Гимн любви? Это, право, так глупо! У каких-то поэтишек снова конкурс самых бездарных стишков. Паренёк-Гулливер на меня смотрит в лупу: "Дядя, дядя, покажешь мне фокус с поеданьем ванильных рожков?" Да какой я дядя? Мне всего двадцать пять. Я ещё не женат и вряд ли женюсь. Я устал. Мне вечно хочется спать. Говорю ему: "В рожках глюконат, пищевые добавки. Отравиться боюсь". Он уходит. И какой-то обрывок меня уходит. Он идёт к Сяо Хэ говорить о погоде и о банковском деле. Он уверен: он одержим идеей, но идея - о теле в постели. Чёрт возьми, он пишет всё так же бездарно, всё так же мерзко, а я впрягаю в кэб голубей попарно и съезжаю с крыши в разгул бытия. Там банк разорился. Сяо Хэ занимается хлопаньем самоуверенных мух. Пахнет гарью скандала. Я однажды стану прелестно глух и тогда я узнаю дао. А пока - я включаю пекинскую оперу. Там на сцене войска, династии и простая мудрость народа. Дядя Гоша и тётя Настя бьют по трубам водопровода, кулаками ломают стену и грозятся, что вскроют вены, коль не выключу чаячий стон размалёванных мужиков.
Я смеюсь, спокойно иду на балкон и гляжу в зеркала веков.
2. Самолёт
Самолёт хотел бы упасть на Пасху, превратиться в пепел, Христом - воскреснуть. Он был бел; как руки любимых, ласков, он хотел обнять меня мягким креслом.
Самолёт смеялся легко, по-детски, падал к полю, крыльями - в перелески. Он мечтал, он пел и не ждал награды. Но, коснувшись краем хвоста - пшеницы, он успел понять, что самоубийцам не уйти от ада. Самолёт, ты плакал в тисках конвульсий, что-то сбилось в разгорячённом пульсе. Милый, милый! Не плачь. Не надо.
Черти нас не посмеют запачкать рылом. Станем единодушны, единокрылы. Рай нам расстелет степи, луга, поляны. Будем равновелики, равнослиянны, заокоёмны. Слёзы мои смоют с крыл твоих пепел тёмный, волосы - обовьют фюзеляж, пальцы - с винтами свиты. Ты не боялся, шёл на вираж, мчался, грозе открытый. Но почему тебе страшно - падать? Милый! Не бойся. Не надо.
Внизу, в полутёмной капелле, хоры неистово пели: "Христос воскресе из мертвых!" И небо не приняло жертву. Мы долетели.
3. Пьяные ночи
В зимнем бреду слышу стоны бриза, горе под рёбрами тихо сжалось.
Девушка ночью познала близость, острую, словно укол кинжала.
Небо осунулось, скалясь лживо, ветер счастливый играет скерцо.
Если любовь разрывает жилы, значит, любви не царить над сердцем.
Ветви кустов встали рядом копий, ветер смолкает: орган расстроен.
Ты - героиня пекинских опер, ждущая смерти своих героев.
Голос раздвоен, я корчусь в эхе, мир обескровлен и обездонен.
Девушка плавится в долгом смехе, прячась от вихря чужих ладоней.
В пальцах сжимая пакетик чипсов,
девушка мчится,
плавно идёт
на взлёт.
Горы белья ожидают стирки, пыль на столе стала серо-бурой.
Девушка вьётся над Индигиркой, резко свернув к берегам Амура.
Ночь. Я горю в лихорадке винной. Высь своенравна и бьёт жестоко.
Знаю, тебя засосёт турбина под самолётный довольный рокот.
Вижу в похмелье снега Сибири, город безумием опоясан.
Знаю, тебе обломают крылья на перекрёстке небесной трассы.
В песню впаявшись, срываю голос. Где-то зимой у границ Китая
в облаке сером тебя не станет.
Знаю, тебя не станет.
