Артемьев Алексей : другие произведения.

Прежде чем уйти

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман об аспектах жизни молодого поколения. Четыре истории, тесно связанные друг с другом и освещающие одни и те же события, но с разных точек зрения.

   Артемьев Алексей
  
   Прежде чем уйти

Ю.П. с неизменным восхищением посвящает автор эту книгу

  

"What if God was one of us?"

(Joan Osborne - One of us)

  
  
   Дневник Михаила Ларина
  
   Никогда не вел дневник. Более того, всегда смеялся над теми, кто строчит каждый божий день о проблемах, сложностях, переживаниях и бла-бла-бла. Зачем проводить свободный вечер с тетрадью и ручкой, когда можно посидеть с друзьями и нормально поговорить? Единственный плюс дневника - это отсутствие необходимости выслушивать скучные ответные истории, от которых хочется залезть в петлю.
   На синей шероховатой корке книжки я черной гелевой ручкой жирно вывел три слова: "Дневник Михаила Ларина". Да, это я. Глупо было бы подписывать его чужим именем.
   Рука уже немеет, а я по-прежнему не написал ни одного стоящего предложения. Словно пытаюсь этого избежать. Или боюсь. Боюсь исковеркать самый знаменательный период моей жизни. Такое дело стоит доверять выдающимся писателям. Нужны эмоции, краски, запахи, ощущения времени и пространства. Без каждого из перечисленных элементов содержание моего рассказа не будет стоить ни гроша.
   Даю слово в этом абзаце попытаться начать. Перебрал уголки чистых листов дневника и понял, что при таком подходе их не хватит. Уже больше страницы пустой болтовни. Итак, начну. Я, как было ранее сказано, Ларин Михаил, автор содержания этой синенькой книжки. Обращаюсь к дневнику впервые, но не чтобы освободиться от каких-то сложностей, как те, которые пишут и думают, что писанина решит все их проблемы (ну не тетрадь, а манна небесная!). Я расскажу о том, что произошло ровно месяц назад.
  
   13.10.2012 Моя история начинается с раннего пробуждения в скромной квартирке. Осенью в это время еще темно и прохладно, но комната освещалась окнами соседней многоэтажки. Как всегда, мне пришлось проснуться не из-за пронзительной мелодии из фильма "Терминатор", долгое время стоявшей на будильнике. Я проснулся, услышав стрельбу. Прошел целый месяц, и я смутно помню, что именно мне снилось той ночью, но звук автоматной очереди испугал меня еще там, во сне. Поэтому, открыв глаза и увидев лицо соседа, освещенное синим светом монитора, я облегченно вздохнул и вновь закрыл глаза. Сосед интенсивно жал на кнопку мыши. Из колонок доносился звук выстрелов и агрессивной немецкой болтовни.
   - Можно потише? - возмущаюсь я и затыкаю уши краями подушки.
   - Уже шесть, - вяло отвечает сосед, - Пора вставать.
   Как же он выглядел? Мы вместе снимали квартиру на протяжении полугода. Общались очень редко. Он днями напролет сидел дома, а я приходил только для того, чтобы поспать свои нормированные семь часов. Мы могли увидеться только утром, поэтому он запомнился мне в полутени с мерцающим от света экрана лицом. У него был большой нос с такими ноздрями, в каких можно поковыряться сразу двумя пальцами, пушистые рыжие брови, большие глаза, смотрящие на всё (впрочем, экран монитора - это его всё) сквозь очки в прямоугольной оправе и рыжие волнистые волосы, на которые ему было больше всего плевать. Я не знал ни его фамилии, ни чем он занимается, ничего, даже имени. Почему-то кажется, что его звали Петр. Или Павел. У нас не было с ним общих знакомых, которые могли бы упомянуть его имя. Поэтому я слышал его до того момента только один раз - когда мы пожимали друг другу руки в день моего заселения. Первое впечатление о нем совершенно не состыковывалось со сложившимся за последующие полгода: он был не за компьютером.
   Не было никакого стремления подружиться с ним. Я видел, как однообразно протекает его жизнь. Мы могли стать собеседниками только при появлении каких-нибудь проблем, связанных с квартирой. Помнится, когда потек кран, он удосужился мне позвонить. Не знаю, что было более удивительным: то, что у него есть телефон (раньше не видел, чтобы он им пользовался) или сам звонок. Уверенность в том, что я не давал ему своего номера, вызывала не просто подозрения, а опасение. Откуда он его выкопал? Конечно же, он есть в моем блокноте, который я забыл на столе. Эта мысль меня немного успокоила. Но ненадолго. Когда я вернулся домой, блокнота на столе не обнаружил. Я побоялся задать ему вопрос напрямую. Во-первых, вступать с ним в разговор было так же неприятно, как и идти по улице с напившимся до чертиков другом. О чем можно поговорить с человеком, которого давно зовут, скажем, не Владимир, а, VOLODYA_1988? С человеком, который вместо того, чтобы найти работу и зарабатывать на жизнь, ищет ресурсы и добывает виртуальное золото? Во-вторых, отсутствие блокнота на столе заставило поверить, что номер я ему все же оставил. И если бы я прямо спросил: "Эй, парень, откуда ты узнал мой номер?", - это было бы довольно грубо. До сих пор убеждаю себя в том, что он узнал его из моих уст. Просто я забыл об этом. Что с меня взять, если на протяжении полугода совместного проживания я только и делал, что вспоминал его имя? Перечислил все, которые знал и, как вырезанные с фотографий лица, пытался наложить их на его образ. Подходили только Петр и Павел. В моей памяти он так и остался: Петр-Павел. Если он был религиозен, то такое имя стоит счесть за комплимент.
   "Пора вставать", - сказал он, и я, придерживая края подушки на ушах, вспоминал, как его зовут. Никак. Его никто никак не зовет! Он общается только в форумах и чатах. В жизни его никто никуда и никогда не зовет. Но существуют моменты, когда просто необходимо назвать человека по имени. То утро было одним из таких. Я учился на четвертом курсе журналистики в университете и отлично знал, когда к преподавателю можно обратиться просто "Извините", а когда необходимо вспомнить имя и отчество, будь то даже Элеонора Аристарховна или Гертруда Мстиславовна. Почему возникает такая надобность? Человеку всегда приятно, когда к нему обращаются по имени.
   Пробуждение прервало мой пятичасовой сон. Я очень поздно вернулся с работы и не стал заводить будильник, чтобы как следует выспаться. В течение двух предыдущих месяцев у меня была мечта - проспать до обеда. И воплотить ее я решил именно в этот день. От постоянного недосыпания пульсировали виски, и трещала голова. Я был готов разнести проклятый компьютер к чертовой матери. Поэтому, чтобы высказывание претензий в паршивом настроении не оказалось чрезмерно жестким, было просто необходимо обратиться по имени.
   - Паша, убавь чертов звук! - прорычал я и пристально уставился на него. Меня больше интересовала реакция не на просьбу, а на обращение. Неужто угадал? Понять было сложно: он даже не взглянул на меня. Но звук убавил. Я закопался в одеяло и отвернулся к стенке.
   Была возможность собраться и пойти на пары. Об этом я подумал только после того, как гавкнул на Петю-Пашу. Получилось бы очень неловко, если бы я встал и стал одеваться. Зачем тогда орать? Под гул немецкой речи и выстрелы я собрался бы гораздо шустрее.
   Я не слыл примерным студентом. Поступил только благодаря маминым связям, и ни для кого это не было секретом. Меня это ничуть не стыдило. Я старался посещать как можно больше пар и почти никогда не делал домашнее задание. За драки несколько раз чуть не вылетел. Очень часто вступал в полемику с преподами, когда они выражали свою точку зрения о явлениях, никак не связанных с их предметом. Порой перегибал палку. Их отношение ко мне было соответствующим. Но с горем пополам закрывал каждую сессию. Все это говорило о том, что октябрьским утром меня совсем не тревожила совесть по поводу пропуска пар. Но что-то мучило. А еще больше изводила попытка найти в голове источник тревоги. Мне не было стыдно ни за грубость по отношению к соседу, ни за пропуск пар, ни за того дряхлого старичка, который намедни чуть не сшиб меня на белой шестерке. Он моментально увидел фак за нарушение правил дорожного движения. Правда, последнее происшествие немного покоробило. Жест был машинальным, и я еще не успел увидеть седых волос, покрывающих голову морщинистого и не менее, чем я, напуганного старика за рулем, глупо смотрящего на поднятый вверх средний палец. Да Бог с ним! Дело совсем не в нем. Тревога нарастала, и я переворошил весь стеллаж мыслей и ничего не надумал. Было несколько инцидентов, которыми я не горжусь, но они случались и раньше. И совсем не тревожили. Распаханный вдоль и поперек мозг не имел ни малейшего желания спать.
   Я поднялся с кровати, стянул со спинки стула брюки и лениво стал их надевать. Петя-Паша прибавил звук. Квартирку огласил триумфальный марш с выразительной партией духовых инструментов, разбавленный громкими щелчками и женским голосом, который произносил названия пунктов игрового меню.
   Я влез в брюки. Они всегда казались мне очень широкими. В карманы могло уместиться пианино. Много раз пришлось испытать чувство неловкости из-за раздутых на ветру штанин. Идешь по улице, а навстречу высокая блондинка в черных обтягивающих лосинах (которые могли преобразить даже дряблую и обвисшую задницу), с приоткрытым животиком и откровенным вырезом на груди, от которой пахнет шоколадом и ванилью, с пухлыми губами и длинными, как у инфузории-туфельки, ресницами. А тут я, парашютист. Ветер задирает мне брюки до колен, и обнажаются натянутые черные носки и волосатая голень. Как бы ни старался улыбаться и подмигивать, она все равно пройдет мимо, и даже если не с каменным лицом, то с насмешкой.
   Но гардероб был небогатый. Позавчера бросил в стирку любимые темно-синие джинсы. Они-то в пору моим ногам. Я носил их каждый день с начала сентября, и продолжал бы, если бы не забрызгал их грязью, когда бежал на остановку к подъезжающему автобусу. Пытался оттереть грязь тряпкой, но капельки не просохли и смачно размазались. Стирать было лень.
   Вчера был минутный порыв. Я вернулся с работы поздно ночью, уставший и раздраженный. Проклинал все и, прежде всего, брюки. Наполовину наполнил ванну и швырнул туда грязные джинсы. На этом все закончилось.
   Поэтому утром 13 октября они все еще отмокали. Мне пришлось натянуть проклятую полуюбку. Но когда прошел в ванную и увидел свое отражение, твердо решил, что джинсы все же следует постирать. Теперь эта мысль не пугала меня. Я с радостью выпрыгнул из брюк, швырнул их в шкаф (не подумав, что джинсы высохнут только ближе к ночи) и добавил в ванную горячей воды. В процессе стирки разочарованно осознал, что придется еще один день провести в мешке, у которого даже молния самостоятельно расстегивается.
   Не буду вновь рассказывать, как я одевался, вертелся перед зеркалом, ужимая брюки и жалея, что они не такие узкие, как хотелось бы.
   Итак, я оделся. Завязал последний шнурок, взял мобильник с трельяжа и вышел. Наша с Петей-Пашей квартира находилась на четвертом этаже ветхого семейного общежития. Это была даже не квартира, а комната, в которой оборудовали санузел и которую стали сдавать по квартирной цене.
   Куда я направлялся? Не знаю. Просто погулять. В 6:30. Кажется, впервые за время проживания здесь у меня появилось свободное время. Само собой разумеется, что его не должно было быть, так как через полтора часа начиналась первая пара. Я не знал, как распорядиться им. На работе я придумал, по крайней мере, двести способов приятно провести досуг. Самый первый пункт в списке - проваляться на кровати без задней мысли до вечера. Последний - напиться в баре и уйти с незнакомкой к себе. Столкнувшись с суровой реальностью, я понял, что не могу провернуть почти ничего из задуманного. Присутствие соседа напрягало. Уверен, что это взаимно. Только теперь, спускаясь по лестнице, я понял, что тревожило и не давало заснуть: мы с ним совсем не знали друг друга. У меня не было возможности хоть раз провести целый день дома. Покинув квартиру, я избежал неловкой сцены, которая могла продлиться до ухода одного из нас. В любом случае это был бы я. Что взять с комнатного растения?
   На улице было прохладно и сыро. Воспаленные глаза заслезились от естественного света. На мне была коричневая кожаная ветровка и белый шарф. Следовало вернуться и надеть поверх рубашки свитер. Но не вернулся. Успокаивал себя мыслью, что через некоторое время станет теплее. А пока приходилось выдыхать белые облака пара. Когда я говорил о своих мечтаниях по поводу времяпровождения, назвал только две крайности. Были и другие, более приятные (не считая уединения с незнакомкой) способы развлечься. Мне всегда нравилось бродить по уютным улочкам города. Вот только время не позволяло. Мало того, что за последние годы я сменил кучу работ, были и такие периоды, когда они не заменяли друг друга, а сочетались. Поэтому ни о каких прогулках не могло быть речи.
   Два месяца назад я отработал последние дни в качестве оператора технической поддержки одного из интернет-провайдеров и устроился мойщиком посуды в ресторан "Чайка". Казалось бы, зачем? Но в "Чайке" мой рабочий день начинался с шести часов вечера, что позволяло посещать пары. Оператором связи приходилось быть по двенадцать часов на дню. Платили, конечно, неплохо, но такой график совершенно выбивал из сил и создавал проблемы с учебой.
   Сунув руки в карманы широченных брюк и пнув пустую бутылку из-под пива, я побрел в сторону окраины города. Прошел месяц, но я помню эти замечательные дни до мельчайших деталей, как помнят каждую шутку, пересматривая двадцатый раз любимый ситком, как помнят каждую реплику, перечитывая настольную книгу. Впервые за долгое время не было никаких проблем. Мне не приходилось думать о том, что выбитые у Виктора Клюева зубы могут довести до отчисления из университета; что посланный к чертям собачьим клиент, у которого не работает ADSL-модем, может подать жалобу руководству; что девушка, с которой я переспал пару месяцев назад, залетела (но, как оказалось, не от меня). Я просто гулял. Несмотря на жгучий холод, мне было хорошо.
   Улица постепенно оживала. Из всех подъездов и проулков вылезал невыспавшийся народ с заплывшими глазами и бледными лицами. Приятно встретить ранним утром солидного мужчину в строгом костюме с кейсом и с такими же вьетнамскими глазами, как у всех. А он наверняка занимает важную должность в одной из крупных фирм. Беспощадное утро приравнивает всех.
   - Курить есть? - вдруг раздалось сбоку, и я резко повернулся. Рядом шел старик с грязной бородой в зеленой надутой куртке, из которой торчал клок белой подкладки.
   - Не курю, - ответил я безразличным голосом. В ответ услышал нецензурный синоним слова "обманщик". Отстал. Только едкий запах раздавленного дерьма преследовал еще половину квартала. Беспощадное утро приравнивает всех.
   Небо, которое сплошь заволокло тяжелыми серыми облаками, становилось светлее, словно в закрытый глаз сквозь веко посветили фонариком. Заметно потеплело.
   Хотелось отдохнуть от цивилизации. В последнее время она ассоциировалась у меня с Петром-Павлом. Наглядный пример того, к чему приводит прогресс. Для чего он вообще нужен? Чтобы облегчить человеку жизнь? Нет. Чтобы в конец превратить его в беспомощного лентяя, которому даже кружку воды рано или поздно будет подавать робот.
   В небе закружились мелкие белые крупинки. Первый снег. Кажется, никто, кроме меня, не обратил на него внимания. Мне не свойственны романтические порывы. Просто я был единственным из всех, кто никуда не торопился. И мне до шести часов вечера можно было наслаждаться небольшими шалостями зимы. Хотелось уже, чтобы пушистые хлопья полностью покрыли грязный асфальт.
   Свежесть колола сухие глаза. Наконец, я выбрался из чрева двадцать первого века. Впереди была улица, по которой давно не проходил ни один транспортный маршрут. Улица, которая не вдыхала выхлопные пары. Улица, которую не оглашали детский смех и взрослая брань. Улица, которая целиком состояла из старинных зданий прошлых веков. Разумеется, здесь давно никто не живет. Сюда приходят только влюбленные пары, семьи с детьми и туристы. Когда мне было шесть, мы с отцом тоже часто гуляли здесь. Я мог полазить по опустевшим закоулкам, заросшим мхом порогам, гнилым деревянным перилам. Но он никогда не разрешал заходить внутрь. Говорил, что потолки могут в любой момент рухнуть. Меня это останавливало. Но больший эффект производили байки парнишек постарше. Они тоже любили здесь поиграть, и одних лазаний по рухляди для потехи им было недостаточно, поэтому они рассказывали таким молокососам, как я, страшные истории про ведьм, привидений и трупы, которыми якобы забиты дома. Они клялись, что эта улица проклята. Например, третий дом справа остался без крыши не из-за пожара, а из-за того, что Бог не мог забрать душу умирающей ведьмы, поэтому было необходимо оторвать железные листы. А обрешетка стала обугленной потому, что ведьме пришлось оставить на них всю черноту своей души. Нельзя на небо с такой душой...
   В семь часов утра улица пустовала. Мелкие снежинки стучались в уцелевшие окна третьих и четвертых этажей. Это были самые высокие здания здесь. С правой стороны их было гораздо больше. Слева - всего четыре дома, между которыми зияли стометровые лакуны. Зато там, на просторных неухоженных газонах стояли комфортные лавочки. Я добрался до середины улицы и присел на одну из них. Было приятно полностью окунуться в здешнюю волшебную атмосферу. Сидеть на краю улицы - совсем не то. Все равно, что одним глазом смотреть любимый мультфильм, а вторым учить нудные лекции. А вот выбрать такое место, чтобы со всех сторон пахло стариной, дорогого стоит.
   Все без исключения здания имели кладку из белого камня, который с годами приобрел раритетно-желтый налёт. Легкий ветерок заунывно пел в оконных проемах с разбитыми стеклами. Я сел прямо напротив двухэтажного особняка с обвалившимся фронтоном, который изначально имел форму равнобедренного треугольника, а теперь - трапеции. Ей не хватало всего нескольких кирпичей для совершенства. Крыша хорошо держалась на больших дубовых быках, и частичное отсутствие фронтона ничуть не навредило. Балконная решетка на втором этаже проржавела, и несколько арматур торчали как зубчики поносившейся расчески. Левая колонна, подпиравшая козырек крыльца, прогнулась, а вслед за ней искривилась и вся конструкция. Такие неисправности могли изуродовать любое современное здание. Но старинному они придавали особый шарм.
   Потеплело. Я расстегнул молнию куртки до половины и ослабил шарф. Снежок стал сыпать интенсивнее. Крупинки прилипали к куртке и превращались в водяные капельки. Наслаждаясь моментом, я закрыл глаза. Покой. Безмятежность. Жизнь вошла в нужную колею. Любопытно, приятнее было бы поваляться в двухметровой ванне с теплой, как чай с двумя кубиками льда, водой? Не думаю. Разве что, если бы она стояла прямо здесь. Сон медленно окутывал меня в свое одеяло. Опустившиеся веки позволили намочиться воспаленным глазам. А вдруг я усну? Пусть так и будет. Просплю здесь хоть до поздней ночи. Вряд ли в такой глуши кто-то потревожит мой сон.
   Последняя мысль оказалась ошибочной. Только я начал грезить о зеленом лете, горячем песке и шумном море, как услышал шорох. Не близко. Через дорогу. Поэтому удивился не сильно. Это мог быть какой-нибудь камушек, сорвавшийся из-под прогнившей деревянной оконной рамы и с шорохом упавший в траву. Во всяком случае, я так и подумал. Но лениво поднимающиеся веки, как занавес перед началом скучной пьесы, представили моему взору... девушку, сидящую на порогах того самого двухэтажного старичка, словно она приютилась на его коленях. По телу пробежал пульсирующий страх. Призрак? Сгорбившись, я стал пристально и скованно наблюдать. У нее были распушенные красные волосы с пробором посередине. До нее было метров двадцать пять, но я отчетливо видел ровную белую струнку. Я облегченно выдохнул и устроился поудобнее. Она не могла быть призраком. Где это видано, чтобы сверхъестественные силы расхаживали с покрашенными в красный цвет волосами? Только если это кровь (какой же я болван!). Улыбнулся собственным умозаключениям. И почему я сразу не обратил внимания на цвет ее волос?
   Они совсем не бросались в глаза. Я увидел сначала девушку целиком и только потом обратил внимание на цвет волос. И не потому, что она, как маленькая мышка, бегающая по пустому сараю, придала всему окружающему жизнь. Наоборот, она сидела почти неподвижно, упираясь локтями в колени, а подбородком в ладони. Стало быть, ей настолько подходил красный цвет, что мой первый взгляд не мог разрушить сложившуюся гармонию. Если бы люди могли рождаться с красными волосами, то ей непременно было суждено это.
   Она скользила подошвой ботинка по порогу. Катала камушек. Лицо было поникшим и удрученным. Но, в отличие от вьетнамцев-оборотней, которые заполоняли улицы по утрам, ее глаза, окаймленные накрашенными ресницами, не были опухшими. Будто совсем не спала. А если и спала, то легла в шесть часов вечера, а к четырем уже была на ногах.
   Выдался замечательный шанс познакомиться с симпатичной девушкой. Мои последние отношения с Викторией (фамилию не помню) развалились две недели назад. И мне было плевать. Как и теперь было плевать на то, что прошло не так много времени. Перед кем мне оправдываться? Перед Викой? Уверен, что она нашла себе парня уже на следующий день после нашей последней ссоры (если не тем же вечером). Перед самим собой? Господи, будто такое происходит впервые.
   Я уже стал настраивать себя на то, чтобы подойти. Здравствуйте. Не мог пройти мимо, видя, как такая красивая девушка сидит в полном одиночестве. Понимаю, что не мое дело, но, может, я могу вам чем-то помочь? У вас что-то случилось? Я весь к вашим услугам.
   Нет, не пойдет.
   Молча подойти и сесть рядом. Спустя минуту, наконец, сказать: "С детства люблю это место. Замечательная возможность побыть наедине со своими мыслями... Пока вас не потревожит какой-нибудь негодяй вроде меня".
   Конечно, улыбнется. По милому личику видно, что она не злобная стерва. "Кто рано встает, тому Бог дает", - с такими словами точно подходить не стоит.
   Я уже достал вспотевшие руки из карманов куртки и собирался встать с лавочки. Но пришлось сделать только небольшой рывок. Я вдруг заметил, что девушка резким движением ноги скатила с порога прежде забавляющий ее камушек, оперлась ладонями о колени и встала. Мне, словно хищнику, наблюдающему за добычей, пришлось затаиться. Девушка, не глядя на меня, пошагала в мою сторону. Ее глаза были направлены на ботинки, словно после длительного наблюдения за тем, как они методично скользят по порогу крыльца особняка, она загипнотизировала себя и теперь не может оторвать от них взгляд. Я облегченно выдохнул. Даже в этом мне повезло. Не придется первому заводить разговор. Пусть для меня это и сущий пустяк. Сейчас подойдет, присядет рядом (может, даже спросит разрешения) и скажет что-нибудь банальное, типа: "Тепло сегодня", "Я думала, что только я прихожу сюда по утрам". Бла-бла-бла.
   К моему большому удивлению (и разочарованию), этого не случилось. Красноволосая приблизилась ко мне не более, чем на десять шагов. Остановилась. Развернулась. Достала из кармана мобильник, нацелила его на старого двухэтажного пройдоху и щелкнула.
   Пока она приближалась, я успел рассмотреть ее получше: бледная кожа с прелестным алым румянцем на щеках, немного оттопыренные уши, прорезающиеся сквозь прядь распущенных прямых волос (как у эльфов), большие выразительные глаза с алыми веками, тонкие губы, уголки которых были немного выше, отчего казалось, что она беспрестанно улыбается. Но самым большим очарованием были ямочки на щеках. Я много раз видел, как у девушек во время улыбки появляются миловидные овражки под скулами. У нее они были особенные. Ей даже не приходилось улыбаться, чтобы они появились, несмотря на то, что она была не слишком худая. Худая, но в меру.
   На ней не было куртки. Стало быть, она пришла после меня, когда уже стало тепло. В широком разрезе на груди коричневого вязаного свитера виднелась зеленая майка с тонкими лямочками и в меру оголенные плечи. Мурашки пробежали по коже. Мне было холодно за нее.
   Достал из кармана пачку сигарет. Прохожий оборванец был прав. Я - "обманщик", хотя в его речи это звучало грязнее. Экстрасенс хренов. Щелчок зажигалки заставил девушку резко повернуться. Я застыл с сигаретой в углу рта и поднесенной к лицу зажигалкой. В мгновение, когда она увидела меня, вздрогнула и замерла. Видимо, только теперь она обнаружила, что находится здесь не одна. Я немного растерялся и широко улыбнулся, отчего изо рта выпала сигарета. Но девушка уже этого не видела. Она отвернулась, начала копаться в сумочке, достала носовой платок и высморкалась, но так бесшумно, что только по движениям можно было понять, что она сделала это. Я поднял с ноги сигарету и закурил.
   Дым окутал легкие. Тело погрузилось в секундное состояние кайфа. Я сделал две небольшие затяжки и отстранил тлеющую сигарету, чтобы понаблюдать, как незнакомка балансирует по белому бордюру, выставив руки в стороны. Руки-крылья. Взмахивая ими, она пыталась оттолкнуться от воздуха, и когда оступалась, розовела так, что мне с лавочки было прекрасно это видно. Так краснеют неопытные артисты перед зрителем за свои помарки. Она смущенно улыбнулась, в очередной раз наступив на сухую осеннюю траву.
   И ушла. Я долго наблюдал, как ее длинные красные волосы, развеваясь, улетают против ветра вслед за ней все дальше и дальше, пока не покинули пределы волшебной улицы. Воздух пропитался ее ароматом, сладким и пленительным. Ароматом спелой дыни. Я бросил недокуренную сигарету, чтобы насладиться им сполна. Она не подходила ко мне ближе, чем на десять метров. Сколько же ей пришлось вылить на себя?
   Скорее всего, воздух был чист, как никогда. А чарующий аромат я выдумал сам, как выдумывают резкую боль за секунду до прикосновения к больному месту.
   А я сидел и наслаждался выдуманным благоуханием. Почему бы и нет? Люди целую жизнь меняют на виртуальную реальность, а мне и пары минут нельзя пофантазировать? Ведь я его почти ощущал. Аромат спелой дыни.
  
