанно, ведь с третьего курса можно было подать рукописи в петербургскую психбольницу, и если повезет, обеспечить себе блестящее будущее.
  В кругу продвинутой молодежи писать романы становилось модным, а больница в культурной столице рассматривалась как трамплин в материально обеспеченную жизнь. Поговаривали, что здесь можно бесплатно получить профессии брокера, рейдера, биржевого игрока, хакера, олигарха, таможенника или гаишника. Научиться торговать нефтью, алмазами или продавать оружие развивающимся африканским странам. Выздоровевших направляют на стажировку в администрацию Президента, аппарат Абрамовича, Березовского, а так же в министерство финансов и на дипломатическую работу в Зимбабве и Гвинею Бисау. Говорили, что психбольница - это кузница российской элиты, что из нее вышли многие политики, министры, руководители политических фракций, и что для России она все равно, что Гарвардский университет для Америки, а ее выпускники даже на Рублевке в почете. Медалисты уже не стремились в зарубежные университеты Америки и Европы. Таким образом, правительству удалось предотвратить утечку мозгов из страны. Даже олигархи старались подсунуть своих безмозглых отпрысков в питерскую дурку без очереди, заставляя их косить под писателей.
  Народная молва приписывала переделанной из женской тюрьмы больнице совсем уж невероятные вещи, но о них мы и говорить не будем.
  
  Широкоплечий санитар, поигрывая дубинкой, вышел из-за угла.
  - Числа, обедать! Быстро!! - зычно распорядился он на весь коридор.
  Числа засуетились и стали поворачивать в сторону столовой, из палат потянулся народ.
  "Интересно, на меня-то документы оформили?"
  Было ощущение, что обо мне вообще забыли. На процедуры не приглашали, уколов не делали - и это было обидно. Нужно же когда-нибудь начинать лечиться, чем раньше, тем быстрее вылечусь. Ну и врачи у нас - о людях совсем не думают! Все-таки к писателям должно быть особое отношение.
  Я решил не забивать себе голову интеллигентскими сомнениями, а пойти и поесть вместе со всеми.
  Обнаружив свободное место за одним из столов, я сел и стал ждать разносчиков. Опасаясь, что меня могут выгнать из столовой, и опять оставят голодным, я не сразу обратил внимание на своих соседей по столу. Ими оказались небритый Евгений Гришковец (я видел его как-то по телевизору) и молодой человек лет тридцати. К четвертому свободному месту подошла женщина в халате... Елки-палки! Это же писательница-телезвезда Татьяна Толстая! И она здесь?! Значит, отсюда на телевизионные съемки ездит... Или где-нибудь здесь студию оборудовали и снимают ночами. Интересно, а где ее соведущая...
  - Здравствуйте, Девяносто Шестьдесят Девяносто, - поздоровался с ней Гришковец.
  - Здравствуйте, здравствуйте Трижды Три Восемь...
  - Вы опять путаете, Девяносто Шестьдесят Девяносто. Меня зовут Трижды Три Девять.
  - Правда?! У меня все в голове путается, - она приложила руку ко лбу. - Наверное, от процедур их говенных.
  За соседним столом кто-то неприлично громко заржал, я посмотрел в ту сторону. Там сидела четверка фантастов: Михаил Успенский, Вячеслав Рыбаков, Андрей Лазарчук и еще кто-то; похоже было, что они уже где-то изрядно поддали. За дальними столами рассредоточились Сергей Носов, Александр Мелихов, Михаил Кураев, Евгений Попов, Семен Альтов, Владимир Маканин, Аствацатуров, Мамлеев... Какое блестящее общество, какие талантливые и знаменитые люди собрались в больничной столовой.
  "Ведь есть же магия чисел... Если все числа их имен сложить, то цифра эта будет магической, - вдруг ни с того ни с сего пришла мне на ум странная мысль. - Ведь число сложенных имен талантливых писателей будет обладать огромной силой, и если к этому магическому числу прибавить, потом умножить, возвести в степень, а то, что получилось, разделить всем поровну, то и жизнь у всех нас переменится, станет лучше и правильнее..."
  - Вчера рыба на ужин была, - сказал Трижды Три Девять, прикрывая зевоту ладонью.
  - Говно, а не рыба, - поморщилась Девяносто Шестьдесят Девяносто.
  Трижды Три Девять почесал небритую щеку.
  - Да, не первой свежести...
  - Не говорить о литературе! - к нашему столу подскочил санитар с засученными рукавами докторского халата. - В карцере сгною!
  Трижды Три Девять тут же смолк и весь ужин не проронил ни слова.
  - ... Я лежу в палате номер шесть, у стенки... - говорил кто-то за другим столом.
  - Не говорить о литературе!! - и тут же грохот дубинки по столу. - Шестая палата! "Шестая" говорить нужно!!
  И снова вопль из другого конца столовой:
  - Битов?!! Я тебе дам Битов, ты у меня сам сейчас битов будешь! В карцер захотел, сука?..
  Разносчиками с подносами, в фартуках, студенты четвертого курса Литинститута - ребята шустрые, и накрыли стремительно, и грязную посуду убрали быстро.
  В процессе всего ужина то с одной, то с другой стороны слышались грозные окрики "Не говорить о литературе!" и грохот резиновых дубинок о столы.
  Писателей, провинившихся и запакованных в смирительные рубашки, на общий обед не приглашали. Санитары кормили их на месте через нос. Вставляли в ноздрю трубочку и вспрыскивали клизмой питательный раствор. Вкуса хоть и не было, зато жевать не надо и пользы больше.
  После ужина пошел в палату. Семь На Восемь, Восемь На Семь еще не вернулись, я лег на кровать и стал смотреть в потолок. Я думал об Анжеле. О женщине моей мечты... да что там мечты! Ведь я даже никогда не мечтал о ней. Закрыв глаза, вспоминал, как мы целовались, и губы сами тянулись навстречу воспоминанию,.. если бы, конечно, не мешал ритмичный лязг панцирной сетки упакованного в рубашку фантаста Лукьяненко. Как видно, поужинав через нос, он наелся и теперь решил покачаться для удовольствия. Пойти, что ли, скинуть его на пол, чтоб не мешал?..
  С хохотом и ужимками ввалились Семь На Восемь, Восемь На Семь. Они пихали друг друга, давали друг другу пендели, дергали за волосы, находя в этом какое-то свое особенное развлечение.
  - Послушайте, а книжки здесь дают читать? - спросил я.
  Семь На Восемь, Восемь На Семь вдруг перепугались отчего-то, зашикали на меня, прикладывая к губам пальцы, стуча по голове, вертя у виска, показывая кулак, фигу... не говоря при этом ни слова.
  - Ну, так книги-то есть? - не выдержал я.
  - Есть Бюллетень недвижимости, - наконец прекратив жестикулировать, сказал Семь На Восемь.
  - Биржевые сводки, - добавил Восемь На Семь.
  - Ну, порно журналы есть еще у санитаров.
  - Они их только под расписку числам выдают, - пояснил Восемь На Семь.
  - Ты не надейся, на них очередь на месяц вперед расписана.
  До самого отбоя я пролежал, думая об Анжеле. Мои новые приятели в это время, сидя на своих кроватях, через меня болтали без умолку, но мне на это было наплевать. После того как объявили отбой, я разделся и лег в постель. Дождавшись пока все уснут, я с большими предосторожностями достал из-под матраса общую тетрадь, которую мне удалось незаметно пронести сюда, огрызок карандаша и при свете слабой дежурной лампочки продолжил свой роман.
  
   Глава 15
   ТЕОРИЯ ЧИСЕЛ
   Ангел
  
  Аркадий вздрогнул, открыл глаза. Ему снился какой-то мутный и тягостный сон, у которого не было ни начала, ни смысла, только безнадежность и безвыходность. Хотя через мгновение уже не мог вспомнить, о чем сон, осталось только неприятное ощущение, мерзкий привкус во рту да ледяные лодыжки.
  На его кровати в ногах кто-то сидел. Найдя свободное местечко, этот кто-то примостился на краешке панцирного матраса, опершись локтем на ее спинку и подперев кулаком подбородок, смотрел в глубину палаты. На нем была больничная пижама, из чего Аркадий заключил, что он из чисел.
  "Ну, этого еще только не хватало! - подумал он. - Псих на кровать мою садится... Псих не дает спать мне всю ночь..." всплыли слова толи из песни, толи из стихотворения. Он мог, конечно, попросту лягнуть рассевшегося нахала, но опасался - мало ли что у того на уме. Аркадий слегка потянул одеяло на себя, человек не шелохнулся, тогда он повернулся набок и нарочно поворочался на кровати, так чтобы она заскрипела. Но и тогда незнакомец не шелохнулся.
  - Эй, уважаемый, вы случайно кровать не перепутали? - негромко спросил Аркадий и слегка пихнул его ногой.
  Человек повернул лицо.
  - Нет, не перепутал, - сказал он. - Я никогда ничего не путаю.
  Это был Ангел со шрамом. И почему Аркадий не признал его сразу? Ангел всегда являлся в разных обличиях, возможно, поэтому Аркадий и не был готов к встрече.
  - Надеюсь, я вас не разбудил? Я вообще-то тихонько сидел.
  - Да нет, сон дурацкий приснился.
  - Это бывает, у всех сумасшедших свои сны.
  - А я что же сумасшедший, по-вашему? - Аркадий приподнялся на локоть.
  - Не знаю, - пожал плечами Ангел со шрамом. - Для кого-то вы сумасшедший, для кого-то нормальный. Мир условен. Сейчас у мира одни законы, потом будут другие - и тех, кто жил по прошлым законам, уже смело можно считать сумасшедшими, и наоборот - тех, кто был нормальными, будут сумасшедшими. Но когда придут другие законы, то по ним можно будет считать сумасшедшими тех, кто сейчас нормальный, и соответственно наоборот. Понятно?
  - Нет. Ничего не понял.
  - Ну и ладно, - махнул рукой гость. - Свободных коек нет, я здесь посижу немного и по делам полечу. А вы спите, спите, я тихонько сидеть буду.
  Аркадий кивнул и, положив голову на подушку, закрыл глаза. Но заснуть не удавалось, в голове крутилась одна мысль: "Почему людей сумасшедших когда-нибудь будут считать нормальными и наоборот". Ноги заледенели, он изо всех сил жмурил глаза, но бесполезно - уснуть не мог.
  Открыв глаза, поднялся на локоть. Ангел все так же сидел, задумчиво подперев голову рукой.
  - А почему собственно вы говорите, что все поменяется - сумасшедшие будут нормальными, а нормальные сумасшедшими? - спросил он напрямую без всяких там прелюдий.
   - Да потому, - устало сказал Ангел со шрамом, - потому что мироустройство сейчас такое, - и вдруг повернулся к Аркадию всем корпусом. - Мир сейчас выстроен таким образом: государством руководят деньги, человеческой душой - религия. Промежуточное звено -творческая интеллигенция, в первую очередь писатели - оказались лишним звеном в структуре. Государству они не нужны, потому что они не несут денег, религии не нужны, потому что во всем сомневаются и слишком много размышляют, не всегда в правильном направлении, поэтому писателей и превращают в числа. Я же говорил, что мир условен. Писатели не нужны государству, но пройдет лет сто, и этих же писателей будут поднимать на пьедестал и гордиться перед всем миром именами тех, кого сейчас именуют числами.
  Закончив свою мысль, Ангел, снова отвернувшись, умолк. Некоторое время Аркадий пытался осознать полученную информацию.
  - Да, а почему числа? Почему писателей переименовывают в числа, можно было дать им клички, как в тюрьме, - наконец произнес он.
  Собеседник ответил не сразу.
  - Можно и клички. Но клички не имели бы смысла, а в числах есть смысл.
  - Какой же в них смысл?
  - Ну, давайте разберемся, - Ангел устало вздохнул и вновь повернулся к Аркадию всем корпусом. - Как известно из Библии "Вначале было Слово"...
  - И Слово было у Бога, и Слово было Бог, - продолжил Аркадий, - это все знают.
  - Совершенно справедливо. Раньше Слово было у Бога, потом через много лет перешло к писателям и поэтам, и с этого момента стало считаться, что они владеют высшей мудростью. Так оно и было на самом деле - вместе со Словом они получили тайные знания Творца. Но в какой-то момент Слово вышло из-под контроля и попало не в те руки, а сейчас вообще к кому угодно... А что можно по-вашему противопоставить Слову?
  - Противопоставить слову?.. - повторил Аркадий и заерзал на месте, поудобнее устраиваясь. - Да все что угодно противопоставить... Хотя нет, я понял! Слову можно противопоставить число.
  - Правильно, - кивнул Ангел со шрамом. - Число состоит из цифр, как слово состоит из букв. Поэтому писателям и присваивают числа. Теперь у каждого писателя есть свое число, число Пелевина, число Мелихова, число Арно, и у вас - свое число. Но ведь главная суть всего современного мира - деньги тоже состоят из цифр. И чем больше это состоящее из цифр число, тем богаче человек, и только у бедного человека цифры в кармане. Так получается, что материальный мир состоит из цифр, а суть его число; как духовный мир состоит из букв, а суть его слово. У Бога нет числа. Число есть у дьявола.
  Аркадий молча, смотрел в светлое лицо Ангела со шрамом. Казалось, что оно сияет в темноте.
  - А психиатр Алексей Алексеевич считает, что нас нужно лечить, ведь никто не думает о том, что будет через сто лет.
  - Оно, конечно, - задумчиво молвил Ангел. - А ведь сам-то Алексей Алексеевич Грякалов - человек мутный. Он хоть и лечит писателей, а сам тайком пописывает повести, рассказики... Про нас вот про Ангелов что-то написал, я, правда, не читал.
  - Как? И он тоже?! - изумился Аркадий.
  - Да, и фельдшер Дмитрий Иванович тоже ночью пишет, - гость поднял лицо к потолку, посмотрел на него внимательно, цокнул языком и повернулся к Аркадию. - Да вот и сейчас, вместо того чтобы спать, рассказ в ординаторской карябает.
  - И санитар?!
  - Эта зараза, она ж, как чума: не разбирает психиатр ты, депутат или премьер-министр - всех косит.
  Ангел взглянул в окно.
  - Пора, - сказал он, поднимаясь.
  Аркадий тоже посмотрел на окно. Первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев. Захотелось на волю, прочь из этой душной полной всхлипов и вздохов палаты.
  - А возьмите меня с собой, - попросил он, садясь на кровати.
  Ангел со шрамом вздохнул горестно.
   - В другой раз как-нибудь возьму. А сейчас спите.
  Аркадию вдруг сделалось удивительно хорошо от этих слов, он заулыбался, опустил голову на подушку и, храня улыбку, подложил под щеку ладони.
  "В другой раз возьмет", - последнее, что подумал он перед тем, как погрузиться в сон.
  
   Глава 16
  ВСЕ ПРОПАЛО!
  
  Я проснулся с мыслью об Анжеле. В палате царило оживление, числа ходили между кроватями, моих соседей Семь На Восемь, Восемь На Семь в палате не оказалось. Я еще полежал полчасика, глядя в потолок. Сегодня нужно было, во что бы то ни стало пробраться к Анжеле. Но как?
  Заглянувший санитар пригласил на завтрак. Я неторопливо поднялся и пошел в столовую. В соседней палате в смирительной рубашке на койке лежал Михаил Веллер. Вокруг него собралось человек восемь чисел - слушали, кивали, соглашаясь. Самозабвенно, почти не делая пауз, Веллер говорил, чеканя каждую фразу, словно вбивая ее в сознание слушателей, перетекая от международного положения в экономику, из кризиса в педофилию. Тут же стоял и санитар с дубинкой, чтобы в запарке говоруна не занесло в запретную тему. Иногда кто-то из чисел задавал вопрос, и Веллер, цепляясь за него мыслью, продолжал чеканить новые фразы и ему вновь кивали. На соседней с Веллером койке сидел еще один санитар, с микрофоном в руке.
  - Передачу для "Радио России" записывают, - шепнуло оказавшееся рядом со мной незнакомое мне бородатое число. - Каждую неделю записывают.
   Я постоял, послушал, потом пошел завтракать.
  На завтрак числа собирались неохотно, привыкнув в прошлой писательской жизни к ночному образу жизни, они любили выспаться. Пинками их никто в столовую не загонял - хорошая экономия для поваров. Фантасты с похмелья вообще просыпались только к обеду. Так что завтракал я один за столиком.
  Когда я выходил из столовой, рыжий санитар, привалившийся плечом к стене, как гаишник преградил мне дубинкой дорогу.
  - Четырнадцать Пятнадцать? - спросил он, шутя стукнув меня дубинкой по животу, я кивнул. - Тебе сегодня процедуры в пятнадцать часов назначены. А сейчас таблетки иди принимай.
  Возле окошечка уже толпилась кучка чисел. Дождавшись своей очереди, я назвал свое число и, получив горстку разноцветных таблеток, отошел в сторонку и хотел закинуть их в рот... Но что-то вдруг остановило меня.
  - Простите. Вы не скажете, что тут у меня за таблетки? - остановил я первое попавшееся число.
  Им оказался Евгений Гришковец, он почесал небритую щеку и, поправив очки, склонился над моей ладонью.
  - Ну, это... - он отодвинул пальцем синенькую таблеточку, - слабительное, это мочегонное, - он оттолкнул вторую. - Это хорошая таблетка, снижает потенцию, на хрена она здесь? Это потогонное... А это не знаю, что за таблетка. Может рвотное?.. Да точно, рвотное. А вот эту, зеленую, точно не знаю, мне такие еще не прописывали.
  - Спасибо, - сказал я и хотел бросить таблетки тут же в урну, но, поймав пристальный взгляд санитара, демонстративно положил их в рот и пошел в туалет. Обливаясь потом, там уже блевали завтраком несколько чисел, значит, рвотное пошло им на пользу. Я выплюнул таблетки в унитаз и прополоскал рот.
  Хорош бы я был, придя на свидание к любимой женщине в таком состоянии.
  Сначала нужно как-то добраться до Андрея, чтобы он проводил меня к Анжеле. Я заранее приметил дверь на мое бывшее отделение, невдалеке от нее стоял санитар, и я, привалившись плечом к стене туалета, стал глазеть по сторонам, делая вид, что открытая настежь дверь интересует меня меньше всего на свете. Ждать мне пришлось, наверное, полчаса. За это время ко мне подходили Семь На Восемь, Восемь На Семь - звали играть в крестики-нолики; истошно вопя, подрались два писателя - один был с бородой, а у другого рука в гипсе; стуча деревом в пол, прошел лысый человек на ходулях...
  В коридор внезапно выскочил замотанный в смирительную рубашку Веллер, смешно и кособоко заметался по коридору в поисках выхода, налетая на углы, сшибая прогуливающиеся по коридору числа... Куда он спешил, догоняя мысль, или прочь от своих слушателей? Бог весть! За ним, размахивая дубинками и выкрикивая проклятия, гнались двое санитаров, но неукротимый автор "Баек Невского проспекта", хотя руки его и были примотаны к туловищу, изловчившись, боднул одного из преследователей головой в живот и ринулся к открытой двери, чтобы вырваться на свободу. Но санитар настиг его и ударил дубинкой по плечу, тут же подскочил другой, и они, опрокинув его на пол, стали колотить дубинками, пинать ногами, наглядно доказывая, - против Системы не попрешь!
  Санитар, охранявший дверь, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, глядя, как азартно бьют Веллера, наконец, не выдержал и, победоносно размахивая дубинкой, присоединился к своим товарищам.
  - Дай я вдарю, а!! Ну, дай я вдарю, а!!
  Оглядываясь на несчастного, я подкрался к двери и вышел. От волнения сердце бешено колотилось, ноги дрожали... я торопливо шел по коридору отделения. Все существо мое рвалось вперед, но я удерживал себя, чтобы не перейти на бег. Коридор как обычно был полон психов, какими родными казались они мне после писательского отделения, где злющие санитары, где все запрещено. Здесь была свобода, здесь можно делать все что угодно: говорить о литературе, читать любые книги, называть друг друга по имени, даже писать романы - и тебе за это ничего не будет. Я словно вернулся домой из морского путешествия с Корабля дураков и смотрел на психов, как на близких родственников.
  - Борода! - передо мной стоял Геморрой.
  - Геморрой! - воскликнул я радостно и обнял его. - Как геморрой?
  Геморрой, испугавшись, отступил и, в страхе оглядываясь, зашагал от меня прочь.
  Я зашел в свою бывшую палату.
  На кровати, закинув ногу на ногу, лежал Андрей и читал. Увидев меня, он отложил книгу и, улыбаясь, поднялся.
  - Ну, наконец-то, а я думал ты сразу после завтрака придешь.
  - Дожидался, когда пройти можно будет, - пожимая ему руку, сказал я.
  - А что, с выходом большие проблемы?
  - Все намного сложнее, чем я даже предполагал.
  - Ну и чего там на девятке? Рассказывай.
  Андрей, уселся на свою кровать, я сел напротив.
  - Да собственно рассказывать нечего. Писателей там лечат.
  - Выходит, писателей на органы разбирать будут, - заключил Андрей.
  - Это бы еще хорошо! Да какие у них органы?! Они же все алкоголики.
  - Может мозг у них ампутируют?
  - А-а! Какой у них мозг!? Одни тараканы в мозгу... Их лечат от литературы, чтобы книжки не писали.
  - Да и правильно, что лечат! Я вот сейчас последнюю книжку Сорокина читал - такая лабуда! Ты его встретишь там - дай по башке, от меня...
  - Ну, мы потом с тобой на эту тему поговорим. Ты меня к Анжеле отведи. А?
  Андрей посмотрел на меня внимательно.
  - Серьезно у вас с ней?
  - Серьезно. Я искал ее всю жизнь, а встретились вот, здесь...
  - Знаю, Анжела мне говорила...
  - Ну что, поможешь?
  - Черт с тобой, пошли.
  