4. банальный побег от банальности
однажды я обойду стороной это старое здание, где пять лет назад впервые за пару столетий был проведён ремонт (и стены окрасились в серый, на штукатурку сменив одеяние, и равнодушные комнаты-клети раскрылись, как створки трюмо);
я - мимо унылых колонн за ажурной оградой, уставших, продрогших скамеек, обветренных лип прогарцую в сверкающий город, не видя, как мерно восходит упадок по лестницам; как легионы уставших евреев почти уже век раскаляют словами аудиторный холод; как бледнолицые юноши, вытянув шеи, внемлют и мыслят, что мыслят; на деле - томясь недосыпами, кто раскошелен, а кто - разуверен бегут упиваться прогорклым и скислым, но верным, пьянящим, дарующим миг эйфории, бесхитростным зельем под звуки гитары;
и тысячи новых экспертов пять раз в пятилетку идут на просторы России, раззявив усталые рты, из которых несёт перегаром;
однажды я просто пройду, пробегу, зазывая таксиста, велю довезти до вокзала, до аэропорта;
исчезнуть из этого узкого мира под вечные оды, под музыку Листа, под видом жреца, пилигрима, безумного лорда -
бежать!
до Камбоджи, Китая, Боливии, Конго -
до края земли! умереть в галактических джунглях под звуки небесного белого карлика - гонга на ласково тлеющих углях,
быть грубым безумцем, чернеть под шальными лучами заморского юга,
взбираться на пальмы, не брить бороды месяцами и верить,
что мир - это рай, а не ад...
но знаешь, у нас есть тюремщик, и путы уюта затянуты туго,
и, видимо, где-то под Тверью
меня неуклонно потянет назад.
5. Шестьсот десятый
А губы твои безвкусней сухого хлеба, а тело твоё на ощупь - дешёвый пластик. Я маюсь в сети полос пешеходных зебр, безбожной рукой сжимая твоё запястье. В унылом кафе, где пахнет пустыми щами, течёт с потолка, на мокрых сидим углях. В руках арбалеты. Милая, обещай мне,
что будешь стрелять.
За нас голосуют, лгут беспощадно квоты. О нас пишут книги, в них я простой и робкий. Упорно скоблю с души твоей позолоту, пытаюсь её расплавить в горячей топке. Не плачь. Засыпай в объятиях мягких мишек. В них нега и ласка, я же остёр и груб. Гляди в свои дали. Милая, ты боишься,
что я не умру.
Стрела - золотая, с болью забилась жила. Приходит сентябрь, кричит золочёный кречет. А я верю в снег, хочу, чтобы вечно жил он, когда убелит ладони мои и плечи. Тогда за стеной хозяин ругнётся матом, хозяйка в духовке чуть подпалит коржи, во вьюжный туман уйдёт твой шестьсот десятый -
и ты будешь жить.
6. Осенняя эпитафия
Ты далеко. Пустота. Апатия.
Глобус с небесным меридианом.
Ход королевой с мольбой - о пате ли?
Мат настаёт на пути к дивану.
Я падаю,
падаю,
падаю,
падаю в крик.
Тебя больше нет. Лишь город в окне горит.
Я от октавы спускаюсь к приме,
превозмогая трение.
Если бы я не была с другими,
мы бы ушли от времени.
Август погиб. Прилетает осень,
к ветру взывает знаками.
Если бы ты не рождался вовсе,
я б никогда не плакала.
Вместо созвездий зияют дыры.
Жизнь. Двадцать третья серия.
Если бы ты не явился миру,
я б ни во что не верила.
Ливень забился в тоске волчиной.
Сны мои стали вещими.
Если бы ты был простым мужчиной,
я бы - была лишь женщиной.
Ты далеко. Становлюсь изгибами
трещин в полах и души инертной.
Вечным, обычным - каким ты ни был бы,
ты умирал, как и всякий смертный.
Глаза твои - пропасть. В горле то плач, то смех.
Я падаю,
падаю,
падаю,
падаю
вверх.
7. Неэкономическое
наш бог - великий торговец, владелец банков,
где ангелы затерялись в кругах инфляций,
а мне - с чего, скажите, его бояться?
но я боюсь... он сдал мне тебя в аренду
в коттедже у небесного полустанка,
мы, может, и могли бы прожить безбедно,
но где-то в невесомости злых эмиссий
качнулись курсы валют, поднялись налоги,
тебя понять с твоею душою лисьей
не смогут боги.
с утра ты тонешь в лживости диссертаций
о том, как бог становится кредитором,
а я сизифов камень тащу на гору,
готовый на прогалине распластаться,
торговец-бог, пресыщенный нашей данью,
считает в облаках профицит бюджета,
а я плачу монетой больших страданий
за право вето.
когда-то в пасмурном ноябре стихами мы дом топили,