   В половине шестого я уже был на кухне ресторана "Чайка", ожидая начала своей смены. Джинсы к этому времени уже высохли, и я с преогромным облегчением заменил ими проклятые брюки-паруса. Чрезвычайно приятно ощущать на себе чистую вещь. Будто заново родился. Даже характер немного меняется. Чувствуешь себя увереннее, собраннее. Чистая белая рубашка, чистые джинсы. Ну как чистые... Это девушки стирают так, чтобы одежда была чистой. А парни - чтобы она хоть немножко пахла мылом.
   Обычно я никогда так рано не заявляюсь сюда. Смена начинается в шесть часов и заканчивается в двенадцать. После утренней прогулки я не знал, чем себя занять. Встретился со старым приятелем Андреем Тепловым, чтобы распить с ним по кружке пива. Затем хотел навестить Листьева, но тот был на работе. В два часа дня я вернулся домой, проверил влажность джинсов и лег спать под крики и выстрелы трехмерных солдат. Проснулся под них же. Через два часа. Надел джинсы, рассчитывая, что по дороге они окончательно высохнут, и отправился на работу.
   Ресторан пользовался несказанной популярностью. Он открылся в марте этого года, и уже к концу месяца посетителей стало так много, что не хватало свободных мест. По местному телевидению крутили рекламу, где наглым образом преувеличивали достоинства ресторана. Даже наняли актеров, чтобы снять небольшую постановку, где господа в костюмах и платьях наполеоновской эпохи обедают здесь. Горожанам настолько опостылела эта реклама, что почти у всех, от мала до велика, были на слуху строки: "Провести приятный вечер, кушать вкусную еду; пианино, сумрак, свечи - обязательно приду!"
   В июне работа ресторана была приостановлена. Расширили зал. Приняли на работу новых людей, что позволило мне почти без проблем устроиться сюда. Владельцы ресторана расщедрились и пошли навстречу желающим поработать. Разумеется, зарплату урезали, но и рабочий график разгрузили.
   Мало кого я знал здесь. Не люблю новые знакомства. Эти "Как дела?" и "Что нового?" выбивают из колеи. Что еще ответить малознакомому человеку, кроме как "Нормально", или "Неплохо", или "Пойдет"? Ответишь иначе - от дополнительных вопросов не отобьешься. "Плохи дела". "А что случилось?". Господи, какое тебе дело?
   Я стоял, подпирая косяк обособленной от кухни комнатки, и наблюдал, как два парня и две девушки в резиновых перчатках, вооружившись пенящимися губками, оттирают до блеска фарфоровые тарелки. На самой кухне царил хаос движений, звуков, запахов: люди в белых высоких колпаках и халатах бегали из угла в угол, поднимая крышки кастрюль, шинкуя овощи, отбивая мясо, раскручивая брызгающие кипящим маслом сковороды над огнем. Сломя голову летали официанты, принося на листочках заказы и вынося их воплощения на подносах.
   Поначалу я чувствовал себя здесь неловко. Даже жалел об увольнении со старой работы. Здесь я был чужаком. Никого не знал, и знать не хотел. Даже те, кто устроился сюда после меня, завели новых знакомых. Я оставался в тени, потому что понял: здесь всем плевать друг на друга. Как я это понял? Иду себе как-то по улице, вижу - навстречу тащится парень, который вроде как работает в ресторане официантом. Мы с ним не были знакомы, но лица я запоминаю очень хорошо. Прошел мимо, не поздоровался. Хотя узнал. Это понятно по тому, как бегло он перевел взгляд. Позади меня волочился еще один парень из ресторана, который намедни уволился. На работе они с прошедшим мимо меня официантом очень хорошо общались. Шутили, смеялись. Ради любопытства я повернулся. И что же вижу! Пожали друг другу руки, даже не сбавив шаг, и разошлись. Всё! Один уволился, и дружба закончилась.
   Ни с кем из коллег я не был знаком лично, но когда у меня было хорошее настроение, я беспрестанно заваливал их глупыми вопросами, рассказывал самые нудные истории из своей копилки и видел, как все это им докучает. А мне безумно нравилось видеть их понурые рожи - результат моих стараний.
   Сегодня я пришел сонным и уставшим и не имел никакого желания разглагольствовать. Я просто ждал свою смену и уже подумывал о том, как залезу под одеяло и погружусь в сладкий мир снов, где нет запаха рыбы и жареного лука.
   Но кое-что смогло в одно мгновение изменить мой настрой. Меня утомил вид скользких перчаток, погружающихся в наполненные пеной раковины, и я развернулся в сторону кухни. Сердце тут же камнем рухнуло в пятки. Секундная дрожь пробежала по всему телу, задержавшись дольше всего в кистях рук. Со стороны это выглядело так же, как и вздрагивание той обаятельной красноволосой незнакомки, когда она заметила меня на лавочке. Правда и сейчас, зайдя на кухню в сопровождении лысого администратора, она выглядела абсолютно так же, как утром на "Древней улице". Только теперь на ней была белая рубашка с длинным рукавом, как подобает всем работникам ресторана, и свои роскошные волосы она собрала в хвостик. Ее лица не покидала улыбка, выражающая чувство стеснения и неловкости. Уголки губ немного приоткрылись. И, конечно же, никуда не исчезли миловидные ямочки на щеках.
   Неожиданно администратор показал на меня рукой, и они через всю кухню пошли в мою сторону. Наверное, на моем лице растянулась глупая недоумевающая улыбка. Жутко захотелось почесать затылок, но я осознавал, что и без того выгляжу полным идиотом. Только брюк-парашютов не хватает.
   Администратор, подойдя ко мне почти вплотную, поднял суровый взгляд (он был гораздо ниже меня) и гавкнул:
   - Ларин! Не соизволишь отойти?
   Я смутился еще больше и резко отошел в сторону. Теперь я понял, что администратор показывал не на меня, а на комнатушку, где моют посуду. Почувствовал пленительный аромат спелой дыни. Снова выдумал? Наверное. На самом деле, от красотки пахло мятой и свежестью.
   - Анна, знакомьтесь с персоналом, - улыбаясь, сказал администратор, - этих ребят вам знать не обязательно. В свою смену вы будете работать с другими людьми. Один из них перед вами. Ларин, подойди!
   Из-за шума на кухне я смог расслышать только свою фамилию, и не понял, что хочет от меня этот лысый проходимец, без того поставивший меня в неловкое положение перед красивой девушкой. Еще шире улыбнувшись, я скрестил руки и продолжил стоять на месте.
   - Ларин! - еще громче закричал администратор. - Подойди же!
   Я громко рассмеялся, покраснел и сделал два самых неловких и корявых шага в своей жизни.
   - Анна, знакомьтесь, это..., - протянул админ, давая мне возможность самостоятельно заполнить паузу произнесением своего имени.
   - Ларин, - буркнул я, от неловкости еще крепче прижав к груди скрещенные руки.
   - Имя свое назови, болван, - сердито пробурчал он, а затем изменил гримасу и уже с улыбкой посмотрел на Анну. По ее взгляду было понятно, что она меня не узнала.
   - Михаил, - сказал я и закрыл глаза, чтобы в своем маленьком мирке, где никого нет, выкричаться в полную силу.
   - Анна, - произнесла девушка и протянула руку. Я замешкался, не зная, что делать: целовать или просто пожать. Решил, что пожатие будет более подходящим для такой ситуации и, черт побери, для двадцать первого века. Рука девушки была и впрямь хрупкой, и возможно, взвинченный, я сжал ее слишком сильно, но она не подала вида.
   - Вот и отлично, - протянул администратор, - с остальными познакомитесь, когда они придут. Пока ждите своей смены. Ларин вам поможет войти в русло. Правда, Ларин?
   - Конечно, сэээр, - с улыбкой протянул я. Улыбнулась и Анна.
   Сверкая потной лысиной, коренастый администратор быстрым шагом пошел к выходу. Я, по-прежнему глупо улыбаясь, пристально смотрел на тонкие губы девушки и ждал, что они, наконец, раскроются и прекратят неловкую тишину. Анна, похоже, смогла прочитать мои мысли и спросила:
   - Ты давно здесь работаешь?
   - Всего пару месяцев, - ответил я, почесав щетинистую щеку, - Работа - сущий кошмар.
   - Правда?
   - Нет, - засмеялся я, - Это шутка. Да я дома за собой посуду чаще мою!
   Анна улыбнулась и заправила локон волос за ухо.
   - Да, график соблазнительный, - сказала она, - А кто еще с нами будет работать?
   - Тетя Валя и Парамонов, - ответил я, - первая - та еще сука. Похоже, что муж у нее - тряпка. Я бы на его месте не позволял ей так распускаться. Скандалит по любой причине. Не дай Бог такой женщине наступить на пятку. Если не врежет, то заставит выслушать матную песню без рифмы и смысла.
   - А второй?
   - Второй - тихий белобрысый качок, который мало, с кем общается. Я даже не знаю, как его зовут.
   (Еще один человек без имени; что у меня за память?)
   Наступила неловкая тишина. Та самая тишина, сопровождающаяся потиранием пола подошвой, которая заменяет слова "ясно" и "понятно". Я смотрел на нее открыто и смело, а она отводила свои большие глазки куда угодно, лишь бы не глядеть на меня.
   - Я сейчас вернусь, - после длительной паузы сказал я; дождался, когда она одобрительно кивнет, и направился к запасному выходу. Вышел.
   Что за денек?
   Нащупал в кармане пачку сигарет и вытянул из нее одну. Холод пропитал рубашку и покалывал кожу. Оперся спиной о кирпичную стену и тут же отдернулся: вдруг она грязная? На белой рубашке любая козявка, как в чистом поле небоскреб. Зажал губами сигарету. Покопался в кармане. Достал зажигалку. Чиркнул. Чиркнул. Чиркнул. Зажег. Затянулся. Выдохнул. Затянулся. Выдохнул. Стряхнул пепел. Затянулся. Выдохнул через нос. Сплюнул. Затянулся. Стряхнул пепел. Выдохнул. Вздрогнул от холода. Затянулся. Выдохнул. Бросил сигарету в урну. В голове не было совершенно никаких мыслей.
   Вернулся на кухню. Вновь стук шинкующего ножа, металлический звон крышек кастрюль, шипение масла, бурление воды из кранов. Запах лука, рыбы, лимона, ванили, жареного мяса.
   И совершенно никаких мыслей.
   Анна беседовала с подоспевшим Парамоновым. Тот опустил голову и раскраснелся. На его белоснежной коже румянец был виден очень отчетливо. Мялся. Стеснялся. Мямлил. Краснел. Смеялся. Чесал голову. Краснел. Краснел! Краснел! Тряпочный человек!
   Позади них, возле шкафчиков с верхней одеждой возилась Тетя Валя. Копалась в стопке чистых белых халатов с такой миной, будто убирает дерьмо за своим Барсиком.
   - А вот и Ларин! - облегченно воскликнул Парамонов, и его голос задрожал от волнения.
   - Сказала Онегина, - протянул я и улыбнулся. Анна хихикнула.
   - Мы как раз про тебя говорили, - промямлил Парамонов, потирая рисованный иероглиф на синей футболке.
   - Ба! Ну и? Каков я?
   - Паша сказал, - протянула Анна (еще один Петя-Паша), - сказал, что ты совсем необщительный. А я ответила, что у меня сложилось иное впечатление.
   Я улыбнулся и хотел уже ляпнуть что-то вроде: "А у этого белобрысого хрена руки растут из задницы. И если ты думаешь, что это бицепсы, то ошибаешься. Это ягодицы". Но не сказал. И дело вовсе не в деликатности и вежливости. Я уже произнес "А у...", взглянул на раскрасневшуюся рожу Парамонова и остановился. Мне, черт подери, стало жаль этого зажатого пройдоху. Поэтому "А у...." прозвучало как реакция на услышанное, похожее на "вау".
   - Лестно, - улыбнулся я, - И какое оно, это иное впечатление?
   - Иное, - игриво ответила Анна.
   - Время! - во всю глотку заорала тетя Валя. Все вздрогнули. Закрылись разом все краны. Оркестр кухонных звуков продолжил исполнение композиции без их партии. Два парня и две девушки, отработавшие смену, выстроились возле шкафчиков, бросая перчатки в корзину. Анна застенчиво наблюдала за происходящим. Я взял новый комплект перчаток и открыл кран. Красноволосая последовала моему примеру и встала рядом.
   - Какие просторные раковины! - произнесла она, но настолько тихо, что я оказался в смятении: риторическое ли это восклицание, или же девушка дала мне хороший шанс завести беседу. Я предпочел промолчать, но на всякий случай улыбнулся.
   Анна мыла посуду тщательно и быстро. Мне оставалось только подражать ее примеру.
   - Неплохо получается! - громко сказал я, пытаясь перекричать бурление воды.
   - Большой опыт! - ответила она и улыбнулась.
   - Твой парень настолько ленив, что не в силах мыть за собой посуду? - после небольшой паузы спросил я, пытаясь косвенно узнать о ее семейном положении. Она не ответила. Более того, улыбка исчезла с лица, а губка стала оттирать засохшие остатки блюд жестче. Вопрос был не самый корректный. После затянувшейся паузы я решил исправить ситуацию:
   - Я бы не стал заставлять свою девушку мыть посуду. У меня-то в этом деле опыта побольше, - плавно перевел на нее взгляд, чтобы она решила, что я просто рассуждаю вслух и вовсе не настаиваю на развитии темы.
   Я слишком много говорю.
   Она вновь не произнесла ни звука. Может, не услышала? Вода журчит так громко, что я наверняка не смог ее перекричать. И Парамонов еще что-то поет. Попроси его спеть без журчащего аккомпанемента - ни строчки не воспроизведет. Только еще больше раскраснеется. А пока бурлят краны и не иссякают горы тарелок, непревзойденный певец и, судя по всему, композитор и автор текстов (ни слова не мог разобрать) предстает перед тремя невольными зрителями во всей красе.
   Разумеется, слышала. Более того, ей было понятно каждое слово. Дурья башка!
   Нужно было как-то исправиться. Рассказать смешную историю, спросить о чем-то нейтральном, например, о первом рабочем дне. Точно! Спросить о первом рабочем дне!
   - Как тебе первый рабочий день? - тут же воспроизвел я, выключив кран.
   - Нормально, - незамедлительно ответила она, - Совсем несложно.
   Большой опыт!
   Ситуация исправлена. Пока ничего не испортил, нужно пойти покурить.
   - Ты не куришь? - спросил я.
   - Боже упаси! - усмехнулась она, не отрывая глаз от тарелки.
   - Это здорово. Я тоже пытаюсь бросить.
   Ага. Уже третий год.
   Вышел. Стянул перчатки. На улице стало еще холоднее. Пожалел о том, что перед уходом на работу под куртку не надел ничего, кроме рубашки. Ее ткань вновь пропиталась холодом и обжигала кожу. Достал сигарету. Зажег с первой попытки. Затянулся. Дым совсем не греет. И к стене не прижмешься. Съежился, охватив себя рукой с перчатками, которая стала своего рода подставкой для локтя второй руки. Кроссовки быстро одеревенели и стали палить холодом ступни. Потоптался. Впервые за долгое время курил не потому, что хотелось, а потому, что было нужно. Постоянно следил за размером сигареты, делал большие затяжки, чтобы она, наконец, иссякла, и можно было вернуться в тепло.
   - Не замерз? - услышал я за спиной приятный голос Анны, на этот раз отфильтрованный от шума воды.
   - Немного, - ответил я, но мой дрожащий от холода голос выдал правду.
   - Давно начал курить?
   - Минуту назад, - ответил я и улыбнулся, - Да пребудет со мной сила Петросяна.
   - А вообще?
   - В двенадцать.
   - Так рано?
   - Мои одноклассники и того раньше. Я оказался крепче всех, - всегда любил сравнивать себя с одноклассниками, подчеркивая свое превосходство над ними.
   - Я никогда не пробовала, - ответила она, - угостишь?
   - Нет, - ответил я, - никогда не угощаю сигаретой девушек. Тем более тех, которые никогда не курили. Это своего рода лишение девственности.
   Она улыбнулась и заправила локон за ухо.
   - Только лишить девственности, - продолжил я, - Это открыть дверь в жизнь, полную удовольствия. Насчет курения такого сказать не могу.
   - Остроумно, - ответила она, - Если честно, я не хочу пробовать.
   - Зачем тогда спросила?
   - Не знаю, - ответила она, опустив глаза, - Хочется сотворить какую-нибудь глупость.
   - Не лучший вариант, - ответил я, - Лучше прыгни с парашютом.
   Я докурил до фильтра и бросил в урну.
   - Замерзла? Давай вернемся.
   - Не хочется, - ответила она, крепко скрестив руки на груди, соблазнительные выпуклости которой плотно облегала рубашка.
   - Давай уйдем? - сказал я и достал из кармана телефон. Двадцать два ноль шесть, - До конца смены еще два часа. Чем не глупость?
   - А давай! - воскликнула она, и на ее лице растянулась красивая улыбка, обнажившая белоснежные зубы.
   - Нужно забрать куртки, - сказал я, - Жди меня здесь.
   Она засмеялась, дрожа от холода и от безбашенности идеи. Я почувствовал себя героем. Даже адреналин нахлынул.
   Что за денек?
   Она осталась стоять возле запасного выхода, сжавшись и обтирая ледяные плечи. Я открыл дверь и окунулся в поток теплого воздуха. На мгновение мысль сбежать отпала. Захотелось остаться и как следует согреться. Но лишь на мгновение. Увидел активно открывающего рот Парамонова, который что-то пел, и передумал оставаться. Плевать, что уволят. Подыщу что-нибудь лучше. Мир не сошелся клином на ресторане, где я даже не официант. Главное - не наткнуться на администратора. И делать вид, что я не совершаю ничего преступного. Меня не было минут пять. Не больше. А технический перерыв, который можно брать один раз за все время смены, длится пятнадцать минут. Поэтому я не вызвал подозрения, достав из шкафа свои куртку и шарф. Гораздо подозрительнее могло выглядеть, когда я подхватил с собой плащ Анны. Во всяком случае, я полагал, что это ее плащ. Утром она была без него и вечером тоже. Метод исключения. В шкафу были также джинсовая куртка Парамонова с пушистым белым воротником и бежевая болоньевая куртка тети Вали. Оставался только тонкий красный плащ с поясом. Можно было не гадать. Ведь плащ красный.
   Вышел с охапкой одежды. Анна топталась по кругу диаметром в полметра и стучала зубами. Увидев меня, она искренне обрадовалась. Вновь увидел прорезавшиеся сквозь миловидную улыбку белоснежные зубы. Во мраке осенней ночи ее волосы потемнели. Я протянул ей плащ и стал накручивать шарф себе на шею.
   - Спасибо, - процедила она сквозь стучащие зубы и шустро принялась просовывать покрытые гусиной кожей руки в теплые рукава, - Куда пойдем?
   - Куда захочешь, - ответил я, натягивая куртку, - сегодня ты собралась делать глупость, - логическое ударение было на слове "ты".
   - Хочу мороженое! - радостно воскликнула она.
   - Хорошая глупость, - улыбнулся я, застегивая молнию куртки, - Я видел, как ты пританцовывала от холода.
   - Ерунда! Хочу мороженое! - она рассмеялась. Много разных смехов мне пришлось услышать за двадцать шесть лет: и басовый хохот, и визгливое заливание, и задыхающийся хаха, и хаха с придыханием, и высокий хихи, и ослиный иахаха, и смех-кашель. У каждого он индивидуален. Если долго общаться с человеком, смех которого сильно отличается от других, начинаешь замечать за собой, что заражаешься им, словно человек не посмеялся, а чихнул на тебя. У Анны смех был индивидуален тем, что он не был индивидуален. В нем, в сущности, не было ничего примечательного. Но сопровождающая его улыбка, как краситель в лимонаде, делала его милым и нежным.
   - Что ж, тогда по мороженому! - как капитан, отдающий приказ, пробасил я.
   - По мороженому! - восторженно сказала она, завязав пояс.
   Запасной выход вел во двор с тремя сараями, огороженный стальной двухметровой сеткой. На воротах висел большой ржавый замок.
   - Здесь нет выхода? - оглядевшись, разочарованно протянула она.
   - Нет, - ответил я, но был настолько вдохновлен совершить какую-нибудь глупость, что заявил: - Но мы его найдем.
   - Может, рискнем вернуться внутрь и пройти к главному входу? - предложила она.
   - Это ерунда, - отмахнулся я, - Пойдем за мной.
   Я взял ее теплую ладонь и быстрым шагом направился к одному из сарайчиков.
   - Что у тебя за план? - с подозрением и улыбкой протянула она. - Ты ведешь меня в сарай поздним вечером. Как-то подозрительно.
   - Доверься мне, - сказал я и открыл скрипящую деревянную дверь. Нащупал справа на косяке выключатель и щелкнул. Загорелась лампочка, свисающая с потолка на полуметровом проводе. Это был склад спрессованных бумажных ящиков, стопки которых колоннами возвышались к щелистому потолку. На задней стене не хватало трех досок. Двухметровый забор снаружи начинался с боковой стены сарая, поэтому образовавшаяся дыра выводила за огороженную территорию.
   - Пролезешь? - спросил я, кивнув на брешь.
   - Постараюсь, - неуверенно произнесла она и полезла по разбросанной на земляном полу куче еще не спрессованных коробок. Она ловко вскарабкалась на высокую стопку и выглянула наружу.
   - Там асфальтированная дорога, - произнесла она.
   - Прыгай поближе к стене. Там мягче.
   Она наклонила в сторону держащуюся на одном гвозде доску, чтобы было свободнее, присела на корточки и спрыгнула, сдержанно вскрикнув. Я улыбнулся и полез вслед за ней.
   - Я испачкала джинсы! - шутливым недовольным голосом протянула она.
   - Отойди! Я прыгаю! - крикнул я и прыгнул, не дождавшись, пока она отбежит в сторону. Нагнувшись, она разглядывала затертую коленку. Я приземлился прямо за ее спиной и оказался не в самом подходящем положении. Безусловно, в подходящем и даже удобном для людей с более продолжительными отношениями. Но не для нас. Поэтому я незамедлительно ринулся в сторону и сделал вид, что тоже заинтересовался ее проблемкой.
   - Теперь в магазин? - спросила она, подняв на меня свои милые глазки, и выпрямилась, словно совсем забыла про затертое колено.
   - За мороженым! - торжественно сказал я и выставил в сторону локоть, чтобы Анна взяла меня под руку. Она немного поколебалась, но все же поддалась.
   Широкая дорога, окаймленная рядами двухэтажек и частных деревянных домиков, пустовала. Ресторан располагался на окраине города (удивительно, почему с таким местоположением он пользуется большой популярностью), поэтому, улочка, по которой мы брели, даже днем не отличалась особой живостью. Вдалеке глухо лаяла собака. Еще дальше гремел поезд. Справа растянулся на полсотни метров бетонный забор с колючей проволокой. Должно быть, тюрьма. Никогда не интересовался этим вопросом. Окраина находилась в низине, поэтому дорога круто задиралась вверх. Я ненавижу томиться в общественном транспорте и почти всегда хожу пешком, поэтому мне идти в гору было несложно, в отличие от Анны, попа и ноги которой стали неистово напрягаться уже в середине пути. Она ступала как робот, не сгибая колен и не выпрямляя щиколоток. Носы ботинок смотрели вперед под неизменным углом.
   - Словно в другой мир попали, - с отдышкой сказала она, - Вдали от цивилизации.
   - Скоро выберемся, - ответил я.
   - Мы совсем не знаем друг друга, - очень точно заметила она.
   - Верно, - ответил я, - Но чтобы съесть по эскимо, достаточно знать имена.
   - И все же, - тяжело дыша, произнесла она, - Откуда ты родом? Где живешь? Чем интересуешься?
   - Тебе ответить с романтической или реалистической точки зрения?
   - С реалистической.
   - Здешний. Живу на югах. На "Советской". Интересуюсь новостями в газетах, женщинами и футболом.
   - Как зрело! - усмехнулась она, - А с романтической?
   - Мой род по линии отца корнями уходит в Сибирь, а по маминой - в Польшу. Я, точка пересечения двух этих линий, имеющих богатое историческое прошлое, не стал кочевать от Востока к Западу, чтобы найти вторую половинку, а остановился в небольшой квартирке в южной части города, в которой, правда, не происходит ничего волшебного и чудесного, как подобает по романтическим канонам. До глубины души люблю гулять по "Древней улице", любоваться женской красотой, а еще - сочетать две эти приятные вещи.
   За все то время, пока я формулировал свои мысли, Анна несколько раз громко засмеялась, несмотря на тяжелое дыхание, вызванное движением в гору.
   - Подожди! - воскликнула она. - Ты любишь гулять по "Древней улице"?
   - Я ведь сказал.
   - Не поверишь, но я тоже обожаю! - взвизгнула она так, словно, бредя по пустыне, нашла бутылку прохладной воды. Конечно, не поверю. Кто бы мог подумать?
   - Правда? - с поддельным удивлением спросил я.
   - Да! В неделю хотя бы раз пытаюсь туда выбраться. Там так свободно! И пахнет древностью. Единственное место в городе, где я могу почувствовать себя в своей тарелке.
   - О себе не хочешь рассказать?
   - Не особо.
   - Как считаешь, это справедливо? Я, несмотря на свою черствость в общении, предложил тебе два варианта своей мини-биографии. А ты мне ни одной?
   - Ага, - неожиданно грубо ответила она, - Ни единой.
   - Пусть будет по-твоему.
   Наконец, мы преодолели подъем. Окраинная улочка пересеклась с цивилизацией. Сверкали, горели и моргали тысячи ночных огней: витрины, вывески, фонари, окна, светодиодные ленты на контурах зданий, фары автомобилей. Оранжевые, красные, синие, зеленые, но преимущественно желтые. Глазу стало безумно приятно. Одним из самых первых зданий наудачу оказался магазин "24 часа".
   - Там будет мороженое! - воскликнула она и прибавила шаг. Мне казалось, после подъема в гору ее ноги превратились в сладкую вату. Но нет. Она рвалась за мороженым так, словно от этого зависела ее жизнь, вытекающая из прошлого, покрытого мраком. Словно с пересохшим горлом она бросается к листку с капелькой утренней росы, зная, что совсем не утолит жажды.
   - Расскажи о себе, - сказал я, когда мы уже подошли к двери магазина, - Ведь дело совсем не в совершении какой-нибудь глупости. Знаешь, когда человек хочет совершить глупость вроде первой сигареты задолго после переходного возраста? Когда он разочарован в сложившейся жизни. И винит каждую мелочь. Ты, например, считаешь, что твои девственные легкие причастны к этому. Как и твое горло, которое никогда не пропускало через себя мороженое в холодную погоду. Ты думаешь, что если бы могла изменить хоть что-то, жизнь пошла бы по иному пути. Что у тебя случилось?
   - Как ты это делаешь?
   - Что?
   - Ты не похож на психолога. Совсем. Все равно, что увидеть Лесли Нильсена в трагической роли.
   - Я и не стремлюсь к этому. Просто люблю рассуждать.
   - Хорошее качество. Отчего бы тебе ни стать писателем?
   - А у тебя талант переводить темы, - усмехнулся я.
   - Я дам тебе шанс узнать меня. С трех попыток.
   - Что я должен сделать?
   - Предложить три разных версии моей жизни. Если хотя бы одна будет частично похожей на правду, я расскажу. Вижу, талант к этому у тебя прирожденный.
   - Поиграть в Шерлока Холмса? - сказал я и открыл дверь. Первой внутрь пропустил Анну.
   - А почему бы и нет?
   - Хорошо, - тихо протянул я, подойдя к большому холодильнику с мороженым, - Какое хочешь?
   - Апельсиновое, - ответила она, - Фруктовый лёд.
   - Если уж пилить под собой куст, так бензопилой...
   - Так что скажешь обо мне? Первая попытка.
   - Тебе 23 года. Ты не местная. Живешь где-то недалеко. Любишь фотографировать, бродить по бордюрам.
   Она удивленно подняла на меня глаза и произнесла:
   - Продолжай...
   - Первый раз покрасила волосы в восемнадцать лет.
   - Что еще скажешь?
   - Ты нигде раньше не работала.
   - С чего ты взял?
   - Ты замужем.
   И тут она вздрогнула. Так же, когда увидела меня на лавочке с сигаретой в зубах. Побледнела. Долго смотрела на меня выпученными глазами, а затем обреченно опустила.
   - Как догадался? - протянула она дрожащим голосом. Вид у нее был такой, будто ее того гляди вырвет.
   - О последнем?
   - Да.
   - Вряд ли девушка, которая первый день работает посудомойкой, может утверждать, что у нее большой опыт, - ответил я, отодвигая крышку холодильника, - и вряд ли можно говорить о большом опыте, если иногда моешь тарелку за своим парнем. Это семейное клише.
   - И что скажешь по этому поводу?
   - А что я должен говорить? Мы же просто пришли поесть мороженое, - я достал покрытую инеем палочку фруктового льда и протянул ей. Она робко выставила бледную ручку.
   - А кольцо почему не носишь?
   - Не важно.
   - Можно предположить?
   - Нет! - закричала она. - Хватит! Достаточно этих игр в детективов.
   - Я возьму себе черничное, - невозмутимо сказал я и достал из холодильника обледенелый брусок в красивой синей обертке. Мы прошли на кассу, рассчитались и молча побрели на улицу. Холод вновь окутал нас. Я застегнул молнию куртки до конца и подтянул шарф до ушей. Анна, пытаясь совсем не глядеть в мою сторону, открыла мороженое и откусила от оранжевой палочки сантиметра два. Затем резко раскрыла рот, вобрала в себя воздух и начала быстро валять во рту обжигающе холодный кусок и тянуть многострадальное "а-а-а-а-а". Я усмехнулся, развернул обертку своего мороженого и издевательски откусил небольшой отколовшийся слой шоколада.
   - Нравится? - ехидно буркнул я, видя, как она неохотно доваливает во рту кусочек оранжевого льда.
   - Отень, - улыбнулась она, помахивая возле рта ладонью, словно веером.
   - Мне тоже, - сказал я и соскреб зубами небольшой слой мороженого, - Куда пойдем?
   - Как ты догадался, что я живу неподалеку? - сглотнув остатки сладкого сока, спросила она.
   - Какой муж отпустит такую красивую жену работать в ночную смену к черту на кулички?
   - А то, что я покрасила первый раз волосы в восемнадцать?
   - Покраска волос в красный цвет - это в некоторой степени безрассудство. Я не говорю, что мне не нравится. Наоборот, тебе очень идет ("Спасибо"). Но все же это отважный поступок. Не настолько отважный и безрассудный, как сделать татуировку или, опять же, закурить первую сигарету, но все же. Ты хорошо воспитана. Редко встретишь девушку в наше время, которая никогда не курила. Тем более, красивую. Когда я вижу красивую девушку, то уже знаю на девяносто процентов, что она курит. Это как червивые яблоки. Всегда самые соблазнительные, румяные и сочные, - я сделал паузу, чтобы откусить мороженое и продолжил: - Но тебе всегда хотелось сделать что-нибудь эдакое. Поэтому подождала, когда исполнится восемнадцать лет, и выбрала самую безобидную глупость - покраску волос.
   - А то, что я не местная? - уже без всякого удивления спросила она.
   - Просто предположил. Так же, как и то, что тебе двадцать три.
   - Мне двадцать четыре.
   - Вот так искусно я узнаю возраст у девушек, - с улыбкой сказал я.
   - Ты что-то еще говорил про фотографии и бордюры.
   - Сегодня утром я тебя видел на "Древней улице", - ответил я, - А ты вряд ли меня запомнила.
   - Подожди! - заинтересованно воскликнула она. - Ты тот парень, который сидел на лавочке?
   - Да. Это был я.
   - Как интересно! - воскликнула она, отстранив от себя руку с мороженым. - Когда я зашла на кухню, ты сразу узнал меня?
   - Узнал.
   - Надо же, - задумчиво протянула она.
   - Так куда пойдем?
   - Который час?
   - Без пяти одиннадцать.
   - Нужно скоротать еще хотя бы полчаса.
   - Чтобы муж не спросил, почему ты так рано вернулась?
   - Да.
   - Почему бы нам не вернуться в ресторан?
   - Зануда.
   - Ты не поняла, - сказал я и откусил мороженое, - Мы вернемся не на работу. А именно в ресторан. В качестве посетителей.
   - Продолжай.
   - Сядем за стол, закажем ужин и скоротаем эти полчаса.
   Глаза Анны пару секунд бегали из стороны в сторону. Она с впечатленным выражением лица лизнула лед и сказала:
   - Идем! Закажу какой-нибудь салатик!
   - А я цыпленка.
   - А если администратор узнает нас?
   - Зануда.
   Мы быстрым шагом направились в сторону ресторана. Обратно нам не пришлось идти по безлюдной окраинной улице, на которой слышен только вой собак и тихое гудение труб. Мы шли официально, по тротуару, освещенному блеском рекламных вывесок и витрин. На этот раз не под руку. Почему? Я не хотел быть подлецом, который разгуливает с чужой женой длань к длани. Когда мы шли в магазин, ее семейное положение было лишь догадкой, поэтому меня ничто не сковывало, и прогулка под ручку не выглядела так пошло, как она могла выглядеть, если бы мы шли так теперь. Она тоже старалась держаться от меня на расстоянии. Не пропускала ни одного крыльца магазинов и глухо шлепала подошвами ботинок по их кафельным порогам. Лишь бы не приблизиться ко мне на лишние сантиметры.
   Она на удивление быстро расправилась с мороженым. А я сумел растянуть свое аж до самой двери ресторана. Сквозь застекленную стену было видно, что посетителей, несмотря на поздний час, еще довольно много.
   - Идем? - произнес я.
   - Да, - уверенно буркнула она, потрепав полы плаща и выдохнув.
   Мы вошли. Анна потерянным взглядом провела вокруг и стала развязывать пояс.
   - Мадам, - сказал я, протянув последний "м", и подошел сзади, чтобы помочь снять плащ.
   - Мерси, - ответила она и чуть согнула колени. Я еле сдержал улыбку. Ее ответ означал, что она приняла правила моей глупой игры.
   - Позвольте, - я подержал плащ за воротник, пока она ловко не вытянула руки из узких рукавов.
   - Вы так любезны, - кокетливо сказала она. Я повесил ее плащ на одноногую вешалку поверх чьей-то куртки и принялся развязывать шарф.
   - Вам помочь, сударь? - ляпнула она и захихикала.
   - Извольте подождать, - ответил я, с надменным видом медленно снимая куртку.
   К нам быстрым шагом подошел официант. Сперва я его не увидел, так как был занят размещением куртки на вешалке и стоял к нему спиной.
   - Здравствуйте, - вежливо сказал он, - свободны столики номер четыре, семь, двенадцать...
   Я повернулся. Молодой черноволосый официант лет восемнадцати, увидев меня, переменился в лице и перестал перечислять номера, а его рука замерла в указании на один из свободных столиков.
   - Ларин? - полушепотом воскликнул он.
   - Не понимаю, о чем вы, сэр, - с каменным лицом ответил я, а затем чуть пригнулся к нему и тихо произнес: - Спокойно. Не кричи так громко, - а затем вновь вернулся к образу и продолжил: - Мы желаем занять столик номер пятнадцать. Не соблаговолите ли вы сопроводить нас к нему?
   - Ларин, ты что вытворяешь? - прошипел он, озираясь по сторонам. - Тебя Гаврилин уже час ищет. На всю кухню кричал, что оторвет тебе башку, когда найдет!
   - Мне не нравится ваш тон, юноша, - с наигранной раздраженностью сказал я, - Столик номер пятнадцать.
   - Он занят! - все еще полушепотом буркнул официант, а затем еще тише: - Если он тебя увидит...
   - Тогда номер двадцать один! - басом пробубнил я, и так громко, что сам немного смутился. Тут же почувствовал на себе взгляд десятка едоков. Бедный официант тоже ощутил его, поэтому решил не продолжать разговор, а молча указал на свободный столик под номером двадцать один и быстрым шагом побрел в сторону кухни. Мы прошли к столу.
   - Как полагаете, сэр, - уже не сдерживая хохота, сказала Анна, - Сей молодой человек не выдаст нас?
   - Исключено, - сказал я, выдвигая ей стул.
   - Вы с ним хорошо знакомы?
   - Что вы! Боже, упаси знаться с низами общества, - сказал я, присаживаясь, а затем улыбнулся и тихо произнес: - Видел его пару раз. И только. Мне даже польстило, что он знает мою фамилию, - и в полный голос протянул: - Я тут знаменит!
   - Не обольщайся, - ответила Анна, поправляя на себе рубашку, - небось, администратор всем уши прожужжал твоей фамилией. И мальчик тоже услышал.
   - Пусть будет так, госпожа, - ответил я, - Нет мочи. Желаю трапезничать.
   - Ты перегибаешь палку, - засмеялась она, оглядываясь вокруг.
   - Человек! - привстав, крикнул я проходящему мимо официанту. На этот раз, это был другой парень. Он записывал на листочек заказ седого толстошеего старика и отреагировал на мой крик плавным поворотом головы. Я продолжил кричать через весь зал: - Не соблаговолите ли подойти?
   Анна раскраснелась от попыток удержать смех, но он просочился через нос протяжным потрескиванием.
   - Прекрати, - вполголоса сказала она, отдергивая меня за рукав. Но я не унимался.
   - Человек! Человек!
   Официант снова поднял на меня глаза и рысью помчался в мою сторону.
   - Ларин, ты что делаешь? - сказал он. Первая мысль, которая пришла мне в голову: "Неужели меня здесь действительно все знают?"
   - Будьте любезны, принесите нам перечень блюд, - невозмутимо ответил я.
   - Гаврилин тебе яйца оторвет.
   - Фиу! Как грубо! Жалобную книгу, пожалуйста.
   - Сию минуту, - ответил он, ехидно усмехнувшись, и направился в сторону кухни.
   - Подожди, подожди! - прошипел я ему вслед. - Где Гаврилин?
   - Не знаю, - ответил он, - Где-то здесь.
   - Принеси нам меню, - с ноткой мольбы сказал я, пытаясь его задобрить, - есть охота.
   Безымянный официант номер два кивнул головой и пошел. Через полминуты вернулся. Неохотно выдал нам по красному кожаному планшету с меню и уже собирался идти, но я его одернул, сказав:
   - Принесите, пожалуйста, цыпленка с рисом, а даме...
   - Салат "Весенний", - подхватила Анна, протянув меню обратно.
   Официант резко выдернул из наших рук меню и, озлобленно рыкнув, направился к другому столику, где мужчина лет сорока в бабочке и фраке поднял руку и что-то промяукал.
   - Без пятнадцати двенадцать, - сказал я, взглянув на экран телефона.
   - До последнего клиента? - спросила Анна. Краснота от смеха на ее лице к этому времени уже спала и превратилась в два алых румянца, проваливающихся в миловидные ямочки.
   - Если бы, - ответил я, - Закрытие ровно в двенадцать. Многим доесть не дают. Иначе я не дал бы поспать Гаврилину ни единого часа. Просидел бы до позднего утра.
   - За что ты его так невзлюбил?
   - Подлец, - ответил я разгорячено, - На его жене живого места нет. Говорят, что колотит ее, когда находится в плохом расположении духа.
   - И ты веришь слухам?
   - Я видел ее. Они вместе шли под ручку. Он - сияя улыбкой, золотым зубом и лысиной, а она - в солнечных очках, бледная как поганка, и на уголке губ - застывшая кровавая корка, густо припудренная, но заметная.
   - Мало ли, что случилось, - протянула она.
   - Не спорю. Но и без того он кусок дерьма.
   Анна ничего не ответила, лишь задумчиво подняла бровь. В минуту, когда неизбежно должна была возникнуть неловкая пауза, указывающая на окончание общих тем, шустро подошел официант. Он аккуратно поставил перед Анной салат, в котором я сразу узрел крупные дольки помидора, а мне - широкополую тарелку с двумя румяными окороками и рисом, политым какой-то подливой. Затем разложил столовые приборы.
   - Спасибо, - сказал я, но, улепетывая на кухню, он вряд ли это услышал.
   - Приятного аппетита, - сказала Анна, ткнув вилкой в салат.
   - И тебе, - ответил я, зацепив немного риса.
   Мы молча стали есть. Я безумно проголодался, но старался соблюдать рамки этикета и поглощал пищу умеренными порциями. Я жадно пилил ножом тощий окорок, пытаясь отделить мясо от кости, и уже отчаялся это сделать, поэтому потянул к нему руку, чтобы взять, как заметил метрах в пяти от нас проблеснувшую потную лысину администратора, который, сжав руки за спиной, прохаживался по залу.
   - А вот и он, - приглушенно сказал я и машинально сгорбился. Анна замерла и осторожно повернулась. Гаврилин размеренным шагом побрел в другую часть зала. Я, наконец, взял окорок и обглодал жалкие остатки мяса. Анна зачерпнула остатки салата и сказала:
   - Пора идти, милый.
   Остановив вилку возле рта, она замерла и мертвенно побледнела. Оговорилась. Разумеется, оговорилась. Я сделал вид, что не обратил внимания, так как чрезвычайно занят поеданием второго окорока и слежкой за передвижением Гаврилина. Но, разумеется, я это слышал. И краем глаза видел, в какой ступор она впала от сказанного. Было необходимо как-то разрядить обстановку. Поэтому я визгливым полудетским голосом протянул:
   - Свалил, - а затем посмотрел на нее и добавил: - Ты что-то сказала?
   - Пора идти, - не дословно повторила она и поглотила последнюю вилку салата.
   - Да, - согласился я, поднимаясь из-за стола, - Пора.
   Но тут, словно раскат грома, бросающий в дрожь стекла окон, раздался несдержанный хриплый крик:
   - Ларин!
   Анна испуганно взглянула на меня, а я почему-то так широко улыбнулся, что почувствовал, как обветренные губы трескаются. Поднял глаза и увидел стремительно приближающегося коренастого низкорослого мужичка, который уже не опасался привлечения внимания посетителей.
   - Ларин! - повторно прорычал он, и, наверное, планировал взять меня за грудки, но заметил, как пристально наблюдают за этой картиной посетители, отдернул руки. По залу пронеслась волна гама.
   - Что случилось? - с наигранным удивлением спросил я.
   - Ах ты мерзавец! - процедил он сквозь зубы, пытаясь удержать на лице рекламную улыбку.
   - В чем дело? - воскликнул я, сделав вид, будто оскорбился его словами.
   - Я тебе устрою сладкую жизнь, - продолжал он цедить, - Мерзавец!
   - Это уж слишком, - выдохнул я, - Ты что себе позволяешь?
   - Молчать! - рявкнул он. - Ты куда слинял, мать твою?
   Из моего горла вырвалось короткое "а", и я взглянул на Анну. Она замерла, прикусив губу.
   - Вам разве не сказали? - сомкнув брови, произнес я, вновь обратившись на "Вы".
   - Мне кто-то должен был что-то сказать? - продолжал хрипеть Гаврилин.
   - Как? - чрезмерно удивленно воскликнул я. - Я же просил сказать. Вот кто действительно мерзавцы...
   - Что должны сказать? Ларин!
   - Анне стало плохо, - тише ответил я, взглянув на Анну, которая на секунду возмутилась, а затем повернулась к администратору и молча покивала.
   - Это правда? - более спокойным голосом спросил он Анну. Она продолжала методично кивать.
   - Мы вышли с ней на улицу, - продолжил я импровизировать, - Решили немного пройтись, чтобы она смогла подышать свежим воздухом. И вернулись.
   - А чего здесь торчите?
   - Больше нечего мыть, - искрометно соврал я, поднимая со стола тарелку, - Вот мы и решили собрать грязную посуду.
   Анна тоже взяла свою тарелку и, взглянув на меня, расплылась в улыбке. Гаврилин не умел извиняться и оправдываться. Он долго без единой реплики смотрел на меня, и, наконец, буркнул:
   - Возьмите еще вон с того столика, - и указал кивком головы. Затем смущенно взглянул на Анну и побрел в сторону кухни.
   - Блестяще! - захохотала Анна, прикрывая рот руками и потрескивая через нос. Я был безумно горд этой победой, но старался держаться достойно.
   Пора идти, милый.
   - Пошли отсюда, - улыбнулся я, поставив тарелку обратно на стол.
   Мы шустро надели куртки и вышли. Теперь Анна захохотала вслух.
   - Он даже немного покраснел, - сквозь смех выдавила она. Электронное табло на фронтоне соседнего здания красным светом прорезало темноту. 23:59. Сквозь стеклянную стену ресторана было видно, как оживленно последние посетители покидают свои столики и разбирают куртки с вешалок. Первыми после нас вышла немолодая пара. И мужчине, и женщине на вид было лет по пятьдесят. Но они так тепло прильнули друг к другу, словно поход в ресторан магическим образом может возвращать былой трепет чувств.
   - По домам? - сказал я, любуясь милыми ямочками на румяных щеках Анны. Ее кожа была соблазнительно свежей и глянцево-гладкой. Она смотрела вдаль, а я ласковым взглядом изучал ее нежную шею с выступающей от поворота головы жилкой. Пухленькая мочка уха, держащая сережку-обруч, слегка провисла. Появилось неимоверное желание прикоснуться губами к ее коже.
   - Да, я, пожалуй, пойду, - ответила она, пряча кисти рук в рукавах, - До завтра.
   - До завтра, если нас еще не уволили.
   Я в последний раз увидел ее красивую улыбку. Она помахала мне ручкой и побрела прямо, через дорогу. Я, провожая ее взглядом, почувствовал, будто через грудную клетку что-то вырвали, отчего внутри воцарилась тоскливая пустота. Из ресторана вышел парень в короткой кожаной куртке с белым мехом изнутри, из-под которой торчал низ пиджака. Он закурил. И только теперь я осознал, что не курил почти два часа, притом, совершенно не хотелось. Но рука машинально полезла в карман и нащупала в полупустой пачке сигарету, отстранившуюся от общей массы к другому бортику.
   Чиркнул. Зажег сигарету. Затянулся. Выдохнул. Затянулся. Выдохнул.
   И совершенно никаких мыслей...
  