  До женского отделения мы добрались без приключений, только один из психов остановил нас, широко почти на весь коридор, расставив руки.
  - Стойте, безумцы! - воскликнул он, выкатив глаза. - Все равно вам не выйти из Проекта Системы. Куда не идешь, придешь все равно к началу, - и вдруг, опустив руки, кроткий, отошел к стенке.
  Я не обратил тогда особого внимания на слова буйно-помешанного, только потом вспомнил их в другом месте и в другое время.
  Анжела бесцельно бродила среди старух по коридору.
  - Ну, наконец-то! - она бросилась к нам, глядя на меня с любовью.
  На ней был атласный китайский халат с драконами, румяна на щеках и чрезмерный макияж подчеркивали красоту глаз, курносость носа, алая помада увеличивала губы, и эта прелестная красная роза в волосах... Анжела была само очарование. Я замер, глядя на нее с восторгом и изумлением. Я видел сейчас только одну ее. Имелся в ней особенный какой-то внутренний шарм, который придает женщине очарование, благодаря этому шарму мужчины готовы, бросив все - семью и благополучие, деньги и достоинство - бежать, бежать за ней на край света. За счет чего достигается этот эффект понять невозможно. Наверное, как талант - он либо есть, либо его нет. В иной женщине вроде все на месте: красивые глаза, лицо, кожа, ноги, безупречные формы... но, нет! Не тянет! А в иной вроде ничего особенного и детально лучше не рассматривать: и нос не совершенен, и грудь так себе... да и все остальное, а сидит нечто внутри, и берет это нечто за горло и держит, пока не задохнешься от любви и страсти. В Анжеле имелись и красота, и совершенство, а еще это "нечто", и за горло она держала меня крепко - и мучительно было, и отчаянно сладостно.
  Я не видел ничего вокруг - ни бродящих как во сне седых старух в засаленных халатах, ни стоявшего тут же Андрея, ни больничных стен и решеток. Исчезло все. Только мы вдвоем в огромном мире. Что было дальше, я вспоминал потом с трудом. Да и так ли было все, как я вспоминал?..
  Пропали вдруг куда-то простоволосые старухи, Андрей, больничный коридор... Мы оказались в маленькой комнатке с диваном. Анжела закрыла на задвижку дверь,.. и с этого мгновения время остановилось. Мы любили друг друга, отчаянно, забыв обо всем на свете, и этому не было конца, как не было начала, и только вечность, и только мы вдвоем в этой вечности ...
  Говорят, что вечность состоит из минут и мгновений - это не так. Время выдумали люди, и течет оно с той скоростью, с которой сами люди задали ему течь, заключив в циферблате, закрутив пружину и качнув маятник - иди время. Время не имеет отношения к вечности. Вечность всегда была и всегда будет, она была, когда не было человечества - она будет, когда человечества не станет Мы, перескочив время, оказались в вечности, потому что вечность, как и счастье, бесконечны. Мы парили над землей, наши тела сливались в едином восторге и блаженстве, мы взмывали в небо, падали и взмывали снова, и снова падали... В короткие минуты отдыха мы смотрели в небо, болтали, смеялись, строили планы на будущее, но когда вновь приходила страсть, забывалось все, о чем говорили. Слова не значили ничего. Было только небо, и были только мы.
  ...Резкое, бьющее по ушам жужжание - звук, от которого не скрыться, не спрятаться никуда, даже если заткнуть уши, даже если ослепнуть и оглохнуть, кажется, оно внутри, в тебе самом, этот невыносимый лязг, визг, скрежет...
  Мы оказались лежащими на диване в маленькой комнатке. На стеллаже до самого потолка громоздились стопки белья: пижамы, халаты, простыни; у другой стены - в половину человеческого роста большие набитые чем-то холщевые мешки. Металлический визг доносился из-за двери, сокрушительный удар вдруг сотряс ее. В ужасе я сел на диване, набросил на Анжелу простыню; она лежала, сжавшись в комок, вздрагивая всем телом. В дверь раздался новый, мощный удар, в щели показалось лезвие пилы - это она визжала так нестерпимо. Кто-то пытался вскрыть ее при помощи бензопилы. Анжела села, обхватила колени, я обнял ее вздрагивающие плечи, неотрывно глядя на дверь. Сзади послышался грохот, звон стекла, мы в страхе обернулись. За окном на веревке болтался человека в белом халате, он бился и бился ногами в раму, но зарешеченное окно не позволяло ему ворваться в комнату. В дверь раздался удар чудовищной силы, не выдержав, она затрещала и, сорвавшись с петель, повалилась набок в комнату. В образовавшийся проход ввалился человек с оскаленными зубами, перекошенным злобой лицом, размахивая визжащей бензопилой; за ним следом, толкаясь и что-то крича на ходу, ворвались несколько санитаров в белых халатах. А сзади сыпались стекла, и в зарешеченную раму все бился и бился болтающийся на веревке человек...
  Мы сидели, накрывшись простыней, обнявшись, отчаянно крепко приникнув друг к другу - мы были сейчас единым целым. А люди вокруг нас, орали, размахивали резиновыми дубинками, визжала бензопила,.. и человек все бился и бился в окно!.. Мы смотрели на все это, не говоря ни слова, окоченев от ужаса.
  Чьи-то сильные руки, схватили меня за плечи, стали оттаскивать от Анжелы, она кричала, еще крепче прижимаясь ко мне. И тут на нас бросились все санитары разом, отрывая нас друг от друга. Они заламывали нам руки, били дубинками куда попало - по плечам, ногам... но нас было не разъединить: сейчас мы были крепким затянутым любовью узлом. Я не знал, сколько продолжалась эта чудовищная борьба, на помощь санитарам прибежали еще люди. Общими усилиями им удалось разъединить нас. Непрерывно кричащую, извивающуюся Анжелу, схватив за ноги и за руки, унесли. Последний раз в проеме двери я видел ее полные любви и ужаса глаза.
  Меня бросили на диван, придавили коленом, надели холщевую смирительную рубашку с длинными рукавами, ловко завязали их на спине, заткнули рот пластмассовой грушей. Вой пилы наконец смолк, санитары уже не орали, а делали все молча, деловито, только в окно все продолжал биться и биться человек.
  - Снимите этого придурка! - крикнул кто-то. - Я же говорил, так их не взять. Решетки на окнах! А он Рембо из себя корчит.
  Меня как большой куль подняли и поставили на ноги.
  - Теперь вперед! - скомандовал кто-то.
  Санитары схватили меня за матерчатые ручки, оказавшиеся с двух сторон рубашки, и почти бегом потащили через отделение. Я озирался по сторонам, в надежде увидеть Анжелу, но ее нигде не было. Из-за того, что рубашка была до колен, удавалось делать только маленькие шажочки, поэтому, чтобы успеть за санитарами мне приходилось почти бежать.
  Я шлепал босыми ногами по полу, но не ощущал холода... Меня тащили по коридорам отделений, волокли по каким-то лестницам, уводя все дальше и дальше от Анжелы - моей единственной любви.
  
  
  Глава 17
   В ПОЛНУЮ ТЬМУ - БЕССРОЧНО!
  
  Наверное, на какое-то время я потерял сознание, потому что очнулся уже сидящим в кресле. Я был все так же в смирительной рубашке с грушей во рту, ноги пристегнуты ремнями к ножкам кресла, по обе стороны стояли санитары, их тяжелые руки лежали у меня на плечах, а в нескольких метрах передо мной стояла ширма. В глаза ударил свет прожекторов, я зажмурился, отвернул лицо. Откуда-то выскочившие двое убрали ширму... Сквозь яркий, слепящий свет я видел стол, сидящих за ним людей в белых халатах. Как мне казалось, они смотрели на меня холодно и безразлично.
  - Вы многократно нарушали закон, Четырнадцать Пятнадцать, - строго сказал сидевший в центре.
  - Вы нарушили закон больницы, - сказал другой.
  Дальше говорили уже все без очередности, и я, оскаленными зубами с силой сжимая пластмассовую грушу, переводил обезумевшие глаза с одного на другого...
  - Вы, Четырнадцать Пятнадцать, нарушили не только закон больницы, но и нашего демократического государства.
  - Которое неустанно заботится о вас.
  - Предоставляет ипотеку, кредиты в банке.
  - Вы обвиняетесь в том, что во время пребывания в палате говорили о литературе.
  - В нарушении режима.
  - В том, что вы употребили непредназначенный вам обед.
  - Чем нанесли больнице и нашему демократическому государству материальный ущерб.
  - Что вы можете сказать в свое оправдание?
  - Молчите?..
  - Вы обвиняетесь так же в том, что вступили в противоестественную любовную связь.
  Я рванулся, чтобы встать, но стоявшие рядом санитары, ожидая этого, вдавили меня в стул. Сверкая глазами, замычал, завертел головой. Я бы им сейчас сказал!! Только бы мне выплюнуть изо рта грушу и освободить руки. Я бы им сказал!! Противоестественную связь!?
  А они все продолжали мучить меня своими бесстрастными голосами.
  - Вас обвиняют в несанкционированном переходе на другое отделение.
  - В том, что вы разговаривали во сне.
  - Думали на запрещенные темы.
  - В том, что выбросили в унитаз прописанные вам таблетки...
  - Это неслыханно!..
  - Возмутительно!
  - Что вы можете сказать в свое оправдание?!
  Свет слепил глаза, руки, спина, затянутые в смирительную рубашку, онемели, груша душила. Я находился в состоянии близком к обмороку. Особенно невыносимы были эти монотонные голоса, непрестанно обвинявшие меня... голоса из преисподней... Что с Анжелой?! Где она?! Что с ней?!
  - Все это говорит о вашей тяжелой психической болезни.
  - Этих обвинений хватило бы на пожизненное заключение вас в психиатрической лечебнице. Как человека совершенно невменяемого.
  - Или смертную казнь через четвертование.
  - Или разрывание лошадьми.
  - Вы нарушили слишком много демократических законов нашего капиталистического государства.
  - Поэтому мы вынуждены.
  - Слышите?! Мы просто обязаны наказать вас.
  - Иначе все подумают, что психам все можно, и им за это ничего не будет.
  - Хочешь - спать ложись, хочешь - песни пой.
  - Надеемся вы, Четырнадцать Пятнадцать, мужественно примете суровое наказание.
  - Вы будете помещены в карцер.
  - В полную тьму.
  - В беспросветную тьму и забвение.
  - Бессрочно.
  Меня ужаснул не столько сам приговор, сколько срок, на который меня заключали в карцер. Я замычал и забился, всеми силами выказывая свое несогласие, пытаясь разорвать, усилием воли разорвать рукава смирительной рубашки. Но рубашка знала свое дело и держала меня крепко, и чем больше я сопротивлялся ее жарким объятиям, тем больше терял силы я, и тем сильнее становилась она.
  - В карцер.
  - Бессрочно.
  Свет прожекторов погас, санитары задвинули ширму, отстегнули ремни, рывком поставили меня. Я потерял слишком много сил и еле удерживался на трясущихся ногах. Мы спустились по лестнице, распихивая больных, прошли по длинному коридору, пока не оказались в небольшой темной комнатушке. Здесь санитары сняли с меня смирительную рубашку. Я потянулся всем затекшим телом и глубоко вздохнул. Передо мной открыли железную дверь и, не дав опомниться, втолкнули в темноту. Дверь сзади закрылась, заскрежетал засов, и стало тихо.
  Темно и тихо.
  
   Часть 2
   Глава 1
   ПИСАТЕЛЬСКИЙ КАРЦЕР
  
  Я стоял в полной темноте. Было жутко от потери ориентации в пространстве, а еще от неизвестности. Простоял я так, неверное, минут десять, потом вытянул руки, ощупал упругую, обтянутую дерматином стену, пол. Карцер, вероятно, весь был обит матами, чтобы писатели в порыве отчаяния не разбивали себе головы. Все предусмотрели, сволочи!
  Нащупал тетрадь под пижамной курткой. На месте. Значит, ее опять не нашли. Я опустился на пол, прижался спиной к стене и загрустил. Сколько дней, месяцев, а, может, лет мне предстоит находиться в полном мраке и одиночестве? Темнота, окружавшая меня, была настолько плотной, что было безразлично, находишься ты в ней с открытыми или закрытыми глазами. Казалось, что и время течет в этом кромешном мраке как-то по-особенному. Медленнее или быстрее, но по-другому. Нужно конечно исследовать карцер, чтобы определить его размеры, но я потерял слишком много сил, и потом зачем... возможность у меня для этого еще будет, да и жутковато - вдруг там, в темноте, труп какого-нибудь писателя-классика. Что тогда делать?
  Я чувствовал невероятную усталость и даже задремал на некоторое время. Внезапно вздрогнув, открыл глаза... но ничего не увидел. Мне стало отчего-то страшно, представилось, что я не один, что во мраке еще кто-то прячется. Это ощущение было настолько сильным, что на лбу у меня выступил пот. И вдруг совсем рядом кто-то явственно вздохнул, тяжело, со стоном. Я замер. Неужели здесь есть кто-то еще? Перестав дышать, вслушивался в тишину, вглядывался во тьму, сердце неистово колотилось. Если тут и находился кто-нибудь еще, то он должен был слышать этот стук. Кто мог таиться здесь? Может быть, буйный неизлечимый писатель потирает волосатые ручищи, чтобы изловчившись, схватить меня за кадык или ткнуть карандашом в глаз... Наверняка буйный. А кого же еще заключают в изолятор как не буйных?.. Неизвестность сделалась невыносимой.
  - Кто здесь? - тревожным шепотом спросил я в темноту, на всякий случай, прикрыв руками лицо: мало ли ударят ногой на голос - здесь можно чего угодно ожидать.
  - А ты кто? - спросил грубый бас совсем рядом, я подумал даже, что если протяну руку, могу дотронуться до лица говорившего.
  - Я новенький... - не нашелся я, что ответить.
  - Ну и как там погода? - спросил из темноты мой собеседник и снова вздохнул.
  - Да нормально, тепло вроде. В пижаме ходить можно.
  - А время года, какое?
  - Время года? - растерялся я. - Весна, кажется... Хотя нет, лето, белые ночи.
  - Лето уже?! Меня тоже летом сюда посадили, значит, год сижу... или два... Зовут то тебя как, новенький? - голос был хоть и грубый, но с доброжелательными нотками.
  - Четырнадцать Пятнадцать, - ответил я.
  - Тоже из писателей, значит, - заключил собеседник, - как будто писателей у нас не хватает. - А человеческое имя свое помнишь? - но это был не тот грубый с хрипотцой голос, и доносился он совсем с другой стороны.
  Я молчал, опасаясь проговориться.
  - Здесь один хрен ничего не видно, - сказал хриплый. - Хоть Пушкиным назовись, поди разбери, кто сказал.
  Я назвался.
  - Не-а, не слышал. А я... этот как его... Битов... Тьфу, черт! Какой Битов, к едрени матери! Лезет в голову всякая чушь из темноты. Маканин вроде... Вот опять ерунду сморозил! Пелевин я, кажется... Ну, точно, Виктор Пелевин.
  - Какой ты Пелевин?! - вдруг донесся откуда-то из другого конца карцера писклявый голос, не принадлежавший ни одному из тех, кого я уже слышал. - Какой ты Пелевин, падла?! Я Пелевин. А ты самозванец!
  - Заткнись, сука! - зло крикнул из темноты в темноту первый Пелевин второму. - Я тебе всю морду разобью, когда увижу.
  - Да прекратите вы ругаться! - послышался еще один незнакомый мне грубый голос. - Заткнитесь оба!
  Все сразу смолкли. Оказывается здесь в темноте карцера сидело полно людей. Как известных писателей, так и их двойников.
  - А тут только писатели или другие специальности тоже представлены? - спросил я негромко, обращаясь к первому Пелевину, но не знал, кто мне ответит.
  - Да, это писательский карцер, - также тихо ответил первый Пелевин. - Тут многие бессрочно томятся. Вон Володька Сорокин - неугомонный писака. Никакие блевотные средства его не берут. Скоро всех писателей в "ротожопых" превратят. У них, у сук, целая программа разработана. А мы в свою очередь читателей "ротожопыми" сделаем, и выйдет у нас "ротожопый" мир.
  -Да, я - Сорокин и горжусь этим, - сказал из темноты надтреснувший голос. - Писал, пишу и писать буду.
  - Для кого писать-то? - донесся новый незнакомый голос. - Весь мир дурдом.
  - Это Борька Акунин, - вполголоса пояснил первый Пелевин. - Он того немного, имя свое не помнит, а откликается только на число Тринадцать Тринадцать. Видно, его здорово запугали. Однажды убежал с девятки и неделю шлялся где-то по больнице, из психушки ему так убежать и не удалось, жил на вольном отделении у какого-то психа под кроватью. Его изловили и в карцер. Так он все равно думает, что побывал на свободе, хотя больницу и не покидал. Теперь уверен, что для писателя весь мир дурдом с железными решетками, койками и психами на них.
  - Весь мир дурдом, - подтвердил Акунин и умолк.
  Какие известные, знаменитые писатели прячутся в этой кромешной тьме забвения. Они уже путают свои фамилии и не осознают смысл своего существования. Ко мне вновь вернулось чувство былой гордости. А ведь никто не поверит, что я сидел в карцере с Сорокиным и Акуниным, а еще с двумя Пелевиными сразу. Это же надо, каких столичных звезд заманили в петербургскую психушку!
  "Звезды, а во мраке не светят" - почему-то подумал я.
  - Ты давно с воли? - поинтересовался первый Пелевин.
  - Да не очень, - мне было трудно уже вспомнить, когда я пришел в больницу, хотя сейчас казалось, что предыдущее мое отделение с больными общих психических заболеваний и была настоящая воля.
  - Ну, и читают меня там? - поинтересовался Пелевин.
  - Почитывают, вот книжка у вас недавно новая вышла. Ну, в том смысле, что под вашим именем. Да и кино поставили. А вот Акунин так одну за другой книжки струячит.
  - Значит, читают, - удовлетворенно проговорил Пелевин. - Про что книжка-то моя последняя?
  - Да тебя козла никто читать не собирается! Ты же не Пелевин, ты самозванец! - донесся возмущенный голос другого Пелевина.
  - Ну ты, гад, у меня сейчас схлопочешь! - пригрозил первый Пелевин и, судя по звуку, куда-то пополз.
  Раздался чей-то взвизг.
  - Коэльо, ты, что ли, тут развалился?! - воскликнул первый Пелевин. - Вот басурман хренов!
  - Я не понимай, что хотят от я, - сказал кто-то в темноте на ломаном русском языке. - Что есть басурман? Я не понимай русский варвар...
  - Ты у меня, Коэльо, тоже схлопочешь, если будешь про русских людей плохо говорить.
  Голоса стихли, как видно, Пелевин передумал пробираться к своему двойнику.
  - Слушай, а что это тут за Коэльо? Неужели тот самый? - шепотом поинтересовался я.
  - А какой же еще? Сам Паоло. В нашу бесплатную государственную программу по блату пролез. У него в Кремле знакомый.
  - А-а-а... - протянул я, все еще не веря в то, что это действительно всемирно известный Паоло Коэльо. - А у него тоже, что ли, число есть?
  - А как же! Числа всем присваиваются. У Коэльо число простое - Ноль. Да, Коэльо? Ты же Ноль? Такое у тебя число?!
  - Ес, - ответил из темноты Коэльо и еще добавил что-то на непонятном латиноамериканском языке, должно быть, матом.
  - Я тебя научу, басурман, на русском говорить! - вслед за окриком раздался звук подзатыльника.
  Коэльо никак не ответил на хамство, только привычно хмыкнул.
  - Тут иностранцев полно, - вдруг сказал грубый голос, положивший конец спору двух Пелевиных. - Вон Дэн Браун хренов дрыхнет, он все время дрыхнет.
  - Что неужели тот самый, который "Код да Винчи" написал?!
  - А какой же?
  - О! Ес, айм Дэн... Спа-сыбо, до-свида-ныя... - сказал кто-то из тьмы с сильным американским акцентом.
  - Ну, этот еще язык Достоевского и Пелевина не выучил, - встрял первый Пелевин, - только "спасибо" и "до свидания" знает.
  - Спа-сы-бо, - понимая, что говорят о нем, повторил Дэн Браун и замолчал.
  - Тут много иностранных подданных, - вступил в разговор надтреснувшим голосом Сорокин. - По обмену. Американский дурдом нам своих писателей на исправление, мы им своих отправляем. Культурный обмен.
  - Или точнее - обмен культурами, - вставил кто-то из темноты.
  - Знаешь, какой у них там сервис?! Палаты пятизвездочные, кормят икрой и лобстерами, выпивка ежедневно... Каждый попасть мечтает.
  - Да одно только начальство ездит - председатели союзов да председатели секций...
  - У них сервис, а у нас зато лечение писателей лучшее в мире, - сказал кто-то незнакомый, и все стали тут же поддакивать. Мол "да", хоть и жизнь хреновая, зато лечение у нас лучшее в мире: ни в одной Америке так писателей не лечат, особенно в Латинской.
  Видно было, что здесь собраны патриоты своих психбольниц. Разговор как-то сам собой закруглился, завял, и все погрузилось в первоначальную тишину.
  