   14.10.2012
  
   Суровая японская речь. Хлыст кнута. Звон гонга. Писклявые выкрики. Жалостливая игра эрху под разгоняющуюся дробь барабанов. Насыщенный звук ударов по потному телу. И непрекращающееся пощелкивание кнопки мыши.
   Я наполовину открыл щиплющие глаза и сквозь туманную ресничную пленку разглядел люстру. С краев стеклянного диска, в центре которого крепился патрон с лампочкой, как застывшие водяные капельки, свисали прозрачные стрелообразные палочки. Она не горела. Комнату синим светом озарял экран монитора. Я перевел мутный взгляд на соседа. Он статично сидел за компьютером и сквозь стекла очков, в которых, как в калейдоскопе, сменяли друг друга отраженные цветные картинки, пристально смотрел на экран. Я был настолько раздавлен и выжат, что не хватало сил разозлиться. Хотелось беспомощно завыть. Пульсирующей горячей рукой поднял с тумбочки телефон. 6:03. Господи, он когда-нибудь спит? Я вернулся домой во втором часу. Он сидел за компьютером. Я долго не мог уснуть. А он даже не планировал этого делать.
   - Ты знаешь, который час? - грубым спросонья голосом пробурчал я.
   - Шесть часов, - ответил Петя-Паша, - Пора вставать.
   Дежавю. Я с уверенностью мог сказать, что уже переживал это. Каждый Божий день.
   - Убавь звук, идиот! - раздраженно выплеснул я. - Сегодня воскресенье! Надень свои вонючие наушники! На кой черт они вообще тогда валяются здесь, если ты постоянно пропускаешь это дерьмо через колонки? В шесть утра! У тебя мозги есть? Дай поспать!
   В руке неожиданно завибрировал телефон. Я мгновенно нажал на зеленую кнопку и поднес его к уху, не взглянув на дисплей, чтобы увидеть имя или номер звонящего.
   - Да! - все еще раздраженно рявкнул я. Петя-Паша убавил звук.
   - Привет. Можешь сейчас говорить? - раздался тихий мужской голос.
   - Да, а кто это? - успокоившись, спросил я и на полсекунды оторвал телефон от уха, пытаясь мельком разглядеть имя на дисплее. Не успел.
   - Саша.
   Это был мой старый добрый приятель Александр Листьев. Я даже немного удивился, почему не узнал его по голосу, который невозможно спутать ни с одним другим голосом на свете. В нем никогда не было ни единой кочки, ни единой ямки. Всегда ровный, размеренный и не поддающийся эмоциям.
   - Привет, Саша. В чем дело?
   - Нужно встретиться, - ответил он, и я подумал: "Он мог бы заменить IVR; и никто бы не догадался, что отвечает живой человек, насколько ровен и безмятежен тембр его речи".
   - Так рано? - удивленно спросил я.
   - Да, - ответил Листьев.
   - Что-то случилось?
   - Я при встрече все скажу, - кажется, швейцарские часы не так стабильны, как его голос.
   - Хорошо, - ответил я и краем глаза взглянул на Петю-Пашу. Убаюкивающее спокойная речь Листьева погасила во мне последние искры злости, и мне становилось стыдно за то, что я накричал на соседа-жаворонка.
   - Давай встретимся через два часа около железнодорожного вокзала, - проговорил он, - А я пока увижусь с Андреем и Сережей.
   - Хорошо, - повторил я, - Значит, в восемь.
   - Да. Можешь еще час поспать. Извини, что разбудил.
   - Ничего, - ответил я. Не хотелось при Пете-Паше говорить о причинах того, почему я уже не спал до звонка.
   - До встречи.
   - Пока.
   Заведя будильник на 7:10, я уткнулся в соблазнительно мягкую подушку. Отвернулся к стене. Азиатская музыка стала просачиваться через наушники. Только это уже была не музыка. Игра на одной струне, действующая на нервы. Приходилось слушать отбросы того, что не попадало в уши соседу и выливалось наружу. К счастью, уснул очень быстро. К несчастью, пробуждение тоже оказалось скорым.
   Мелодия из фильма "Терминатор" огласила комнату. Сердце судорожно запрыгало под ребрами. Я прижал горячую дремлющую руку к груди, будто бы для того, чтобы оттуда не вылетело что-нибудь нужное. Ладонь зарезонировала, насколько сильно барабанило сердце. Завыл желудок. Но я не был голоден. Обычно, чтобы это проверить, я представляю, как ем салат "Оливье" и жду, возникнет ли аппетит. Как правило, возникает. Но сейчас мысли вызывали тошноту и отвращение. Особенно противными представлялись кубики колбасы и майонез.
   Кислота продолжала разъедать стенки желудка. Словно сжатый тисками, он пытался выплеснуть из себя все свои соки. Я открыл глаза. Комнату слабо освещали лучи солнца, просачивающиеся сквозь синие занавески. Сосед сидел в наушниках, скрестив руки на груди. Должно быть, что-то смотрел. Или спал с открытыми глазами. Я резко вдохнул, чтобы прочистить нос. Одна ноздря засвистела, и заложило ухо. Пришлось несколько раз сглотнуть слюну, чтобы отпустило. Воздух щекотал сухие глаза.
   Сгорбившись, я присел на край кровати. Слабое тело интенсивно пульсировало. Я закрыл глаза, чтобы не видеть теплую мягкую подушку, в которой мог бы утонуть целиком...
   Снова зазвенел телефон. Отложенный будильник. Сердце уже собрало узелок и окончательно решило покинуть пределы своей родины. Желудок сжался до предела. Подступила тошнота. Я икнул, выпустив наружу застрявший в горле шарик воздуха. Отключил будильник.
   Умылся, оделся. Открыл холодильник. Из моих продуктов там были только растительное масло, полупустая банка сметаны, две луковицы и морковь. Зачем-то заглянул в морозилку, зная, что она пустует уже больше месяца. Словно надеялся на чудо. Такое волшебство однажды случилось, когда я оставил мороженое и забыл. Через неделю, обнаружив его, был счастлив, словно ребенок. И с тех пор регулярно заглядываю туда.
   Обулся и вышел. В подъезде пахло сочными жареными котлетами. Представил "Оливье". Да, голод был неимоверный. Я побежал по лестнице как угорелый, пытаясь скрыться от преследующего меня вкусного запаха. Но чем ниже я спускался, тем насыщеннее становился аромат. Либо готовили на первом этаже, либо мой организм не хотел расставаться с провокатором аппетита, и чувствительность обоняния возрастала.
   Наконец, выбрался на свежий воздух. Глаза заслезились, а в носу будто стал расти кактус. Я не удержался и, прерывисто вобрав воздух, громко чихнул. Из глаз брызнули струйки. В носу загремело и забурчало.
   - Будь здоров, - услышал я и проморгался. Сквозь растворившуюся пелену слез я рассмотрел приближающийся силуэт Александра Листьева.
   Он был одет в серое пальто с тремя огромными пуговицами. Высокий воротник поднят вверх. Из-под пальто виднелись синие потертые джинсы. Но потертые не моды ради, а из-за того, что изрядно поносились. Не сомневаюсь, что в день нашей первой встречи он был в них.
   Это случилось три года назад. В военкомате решили пересмотреть мою отсрочку по причине здоровья. Я очень не хотел идти в армию, и мой организм делал все, чтобы воспрепятствовать этому. Во время первого медосмотра в 10 классе врачи неохотно ставили мне диагноз за диагнозом, каждый из которых исключал возможность службы. Это были остеохондроз, сколиоз, опущенные почки, плоскостопие, плохое зрение и много всего того, о чем я даже не подозревал. Для полного набора не хватало только объявить меня умственно отсталым. А ведь не заплатил ни копейки... Но эти диагнозы никак не повлияли на мое самоощущение. Многие на моем месте возжелали бы сходить в армию, только бы не иметь такой коллекции проблем. Но я был рад, что спас год жизни, и мне было совершенно безразлично, как я пройду свой жизненный путь: нормальными или плоскими стопами. На остальных же диагнозах я и вовсе старался не заострять внимания. Все эти проблемы со здоровьем появились не в один прекрасный день, когда я побрел на медосмотр. Они сформировались гораздо раньше. И раз почти все из них меня никоим образом не беспокоили, то не должны беспокоить и впредь. Страх перед болезнью - отличный способ накликать на себя осложнения. Поэтому я предпочел о них не думать, как не думают о бородавках, чтобы те чудесным образом исчезли.
   Страшно поверить, но большинство из них исчезло. Зрение восстановилось, когда мне сделали дорогостоящую операцию. Позвоночник почти выпрямился вследствие частого посещения бассейна.
   Но три года назад, когда я только начинал заниматься собой, проблемы со здоровьем еще были. После повторного осмотра меня положили в больницу с почками. К двадцати трем годам они стали основательно беспокоить меня. Время от времени начала возникать щемящая боль внизу спины. Но она быстро исчезала, поэтому я не придавал этому большого значения. И не придал бы, если бы осмотр не показал, что меня нужно оперировать. Врачи что-то говорили про мою худосочность (за три последующих года я поправился на десять килограмм) и про чрезмерную подвижность почек. Назначили недельный курс антибиотиков.
   На дворе было жаркое лето. Многие палаты пустовали: людям крайне не хотелось болеть. И мне досталась свободная четырехместная палата с бежевыми, как сгущенка, стенами. Я расположился справа возле окна, чтобы отдалиться от коридорного шума. Взял с собой стопку книг Кинга, Ремарка, Хемингуэя. Может, кого-то еще. И читал днями напролет. Створки окна были неизменно открыты, и теплый воздух вместе с ароматом отцветающих яблонь наполнял комнату.
   Весь первый день я провел в одиночестве. Заглядывала только медсестра, чтобы поставить мне капельницу. Я полностью окунулся в чтение и рано уснул.
   Проснувшись, обнаружил, что "Мертвая зона" валяется возле кровати страницами вниз. Они здорово помялись, поэтому я расправил их и придавил стопкой других книг. Подняв голову, я увидел, что по диагонали от меня, на кровати возле двери кто-то спит. Меня все еще клонило в сон, но я с любопытством лицезрел долгожданные изменения в плену сливочных стен. На тумбочке около него стояла банка варенья и полупрозрачный пакет с фруктами.
   - Доброе утро, - донеслось оттуда. Головы не было видно из-за большой подушки. Я решил, что парень говорит с кем-то по телефону. Но тот подтянулся на трубе спинки кровати и, прислонившись к ней губами, пристально уставился на меня. Короткая ровная челка слабо прикрывала лоб.
   - Утро доброе, - ответил я и неохотно поднял верхнюю книгу из стопки. Говорить с ним мне не хотелось, поэтому было необходимо сделать вид, что я занят чтением. Но его это не угомонило. Он оторвался от спинки и произнес:
   - Меня зовут Саша. Саша Листьев.
   - А меня - Антон, - пробурчал я, уставившись в буквы, слова, строки, абзацы, которые никак не хотели начать со мной контактировать, в отличие от Саши. Саши Листьева.
   - Все равно не запомню... С чем лежишь, Антон? - спросил он и снова прильнул губами к трубе.
   - "Три товарища", - ответил я, взглянув на корку книги.
   - Нет, - прошепелявил он, - что с тобой? Почему ты здесь?
   - Опущение почек, - ответил я, всматриваясь в молчаливый текст.
   - А у меня диабет, - спокойным голосом сказал он, прожигая меня добродушным взглядом.
   - Оу, - сочувственно произнес я, - а почему тогда возле тебя стоит банка варенья?
   - Не помню, - ответил он, даже не взглянув в сторону тумбочки, - у меня еще и с памятью проблемы. Я вообще очень болезненный, - он выдержал небольшую паузу и после добавил: - Но с памятью проблемы самые большие.
   - Амнезия?
   - Не знаю, - равнодушно ответил он, - вот мы сейчас с тобой говорим, а может случиться такое, что завтра я проснусь и не вспомню ни твоего имени, ни того, какие у тебя проблемы. Того хуже, могу забыть о самом разговоре и о том, какого черта я здесь делаю.
   - Так бывает?
   - Не знаю, как у других, но у меня такое постоянно, - ответил он, слюнявя трубу, - я даже ношу с собой блокнот с именами, адресами и номерами своих близких. Вот что значит "жить одним днем".
   - Должно быть, это сложно.
   - Не сложно. Но проблематично. Не советую давать мне в долг.
   Я улыбнулся. А Саша Листьев продолжал пристально смотреть на меня без единой морщинки.
   - Теперь еще этот диабет, - продолжил он, - я ведь совсем не толстый. И волосы на месте. Ты можешь представить свою жизнь без конфет?
   - Я мало их ем.
   - А я без них не могу. Обожаю все сладкое. Притом, шоколад стимулирует умственную деятельность. Без него я окончательно свихнусь.
   - Да, это очень проблематично.
   Он присел на край кровати, немного пошатался взад-вперед, взял пакет с фруктами и побрел к выходу.
   - Пойду, раздам их другим больным, - сказал он, - они мне теперь ни к чему. Ты не хочешь? Могу предложить яблоко, - он заглянул в пакет, - апельсин, киви, грушу.
   - Нет, спасибо, - ответил я, взглянув на него с сочувствием. Он ушел. Да, кажется, он был в тех самых джинсах, только тогда еще они не были такими потертыми. Худое тело плотно обтягивала черная водолазка с высоким горлом.
   Вернулся через полчаса. Без пакета. Молча прилег, сжавшись, как зародыш. А я созвонился со своим старым приятелем Андреем Тепловым. Рассказал ему, что нахожусь в больнице. Он пообещал навестить.
   На следующее утро я проснулся от жалостливых стонов и всхлипов. Открыв глаза, я увидел, что Листьев сидит на краю своей кровати, прикрыв лицо руками. И сопит. Будто бы плачет.
   - Что-то случилось? - спросил я, вмиг протрезвев ото сна. Но тот дрожал и молча всхлипывал. Я решил подойти поближе и уже начал спускать ноги с кровати, как тот убрал с лица ладони и посмотрел на меня. Я ужаснулся. Половина его лица от носа до подбородка была запачкана темно-красной жижей. Кровь, - мгновенно подумал я. Мне стало не по себе. Но затем я как-то мельком узрел на тумбочке полупустую стеклянную банку с прилипшими к стенкам ягодами и ужаснулся еще сильнее. Лучше бы на его лице была кровь.
   - Что теперь со мной будет? - неожиданно спокойным голосом спросил он, взглянув на меня. Одна ягодка отцепилась от подбородка и упала на пол.
   - Я позову врача! - закричал я, судорожно доставая из-под кровати тапочки.
   - Я умру? - спрашивал он, а меня охватывала дрожь от ровности его голоса. В глазах мутнело.
   - Подожди, я сейчас!
   Я помчался к выходу, пытаясь не смотреть на Листьева, который пристально уставился на испачканные в варенье ладони.
   В дверном проеме я в кого-то врезался, да так, что искры посыпались. Падая, заметил, что и тот рухнул в коридоре. Когда темнота расступилась, я увидел поднимающегося Теплова. Мандарины рассыпались по стерильному полу.
   - Куда летишь? - немного озлобленно воскликнул он, одной рукой потирая скулу, в которую я клюнул лбом, а другой - собирая мандарины. Я на мгновение забыл про Листьева, про варенье и про то, как это связано. К тому же, всхлипы за спиной утихли.
   - Сашка! И ты здесь? - радостно воскликнул Теплов, заглянув в палату. Я удивленно посмотрел сначала на одного, затем повернулся к другому. Листьев замер с глупым выражением лица, на котором варенье покрывалось коркой.
   - Он варенье съел! Целую банку! - прокричал я, трогая шишку на лбу.
   - Как на него это похоже! - ухмыльнулся Андрей, помогая мне подняться.
   - Ты не понял!
   - Да все я понял, - засмеялся Андрей и подошел к Листьеву, - что на этот раз?
   - Потеря памяти и диабет, - безразлично ответил Листьев.
   Теплов расхохотался во всю глотку. Я непонимающим взглядом смотрел на них, ожидая хоть какого-нибудь комментария к происходящему.
   - Дурья ты башка! - не унимался Андрей, и теперь держался не за покрасневшую скулу, а за живот.
   - Что происходит? - недовольно протянул я.
   - Охохо! - раскатывался Теплов, присев на свободную кровать. - Умойся! Ахаха! Клоун проклятый!
   Листьев пустыми глазами взглянул на меня и побрел к выходу.
   - В чем дело? - раздраженно спросил я у Теплова. Тот, вытирая слезы, сказал:
   - Будешь знаком с этим плутом!
   - Он разыграл меня?
   - Высший пилотаж, - процедил он сквозь очередную подступившую волну смеха.
   - Это розыгрыш?
   - Не могу поверить, что ты повелся! Дорогого стоит разыграть Мишку Ларина!
   - Это не смешно! - воскликнул я, но почувствовал, что где-то в области кадыка, как гармошка, сжимается приступ смеха.
   - Он сказал, что у него диабет и съел банку варенья? - вновь захохотал Теплов. Теперь смеялся и я.
   С чистым (должно быть, в отличие от совести) лицом вошел Листьев и молча сел на свою кровать.
   - Ты разыграл меня? - с улыбкой спросил я. - Зачем?
   - Ты тоже меня обманул, - спокойным голосом ответил он, - Никакой ты не Антон.
   И после он рассказал, что нет у него ни диабета, ни тем более амнезии. Он навещал свою маму, которая лежала в соседней палате. Медперсонал разрешил ему переночевать в больнице и предоставил свободную кровать. Так получилось, что рядом со мной. И пакет с фруктами он отнес не кому-то, а маме. А про то, что меня зовут не Антон, а Михаил, он узнал от медсестры, когда она устраивала его в мою палату.
  
   Так прошло мое первое знакомство с Листьевым. По иронии судьбы в том же году мы оба устроились трудиться в офис технической поддержки местного провайдера Интернет "Контент+". За шесть неполных месяцев, пока я там работал, Листьев показал себя во всей красе. Из тридцати человек, работающих в техподдержке, он успел разыграть каждого раз по пять. Разыгрывал даже клиентов, которые совершенно не компетентны в работе с компьютерами. Один раз я сидел в соседнем аквариуме и слышал, как он, дистанционно помогая клиенту найти "Подключение по локальной сети", пошагово открыл с ним игру "Сапер" и советовал, куда нажимать. Когда тот попал на бомбу, он порекомендовал перезагрузить компьютер и позвонить позже.
   За три года он совсем не изменился. Ни внешне, ни внутренне. С ним всегда было страшно оставаться наедине. Он никогда не говорил на серьезные темы. Более того, он почти никогда не говорил правду. И жутко боялся каруселей. Может адекватный человек бояться каруселей?
  
   - Будь здоров, - услышал я и проморгался. Сквозь растворившуюся пелену слез я рассмотрел приближающийся силуэт Александра Листьева.
   - Спасибо, - ответил я и пожал его теплую руку, - что-то случилось?
   - Я не знаю, как тебе сказать, - произнес он, нахмурившись и почесав затылок, - потому что ты мне не поверишь. Репутация у меня такая ("Да уж"). Я только что от Андрея. Минут пятнадцать уверял его в том, что говорю правду. С тобой будет сложнее.
   Это был один из его коронных приемов: создание реалистической платформы на самобичевании за прежнюю несерьезность, чтобы потом прикол удался на славу.
   - Пожалуй, - усмехнулся я, и мне несколько польстили слова "С тобой будет сложнее". Должно быть, я не такой чайник, как Теплов.
   - Но все же, я постараюсь, - ответил он, прочистил горло и зачем-то взглянул на небо, заглядывающее в узкий прямоугольник между плотно стоящими друг к другу многоэтажками. Затем осмотрелся по сторонам, взглянул на свои кроссовки, потоптался носочками и произнес: - Артем Филосов сегодня ночью скоропостижно скончался.
   Я нахмурил брови и стал пристально всматриваться в его мимику: вдруг, да проскользнет какая-нибудь морщинка и выдаст его коварный замысел.
   Артем Филосов был известным местным писателем, который регулярно публиковал рассказы и новеллы в газете "Замкнутый круг". В основном, ее и выписывали поэтому. Людям нравилась правдивость и рассудительность автора. Он бил с кулака по самым актуальным проблемам в городе, не боясь ни властей, ни прочих виновников непорядка. Насколько мне известно, Артем Филосов - это псевдоним. Листьев был знаком с писателем лично и несколько раз называл его настоящее имя. К тому же, каждый раз - новое.
   - Если ты говоришь неправду, то это не смешно, учти, - сказал я, - Такими вещами не шутят.
   - Знаю, - ответил Листьев, - Поэтому и говорю на полном серьезе. Мне незачем тебя разыгрывать. Ты стреляный воробей.
   Я не такой чайник, как Теплов.
   - Как это случилось?
   - Отравился, - ответил Листьев, - У него была не самая благополучная жизнь, - он присел на лавочку возле подъезда, сунул руки в карманы потертой куртки и съежился, - Это я его обнаружил, - он достал из кармана яблоко и откусил.
   Я молчал, не зная, что сказать. В голове крутились варианты "печально", "грустно", "понятно" и прочие подобности, которые показали бы меня совершенно равнодушным к случившемуся. Поэтому не стал ничего говорить, ожидая, когда заговорит сам Листьев.
   - Так получилось, что у него нет родственников, которые организовали бы его похороны, - продолжил он, прожевав, - Сегодня рано утром позвонил редактору "Замкнутого круга". Он пообещал немного помочь. Но, разумеется, все расходы на похороны он не оплатит. И у меня тоже не хватит денег. Поэтому...
   - Конечно, - прервал его я, присев рядом, - Это не вопрос. Сколько нужно?
   - Я так посчитал, в сумме выйдет около пятидесяти тысяч, - ответил он, - Если все брать по минимуму.
   - Ничего себе, - удивленно присвистнул я, - Никогда не знал, что умереть так дорого.
   - Я заплачу основную часть. Наскребу. Позанимаю.
   - Я дам тебе десять тысяч, - ответил я, вспомнив, что именно столько у меня осталось. И только через несколько секунд после сказанного до меня дошло, что если я отдам их, то ничего не останется на пропитание. Расстроился, что поспешил с ответом. Почему я не сказал, что могу дать восемь тысяч? Было поздно. Потому что Листьев уже поднял на меня свои добродушные глаза и улыбнулся. Такая улыбка дорогого стоит. Гораздо больше этих десяти тысяч, пропадите они пропадом.
   - Огромное спасибо, - произнес Листьев, как всегда, без лишней эмоциональности и выставил свою теплую ладонь. Я, промешкавшись, пожал ее.
   - Могу вынести прямо сейчас, - предложил я и, видя, что Листьев не собирается ничего сказать, подошел к домофону и прислонил к нему ключ. Он запищал и размагнитил дверь.
   Минут через пять я вернулся с тонкой зеленой стопкой тысячных. Отдал их Листьеву. Он достал из внутреннего кармана куртки пухлую колоду пятидесяти-, ста- и даже десятирублевых бумажек и разбавил ее моими тысячами.
   - Андрюша дал семь, - сказал Листьев.
   Я не такой чайник, как Теплов.
   - С Сергеем не созванивался? - спросил я.
   - Недоступен, - ответил он, - съезжу домой.
   Мы еще некоторое время поперебрасывались малозначительными репликами и, пожав друг другу руки в третий раз, разошлись. Он, должно быть, направился к Сергею Коневу, нашему общему приятелю, а я вернулся на свою теплую подушку и проспал часов до двух.
  