   Глава 2
   ЖИЗНЬ ЗНАМЕНИТЫХ ЧИСЕЛ
  
  Я сидел, закрыв глаза, привалившись спиной к стене. Сколько времени прошло с того момента, как меня загнали в эту темноту, я не знал, не знал и того, сколько времени мне осталось провести в этом наполненном людьми карцере. Иногда казалось, что карцер огромен, как футбольное поле и полон писателей, молча сидящих на мягком полу. Иногда наоборот, что я один, что разговор с сокамерниками причудился, и в темноте кроме меня никого нет. Прислушивался, но слух мой не улавливал ничего, кроме давящей на перепонки тишины и ударов собственного сердца.
  Я вспоминал Анжелу. Где она? Что с ней? Возможно, я навлек на нее беду! Как найти ее и что делать дальше? Продолжать ли вместе со всеми писателями лечение от пагубной привычки писать романы или постараться бежать отсюда и продолжать нездоровый с психиатрической точки зрения образ жизни. Как я понял из разговоров с врачом, имеется опасность попутно с литературными способностями вылечиться и от любви, а уж этого я никак не желал... Возможно, пока не желал. Несмотря на влюбленность, я понимал, что со временем это чувство может приобрести иной характер... Вернее, ничего я не понимал, это сейчас во тьме кромешной мысли приобретали странные формы и очертания. Я любил Анжелу, любил отчаянно, на всю жизнь, и знал, что никогда не встречу такой женщины. Ни с одной женщиной я не бывал на небе, не взлетал так отчаянно высоко. Нет! Излечения от любви я не желал и боялся. И это значило, что отсюда нужно бежать... или все - пропал. Но тогда пропала и Анжела, ведь если меня вылечат от любви, а ее - нет, то она погибнет без меня, во всяком случае, мне хотелось так думать.
  ... И снова мы были на небе и любили друг друга страстно, до самозабвения... Но снова нестерпимый вой, скрежет... санитар с визжащей пилой в руках, как будто ворвавшийся из фильма ужасов, пилить наше счастье, чтобы превратить его в кошмар, в ад...и другой, бьющийся в зарешеченное окно с улицы...
  Я проснулся в поту, открыл глаза, но ничего не увидел: кругом была тьма. Сначала я испугался, но, вспомнив, что нахожусь в писательском карцере, успокоился.
  
  Жизнь в карцере проходила однообразно. Обедать нас вызывали поодиночке, выкрикивая по числам. Мы выбирались на четвереньках через маленькую дверцу, которая вела в крохотную комнату без окна, со слабой лампочкой под потолком. После приема пищи молчаливые санитары отводили в туалет и отправляли обратно в карцер. Остальное время между едой числа проводили в безмолвном и бессмысленном существовании. Стены, пол и потолок, обитые специальным материалом, хорошо поглощали звук, и в этом мягком пространстве не хотелось - ни думать, ни мечтать, а сама мысль о литературе вызывала омерзение и рвотные спазмы, хотелось только лежать, молча, не двигаясь... Здесь легко можно было сойти с ума, спасаясь от этого, я все время думал об Анжеле. Уже в тысячный раз прокручивал в памяти наши встречи, вспоминая подробно в деталях каждое слово, движение, вздох... Казалось, что за время заточения я узнал о ней больше, чем за время знакомства, дофантазировав то чего не знал. За каждым ее взглядом, каждым вздохом открывались миры: ее судьба, ее прошлая жизнь. Мне удалось расшифровать ее прошлое, даже то чего сама Анжела не знала или не понимала о себе. Это было как многократное чтение одной и той же Книги книг, когда при каждом новом прочтении раскрывается иной, обойденный вниманием при прошлом прочтении пласт смыслов, при следующем - еще один, и так до конца жизни. Прокручивая в памяти наши отношения с Анжелой, я все больше упрочивался во мнении, что вот она-то мне никогда не надоест, что знаю ее лучше самого себя.
  Так казалось.
  Раньше мне не приходилось оставаться наедине с собой столь продолжительное время. Приговор был ужасающий - бессрочно - что значило навсегда, и я жил в этом "навсегда" мыслями о любимой женщине.
  Я потерял всякую надежду выйти из карцера... когда однажды во время приема пищи в комнату вошел Алексей Алексеевич.
  - Здравствуйте, голубчик, - доброжелательно сказал он, приобнимая меня за плечи.
  Я, молча, принимал пищу. Что я ел, не имело значения: притупилось не только ощущение времени, но и вкус, обоняние... - А у меня хорошая новость, Аркадий Семенович. Срок вашего заключения миновал, так что вы переводитесь на общее отделение к прочим числам.
  Я продолжал есть, не поднимая головы от миски. Известие не вызвало у меня никаких эмоций: организм давно свыкся с мыслью, что я здесь навсегда. Алексей Алексеевич, не ожидая от меня подобного безразличия, выглядел разочарованным.
  - Вам нужно принять душ и привести себя в порядок, - сказал он сухо.
  Санитар отвел меня в душевое отделение, где уже была приготовлена бритва и чистая пижама. За много дней пребывания в больнице мне впервые удалось увидеть себя в зеркале: взъерошенные волосы, клочковатая борода, синяки под глазами - из зеркала на меня смотрел уставший и осунувшийся человек, которому требуется длительный отдых... Хотя мне казалось, что я выспался на два года вперед.
  У дверей душевой меня встретил Алексей Алексеевич.
  - Ну, а теперь на отделение, вам нужно отдохнуть.
   Значит я выглядел действительно паршиво.
  Но что же стало с Анжелой, неужели ее тоже держат в карцере?
  - Скажите, Алексей Алексеевич...
  Вопрос об Анжеле уже готов был сорваться с языка, но я вовремя осекся. Это вполне могло закончиться тем, что меня бросят обратно в карцер к великим писателям еще на месяц, а то и на год.
  На отделении Семь На Восемь, Восемь На Семь встретили меня радостными возгласами.
  - А мы думали, ты выздоровел и тебя выписали! - воскликнул Семь На Восемь, хлопнув меня по плечу.
  - Я в карцере был, - сказал я, ложась на кровать, кружилась голова. Такой, казалось бы, недалекий путь утомил меня.
  - О-о! Повезло, - сказал Восемь На Семь со своей кровати. - Там одни классики.
  - Да-а, повезло, - подтвердил его другой.
  - Хотите вам так повезет?
  - Нет-нет!! - в один голос закричали друзья и замахали руками.
  - Четырнадцать Пятнадцать, тебя тут лысый карапет ищет, - сказал Семь На Восемь.
  - В трусах, - добивал Восемь На Семь. - Каждый день ходит.
  - По два раза.
  - Какой карапет?
  - Откуда мы знаем. Говорит - по важному делу.
  Кто мог искать меня? Может быть, Костя побрился, но почему тогда в трусах? Вопросов было немало, но я зверски устал, зверски...
  Они наперебой говорили еще о чем-то, но я не запомнил о чем, потому что вскоре уснул.
  
   Глава 3
   СЛЕТ АНГЕЛОВ
  
  Аркадий открыл глаза. Горевшая над входом дежурная лампа давала мало света. Палата, мирно похрапывая и постанывая, спала, только в углу, прижавшись к металлической сетке окна, стоял какой-то человек из чисел и смотрел на волю. Он стоял так уже давно.
  Аркадий повернул голову и увидел прямо пред лицом две человеческие ступни в черных носках размера сорок пятого.
  Спросонья недоуменно глядел на эти ноги, не понимая, как они могли оказаться у него в постели и где их хозяин, пока до него вдруг не дошло. Кто-то, накрыв голову одеялом, лежал на его кровати "валетом". Он вспомнил, где находится,.. стало не по себе. Значит, пока он спал, какой-то сумасшедший тихонечко забрался к нему в кровать и, накрыв голову одеялом, уснул. Аркадий боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спящего. Было холодно, страшно и неуютно. Пролежав так несколько минут, он все ж таки нашел в себе смелость и, готовый в любой момент спрыгнуть с кровати, медленно потянул на себя одеяло. Сначала открылась седая шевелюра, потом лицо. Глаза лежавшего напротив Аркадия человека были открыты, и он молча смотрел на него.
  - Кто вы такой? - спросил он еле слышно. - Что вы тут делаете?
  - Лежу, никого не трогаю, - сказал человек. - Жду, когда вы проснетесь.
  Своим ответом поставив в тупик.
  - Посмотрите, какая за окном ночь! - продолжал он, - Преступление спать в такую ночь.
  Незнакомец приподнял сначала голову, потом сел.
  Это же Ангел со шрамом! Почему Аркадий никогда не узнает его. На Ангеле был надет старинный мундир, на котором поблескивали ордена и аксельбанты.
  - Посмотрите в окно, - продолжал он. - Разве это не чудо?!
  Аркадий приподнялся и посмотрел на окно. За решеткой действительно было светло, как бывает светло только в белую петербургскую ночь.
  - В такую ночь нельзя сидеть дома... Тем более в больнице, особенно в психиатрической!
  Ангел откинул одеяло, спустил ноги на пол, натянул стоявшие у кровати высокие кожаные сапоги со шпорами для верховой езды и встал.
  - Неужели не надоела эта душная палата, полная ночных вздохов, тягостных сновидений и горьких галлюцинаций.
  - А как? Решетки на окнах.
  - Плюньте на решетки! Что в них?! Вставайте. Вы же просили взять вас с собой.
  Он рывком сбросил одеяло на пол. Аркадий неохотно встал, натянул пижаму.
  Вдруг санитары нагрянут, а они тут вдвоем на прогулку собрались! Могут быть неприятности, особенно у Ангела.
  Гость холодной рукой обнял Аркадия за плечи, подвел к окну.
  - Посмотрите, какая ночь, какая красота!
  За окном действительно было хорошо. Время словно бы остановилось. Деревья больничного двора стояли, замерев, их листья не улавливали даже легкого прикосновения ветерка, все было недвижно, как на дивной картинке. И светлая печаль охватывала смотрящего на это Аркадия. Две гигантские птицы показались из-за крыш. Они, сделав круг, медленно опустились в больничном саду. Диковинного вида были эти птицы... Да и вовсе это не птицы. По поляне между деревьями медленно и чинно прохаживались два громадных грифона с мощными птичьими клювами, золочеными гривами, они вышагивали на львиных лапах, гордо поводя головами.
  - Видите Грифоны ждут нас! Пойдемте!
  Аркадий повернул голову и посмотрел на сумасшедшего, стоявшего у соседнего окна. Тот, увидев, что на него смотрят, смущенно кивнул головой и сказал:
  - Здрасти...
  - А решетка, как с ней? - Аркадий указал на окно.
  - Решетки только в вашем сознании. Смотрите, ее нет.
  Он протянул руку, рука беспрепятственно прошла сквозь стекло и решетку. Потому что не было решетки... или не было руки. Что-то казалось... А может быть казалось то и другое?
  Аркадий протянул руку, и она тоже легко прошла сквозь двойные стекла рам и решетку.
  - Вон из этих душных палат! Нас ждут!
  Ангел, взяв с тумбочки черную шляпу с перьями, надел ее и, подхватив Аркадия под руку, сквозь рамы и решетки увлек с третьего этажа вниз... Дыхание захватило, сердце остановилось... Но они легко приземлились на газон больничного двора.
  Ангел свистнул. Грифоны, подняв клювастые морды, насторожились, но, узнав Ангела, смешно перебирая лапами, подбежали и склонили перед ним головы.
  - У грифонов отвратительный нрав, - он повернулся к Аркадию. - Будьте с ними внимательнее. Если что бейте по ушам ладонями.
  Поднявшийся легкий ветерок перебирал черные легкие перья на его шляпе. Он походил на благородного рыцаря, и Аркадию было неловко за свой нелепый больничный вид.
  Ангел вновь пронзительно свистнул и ловко вскочил на шею одного из грифонов.
  - Ну же! - прикрикнул он, увидев, что его спутник медлит. - Ночь не ждет!
  Аркадий взобрался на шею другого грифона, у него это получилось не столь грациозно и не с первого раза. Грифон злобно косил глазом, но враждебных действий не предпринимал. Сидеть на нем оказалось даже удобнее, чем на лошади. Аркадию в детстве не раз приходилось ездить на лошадях, так что было с чем сравнивать.
  Ангел издал условный свист, и грифоны, сделав несколько огромных шагов, взмыли вверх. Из груди вырвался изумленный вздох, и душа ушло в пятки. Аркадий зажмурился и изо всех сил вцепился в гриву сказочного животного.
  Грифонами не нужно было управлять, они сами знали дорогу. Сделав два-три взмаха гигантских крыльев, они начинали парить, и это было захватывающее ощущение, так что казалось сердце вот-вот остановится от восторга. Описав несколько громадных кругов над больницей, огромные птицы повернули в сторону Невского проспекта. Аркадий бросил прощальный взгляд на корпуса психушки, мысленно попрощавшись с ними навсегда. Ангел летел чуть впереди. Трепетали на ветру перья, белый плащ развевался, поблескивали шпоры на сапогах - он походил на принца из старинной сказки. Аркадий крепко держался за золотую гриву, изо всех сил сжимая ногами шею чудовища, опасаясь, что при очередном вираже он сбросит его на крыши города. Но страшно от этого не было.
  Сейчас Петербург представлял удивительное завораживающее зрелище. Аркадий никогда не видел город с высоты птичьего полета, тем более в белую ночь, когда жизнь замирает, когда воздух прозрачен и свеж, а все вокруг выглядит, как застывший сон.
  Они летели над Невским проспектом. Редкие любители ночных прогулок останавливались и, задрав головы, глазели на пролетающих над ними грифонов, несущих на себе седоков, не понимая - видят они это наяву, или это лишь очередная иллюзия и обман этого странного ирреального города, в котором может произойти все что угодно, особенно в белую ночь.
  Вот и Дворцовая площадь... Видеть Петербург с такой высоты было упоительно и странно. Аркадий заметил, что грифон во время полета уже не в первый раз, изогнув шею, как бы невзначай щелкает своим огромным клювом возле его ноги. Ах, вот что имел в виду Ангел, предупреждая о злобном нраве этих животных. Пролетая над Невой, Грифон в третий раз попытался укусить Аркадия, и если бы он вовремя не отдернул ногу, то это мифическое животное, имевшее мощный клюв, запросто могло оставить его калекой. Аркадий с наслаждением ударил его по ушам, грифон вздрогнул всем телом, вытянул шею и больше не косил глазом.
  - Куда мы летим?! - поравнявшись с Ангелом, прокричал Аркадий.
  - Это неважно! - ответил тот.
  Сделав три больших круга над Петропавловской крепостью, грифоны повернули к Петроградской. Над Большим проспектом они чуть снизились.
  Сказочно и фантастично выглядел город сверху. Горбатые крыши смотрели в небо печными трубами, привычные ко всему ночные коты, демонстративно не обращая внимания на парящих над ними животных, гуляли сами по себе. Перепрыгивая с крыши на крышу, карабкаясь по водосточным трубам, носились суетливые, неугомонные рыжие белки. Коты посматривали на них с подозрением, но в конфликт не вступали. Кто знает, что ожидать от новых городских обитателей.
  Когда и откуда на петербургских крышах появились белки, не знал никто, но с каждым годом их становилось все больше. Можно было увидеть их поздним вечером или белой ночью... если долго сторожить у печной трубы, где они любили устраивать себе гнезда. Поговаривали, что появились они после того, как у одного из памятников на Богословском кладбище с плеча грустной мраморной девочки пропала мраморная белка.
  Сделав круг над одним из зданий с темно-зеленой крышей, грифоны опустились между печными трубами и, стараясь удержаться на ее наклонной поверхности, перебирая когтистыми лапами, заскользили, оставляя на зеленой краске глубокие царапины.
  - У меня здесь дело, - сказал Ангел, спешиваясь.
  Аркадий тоже спустился со своего грифона и, чтобы не сползти с крыши, ухватился за телевизионную антенну. Дом, на крыше которого они оказались, окнами выходил на Кронверкский проспект, за ним в зелени деревьев виднелись павильоны зоопарка с клетками, в которых томились дикие звери. Сказочным Грифонам страдания заточенных в неволе родственников из животного мира были не по нутру, они злобно косились в сторону зоопарка. Все эмоции у них были написаны на мордах и, если им что-нибудь или кто-нибудь не нравился - было заметно сразу.
  Ангел стоял на самой вершине крыши, глядя вдаль, напоминая благородного средневекового рыцаря. Ветер развевал его белый плащ, перья на шляпе, поблескивали на груди ордена ... Он повернул лицо на восток, минуту вглядываясь во что-то, звякнул шпорами.
  - Подождите меня здесь.
  Придерживая шляпу и подобрав край плаща, шагнул в дверцу чердачного окна и исчез.
  Держась за антенну, Аркадий оглядывался по сторонам, с опаской посматривая на грифонов, которым не стоялось на месте - съезжая по крашеному цинку крыши, им постоянно приходилось перебирать лапами.
  Ангел вернулся скоро. Из слухового оконца сначала показалась рука со шляпой, потом вылез и он сам, держа под мышкой большую старинную книгу в бордовом кожаном переплете с золотым теснением.
  Он ловко вскочил на своего грифона.
  - Летим, нас ждут!
  Грифон с Ангелом на спине взмахнул крыльями и взлетел над улицей. Аркадий забрался на львиное тело своего грифона, тот покосился на него злым глазом, сделал два гигантских шага по крыше и, не рассчитав шага, сорвался вниз... У Аркадия внутри все оборвалось, сердце ухнуло... но он вдруг легко взмахнул крыльями, взмыл вверх почти перпендикулярно земле... и выправился.
  Полульвы-полуптицы взвились над зоопарком. Внизу виднелись клетки и вольеры для животных. Грифон неожиданно издал странный гортанный крик, и Аркадий увидел, как в клетках, проснувшиеся заметались звери мыча и блея, рыча и ухая ему в ответ, жалуясь свободному духу ночи на свою печальную жизнь в неволе.
  Ангел парил над Невой, когда его догнал Аркадий. Он уже освоился с высотой и скоростью полета. Страх первых минут улетучился, остался один восторг и изумление. Восторг - от воли, от полета в белой петербургской ночи, а изумление - красотой и величаво-печальным очарованием великого города - здесь на высоте это ощущалось особенно остро.
  Огромные животные повернули на восток. Аркадий наслаждался полетом. Никогда в жизни он не ощущал такой упоительной свободы такой легкости во всем теле, такого абсолютного счастья, когда кажется, что тебе подвластно все.
  Грифоны стали набирать высоту. Они миновали памятник Петру Первому на вздыбленном коне, сделали вираж над Исаакиевским собором и вдруг один за другим взметнулись к самой его маковке.
  Круглая с окнами, смотрящими во все стороны света, маковка Исаакиевского собора вблизи оказалась не такой уж маленькой, как выглядела снизу. Вокруг нее проходил балкон с перилами, грифон Ангела подлетел к нему, чуть задержался на лету, но этого хватило ему, чтобы придерживая одной рукой шляпу, ловко спрыгнуть на балкон. Аркадий со страхом наблюдал за его действиями.
  - Сюда! - закричал Ангел, размахивая сорванной с головы шляпой. - Не бойтесь, здесь нет притяжения.
  Грифон Аркадия подлетел к балкону, Аркадий глубоко вздохнул и прыгнул. Он медленно опустился на твердую поверхность, Ангел сказал правду, здесь почти не имелось притяжения, а был лишь привычный страх.
  Аркадий осмотрелся.
  - Ничего себе! - вид, который открывался с самой высокой точки города, изумлял. Отсюда была видна не только центральная часть города, но и новостройки. Сколько хватало глаз - это был Петербург, он был огромен. Миллионы людей спали сейчас или мучились бессонницей в своих постелях, и казалось, Аркадий видел их всех одновременно и каждого в отдельности, вернее не видел - чувствовал. Ангел стоял, глядя в даль, держа в одной руке шляпу с колышущимися, словно живыми перьями; другая рука запахивала белый плащ; горбатый нос, пересекающий щеку шрам - все это придавало ему фантастический вид. И Аркадий подумал, что город и миллионы его жителей могут спать спокойно, когда на город смотрит Ангел.
  - Пора, - проговорил он, повернулся и зашагал по балкону, огибая маковку Исаакиевского собора.
  