   Нашел у себя в сумке, с которой хожу в университет, сто с чем-то рублей. Купил пельмени и, наконец, успокоил изнывшийся желудок. До зарплаты было еще три недели. И я понятия не имел, где взять деньги. Какой черт дернул меня обмолвиться про десять тысяч? Что ж мне теперь, доедать в ресторане за клиентами? Или, того хуже, звонить родителям и просить милостыню?
   В пять часов вышел на работу. Пришлось идти пешком. Теперь каждый рубль на вес золота. Путь отнял около часа. Возле входа в ресторан стоял Парамонов. Курил. Может у него занять денег? Или стрельнуть пару сигарет? Свою последнюю я выкурил по пути. Парамонов удивленно взглянул на меня и закашлялся.
   - За расчетом пришел? - усмехнулся он.
   - Не понял.
   - Гаврилин орал, чтоб твоего духу здесь не было, - ответил Парамонов. Какого черта он улыбался?
   - Почему?
   - Потому что ты вчера ушел.
   - Мы вроде с ним все выяснили.
   - Ему сегодня (тут он назвал фамилию официанта, которую я не запомнил; предположим, Кузнецов) рассказал что-то интересное. Гаврилин готов был придушить Кузнецова, как гонца за плохую весть.
   - Чертов Кузнецов! - воскликнул я. - Дай закурить.
   Парамонов, все еще ухмыляясь, протянул мне сигарету.
   - А Гаврилину лучше не попадайся на глаза, - сказал он, выдыхая жирные струйки дыма через ноздри, - Сразу иди в бухгалтерию за расчетом.
   - Думаешь, меня уволили?
   - Если не так, готов побриться налысо.
   Меня пугала его уверенность. С другой стороны, когда речь зашла о бухгалтерии и о расчете, я немного воспрянул духом. Ведь мне не придется звонить родителям и просить денег.
   - Анна уже пришла? - почему-то спросил я и закурил.
   - Да, она давно здесь, - ответил Парамонов, - Раньше меня пришла.
   - Ей Гаврилин ничего не говорил?
   - Только то, что она хорошо выглядит.
   - Прохиндей.
   Парамонов размазал бычок о стену и побрел внутрь. Я докурил и зашел вслед за ним. Половина столиков пустовала. Тихо играла музыка. Ласковый, откровенно желтый свет лился из всех его искусственных источников. Люстры сказочно искрились. Одиноко и скучно звенели столовые приборы. Интимные негромкие беседы. Теплый воздух, пропитанный смесью ароматов женских духов.
   В тот прекрасный искрящийся и поющий вечер меня уволили. Разговор с Гаврилиным был коротким, но насыщенным. Как эмоциями, так и непристойными выражениями. Он дал ясно мне знать, что подобные мне люди никогда не находят себя в жизни и доживают срок, отведенный Богом, в тюрьме или на помойке. Много раз упомянул мою мать, хотя, конечно, не знал ее. Вся кухня с любопытством наблюдала за тем, как я, известный всем говорун и пройдоха, молча выслушиваю брызжущего слюной лысого коротыша и краснею. Я не воспринимал его претензии всерьез. Как говорится, в одно ухо влетело, из другого вылетело. Но были и такие каверзные слова, которые входили в ушное отверстие, словно гарпун, и, прежде чем вылететь в другое ухо, на своем пути хорошенько карябали мозг. Это и вызывало пристыженный румянец на щеках. Но на кухне был человек краснее меня. Тот самый официант под кодовым именем Кузнецов. Все его лицо было словно выпачкано ядовито-красной краской. Он мялся, старался не смотреть на меня, пытался заниматься какими-то делами (хотя повара, должно быть, решили не вступать с ним в разговор, пока Гаврилин не выбросит меня за шкирку из кухни). Мне почему-то стало жаль этого молодого парнишку. В тюрьме, о которой вскользь упоминал Гаврилин, он бы не выжил. Его бы клевали, топтали, толкали, ломали, роняли до тех пор, пока он не вздернулся бы на рукаве своей извалянной в пыли робе над сортиром, где его прописали сокамерники. И когда я, якобы слушая рычащего администратора, представил себе эту картину, то искренне пожалел парня. Пусть не в тюрьме, но и в жизни ему будет тяжело. Думаю, он это понимал. Иначе незачем краснеть.
   За спиной Парамонова я видел собранные в хвостик красные волосы Анны. Она не отрывалась от мытья посуды, чтобы взглянуть на меня, как делали другие. Все это напоминало средневековую казнь, когда народ от скуки шел взглянуть на то, как с пенька на эшафоте, словно набитый песком мяч, скатывается голова. Анна не соизволила выйти и сказать в мою защиту хотя бы пары слов. Могла бы повторить мою вчерашнюю ложь о ее головокружении. Это смягчило бы тон палача, учитывая, насколько лестен он по отношению к ней. Но она оттирала затвердевшие остатки ужина достопочтенных посетителей, воздавая закаменелому пюре и рыбным косточкам больше уважения и внимания, нежели мне. Ей было плевать, что она больше никогда не увидит меня. Но было ли плевать мне?
   Я вошел в ресторан не для того, чтобы слушать пространные речи Гаврилина и вытирать со своего лица его гневно выплюнутые слюни. Было достаточно того, что я услышал от Парамонова. И я вовсе не шел туда, чтобы отстаивать свою правоту и рабочее место. Я хотел увидеться с Анной. Спросить, как у нее дела. Не так, как спрашивают малознакомые люди, которые по правде не интересуются твоим положением дел, а лишь расширяют приветствие. Хотелось узнать, все ли в порядке с ее горлом после мороженого, благополучно ли она добралась до дома, и как ее встретил муж после первого рабочего дня. Не так, чтобы поддержать беседу. А искренне и со всей душой.
   Я ждал, что она, наконец, выглянет ("Ларин! Куда ты уставился? Слушай меня, артист несчастный!"). Присматривался, не покажется ли между дверным косяком и белобрысой головой Парамонова хотя бы половинка ее милого лица. Но нет, только красный хвостик по инерции ее торопливых движений качался как маятник.
   - Извини, я на минутку! - сказал я что-то спросившему меня Гаврилину в момент паузы, выдержанной для моего ответа.
   - Ты куда? А ну, стой! Чтоб духу твоего здесь не было, понял? И вылетишь отсюда с такой пометой в трудовой книжке, что тебя даже в проститутки не возьмут! Таким артистам место...
   - Хорошо.
   - ...в доме для придурков!
   Я протиснулся в дверной проем, слегка оттолкнув Парамонова, и подошел к Анне. Она, чувствуя, что больше не сможет делать вид, что не замечает меня (когда моя грохочущая фамилия устами Гаврилина раздавалась на весь ресторан), краем глаза взглянула на меня и, улыбнувшись, сказала:
   - О, привет!
   О, привет? Ты что, не слышала того, как Гаврилин теоретически несколько раз переспал с моей матерью и теперь бахвалится этим? Не слышала, что, по его мнению, мое будущее перечеркнуто даже в качестве проститутки? Что ж, теперь будешь заниматься авантюризмом с Парамоновым. Он намного податливее меня. Спросишь закурить - угостит. У него нет предрассудков.
   - Привет. Как твои дела? - произнес я. Что называется, пусть весь мир подождет.
   - Хорошо, - сказала она, плечом смахивая с лица локон. Кажется, ей было больше нечего сказать, в отличие от Гаврилина. Но после затянувшейся паузы, в течение которой я все больше и больше разочаровывался в ней, она добавила: - Вижу, твои не очень.
   - Верно, не очень, - засмеялся я, - Ну что ж, пока. Удачи желать не буду. На этой работе она только мешает. Будет удача - не будешь ронять и разбивать тарелки. Не будешь разбивать тарелки - не будет счастья. Поэтому разбей-ка их побольше!
   Я развернулся и ушел сквозь давящие со всех сторон взгляды и крики Гаврилина. В голове играла песня Oasis - Stop crying your heart out, и сразу вспомнилась красивая концовка фильма "Эффект бабочки". Мой уход был не таким пафосным. Но в моих собственных воспоминаниях он навсегда останется роскошным. Был ли он таковым для остальных, в частности, для Анны? Не знаю.
   Было ли плевать мне?
   Да, мне было плевать.
  
   15.10.2012
  
   Не хватает воздуха. Горло смыкают цепкие нити. Вьющиеся, волнистые нити. Колышутся, словно водоросли в прозрачных беспокойных водах, и тянутся, тянутся. Липкие, пропитанные теплой кровью, алые, касаются кожи. Ласково щекотят, обволакивают, чтобы сжаться и задушить. Сопротивляться бесполезно. Они сильнее. У них мертвая хватка. Они неспешны и терпеливы, как охотник, старающийся не спугнуть добычу. Приветливы и обманчивы, как Сирены. Никчемны попытки убежать. Одолевает слепота, подкашиваются ноги. Можно мчаться сломя голову хоть вечность - не сдвинешься больше, чем на шаг. И теплое липкое прикосновение к шее как неизбежная участь. Ползи по пыли, пытайся взлететь - не поможет. Черное небо, черный горизонт, черная земля. И красные вьющиеся нити, прорезающие пустоту.
   Сухость охватила всю ротовую полость и пролезла в горло. Язык превратился в пемзу, и при трении о черствое нёбо стал издавать тихий неприятный скрежет. Кажется, еще один глоток воздуха через рот, и я задохнусь. Нос забит. В особенности правая ноздря. На мгновение задержал дыхание, чтобы промочить рот слюной. И сильно закашлялся. В это время непроизвольно открылись глаза. Всем телом почувствовал, как влажное постельное бельё липнет к коже. Холодный пот струился по спине.
   В комнате было темно. Не горел и экран монитора. И красные вьющиеся нити, прорезающие пустоту.
   Прохрипел, чтобы прочистить горло. Во рту собралась зловонная слюна.
   Взял телефон. Яркая жёлтая подсветка ударила по воспалённым глазам. Сухие веки сомкнулись и осторожно раскрылись. 7:30.
   Ломили шейные позвонки. Пульсировала боль в висках. Я то и дело глотал смердящую слюну, чтобы смягчить першение в горле. Всё горело, билось, колотилось, трепыхалось.
   Побрёл в ванную, перебирая ноги-деревяшки. Сгрёб всю слизь с гортани и плюнул в раковину. Тёмно-бежевая слюна медленно растянулась, стремясь соскочить в слив. Поднял глаза на зеркало. Жёлтые, охваченные сетью капилляров, глаза. И красные вьющиеся нити, прорезающие пустоту. Серые мешки под глазами, четко очерченные морщинами. Мокрые волосы, сильно прилизанные к голове. Между собравшимися в сотню локонов волосами светлели оголённые участки кожи.
   Я залез в ванную и, преодолевая слабость и лень, помылся. Почистил зубы. Переоделся. 8:00. Завибрировал телефон, содрогая под собой тумбочку. Петя-Паша проснулся и первым делом нажал кнопку включения компьютера. Слабо освещённая естественным светом комната озарилась загоревшимся экраном монитора.
   На дисплее мобильника высветилось "Листьев С.". Не знаю, зачем подписал это "С" с точкой. Я больше не знал никого по фамилии "Листьев". Кроме известного убитого ведущего.
   - Привет, Саша, - пробубнил я грубым голосом. Связки ослабли и растянулись.
   - Привет. Ты где? Мы уже все собрались.
   Очередная волна холодного пота заструилась по чистому телу. Я совсем забыл, что вчера вечером мы договорились собраться около восьми по какому-то адресу, который я даже записал на листочек. Я не знал, что соврать в свое оправдание.
   - Я проспал. У меня температура, - сказал я. Правду. Но сказал так, что даже сам не поверил в свои слова. Паршивый лжец.
   - Когда сможешь подойти? - невозмутимо спросил Листьев.
   - Сейчас соберусь и выйду. Напомни, пожалуйста, адрес.
   - Куйбышева, 17. 31 квартира. Пятиэтажка рядом с железнодорожным вокзалом.
   - Хорошо, - прохрипел я и кашлянул. Адрес на всякий случай записал на ещё один листочек. Сбросил вызов. Включил свет. Стал быстро одеваться. В голове царил хаос. Обрывки сна, смешанные с абстрактными олицетворениями неприятных ощущений. Красные нити, вьющиеся вокруг шеи. И необъятная чернота. Ломящая боль в висках и шее.
   Забарабанили в дверь. Ушные перепонки натянулись, и из воспаленных глаз брызнули слезы. Из подъезда донесся металлический звон. Кто-то бесцеремонно вставил ключ в замочную скважину нашей двери. Я впопыхах застегнул ремень и пошел открывать с голым торсом.
   - Кто? - громко спросил я.
   - Дед Пихто! - донеся в ответ хриплый, до адской боли знакомый противный голос. - Открывай! Прощелыги проклятые!
   Я раздраженно крутанул ключ, оставленный в замке с вечера, и открыл дверь. Низкая, кудрявая коротковолосая женщина с изъезженным глубокими морщинами лицом и маленькими черными глазами-угольками, смотрящими на меня исподлобья, стояла в синей болоньевой куртке с тряпочной самодельной сумкой в костлявой руке.
   - Не ждали, мои хорошие? - сквозь два неполных ряда оранжевых зубов процедила она. Это была хозяйка квартиры. Неприятнейшая женщина.
   - Прошел месяц, а я не вижу от вас ни копейки! - поддельно доброжелательным голосом сказала она. - Вот, решила наведаться, узнать, как тут у вас дела.
   Она заглянула в ванную, затем прошла в комнату.
   - Я говорю, месяц прошел! - громче сказала она Пете-Паше, который сидел в наушниках и, поймав ее краем глаза, вздрогнул и освободил уши.
   - Не прошел! - возмущенно протянул он. И был прав. В последний раз она приходила за деньгами две с половиной недели назад.
   - Да что ты говоришь, мой милый? - хриплым прокуренным голосом воскликнула она и бросила сумку на стул.
   - Не прошел, - поддержал я соседа, впопыхах надевая рубашку.
   - Надо же! - злобно огрызнулась она, взглянув на меня своими свинячьими угольками.
   - Облом, - с улыбкой вздохнул я, - Заглядывайте через полторы недели. - Я надел поверх рубашки вязаную безрукавку, захватил с вешалки куртку и побрел обуваться.
   - Шибко умный? - гавкнула она и быстрым шагом потопала вслед за мной. - А ну, стой! Хочешь вылететь отсюда? Решил, что и бесплатно здорово живется? На меня смотри! С тобой разговариваю!
   - Заткнись! - не выдержал я и что есть силы швырнул ботинок в боковую стену прихожей. - Заткнись! Заткнись! Выметайся отсюда! Здесь тебе не миллионеры живут, чтобы каждую неделю платить месячную сумму! Мы две недели...
   - Ты как со мной...
   - ...назад платили!
   - ...разговариваешь, сосунок?
   - Отмечай в каком-нибудь календаре, когда в последний раз приходила! Мне нет никакого дела, что ты все...
   - Если ты сейчас...
   - ...деньги пропила и прокурила!
   - ...не заплатишь, я...
   - Мне что теперь, работать на твои пьянки? Получила за месяц, изволь не приходить сюда еще тридцать дней!
   - Щенок, да я тебе...
   - И не делай такой вид, что тебе кто-то чем-то обязан! Месяц оплачен, так что...
   - ...мозги-то вправлю на место!
   - ...выметайся отсюда! - я зашнуровал ботинки, вытащил из замочной скважины ключ и вышел, сильно хлопнув дверью.
  
   Это был прохладный осенний день. С самого утра лил дождь. Ветра почти не было, поэтому плотный мокрый занавес из бесконечного количества капелек повис перпендикулярно к земле. Все ямки заполнились водой. Ночью при такой погоде сложно избежать попадания ноги в какую-нибудь жижу, так как лунный свет одинаково отражается и от воды, и от мокрого асфальта.
   14:00. Всё небо заволокло монотонными светло-серыми тучами. Словно кто-то высокий и сильный собрал здесь все облака и взбил до однородной массы. Ни единого просвета, ни единого цветового отличия. Только вдали на горизонте всё казалось более размытым из-за дождевой стены.
   Чёрные кожаные ботинки облепились вязкой землей с примесью глины. Брюки до самого колена забрызгались грязью. Ее слой становился толще с каждым шагом. Попытки найти под ногами или где-нибудь недалеко от изъезженной дороги чистую мокрую траву не увенчались успехом. Брызги от рыхлой земли покрасили ее в черную крапинку, да и притом шедшие передо мной люди уже вытерли об нее обувь.
   Нужно было взять зонт. Или надеть дождевик. Волосы, словно губка, пропитались холодной дождевой водой. Я был уверен, что они выглядят так же, как утром, когда, изливаясь потом, смотрелся в зеркало.
   Показались серые надгробные камни и кресты. Редкая толпа идущих впереди людей вытянулась в тонкую нить, чтобы можно было пройти по узкой тропе между могилами. Там, возле камней, была нетронутая, покрашенная октябрем в желтый цвет трава, о которую неплохо было бы вытереть ботинки. Они стали слишком тяжелыми. Хотелось сбросить хотя бы самые большие глиняные куски. Главное, чтобы никто не заметил.
   На кресте висела черно-белая фотография некоего Василия Петровича Петухова. Я обтер ноги в пределах его посмертных владений и мысленно извинился, аргументируя свой некрасивый поступок тем, что ему эта трава была нужна не так, как мне.
   Кажется, никто не заметил. А щетки для брюк не найдется, Василий Петрович?
   Сегодняшний день показался плавным продолжением двух предыдущих из-за коротких, почти бессонных ночей. Поэтому холодный дождь был, кажется, к лучшему. Только глаза щипали от капелек. Вот уж не думал, что когда-нибудь позавидую покойнику, притом с фамилией "Петухов". Но в тот час я бы не отказался поменяться с ним местами. Хотя бы часа на два, чтобы глаза перестали слезиться от недосыпа. Уж вы, - думал я, - Василий Петрович, не прочь были бы заключить со мной такой договор. Каждый из них, лежащих под камнями, не пренебрег бы таким шансом. Подумать только, сколько возможностей открылось бы перед покойным! Мог бы походить по здешним тропам, посмеяться над теми чудаками, которые так же, как он, лежат на одном месте не один год, но такой возможностью никогда не обладали. А Петухов посмеялся бы и надо мной, крепко спящим в его могиле. Возможно, ему хватило бы этих двух часов, чтобы покинуть пределы кладбища, посмотреть со стороны на своих родственников, узнать, одинока ли вдова Петухова (возможно, вернувшая девичью фамилию) или же его смерть оказалась для нее вратами в пучину измен и разврата. Наверняка, у него были дети, пусть он и прожил всего ничего. Тридцать пять лет. Петухов умер слишком рано. Возможно, его при жизни никто даже не звал Василием Петровичем. Страшно было представить, что через каких-то девять лет, когда мне будет столько же, я бы уже мог оказаться на его месте.
   Все были под зонтами, за исключением Сашки Листьева. И почему я не взял свой? Что и говорить, приход свихнувшейся хозяйки квартиры застал меня врасплох, и я совсем не подумал взглянуть в окно.
   Кроме Листьева, в одном ряду со мной стояли Андрей Теплов, Сергей Конев (о которых я мельком упоминал), Павел Романов, Поля и Арина Голубевы, а также трое презентабельных мужчин в пальто, белых рубашках и галстуках. Я решил, что это представители газеты "Замкнутый круг". По другую сторону гроба, рядом с ямой, столпилась кучка совершенно незнакомых мне людей. Да и с какой стати они должны были быть мне знакомыми? Не я же в гробу.
   Священник на память тараторил молитвы. Четверо здоровых мужиков, которые попарно несли гроб, сгруппировались рядом с высокой кучей мокрой земли и вполголоса переговаривались. Неподалеку, метрах в ста, хоронили еще кого-то. Там народу было гораздо больше. Вот так бывает. Ничего не достигшие в жизни люди умирают в окружении огромных толп, а знаменитости - в одиночестве. Словно стыдятся своей смерти. При жизни наделали много шума, а теперь, искупая вину, уходят как можно тише. Больше не творящие, никому не нужные.
  
   "Все мы собрались здесь, чтобы почтить память покойного Артема Филосова, чья жизнь вселяла в людей веру в собственные силы. Те, кто знал его лично, должны задуматься о том, какими они были бы без его влияния. Не каждый может обнаружить в себе эту частицу, но в каждом она присутствует. Порой, столкнувшись с неприятностью, я задумывался: у Артема проблемы посерьезнее, и он не унывает. Он являл собой несокрушимый пример доблести и мужества. Его смерть - не причина разочаровываться в этих качествах. Я уверен, что он выбрал такой путь не из-за бессилия. Он был писателем и всегда говорил, что ненавидит хеппи-энды. Каждая книга - это отдельный мир. Для него же весь мир был книгой. И он ненавидел хеппи-энды. Так же, как, скажем, Листьев ненавидит карусели. Он прожил свои последние строки по собственным канонам. И ни мы, ни кто-то другой не должны его осуждать. Только восхищаться. Двадцать лет в аду еще никто не пробыл при жизни" - закончил свой некролог Андрей Теплов. Он был в черном пиджаке, белой рубашке и узких голубых джинсах.
   Поминки устроили в квартире покойного. Вокруг небогато накрытого раздвижного кухонного стола сидели шесть человек: я, Листьев, Теплов, Конев, Романов и Поля. Все, кроме Сашки и Андрея, знали писателя заочно.
   Андрей, закончив свою речь, поднял стакан с водкой и, поморщившись, осушил. Его примеру последовали все, кроме Листьева.
   - Пришел мой черед сказать, - произнес Сашка, не вставая. До сего дня я ни разу не видел его таким серьезным, - многие из нас не знали Артема так, как знал его я. Даже Андрей. Потому что он не знал, что на тот самый день, когда Артема не стало, им было запланировано дописать роман, - он раскрыл сумку, достал стопку исписанных тетрадных листов в клеточку и продемонстрировал всем первую страницу, на которой большими буквами было выведено: "Прежде чем уйти", - вот, как он его назвал. Я прочитал залпом за сегодняшнюю ночь. И был потрясен до глубины души. Артем показал свою жизнь такой, какой ее никто не видел, но каковой она являлась. В прологе сказано, что за написанием последних строк романа последует его смерть. Она оказалась его маленьким смыслом жизни. Он начал писать роман в тысяча девятьсот девяносто девятом году, то есть, в возрасте пятнадцати лет. Здесь есть строчка: "Знание неизбежности смерти вдохновляет на замечательные поступки". Он писал, потому что в его положении смерть была соблазнительной. Артем всерьез задумывался: что бы стал делать человек в последний день своей жизни? И пришел к однозначному выводу: то, что человек планирует сделать в этот день, никогда не воплотится в жизнь. Самая безумная мечта обычно кажется неосуществимой. А все потому, что человек крепко-накрепко привязан к семье, к дому, к привычкам и традициям, к своему образу жизни и боится пойти ва-банк, оставить всё ради заветной мечты. Потому что будет не на что опереться ногами. Если же задуматься, то никакая опора вовсе не нужна. Ведь мечта окрыляет. Сделай один взмах - и ты на пути к ней. Тебе понравится. Ты больше не захочешь останавливаться и смотреть назад. Если испугаешься, то потеряешь всё. Если сожмешь зубы и преодолеешь барьер, то не придется откладывать самое прекрасное и изумительное на последний день. Отложить - значит отказаться. Потому что человек не знает, когда умрет. К одним смерть приходит неожиданно. К другим постепенно и предсказуемо. Но о каком покорении мечты может идти речь, когда нет сил поднять голову с подушки? - Александр сделал паузу, чтобы набрать воздух и продолжил чуть спокойнее: - Мы боимся. Вот в чем проблема. Андрей, - обратился он к Теплову, - как думаешь, если бы ты не боялся потерять все и начал рисковать, то стал бы жить лучше?
   - Никогда не думал об этом, - ответил Андрей, опустив глаза, - меня устраивает то, как я живу.
   - Лучше сказать "Как выживаю", - сказал Листьев, положив бумажную стопку на стол.
   - Что ты предлагаешь? - с улыбкой произнес Теплов.
   - Предлагаю воплотить по самой безумной мечте в реальность, - ответил Сашка, убирая стопку листов обратно в сумку, - я начну с мечты Артема. Уверен, он хотел, чтобы его книгу опубликовали.
   - Ты серьезно? - засмеялся Павел Романов, черноволосый парень с короткими бакенбардами и редкой рыжей бородкой.
   - Вполне, - ответил Листьев, - жизнь одна. Если уж не брать от нее всё, то хотя бы самое необходимое.
   - Он несерьезно, - сказал Теплов.
   - Думайте, как хотите, - равнодушно сказал Листьев.
   - Безумие, - сказал Теплов, - как малый ребенок. Всегда таким был.
   - Совсем не безумно, - ответил Листьев.
   - Все твои слова держатся на пустом месте, - как-то злобно процедил Романов, - хочешь сказать, что способен отказаться от всего ради воплощения своей мечты?
   - Да, - сухо ответил Листьев.
   - И от своей больной матери? И от Полины? - продолжал Романов. Полина, красивая светловолосая девушка в черном платье, скромно сидящая рядом с Листьевым, смутилась и замерла в ожидании ответа.
   - Можно обойтись без жертв, - ответил Листьев.
   - Ты только что сам говорил, что нужно все бросить! - раскраснелся Романов. - Как прикажешь тебя понимать?
   - Я не говорил "бросить". Я сказал "оставить".
   - Хорошо, - подхватил Романов, - ты готов оставить больную мать и Полину?
   - Да, - ответил Листьев.
   - Поля, на кой черт тебе такой парень? - засмеялся Романов, но Поля, хотя и раскраснелась, как свёкла, преданно сидела рядом с Листьевым и, кажется, даже не думала сильно расстраиваться. Словно уже знала ответ.
   - Паша, успокойся, - вмешался Теплов, - это какой-то очередной розыгрыш. Будто не знаешь его.
   - Мне пришлось знать его больше, чем каждому из вас, - серьезно сказал Павел и встал из-за стола, - и если он намечает не розыгрыш, то какую-нибудь жестокую подлянку. Правда, Поля? Кому, как не нам с тобой это знать.
   - Сядь и послушай, - добродушно сказал Листьев, - сейчас не время и не место для перепалки. Я знаю, что на любой, даже самый весомый аргумент ты найдешь...
   - Разве здесь прозвучал хотя бы один аргумент?
   - ...тысячу "против". И все дело не в этом разговоре. Но можешь хотя бы дослушать до конца, а потом кидаться помидорами?
   - Пошел к черту! - Павел стянул со спинки стула куртку и пошел к выходу.
   - Может, дослушаешь? - крикнул вслед Александр.
   - А пожалуй, - сквозь улыбку процедил он и повернулся, - ты прав. У меня есть одна хорошая мечта на примете. Скажу больше: самая безумная и невыполнимая. А знаешь, почему она таковая?
   - Паша...
   - Не потому, что я считаю тебя своим другом. Ты сделал слишком много для того, чтобы перестать так называться. А потому, что я приличный человек, в отличие от тебя. И это не дает мне права гнаться за моей мечтой! - на его веках скопились капельки слез.
   - Успокойтесь оба! - заорал Теплов, встав со стула. - Вряд ли этот разговор имеет продолжение.
   - Имеет! - возразил Александр. - Дослушайте меня!
   - Не нужно. - сказал Андрей. - Это ни к чему не приведет. Настроя и желания не достаточно. Мы не в американском фильме, где одного ораторского призыва хватает, чтобы разжечь сердца публики.
   - А по-моему, забавно, - наконец, вступил я в разговор, - есть у меня на примете одна хорошенькая мечта...Красота!
   - Помолчи, - возразил Павел, - все это так же глупо, как находиться здесь и продолжать участвовать в идиотском разговоре. - Он дернул дверную ручку и ушел.
   - Как обычно, - сказал я, - не было ни одного разговора между вами, который заканчивался бы как-то иначе.
   Листьев застегнул молнию на сумке и перебросил через плечо.
   - Всем спасибо, что пришли, - сказал он, - мне тоже пора.
   - Я не знаю, что все так взъелись, - сказал я, улыбнувшись, - хорошее дело - рисковать. Тем более, когда нечем, кроме как жизнью. Не поверите, но я последую совету Сашки. И добьюсь своей мечты во что бы то ни стало.
   - Я пойду, - сказал Листьев, выходя из-за стола.
   - Подожди! - воскликнул я. - Давай выслушаем друг друга. Мы давно не собирались вместе. Я о своей мечте рассказал. Андрюша, а о чем мечтаешь ты?
   - Ты не рассказал, - скромно возразила Поля.
   - Влюбился я.
   Что же эти красные вьющиеся нити, прорезающие пустоту, мучающие меня всю ночь, если не волосы Анны как ее олицетворение? И что это за необъятная пустота, если не моя никчемная жизнь? О, великий Зигмунд...
   - Андрей, - напомнил я ему о своем вопросе.
   - Никогда не думал, - ответил Теплов, - и это не имеет значения.
   - Да перестань, - не унимался я, - представь: неизбежен конец света. Индейцы устали вытачивать на камнях свой календарь (или все их метеорологи скоропостижно скончались; вместе взятых жизней населения целого государства не хватит, чтобы накарябать всю почти бесконечную жизнь планеты), и теперь Землю разорвет на атомы. Что бы ты стал делать?
   - Паниковать. Больше ничего.
   - Как-то слишком реалистично, - засмеялся я, - нормальные люди мечтают переспать с первой встречной красоткой, разгромить супермаркет, убить кого-нибудь (бывают и такие!), сожрать кучу любимой еды, прыгнуть с парашютом или увидеть море, как в "Достучаться до небес". Неужели даже в фантазиях ты, как баба, паникуешь? Не верю. Рассказывай.
   - Отвали, - сказал он и отвел взгляд.
   - Зануда, - протянул я, - черт с тобой. Серега, - обратился я к Коневу, - может, ты поделишься своими желаниями?
   - Нет, - ответил Сергей, - не с тобой.
   - А что во мне такого? - обидчиво протянул я. - Я же открыл вам душу! Вывернул ее наружу, вытряхнул все, что там валялось вместе с махоркой, а в ответ даже солидарности не получу?
   - Ты еще больше шут, чем Листьев, - сказал Конев, налив себе еще полстакана.
   - Обидно, - произнес я, - а если спрошу серьезно? Сергей Конев, о чем ты мечтаешь?
   - Какая к черту разница? - неожиданно закричал он. Его птичий нос замахал ноздрями-крыльями, - есть вещи, которые просто не могут быть осуществлены! Неужели ты такой идиот, что не можешь понять этого?
   - Мы поможем тебе, - сказал я, раскрасневшись.
   - Никогда и никто мне не поможет. Мне мог бы помочь только Господь Бог. Но он отвернулся от меня. Мечты должны оставаться мечтами. Чтобы слаще жилось. Они не сбываются. И это, наверное, к лучшему, - он снова плеснул из бутылки в стакан и, опершись локтями о стол, схватился за голову.
   - Сами по себе не сбываются. Нужно хорошо попотеть, - сказал я и тоже налил, - Саша, чего молчишь? Поддержи меня.
   - Думаю, в этом нет необходимости, - ответил Листьев, взглянув на поникшую Полину, - каждый сам для себя выбирает путь. Я попытался добавить в ваши жизни больше смысла, но вам этого не нужно.
   Сергей ничего не добавил. Он безразличным взглядом посмотрел на меня, затем на Александра и остановился на Андрее, как бы пытаясь перевести общее внимание на него.
   - Андрей, - к великому облегчению для Сергея вскликнул я, - ты же играешь на гитаре. Слышал, даже группу собрал. Как дела?
   - Мне пора, - сказал Александр, но никто ему не ответил, и он вновь сел, чтобы дослушать разговор.
   - Нормально, - протянул Андрей, - репетируем иногда.
   - А не планировали выступить на каком-нибудь концерте? - не унимался я. Водка дергала веревочки, а я податливо выполнял ее команды. - Нужно развиваться. А то какой толк в том, что вы тралялякаете в каком-то подвале?
   - Планируем, - нерешительно сказал Теплов, - но нет ни денег на хороший инструмент, ни связей с организаторами.
   - Давай придумаем тебе такую мечту: чтобы ты выступил на большом рок-фестивале, записал альбом, и если мы услышим песню вашей группы у незнакомого нам человека, то будем считать, что ты осуществил ее.
   - Ты смешон, - ответил Теплов и хотел укусить бутерброд с копченой колбасой, но отложил его и добавил: - Сергей прав. Мечты не сбываются. А если и сбываются, то не у таких, как мы. Главное - деньги. С ними можно позволить себе любую мечту. Даже собственный остров. Мы уже не дети, чтобы мечтать, - договорив, он откусил-таки от бутерброда половину.
   - А по-моему, дети, которые вообразили себя большими дядями и боятся собственных желаний, потому что это может показаться не по-взрослому, - возразил я, - дело ваше. Я указал вам путь. Выбор за вами. Лично я не откажусь от своей мечты. Вы привыкли считаться со мной как с простаком. А я и вам, и себе докажу, что это не так, - конечно же, во мне говорила водка.
   - Мне правда пора, - сказал Листьев, поднимаясь.
   - Мне тоже, - робко произнесла Поля.
   - Я рад, что вы поддержали разговор. Не знаю, как вы, а я не отступлю, - своим безупречно ровным голосом произнес Листьев, подходя к двери.
   - И какова она, твоя мечта? - спросил я, выпрямившись на стуле.
   - Опубликовать книгу, - ответил он и похлопал по сумке.
   - Это не твоя мечта. А покойного. Расскажи о своей.
   Листьев улыбнулся, закусил нижнюю губу и после длительной паузы потянул на себя дверную ручку.
  
   16.10.2012
  
   Яркое полуденное солнце. Сочный зеленый луг. Вдали голубое спокойное озеро, от которого, как от зеркала, отражаются пушистые облака. Легкий теплый ветерок тихо шепчет устами густой травы. Свежий воздух, пропитанный ароматом полевых цветов. Жаркие солнечные лучи ловко избегают преграждения облаков и без устали поливают светом изумительный пейзаж. Кристально чистая поверхность озера невероятно привлекательна. Хочется пройти босиком по всему мягкому зеленому ковру и присесть на холме, чтобы наблюдать, как слабый ветер искажает на воде отражение неба. Травка щекочет щиколотки. Чистый воздух опьяняет. Вокруг порхают бабочки, экзотические птички, а на горизонте...собирается целая стая пернатых. Непреодолимое чувство тревоги, от которой подкашиваются ноги. Некуда спрятаться. Некуда бежать. Открытый луг - они меня настигнут везде. Солнце прячется за темнеющие облака. Потускнели краски. Одолевает слепота. Птицы собираются в воронку и, прорезая похолодевший воздух, мчатся в мою сторону. Трава слишком низкая: если лягу, они все равно найдут. Через горло не может протиснуться глоток воздуха. Начинаю задыхаться. Из жерла летящей воронки вытягиваются красные нити и стремительно тянутся ко мне...
   Я открыл глаза. Стивен Тайлер приветливо смотрел на меня с одного из плакатов на двери. Ими была облеплена вся комната: дверь, стены, потолок, даже шкаф. В центре потолка, около люстры, синей краской небрежно выведено "Панки хой!". Комната была заполнена дымом, словно я проснулся во время съемок клипа восьмидесятых. Из-за двери доносился голос Валерия Кипелова, но я не мог разобрать текст.
   Я лежал в одежде на провисшей раскладушке. Все тело запрело. Подмышки воняли и чесались. Нужно было срочно идти в душ. Попытался встать - ужасно заныла спина. За ночь она подстроилась под изгиб раскладушки, и теперь позвоночник крайне не хотел возвращаться в нормальное положение.
   Дверь резко открылась. "Не всем волчатам стать волками, не всякий взмах сулит удар. Есть странный дар - лететь на пламя, чтоб в нем остаться навсегда", - комната утонула в волнах хэви-метала. Вошел Теплов с кружкой чая и тарелкой бутербродов с колбасой. Что-то жевал.
   - Утро доброе! - громко сказал он, пытаясь перекричать Кипелова. - Как самочувствие?
   - Нормально, - крикнул я в ответ, и только после его вопроса понял, что чувствую себя неладно. Нос был заложен, горло болело, глаза слезились, и хотелось чихать. Головная боль сперва перекрыла все эти нюансы.
   - Поешь, и пойдем искать тебе работу, - с энтузиазмом заявил он.
   - К черту работу, - ответил я, - я еще расчет с предыдущей не получил.
   Я охотно взял бутерброд. В последние дни изрядно поиздевался над желудком. Кажется, даже похудел. Теплов закурил.
   - Значит, влюбился? - спросил он, выдыхая, и по его выражению лица было видно, что он несколько раз мысленно отрепетировал этот вопрос. Губы растянулись в широкую улыбку и как на пружинке тут же сомкнулись.
   - Не знаю, - невнятно протянул я, прожевывая почерствевший хлеб, - ерунда.
   - На тебя не похоже, - буркнул Теплов, захлопнув дверь, чтобы Валерий Кипелов не встревал в разговор.
   - Не придавай этому большого значения, - ответил я. Мне совсем не хотелось говорить об этом с Андреем. Ни с кем. Даже думать.
   - Да брось! - засмеялся он, присев на край стола. Нужно было срочно перевести тему.
   - Почему не пошел на работу?
   - С работой покончено, - ответил он. В его голосе прозвучала нотка серьезности, которая испугала меня. Жизнь Теплова всегда была наполнена непостоянством. Этот человек действительно жил одним днем; разгульным, бесчинным днем. Чуть больше недели назад он устроился работать продавцом в магазин музыкальных инструментов "Смычок". В своих неформальных кругах ему довелось услышать немало шуток по этому поводу. Но работа хоть как-то захомутала его необузданную жизнь.
   Я не знал, что сказать. Мне не хотелось показаться наивным и нудным, поэтому не стал зудеть о необходимости постоянного заработка и прочих очевидных фактах. Да и мне ли говорить о работе? Человеку, который рискнул заработком ради того, чтобы произвести впечатление на девушку.
   - Надоело? - спросил я.
   - Нет, работа была неплохая. Приятно заниматься тем, в чем разбираешься. Но вчера я все решил для себя. Я давно понял, что в этой жизни нечего терять. Самое дорогое, что можно упустить - это шанс поставить все на кон.
   - Решил последовать совету Листьева?
   - Безусловно. А сам-то! Больше всех поддерживал его идею.
   - Я напился. Это все чушь.
   - Почему же?
   - Хочешь поговорить об этом на трезвую голову?
   - Почему нет?
   - А мне не хочется, - я хлебнул чаю, - без опоры жить нельзя.
   - Миша, - прохрипел Теплов, прокашлявшись, - Что с тобой творится в последнее время?
   - Со мной все в порядке.
   - Я никогда тебя таким не видел. Даже не знаю, какое слово подойдет больше. Взрослым что ли. Обычно ты дурака валяешь. Конечно, не так, как Листьев, но не далеко ушел от него.
   Мне жутко захотелось сострить, чтобы разрядить обстановку и сменить тему разговора, но никакие подходящие мысли не приходили в голову. Пришлось неловко усмехнуться.
   - Не скажешь, в чем дело? - опять начал он гнуть линию.
   - Не выспался, наверное. И похмелье.
   - Не в этом дело. Сам знаешь, - он съел последний бутерброд и вытер руки о черную футболку с абстрактным готическим рисунком и почесал свою густую бороду, которой я всегда завидовал. Несмотря на то, что он младше меня на три года, волосяной покров его лица был гораздо солиднее моего. Типичный рокер даже в генах.
   - Ты сегодня сказал, что влюбился, - продолжал он. Было жутко непривычно слышать такое от него. Мы никогда раньше не говорили о девушках. И мне не хотелось нарушать сложившуюся традицию. По розовощекости Теплова было понятно, что и ему тоже. Любопытство манипулировало им.
   - Соврал. Сам знаешь, что я почти каждый день влюбляюсь. На одну ночь.
   - Я бы не обратил внимания, если бы твое поведение не выдавало тебя.
   - Я веду себя как обычно.
   - Об этом я и говорю. Будь ты прежним, ты бы не стал передо мной оправдываться.
   - Я и не думал оправдываться.
   - И это тоже можно считать оправданием.
   - Пусть будет так.
   Меня жутко знобило. В груди резвился холодок, а снаружи припекало. От ломоты в висках заболели глаза. Должно быть, температура, - решил я и мысленно стал собираться домой.
   Теплов понял, что его собеседник не хочет продолжать разговор, и уже, наверное, подумывал сменить тему, но я с радостью опередил его:
   - Пашка вчера был как на иголках.
   - Чего он так взъелся?
   - Сам знаешь.
   - Я думал, он смирился.
   - Вряд ли с этим можно смириться.
   - На свете полно красивых и умных девушек, а ему Полину подавай.
   - Ты лучше бы это Листьеву сказал год назад.
   Я взглянул на часы. Был почти час дня.
   - Мне пора, - сказал я, сливая в рот остатки чая.
   - Схожу с тобой.
   - Не надо. Лучше потрать время на воплощение своей мечты, - я ухмыльнулся, но тут же понял, что это может обидеть, поэтому добавил: - Опору ты уже снес. "Смычок" сегодня не откроется. И завтра. А когда откроется, тебя там уже не будет. Поэтому как-нибудь оправдывай свой выбор, - нес какую-то бредятину.
   - Да, непременно.
   - Вот и славно.
  
   По дороге вспоминал, как оказался у Теплова. После поминок мы проводили до дома слабо стоящего на ногах Конева и отправились в бар. Андрей угощал. В моих карманах не было ни копейки. От воспоминаний о выпивке немного захотелось в туалет.
   Смутно помню, как завалились к нему домой. Он, как и я, живет отдельно от родителей. Разница только в том, что это была его собственная квартира. Ему не приходилось каждодневно ругаться с хозяйкой помещения.
   Пройдя несколько кварталов, я прошмыгнул между двумя пятиэтажками и чуть не поскользнулся на разорванной бумажной коробке.
   Я вновь пришел на свое любимое место в городе - маленькую лавочку возле обветшалого дома, куда мы с детьми втихаря от родителей ходили играть. Здесь я впервые увидел те самые красные волосы, коричневый вязаный свитер, тонкие алые губы и девушку, которой это все принадлежит. Наверное, когда я шел сюда, то глубоко в сердце хранил крошечную частичку надежды, что вновь увижу ее здесь. Но улочка, давно оставшаяся без жителей, пустовала.
   Я медленным шагом прошелся по увядшему газону, вспоминая, как во сне босиком топтал сочную луговую траву. За газоном давно никто не ухаживал, но ему каким-то странным образом удавалось сохранить презентабельный вид. Ножки лавочки закутались в одеяло из вьющейся высокой травы. Я, тяжело вздохнув, присел на лавочку и взглянул на дом. На его порогах три дня назад сидела Анна, столь же безропотно и одиноко, как я сейчас. Сунул руки в карманы куртки и закрыл глаза. Мне много раз приходилось слышать о бабочках в животе, и всегда высмеивал того, кто говорил об этом. Сегодняшней ночью мне пришлось посмеяться над собой. Долго не мог уснуть. Каждые пять минут взбивал подушку, стягивал с себя одеяло и комкал ногами к стене, затем с головой укрывался им, засовывал руку под голову, за кровать, под бок, под подушку, но нигде ей не было уютно; сидел на краю раскладушки, смотря на луну. Что-то ласково щекотало грудь и низ живота, но так, что ни почесать, ни прекратить. Это ощущение действительно напоминало легкий ветерок от взмаха хрупких крыльев бабочки, овевающий нутро. Дуновение доходило до горла и щекотало его стенки, отчего хотелось в один выдох опустошить легкие без остатка.
   - Я всегда любила это место, - раздалось в голове тихим нежным голосом, но так четко, что я вздрогнул и открыл глаза. Лицо Анны, повернутое в сторону полуразрушенного дома, мерцало в паутине красных волос, хаотично развевающихся на ветру. Ее кожа была бледнее прежнего.
   Я быстро выпрямился, достал руки из карманов и оперся ими о рейки лавочки. Анна не смотрела в мою сторону, но предполагала, какая может быть реакция от столь неожиданного вторжения в уединенность, поэтому после сказанных слов не сомкнула губ и широко улыбнулась. Я радостно засмеялся всей душой. Я был счастлив, как бывают счастливы люди, больше часа стоящие на остановке и, наконец, видящие цифры нужного маршрута на лобовом стекле выезжающего из-за угла автобуса; как бывают счастливы самоубийцы, шатающиеся от дуновения ветра на карнизе, когда видят внизу раскаявшегося виновника сложившихся обстоятельств; как бывают счастливы туристы, посетившие город, славившийся некоей знаменитостью, и случайно встретившие эту знаменитость не на большой сцене, а в магазине бытовой химии; как был бы счастлив кавалер де Гриё, если бы в его мечтательную уединенную хижину с рощей, прозрачным ручьем на краю сада и библиотекой избранных книг вошла бы Манон.
   - Я не заметил, как..., - сорвалось с моих дрожащих уст, но Анна не дала договорить:
   - Я знаю. Иначе не было бы смысла.
   - Не во всем обязательно должен быть смысл.
   - Действие без смысла - это как человек без души. Как пустая банка сока, на которой даже нет наклейки, подтверждающей, что там действительно сок.
   - Ты, правда, любишь это место? - спросил я.
   - Мое самое любимое место. Пусть не во всем мире, но в этом городе - точно.
   На ней был тот же красный плащ с поясом и узкий вязаный свитер. Она сложила ладони на колени и большими зелеными глазами пристально рассматривала старинное здание. Мне чертовски хотелось подбрасывать дрова в разговор, чтобы по живости он походил на беседу двух старых знакомых. Поэтому напрашивался вопрос о работе. Но он исковеркал бы всю возвышенность и красоту ситуации, а больше ничего в голову не приходило.
   - Сегодня выходной? - спросила Анна, и на этот раз широко улыбаться пришла моя очередь. Я забыл причиненную обиду.
   - Да, - я решил продолжить шутку, - Терпеть не могу эту работу. Думаю, больше не появлюсь там.
   - А по мне в самый раз, - произнесла Анна, заправив локон непослушных волос за ухо.
   Я все еще не верил, что все происходит на самом деле. Я мог воочию видеть ее красивое лицо, ее милую улыбку, ее большие загадочные глаза, аккуратно окаймленные тонкими бровями, с которыми мысленно я попрощался навсегда.
   - Если парень, чувствуя себя неловко в обществе с девушкой, не начинает разговор с обсуждения общего знакомого, то он, по крайней мере, оригинален, - сказала она, по-прежнему не смотря на меня.
   - Во-первых, я не чувствую себя неловко, - ответил я, - Во-вторых, разговор начал не я. А в-третьих, у нас нет общих знакомых, о которых можно было бы поговорить. Иначе именно с этого и начал бы.
   - Конечно, есть, - ответила она, - не будь ты таким интересным фруктом, я бы только и слышала о том, как Парамонов разбил тарелку или как Тетя Валя опоздала на работу. Неудачник в общении цепляется за каждую ниточку. На работе о тебе рассказывали много забавных вещей. И это описание больше походило на какого-то другого человека, но не на тебя. При нашем первом знакомстве ты много валял дурака, но оттого показался мне жутко милым.
   - Никого не слушай, - улыбаясь от услышанных приятностей, сказал я, - я милый.
   Анна выдержала паузу.
   - Хотела бы жить в этом доме. И плевать на его состояние. Есть надежда, что однажды большая бетонная плита упадет на голову, когда я буду спать.
   - Не самый лучший исход мечты, - произнес я и пододвинулся ближе, - если бы я жил в таком доме, я бы в первую очередь его отреставрировал, потом продал бы какой-нибудь красотке вроде тебя, чтобы никакие плиты не падали по ночам на голову.
   Произнеся слово "красотка", я сам ужасно смутился, и продолжил говорить более скованно, а последние слова замял так, что было трудно разобрать. Но Анна засмеялась. Ей было понятно каждое слово. Или всю кашу звуков она услышала по-своему, и получившаяся версия была куда смешнее.
   - Закрой глаза, - вдруг, чуть ли не подпрыгнув от восхитительной идеи, воскликнула она.
   - Зачем?
   - Увидишь.
   - Закрытыми глазами? - усмехнулся я и прикрыл веки.
   - Сердцем.
   - Пожалуйста, не разрисовывай лицо маркером, - с улыбкой сказал я, - Мне до дома идти очень далеко. И что бы тебе ни говорили обо мне, чувством стыда я обладаю. Вот, уже представляю, как дети смеются надо мной и показывают на меня пальцем. Так что ты задумала? Можно открыть глаза? Я открываю?
   Я медленно поднял веки и увидел пустующую половину лавочки. Осмотрелся по сторонам, но нигде не промелькнул красный цвет.
   - Иначе не было бы смысла, - вздохнул я, вновь сунул руки в карманы куртки и закрыл глаза.
  
   Что же такое - эти проклятые бабочки в животе? Хочется плакать и смеяться, молчать и кричать во все горло, сидеть на месте, распуская на себе свитер ниточка за ниточкой, и бегать из угла в угол, остаться в полном одиночестве и раствориться в толпе любимых людей, воспевать небеса и припасть к земле, признаться в том, что творится внутри и сохранить это в себе до конца своих дней. Может, то не бабочки - а окрыленная душа? Хочет свободы от бренного тела, порхает, бьется о его стенки, борется с ним. Оттого и появляются противоречивые желания. Тело хочет покоя, а душа - действий.
  
   - Давно он в таком состоянии? - словно из-под воды услышал я и попытался рассмотреть источник голоса. Туман перед глазами немного рассеялся, и я увидел сидящего на краю кровати Андрея Теплова.
   - Пришел в два и лег, - раздался в ответ голос моего соседа, - с тех пор проснулся два раза, чтобы сходить в туалет. Второй раз чуть не упал (...чуть не поскользнулся на разорванной бумажной коробке). Бормотал в бреду. Что-то неразборчивое. Понял только "красотка".
   - Что-нибудь принял?
   - Я ему давал аспирин. Он его выплюнул. Пробормотал, что все было на самом деле.
   - Что было?
   - У него спроси, - усмехнулся Петя-Паша.
   - Я в порядке, - медленно произнес я, затем испуганно сбросил одеяло, вскочил на ноги и ринулся к спинке стула, на которых висели мои джинсы, - Который час?
   - Восемь, - ответил Теплов (всего этого я не помнил; записываю в дневник рассказ Теплова о случившемся).
   - Боже! Восемь часов! - прокричал я дрожащим голосом, - Я должен бежать!
   - С ума сошел? Тебя трясет! Куда собрался?
   - На работу! - я принялся натягивать джинсы. По моему бледно-зеленому лицу беспрестанно лился холодный пот.
   - Я вызову скорую! - сказал Теплов, пытаясь посадить меня на кровать.
   - Я опоздал на два часа! - кричал я в бреду.
   - У тебя жар!
   - Я в порядке! - не унимался я, надевая куртку поверх мятой потной футболки. Теплов тут же стянул ее и уложил меня на кровать. Как и обещал, вызвал скорую, предварительно принудив меня выпить таблетку аспирина.
   Сознание вернулось только через пару часов. В больницу почему-то не забрали. Измерили температуру, укололи и уехали. Должно быть, аспирин сбил градус, и цифра была уже не такой пугающей, каковой она изначально являлась.
   Когда крыша встала на место, меня не покинула мысль пойти на работу. Я должен был увидеть Анну. Не обязательно даже говорить с ней. Достаточно только взглянуть краем глаза. Повезет, если в этот момент она будет улыбаться. Нет ничего прелестнее ее улыбки.
   Теплов все еще сидел у меня. С упоением рассказывал о том, что теперь дела их музыкальной группы круто пойдут в гору. Я мало слушал, поэтому не понял, что стало движущим механизмом таких изменений. Притом, что большее количество времени он перечислял названия всякой музыкальной аппаратуры, в которой я совсем не разбираюсь.
   Несмотря на уговоры Теплова, я взял со стола ключи и бумажник (не знаю, зачем - в нем не было ни рубля) и пошел обуваться, слегка пошатываясь. Увидел себя в зеркало - решил умыться.
   - Куда собрался? - уставшим голосом спросил Андрей.
   - На работу, - ответил я, причесывая грязные от высохшего пота волосы.
   - Я пойду с тобой, - сказал Теплов. Конечно, мое поведение казалось ему абсурдным. Он не знал, что даже если бы меня не уволили, сегодня по графику был выходной.
   - Мне не нужны няньки, - ответил я, выходя из ванной, - до встречи.
   Я слегка хлопнул входной дверью и пошагал вниз по лестнице, крепко держась за перила и внимательно смотря под ноги. Каждый мой шаг напоминал движение человека, который пытается осторожно потрогать кончиком пальца ноги воду в реке, чтобы узнать, теплая ли она. Поэтому Теплову ничего не стоило догнать меня. Он молча сопроводил меня до улицы, и только когда мы прошли два квартала, произнес:
   - Жуть, как холодно.
   Я, согнувшись и тяжело дыша, даже не взглянул на него и ответил:
   - Не провожай меня. Я дойду.
   - Как скажешь. Я на остановку.
   Он сдержал свое слово. Как только в пелене измороси показалось табло с названием остановки, он круто свернул, чтобы перейти дорогу. Я вытер рукавом лицо и укутался в воротник. Погода была ужасная: слякоть, грязь, лютый осенний холод, колкий мелкий дождь.
   Меня это не остановило. Я был охвачен желанием преодолеть путь во что бы то ни стало и спешил, как позволял мне это больной ослабший организм, поэтому, когда добрался до здания с большой светодиодной вывеской "Ресторан Чайка", обессиленный, свалился на лавочку. Сердце стучало так, что в его ритме можно было сыграть неплохой блек-метал. Внутренние органы содрогались, и возникла тошнота. Я прилег и свернулся в клубок, часто глотая кисловатую слюну. В ненастную погоду клиентов в ресторане бывает очень мало, но те, кто все же пришел, не спешили идти обратно под небесный душ, поэтому никто не маячил рядом со мной и не справлялся о моем здоровье.
   Только теперь, преодолев огромный путь, я вдруг подумал о том, что негоже Анне видеть меня в таком состоянии. Тучи закрыли все ночные светила, поэтому не было видно ни зги. И я решил, что лучше не входить внутрь, а подождать окончания смены на улице.
   Мое состояние ухудшалось. Бурлящий поток сознания унес меня далеко от реальности, искупал в водах безрассудства и сбросил водопадом в бессознательность. Табло на фронтоне с горящими красным светом цифрами "23:17" размылось в мелкой мороси, и постепенно превратилось в сплошной рябящий кровавый фон, окаймленный ресницами, расплывшимися из-за предельно близкого расстояния от зрачка. Стала обостряться боль в висках. Пульс невыносимо лупил по барабанным перепонкам. Аллея возле ресторана преобразилась в громадный механизм, состоящий из дюжины шестеренок, размер которых превосходил двухэтажное здание. Они скрипели, сбивая друг с друга толстый слой ржавчины, и синхронно с ударами сердца по чуть-чуть прокручивались. Таким прерывистым стало и мое дыхание. Я жадно и быстро вбирал в себя маленькие глотки воздуха, а выдыхал размеренно, полностью освобождая легкие. Мелкие колючие капли дождя с треском бились о поверхность куртки и ручейками стекали на лавочку. Должно быть, мое бледное мокрое лицо в красном блике электронных часов приобрело ужасающие черты.
   Аллея огласилась звоном столовых приборов, игрой саксофона и гулом ужинающих господ, не имеющих никакого желания покидать стены заведения в промозглую погоду. Дверь ресторана открылась, - догадался я. Через полминуты кто-то начал кричать мне издалека. Я никак не реагировал - не было сил. Голос приближался, до тех пор, пока я не услышал четко и громко: "Ларин!", и пока меня не потеребили за плечо. Я по-прежнему лежал с полузакрытыми глазами и дрожал.
   - Я вызову скорую! - растерянным голосом сказал подошедший.
   - Не надо, - пролепетал я, сглотнув воспаленным горлом.
   - Надо! - раздался настоятельный голос.
   - Не надо! - громко и протяжно простонал я, немного приходя в себя. Сквозь туманную пленку рассмотрел подошедшего. Белые волосы, широкая грудная клетка, бицепсы. Парамонов. Видя, что я поднимаюсь, он заколебался и убрал телефон в карман.
   - Идти можешь?
   - Куда идти?
   - Домой!
   - Я не пойду.
   - С ума сошел? На улице дождь, и ты бледный, как смерть! Давай, поднимайся, - он попытался поставить меня на ноги, но я напряг слабую руку и оттолкнул его, - Поднимайся, идиот!
   - Сам идиот, Парамонов, - бросил я.
   - Ты что вообще здесь делаешь?
   - Работать пришел, - ответил я, и по моей дикции сложно было определить: пьян я или же просто не имею сил сказать твердо и разборчиво.
   - Тебя тошнит? - спросил он. Ясно: он принял меня за пьяного.
   - Нет, - ответил я, пристально всматриваясь в электронное табло на столбе, - Который час?
   - Половина двенадцатого. Может, зайдешь?
   - Нет.
   - Тогда иди домой и отоспись.
   - Отстань. Я...
   - Как знаешь.
   - ... не пьян. У меня температура.
   - Тогда сейчас принесу что-нибудь из аптечки.
   Я не стал противиться этому, но и ничего одобрительного также не сказал. Парень ускоренным шагом пошел к ресторану, а я свесил голову и закрыл глаза.
   Через минуту аллея вновь огласилась звуками нутра ресторана. В дверях Парамонова обогнала Анна и стремительно приближалась к лавочке, расправив руки в желтых резиновых перчатках, как крылья. Я вытер лицо о воротник и прохрипел, чтобы прочистить воспаленное горло.
   Она подбежала и села передо мной на корточки.
   - Миша, что с тобой? - дрожащим после пробежки голосом спросила она. Хвостик ее волос растрепался, и локоны небрежно, но миловидно свисали в разные стороны. Она прожигала меня своими большими очаровательными глазами.
   - Заболел, - тихо прохрипел я.
   - Сейчас выпьешь таблетку. Паша! - крикнула она приближающемуся Парамонову. - Побыстрее!
   - Таблетки не спасут, - страдальчески посмеялся я.
   Мечта окрыляет. Сделай один взмах - и ты на пути к ней. Тебе понравится. Ты больше не захочешь останавливаться и смотреть назад. Если испугаешься, то потеряешь всё. Если сожмешь зубы и преодолеешь барьер, то не придется откладывать самое прекрасное и изумительное на последний день. Отложить - значит оказаться.
   - Я люблю тебя, - с улыбкой, внятно и громко сказал я, постоянно смотря ей в глаза. Но они в то же мгновение потускнели.
   - Паша, быстрее! - громче повторила она. Подбежавший Парамонов протянул ей пластинку с таблетками. Анна стащила перчатки и скрупулезно высвободила одно колесико, - Вот, выпей, - она протянула его на своей бархатной беленькой ладошке. Я аккуратно двумя пальцами взял таблетку и швырнул в сторону.
   - Я люблю тебя, - повторил я. Парамонов откашлялся и побрел в сторону.
   - Миша..., - сорвалось с ее губ.
   - Что "Миша"? Скажешь, что у меня жар?
   - Я не...
   - Со мной все в порядке. Хотя я уже сомневаюсь в том, что сейчас все происходит на самом деле. Странно, не правда ли? Видел тебя всего три раза. И уже люблю, - я засмеялся и перевел взгляд на ночное пасмурное небо, которое без устали поливало нас холодным осенним дождем. Почему-то захотелось плакать. Слабый организм без сопротивления поддавался эмоциям.
   - Ты ведь знаешь...
   - Знаю, - прервал ее я, - Ты замужем. Но что я могу поделать с собой? Скажи мне! - я вскликнул. - Я не смог сохранить все в себе. Ты должна это знать. Пусть ничего не изменится. Людям приятно узнавать, что они кому-то небезразличны. Я ничего от тебя не прошу. Не нужна взаимность. Просто решил обрадовать, - я запинался, повторялся, но все равно продолжал: - Я знаю, что выгляжу, как идиот. Больной идиот. Как герой сопливого фильма о любви. Как тряпка. Но я просто решил тебя обрадовать...
   По лицу Анны заструились слезы. Она отвернулась, подняла перчатки и встала.
   - Я должна идти, - с надрывом произнесла она и медленно пошагала к ресторану.
   - Разбей побольше тарелок, - улыбнулся я, провожая ее взглядом. Она ускорила шаг.
   В последний раз за этот вечер услышал симфонию звуков ресторана. Он сыграл мне короткий, но дивный реквием. Обессиленный, я вновь лег, собравшись в комочек.
  