  Между большими окнами располагалась дверца, Ангел остановился возле нее, постучал условным стуком, она тут же открылась, и он вошел. Аркадий вошел вслед за ним и остановился на пороге.
  Они оказались в огромной круглой зале, окруженной гигантскими окнами, между которыми помещались только маленькие простеночки, посередине располагался большой дубовый стол с горящими на нем свечами в высоких канделябрах, тут же стояли хрустальные фужеры с вином. За столом на стульях с высокими резными спинками сидело человек пятнадцать мужчин в старинных средневековых костюмах. Во главе восседал седоволосый человек в белой одежде, похожий на доброго волшебника из сказки, глаза его были закрыты.
  "Ничего себе! Это же Ангелы, - подумал Аркадий, изумленно озирая сидящих за столом".
  - Мы ждали тебя, Ангел со шрамом, - сказал седовласый старец, не открывая глаз. - Садись.
  Аркадий не знал, что делать, чувствуя свой нелепый вид - в пижаме, тапочках на босу ногу - вдруг оказавшись в такой удивительной обстановке среди разряженных людей...
  - Садитесь туда.
  Его спутник указал на ряд стульев возле окна, там, оказывается, уже сидели люди, которых Аркадий сразу не заметил. Одеты они были довольно разнообразно: на толстой женщине длинная ночная рубашка, на голове бигуди, тут же сидел дворник-гастарбайтер в яркой куртке с зажатой между колен метлой; рядом мужчина в трусах и майке с растерянным видом вцепившийся в капельницу на треноге, из которой пластмассовая трубочка вела к его руке, старушка в черном молельном наряде, застегнутая на все пуговицы беспрестанно крестилась и что-то бормотала... Люди сидели по периметру залы на расстоянии метра друг от друга. Аркадий опустился на свободный стул между дамой в ночной рубашке и гастарбайтером, чувство неловкости за свою пижаму и тапочки сразу прошли, он оказался среди своих.
  Между тем Ангелы продолжали начатый разговор.
  - ...Строительство этого здания в исторической части города недопустимо, - говорил один Ангел с бокалом красного вина в руке, бокал был у него не для того, чтобы пить, а для того, чтобы чем-нибудь занять руки. - Мы итак позволили разрушить много зданий имеющих художественно-архитектурную ценность.
  - Правильно! - воскликнул молодой Ангел с гусиным пером в руке, которым он записывал что-то на большом листе бумаг. Он вдруг вскочил и взмахнул руками, словно собираясь взлететь. - Нужно прекратить разрушение исторической части города. Нужно вообще запретить здесь строить!
  Ангел со шрамом передал книгу, которую принес слепому Ангелу, тот, не открывая, положил на нее руку.
  - Здесь генеральный план застройки Петербурга. Нужно, чтобы с ним ознакомились все, и на следующий слет высказывали свои мнения и предложения, - резюмировал слепой.
  - Я предлагаю поднимать народ, ломать заборы, ложиться под бульдозеры! - вскочил молодой Ангел. - Я за решительные действия. А то пишем в разные инстанции, а толку никакого. Нужно объединить действия антиглобалистов, "зеленых" и другие организации! Только решительные действия могут заставить власти прислушаться.
  Потом выступали другие Ангелы с предложениями, их выслушивали, голосовали. Говорили о падении нравов, о влиянии телевидения и интернета на психическое здоровье молодого поколения. По каждому вопросу вскакивал молодой Ангел, призывая разрушить, бунтовать, ложиться под тракторы...
  - Да я сам над телебашней летаю, разгоняю сигнал, создаю помехи. Если бы все мы, Ангелы, по очереди летали над телебашней - она вообще бы не вещала! - волновался он.
   Говорили о детских домах, о помощи инвалидам... Все проходило мирно и чинно, выступали по очереди, только молодой нарушал общую картину порядка. Поднимали вопросы о петербургских поэтах, музыкантах и художниках, об их тяжелом моральном и материальном положении. Вспомнили и писателей, которых насильно лечат в психиатрической больнице. В том, что культура, особенно литература, гибнет, Ангелы проявили единодушие. Все что говорилось о поэтах и писателях, Аркадию было особенно интересно.
  - Так больше продолжаться не может! - горячился молодой Ангел. - Мы должны возглавить культурное восстание! Стране необходима культурная революция!
  - Ну, революций нам хватит, - возразил старый седой Ангел. - Революцией наелись. Затем культ личности... Знаем, как все это делается. Они первым делом Ангелов расколотят.
  - Культурная революция! - не замечая реплики коллеги, продолжал молодой Ангел. - Нужно Москву поднимать! Она столица, оттуда и начнем.
  - Не поднять Москву, - возразил ему другой Ангел. - Тяжелая Москва.
  - Нужно московских Ангелов задействовать. Как-нибудь вместе общими усилиями поднимем! - продолжал горячиться молодой.
  - С москвичами не договориться, - вмешался в разговор Ангел с бокалом в руке и множеством орденов на камзоле. - Московские Ангелы все как один позолоченные.
  - Они даже ночами над Москвой не летают: боятся, что золото с крыльев осыплется, - поддержал его другой. - На себя нужно рассчитывать.
  - Может президенту написать о гибельном положении культуры? - вдруг предложил молчавший до этого Ангел.
  Но ему никто не ответил.
  - Послушайте, - зашептал Аркадий, обращаясь к своему ближайшему соседу. - А почему?..
  Сосед Аркадия повернул к нему безразличное лицо таджика-гастарбайтера.
  - Извините, - прошептал Аркадий и повернулся к женщине в ночной рубашке и бигуди. - Простите, а кто этот слепой Ангел?
  - Он не слепой, - шепнула в ответ женщина. - Просто у него нет глаз, вытекли. А у людей хоть и есть глаза, а не видят.
  - Спасибо, - поблагодарил Аркадий и отвернулся.
   Но женщина тронула его за руку.
  - А вы давно умерли? - спросила она шепотом.
  - Как умер?.. - Аркадий насторожился. - Я не умер.
  - Странно... - пожала она плечами. - Здесь только умершие. А иначе, как сюда попадешь, только умершие.
  И отвернулась.
  - Как умершие?... - проговорил Аркадий одними губами и обвел изумленным взглядом своих соседей. - Что же, я выходит умер?
  - Да нет, не путайте человека, - встрял в разговор сосед в больничном халате, сидящий через дворника-гастарбайтера от Аркадия. - Можно еще сумасшедшим. Вы ее не слушайте, это она мертвая!
  "Ну, слава Богу, я сумасшедший!"
  
   Глава 4
   ДОРОГА НА БУЙНОЕ
  
   Когда я проснулся, в окно светило солнце. Чувствуя себя бодрым, полным сил, словно и не томился в карцере с великими писателями. Оказывается, провел я в нем всего десять дней, а думал, никак не меньше месяца. Значит, время там действительно текло по другим законам. Теперь нужно было решить, как встретиться с Анжелой. Я уже знал, что в стенах психбольницы мы не обретем счастья и покоя, а значит, нужно выписываться отсюда поскорее, а если это невозможно - бежать. Но как это осуществить?
  Я подошел к окну палаты.
  В больничном дворе под окнами отделения стоял Алексей Алексеевич и, засунув руки в карманы докторского халата, смотрел под ноги на землю. Рядом, возбужденно размахивая руками, стоял человек в желтой куртке дворника. Он то приседал, разглядывая что-то на земле, прикладывал ладонь с растопыренными пальцами, то разводил руками, изображая должно быть что-то огромное.
  Я отошел от окна, улегся на кровать, размышляя каким образом пробраться на отделение Андрея, ведь только он мог проводить меня к Анжеле. Семь На Восемь, Восемь На Семь ушли в столовую играть в крестики-нолики, и я мог без их несмолкавшей болтовни обдумать свои дальнейшие действия. Другого пути, кроме как через дверь, возле которой дежурил санитар, не имелось. Но как оказалось, здесь все находилось под контролем, и мое бегство не останется незамеченным - особенно после того случая наверняка санитары предупреждены.
  В палату вошел лысый человек маленького роста в пижамной куртке, длинных трусах в ромашках и, шлепая босыми ногами, направился прямо ко мне. Его лицо было знакомо, я уже видел его даже несколько раз, но не мог вспомнить где.
  - Ты Аркадий? - спросил маленький человек, остановившись у моей кровати.
  Я наклонился, заглянул под кровать и только после этого, принимая прежнюю позу, кивнул.
  - Я от Анжелы, каждый день тебя ищу.
  - От Анжелы?! - я вскочил с кровати. - Где она, что с ней?!
  - Уколы ей, серу делают, а так все нормально, - он присел на свободную соседнюю койку. - Ты-то как?
  - Да ничего. Расскажите об Анжеле, как она...
  - Как тебя увели, - лысый человек прилег на бок, подложив под голову руку, - Анжела рассвирепела, раскидала санитаров. С буйного подмогу вызывали урезонивать, а укол сделали - она и успокоилась, потом сутки спала. Консилиум врачей собирали, хотели ее на буйное перевести, - человек широко со стоном зевнул, - потом решили повременить. С буйного-то обратно не переводят, - он снова зевнул. - А если консилиум растырдыборянился, то дело плохо, дело - дыра несусветная... - он глубоко вздохнул и умолк.
  Что такое?.. Я приблизил к нему лицо. Человек спал, полуприкрыв глаза, посапывая сквозь сон.
  - Эй! - я потряс его за плечо. - Проснитесь, уважаемый!
  Он вздрогнул, открыл глаза и непонимающе уставился на меня.
  - Так что дальше-то было?
  - Надо же, задремал, - он часто заморгал и проснулся, наконец, окончательно, - даже сон приснился... На буйное ее переводить не стали: решили, что и так вылечат. Она сейчас на сере тебя ждет.
  - Как мне к ней пробраться? У двери санитар с дубиной, даст - мало не покажется.
  Я заметил, что у моего собеседника вновь слипаются глаза.
   - Так что делать-то? - потряс его за плечо.
  Он вздрогнул.
  - И что делать? - спросил он сквозь сон.
  - Вот и я спрашиваю, что делать.
  - А ты Аркадий? - спросил он, словно бы опять пристраиваясь спать.
  - Да Аркадий я, Аркадий! Как мне к Анжеле попасть?
  - Так я за этим и пришел, - он сел на кровати, - чтобы тебя проводить. Да, разморило: ночью почти не спал.
  - Ну, так чего же мы сидим?! - воскликнул я.
  - Да, чего же мы сидим-то? - он встал.
  Где я все-таки видел этого маленького человека?
  - Может быть, вам штаны где-нибудь раздобыть? - я оглядел его. - А-то санитары прискребутся.
  - Не надо, я штаны около палаты оставил, - карапет, бодро ступая босыми ногами, зашагал к выходу
  "Да-а..." - подумал я. Впрочем, что еще можно было подумать? За время пребывания в больнице я привык ко многому, и меня уже трудно было удивить тем, что кто-то из психов оставляет перед входом в палату свои штаны.
  Я двинулся вслед за бойким человечком. Выйдя из палаты, он направился по коридору не в сторону столовой, а в обратном направлении.
  В углу у стены стояла высокая стремянка, и лысый маленький человек стал карабкаться по ней вверх. Я остановился, следя за его действиями, потому что карабкаться по большому счету было некуда. Добравшись до середины стремянки, он стал надевать откуда-то взявшиеся там пижамные штаны. Через минуту от стремянки отошел человек на ходулях.
  - Так ты Вахромей-электрик!? - глядя ввысь, я хлопнул себя ладонью по лбу. - Вспомнить не мог, где видел!..
  - Я разве не представился? - с высоты удивился Вахромей.
  Теперь стало понятным, почему он ходил в трусах: надставленные пижамные штанины были в два раза больше его роста, и вместе с деревянными ногами приходилось снимать штаны тоже. По всему было заметно, что на высоте ходулей он чувствует себя значительнее, чем на высоте своего низкого роста.
  Вахромей наклонился ко мне.
  - Старайся держаться между моими ходулями, тогда тебя никто не тронет.
  Я кивнул. В конце коридора была дверь. Я никогда не видел, чтобы она открывалась. Подойдя к ней, Вахромей решительно постучал в нее деревянной ногой. Но никто не спешил открывать. Он постучал еще настойчивее и выругался.
  - И хто, хто ета? Кого черт из сумасшедшего дома несет? - раздался из-за двери шершавый старушечий голос.
  - Вахромей - электрик!! - прокричал он, нагнувшись, и добавил: - С другом.
  За дверью послышалась возня с замком, что-то щелкнуло, лязгнул отодвигаемый засов, дверь открылась. На пороге стояла седая растрепанная старуха в домашнем обличии: засаленном фланелевом халате в цветочек, войлочных тапках и, щурясь, смотрела то ввысь на электрика, то на меня.
  - Ну, чего проходу мешаешь, - зло сказал с верхотуры человек. - Как пну сейчас костылем.
  Он даже приподнял для острастки правую ходулю, но не пнул.
  - Ладно уж, проходи вредитель, - сказала старуха, отступая вглубь прихожей. - Третьего дня ввернул мне лампку в абажуре, так она перегорела...
  Мы вошли в прихожую. Это была обычная прихожая коммунальной петербургской квартиры с запахом борща и жареного лука, под потолком горела подслеповатая лампочка, и глаза не сразу привыкли к полумраку. Скрипучий паркет, темные стены в обоях с засаленными, ободранными углами, на потолке желтое пятно протечки со вздутиями штукатурки, старый шкаф в углу, прикрепленные под потолком лыжи, вешалки, завешанные верхней одеждой... Обычная многонаселенная коммуналка.
  - Чего лампка-то перегорела?! - задрав голову на Вахромея, снова спросила старуха.
  - Чего ей не перегореть, коли теперь говно лампы делают, - огрызнулся Вахромей-электрик, шествуя через прихожую в коридор.
  "Дзинь-дзинь!.." - из коридора, звеня в звонок, вдруг выехал мальчик лет пяти на трехколесном велосипеде. "Дзинь-дзинь!"
  - Здласти, дядя Вохл!
  Вахромей шире расставил ходули, и мальчик, непрерывно звоня в звонок, проехал в эти огромные ворота, сделал круг по прихожей и проехал снова. Вахромей-электрик дождался, когда пацан проедет во второй раз, и зашагал дальше.
  Мы оказались в длинном и узком коридоре с дверями по левую сторону. Глухо стучали в пол деревянные ноги, а сзади шла старуха и все ныла про перегоревшую лампочку.
  Внезапно открылась одна из дверей, и в коридор вместе с хриплым голосом Высоцкого "Затопи ты мне баньку по бел-лому, я от бел-лого свету отвык..." вышла женщина лет пятидесяти во фланелевом халате с синяком под левым глазом.
  - Здравствуй, Антонина, - поздоровался сверху Вахромей.
  - Слышу, ты топаешь, - подняла голову к потолку Антонина. - Мишка-то опять в запой ушел.
  Я бросил взгляд в открытую дверь. В большой светлой комнате стояла старая мебель, за круглым накрытым клеенкой столом сидел толстый мужик в майке, спортивных штанах и пил из стакана водку.
  "Угорю я, и мне, угорел-л-лому, пар горячий развяжет язык..." - продолжал рвать душу Высоцкий.
  Я обратил внимание на то, что на окнах нет решеток. Эта была обычная коммунальная квартира, в подобной многонаселенной квартире в детстве жил и я.
  - Не хочет кодироваться, я уж его всяко уговаривала, да и не помогает ему, - между тем продолжала жаловаться Антонина. - Может, ты уж его током полечишь, а, Вахромеюшка? - большой человек, переминаясь на деревянных ногах, сверху смотрел на женщину. - Говорят, уж после тока три года в рот не берут.
  - Ладно, полечу, - сжалился Вахромей. - Из конденсатора полечу, тут триста восемьдесят вольт нужно, через раз помогает. Смертность высокая - пятьдесят на пятьдесят. Как сердце-то у Мишки сдюжит?
  - Да уж сдюжит, он здоровый кабан!.. А сдохнет, так уж и черт с ним!
  - Ладно тогда, - махнул Вахромей. - Если разряд переживет, после долго жить будет, ток все вредные вещества из организма выводит. Ток от всего помогает.
  И зашагал по коридору дальше.
  - Вахромеюшка, а потенция, может, и потенции тоже прибавится? - без особой надежды спросила вслед Антонина.
  - Еще как! - ответил, не останавливаясь, электрик.
  - А лампка-то перегорела, а у меня пенсия с гулькин нос... - позади неустанно ныла старуха.
  - Да отвянь, карга!! - повернулся к ней корпусом Вахромей. - Принесу я тебе другую лампочку.
  Старуха тут же расцвела и отвяла.
  "Дзинь-дзинь" - по коридору между деревянных ног промчался велосипедист, я еле успел отскочить, но он все равно больно задел меня рулем. Поганец!
  Мы продвигались все дальше вглубь квартиры. Некоторые двери открывались, жильцы выглядывали, здоровались с Вахромеем-электриком, похоже, он был здесь в большом почете. Прошли большую кухню со столами и плитами. Я не знал, что такие многонаселенные квартиры еще сохранились в Петербурге двадцать первого века.
  - А что это за квартира? - спросил я, улучив удобный момент.
  - Обычная квартира, раньше заводское общежитие было, - ответил Вахромей, - а теперь приватизировали - ждут расселения. Двадцать лет уже ждут.
  Одна из дверей открылась, но никто не вышел, оказавшись впереди Вахромея, я сделал два шага, но в слабом свете лампочек под потолком обо что-то споткнулся и чуть не упал.
  - Ты что, дядька, ослеп?! Вот я дам тебе сейчас в пах кулаком, - раздался снизу грубый, простуженный голос.
  На полу сидел человек с короткими обрубками вместо ног.
  - Ты чего, Вахромей, какого-то придурка привел?! - прокричал он ввысь к потолку.
  - Это ты, урод, под ноги лезешь, - защитил меня с высоты ходуль Вахромей.
  - Эх, не достать до тебя, как не тянись, - с сожалением шмыгнул носом инвалид. - А то бы я тебе дал...
  - Я тебе говорил, на ходули вставай, был бы как все, - сказал сверху исполин. - Так ты вместо этого всю жалость человеческую пропиваешь.
  - Это я в трезвом виде без ног, а как выпью, ноги у меня вырастают, - и добавил: - Астральные. Эй ты, придурок! - обратился инвалид ко мне. - У тебя деньги есть?
  - Нету денег, - сказал я, покачав с сожалением головой. - Ничего нету, одна пижама.
  - К Лизке поползу, может, она даст, - и при помощи рук пополз по коридору.
  - Держись между ног у меня, - сказал Вахромей, когда мы оказались у входной, обитой дерматином, двери.
  Я открыл замок, и мы вышли в светлый коридор психбольницы. Как и на других отделениях по нему туда-обратно бродили больные. Дверь сзади захлопнулась. И сейчас, оказавшись в привычной атмосфере, я, оглянувшись, засомневался, - а была ли вообще та коммунальная квартира с Антониной и Мишкой, ее алкоголиком, со старухой и перегоревшей лампочкой ее... или это только причудилась мне в каком-то странном мимолетном сне-видении.
  Не напрасно Вахромей-электрик советовал мне держаться к нему поближе - сумасшедшие, даже буйные, встречая такого исполина, особенно не размышляя над природой его роста, инстинктивно старались отойти подальше. Да и санитары, зная Вахромея как вольнонаемного, а особенно наэлектризованный зловредный характер монтера, сторонились его. Известно было всему персоналу, что обижать Вахромея-электрика опасно: улучит момент и как даст разрядом тока из конденсатора! Потом объясняй жене, отчего волосы на голове сгорели, и потенция до ноля упала.
  Мы беспрепятственно прошли одно, затем - второе отделение, пока не оказались на женском.
  Я увидел ее сразу. Она лежала на кровати в самом углу палаты, накрытая одеялом, бледная, но удивительно красивая. Даже в таком немощном состоянии Анжела нашла в себе силы нарумянить щеки и накрасить губы. Я бросился к ней, опустившись на край кровати, поднес к губам ее холодную руку и поцеловал.
  Вахромей-электрик потоптался-потоптался и вышел из палаты.
  - Ты пришел? - проговорила Анжела слабым голосом. - Ты пришел...
  Проходившая мимо седая растрепанная старуха остановилась и, почесывая в затылке, уставилась на нас, но с первого взгляда становилось понятно, что ей все равно куда смотреть. А нам было наплевать на старуху, нам было наплевать на всех старух мира.
  - Я думал о тебе, я волновался, - она сжала мою руку в своей, прохладной белой, как воск. - Как ты себя чувствуешь?
  - Хорошо, - она слабо улыбнулась. - Теперь хорошо...
  - Нам не дадут встречаться здесь, - сказал я. - Ты можешь попросить врача тебя выписать?
  - Теперь только через месяц. Сегодня приходил доктор, прописал мне курс лечения.
  - Тогда нужно бежать, - сказал я шепотом, наклонившись к ее лицу.... Ее губы были совсем близко, всего в нескольких сантиметрах от моих. Как мне хотелось поцеловать ее... Но я поборол свое желание.
  - Ты же знаешь - отсюда не убежать, - с грустью сказала она.
  - Есть один способ...
   И я рассказал о ведущих на волю подземных коммуникациях.
  - Только нужно пробраться в морг, а для этого украсть где-нибудь ручку от двери.
  - Бесполезно, - сказала Анжела. - Ручка есть только у Андрея, а до него не добраться.
  - Так, может, он зайдет сегодня?
  - Вряд ли. Через два часа мне сделают укол, и я уже никуда не смогу идти.
  Я лихорадочно искал выход. Сейчас я был готов украсть, обмануть, и если потребуется, убить... Ради этой женщины я готов был на все, предлагая все новые варианты побега, казавшиеся мне разумными, но все они отвергались Анжелой.
  - А Вахромей! - воскликнул я. - Ведь у него есть ручка. Как я сразу не догадался!
  Я выскочил в коридор, и некоторое время метался по отделению, заглядывая в палаты в поисках Вахромея-электрика, но не нашел.
  В подавленном состоянии вернулся в палату.
   Что же делать?! Но спасение пришло само в лице лучезарного дурачка Андрейки.
  Войдя в палату и увидев меня, он заулыбался больше обыкновенного.
  - Шоколадку хочешь? - спросил он, подходя.
  - Да иди ты со своей шоколадкой, не до тебя! - бросил я, не поворачиваясь. У меня имелось другое куда более важное дело.
  - Андрейке одному старуху тащить придется, - сказал он с сожалением и, повернувшись, пошел к выходу.
  Я несколько мгновений смотрел на Анжелу.
  - Какую старуху? - проговорил я в задумчивости, потом повернулся к уходящему Андрейке. - Эй, погоди! Какую старуху-то?!
  Андрейка остановился возле выхода и, повернувшись ко мне, сказал:
  - Старуха померла, нужно в морг тащить, - и добавил, - за шоколадку.
  - Иди сюда!
  Он подошел, остановился возле кровати. Я приблизил лицо к Анжеле и зашептал: - Этим нужно воспользоваться. Мы с тобой отнесем в морг мертвую старуху, а Андрейку я нейтрализую.
  - План плохой. Во-первых, никто мне не разрешит ее нести, да и не в том я состоянии, чтобы трупы носить. А во-вторых, вход в морг разрешен только Андрейке, не считая санитаров, конечно.
  - А что же делать тогда?
  - Пожалуй,.. есть выход, - Анжела задумалась на мгновение. - Графа Монтекристо помнишь?
  