   Очнулся в машине. Тихо шумел мотор. За боковыми стеклами мелькали огни ночного города. Рядом со мной на заднем кресле сидел Теплов. За рулем - Романов.
   - Куда мы едем? - прохрипел я и закашлялся сухим кашлем.
   - В больницу, - ответил Теплов.
   - Не надо в больницу. Я в порядке.
   - Заткнись, - равнодушно буркнул Теплов, разглядывая в окно горящие разноцветными огнями вывески.
  
   17.10.2012
  
   К утру стал чувствовать себя лучше. Температура спала. Остались лишь сухой кашель, насморк и боль в горле. Дежурный врач напичкал меня таблетками и уложил на свободную койку в четырехместной палате. Я проспал без единого сна тринадцать часов. За ночь здорово вспотел: пропиталось все постельное белье. Хорошо, что ничего не снилось. Достаточно того, что происходит в жизни. За последние дни было столько событий, что никаких мыслей не хватит все обдумать. Остался без денег, без работы, совсем забыл про учебу. Нечем платить сумасшедшей хозяйке комнаты, не на что покупать еду. Остался без здоровья. Теперь не могу сходить за расчетом. Придется питаться апельсинами и бананами, которые будут приносить ребята. Но осознанные потери, на которые идешь намеренно, не сравнятся с теми, которые происходят без твоего ведома. Деньги, работа, здоровье, учеба, - всем этим я рискнул. И сделал это с трезвой головой. Но самая главная потеря в моей жизни случилась один год, может несколько лет назад, когда Анна вышла замуж, а я даже не знал о ее существовании. Более того, я совсем не знал ее мужа, но ужасно завидовал ему. Как Каин. Как Сальери. Первого Бог обделил вниманием, второго - гениальностью. От меня и вовсе оторвал половину и отдал другому.
   Разница лишь в том, что мне было стыдно за свою зависть. Но еще больше - за свое признание. Будь я на месте ее мужа, мне бы не пришлось стыдиться. Думал, что если все выскажу, то сброшу груз с души. Но не рассчитал. Его тяжестью придавило нас обоих.
   Листьев был не прав. Я отказался от многого, но ничего не получил взамен. Риск не всегда оправдан. Моя мечта не просто кажется неосуществимой. Она таковой, бесспорно, является. Подло конструировать свое счастье на несчастье других людей. Подумал ли он о том, что мечты нескольких людей могут быть взаимоисключающими? Вдруг заветной грезой Анны и ее мужа была любовь до гроба? Не зря даже в сказках джин не выполняет таких желаний, как мое.
   Я даже не знаю ее фамилии. Да и нужна ли она мне? Фамилия тоже принадлежит ее мужу. Нужно забыть. Вышвырнуть из головы. Сжечь все вещи красного цвета. И удавиться от non satiata.
   В девять пришел Андрей. Принес чистое белье и пакет, сквозь который были видны... большие апельсины. Я неохотно заглянул в него и приятно удивился. Не суди по внешности, а по нутру! Кроме апельсинов, бананов и шоколадки я обнаружил большой пластиковый контейнер с картошкой и котлетой. Несказанная радость обожгла мой желудок. Манная каша, которую подавали на завтрак, была чересчур пресная. Да и наемся ли я одним половником после стольких дней непроизвольной голодовки?
   Пока Теплов, не стесняясь моих однопалатников (двух старичков и парня лет восемнадцати), громко и бестактно рассказывал о каких-то чудесах, которые произошли с ним и с его группой вчерашним вечером, я с большим аппетитом ел пюре. Он снова что-то рассказывал о музыкальной аппаратуре, упомянул о возможном продюсере и будущих выступлениях на концертах. И я вновь прослушал причину резких изменений.
   Не успел доесть, как в палату входит царь...розыгрышей и приколов. Сашка Листьев. Тоже с пакетом. Выглядел он ужасно. Должно быть, даже похуже, чем я вчера. Бледный, с красными глазами и синими мешками. Мало говорил. Только поздоровался и справился о моем здоровье. Но, к большому моему удивлению, с упоением стал слушать рассказы Теплова о перспективах его группы и даже задавал какие-то вопросы. Мне никогда это не было интересно. Я не слышал ни одной их песни. Даже не знал, как они именуются. Непростительно для друга.
   Третьим пришел Сергей. Принес сок, какие-то пряники, пирожки с капустой и много еще чего вкусного. Он оказался самым оригинальным: в его пакете не было ни одного цитрусового. Романов зашел следом. Принес исключительно апельсины.
   - Я на улице встретил девушку, - сказал он, подойдя к моей кровати, - Просила передать, - он пошарил в нагрудном кармане куртки и достал небрежно оторванную четверть тетрадного листа с цифрами, - Просила передать тебе.
   - Как она выглядела? - ошеломленно и протяжно спросил я, принимая бумажный огрызок.
   - Красноволосая такая, в джинсах....
   Он стал описывать ее, а я уже после первого слова перестал слушать. Улетел. Венера, Марс, приём. На листочке было одиннадцать обычных цифр. Из того набора, который существует, кажется, испокон веков. Ни одного нового символа. Но я смотрел на них такими глазами, будто расшифровал свиток с древними иероглифами. Марс, кажется, вышел на связь. Болтовня друзей превратилась в гудение. Сливочные стены палаты сомкнулись тисками вокруг бумажного огрызка.
   - Прелестный пёс, - протянул Конев, активно изображая различные фигуры в воздухе. Все, даже бородатый старичок, лежащий на соседней кровати, с интересом слушали его рассказ.
   - Мне нужно срочно сбежать отсюда, - воскликнул я. Забились. Закружились. Затрепетали. Заколыхались. Запорхали бабочки в животе. Крылатые твари, - с радостью подумал я и зачем-то вскочил на ноги.
   - Недельку тебя здесь продержат, - сказал Теплов, на мгновение оторвавшись от рассказа Конева.
   - Нет! Прямо сейчас!
   - Такой пушистый, и мордашка забавная..., - с упоением рассказывал Конев.
   - Вы меня слышите? Мне нужно выбраться отсюда! - листок с цифрами обжигал ладони.
   - Не отпустят, - сказал Романов, уткнувшись в телефон, - у тебя вчера кровь почти кипела. Сорок два градуса.
   - Сейчас я в норме! Разве по мне не видно?
   - Успокойся. Сядь, - буркнул Теплов, - недельку полежи. А там посмотрим.
   - Паша, к черту их, - я слегка стукнул Романова кулаком по колену, - Помоги мне сбежать. Я должен встретиться с этой девушкой!
   - Ты серьезно? - нахмурив брови, исподлобья он взглянул на меня и сунул телефон в карман.
  
   В одиннадцать вечера больницу нельзя было отличить от морга по уровню шума. Пожалуй, даже тише, учитывая, что в морге дежурный, как правило, смотрит телевизор.
   Палату оглашал лишь легкий старческий храп. Парень тоже не спал. Лежал с ноутбуком на животе и что-то читал. Или писал. Я тихо собрал продукты и вещи в самый нешуршащий пакет. Выглянул в окно. К этому времени должен был подъехать Паша на своей старенькой серой Волге. Почему-то до сих пор не было. Или припарковался с другой стороны. Сказал, что постарается отвлечь охранника. Смс не доходят. Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
   Решил рискнуть. С большим пакетом, в тапочках, белой майке и трико я выглянул из палаты. Коридор пустовал. Лампы горели через одну. Бежевые стены потускнели. Сделал несколько шагов по кафелю. Шлепки прогремели и эхом разнеслись по всему этажу. Осторожно стянул тапки и сунул в пакет. На носочках, подобно страусу, быстро побежал к лестнице. Должно быть, со стороны это выглядело очень забавно. Замер перед палатой с раскрытой настежь дверью. Показалось, что оттуда доносятся голоса. Попятился назад и уже собрался вернуться обратно, как вдруг дверь закрылась изнутри. Донесся четкий женский голос. Сердце подпрыгнуло и застряло в горле. Я вытянул вперед руку с пакетом, чтобы он не шуршал, прикасаясь ко мне, и помчался вниз по лестнице.
   Ресепшн пустовал. На кресле охранника бесхозно лежал журнал со сканвордами. Приемник с хрипотой вещал художественное чтение незнакомого мне произведения. Прислушиваясь к каждому звуку, я стремительно оставлял за спиной порог за порогом.
   Выбежал на улицу. По моему незащищенному телу ударил жгучий холод. Ослепил яркий свет фар. Серая Волга припарковалась за каменным забором. Посигналила. Я побежал босиком по студеному асфальту, наверное, забавнее, чем по второму этажу больницы на носочках. Ворота были открыты. Из машины вынырнул Романов и прокричал что-то невнятное. Я испуганно оглянулся, решив, что он попытался предупредить меня о преследовании. В окнах первого этажа безобидно горел желтый свет.
   - Запрыгивай! - в спешке прокричал Романов и залез в машину, дуя на замерзшие руки. Дрожа, я сел на переднее сиденье и сильно хлопнул дверью. Слава горячей печке!
   - Одевайся! - сказал он, протягивая мне пакет. Днем мы договорились, что он заедет ко мне и возьмет какие-нибудь теплые вещи. Ту одежду, в которой меня доставили в больницу, он забрал, чтобы сдать в прачечную. В пакете я обнаружил свою синюю толстовку с капюшоном, старую зимнюю куртку (в которой ассоциировал себя с глупым толстым неуклюжим пингвином) и, конечно же, темно-серые брюки. Брюки-парашюты. Брюки-паруса. Для просторности я отодвинул назад кресло и стал переодеваться.
   - Прости, дружище, что не прикрыл, - сказал Романов, выкручивая руль, - Долгая история.
   Его тон удивил меня. Между словами, как сжатое в кулаке тесто, просачивающееся сквозь пальцы, пробивался истерический смех.
   - Ничего, - пролезая в горло толстовки, сказал я, - Охранник сам куда-то убрел.
   - Летим к "Чайке?", - тем же смешливым голосом спросил он, надавив на газ. К этому времени дороги уже почти опустели. Впереди нас медленно тащилась "пятерка" с шашкой такси, чем был крайне недоволен Романов. "Как можно работать таксистом с такой скоростью?".
   - К "Чайке", - надевая брюки и кряхтя, ответил я.
   Через десять минут мы были на месте. Табло кроваво-красным цветом прорезало темноту: "23:45". В глаза бросилась лавочка на краю дорожки, ведущей прямо, без завитков, к входу "Чайки". Свет фар обнажил ее, сняв темную тогу ночи. Вид реек с узором поперечного разреза дерева напомнил, как вчера меня колошматил озноб, и как холодно и негостеприимно мокрая лакированная лавочка приняла мое бренное тело. Воспоминая мурашками пробежались по телу. Кто бы мог подумать, что я буду здесь снова уже через сутки, к тому же, с самочувствием, совершенно отличным от вчерашнего? Никто. В первую очередь, мой лечащий врач, приятная во всех отношениях женщина. Не хотелось бы ее расстраивать. Но завтра она не обнаружит ни меня, ни больничных тапочек, которые я прихватил с собой.
   Осталось ждать всего пятнадцать минут. Не мог решить, как относиться к этому остатку: как преступник перед казнью или как студент, ожидающий окончания скучной пары. Под задней крышкой мобильника, в обнимку с аккумулятором, ютился обрывок тетрадного листа, словно крохотный лоскуток надежды, оставшийся на дне ларца Пандоры. Не будь его, я бы смирно пролежал положенный срок в больнице и продолжил жить так, как жил раньше - бессмысленно и уныло. Я боялся оборвать последнюю нить, которую Анна бросила мне, словно утопающему, поэтому не решился позвонить. Но что могло измениться за одну ночь? Зачем она передала мне свой номер? Вряд ли, чтобы сказать: "Между нами ничего не может быть. Прости". Это было понятно с самого первого дня нашего знакомства. Именно поэтому одиннадцать написанных на скорую руку цифр вселили в мое сердце надежду. Я понятия не имел, что могло измениться. Но очевидно: что-то изменилось.
   Я не состряпал речь. Никто, кроме Анны, не знал, в каком русле будет протекать наш разговор, и какие цели он будет преследовать. Поэтому я не готовился говорить, - я готовился слушать. С дрожью в коленях вспоминал свое вчерашнее признание в любви. Было до умопомрачения стыдно. Но этот эпизод я бы не отнес к тем, которые в случае путешествия во времени поспешил бы изменить. Ведь он привел к тем предполагаемым изменениям, в которые меня заставил уверовать тетрадный клочок. А значит, не стоило жалеть о случившемся.
   - Мне подождать с тобой? - спросил Романов, сняв шапку и потеребив кудрявую от пота шевелюру, - обратно поедешь?
   - Нет, - ответил я сразу на оба вопроса. Поблагодарил его за помощь. Оставил в машине пакет с больничным обмундированием, обещая в скором времени забрать.
   Волга свернула на другую улицу в ту же минуту, когда Анна покинула стены "Чайки". Я стоял возле той самой лавочки в толстой дурацкой куртке и брюках, которые готовы были от легкого дуновения ветерка надуться разойтись по шву, как у стриптизера. Сердце ускоряло темп и пробивало себе дорогу к свободе. Его не остановил бы даже приличный слой куртки. Ноги подкашивались. По вискам колотил пульс. Стало трудно дышать. Холодок обжигал низ живота. Сердце решило пробираться на волю по более легкому пути, но застряло на уровне адамова яблока. Сглотнул. Провалилось в пятки.
   Я до дрожи боялся сокращения расстояния между нами. Но когда она оказалась в метре от меня, а затем в минус метре, я понял, что не узнала, и с моих уст сорвалось осторожное, тихое, кроткое: "Анна!". Она вздрогнула и обернулась. Голубая морская волна вздыбилась надо мной и обрушилась ласковым, теплым ответом: "Миша?"
   - Привет, - сказал я, и в моем голосе ощущался сладкий привкус улыбки.
   - Здравствуй, - протянула она, подойдя ближе, - как твое здоровье?
   - Ничего, живой, - ответил я и стал копаться в кармане, чтобы найти телефон, - Я хотел...
   - Миша, ничего не говори больше, - прервала она меня, - не мучай ни себя, ни меня.
   - А как же тогда...
   - Ты мне тоже очень понравился. Ты замечательный, интересный...
   - Не нужно всего этого! Как же быть с...
   - Тебе придется смириться с этим. Мне очень жаль. Я рада, что ты поправился и уже твердо стоишь на ногах.
   - Подожди! Зачем тогда..., - я достал, наконец, из кармана телефон, но крышка как назло отказывалась открываться.
   - Прощай! - сказала она, состроив сочувствующую многострадальную мину. - Будь счастлив!
   - Анна! Да подожди же ты! - раздраженно прокричал я, сорвав с телефона крышку. Листочек выпал вместе с аккумулятором за бордюр в редкую сухую траву.
   - Прощай, - повторила Анна и быстрым шагом побрела дальше. Я сел на корточки и принялся искать листочек. На аккумулятор мне было плевать. Правда, его-то я нашел.
   - Анна! - крикнул я вслед, нащупав в темноте что-то бумажное. - А как же тогда быть с номером, который ты мне передала? Зачем он мне, если дальше - ничего?
   Она остановилась и повернулась.
   - Какой номер?
   С моих губ уже почти сорвалось "Вот этот!", но, поднеся бумажку ближе к лицу, я увидел надпись: "Коровка". Проклятый фантик от конфеты!
   Анекдотическая ситуация, как слайд в презентации, резко прервалась громким, нахальным, полупьяным мужским голосом:
   - Эй, красотка! Не желаешь скрасить нашу компанию?
   - Отвалите, - незамедлительно раздался огрубевший голос Анны.
   - Смотри-ка! - прохрипел кто-то. Еще один "кто-то" хохотнул. - С характером девчушка! Не хочешь парочке мужчин уделить внимание?
   Холодный пот, словно выплеснутый из ведра, окатил меня от затылка до пяток. Обожженный, я поднял глаза и вскочил на ноги. Анна сторонилась двух шатающихся типов, один из которых перекрыл ей путь, а второй подходил сбоку. Обоим было лет по тридцать пять. Тот, что преградил ей путь, еле стоял на ногах - что называется, шаг вперед и два назад. Это давало возможность Анне понемногу отстраняться от того, который наступал сбоку. Второй был менее пьян и более напорист. Даже язык почти не заплетался.
   - Эй! - гаркнул я, но голос сорвался с нужной ноты и превратился в визг, как бывает у парней во время переходного возраста, - Какого шхера вам нужно? Отъедитесь от нее! - разумеется, некоторые слова я произнес иначе.
   Показалось странным, насколько быстро они переключили внимание на меня. Даже второй, держащийся за куст черемухи, чтобы не упасть, неистово нахмурил брови и уставился в мою сторону. Наверняка, в его глазах я предстал с сиамским близнецом.
   - Подойди-ка сюда, герой, - пробубнил второй и сделал легкий кивок головой, - быстрее!
   Я подошел, встал между ним и Анной и через плечо сказал ей вполголоса: "Отойди подальше". Анна ринулась в сторону ресторана, но ее схватил слабо держащийся на ногах мордоплюй и рявкнул: "Куда!". Я отдернул его лапу. Внезапно остановилось время. Рукав его кожаной куртки, прополосованный слабо заметным швом, погрузился в туманную пелену. Раздвоился. Растроился. Расчетверился. "Ми-и-и-и-и-и-...". Глазами мухи я рассматривал мелкий рельеф дерматина. "...-ша-а-а-а-а!" Счетвертился. Строился. Сдвоился. Туман стал медленно расходиться. Возникла острая тошнота и боль на лице. Поначалу даже не понял, что именно излучало ее, словно удару подверглась сразу вся голова. Судорожно прошелся ладонью по лицу, разыскивая эпицентр. Когда кончики пальцев промяли под себя кожу скулы, боль обострилась.
   - Миша! - закричала Анна, и ее крик привел меня в чувства. Полубессознательно я вновь ударил по держащей Анну руке, затем отстранил ее, промолвив слабым голосом: "Беги". Острая боль возникла за коленом, отчего дрожащая нога обессилела и уронила меня на асфальт. Картинка перед глазами вновь смазалась. Анна вновь закричала. Меня подняли за шиворот и стали что-то спрашивать. Что-то риторическое. Не требующее ответа. Я ринулся вперед и слепо ударил. Тот, что держался за черемуху, закряхтел, попятился назад, запнулся о бордюр и упал, хлопнувшись головой о ствол дерева. Я повернулся ко второму, который дважды, как подлая сука, ударил из-за спины. Он ухмыльнулся и вновь как следует приложился к моему лицу. Из глаз брызнули слезы. Кровь хлынула через носоглотку. Я закашлялся. Из-под черемухи стала доноситься невнятная ругань.
   - Ах ты Пиндар! - злобно зарычал я и махнул кулаком в сторону обидчика. Удар пришелся в горло. Мордоплюй отшатнулся. Я совсем потерялся, поэтому в свободную от драки секунду осмотрелся. Анна, соблюдая мой приказ, стояла метрах в десяти от нас. Второй вояка, кряхтя и держась за голову, поднимался на ноги. Остановил внимание на первом. Это был коренастый мужик с гладко выбритыми щеками, в расстегнутой нараспашку куртке.
   Голова гудела. Боль пыталась покинуть пределы черепа через виски, но ей не удавалось, поэтому она интенсивно билась о них, как муха о стекло. Что-то подобное ощутил, когда в школе на физкультуре получил баскетбольным мячом по голове.
   Кровь струилась в раскрытый рот, а капельки, первыми добежавшие до подбородка, ждали преследователей, чтобы вместе спрыгнуть с лица.
   Противник стал приходить в себя от удара, прошипел и харкнул. Я попятился назад, и мне показалось, будто у него на плече кто-то стоит. Маленький человечек. Мужик ринулся в мою сторону, а человечек остался висеть в воздухе. Отступая, я присмотрелся: то был не бес, не ангел и тем более не малютка-пикси. Вдали на дороге стоял парень. Я даже знал, кто это.
   - Саша! - слабо крикнул я. - Сюда! Быстрее!
   Я был абсолютно уверен, что это Листьев. Если долго знаешь человека, ему сложно скрыться даже в большой толпе. Узнается не только походка, осанка, стойка, но и что-то еще, громко трубящее о его присутствии.
   - Саша! - снова воскликнул я и в очередной раз получил по роже. За последние минуты организм адаптировался к ударам, поэтому последний перенес удивительно легко. Только зажмурился от неожиданности. Фигура на дороге спешно отдалялась. "Листьев! Твою мать!" - на разрыв закричал я. Силуэт стал отдаляться еще быстрее, пока не растворился в темноте. "Вот скотина! - подумал я. - Трус! Бросил друга в беде!". Злость пробудила во мне силы. Кровь закипала. Теперь было плевать на пьяных задиристых подонков. Они сделали то, что от них ожидалось. В отличие от Листьева. Злоба сотрясала руки. Горела грудь. Я ударил противника в ответ и почувствовал, как костяшка разбивается о скулу. Он запрокинул голову. Я выгадал момент, когда окажусь в слепой зоне, и скосил его ударом по ногам. Во дворе, где мы с ребятами почти каждый день играли в футбол, мне не было равных по силе удара. Кто знал, что этот небольшой талант пригодится мне спустя десять лет... Мужик рухнул на асфальт и почти сразу вскочил, но я отошел и, схватив Анну за руку, побежал с ней за бордюр. Она исступленно дрожала. Мы рванули по увядшей траве в сторону дороги. Свежий воздух, переполняющий легкие, вызвал новый приступ тошноты. Закружилась голова. Темнота окутала сознание. Я остановился, оперся руками о колени и сглонул кислую подступающую слюну.
   - Кажется, отстали, - тяжело дыша, произнесла Анна.
   Кисть пульсировала и распухала. С трех облупленных костяшек по пальцам струилась кровь. Головная боль усиливалась. Равно как и тошнота. В безрассудной голове каким-то образом возникла мысль о сотрясении мозга. Нос почти не дышал. Спекшаяся кровь пробкой встала в ноздрях. Я отвернулся от Анны и высморкался. Красные крапинки забрызгали нижнюю часть лица и куртку. Голень левой ноги затекла и почти не ощущалась.
   - Идем, - сказал я, приходя в себя, - Тот, что под черемухой, вряд ли нас догонит. А второй его не оставит. Где живешь?
   - Там, - произнесла она, махнув рукой влево. Затем приблизилась ко мне и стала пристально рассматривать разбитое лицо, - Миша, - с горечью протянула она и закусила нижнюю губу, - очень больно?
   Гениальный вопрос, - подумал я. Но не сказал. Лишь отмахнулся. Мол, ерунда.
   - Большое тебе спасибо, - проговорила она, и на последнем "бо" голос вздрогнул. Милое личико сжалось, и из больших очаровательных глаз хлынули ручьи, - и очень испугалась, - она прижала ручки, обутые в вязаные варежки, к лицу и захныкала.
   - Ничего, - спокойно произнес я, обхватив ее талию, чтобы было, на что опереться. Мы двинулись легким шагом вперед, - просто напились. Вот и пристали. Трезвыми даже "Привет" не решились бы сказать.
   - Если бы не ты, - всхлипнула она, - мало ли, что...
   Она дрожала. Я воспользовался возможностью и прижал ее к себе крепче.
   - Побалагурили бы и отстали, - успокаивал я ее.
   - Кто их знает, - сказала она, сквозь рыдания, - с сестрой моей тоже побалагурили...
   - Что с ней?
   - Такие же подонки пристали в глухом переулке и..., - она зарыдала в голос, - ...и изнасиловали. Она после этого ни единым словом не обмолвилась.
   - Суки, - злобно сказал я.
   Вспомнил о поступке Листьева. Хотя, это неправда: я не забывал о нем ни на минуту. Пропитался им насквозь, как губка. Никогда не приходилось терять друзей. Разве что по естественным причинам - когда они уезжали в другой город или просто постепенно отдалялись, начиная расходиться со мной в интересах. Так бывает. Как говорил старина Стивен Кинг, друзья уходят и приходят, в зависимости от периода жизни.
   Учишься в школе - дружишь с одними людьми, поступаешь в ВУЗ или ПТУ - с другими, устраиваешься на работу - с третьими. Они поочередно сменяют друг друга, и лишь самые нужные остаются. Как люди, которые едут с тобой в автобусе по дороге. По дороге жизни. Одни сходят уже на первой остановке, другие проезжают половину пути. И лишь немногим суждено ехать до той же остановки, что и вам. Вы сойдете, а автобус двинется дальше. Уже без вас. И кто-то из тех, кто остался, тоже считал, что вы доедете с ним до конца. Но вы не могли проехать свою остановку. Такая вот штука.
   Я всегда полагал, что Листьев доедет со мной до конца. Но его остановка оказалась слишком далека от моей.
   - Даже не знаю, как тебя благодарить, - произнесла Анна, вытирая последние слезинки, - у меня коленки до сих пор дрожат.
   - Перестань, - неохотно сказал я. В голове возник образ стоящего (но ничего не стоящего) вдали человека, который смотрит на мое избиение пустым, безразличным взглядом. Чего же ты стоишь там? Неужели для тебя сохранность красивого личика важнее чести?
   - Мы совсем не знаем друг друга, - усмехнулась она, - но за последние дни между нами произошло столько всего, что порой возникает чувство, будто мы знакомы уйму лет. У тебя не возникало такого чувства?
   - Ты действительно хочешь это услышать? - я отстранился от нее и в забывчивости хотел сунуть руки в карманы, но когда коснулся их костяшками, отдернул.
   - Миша, я имела ввиду...
   - Кажется, что всю жизнь. Не прошлую. Не настоящую или будущую. А целую. Но это я лучше оставлю при себе. Хочу извиниться за свое глупое признание...
   - Миша, перестань!
   - ...в любви. Мне стыдно за то, что сказал тебе это. Притом, в такой форме. Выглядел, наверное, как сухая апельсиновая корка.
   - Давай забудем то, что было вчера?
   - Забудем, - улыбнулся я в ответ.
   Иначе не было бы смысла.
   Разве можно такое забыть? Извини, душа моя, это навсегда. Мозги хранят и не такое до самого последнего издыхания. Я никогда не забуду, что первое мороженое в своей жизни уронил в грязь, не съев и половины. Не забуду, как ковырялся в носу в первом классе, и учитель сделал мне замечание. Не забуду, как одноклассники смеялись над моим новогодним плакатом. Не забуду, как больше месяца хромал, наткнувшись коленом на угол металлического листа, а учитель, сломавший в том же месяце ногу, решил, что я передразниваю его. Но это все куда важнее, чем какое-то первое признание в любви. Незначительная и маловажная страница жизни, которую забыть проще простого. Правильнее сказать: не думай об этом. Теоретически возможно. Но не практически. Всё, не думаю об этом. Больше ни единой мысли об этом. Ни единого суждения. Ни единого умозаключения. Нужно думать о чем угодно, только не об этом. Вот, кажется, получается. Совсем не думаю об этом. Ни единой мысли об этом. Интересно, сколько я уже не думаю об этом? Минуту, может две - ни разу не вспомнил об этом. Ведь есть столько всего, о чем можно думать. Разве есть нужда думать об этом? Конечно, нет. Жизнь и без того насыщена событиями, о которых стоит думать. А об этом думать не стоит совсем. Я достаточно крепок, чтобы продержаться очень долго, и ни разу не вспомнить об этом. Если бы были соревнования, которые вычисляли бы того, кто бы дольше не думал об этом, я бы победил. Ведь уже довольно долго не было ни единой мысли об этом.
   И как грустно осознавать, что все это время только и делал, что думал об этом...
  
   Дорога до ее дома казалась бесконечной. Прекрасно бесконечной. Как лунный луч, по которому шагали Пилат и Иешуа. Счастливые и беспечные. Освобожденные от проблем на целую дорогу. Даже разбитый кулак - болел, но не беспокоил. Листьев, и тот, оказался за периферией нужных мыслей. За бордюром бесконечной дороги. Как весь мир. Как все беспорядочно изгибающиеся струны измерений пространственно-временного континуума. Я обещал ей забыть. Это обещание стало ключом в громадное царство ее внутреннего мира. Она говорила обо всем понемногу, прерывая почти каждый рассказ словами благодарности за спасение от мерзавцев. Слушая ее, я чувствовал, как по маленькому кирпичику рушится стена между нами. Неужели девушки действительно верят, что в подобных случаях может возникать дружба? Давай останемся друзьями - фраза, которая звучит искренне только из женских уст. Потому что они верят в это. Но как можно быть другом человеку, которого обнимает кто-то другой и целует губы, которые целовал когда-то ты сам или хотел бы целовать? Какая к черту дружба? Спросишь по-дружески, каков он в постели, а после ответа пойдешь и повесишься. Тоже по-дружески. Можно еще смерти предложить остаться друзьями.
   Но я обещал забыть. Она поверила. Быть может, дорога до ее дома была не больше километра. И шли мы не слишком медленно. Но за это время я успел узнать этого человека настолько хорошо, будто знал его всю жизнь, как любят говорить. Она переехала в наш небольшой город два года назад с сурового севера и почти сразу вышла замуж. Анна не вдавалась в подробности, лишь упомянула, что его зовут Влад и познакомились они на праздновании Нового года в доме общего друга. Кажется, тоже Влада. Или это и был тот самый Влад. Если так, то это была история не об их первом знакомстве. Дело в том, что все рассказы шли друг за другом хаотично, поэтому порой я что-то недопонимал. К тому же, часто отвлекался, любуясь ее милым румяным личиком. Я обратил внимание, что когда речь заходила о ее муже, она менялась в лице, и счастье, которым была наполнена каждая клеточка ее тела, куда-то исчезало.
   О причине этих изменений мне пришлось узнать в конце нашего пути - непосредственно. Из небольшого круглого окна на широком фронтоне ее дома лился уютный желтый свет. При виде таких окон я начинал фантазировать, как можно распорядиться вторым этажом. Если бы у меня был такой дом, я бы поставил наверх несколько стеллажей и стал коллекционировать книги. Возможно, даже сделал бы потайную комнату, которая открывается от поворота картины на стене или от нажатия на том "Войны и мира".
   Я спросил, зачем она передала мне свой номер через Романова. Это вызвало искреннее удивление, какого не изобразит ни один добротный актер. Я даже немного растерялся: вдруг это была какая-то другая красноволосая девушка. Припомнил всех красноволосых, с кем более или менее знаком. Кроме Анны, в списке была моя старенькая тетя. Вряд ли Романов мог назвать ее "красноволосой девушкой". Скорее, старушкой. Может, кто-то еще покрасился? Зачем Романов меня обманул? И с какой легкостью согласился мне помочь...
   Наш недоуменный разговор прервал грубый мужской крик: "Анна! Кто это с тобой?". Я взглянул в сторону, откуда исходил голос. К нам быстро приближался высокий силуэт.
   - Влад, - тихо сказала Анна, и я подумал: как хорошо, что метров сто назад я отпустил ее руку, чтобы что-то объяснить визуально, и после этого мы шли отстраненно.
   - Кто это? - вновь раздался голос, и из темноты в желтый диск света фонаря вошел рослый широкоплечий парень с короткой стрижкой и стрелкой, выбритой на виске. На нем была полосатая футболка и шорты; должно быть, только что вышел из дома.
   - Влад, это Миша, - сквозь поддельный смех начала Анна, и я вдруг обнаружил, что этот самый Влад с какой-то маниакальной пристальностью рассматривает мой разбитый кулак.
   - Ах ты сука! - зарычал он, и количество ударов, которые я сегодня принял, увеличилось на один. Пожалуй, самый мощный. Может, так показалось потому, что он пришелся в распухшую и без того болевшую скулу. Я рухнул на землю и услышал, как Анна завопила. Смачный удар ногой по ребрам сбил слабое от простуды дыхание. Следующий вернул его в нужное русло. Безразличными глазами я наблюдал, как Анна пытается заступиться, а здоровенный бугай отталкивает ее и лупит меня ногами.
   Не могу сказать, сколько все это длилось. Тело настолько привыкло к побоям, что даже захотелось, чтобы удары продолжались и продолжались. После пьянки самое страшное - похмелье, а не количество выпитых рюмок. И пока пьются рюмки, похмелье не наступает. Два раза носок зимнего ботинка пришелся по челюсти. Владу было не принципиально, куда бить.
   Анна кричала навзрыд и немощными ручками отталкивала его от меня. Но Влад остановился не скоро. Последние удары были сделаны уже не ради причинения боли, а лишь ради количества. Своими посиневшими ребрами я ощущал, как их интенсивность идет на спад.
   - Домой! - заорал он, толкнув Анну, затем почиркал подошвой по асфальту, будто испачкал ее об меня, и пошел в сторону дома с уютным желтым светом из окна фронтона, взяв Анну за локоть. Она брыкалась, отталкивалась и рвалась ко мне. "Миша! Миша, прости меня ради Бога! - вопила она так, что крик обдирал горло. - Миша! Прости!" Я слышал этот вопль до тех пор, пока бугай не затолкал ее в дверной проем крыльца и не закрыл дверь.
   А я лежал на еще непросохшем после вчерашнего дождя асфальте, осторожно дыша, и думал: "Она - самый несчастный и одинокий человек во всем мире".
  
   18.10.2012
  
   - Эй! Эй! Миша! Проснись!
   Я поднял веки. Надо мной склонился встревоженный Петя-Паша. Фоном простирался белый потолок. Слава Богу, я дома, - промелькнула мысль. Невообразимо, как прошлой ночью мне удалось добраться до кровати. Денег на такси не было. Пришлось полгорода волочить свое бренное поколоченное тело, каждые сто метров останавливаясь, чтобы сделать глубокий вдох больной грудью и собраться с силами.
   - К тебе пришли, - сказал Петя-Паша, и я безразлично взглянул в сторону дверного проема. Анна. С намагниченными после шапки красными волосами. В красном плаще. С красными от холода щеками. С красными от слез глазами. Мяла обеими руками шапку с большим голубым бубенчиком. Я чувствовал себя настолько ущербным и бесхребетным, что неистово защипало в носу, и из глаз брызнули слезы.
   Петя-Паша почувствовал нарастающее напряжение и решил покинуть комнату. Кажется, впервые за все время, пока мы знакомы. Надел куртку и вышел. Да так быстро, будто делает это чаще, чем раз в полгода.
   - Заходи, - сказал я и поднялся по спинке кровати, превозмогая боль, которая окутала грудь и жгла, ломила, колола, долбила, резала. Анна разулась, прошла вглубь комнаты и скромно присела на стул рядом с компьютером соседа. У нее было бледное, заплаканное лицо, переставшее выражать какие-либо эмоции.
   - Я не знаю..., - протянула она, и ее голос задрожал. Она подняла глаза в потолок, собираясь с силами. Наверное, пыталась думать о чем-то хорошем, - не знаю, что нужно говорить в подобной ситуации. Нет таких слов, которые могли бы передать...могли бы объяснить...могли бы вымолить прощение. Я лучше сразу встану на колени.
   Стискивая шапку своими хрупкими ручками, она встала со стула и опустилась на колени.
   - Встань! Сейчас же!- закричал я, вскочил с кровати и подбежал к ней, пытаясь поднять. Но не было ни сил, ни уступчивости со стороны Анны. Она взглянула на меня исподлобья своими большими заплаканными глазами и тихо произнесла:
   - Прости.
   - Перестань! Поднимайся! - хмурясь от боли, кричал я, тщетно тянув ее за руки.
   - Прости.
   - Да что ты заладила! Встань!
   - Прости.
   - Да за что? - из последних сил закричал я. - За что мне тебя прощать? В чем твоя вина?
   - Прости.
   Я опустился на колени и заглянул ей в глаза.
   - Успокойся. Ты ни в чем не виновата. Мне не за что тебя прощать. Поднимайся.
   Анна опустила лицо и заплакала.
   - Посмотри на меня, - с улыбкой сказал я, - Посмотри же!
   Не сразу, но подняла воспаленные глаза.
   - Ты как меня нашла?
   Моя улыбка и отвлеченный от темы вопрос заставили ее засмеяться сквозь слезы.
   - Сегодня утром встретила твоего друга, - сказала она, вытирая шапкой глаза, - Пашей зовут. Романов. Пришел ко мне. Позвонил в дверь. Сунул листок с адресом и сказал, чтобы я обязательно тебя навестила. Я ответила, что это для меня - манна небесная, и я отдала бы все на свете ради этой бумажки. Он как-то странно усмехнулся и сказал: "Ты не могла бы прямо сейчас позвонить в "Чайку" и заказать пятнадцатый столик на шесть вечера? И представься Голубевой Полиной. Большего я не прошу", - ответил он и ушел.
   - Зачем он это сделал? - изумляясь услышанному, протянул я.
   - Это не так важно, - сказала Анна, - Главное, что я нашла тебя.
   - Жаль, что так поздно, - улыбнулся я.
   - Ты не держишь на меня зла?
   - Что за ерунда? Какое к черту зло? Правда, муж твой оставил не самое лучшее впечатление. И впрямь, оно может сложиться в первые тридцать секунд. А за него просить прощения не смей!
   - Он не был таким, - она вновь опустила глаза, - со временем стал грубеть и черстветь. Все началось с того, что я узнала про измену. Они с товарищами поехали в сауну и сняли проституток. Узнала от его друга, Гришки. Он был безумно влюблен в меня и всегда делал все, чтобы опустить Влада в моих глазах. А тогда даже фотографии показывал, - она перевела дыхание, - но я готова была его простить. Другое дело - нужно ли было ему это прощение.... Я понятия не имела, что существуют люди, которые после таких поступков не то, чтобы даже покраснеть! Ведут себя, словно ничего не произошло. Обычное дело. Ведь по его словам, все изменяют. Как едят, пьют, ходят в туалет. Мне было очень тяжело пережить не саму измену, а его отношение к ней. Постепенно мы стали отдаляться друг от друга...
   - Зачем ты до сих пор с ним?
   - Месяца два назад все, казалось, должно было измениться. Он стал теплее относиться ко мне. Даже цветы подарил. Сказал, что неплохо было бы купить частный домик, а не ютиться в однокомнатной квартире. Зарплата у него очень хорошая. Работает в местном филиале крупной фирмы. Мы купили дом. В котором сейчас и живем. Целую неделю я навязывала себе веру в перемены. И это была самая счастливая неделя моей замужней жизни. Потом он напился, - ее голос задрожал, и она вновь стала ловить губами слезы, - был какой-то корпоратив. Еле держался на ногах. Был очень зол. Он всегда в таком состоянии готов набить морду первому встречному. Вот я и попала под руку.
   - Ублюдок! - не выдержал я. - Сучий потрох!
   - Выбил мне зуб, - она коснулась щеки, показывая, где он был расположен, - вместе с зубом из меня вылетела вся вера в будущую прекрасную жизнь. Я боялась что-то менять. Поэтому стала искать другие пути. Решила найти себе работу, чтобы приходить домой и видеть его - исключительно спящим. Устроилась в "Чайку". Встретила тебя. Мы съели по мороженому, - по ее щекам обильно текли слезы, - и я вспомнила, что есть другая жизнь. Без грязи. По-детски наивная. Жизнь, в которой есть место волшебству. Но я понятия не имела, что, пока мы с тобой гуляли и обводили администратора ресторана вокруг пальца, этот..., - она прижала шапку к лицу и зарыдала, - Этот...подонок избил Валю. Мою родную сестру. Пришел с какой-то пьянки и стал у нее спрашивать, где я. Ведь знал, урод, что она после того случая с...изнасилованием...ни словом не обмолвилась. Видите ли, не понравилось ему, что она "что-то мурлычет и машет руками". Это было последней каплей. Я хотела покончить с собой. Но глубоко в душе горел маленький костерок - знание того, что я приду в "Чайку" и встречусь с тобой. И снова забуду реальность. Но в тот вечер тебя уволили. Я мыла тарелки, будь они неладны, и понимала, что Господь отнял у меня последний лучик света. Мне было страшно от мысли, что я больше никогда тебя не увижу. Бессмысленная жизнь потеряла последний смысл.
   - Уходи от него, - сказал я, отобрав шапку и сжав ее ладони, - Зачем мучить себя? Будешь и дальше надеяться на лучшую жизнь? Он никак не вписывается в такой сценарий. Это твоя жизнь. И никто не в праве набрасывать на твою шею цепь.
   - Не могу.
   - Почему?
   - Боюсь.
   - Я помогу тебе.
   - Не нужно.
   - Тогда чего ты хочешь?
   - Чтобы ты простил меня.
   - И что дальше?
   - Не знаю.
   - В том и дело, что дальше - ничего. Ничего хорошего. Будешь гнить у него в рабстве. А он - пить, развлекаться с шалавами и считать твои зубы.
   - Перестань, - она стала подниматься с колен и взяла шапку, - Я, пожалуй, пойду.
   - Анна! - воскликнул я, поднимаясь вслед; взял ее за плечи и хорошенько встряхнул. - Анна! Беги от него! Я...я люблю тебя, - я притянул ее к себе и крепко обнял. Она растаяла в моих руках. Ее тонкие пальчики на мгновение впились в спину.
   - Я должна идти, - она вырвалась и пошла обуваться, но, чувствуя, что сцена теряет динамику, взяла ботинки в руки и покинула стены квартиры.
   А я так и остался стоять посреди комнаты в белой майке с тонкими лямками и в семейных трусах. Пожалуй, со стороны все выглядело не так романтично, как в моем представлении.
  
   В восемь вечера позвонил Теплов. Назвал меня сумасшедшим. Говорил, что "такое" может совершить только безумец. Спросил, в каких отношениях я состою со своей головой и когда последний раз ходил к психиатру. Также поинтересовался, не катаются ли мои мозги на роликовых коньках. Я недоуменно молчал, слушая его интеллектуальную, но отъявленную ругань. "Со мной все в порядке", - ответил я и положил трубку. Так, как он, разговор не начинают. Мог бы объяснить, какой именно мой поступок ему не угодил.
   Следом позвонил Конев. Затем мама. Кричали в трубку что-то подобное. Я попросил объяснить, что в моем поведении всех не устраивает, и что же я такое натворил, что все разом, почти в одно и то же время позвонили. Кроме Романова. И Листьева. Я понятия не имел, за что меня хулят, но мне было чертовски обидно, что последний не позвонил и не объявил меня кретином, как сделали другие. Потому что я уже припас неплохую ответную речь по поводу его вчерашнего свинского поступка. И было неприятно осознавать, что придется еще некоторое время подержать ее в себе. Ни мама, ни Конев не объяснили, в чем я повинен. Лишь обмолвились, что на такое может решиться только безрассудный.
   Точки расставились над i только, когда к заговору против меня и моего рассудка присоединился Петя-Паша.
   - Безумец! - закричал он, оторвав глаза от экрана. - И когда ты все успеваешь?
   Я заглянул в монитор. Телевизионный новостной ролик. Приятным голосом корреспондент рассказывала о некоем случае, который произошел три часа назад в центре города. Виновником происшествия был...Михаил Ларин, студент 4 курса факультета журналистики. "В 19:00 по Московскому времени молодой человек, представившийся Михаилом Лариным залез на карниз четвертого этажа городской администрации и сказал, что посвящает смертельный номер некоей Анне Лебедевой. Даже уточнил, - красноволосой красавице. По его словам, этот трюк должен послужить ей верным примером смелости и мужества. Затем он вцепился в перила балкона, встал на руки и прошел от края до края. Собравшаяся внизу большая толпа с ужасом и содроганием наблюдала, как парень ловко перебирает руками, вытянувшись вверх стрункой. После совершения смертельного номера молодой человек получил сытную порцию оваций и скрылся в стенах администрации...".
   Парня, передвигающегося на руках по перилам балкона, снимали на камеру снизу, и лица было не разобрать. Радовало только одно - это действительно был не я, и с ума сошел не целый мир, а только тот парень, который вздумал представиться моим именем и не побоялся стать лепешкой. А ведь я даже не знал, что Анна - Лебедева.
   Вопросов появилось уйма.
  
   Оставил телефон в комнате, чтобы больше не получать звонков с вопросами, на которые сам не в состоянии дать ответ, и пошел подышать свежим воздухом. С лица не сходила недоуменная улыбка. Измученный разум не мог принять такой большой порции белиберды, которая обрушилась на мою голову. И не только голову. Из поколоченной груди часто вырывался какой-то неправильный кашель, исходящий из самой глубины легких, да так неохотно, что его приходилось буквально выжимать из себя. Чтобы не щекотал и не карябал нутро.
   На улице было довольно тепло. А в грязной пингвинячей куртке, в которой вчера меня хорошенько покатали по земле, - даже жарко. У новостного ролика с "моим" участием был один большой плюс: в университете будут знать, что я, по крайней мере, жив-здоров. Кто знает, может, это действительно был я? Нужно было у Пети-Паши спросить, был ли я в пять вечера дома. Всякое бывает. Представил, что лежу на кровати и размышляю, а сам брожу по перилам балкона на руках. Теплов рассказывал, что с ним такая ерунда случается почти каждый божий день. Но у него-то - в пьяном угаре. А я после поминок писателя не выпил ни грамма. Вдруг у меня раздвоение личности? Свихнулся на фоне последних событий. Владик выбил из меня последние крохи рассудка. Наверняка, глубоко в душе хотел совершить что-нибудь эдакое, просто не решался. Поэтому в дебрях сознания проснулся тот, кто способен на подобные поступки. Личный мистер Хайд. От таких мыслей спасало одно - я действительно не знал фамилию Анны. И даже если бы знал, не старался бы запомнить. Она не Лебедева. Лебедев - Влад. А она не его. Имя ей дали родители, поэтому для меня она - просто Анна. Если совсем для меня, очень откровенно для меня, то Ларина Анна.
   Бархатная ночь разожгла миллионы небесных прожекторов и окутала городок своим мягким одеялом. В необитаемом столь долгое время сердце отпраздновали новоселье чувства тревоги и необъятной тоски. Что-то изменилось. Безразмерно пустая жизнь наполнилась смыслом, который полился через край. Всегда что-то происходит первый раз. От рождения к смерти с каждым днем открытий все меньше и меньше. Первый крик, первый поцелуй матери, первое принятие пищи, первые пеленки, первое справление нужды, первая кроватка, первый взгляд на мир, первые запахи, первые звуки, первые ощущения. На следующий день все это становится вторым. Появляется еще что-то первое. Но все реже. К двадцати шести годам единственное первое - это дата. Первый раз проснулся 7 марта 2012 года. Первый раз проснулся 8 марта 2012 года. Больше ничего. И вдруг, в течение одной недели я первый раз влюбляюсь в замужнюю девушку (а может, и вообще первый раз), первый раз сбегаю из больницы, первый раз защищаю девушку от хулиганов, первый раз меня избивают, первый раз моим именем представляется другой человек (за исключением случая в школе, когда мы с одноклассником решили свалять дурака, и он представился новой учительнице моим именем, а я - его). Раз в год и палка стреляет. Но никогда - очередью.
   Бархатная ночь была нежна и ласкова. В желтом свете фонарей блестел мокрый асфальт. На черном небе все звезды заняли свои места и свысока холодным лучезарным взглядом смотрели на меня. Даже те, которых нет уже много лет, но чей свет продолжает освещать нам дорогу. Как подобает настоящим звездам. Как подобает настоящим людям.
   Бархатная ночь выстелила лунную дорогу по моей любимой улочке. С обеих сторон возвышались силуэты-призраки старинных зданий. Свежий воздух ласкал легкие и одурманивал сознание. Элизийное блаженство.
   Бархатная ночь выпила все цвета и оттенки. Мягкий газон обратился в проминающуюся под ногами темноту. Луна, пошатываясь взад-вперед, волочилась вслед, улыбаясь мне своими морями. Звезды легким искристым светом озарили лавочку. Темная фигура отрезала собой ее половину. Я присел рядом. Не хотелось говорить. Не хотелось слушать. Не хотелось смотреть. Хотелось просто дышать и наслаждаться прекрасным мгновением. Прозрачная тишина обличила все самые тихие звуки, даже два одиноких биения сердца.
   - Бархатная ночь восхитительна, - столь же бархатным голосом произнесла Анна, - в жизни каждого человека обязательно должна быть одна такая ночь. Когда сидишь вот так в пледе из мглы, смотришь на звезды и понимаешь, насколько малы и никчемны земные проблемы, - она улыбнулась, взглянула на меня и продолжила: - или сидишь в обычном вязаном пледе, смотришь на экран телевизора, видишь парня, который карабкается на руках по перилам балкона четвертого этажа и осознаешь, что в его руках сейчас - буквально - его жизнь. И проблемы кажутся еще ничтожнее. Я подумала: почему бы и мне не вцепиться за свои перила и не покарабкаться по ним самостоятельно, а не ждать, когда меня возьмут за руки и поволокут по ним юзом?
   - Ты ушла?
   - Скажем так: нашла лазейку из преисподней. Чтобы насладиться своей бархатной ночью. Она - единственная. Больше такой не будет. Не чувствуешь запах гари? Это пылают мосты, - она смеялась и плакала, - он ароматнее дыма весенних костров. Пусть сгорят дотла. Мне по ним больше не ходить.
   - Если хочешь, я уйду. Насладишься одиночеством сполна.
   - Не уходи. Никуда. И никогда.
   - Никогда?
   - Никогда. Иначе не было бы смысла.
  
   Дневник Андрея Теплова
  
   13.10.2012
  

Пробиваясь сквозь щель между ребер в меня,
Ад уже не зовет, он внутри. Он есть я.
Лёгким взглядом цени, сердце мне прикури.
Глупо тыкать огнём в чашу мёрзлой воды.

   Адовое четверостишие. Сердце - чаша мерзлой воды. Нашему вокалисту такой приемчик не по зубам. Пишет о любви, о чувствах, о разлуках, о слезах, соплях и прочей хреноте. Заколебал. А послушаешь "Euphoria and Agony", и чаша мерзлой воды радуется. Крутой все-таки приемчик.
   Линков у них гений. Никакой любви и никаких соплей. И поет классно. О музыке вообще молчу. Мне до такой еще расти и расти.
   На кровати валяется какая-то шлюха. Спит спокойным сном. Голая задница еле прикрыта одеялом. Дряблая, как творог.
   Хотя, татуировка на копчике - ничего так. Дракон, выплевывающий пламя и большая стрелка вниз.
   Сам не помню, кто такая. Да и плевать. Наденет свои шмотки и свалит.
   Надо же, как напоролась. Даже сольняки "Euphoria and Agony" не могут разбудить. Сделаем погромче и закурим.
   Можно даже в рожу дымом подышать. Вдруг очухается. Еще слюни пустила на подушку. Стирать ее мамочке отдам. Заодно скажу, что ее дочь - шлюха. Татуировку наждачкой ототрет.
   Люди - жестокие разумные обезьяны. И я один из них. С этим ничего не поделаешь. Остается только люто ненавидеть себе подобных. Причин ненависти очень много.
   Моя милая и родная мамочка бросила меня после родов и смоталась за границу с мужиком. Не знаю, с батяней моим или с каким-то другим чуваком. Наверное, так же кутила, как вот эта.
   Тетка, родная сестра матери, знала о моем существовании, даже о месте обитания, но дала о себе знать только через семь лет, когда мне стало пора идти в школу. За квартиру ей спасибо. Но лет в пять присланное от незнакомца мороженое или какая-нибудь конфетка была бы дороже любой квартиры. Даже двухкомнатной, черт бы ее побрал.
   Детдом - это клеймо. Круче бабочки на копчике. Или огнедышащего дракона. Не воспринимают как себе равного. Даже к зекам лучше относятся.
   Ненавижу людей еще за то, что песни этих самых зеков массово слушают. Зарезал человека, расчленил труп и сбросил в колодец, а плохие дяденьки-менты повязали, посадили за решетку, и теперь я, бедный, сижу за решеткой, смотрю в окно на голубое небо, вспоминаю о родине и пою об этом бездарным хриплым голосом. До слез трогает.
   Ненавижу за социальное расслоение. Все понимают, что одни живут слишком богато, а другие - невыносимо бедно. Но ничего не предпринимают. А разве те, которые миллиарды ворочают совковыми лопатами, чем-то отличаются от тех, которые за кусок хлеба теми же совковыми лопатами ворочают коровий навоз? Совсем нет. Такая же эволюционирующая обезьяна. С печенкой, с кишками, с дерьмом. Но есть прогресс, и он приковал людей к своим отведенным квадратным метрам. Чтобы они думали, что так и должно быть.
   Список можно продолжать бесконечно. Ненавижу, но не брезгую. Вот напился вчера и переспал с этой дурехой. И чем я после этого лучше нее? Такой же - из мяса и дерьма.
   Заворочалась. Почуяла запах ментола. Услышала звуки митола. Попью-ка я кофейку. А ей - хрена собачьего. Как проснется - швырну ей в морду лифчик, и пусть проваливает. И ведь имеет наглость спать так долго. Уже одиннадцать. Могла будильник завести. Что ж мне теперь, до вечера любоваться ее "прелестями"?
   В холодильнике только две банки пива и сушеный карп. А из тех денег, что присылала тетка неделю назад, осталась тысяча. На одну пьянку. Или на три ужина. Все зависит от того, как сложится вечер.
   Решила заблевать мне кровать. Кряхтела, икала. Кое-как довел до унитаза. Свесила туда голову. Я как-то не подумал подержать волосы. Они окунулись в воду, в которую она потом начала добавлять содержимое своего желудка. Пила какую-то гадость вчера. Паленый коктейль или что-то такое. Уж слишком много желтого красителя. Заодно покрасила волосы. Пока кряхтела, нажал на смыв. Чтобы немного приободрилась.
   Совсем не вовремя позвонил Миша Ларин, мой старый добрый друг. Предложил встретиться, попить пивка. Как я могу ему отказать?
   Не успела девка надеть последнюю шмотку, как я выпроводил ее за дверь. Она нагоняла на меня неприятные воспоминания о вчерашнем вечере.
   Поскандалил с соседом. Он считает, что у меня в квартире наркопритон. Каждую неделю вызывает ментов. Смешной мужичок.
   Через час встретился с Лариным в баре "Фиеста". Выпили с ним по большой кружке пива. Не виделись больше недели, поэтому было, что рассказать друг другу.
   Он говорил о своей новой работе в каком-то ресторане, где моет чашки-ложки. Потом - об учебе, каких-то рефератах, пятерках-четверках. Упомянул также о своем соседе, который не дал ему поспать, и поэтому Миша с утра бродит по городу.
   Я ему рассказал о том, что недавно устроился работать продавцом в музыкальный магазин "Смычок". Было приятно, что он не смеялся над названием. Все мои знакомые-музыканты-алкаши поржали от души.
   Ларин всегда казался мне чересчур смазливым. Но он не виноват - таким уродился. Безупречное лицо, безупречная прическа. Все девчонки на него вешаются. Взять ту же Вику Архипову, которую он недавно бросил. Души в нем не чаяла. Наверняка, после расставания наелась таблеток или залезла в петлю. А ему хоть бы хны.
   Нам с ребятами она нравилась. Добрая такая, милая. Правда, пошловато одевалась и была слегка тупой. Но нам и это нравилось.
   Мы просидели не больше часа. Мне нужно было идти на репетицию, а Миша запланировал встретиться с нашим общим товарищем - Сашкой Листьевым. Но, кажется, не дозвонился.
   Листьев - самый экзотический и несъедобный фрукт, который мне попадался. Мы познакомились с ним, когда я еще был в детдоме. Каждый день приходил к нам во двор перед корпусом, чтобы поиграть. Говорил, что в его дворе не так весело. Таскал нам конфеты, яблоки, морковь и другие вкусности. Один раз, я запомнил это на всю жизнь, угостил меня белым шоколадом. Сказал, что его изготовляют на Венере, поэтому достать хотя бы одну плитку не так-то просто. Я верил. И был ему безмерно благодарен.
   Сам он жил на Марсе. Тем ребятам, что были помладше, в том числе и мне, он рассказывал, что жить там гораздо хуже, чем здесь. На Марсе не было ни конфет, ни шоколада, ни мороженого. Даже картошки не было. Сказал, что шоколадный батончик попусту назван в честь этой планеты.
   На Марсе ни у кого не было родителей. Все росли сами по себе. И он говорил, что так жить гораздо лучше. Можно летать по Вселенной на своем космическом корабле, и никто тебя не заругает за то, что не надел шапку.
   Его рассказы грели мне сердце. Тоска по маме, которую я никогда не видел, утихала.
   Когда объявилась моя тетка и решила взять меня под свое крыло, я спросил у Саши, как мне поступить. Он ответил, что нужно пойти с тетей. "А как же свобода и независимость от родителей?" - спросил я. Он улыбнулся и сказал: "Одно дело - быть без родителей на Марсе. Совсем другое - здесь".
   Нам было суждено встретиться только через пять лет. Я уже учился играть на гитаре. Даже выступал на школьных мероприятиях. Вот, после одного из них, кажется, посвященного дню Матери, ко мне подошел мальчуган с голубыми, как небо, глазами и протянул плитку белого шоколада. "Ты станешь знаменитым музыкантом", - сказал он.
   С тех пор мы видимся почти каждый день. Я узнал, что он вовсе не с Марса, и у него есть мама. Несколько лет назад их дом сгорел. Погибли его отец и маленький братик. У матери случился удар. Теперь она прикована к кровати, и Листьев тратит почти всю зарплату на лекарства.
   Не менее трагично сложилась судьба еще одного моего товарища - Сереги Конева. С ним я познакомился совсем недавно, лет пять назад, когда косил от армии. Чтобы не служить, решил прикинуться дурачком. На медосмотре нюхал голову врачихи, танцевал, ловил своего лучшего друга-муравья, ползая по полу, пытался выковырять через нос мозги, рычал, мяукал, отжимался, старался встать на руки, минут пять подряд тыкал пальцем в ее плечо. Но она оказалась крепким орешком. Таких, как я, повидала на своем веку немало. Тогда я разбежался и со всего маху влетел в стену. Даже потерял сознание.
   Меня определили в психиатрическую больницу, где со мной в одной палате лежал парень, который только и делал, что считал. Семь миллионов три, семь миллионов четыре, семь миллионов пять. Его не могли сбить ни слова врачей, ни таблетки, ни уколы, ни сон. Он просыпался и продолжал считать.
   Однажды, когда третьего жителя палаты увели на процедуры, счетовод неожиданно обратился ко мне, предложив сбежать. Я не очень доверяю психам, но первый здравый ход его мыслей мне был по нраву. На окне вместо стекла была натянута клеенка, а за ней - металлическая решетка. Разумеется, вся эта конструкция не предполагала содержания за собой адекватных людей, поэтому нам не стоило большого труда разобрать ее за три дня.
   В ночь побега он рассказал мне свою историю. Его звали Сергей. У него была молодая жена Света и годовалая дочка Лидочка. Они только-только купили частный дом и собирались справить первый праздник в новых стенах - День Рождения малышки. Сергей задержался на работе. Света готовила праздничный ужин. Маленькая Лидочка спокойно спала в кроватке, еще даже не представляя, какими жестокими могут быть люди. Я, как и сам Сергей, не знаю подробностей случившегося тем вечером. Но когда он пришел домой, то обнаружил свою любимую Свету на кухне с перерезанным горлом. И маленькую Лидочку в кроватке, уколотую ножом в грудь. Убийце было грех не попасть в сердце. Маленькое тельце было чуть больше лезвия ножа. В ту ночь Сергея забрали в дурку. Из всех участников этой истории он оказался единственным изолированным от общества. Убийц так и не нашли. Соседи видели двоих неизвестных, покидающих дом поздним вечером. Даже составили фоторобот. Но на этом дело закончило свое развитие. Суки пришли своровать деньги. Нашли в шкафу около ста тысяч, отведенных на покупку машины. Но я до сих пор задаюсь вопросом: зачем было убивать годовалую девочку?
   А Сергей с того момента начал считать. Не знаю, что щелкнуло у него в голове, но крыша с обрешетки съехала конкретно.
   После побега он стал считать реже. Иногда напьется и выговаривает заплетающимся языком всякие сотни, тысячи, миллионы. На трезвую голову просто молчит. Но я уверен, что мысленно он продолжает ворочать числовые глыбы.
   После встречи с Лариным пошел на репетицию в ДК. Мы с ребятами играем там на казенных инструментах уже больше года. Художественный рукоблудитель, всеми нами горячо любимая Ольга Семеновна, встретилась мне на крыльце и напомнила о том, что позволяет нам держать свои наглые задницы здесь только потому, что мы обещали выступать на разных мероприятиях.
   Но еще ни на одном поганом вечере художественной самодеятельности мы не появились даже в качестве зрителей. И это ее бесило до ужаса. Почему же она не отвесила нам пинка под зад? Дело в том, что наш вокалист, Слава, приходится ей каким-то семиюродным племянником через десятое колено и пятнадцатый локоть.
   Мы репетируем в небольшой коморке на третьем этаже ДК, где даже нет батареи. Я пришел последним. Все были в сборе: барабанщик, басист, клавишница и вокалист. О каждом из них нужно немного рассказать.
   Барабанщик - Виктор Горюнов. Играет с нами с недавних пор - после того, как его предыдущая группа развалилась, и у нас в ДК появилась примитивная барабанная установка. Алкаш, каких свет не видывал. Поражаюсь, как он еще палочки в руках держит. Но нужно отдать ему должное - играет классно.
   Басист - Дмитрий Кулебякин, или просто Бяк. Мой бывший одноклассник. Кое-как доучился до девятого класса и ушел. Где-то работал. Потом предложил мне организовать группу. Парень неплохой. Так же, как я, маниакально одержим музыкой. На его теле девятнадцать татуировок, в том числе, два красочных рукава. У меня только один, иллюстрирующий несколько сцен из "Илиады". А у него и дьявол не разберет, что нарисовано.
   Вокалист - Вячеслав Глинский. Смазливый. Не настолько, как Ларин, но девахи от него без ума. Пишет стихи. Даже сборник за свои деньги опубликовал. Но мне они не нравятся. Любовь, слюни, розовые сопли. Ненавижу некоторые тексты, которые он пишет для наших песен. Мне больше по душе те, которые строчит Кулебякин. Их даже играть приятнее. К вокалу претензий нет. Скриминг и гроулинг на высоте. Где нужно, может попеть чистым голосом. Но до Линкова ему еще очень далеко.
   Клавишница - Алина Соколова. Одна из тех девушек, которые тащатся от Глинского. Короткие синие волосы. Пирсинг в ноздрях, в языке, на подбородке, на губе, на пупке и наверняка где-то еще. Ходит в громадных берцах, которые даже я не дотащил бы. Давно влюблена в Глинского и открыто признавалась ему в этом. Но у него есть девушка, и он ее любит. Два раза из-за этого уходила из группы и вновь возвращалась. Кому еще нужны такие бездарности? Ходячие понты. Играет только то, что ей суют под нос. Сама даже элементарной мелодии не может состряпать.
   Слава объявил еще до репетиции, что начинается отборочный тур на городской рок-фестиваль "Затмение", который состоится уже в следующий четверг, то есть 18 октября. Отпало всякое желание репетировать. Из-за отсутствия средств и нормальных инструментов мы второй год подряд проходим мимо главного фестиваля года в городе. Песен у нас завались, но все они забились в плену четырех стен холодной коморки.
   Кулебякин предложил во что бы то ни стало подать заявку. В противном случае пригрозил уйти из группы. Глинский сказал, что для заявки необходимо выслать организаторам фестиваля видео или аудио хотя бы одной нашей песни. Не понос, так золотуха. Из аппаратуры, которая у нас имелась, нельзя было выжать ничего, что можно разобрать при записи даже на хороший диктофон.
   Без особого энтузиазма мы отыграли все свои песни по два раза и разошлись по домам. Я отправился в бар, чтобы напиться и забыться. Впереди было воскресное утро.
  