  Мертвая старуха лежала в соседней палате.
  - Вот она, - указав пальцем на труп старухи, сказал Андрейка. - Тощая, легко будет нести.
  Старуха была не то что "тощая", а просто микроскопическая - одни мощи. Как ей удалось усохнуть до таких размеров, было загадкой. Белые пушистые волосики на голове, сморщенная рожица, востренький носик, ручки - прутики: старушка "божий обдуванчик". В палате, кроме покойницы, находилось еще три психические дамы. Я сорвал простыню с соседней кровати и накрыл покойницу с головой.
  - Посмотри, нет там санитаров, - приказал я Андрейке.
  Он охотно выглянул в коридор и помотал головой. Я схватил мертвую старушку в охапку, перекинул через плечо.
  - У-у-ух... - непроизвольно вырвалось у меня, несмотря на свои малые габариты, старуха оказалась зверски тяжелая, должно быть, и я за время пребывания в больнице сильно ослабел.
  Покачиваясь на трясущихся ногах, я вынес ее из палаты. Услужливый Андрейка бросился мне помогать, но я отстранил его свободной рукой. Впопыхах я упаковал мертвую старуху не очень тщательно - впереди торчали ее белые ноги с мозолями, сзади, покачиваясь, и при каждом шаге тюкая меня в ягодицу востреньким носиком, свешивалось седая голова. Кроме того мне казалось, что с каждым шагом покойница прибавляла килограмма по четыре - набирала все больше живого веса. Растолкав бродивших по коридору дам, я занес тело в палату и, опустив на кровать Анжелы, сел рядом передохнуть. Сердце колотилось, на лбу выступили капли пота, ноги с непривычки дрожали.
  - Тяжелая, зараза, - я смахнул со лба пот. - Кирпичами ее кормили, перед смертью, что ли?
  - Мертвые всегда тяжелые, - сказала девушка, тщательно укутывая старушку в простыню, накрыла ее одеялом.
  Андрейка, улыбаясь, стоял тут же, с бессмысленным интересом следя за нашими действиями. Придав мертвому тело вид крепко спящего человека, мы направились в палату умершей старухи. Анжела легла на ее место, я заботливо прикрыл ее простыней. И хотя Анжела была в полтора раза больше и объемнее покойницы, нам ничего не оставалось, как надеяться на удачу - у графа Монтекристо то получилось.
  - Все будет хорошо, - сказал я, склонившись над упакованной в простыню Анжелой. - Верь мне, все будет хорошо...
  - Я люблю тебя, - прошептала она.
  Из-под простыни высунулась ее рука, что-то упало на пол. Я наклонился и поднял искусственную розу, которую она носила в волосах. Меня вдруг охватило непреодолимое чувство нежности, я коснулся цветка губами, спрятал его в карман и, склонившись, через простыню поцеловал Анжелу со всей страстью, на которую только был способен. За этим занятием меня и застала вошедшая в палату санитарка тетя Маша.
  - Замри, - успел шепнуть я Анжеле.
  Тетя Маша, остановившись возле входа, как-то странно посмотрела на меня, о чем-то думая, но, не додумавшись, сказала:
  - За шоколадкой пришел? У меня шоколадок еще не на одну покойницу хватит. Кончатся, пойду к главврачу просить. Ему из магазинов в виде гуманитарной помощи просроченный шоколад ящиками везут.
  - Очень захотелось, - соврал я, сделав идиотское лицо.
  - Да и понятно, у вас в рационе сладостей мало.
  Мы с Андрейкой под предводительством тети Маши принесли из кладовой носилки.
  - Только не уроните, - сказала тетя Маша, остановившись у кровати с накрытым телом и уперев полные руки в бока. - А то в морге все покойники в синяках, стыдно смотреть.
  Нужно было погрузить тело на носилки, так чтобы тетя Маша не догадалась о подмене.
  Я взял Анжелу за плечи, Андрейка за ноги... У-у-у!! Мертвые считаются тяжелее живых, но те, кто это утверждает, не пробовали поднимать Анжелу! В ней веса было - будь здоров! И если чужую мертвую старуху можно было не беречь без угрызений совести, то Анжелу никак не хотелось уронить или треснуть обо что-нибудь.
  "Только бы радикулит не прихватил", - подумал я.
  Кое-как мы переложили ее на носилки. Из-под простыни предательски высунулась ступня тридцать восьмого размера с накрашенными алым лаком ноготками. Такая ступня явно не могла принадлежать микроскопической старухе, и когда мы поднимали носилки, я в бессильном ужасе смотрел на эту ступню, в любой момент ожидая разоблачения. Но тете Маше кажется было безразлично, делала ли себе мертвая старуха при жизни педикюр. Мы подняли носилки с Анжелой и двинулись за тетей Машей к выходу. Андрейка шел впереди, покачиваясь от тяжести. Мне было легче хотя бы психологически: все-таки я нес в морг любимую женщину.
   Анжела лежала смирно, как неживая, впереди шествовала тетя Маша. Коридор сделал поворот, мы свернули за угол и остановились у двери на лестницу. Тетя Маша достала из кармана ручку, но дверь сама вдруг широко раскрылась, и с лестницы вошли два разъяренных санитара. То что они разъярены, было заметно: глаза горели, рукава халатов закручены, в кулаках яростно зажаты дубинки.
  - Вот и он, козел! - указав на меня пальцем, сказал вошедший первым.
  К своему ужасу я узнал в нем рыжего санитара с литературного отделения.
  - Ну что, сдриснуть хотел? - ко мне, постукивая дубинкой о ладонь, подошел второй санитар с круглым славянским лицом. - Мы тебя по всей больнице ищем, а ты здесь халтуришь! Шоколадки зарабатываешь.
  Он отогнул край простыни, прикрывавшей лицо Анжелы. Мы с Андрейкой продолжали держать носилки на весу, руки мои были заняты, и я при всем желании не мог противодействовать этому. Я увидел ее лицо, бледное с закатившимися глазами, а ведь действительно можно было подумать, что это труп. Вот, молодец! Ну, актриса! Как я ее обожаю!! Санитар, поморщившись, накрыл лицо простыней.
  - В морг старуху несут, - встряла тетя Маша.
  - Какой морг?! Какая старуха?! Он у нас сейчас в карцер идет! - сказал рыжий санитар. - Этот козел давно напрашивается.
  - Карцер только после морга, - не отступала от своего тетя Маша.
  Вошел бритый наголо санитар, он принес смирительную рубашку.
  - Ну что, нашли придурка? - улыбнулся он улыбочкой садиста. - Полбольницы обегали. Теперь отыграемся! Одевайся, - он протянул мне смирительную рубашку.
  - Мне в морг народ носить некому.
  Тетя Маша заслонила меня своим обширным телом.
  Мертвой хваткой, вцепившись в ручки носилок, я выпученными глазами смотрел то на санитаров, то на тетю Машу - на нее сейчас была единственная надежда.
  - Это же Четырнадцать Пятнадцать - заядлый нарушитель режима, террорист, наркоман и педофил! Его нужно в карцер года на два после химической кастрации по собственному желанию, - потрясая смирительной рубашкой, говорил бритый санитар. - Он же людоед и государственный преступник! А вы говорите в морг, его в туалет-то отпускать опасно.
  - А мне что делать? Я уж не девочка покойников в морг таскать. Отнесет - тогда хоть на кол сажайте.
  - Да я только на минутку. Отнесу труп и тут же назад, одна нога здесь - другая там, - встрял я и зачем-то добивал: - Честное слово.
  - А ты заткнись! - прикрикнул на меня рыжий. - А-то дам дубиной по башке - тебя в морг понесут!
  Обалдевший от такой длительной задержки Андрейка изнывал, улыбка давно сползла у него с лица, он поглядывал на всех, переминался с ноги на ногу, кренился на левый бок и однажды чуть не выронил носилки.
  - Короче, берем, - сказал санитар и тряхнул рубашкой так, что от нее поднялось облачко пыли. Засвербело в носу.
  - А старуху?!..
  Попыталась возразить тетя Маша, но рыжий прервал ее:
  - Старуху я так и быть сам отнесу.
  Он взялся за ручки носилок. Я не отпускал. Он толкнул меня плечом, но я онемевшими руками держался за них, как за последнюю надежду. Мне казалось, что стоит отпустить носилки с любимой женщиной - и все пропало: я упущу свое счастье навсегда... Навсегда!
  - Ну, ты, козел! Ну, ты! Цепкий такой!
  Рыжий снова дернул носилки, вновь двинул меня плечом и опять дернул...
  На время словно бы выпав из сознания, я тупо держал ручки носилок, не замечая того, что при каждом рывке тело Анжелы болтается и вот-вот грозит свалиться на пол. Положение спас санитар с рубашкой, он как-то ловко и точно ударил мне по обеим кистям, так что руки тут же разжались. Только сейчас я пришел в себя и смог оценить всю серьезность и всю безнадежность ситуации. На меня надевали смирительную рубашку, Анжелу уносили в морг... Сопротивляться было бессмысленно, я как-то в одно мгновение потерял силы, ослаб. Проводил носилки с любимой женщиной обезумевшим взглядом, только когда дверь за ними захлопнулась, рванулся изо всех сил!.. но на мене уже была рубашка, рукава затянуты на спине...
  - Там же Анжела, - сказал я, ошалело глядя то на одного, то на другого санитара. - Анжела же там...
  Тетя Маша, махнув рукой и смешно, как пингвин, покачиваясь, пошла по коридору прочь.
  - Ты, Четырнадцать Пятнадцать, не сопротивляйся больше, - сказал санитар с дубинкой. - Сейчас мы тебя в карцер отведем, потом Совет Союзов писателей решит твою судьбу.
  - Незавидную, - добавил второй.
  Санитаров я уже не различал, сейчас они казались мне на одно лицо, хотя и были совершенно разные.
  Поддерживая с двух сторон и распихивая по дороге больных, они вели меня по коридору. Я не ориентировался, в какую сторону мы идем: я находился в предобморочном состоянии.
  - Теперь тебе, Четырнадцать Пятнадцать, из психушки точно не выбраться, - между тем говорил один из провожатых. - Как нормальным ни прикидывайся, за меньшие провинности здесь навсегда оставляют.
  - А ты тут подхалтурить решил. Бизнес свой открыл, транспортную компанию.
  - Скажи спасибо, что не на буйное отделение, - добавил второй.
  - Да, на буйном из тебя электрошоком за месяц овощ сделают.
  - На обычном за год. А у тебя квартира-то есть? - и, не дождавшись ответа, продолжал: - А квартиру больнице передадут. Ты и здесь в парнике дозреешь. Зачем овощу квартира?
  - Ему овощехранилище.
  И оба мерзко заржали. Я не отвечал: я не знал, что отвечать... Что теперь будет с Анжелой?! Что будет со мной?! Жизненный путь для меня уже закончился в этой психбольнице, этим коридором.
  - Так что ты квартиру на меня перепиши, - сказал рыжий. - Слышь?!
  - А почему на тебя, давай лучше на меня, - толкнул меня в бок лысый.
  - Ладно, все равно на кого - поделим.
  И снова оба заржали.
  "Почему им так весело? - думал я. - Ведь Анжелу-то в морг унесли!..."
  Мы миновали одно, затем другое отделение.
  - Эй, подождите, коллеги.
  Нас нагнали двое запыхавшихся санитаров. Один недоносок был в очечках, в низко надвинутой на лоб шапочке, другой - налысо обрит, с серьгой в ухе и патологическим взглядом садиста.
  - Это у вас Четырнадцать Пятнадцать? - спросил бритый с серьгой, ткнув мне пальцем в грудь.
  - Ну, - отозвался один из сопровождавших меня.
  - Тогда мы его забираем.
  - Это куда это? - возмутился рыжий. - Он нам и самим нужен для карцера.
  - На буйное отделение.
  - Мы из тебя там быстро человека сделаем, - сказал очкастый и, соорудив из пальцев "козу", ткнул мне в грудь.
  - А с какого хрена?! Нам велели его на писательское отделение доставить. Не отдадим! - рыжий дернул меня в свою сторону, так что я чуть не упал.
  Я понимал, что сейчас может произойти нечто еще более ужасное чем то, что уже произошло - меня заберут на буйное, где через месяц я превращусь в несъедобный овощ. Господи, какой ужас! Уж лучше к безнадежным писателям, в карцер!..
  - Не отдадим число! - воскликнул другой санитар и дернул меня в свою сторону, я снова еле устоял.
  - Ты у меня в такое дерьмо превратишься... - в то же время продолжал шептать мне очкастый. - Сначала тебя буйным на растерзание отдам, - с присвистом шипел он, не обращая внимания на перепалку коллег.
  - Совет Союзов писателей уже принял решение. Председатель все подписал, - веско сказал бритый с буйного.
  - Его заочно признали неизлечимым и невменяемым, - добавил очкастый, садист и сволочь.
  - Почему неизлечим?! Я излечим!! - воскликнул я, прижимаясь к рыжему. - Не отдавайте меня, ребята!.. - почти плача, попросил я. - Не отдавайте, они из меня...
  - Заткнись, псих-дрих недоделанный. Мы тебя за месяц вылечим, - опять стал пугать очкарик. - Ты у нас через месяц кроткий, как кролик будешь, сука!
  - Ну, если Совет проголосовал... - с грустью сказал рыжий и отпустил конец моего рукава, - тогда забирайте. А вообще вам, зверям, живых людей на буйное отдавать нельзя.
  - Вы его там уж не очень, - сказал другой. - А ты терпи, может, и вытерпишь, - ободрил он и отпустил другой рукав.
  - Не отдавайте меня, - снова попросил я, но никто меня уже не слушал.
  Бритый садист с серьгой в ухе и очкастый недоносок в низко надвинутой на глаза шапочке схватили за болтающиеся рукава и потащили по коридору в обратную сторону. От страха я еле перебирал ногами и вот-вот готов был потерять сознание.
  Господи, на буйное! Это конец!.. Теперь точно конец...
  
   Глава 5
   КОЛЛЕКЦИОНЕР ГАЛЛЮЦИНАЦИЙ
  
  По пути санитары бесцеремонно отшвыривали в стороны ставших мне уже родными тихих дуриков, наверное, я в последний раз вижу такую уступчивость, кротость и интеллигентность - на буйном интеллигентных не будет...
  Машинально перебирая ногами, я тупо смотрел в пол, боясь поднять глаза, в голове билась одна мысль: "Это конец! Пропал! Выхода нет... Нет!.. Нет!.. Нет!"
  И я вдруг прозрел... Я вспомнил своего отца, всю жизнь работавшего инженером в научно-исследовательском институте, умершего от инфаркта, когда мне не было и десяти лет. С детства отличаясь от сверстников хилым здоровьем, я болел. Врачи думали, что я не выживу, но я жил в тяжелых условиях коммунальной петербургской квартиры без горячей воды и ванны, вопреки хилому здоровью и всем простудным и инфекционным болезням. Жил даже, когда заболел полиомиелитом, от которого в голове у меня лопались сосуды, и вопреки и наперекор всему не стал ни паралитиком, ни эпилептиком, ни просто дурачком... а даже стал писателем (но это уже не вопреки, а благодаря). Перед глазами пронеслась музыкальная школа. Отец мечтал стать скрипачом, решив воплотить эту мечту в своем сыне, пронеслась юность, в которой не было ничего хорошего. Институт, смерть матери, женитьба и скорый развод... В том прошлом не было света и радости, и только одна эта встреча с любимой женщиной в психбольнице все перевернула... В одно мгновение вся жизнь промчалась передо мной. Я знал, что такое случается перед смертью... и уже готовился к ней.
  Бессмысленно глядя вниз, я не сразу обратил внимание на странную особенность, которой не находил объяснения: у очкарика из-под халата торчали фланелевые пижамные штаны, на ногах - больничные тапочки.
  Санитары остановились в конце коридора.
  - Сюда, - сказал лысый, толкнув дверь.
  Мы оказались в туалете.
  Несколько кротких безумцев, увидев людей в белых халатах, поспешно выскочили в коридор.
  - Быстро только, - шепотом сказал очкастый и стал развязывать рукава смирительной рубашки, я, ничего не понимая, не сопротивлялся.
  Они, торопясь, сняли с меня рубашку, бросили ее на раковину. Очкастый снял халат, шапочку и очки. Я не верил своим глазам... передо мной стоял Андрей.
  - Не узнал? - спросил он. - Аркадий, ты чего бледный-то такой?!
  Я обалдело смотрел на него и не мог поверить: для меня это преображение казалось каким-то чудом.
  - Ты чего, не узнал, что ли?!- он слегка похлопал меня по щеке. - Все, все кончилось! Я думал, ты сразу врубился. Вот, думаю, клево подыгрывает. Жалобно. Все поверили. Ну, думаю, Смоктуновский! А ты и правда в шоке.
  - Потом поговорите - бежать нужно, - встрял в разговор бритый с серьгой.
  В туалет заглянула растрепанная голова дурика, но, увидев белый халат, тут же скрылась.
  - Надевай, - Андрей протянул мне халат, шапочку и очки.
  Еще не вполне веря в свое освобождение, я оделся. Все пришлось впору, очки, хотя и сидели на носу плотно, но видел я сквозь них очень смутно.
  - Кстати, познакомься, это друган мой - Макс. Мы с ним с детства дружим.
  - Макс? - переспросил я, приспустив очки. - А, ну да, конечно, - мне было уже не удивительно, что придуманные герои моего собственного романа спасают меня от безумия реального мира. Я пожал протянутую руку. Где-то приблизительно так я его и представлял. Интересно, а как он представлял себе меня - того, кто его создал?
  - Все, пошли, - скомандовал Макс.
  - А можно я без очков, в них не видно ни фига...
  - Нельзя, - отрезал Андрей. - Тебя могут узнать.
  - Слушай, Андрей,- я схватил его за руку. - Там Анжела, ее в морг унесли.
  - Я знаю, но давай сначала тебя спрячем, а там видно будет.
  Мы с Максом, изображая санитаров, сопровождавших больного, шли по коридорам больницы. Мутные тени шарахались в стороны, двери возникали внезапно, когда я уже не успевал остановиться. В мощных плюсовых очках мир представлялся загадочным, ирреальным. То, что находится под ногами, я еще кое-как различал, но вот что впереди меня виделось с трудом. Несколько раз, налетев на закрытую дверь, я стал осторожнее.
  - На отделении нас ждет электрик на ходулях, - по пути инструктировал меня Макс. -Он сопроводит тебя в безопасное место.
  - Про Анжелу не забудьте, - попросил я.
  - Анжелкой мы займемся, если уже не поздно, - сказал Андрей.
  Мы вышли на другое отделение. Передо мной оказался человек в белом халате, сквозь толстые линзы очков цвет одежды я еще кое-как различал.
  - Знакомое лицо. Какое знакомое лицо...
  Я повернул голову в сторону посмотреть боковым зрением... и замер.
  Передо мной стоял санитар, десять минут назад упаковывавший меня в смирительную рубашку.
  - Все нормально, уже на отделение отвели вашего писателя, - вступил в разговор Макс. - На койке зафиксировали, как водится - серу в задницу...
  - То-то я смотрю рожа знакомая. Значит, это вы число у нас забрали.
  И пошел дальше по своим делам. Я облегченно вздохнул.
  По коридору двигался гигант Вахромей. Сверху ему все было видно хорошо и, заметив нас первым, он уже направлялся навстречу.
  - Добрались, - сказал Андрей со вздохом. - Вахромей тебя выведет.
  Сделав несколько шагов навстречу человеку на ходулях, я вернулся.
  - Спасибо тебе, Андрей. Помоги Анжеле, умоляю тебя, и запомни мой телефон.
  Я проговорил номер своего телефона, обнял Андрея и, пожав руку Максу, пошел навстречу Вахромею-электрику.
  Вахромей постучал деревяшкой в дверь, ее тут же открыла уже знакомая старуха, как будто стояла у двери и только ждала, когда электрик постучит.
  - Лампку принес? - начала она с порога.
  Я снял очки и в последний раз оглянулся в коридор психушки. Андрей с Максом так и стояли на месте, глядя мне вслед. Я прощально махнул им рукой. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?.. И вошел вслед за Вахромеем.
  Я снова оказался в мире спокойной, размеренной жизни коммуналки с тусклым светом, запахом жареных котлет и гнусной ноющей старухой... Какая же коммунальная квартира без старухи?
  - А это что, доктор с тобой? - спросила она Вахромея, увидев на мне халат.
  - Доктор-доктор, - бросил Вахромей, лишь бы отвязалась.
  - Доктор, значит. Слушай, доктор, у меня что-то вот здесь в животе бурчит, возня там какая-то, отрыжка и стул жидкий, - старуха глядела на меня в упор. - Может, посмотришь? А-то в поликлинике у нас неуки сидят, дипломы врачей в переходе метро понакупили, чтобы лекарствами поддельными торговать.
  - Да я доктор не по той части, не по стулу. Я по душевным болезням, - сказал я и устремился по коридору вслед за Вахромеем.
  - По душевным я в церковь хожу, - вслед сказала старуха.
  Прошествовав в середину коридора, он остановился у обшарпанной двери и постучал в нее деревянной ногой.
  - Кого принесло, ядрена вошь?! - послышался в ответ хамский мужской голос.
  - Вахромей-электрик, - отозвался из коридора высокий человек.
  - Заходи, ядрена вошь!
  - Наклонившись, Вахромей вошел, вслед за ним вошел и я.
  Комната была большая, метров сорок, зато мебель в ней была лилипутская, она как бы стелилась по полу: низенькие стулья, круглый стол без ног, кровать тоже. За карликовым столом, на карликовом стуле без ножек сидел безногий человек и, гордо уперев одну руку в бок, грозно взирал на вошедших. Стол, заставленный посудой с объедками, украшала наполовину пустая бутылка водки и три бутылки пива.
  - Доктора привел? - спросил инвалид. - Это хорошо, а то у меня чего-то в боку покалывает от денатурата, наверное, или от жидкости для мытья окон. Определишь, дядька, что мне нельзя?
  - Да не доктор это, халат для маскировки, - проходя в комнату, махнул рукой Вахромей. - Нелегал. Спрятать его нужно, а утром на волю вывести.
  Узнав, что я не доктор, инвалид потерял ко мне всякий интерес. Он наполнил рюмку водкой, выпил, взял с тарелки надкусанную сосиску, брезгливо посмотрел на нее и положил обратно.
  - А на хрена мне это нужно? - задумчиво спросил он, ни к кому не обращаясь. - Делаешь людям добро, а они тебе что? - он повернулся к Вахромею и, всплеснув руками, воскликнул: - На хрена мне это нужно, почтенный?!
  Вахромей почесал лысину.
  - За ним санитары из психушки гонятся, лечить хотят. А чего его лечить? Он здоровее нас.
  - Санитары?! - хозяин комнаты нахмурил брови. - Санитары - первые враги галлюцинаций. Чем им галлюцинации, гадам, мешают? За что они их душат? - он поднял руку со сжатым кулаком и зычно провозгласил: - Свободу галлюцинациям!
  - Ну что, выведешь человека? - повторил свой вопрос Вахромей. - А-то мне идти нужно, электрические дела стоят. Вся ж больница на мне.
  - Санитары с психиатрами - мои первые враги, - сказал безногий. - Костыляй потихонечку по своим электроделам. Так и быть, выведу дядьку.
  Вахромей вышел.
  - Узбек? - спросил у меня инвалид.
  - Нет.
  - Тогда, проходи, дядька, садись.
  Он указал на низенький стул напротив. Я сел, скрестив, явно лишние здесь ноги по-турецки.
  - Меня Коляном зовут, - сказал инвалид, наливая себе новую рюмку водки. - Выпьешь?
  Я кивнул и тоже назвал свое имя, но инвалид не обратил на это внимания.
  - Ты, дядька, как к галлюцинациям относишься? - спросил он, когда мы выпили.
  - Да нормально, - ответил я, закусывая бутербродом с колбасой. Я сильно проголодался и сейчас ел с удовольствием. От водки сразу стало хорошо и как-то все безразлично. За сегодняшний день мне не раз пришлось пережить стрессовые ситуации, и алкоголь сейчас пришелся как нельзя кстати.
  - Ты клади себе картошки с мясом, - указал Колян на большую кастрюлю, стоящую посреди стола. - Не стесняйся.
  Некоторое время Колян молча смотрел на то, как я ем.
  - Ты, дядька, их не обижай.
  - Кого?
  - Ну, галлюцинации инакомыслящие. Они к нам в квартиру из психушки бегут. Их там лекарствами и электрошоком из людей изгоняют, так они у нас в квартире спасаются и ходят здесь, бродят ночами. Кто на постоянное жительство устраивается, кто так, вроде тебя, перекантоваться. Ты не стесняйся, ешь, - махнул он мозолистой рукой. - Мне поварихи приносят все объедки, что от психов остаются, чтобы не выкидывать. Ты, дядька, еще накладывай.
   Я поперхнулся, но чтобы не обижать хозяина, съел еще пару ложек и поставил тарелку на стол.
  Бесшумно отворилась дверь, и в комнату вошел смуглый черноволосый человек. Остановившись на пороге, он растерянно оглядывался по сторонам.
  - Узбек?! - увидев его, спросил Колян.
  - Узбек, - охотно признался тот.
  - Тебе не сюда, басурман, - Колян взял бутылку, чтобы налить по новой стопке, - тебе в другую комнату.
  Человек молча, покорно вышел.
  Комнату узбекским рабочим сдавала старуха-соседка. Комната была десять квадратных метров, зато потолок почти трехметровый. Проживали в ней семьдесят-восемьдесят узбеков с семьями. В слабо освещенном коридоре они часто путали двери и, попав в комнату Коляна, ошалело останавливались на пороге, не зная, куда деваться от простора, - после своего жилища они чувствовали себя как на Дворцовой площади.
  - Колян, а ты меня когда выведешь? - спросил я, после того как дверь за узбеком закрылась.
  - Куда? - удивился Колян.
  - Так домой. Вахромей сказал, что ты меня можешь вывести в город.
  - Завтра, - кивнул инвалид. - Завтра, дядька, завтра в город пойдем на заработки.
  - А сегодня нельзя?
  - Нет, никак, - помотал он головой. - Сегодня у меня отдых уже. Рабочий день кончился. Трудовой человек имеет право на отдых, у нас в Конституции так написано.
  Он отхлебнул пива из бутылки. Я не сразу обратил внимание на то, что Колян уже в сильном подпитии, движения его были неточными, он слегка покачивался корпусом и смотрел на меня недружелюбно.
  - А чего ты, дядька, в халате в белом? Санитар?! Значит, это ты галлюцинации в квартиру нашу сгоняешь?.. - он сжал свои крупные натруженные руки в два огромных кулака.
  - Да не санитар я никакой, - попытался защититься я. - Да и халат мне дали, чтобы самому от санитаров убегать.
  Я поднялся, снял халат, бросил в пыльный угол, с удовольствием пнул его ногой и сел на прежнее место. Кажется, это убедило Коляна, он, молча, налил мне и себе водки.
  - Ну, давай, дядька, за здоровье галлюцинаций.
  Что он имел в виду, произнося такой тост, я не понял, но выпил. Водку я пивом не запивал, зато Колян делал это за двоих. Приговорив из горлышка вторую бутылку, он вдруг с криком "Вот проклятая кошка!" швырнул опустевшей тарой в угол, туда, где лежал халат, но бутылка не разбилась, а откатилась к моим ногам. Я огляделся, но никакой кошки не увидел. Нужно сказать, что сидеть на низеньком стуле все равно, что на полу - было ужасно неудобно: мешали единственные во всей комнате ноги, и я ерзал, не находя удобного положения.
  
  Коляну на первый взгляд было лет пятьдесят-шестьдесят, но выглядел он паршиво от нездорового образа жизни, вредных привычек и постоянных сквозняков в половые щели. От низкой жизни у него выработалась ненависть ко всему, что выше и до чего ему не дотянуться, а поскольку такого в окружающем мире было подавляющее преимущество, Колян был всегда зол и раздражителен. Он единственный в квартире водил дружбу с галлюцинациями, остальные соседи делали вид, что их не замечают, или гнали их вениками из своих комнат. Обиженные жизнью галлюцинации со всей больницы собирались у Коляна в комнате, появляясь вдруг неизвестно откуда и исчезая вдруг неизвестно куда. Были и регулярные галлюцинации - их Колян принимал с радостью, за исключением мальчика с вытекшим глазом, характера зловредного и пакостного - тот все время норовил что-нибудь стащить или испортить; да еще восьмилапой и двухголовой кошки, которая мяукала, шипела, и если не доглядел, тащила все со стола. Захаживали галлюцинации агрессивные - пугалки - жуть наводить, но Коляну они "до лампочки": не таких видывал. Поняв, что не на того напали, глюки-пугалки уходили искать кого-нибудь побоязливей. С алкогольного отделения, где лечили от "белой горячки", стайками прибегала всякая горячечная мелочь: говорящие таракашки, крохотные зеленые чертики в цилиндрах, мышата с рюкзачками на спине... Ну, это в основном после праздников: первого мая, дня конституции, дня библиотекаря, пожилого человека и других дней. И особенно, конечно, в новогодние каникулы. Тогда они шныряли везде, и никаким карбофосом их было не вытравить, а только переждать.
  Несколько раз в неделю, когда у Коляна заводились денежки, заходила галлюцинация Зинка. Но вела она себя не как галлюцинация, а как вполне нормальная баба - ела, пила, бардачила, а когда выпивка и деньги заканчивались, исчезала. Правда, соседи говорили, что никакая Зинка не галлюцинация, а что живет она в соседнем доме с сожителем-алкоголиком, а Коляну только голову морочит. Но Колян привык к галлюцинации Зинке и переводить ее в разряд человекоподобных не спешил.
  В свободное от пьянства и попрошайничества время Колян писал книгу. Книга называлась "Жизнь глюк". Уже многие годы, как только начал пить, а начал Колян задолго до того, как его ноги в желтых замшевых ботинках отделил от туловища трамвай тридцать первого маршрута, он изучал жизнь галлюцинаций.
  Колян знал о глюках все, начиная от простейших слуховых с ругательствами, насмешками, угрозами, оскорблениями и незамысловатых осязательных - щекотки, ползанья по телу, уколов и укусов - до сложных, с дурашливыми инопланетянами и склизкими монстрами из других миров, приползающими с отделения от наркоманов-героинщиков и писателей-фантастов.
  Находясь с галлюцинациями, как он считал, в дружественных отношениях и на короткой ноге, Колян выведывал у них тайны, которые они не рассказывали больше никому. Он ставил на проигрыватель заезженную пластинку Кристофа Виллибальда Глюка, которого из-за фамилии причислял к старинным галлюцинациям, и садился писать свою правдивую и реалистическую книгу.
  
  Сейчас, выпив достаточное количество, Колян подобрался к тому рубежу, между патологическим опьянением и трезвостью, за которым начинал видеть галлюцинации и общаться с ними. Я заметил, что алкоголь возымел желаемое действие на хозяина комнаты, и он периодически вскидывал на меня глаза и вопрошал:
  - А ты кто, дядька? Узбек? - взгляд его вдруг падал в угол. - Ах, ты, сволочь!! - кричал он, зверски исказив лицо, и запускал туда тем, что попадалось под руку. - Кошка восьмилапая, рыжая сволочь, тырит все подряд. Носки мои сожрала, тварь!
  Но сколько я не следил за полетом предметов, рыжей сволочи ни разу не заметил. Толи реакция моя была замедленной, и кошка успевала на своих восьми лапах спрятаться с глаз долой, толи не успевала появиться, потому что я мало выпил.
  Прикончив бутылку водки, Колян сползал в тумбочку за другой. Передвигался он быстро и ловко, опираясь на руки, мощным рывком переносил свое пьяное тело сразу метра на два, так что даже мог посоревноваться на чемпионате по прыжкам в длину среди калек.
   Дойдя до середины второй бутылки, хозяин уже недобро смотрел на меня, спрашивал все время не узбек ли я, позволяет ли мне узбекский Коран пить с ним водку, и откуда я вообще взялся, вероятно, подозревая во мне незнакомую галлюцинацию. Я и сам был хорош. Колян плыл у меня перед глазами, как галлюцинация то в одну, то в другую сторону... Меня непреодолимо тянуло в сон.
  "Как там, в морге, Анжела?.. Там холодно, наверное, а я сижу тут в комфорте водку жру..." - была последняя моя мысль.
  
  
   Глава 6
   ЦЕНА СВОБОДЫ
  
  Я поднял голову и осмотрелся. В окно светило солнце. Я лежал туловищем на столе среди посуды и объедков вчерашнего пиршества, ногами - на полу. Колян храпел, лежа поперек карликовой кровати. Кровать была явно ему на вырост: на ней уместилось бы еще пятеро таких калек. Голова хоть и не болела, но была тяжелой и бессмысленной. Поднялся на ноги, стал разыскивать тапочки. Они оказались заброшенными в угол среди прочего хлама, надев их, я вышел из комнаты искать туалет.
  Коридор был черен от брюнетов. Узбеки направлялись, возможно, в свой последний путь на стройки города. На пути этом подстерегали их ненасытная полиция, свирепая миграционная служба, националисты и людоеды. Каждый день кто-нибудь из них не возвращался с этого пути, семьи оплакивали пропавшего узбека... но на их месте появлялись другие... Всех не переловишь!
  Когда я вернулся, Колян еще не просыпался. От нечего делать походив по комнате взад-вперед, подошел к окну. С третьего этажа была видна вполне мирная улица со спешащими на работу гражданами. Защемило сердце - меня вдруг охватило чувство тоски. Я смотрел на эту улицу идущих по ней людей, и слезы наворачивались на глаза. Это была прошлая уже забытая моя жизнь.
  На своей кровати Колян захрипел, перевернулся на живот, потом застонал и поднял голову.
  - Уже проснулся, дядька? - спросил он, глядя на меня мутными глазами. - Черноголовики ушли, значит, туалет свободен. Отнеси-ка меня.
  По утрам Колян напрягаться не любил. Я взвалил его на спину, он обхватил меня за шею и прижался всем покалеченным телом.
  - Не души, - сказал я, вертя головой. - Кому говорю, не души... Сброшу!
  Вернувшись в комнату, опустил Коляна на его стульчик, перевел дух. Тело у него было хотя и коротким, но осталась самая тяжелая его часть.
  - Ты как хочешь, конечно, - начал Колян, выплеснув в стакан остатки пива из бутылки, но можешь у меня остаться жить. Мне нужен такой дядька, вроде тебя, чтобы меня в тубзик носил да и по прочей нужде.
  Я сел на свободный стул и, скрестив по-турецки ноги, взял со стола зачерствевший кусок хлеба и стал его грызть. Не потому что проголодался - просто занять рот и не отвечать инвалиду, а то чего доброго откажется меня выводить отсюда, и буду все свои лучшие годы его в туалет и "по прочей нужде" таскать.
  - Слушай, а когда ты меня из квартиры-то выведешь, Вахромей сказал...
  - Да выведу, дядька, не бзди, - перебил Колян. - Вахромея я уважаю. Сейчас пиво уляжется - и в путь. Вынесешь меня на панель и вали на все четыре стороны.
  Колян достал откуда-то заначенную бутылку пива и приговорил ее из горлышка, не отрываясь.
  - Теперь можно на работу, - повеселев, сказал он и взъерошил волосы на голове, отчего сразу приобрел жалкий и немощный вид. - Ну, бери.
  Я подошел к увечному и взгромоздил его на спину, взгляд мой упал вниз, на свои ноги. Представив, как поеду через весь город в таком дурдомовском виде, мне стало не по себе... Ну, если пижама еще сойдет за спортивный костюм, то тапочки на босу ногу с инвентарными номерами без задников выглядели совсем уж непристойно.
  - Колян, слушай, а нет ли у тебя каких-нибудь ботинок лишних, тебе все равно они ни к чему.
  - Какие ботинки?! Я все ботинки пропил давно. Да и на кой они тебе, и так хорошо! Ну, поехали, поехали!..
  Он култышками дал мне по бокам, пришпоривая. Я двинулся к двери.
  - Погоди, дядька, самое главное забыли. Вон, видишь, магнитофон со сломанной крышкой, его возьмем. Он хоть и не работает, но там патриотические песни записаны, люблю патриотические песни. И еще, вон, видишь, деревянный ящик, его тоже возьмем. Раз уж я на своем транспорте, - меня он уже считал своим транспортом, - то и поддон вот этот, чтобы мне не застудиться...
  Я собирал все, на что указывал мне инвалид, с каждой минутой все больше обрастая хламом.
  - Вон гитара треснувшая, правда, всего одна струна, но звенит жалостливо... Вон и чемодан тот... в углу, без ручки. Сумку, сумку женскую прихвати...
  Какие-то вещи, пока хватало рук, Колян держал сам, навешивал себе на брюки, что-то привязывал ко мне. И на каждый ломаный и ненужный предмет у него находилось объяснение. Вдруг дождь начнется... а если глюка-Зинка мимо проходить будет... да и вон ту шляпку ей передать нужно.
  - Может, хватит! - возмутился я, понимая, что еще немного, и я шага не смогу ступить со всем этим навьюченным на меня барахлом.
  - Хватит, только возьми еще вон тот кофейник...
  Напоминая вьючное животное, в дамской шляпке на голове, которую нахлобучил на меня Колян, позвякивая кастрюлями, еле удерживая в руках и под мышками весь этот хлам, я осторожно двинулся к двери. Казалось, стоит мне сделать шаг, и все это добро посыплется с меня. Но ошибся, хозяйственный Колян как-то так надежно упаковал и укрепил имущество на моем и своем теле, что ничего не упало.
  Я вышел в коридор и, позвякивая и побрякивая, тяжелой поступью вдоль вешалок и дверей направился в конец коридора.
  - Тпр-р-р-у...- как коню сделал губами Колян. - Теперь направо.
  Я бочком протиснулся в дверь. Мы оказались в просторной кухне.
  - Вон к черному ходу, дядька, давай, - заорал мне в ухо Колян и пришпорил обрубками ног.
  - Не души, сброшу, - пригрозил я. - И не лягайся.
  Я открыл свободным указательным пальцем заскрипевшую дверь, и мы оказались на вонючей лестнице.
  "Господи! Неужели через какой-то час я уже буду дома, приму душ, переоденусь в нормальную городскую одежду, выпью чашечку сладкого кофе... Я с трудом спустился до первого этажа с небольшими хламопотерями, уронив только старую, драную дамскую сумочку из кожзама и еще какую-то тряпку. Но поднимать не рискнули: из-за жадности могла развалиться вся пирамида.
  Я пнул ногой дверь... в глаза ударило солнце, я остановился, зажмурился.
   Сквозь слезы со счастливой улыбкой я смотрел на прохожих ... Я уже не чувствовал тяжести урода. Как я соскучился по этому городу, по петербуржцам, словно вернувшись из дальних странствий. Так оно и было, ведь я возвратился из-за границы с безумием, где другая жизнь, но где осталась частица меня... Как там Анжела?!
  - Налево, налево, дядька, давай, - пришпорил меня обрубками Колян. - Иначе я тебе башку разобью. Чего встал?! - бесчинствовал на мне инвалид.
  Я действительно стоял истуканом уже несколько минут. Внезапно вернулось чувство реальности, я повернулся в ту сторону, куда указывал седок, которому нелепого нашего вида показалось недостаточно, и он раскрыл у себя над головой китайский зонтик от солнца. Под удивленными взглядами прохожих, тяжело ступая, я двигался по улице. Дети показывали на нас пальцами, хихикали девицы. Было мучительно стыдно.
  - Ну, куда идем? - спросил я, остановившись.
  - Вон за тот угол поворачивай.
  Мы оказались в узком переулке.
  - Видишь бак помойный? Подойди-ка к нему на минутку.
  - Мало тебе дряни! - взбунтовался я. - Еще из помойки набирать будешь?! Не пойду!
  Невыносимо хотелось сбросить мерзкого урода на асфальт.
  - Я тебе сказал - подойди к помойке. Иначе я тебе, дядька, фингал поставлю.
  Колян повертел перед моим носом мозолистым кулаком, на который было что-то навешано.
  Я нехотя подошел к баку.
  - Э-эх! Прощай добро! И ты облегчись! - гаркнул мне в ухо инвалид и бросил в бак ящик, за ним зонтик, туда же, жалобно звякнув одной струной, полетела треснувшая гитара. Я с удовольствием побросал в бак все, что у меня было, кроме седока, его бы я тоже с удовольствием отправил в бак и пошел налегке.
  - Все хлам никак выкинуть не мог, - сказал у меня над ухом урод. - Ну, а тут раз оказия случилась, разгрузили комнату. Ко мне дама одна из бомжих в гости напрашивалась, а у меня в комнате, как на помойке. Теперь, пожалуй, и даму можно...
  Как мне хотелось шарахнуть его об асфальт и на голову наступить, но я сдержался, а вместо этого аккуратно спустил его на панель и прислонил спиной к помойному баку.
  - Все, Колян, здесь мы с тобой расстаемся. Спасибо, что вывел.
  Я протянул ему руку для прощания. Колян схватил протянутую руку своей мозолистой ручищей и вдруг, резко дернув, притянул меня к себе, заставив наклониться. Я почему-то подумал, что он хочет поцеловать меня на прощание, задергался, пытаясь вырваться, но инвалид держал крепко.
  - Ты, дядька, видно в психушке совсем рехнулся, - задышал он мне в лицо запахом перегара. - На что ты поедешь? У тебя даже на жетон денег нет. Тебя сразу в полицию заберут, как психа, и по инвентарным номерам на тапочках обратно в дурку. Хочешь обратно в дурку?!
  Проговорив это, он оттолкнул мою руку. Но я так и остался стоять, согнувшись над инвалидом. Меня вдруг как током шарахнуло. А ведь Петербург не дурдом, в таком виде точно заберут в полицию и отправят обратно. Свобода опьянила, и сейчас Колян вылил мне на голову ведро ледяной действительности.
  - И что же делать? - растерянно спросил я. - Может, ты мне дашь хотя бы на жетон. Я завтра отдам.
  - У меня у самого... - он демонстративно вывернул карман, там действительно ничего не было, кроме дырки. - Но если хочешь, можешь заработать не то что на жетон - на ресторан китайский.
  - Как заработать?
  - Сядешь около меня и ничего делать не будешь. У меня там полицаи прикормленные, они нас не тронут.
  - А меня?
  - Не бзди. Ты со мной, дядька. Ну что, идем?
  Просить милостыню в компании с безногим инвалидом не хотелось, а хотелось домой под горячий душ... но Колян был прав, в таком виде да еще без денег далеко не уйти.
  - Ладно, залезай, - сказал я и, повернувшись к нему спиной, присел. Инвалид вскарабкался на меня, и мы двинулись в сторону Московского вокзала.
  Опасения подтвердились: меня с Коляном за плечами останавливал каждый без исключения полицейский, встречающийся на пути. Но как оказалось, Коляна действительно знали все и, увидев его небритую рожу, выглядывавшую из-за моего плеча, отпускали с шуточками и прихохатыванием. Меня же он представлял как своего умственно неполноценного ученика. За утро Колян осточертел своей болтовней и наглым поведением, но мне ничего не оставалось, как терпеть.
  Было тепло, светило солнышко, народ спешил на работу. По пути я пару раз опускал инвалида на асфальт передохнуть. Наконец, мы добрались до Московского вокзала и сели среди ларьков на фанерки, заранее припрятанные Коляном.
  Усевшись по-турецки на свою фанерку, я буквально окаменел от стыда, опасаясь поднять глаза, Колян же наоборот стал нахально приставать к прохожим.
  - Тетка! Эй, тетка, дай калеке на протез. Я вас в Чечне от басурманов защищал ... Дядька! Не пожалей денег воину-афганцу...
  Мимо шли люди, девушки... были среди них и симпатичные. А вдруг кто-нибудь из знакомых увидит? Во позорище!
  - Вот бы знакомый твой встретился, - как будто назло сказал Колян. - Уж знакомый бы не пожалел денег.
  Я промолчал - мне вообще не хотелось говорить с мерзким калекой.
  - Ну, ты, дядька, понял, что тебе нельзя в метро ехать? Тебя враз заберут и обратно отправят. Так что на такси зарабатывай.
  Он был прав, в метро ехать слишком опасно.
  Поначалу мне казалось, что заработать на жетон дело совершенно немыслимое. Что уж говорить о такси. Первый час я сидел с протянутой рукой совершенно бесполезно. Ни одна сволочь рубля не дала, зато у Коляна дела шли неплохо. Попрошайничество его носило агрессивный характер.
  - Ну чего, у тебя десяти рублей нет?! - хватал он за брючину какого-нибудь прохожего. - Не видишь, инвалид перед тобой?! Я еще контуженный на всю голову. Дядька, куда же ты?!.. Граждане! Подайте инвалиду у кого сколько есть!
  И ему давали: умел он как-то устыдить прохожего, пробудить в нем совесть. Через час сидения ноги затекли, зато куда-то пропала робость, я с интересом стал смотреть на пешеходов.
  Первой опустила мне в ладонь пятирублевую монетку девушка лет двадцати. Встретившись со мной взглядом, она смущенно достала из сумочки кошелек и, порывшись в нем, двумя пальчиками вытянула монету. Почему она протянула деньги именно мне, а не безногому неизвестно, но это оказалось чертовски приятно. Потом рубль протянул молодой человек, три рубля старушка, должно быть, сослепу. Я, конечно, походил на бомжа - в пижаме, тапочках на грязных босых ногах, со щетиной на лице, - но инвалиду давали все равно чаще. Постепенно меня охватил рыболовный азарт, я пересел подальше от Коляна и тоже стал приставать к прохожим, но такая техника попрошайничества давалась мне плохо, и я перешел на тягучие, проникновенные взгляды. Выставив вперед ногу в тапке, чтобы мешать народу проходить беспрепятственно, я провожал их жалобными взглядами. Карман пижамной куртки постепенно тяжелел от мелочи. Сколько денег мне надавали, я не знал. Инвалид, видя мои успехи, с завистью во взоре подполз поближе, может быть, впервые сожалея, что у него не имеется такой длинной ноги, чтобы мешать прохожим.
  Несколько раз подходили полицейские, но Колян отмазывал меня. Полицейские, постебавшись, уходили. Потом мы, считая на парапете выручку, ели хот-доги, запивая их пепси-колой, заигрывали с девушками... Набралось у меня почти двести пятьдесят рублей - на такси не хватало, и я решил подзаработать еще.
  Часы на башне Московского вокзала пробили десять вечера. Надо же, как за работой быстро пролетело время. Я поднялся, сунул под мышку фанерку, на которой сидел, и подошел к Коляну.
  - Набрал, наверное, - сказал я, звякнув карманом с мелочью. Домой поеду.
  - Ну, давай, дядька, - Колян протянул с асфальта руку. - Заходи, если что...
  - А как ты назад? - спросил я. - Может донести.
  - Обратно на грузчике доеду, они меня домой на телеге для чемоданов возят.
  
  До дома я добрался только в половине одиннадцатого вечера. Никто не желал везти за такую мелочь, согласился только один изрядно подвыпивший таксист. Белые ночи были в самом разгаре. Я остановился во дворе, с тоской глядя на свои окна. Ключи от квартиры остались в больнице, так что предстояло лезть по водосточной трубе на четвертый этаж, но по сравнению с тем, что мне довелось пережить за последнее время, это была сущая ерунда. Подобный способ проникновения в квартиру был мне знаком: я уже дважды залезал по трубе, когда забывал ключи дома.
  Оставив тапочки возле стены, я, обхватив трубу, полез вверх.
  Путь оказался непростым: труба качалась и готова была оторваться от стены, но я, пересиливая страх, карабкался вверх все выше, и выше... Вот и мое окно. Добравшись до него, я задержался передохнуть. Оставалось самое рискованное - перебраться на карниз и влезть в форточку. Обняв водосточную трубу, я стоял одной ногой на кронштейне, которым она крепилась к стене, другой на карнизе своего окна, босые ноги окоченели, я их почти не чувствовал. Через приоткрытые занавески виделась часть комнаты: письменный стол, край полки с тетрадями, еще одна с новым почти законченным романом была заткнута сейчас у меня за пояс, она прошла со мной все ужасы и радости психиатрической больницы, и я сжился с ней. Как я все-таки соскучился по своей холостяцкой квартире... у меня вроде в холодильнике еще бутылка водки сохранились... Можно отпраздновать возвращение! Хорошо, что перед уходом я оставил приоткрытой форточку - не придется бить стекло.
  Взвизгнули автомобильные тормоза. Я, не разжимая объятий, посмотрел вниз. Во дворе остановилась машина "скорой помощи" с проблесковым маячком, из нее вышли двое мужчин в белых халатах, подошли к двери парадной.
  - Кажется, здесь, - сказал один, взглянув на табличку с номерами квартир.
  - Он у меня, козел, получит! - зло сказал второй и, обернувшись к "Скорой помощи", крикнул в открытую дверцу: - Эй, слышь, смирительную рубашку не забудь!
  Они вошли в парадную. Я еще сильнее прижался к трубе.
  "Неужели за мной?!.. Господи! Неужели из психушки за мной!?"
  Меня охватил лютый ужас и стало так страшно, что я не чувствовал рук, не чувствовал ног, не чувствовал ничего... Кошмар не отпускал меня, он продолжался.
  Что делать?! Что теперь делать?!..
  Из "скорой" вышел рыжий санитар в халате со смирительной рубашкой в руках. "Для меня, - подумал я. - Моя рубашка. Теперь из дурдома точно не выберусь никогда. От судьбы, значит, не уйдешь... Нет, уж лучше в могилу, - разожму объятия и вниз... С третьего этажа точно убьюсь... А если покалечусь? Анжела всю жизнь будет ухаживать за мной..."
  Рыжий не спешил за своими коллегами, он неспешно закурил и стал прохаживаться взад-вперед по дворику. Туда-сюда, туда-сюда... Я наблюдал за ним с высоты голубиного полета, боясь шелохнуться. Прогуливаясь, санитар остановился под трубой. На асфальте что-то привлекло его внимание, он наклонился и поднял... Боже мой! Это была тапочка, моя дурдомовская тапочка... Сейчас он догадается, поднимет голову и все, пропал! У меня помутнело в глазах, каждую секунду с криком "Банзай!" я готов был отпустить водосточную трубу. Сейчас только прицелюсь хорошенько, чтобы рухнуть на рыжего и раздавить гада! Пусть смерть моя не будет напрасной - унесу с собой в могилу хоть этого садиста, издевающегося над беззащитными писателями.
  "Ну, давай, посмотри на меня, - со злорадством думал я. - Посмотри, как снизу выглядит твоя смерть, и это будет последним, что ты видел в жизни, мразь!"
  Но он не посмотрел.
  Отбросив в сторону тапочку, он пыхнул дымом и вошел в парадную. Внезапно свет в моей комнате зажегся, от неожиданности я чуть не свалился без пользы... Два санитара заходили по комнате, заглядывая в шкаф, под кровать... я наблюдал за ними сквозь щель в занавесках. Один подошел к окну, выглянул с любопытством во двор. Сейчас заметит... И тогда все! Конец!.. Поводив внимательным взором по двору, физиономия убралась.
  - Ну, чего? Нету? - услышал я через приоткрытую форточку.
  В комнату с перекинутой через плечо смирительной рубашкой вошел рыжий.
  - Придет, ему все равно деваться некуда, только в гроб. Мужики, а пожрать в холодильнике чего-нибудь найдется, а то я из-за этого гада поужинать не успел.
  - Да есть у него там сыр, колбаса... протухшие наверное, зато водки бутылка и вина.
  - Ну, тогда посидим, - обрадовался рыжий.
  "Какая наглость!" - возмутился я, заглядывая в свое окно. У меня действительно была бутылка водки и сухой Мартини, но не для этих же уродов! Что за бесцеремонность?! Жалобу, что ли, на них главврачу накатать, что больных обжирают?!
  - Засаду оставим, как Андрей Алексеевич велел, - сказал рыжий. - Есть у меня в засаду классные телки.
  Хотя я окоченел, все что только могло, затекло, и я не чувствовал уже ни рук, ни ног, но боялся шевельнуться, чтобы не выдать своего присутствия. Рыжий остановился у окна, приложил к уху мобильник.
  - Але, Ксюша? - ласковым голоском заворковал он в трубку. - А-а, я, конечно. Узнала. Слушай, бери двух подруг и давайте к нам, мы тут с пацанами в засаде... Ну, выпивка будет, о чем базар. Записывай адрес...
  Он продиктовал мой адрес. Меня распирало негодование, но как выразить его, я не представлял. Может потом, если слезу, кирпичом в окно запустить?..
  - Гоните на "скорой" за выпивкой, - распорядился рыжий. - Сейчас бабы приедут, а я жене позвоню, скажу, что в ночном дозоре психа ловлю...
  - Кстати, кто-нибудь на окно со двора смотрел? - вдруг спросил один из санитаров. - Может, он сука на трубе сидит!
  - Да, у меня тоже случай был, - вспомнил рыжий. - За психом приехали, сели у него в засаде, бухаем с бабами, а он в это время как коала на трубе висел. Ключей то у него не было, вот и полез... А мы и не подумали! На вторые сутки окоченел, свалился.
  Я лихорадочно соображал, что делать. Спуститься вниз не успею, вверх... Задрав голову, посмотрел на крышу. Нет, там точно не выберусь - сорвусь. Может ввалиться в комнату, вырубить санитаров и бежать?! Чушь собачья. Они меня вмиг дубинками задолбают. Положение, казалось, было безвыходным... Нет, пожалуй, один выход имелся - дождаться, когда они выйдут, броситься на этих мерзавцев сверху - еще и лучше: сразу двух гадов раздавлю!..
  Повернул голову, с другой стороны трубы увидел гостеприимно приоткрытое темное окно. Я перехватил руки, переставил ногу на другой карниз и, не задумываясь о том, что может ожидать меня в чужой квартире, всем телом устремился к окну, схватился за раму, нога соскользнула... я из последних сил сделал мощный рывок, что-то зазвенело, загрохотало... и я ввалился в комнату.
  Было темно, я поднял от пола голову... последнее, что увидел - змеиную морду перед лицом... Разинув пасть с двумя длинными верхними зубами, змея зашипела и сделала бросок...
  
   Глава 7
   СМЕРТЬ
  
  Меня обступали люди в белых халатах, светили фонарем в глаза, и я со дна этих глаз видел их озабоченные лица...
  - Противоядия нет. Откуда противоядие от черной мамбы? Они у нас не водятся, - далекий и одновременно близкий голос. - Он обречен... зрачок мутнеет...
  Потом видел себя со стороны: я совершенно голый лежал в ярком свете на операционном столе.
  - Разряд! - командовал кто-то громко и отчетливо.
  Я чувствовал, как тело мое выгибается, как боль продирает его до самых отдаленных уголков. И одновременно видел это со стороны.
  - Еще разряд!
  И снова пронзающая боль... Глядя извне я понимал, что тело уже не принадлежит мне, и ему уже не важно то, что еще важно этим людям, суетящимся вокруг лежащего на операционном столе человека.
  - Все, - сказал надо мной и в то же время где-то далеко мужской голос. - Бесполезно.
  - Может быть еще разряд? - женский голос.
  - Да бесполезно, плюньте... Он уже умер.
  
  
  
   Глава 8
   ПОХОРОНЫ
  
  Я уже умер.
  Я стоял перед массивной дверью, рядом оказался мужчина в черном костюме, в петлице пиджака увядшая роза, и весь он был унылый и какой-то безнадежный.
  - Вам туда, - указал он на дверь.
  Сам не понимаю почему, но мне не хотелось входить.
  - Вам туда, - настойчивее повторил унылый тип. - Туда...
  Чуть еще помедлив, я открыл дверь и вошел.
  Свет ударил в лицо, сощурившись, прикрыв глаза рукой, сквозь режущий свет я увидел... Нет, этого не может быть!... Я не верил, не мог поверить!..
  Длинный, накрытый бордовой скатертью стол, за ним шесть человек в черных костюмах.
  - Поздравляем, вы в новом проекте.
  - Надеемся, вы вошли в проект по собственной воле.
  - Вас никто не принуждал?
  - Несмотря на то, что вы проявили себя человеком недисциплинированным, мы берем вас на поруки.
  Я, щурясь, вглядывался в лица, а видел только тени; но это были они, те самые, уже не раз допрашивавшие меня люди. Их ничуть не изменила смерть, только переодела из белого в черное. Они говорили все так же - без пауз, без промежутков, задавали вопросы, но не ожидали на них ответов.
  - Вы думали скрыться от нас, думали - смерть все спишет.
  - Но это не так. Смерть это не выход, смерть это вход.
  - В бесконечный коридор дверей и преобразований.
  - Впрочем, вам, Четырнадцать Пятнадцать, этого не понять.
  - Мы сделали исключение и включили вас в новый проект.
  - Исключили и включили... Забавная тавтология... Вы должны быть нам благодарны за это.
  - В прошлых проектах вы проявили себя далеко не с лучшей стороны.
  - Вы совали нос не в свои дела.
  - Портили имущество.
  - Употребляли продукты не предназначенные для вас.
  - Чем нанесли материальный ущерб.
  - В этом проекте вас будут называть ну, например, Ангел.
  - Хотя писатели далеко не ангелы.
  - Пишут при жизни всякую ахинею, ведут скотский образ жизни, пьют, развратничают...
  - Нет, Ангел для вас уже слишком, лучше будут называть вас Писатель.
  - Мертвый Писатель.
  - Там у вас любят мертвых писателей.
  - Мертвым писателям там бы жилось хорошо.
  - Нет, это для вас слишком, вы этого не заслужили, мы лучше будем называть вас Неизвестный Писатель.
  - Ничего нет хуже для писателя, чем быть неизвестным писателем.
  - Решено, с этой минуты вы Неизвестный Писатель.
  
  По дорожке Богословского кладбища медленно двигалась похоронная процессия, под ногами шуршали опавшие листья, хрустел песок. Погода была словно специально предназначена для похорон: теплая и влажная, с пожелтевших деревьев, кружась, падали листья, легкий ветерок в кронах деревьев не достигал кладбищенских аллей. Осень вообще красивое время года, особенно на кладбище.
  Провожавшие в последний путь скорбные люди с букетиками в руках медленно и печально шли по аллее. Не было вычурных помпезных венков с лентами "От Союза писателей Санкт-Петербурга", "От Администрации Санкт-Петербурга", траурного оркестра с трубачами и барабаном, зато было сразу два гроба. Их несли помятого вида мужчины к заранее вырытым могилам, возле которых уже скучали четверо могильщиков с лопатами. Где-то вдалеке слышалась сирена "Скорой помощи" - она то удалялась, то приближалась снова, как будто разыскивала кого-то между могил.
  Гробы поставили на специально приготовленные козлы. Макс - распорядитель похорон, с серьгой в ухе и в дурацкой шапочке, больше подходившей для дискотеки, дал ханыгам, несшим гробы, по стольнику, и они ушли. Остались только близкие. Гробы открыли. В одном оказался Аркадий, бледный с ввалившимися глазами и подвязанной ремешком челюстью, в другом - Анжела. Смерть изменила ее мало, она лежала в гробу, как живая: напудренная, с румянами на щеках, алой помадой... только синяя полоса на шее говорила о ее противоестественном уходе из жизни.
  Здесь собрались друзья Аркадия. Андрей, заплаканная подруга Макса, известная петербургская художница Лиза, беспрестанно утиравшая слезы и твердившая, словно бы в бреду: "Они уходят молодыми... моя лучшая работа... они уходят молодыми... такого никогда больше не будет..."; старый друг Аркадия, еще со школьной скамьи, Кирилл, постоянно куривший одну сигарету за другой; какая-то все время сморкавшаяся дальняя родственница Анжелы с хромым мужем. Чуть погодя подошел бывший сосед Аркадия Георгий Сергеевич в черном плаще с четырьмя красными гвоздичками, под руку с ним шла старушка в фасонистой шляпке и темных очках. Печальные, они подошли сначала к одному гробу, потом к другому, положили цветочки и с видом скорби на лицах отошли.
  - Можете заколачивать, - сказал Макс-распорядитель, когда все желавшие попрощались. - Хотя нет, подождите, - он подступил к гробу покойника, носившего имя Аркадий, и под недоуменными взглядами собравшихся опустил в него мобильный телефон.
  - Я теперь в магазине мобильных телефонов работаю, а ему всю жизнь не хватало связи, - пояснил он свое действие. - Теперь заколачивайте.
  Могильщики подняли крышки гробов, но так и замерли с ними в руках.
  По дорожке кладбища на всех скоростях с воем сирены, включенной мигалкой подкатила машина "скорой помощи". Из нее, весело галдя, вывалили несколько санитаров в белых халатах с пьяными раскрашенными девками. Один из них подошел к могилам.
  - Кого хороним?
  Ему назвали фамилии.
  - Мужики, сюда! - призывно махнул он рукой.
  Санитары, громко переговариваясь, хохоча, гурьбой подошли к гробам. На них зашикали, и они замолчали. Постояли немного, дыша перегаром, поглазели на мертвецов, потом погрузились в "скорую" и, включив сирену, уехали.
  - Ну, теперь точно можно, - сказал Макс. - Теперь, наверное, все.
  И, правда, желающих больше не нашлось. Гробы опустили в могилы и споро забросали землей. Тут же, тарахтя, подъехал трактор с прицепом, рабочие выгрузили памятник и установили в головах могил. Памятник изображал двух обнявшихся мраморных Ангелов. Не то чтобы лица их были скорбны, скорее одухотворены, они удивительным образом внешне напоминали умерших, как будто художник умышленно старался придать им портретное сходства, и ему это удалось. Все кто пришел на прощание затаили дыхание, заворожено глядя на обнявшихся Ангелов - настолько изящно они были выполнены из мрамора и настолько походили на усопших. Внизу надгробной плиты золотом были выбиты фамилии, имена, дата рождения и смерти. Под именем Аркадия, в скобках, стояла приписка: "Писатель".
  Похороны прошли по упрощенной схеме - без прощаний в морге, отпевания в церкви. Поначалу предполагали усопших сжечь в крематории, но Андрей с Максом настояли на том, чтобы тела все-таки захоронили целиком, тем более что в крематории не нашлось свободного помещения для двух гробов одновременно, поэтому решили не разносить гробы по разным комнатам, чтобы родственникам и знакомым не пришлось бегать туда-сюда.
  
   Глава 9
   ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
  
  - Да бесполезно, плюньте... он уже умер.
  - Ну, давайте, попробуем еще раз, - попросила девушка-стажер, она пока не привыкла к неудачам, поэтому расценивала смерть пациента как личный промах.
  - Да бесполезно, Мария Семеновна, он умер, - повторил врач, снимая повязку. - Но если вы хотите, тогда только для вас. Разряд!.. Ну, вот видите, не стучит.
  В операционную быстрым шагом вошел высокий мужчина в докторском халате.
  - Новокаин в сердце пробовали? - спросил он, быстрым взглядом оценив обстановку.
  - Нет! - охотно откликнулась Мария Семеновна. - И тут же повернувшись к операционной сестре: - Новокаин пять кубиков.
  Сестра уже протягивала шприц, Мария Семеновна выдохнула и вонзила иглу в грудину.
  Жидкость медленно поступала в сердечную мышцу.
  И тут же радостный голос медсестры: - Нитевидный пульс...
  
   Глава 10
   Я НЕС ТЕБЯ НА РУКАХ
  
  - Ангел?..
  Аркадий находился в реанимационной больничной палате, но это не была психиатрическая клиника, рядом стояла капельница. Он, не шевелясь, вглядывался в лицо человека, сидящего в кресле напротив его кровати. Слабый свет белой ночи поступал из окна, но как он ни старался, лица сидящего было не разглядеть.
  - Ангел, это вы?!
  - Что вы так громко? Это же реанимация - больные могут проснуться...
  Да, это был Ангел, Аркадий узнал его по голосу.
  - Вы давно здесь сидите?
  - Не знаю. Для нас, Ангелов, время течет по-другому. Времени по большому счету вообще не существует. - Аркадий придвинулся ближе, зрение привыкло к темноте, и он уже видел поблескивавшие глаза гостя. - Время и все на земле придумали люди. Все что вокруг вас - условность: стрелку, которая передвигается по циферблату, да и сам циферблат придумали люди для своего удобства. Они же придумали приход старости, люди сами выдумали счет годам... Времени для Ангелов не существует. Но моя задача не разъяснять суть вещей, многие из которых объяснить невозможно, а охранять вас.
  - Так вы охраняете меня?.. - в задумчивости проговорил Аркадий. - Охраняете...
  Он некоторое время молча смотрел на Ангела, раздражение отчего-то поднималось у него в душе.
  - Если вы помогаете мне, то ответьте, почему меня истязали в психиатрической больнице, почему против меня весь мир, почему ищет полиция и санитары... почему должна страдать моя любимая женщина?! Ответьте почему?!
  Ангел, молча, смотрел в глаза Аркадию.
  - Почему? - повторил тот.
  - Я расскажу вам притчу, - помолчав, начал Ангел. - Душа умершего попала на небо. Посмотри отсюда на свою жизнь, - сказал Бог. - Видишь, через всю жизнь идут твои следы.
  - А чьи следы рядом с моими? - спрашивает душа.
  - Рядом с твоими - мои следы, - ответил Бог. - Ведь я всегда был рядом с тобой, я помогал тебе идти через эту жизнь.
  - Скажи, - спросила душа, - а почему вот здесь, в самые тяжелые и страшные моменты моей жизни на земле, только одни следы. Почему тебя не было со мной? Где был ты?!
  - Как ты не понимаешь, ведь там я нес тебя на руках, - ответил Бог.
  
  
  Три дня, борясь с ядом черной мамбы, я находился между смертью и жизнью. Врачи говорили, что организм у меня редкий: другой бы давно отказался жить. В палате возле меня сутками дежурила Анжела. Как я узнал позднее, ей удалось бежать из больницы через морг, теперь, как и я, она была вне закона, ее тоже искали. Жила она на Петроградской, в мастерской у художницы Лизы, подруги Макса. Несмотря на переливания крови, бесконечные капельницы и уколы, у меня начали выпадать волосы по всему телу, кровь шла горлом, слезали ногти и кожа. Анжела успокаивала, что внешность у человека не главное, особенно для мужчины. Я на удивление быстро шел на поправку и уже через десять дней вставал и расхаживал по больнице, а еще через десять дней меня выписали.
  
  А потом мы с Максом, Андреем и Анжелой, собравшись в мастерской у художницы Лизы, думали, что делать. Всем было понятно - нас с Анжелой не оставят в покое, и врачей как-то нужно обмануть...
  Это Макс предложил нас похоронить.
  Решили хоронить нас с Анжелой для натуральности реализма живьем, чтобы уж ни у кого сомнений не возникло. План похорон был продуман до мелочей. Собирались для моего спокойствия положить мне в гроб и мою толстую тетрадь с последним романом. А Макс, как человек оригинального умосложения, обещал снабдить нас с Анжелой фонариками и средствами связи, подбросив нам мобильные телефоны, по которым мы смогли бы, лежа каждый в своем гробу, поболтать между собой, заказать пиццу с доставкой, связаться с Максом или вообще с кем угодно - все было бы не так скучно ждать, пока отроют. А когда все убедятся, что мы под землей, Андрей с Максом ночью пришли бы с лопатами, откопали нас. И все вышло как нельзя лучше.
   Так бы и сделали, но у меня, как назло, разыгрался страшный насморк, и я испугался, что в самый торжественный момент прощания со мной, усопшим, могу не удержаться и чихнуть в гробу или расчихаться от пыли, когда крышку уже заколотят, стукаясь в нее лбом и смущая прощающихся. Потом были предложения сделать мою куклу, а Анжелу для натуральности закопать живьем одну. Но тут уж я запротестовал, категорически заявив, что одну я ее в могилу отпущу только через мой труп. Поэтому решили делать наших двойников. С дублерами пришлось повозиться. Лиза создавала наши головы из папье-маше, стараясь добиться фотографического сходства с оригиналами. Сделает, раскрасит... Нет, не похоже! - и сминает неудачную морду сильными руками ваятельницы. В конечном итоге старания ее не прошли даром, и она сделала замечательную голову Анжелы. "Это моя лучшая работа, - говорила Лиза, то так, то этак вертя голову в руках. - Лучшего у меня ничего не будет". И в последний момент даже отказалась класть ее в гроб. Еле уговорили, пообещав темной-претемной ночью отрыть дивное творение. Но Лиза понимала, что это неправда и, глядя, как ее детище уходит навсегда в землю, плакала на наших похоронах натуральнее всех.
  А полосу удавленницы на шее Анжелы нарисовали для прикола, на этом настоял Макс; он даже водил Лизу в криминалистический морг, где работал у него знакомый фотограф Сергей Подгорков, показывать удавленников, чтобы натуральнее выглядело. Иначе, отчего она умерла, а так понятно - от несчастной любви и умерла.
  Но Макс по задуманному плану все-таки сунул мне в гроб свою старую трубку, хотя и уверял, что не заряженную.
  А памятник двух обнявшихся Ангелов случайно обнаружил Андрей. После того как решили нас хоронить, он зашел в кладбищенскую мастерскую и вдруг среди плит увидел дивной красоты и достоверности памятник, изображавший двух Ангелов. Памятник оказался бесхозный, заказал его человек в черном со шрамом на щеке, говорили, принес фотографии, просил добиться максимального сходства, оплатил работу, а за заказом не явился.
  В смерти нашей вообще все складывалось как нельзя лучше.
  
  Так мы умерли, окончательно покончив с прошлым, и хотя даже спустя год волосы на моей голове так и не отросли, зато наросла новая кожа на лице, но я стал мало походить на себя прежнего. Правда, Анжела говорит, что мне так даже лучше. Мы живем с Анжелой душа в душу в психиатрической больнице. Не на отделении, а в квартире, выходящей дверью в больничный коридор. Сначала мы снимали маленькую комнатушку, в которой раньше жили гастарбайтеры. Всемирный кризис и голод выгнали их обратно на теплую родину. А потом, когда умерла старушка, переселились в ее комнату на правах хозяев, оформив ее через взятку управдому. Новые документы нам достал Вахромей-электрик от умерших сумасшедших, так что по документам мы носим другие имена, и никто нас теперь не найдет. Анжела устроилась бухгалтером и получает немалую зарплату. А я работаю охранником в частном охранном предприятии. Начальство меня хвалит за то, что я не пью на работе, как другие охранники.
  Литературу я не бросил и продолжаю писать роман о своей жизни и приключениях в толстой тетради, которая прошла со мной психиатрическую больницу, и которую мне удалось сохранить даже в самые трудные дни.
  А недавно я стал делать вылазки на отделение, где лечат чисел. Переодевшись в больничную пижаму, я брожу по коридорам, прикидываясь числом, и пытаюсь завербовать в тайное литературное сообщество сторонников среди вольнодумных больных. Но мне это удается плохо: на мои уговоры поддаются немногие, им спокойнее и удобнее оставаться числами. Но некоторые слушают с интересом и вниманием. У меня даже появились последователи. Они ходят за мной по психбольнице и с интересом слушают, что я говорю. А недавно один санитар, известный своей жестокостью, поговорив со мной, бросил на пол резиновую дубинку, сорвал халат, растоптал его и тоже теперь ходит за мной в простой больничной пижаме, втихаря записывая все, что я говорю. Последователей у меня пока немного - всего двенадцать, но я верю, что придет время, когда все начнется заново, с чистого тетрадного листа, и тогда вначале будет Слово.
  
  
  
   ПОСЛЕСЛОВИЕ
  
  - Проходите, пожалуйста, - Алексей Алексеевич в белом халате распахнул дверь, пропуская меня вперед. - Это честь, что на экскурсию в наше отделение пришел писатель. Вы собираетесь писать о психиатрии? Очень рекомендую ознакомиться с книгой видного психиатра начала двадцатого века Каннабиха "История психиатрии", очень поучительная книга.
  - Я знаю эту книгу, - сказал я, застегивая на ходу верхнюю пуговицу докторского халата, который мне выдали при входе на отделение. - Психиатрия, на мой взгляд, самая мрачная страница в истории человечества.
  - Совершенно с вами согласен. Сейчас лечение больных переменилось, они содержатся в удовлетворительных условиях. Но некоторые способы лечения, используемые в прошлом, с успехом применяются и по сей день.
  Поднявшись по лестнице, Алексей Алексеевич открыл дверь, и мы вошли сначала в небольшой холл, оттуда - в светлый больничный коридор.
  - Вам как писателю, наверное, будет особенно интересно посмотреть отделение, где мы лечим больных, возомнивших себя вашими коллегами, известными писателями, - остановился он в начале коридора. - Только прошу не вступать с ними в разговоры, это может быть для вас опасно.
  Мы неторопливо двигались по больничному коридору. Доктор, чуть склонившись ко мне, говорил вполголоса: - Вы не поверите, для ваших коллег пришлось открыть целое отделение, это единственное отделение в стране, где мы собрали больных по тематике, других сюда не кладем. Тут и больной, представляющий себя, Быковым, Мелиховым, Глуховским и даже, вообразите, двое Пелевиных, да что там Пелевины! И Дэн Браун лечится!..
  - Дэн Браун, это который "Код да Винчи" написал?
  - Да, он. И Пауло Коэльо! А уж писателей помельче и не пересчитать.
  Мы шли по коридору. Я с интересом разглядывал попадающихся мне на пути больных. Выглядели они, действительно, как переодетые писатели, да многие из них и были похожи на известных писателей.
  - Вот видите, видите больной возле стеночки стоит? - дернул меня за рукав Алексей Алексеевич. - Возомнил себя Михаилом Веллером.
  - Да он вроде и похож на Веллера, только постаревший сильно, а этому бороду приделать - вылитый Сорокин...А этому бабочку надеть и точь-в-точь Мелихан.
  - Так они потому и возомнили себя писателями, что похожи. В зеркало утром посмотрел: "Чем не Быков?!"
  Мимо прошел писатель в больничном халате, как две капли воды похожий на Виктора Ерофеева.
  Мы вошли в палату, там стояли всего две кровати, одна была пуста, на второй в больничной пижаме сидел мужчина и неотрывно смотрел на толстую тетрадь, зажатую у него в руках.
  - А этого больного мы между собой называем "Неизвестный писатель".
  - Это как "Неизвестный солдат", - сказал я, остановившись возле больного, - который может быть кем угодно.
  - Или кто угодно может быть им, - сказал доктор и тут же улыбнулся доброжелательно. - Да шучу, шучу я...
  - Интересно узнать, что у него в голове, какую книгу он сейчас пишет.
  - Нет ничего проще. Мы сделали для него исключение и разрешали писать. Видите у него в руках девяноста шести листовая тетрадь. Он пишет в ней все время, пока находится на излечении.
  - Давно он здесь?
  - Три года. Когда мы пытались отобрать тетрадь, у него начинался приступ бешенства, - доктор наклонился и без усилий вытянул тетрадь из рук Неизвестного писателя. - А сейчас он никак не реагирует на то, что тетрадь у него забирают. Видите?! Никак не реагирует, - он сунул тетрадь обратно в руку Неизвестному писателю.
  - Так, может быть, он закончил свой роман? - предположил я.
  - Возможно, вы правы. Я наблюдаю его все эти годы. В своей душе он борется с мировым злом. Ему кажется, что вся мировая литература загнана в психиатрическую клинику. Возможно, это развилось от невостребованности читателями его книг, а комплекс неполноценности усугубился и оттого еще, что вокруг него лечатся такие известные писатели.
  - Что значит "лечатся"?
  - Ну, это я образно говоря. Вы же сами видели, как они на известных писателей похожи? Некоторые похожи до того, что просто не отличишь. Вот он и закомплексовал. А это потянуло за собой и другие расстройства психики. Был, знаете ли, случай, что он убежал из больницы, шлялся где-то полгода, потом вернулся, сам без принуждения вместе со своей тетрадкой. Мы пробовали забрать у него тетрадку, но он приходил в бешенство, и мы возвращали... В сущности в ней нет никакой опасности для него. Кроме того, к нему часто ночами приходит Ангел, и они подолгу беседуют...
  - В смысле?
  - Ах, Ангел?.. это в его мыслях, в его воображении приходит, конечно, на самом-то деле его нет... Ха-ха! Откуда же Ангелу здесь взяться? Вряд ли они живут в таких странных местах.
  - А где они живут, по-вашему?
  - В гнездах, наверное, - ответил он, улыбнувшись, и посмотрел на часы. - Ну, вы тут без меня похозяйничайте минут десять, не больше. Его не бойтесь - он безобиден, а я скоро вернусь.
  Доктор поправил сползшие очки и вышел, прикрыв за собой дверь.
  Неизвестный писатель сидел все так же без движения, глядя в пространство, я наклонился и заглянул ему в лицо. Оно было худое, осунувшееся, но чем-то очень знакомое мне.
  - Ну-ка, а что у вас в тетрадке... - я аккуратно, чтобы не побеспокоить больного, вытащил из его рук тетрадь, он даже не пошевелился, продолжая смотреть неизвестно куда.
  Пролистнул ее... Из тетради вдруг выпало что-то красное, я машинально нагнулся и поднял с пола большую искусственную розу, какие вплетают в волосы девушки. Я посмотрел на больного, но тот никак не отреагировал. Снова пролистнул тетрадь, она вся была исписана мелким, но разборчивым почерком. Открыв ее в середине и пробежав глазами несколько фраз, опустился на кровать напротив Неизвестного писателя и раскрыл тетрадь на первой странице...
  В самом исчезновении писателя Виктора Пелевина не было бы ничего странного: как человек своеобразного поведения, он пропадал часто, без видимых причин и не был любителем гламурных тусовок. Кроме всего прочего, он нередко отлучался в зарубежные поездки, и на исчезновение его можно было бы не обратить внимания, если бы не последовавшие за этим странные события...
  Перевернул страницу, потом еще одну... Я знал все, что написано в тетради, знал почти наизусть. Я захлопнул ее, зажал в руке...
  - Что это? - Я обвел себя взглядом. - Что это?..
  На мне была больничная пижама, тапочки... Я сидел, зажав в руке фальшивый цветок моей возлюбленной Анжелы и толстую тетрадь, содержание которой знал наизусть... Медленно поднял голову...
  На соседней кровати напротив меня сидел Ангел со шрамом.
  - Я за вами, - сказал Ангел. - Книга, написанная вами, закончена. Закончена и книга, написанная о вас... - Ангел задумался на мгновение, - или, быть может, вы сами написали свою книгу. Так или иначе, но нам пора.
  Он поднялся, протянул мне руку.
  - Помните, я говорил, что смерть это не выход: смерть это вход, где все только начинается. Там светло и радостно, там ждет вас Анжела и вас никто уже не разлучит никогда. Это говорю вам я, Ангел. А Ангелы не умеют лгать.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"