   14.10.2012

Сера кипит, извергается злость.
Я ненавижу бездушную плоть.
Смотрит пустыми глазами - стеклом,
Как мои муки рождаются в теле.
Сутки за днём и бездна за дном.
Это не слёзы, а стёкла вспотели.

   Линков умеет будить. Гроулит как надо. Не зря я эту песню поставил на звонок. Бодрит.
   Позвонил Саша Листьев. Предложил встретиться. Как всегда, не объяснил, что случилось. Если это розыгрыш, я его убью. Шесть утра - не самое подходящее время для хохм.
   Голова раскалывается с похмелья. На полу, на диване, на кресле, даже на подоконнике спят какие-то люди. Зоопарк.
   Того, что разлегся под столом, я знаю. Нормальный чувак. Мы с ним на прошлой неделе вместе пили. Похоже, что и вчера. Вряд ли он тут валяется целую неделю.
   Листьев обещал приехать через пятнадцать минут. Мне не впервой встречать его в таком виде, но присутствие посторонних, пусть и крепко спящих, смутило даже меня, когда я открыл глаза. Поэтому нужно их как-то выдворить.
   Дурная проблема - терять память во время пьянки. У меня она возникает уже после второй рюмки. Поэтому никогда не помню третью и последующие. Лишь по утреннему самочувствию понимаю, что они все же были.
   Помню, что пошел в бар. Заказал водки. Повторил. И проснулся в своей кровати.
   В ванной укутался занавеской какой-то хлыщ и храпит на весь дом. Страшно представить, что было ночью. Везде бутылки, пачки из-под сухариков и чипсов, грязные носки. Правда, носки только мои. Но их тоже много.
   Попытался разбудить чувака под столом. Единственная знакомая рожа. Но он что-то промяукал и перевалился лицом к стене. Деваху, ноги которой торчат из шкафа, тоже где-то видел. Может, даже спал с ней. Не в шкафу. Попросила воды. Нашла официанта. Овца.
   Всего восемь сонных типов. Из них встали только двое. Один, очкарик с приличным фингалом, сразу пошел в толчок. Второй, бледный, в капюшоне, надел куртку и ушел. Вопрос: сколько сонных типов осталось?
   Не уверен, что второй ушел в своей куртке. Уж слишком она розовая. Хотя, может это так модно.
   Остальных будить было бесполезно. Наверное, вырубились ближе к утру. Хотел открыть окно, чтобы проветрить комнату, но откуда я мог знать, что парень, спящий на подоконнике, окажется недвижимостью?
   Без стука вошел Листьев. Перешагнул через одного из моих закадычных друзей и прошел глубже, чтобы пожать мне руку. Я выглядел не слишком импозантно. С этими недобуженными забыл надеть брюки. И майку. И снять с головы шапку. Как она вообще на мне оказалась? Не надевал ее с прошлой зимы. Похоже, прошлой ночью решил, что настало время.
   Листьев был немногословен. Но и тех слов, что он выдавил из себя, было достаточно, чтобы свалить меня с ног. Не буквально. Но свою задницу пришлось опустить на край кровати.
   Умер Артем Филосов, наш давний хороший знакомый. Наелся таблеток. Неудивительно. Рано или поздно это должно было случиться. Есть люди, которым не суждено умереть от старости. Он один из них.
   Но новость меня ошеломила. Глубоко в душе я всегда верил, что он сможет выкарабкаться.
   Я познакомился с ним еще в школе, лет семь назад. Учился в старших классах. Нам решили организовать открытый урок литературы и пригласили в гости безумно популярного писателя. Это и был Артем Филосов. Я на тот момент ничего не читал из его произведений. Вообще мало читал. Но весь город был от него в восторге.
   К несчастью, я по своей натуре очень ревностно отношусь к талантливым людям. Поэтому поначалу был настроен негативно. Мол, что за выскочка? Пишет какие-то рассказики, а его все на руках готовы носить. Разумеется, я просто завидовал. Зависть - вообще дурацкая штука. Не появляется, пока не увидишь человека собственными глазами. Завидовал ли я Курту Кобейну или Джимми Хендриксу? Конечно, нет. Потому что видел их только на экране телевизора. Но непременно закипел бы, встретившись лично. Когда понял бы, что внешне они такие же люди. Из мяса и дерьма.
   Но все изменилось, когда я увидел этого парня. Да, действительно, парня. Не бородатого старика, не состоятельного сорокалетнего мужика в костюме и галстуке со сморщенным лбом, а обычного парня чуть старше меня. Прикованного к инвалидному креслу. Запомнил тогда синий плед, закрывающий его никчемные ноги, который впоследствии видел не один раз.
   Артем был красивый и скромный. Любой вопрос, на который он даже знал ответ, выбивал его из колеи. Заставлял краснеть, отводить глаза и глупо улыбаться. В нем не было ничего звездного, кроме таланта. Никакой глянцевой обложки. Никаких белоснежных рекламных зубов. На вид он был еще обычнее, чем все собравшиеся там. Но только на вид. За грешной человеческой шкуркой таился необъятный мир мысли.
   Вряд ли к чтению его произведений меня привлекли бы какие-нибудь пиар-ходы. Но привлекло их отсутствие. К концу встречи я уже окончательно изменил к нему свое отношение. Даже собрался купить у него какую-нибудь книжку, но был сильно удивлен, узнав, что он не взял их с собой. Я считал, что он, как писатель, не пренебрежет такой хорошей возможностью загнать свои творения и выручить неплохие деньги. По его потертому свитеру было видно, что он в них откровенно нуждается. Думал, что это главная цель мероприятия. Но этот человек писал не ради денег.
   Не менее важным фактором перемены моего отношения к писателю было то, что он оказался хорошим другом Саши Листьева, который сопровождал его и толкал коляску. После мероприятия мне все же удалось договориться о покупке книги. Но Артем меня надул. Когда я пришел к нему, он вынес в подъезд толстый тысячестраничный кирпич под названием "По небесной реке без вёсел". Сказал, что это подарок. Дурак. Отказался от пятихатника. Но мне было очень приятно. Артему было приятно не менее от моей счастливой улыбки. С тех пор мы стали часто общаться.
   Я прочитал роман за два дня. Как в частушке: "...даже в школу не пошли". Но если без шуток, то он оставил в моем сознании неизгладимый след, который не стирается даже алкоголем.
   Исход всего таланта - горсть таблеток. Вылечил себя от приступов необузданной фантазии раз и навсегда.
   Но сначала я не поверил Листьеву. Ему никогда нельзя верить с первого раза. Да и со второго тоже. За подобные шуточки вообще можно словить по зубам. И у меня было желание въехать разок-другой по его шутливой роже.
   И не поверил бы, если бы не знал плачевных подробностей жизни Артема.
   Пока Сашка убеждал меня в своей правдивости, успели воскреснуть два моих незнакомых товарища: тот, что спал на окне и тот, который содрал в ванной занавеску и укутался в нее. Насчет второго я понял по противному скользящему звуку.
   После долгой и внушительной речи Листьева я все же сдался. Пусть он и отпетый приколист, но о таких вещах не шутит.
   У Артема не было родственников. И, по словам Листьева, издательство газеты, в которой регулярно печатали его рассказы, отказалось организовывать похороны.
   Я достал из шкафа свою заначку. Семь тысяч. Откладывал на покупку новой гитары. Но у меня-то еще вся жизнь впереди. Накоплю снова.
   Пока рылся в шкафу, поднялся еще один Лазарь - деваха, которая спала в нем. Снова попросила воды. Только на этот раз после моего игнорирования нашла в себе силы самостоятельно добраться до ванной.
   Но даже это не заставило Листьева улыбнуться. Внешне он всегда чрезмерно серьезен, что позволяет наиболее изысканно пудрить людям мозги.
   Позвонил Слава Глинский, наш вокалист. Сказал, что Ольга Семеновна рвет и мечет, требует, чтобы мы сыграли на сегодняшнем концерте художественной самодеятельности. Я представил, как это будет выглядеть, и засмеялся. Славе было не до смеха. Она ж его семиюродная тетка. Но я не собирался отказываться. Почему нет? Пусть старики и дети послушают митол. Тоже хорошее дело.
   Договорились собраться пораньше. Часиков эдак в десять. Чтобы срепетировать перед выступлением.
   Листьев ушел, а я снова лег спать. Чтобы котелок немного перестал кипеть.
   Проснулся в девять. Не стал будить оставшихся ребят, собрался и ушел. Снова повздорил с соседом. То есть, он повздорил со мной. Я молча слушал, как он орет. Притом, настолько громко, что наверняка слушал кто-то еще кроме меня. Что-то говорил про шум и гам, про то, как он не мог уснуть, про то, как стучал в стену, как хотел вызвать копов, но пожалел меня. Говорил что-то еще, но я уже надел наушники и врубил плеер.
   На его месте я бы помолчал. Лысый черт сам частенько не дает поспать соседям. Много раз видел, как на него вот так же орут другие соседи. Лырь.
   Второй день подряд натыкаюсь на Ольгу Семеновну. Ее пришлось выслушать. В противном случае вырвала бы наушники вместе с ушами. Говорила о том, что очень полагается на нас. Верит, что мы ее не подведем. Иначе больше не будет пригревать змеюк. Наивная женщина.
   Не побывала ни на одной нашей репетиции. Наверное, даже не представляет, в каком стиле мы играем. Иначе держала бы нас подальше от своих самодеятельных концертов.
   Еще сказала, что в зале будут присутствовать представители какого-то там министерства. То ли просвещения, то ли сельского хозяйства. Давно не видел ее такой взвинченной.
   В этот раз на репетицию пришел самым первым. Подключил свой маленький комбик, гитару, нашел в кармане среди всякой махорки медиатор и ударил по струнам. Звук был, конечно, убогий, но я привык.
   Зажал F, затем E, затем снова F. Два раза E, один раз F, три E и по одному разу G-F. Неплохой рифф. У музыки свой язык. Поэтому бесполезно пытаться передать ее словами.
   Начал придумывать соло. Вдохновение пришло из ниоткуда. Пальцы сами находили нужные ноты. Музыка потекла журчащей рекой. Я играл, не останавливаясь, пока меня не окутало чувство страха: вдруг не получится воспроизвести эту же мелодию второй раз? Поэтому начал заново. Теперь дело пошло не так быстро. Мне приходилось думать над каждой ноткой, искать ее в пучине грифа. Но находил и запоминал.
   Когда удалось восстановить половину сольняка, вошел Бяк. Молча нацепил бас, подключился и стал подстраиваться под ноты.
   Пришли все остальные. Глинский возмущался и ныл по поводу предстоящего концерта. Он постоянно ноет. В этот раз, видите ли, его не устраивает публика. Господи, а ты подумал о том, устроишь ли ты публику?
   Никто не отнесся к предстоящему концерту так серьезно, как он. Всем было плевать. Барабанщик даже напоролся с утра пораньше. Настоящий рокерский настрой.
   Мы с Бяком продолжали сочинять трек. Бяк тоже не пальцем деланый. Закрутил несколько неплохих переходов. Всё повторили с барабанщиком. Талантище. Несмотря на состояние, подобрал нужный ритм.
   То, что получалось, безумно радовало меня. Приятно улыбался и Бяк. Пожалуй, более красивой музыки мы еще не писали.
   На ходу придумал партию для синтезатора. Набросал на листок и дал Соколовой. Она всегда меня бесила, но только не сегодня. Новый трек заставил полюбить весь мир.
   Через два часа песня была готова. Бяк с Глинским написали слова. Назвали ее "Прощай".

Я давно хотел сказать тебе: "Прощай",
Я в глазах твоих не видел больше жара.
"Я умру!", - но ты ответишь: "Умирай".
Я пойму души бессмысленность пожара.

Прислонив лицо к стеклу окна,
Оковавшегося льдом морозной стужи,
Ты своим дыханием могла
Растопить стекло и лёд до лужи.

Но теперь погасла навсегда
Эта страсть. Любили - вот и хватит.
Оба поняли, что чувства - ерунда.
И влюблённые зря время жизни тратят.

Я давно прочистил пистолет.
И на всякий случай два патрона.
Я любил, а ты, похоже, нет.
Это правильно. Любовь не двусторонняя.

  
   Поделили текст на два куплета по два четверостишия. Оставалось только придумать припев. Это всегда самое ответственное дело. Главное внимание слушателя всегда уделяется припеву.
   Глинский снова стал предлагать какие-то сопли. Их хватало в куплетах. Мы с Бяком пресекали его попытки как могли. Сложно сказать человеку, что его творение - дерьмо, не употребив слово "дерьмо".
   Но он нас понял, как бы мы ни старались быть тактичными. И не обиделся. А взял ручку, листочек и вышел в коридор.
   Через десять минут вернулся. Показал нам это:

Мне наплевать,

Что потеряны дни, 
Мне наплевать,

Что разрушены грезы.
Как дальше жить,

Если руки твои
Больше не будут

В ладонь собирать мои слезы?

  
   Опять сопли. Розовые-розовые. Ну и черт бы с этими соплями. Зато гармонично подходит к куплетам. Сопля к сопле.
   Мое отношение к тексту изменилось, когда Глинский предложил вариант исполнения припева. Мелодия была потрясающая и, что самое главное, заразительная. Людям плевать, что поют. Главное - как. Большинство любителей зарубежных исполнителей понятия не имеют, о чем поют их кумиры. Но мотив заражает.
   Да и те, кто слушают попсу, вряд ли ведутся на текст, потому как его порой попросту нет. Одни звукоподражания.
   Решили, что вся песня будет исполняться чистым вокалом. Глинский вальяжно прыгал по октавам. Даже меня за душу взяло.
   Играли ее часа два без остановки. И не надоела. Я на ходу модернизировал кое-какие моменты, делал небольшие вставочки. "Как дальше жиииить, если руки твоиии...", - лучший момент во всей песне, ради которого хотелось ее играть снова и снова.
   Затем прогнали весь свой репертуар. Теперь и остальные треки казались классными. Появилось предвкушение предстоящего концерта. Жаль только, что никто не сможет оценить наш труд по достоинству.
  
   Концерт начался в шесть часов. Мы выперли на сцену барабанную установку, расположили нищенскую аппаратуру, инструменты и ушли в зал. Приземлились на первых рядах.
   Сидения постепенно заполнялись задницами любителей художественной самодеятельности. Всего в зале не менее шестисот мест. К шести часам яблоку было негде упасть.
   Одной из последних вошла Ольга Семеновна, сопровождая мужика и двух баб в строгих официальных костюмах до их VIP-мест. Министры пожаловали.
   Глинского бросило в дрожь. От волнения начал пороть всякую чепуху. Мы с Бяком травили друг другу дурацкие рассказы. В частности, я поведал ему о своем сегодняшнем утре. Не упомянул лишь о визите Сашки Листьева. Ему это незачем знать.
   Барабанщик между репетицией и концертом успел где-то залить горючее. Икал и смотрел исподлобья на пустую сцену.
   Соколова села рядом с Глинским и начала его успокаивать. Но получалось это очень смешно: железяка на языке превращала самую серьезную речь в коровье мычание. Это рассмешило даже Глинского.
   Первой на сцену вышла девочка лет десяти в школьной форме и мужичок с баяном. Он опустил ей микрофонную стойку, а сам устроился на табурете. Забабахали песенку про птичек. Зал принял их очень тепло. Министры до синяков отбили ладони.
   По окончании номера вышла Ольга Семеновна. Помучалась с поднятием микрофонной стойки. Раскраснелась. Стала глупо улыбаться. Баянист пришел на помощь. Наверное, в тот момент она готова была переспать с ним.
   Начала лить воду по поводу славной традиции организации подобного рода концертов. Мол, как это здорово и как просветительно. Конечно, рассчитывала, что на слове "просветительно" у министра просвещения должны намокнуть просветительские трусы. Даже выдержала паузу. Может, нарочно, а может, тупо забыла слова. Аплодисменты.
   Следующими на сцене появились старые бабуси в народных костюмах и баянист. Встали линейкой и голосисто спели. Не понял ни единого слова. Но залу снова понравилось. Барабанщик уснул.
   Наш номер был в самой середине списка. Тринадцатые из двадцати пяти. Зря Ольга Семеновна не обратила на это внимание. Все-таки чертова дюжина. Не предвещает ничего хорошего.
   До нас успели выступить баянист с сольной песней, школьный танцевальный коллектив с парой номеров, мальчик, который читал стихи Агнии Барто и Сергея Михалкова, девочка лет семнадцати в красном платье, спевшая под фанерную музыку что-то. Что-то вроде песни. Затем хор учителей.
   Когда очередь дошла до нас, мы разбудили барабанщика, залезли на сцену, заняли свои места, подключились. Решили не пугать зал раньше времени и сыграть что-нибудь лирическое. Совсем лирического у нас отродясь не было. Поэтому выбор остановился на новой песне.
   Зал замер в ожидании. Глинский, к моему большому удивлению, вел себя очень раскрепощенно. Думал, что растеряется, подобно Семеновне. И баянист поспешит на помощь в этот раз ему. Но не тут-то было. Выдернул из стойки микрофон, подошел к барабанной установке, что-то сказал Вите. Тот, соглашаясь, покивал и чуть не упал со стула. Задел тарелку. Преждевременный звон огласил зал. Я с приглушением ударил по струнам. Добавил громкости. То же сделал Бяк.
   Глинский, встал на край сцены и сказал: "Всем привет. Мы очень рады видеть вас, хотя вы вряд ли ожидали увидеть нас. Но, тем не менее, мы здесь, группа "Берега Луны". И первая песня, которую исполним для вас, называется "Прощай".
   Мы замерли в ожидании вступления барабанов. Глинский кивнул Вите. Тот кивнул в ответ, четыре раза отстучал по тарелке, и мы начали. Шестьсот пар глаз в оцепенении уставились на нас. Витя лупил что есть силы. Первые ряды позатыкали уши. Бабули с недовольным и испуганным видом стали переглядываться. Я широко улыбался и бил по верхним струнам, видя, как совершенно неуместный для подобного рода концертов дистошн вгоняет людей в панику.
   Когда вступил Глинский, все поутихли и, кажется, немного смирились с тяжелой музыкой. Я перешел на арпеджио. Бас зазвучал четче.
   Наконец, припев. У меня мурашки промчались по коже. "Как дальше жить, если руки твои...". О, Боги, вот он, эстетический оргазм.
   Глинский допел последние слова. Мы сыграли еще восемь тактов, после чего барабаны и бас утихли, а я позволил своей гитаре немного пофонить. Глинский решил не дожидаться аплодисментов и сразу объявил следующую песню: "Ненависть". Я засмеялся вслух. Она полностью пелась экстрим-вокалом. Но гулять, так гулять!
   Первый рык Глинского заставил пару рядов подняться и направиться к выходу. Остальные возмущенно ругались и затыкали уши. Но нас уже было не остановить. Бяк залез на колонку и спрыгнул. Я поставил на комбик ногу и принялся крутить башкой. Глинский спустился по ступенькам в зал, злостно рыча куплет. Какая-то бабка с фиолетовыми волосами хорошенько приложилась кулаком по его руке.
   Ольга Семеновна под звуки адского митола с извиняющимся видом что-то объясняла министрам, которые тоже решили покинуть свои места раньше времени.
   Мы доиграли песню и, дико хохоча, убежали за кулисы. Не знаю, смогла ли Ольга Семеновна разрулить ситуацию, но выступление доставило нам настоящий кайф.
   Решили пойти в бар и отметить дебют. По пути делились друг с другом смешными наблюдениями. От хохота охрипло горло. Уже через несколько минут смазал его парочкой рюмок мягкой водки.
  
   15.10.2012
  
   Дурацкий день. Один из тех дней, которые хочется выкинуть из своей головы, из голов других людей, с которыми так или иначе пересекался в этот день, из огромной круглой головы планеты. Для нее этот день такой же, как и все остальные. Главное - чтобы не взрывали бомбы. А проблемы людишек - это как для собаки проблемы ее блох.
   Дурацкое утро. Каким еще может быть утро дурацкого дня? Люди говорят: встал не с той ноги. А я мало того, что не с той, так еще - и в обрыв с кольями на дне.
   Дурацкая кровать. Воняет женскими духами. Розовое одеяло. Розовые стены. Розовые занавески. Розовые бутыли на трельяже. Розовый плюшевый медведь. Или кот. Или собака. Но так принято: раз плюшевый, значит, медведь. Будь то даже динозавр. Это как полторашка пива. Даже если объем бутылки 2,5 литра, то она все равно полторашка.
   Дурацкая привычка - просыпаться после пьянки со всякими шлюхами. Небось, у меня уже по всему городу сотни митольных детей. Но эта, похоже, приличная деваха. Даже комната цивильная. Каждый из нас имеет право на ошибку.
   Дурацкая прическа. Все из-за нормальной взбитой подушки. Привык спать на своей чугунной, которая, вместо того, чтобы взъерошивать волосы, прибивает их голове лучше любого лака.
   Дурацкое состояние. Дрожат руки. Дрожит все нутро. И мысль об алкоголе вызывает тошноту. Выписываю себе обещание больше не пить эту гадость, зная, что ближе к вечеру контракт будет разорван в клочья.
   Дурацкая планировка квартиры. Богатенькие родители у этой девочки. Комнат пять, это точно. Главное - не натолкнуться на мать или отца, а то принудят стать зятем.
   Дурацкая погода. Льет противный осенний дождь. Лужи, слякоть, грязь, похмелье. Последнее вынуждает чувствовать себя частью всей этой промозглости.
   Дурацкий телефон. Вибрирует в кармане куртки. Зачем же так пугать? Думал, печень взрывается.
   Дурацкая память. Совсем забыл про похороны. Артем, если ты видишь меня сквозь густой слой туч, то знай: мне очень стыдно. Листьев сказал, что успею. Сейчас это самое главное.
   Дурацкая работа. Сегодня понедельник, а "Смычок" до сих пор закрыт. И не откроется до завтра. Шеф если и не уволит, то позволит себе свободу в выборе выражений.
   Дурацкие выводы: неужели я зажил нормальной жизнью? Утро, день, кровать, привычки, прическа, физическое состояние, квартира, погода, телефон, память, работа - и все-то у меня дурацкое, как у всех.
   Дурацкие еще традиции. Придумали разные штуки вроде венков, крестов, гробов, отпеваний, и теперь делают на этом огромные деньги. А простой народ что же? - Нужно чтить традиции. Соседа закопали со всеми почестями, а мы что, не люди что ли? Тоже все сделаем по высшему классу. Если кто-то один решит обшить гроб бархатом, так непременно все будут обшивать гробы бархатом. Или забьет гроб серебряными гвоздями. И все будут забивать серебряными гвоздями. Ведь традиции нужно чтить. Зато удивляются, зачем столько золота тратили на изготовление фараонам саркофагов. Если похоронный бизнес будет так же стремительно идти в гору, то лет через пятьдесят даже инженеров и дворников начнут хоронить в саркофагах. И плевать, что всю напрочь зарплату придется откладывать на черный день. Ведь это традиция. Чем мы хуже других? Бог не примет нашу душу без золотого кокона.
   Дурацкий стук ботинок о пол в теплом доме. Сразу некомфортно, неуютно, мерзко, зыбко. Хуже, чем на улице.
   Дурацкая подготовка к похоронам. Все бродят туда-сюда, болтают полушепотом. Боятся разбудить мертвого. Листьев суетится больше всех. Созвал монашек, попа. Ближе к обеду отпели. Я даже удосужился дрожащей рукой подержать свечку.
   На похоронах жутко замерз. Проснись я дома, а не в розовом царстве, оделся бы как подобает. Решил, что по возвращении с кладбища выпью. Для профилактики. Чтобы никакая зараза не прилипла. Разорвал контракт о неупотреблении спиртного. В конце концов, нигде не расписывался. Ни чернилами, ни кровью. А здоровье укрепить нужно.
   Был неприятно удивлен, видя, как мало людей собралось проводить в последний путь писателя, которого при жизни все готовы были на руках носить, а теперь не нашлось даже тех, кто донесет его до могилы. Листьев нанял четверых мужиков, которые безропотно выполнили свои обязанности. Но за деньги, а не за безмерный талант покойного. По их бандитским рожам видно, что они даже не знают, что несли на своих плечах писателя. Сомневаюсь, что они вообще смогут назвать хотя бы двух писателей, не считая Пушкина. А может, и считая.
   Писатель умер, а произведения остались. Так умирает устрица, а жемчужина продолжает существовать. Как это парадоксально ни звучит, но мертвые предметы живут гораздо дольше живых существ. С этим ничего не поделаешь. Даже если человек попытается оспорить это сложившееся правило и, скажем, разобьет фарфоровую тарелку, то все равно могильные черви доедят его остатки быстрее, чем с лица земли исчезнут фарфоровые осколки. Поэтому нет более действенного способа продолжить свою жизнь после смерти, кроме как вложить всего себя в мертвый предмет. Будь то книга, будь то холст, будь то камень, будь то диск, будь то аудиокассета или еще что-то мертвое.
   На поминках я все же выпил. Пили все, кроме Листьева. Он, кажется, в этом плане девственный. По крайней мере, никогда не видел, чтобы он пил или курил.
   Кроме нас с Листьевым на поминках присутствовали: Миша Ларин, Сережа Конев, Паша Романов и Поля Голубева. О каждом из них нужно немного сказать.
   Начну с себя. Так как промозглая погода хорошенько потрепала мой иммунитет, я опрокинул два полных стакана водки еще до того, как все собрались за столом. А уж когда собрались, так подавно. Даже произнес некролог. Что-то о жизни и смерти, кажется.
   Листьев тоже произнес речь, так как знал покойного лучше всех нас. А может, вообще лучше всех. Он принес с собой рукопись последнего романа. "Перед тем, как уйти", кажется. Роман сей был о мечтах, грезах, желаниях, седьмых небесах и прочих воздушных замках. Листьев решил его опубликовать.
   Ларин Миша напоролся и понес всякую чепуху по поводу исполнения желаний. Стал всех донимать, выспрашивая, у кого какая заветная мечта. Сам влюбился. По крайней мере, так сказал. И собрался добиться взаимности. Даже мне придумал желание: пробиться через тернии к звездам вместе с моей группой. Договорились так: мы поймем, что оно сбылось, если услышим трек в нашем исполнении у незнакомого чувака.
   Сережа Конев, тот самый парень, с которым я сбежал из психушки, больше молчал. Молчал и пил. Ларин попытался узнать о его заветном желании, но Серега его очень вежливо послал на большущий половой член.
   Паша Романов - бывший лучший друг Саши Листьева и бывший парень Поли Голубевой. Не знаю, что за странная история произошла между этими тремя господами, но теперь Поля с Сашей, а Паша один. Бермуды. Насколько мне известно, Паша отдал на похороны писателя самую большую сумму - 20 тысяч. Похоже, поэтому и присутствовал. Иначе вообще не вижу смысла приходить. Если копнуть глубже, то и смысла помогать материально своему закадычному тоже не вижу. Да так щедро. Не отдавать же двадцатку за билет на похороны известного писателя. В любом случае, просидел он недолго. Припомнил Листьеву все давние обиды и ушел.
   О Поле Голубевой не могу ничего сказать. Серая мышка. Может даже - темная лошадка. Никогда с ней не общался. Она, кажется, вообще мало, с кем говорит.
   После поминок мы с Лариным проводили Серегу до дома и пошли в бар доливать горючее. Позвонил Глинский. Я снова решил, что взрывается печень. Выпил изрядно, поэтому мало ли.
   Глинский сообщил радостную новость: на вчерашнем концерте школьников и бабусь присутствовал знакомый одного из организаторов "Затмения" и порекомендовал нас. Организатор связался с Глинским и попросил сегодня же выслать видео или аудио с песней. Поэтому нужно собраться. Я обещал быть через час. Хотя никогда не играл в таком состоянии.
   В баре к нашему столику подошли какие-то ребята и предложили выйти, поговорить. Ларин еле стоял на ногах, поэтому я попросил не трогать его, и поперся один.
   Вышли на задний двор. Один, самый коренастый, похоже, имел ко мне какие-то претензии, правда, их сути я не мог понять первые минут пять. Остальных он попросил вернуться в бар.
   Как оказалось, сегодняшним дурацким утром я проснулся в дурацкой кровати с девушкой этого самого коренастого паренька. Вчера кто-то из его знакомых видел, как она зажигает со мной (именно не я с ней, а она со мной), и теперь он хочет объяснить мне, что так себя вести нельзя. Я был рад, что он узнал об этом из третьих уст. Если бы она сама ему рассказала, то ему бы стало известно, что зажиганием дело не закончилось. И разговор проходил бы уже в ином русле. Тем не менее, он хотел мне набить морду. Сказал, что знает, кто я такой. Как оказалось, он тоже музыкант. Трудится в группе "Dagon", колошматя барабаны. Я был сильно удивлен, потому как группа очень известна в местных кругах, и лет пять подряд входит в тройку лучших на "Затмении". Обещал, что из-за моего проступка наша группа никогда не увидит свет. Уж он об этом позаботится. Небось, за пять лет всем организаторам задницу успел лизнуть.
   На этом наша беседа не закончилась. Я ему стал вежливо объяснять, что в случившемся виноват не столько я, сколько она, потому как не имел представления, что девушки, у которых есть парни, могут так расхлябанно себя вести. Затем перегнул палку, добавив, что так поступают только шлюхи. Он закипел и намахнулся, чтобы ударить. Я увернулся и как следует припечатал ему по роже. Что ж за барабанщик, который толком ударить не может?
   Вернулся в бар, забрал разжижившегося Ларина и отвел его в свою квартиру. Собирался пойти на репетицию, но позвонил Глинский. На этот раз новость была неприятнейшая: Ольга Семеновна нас выставила.
   Дурацкий день.
  
   16.10.2012
  
   Бывают такие... Нет, не так. Бывает такое утро... Не хочется говорить, что бывают такие утра. Звучит отвратительно. Но речь идет не об одном утре, поэтому все же придется сказать: бывают такие утра.
   Бывают такие утра, когда просыпаешься раньше, чем запланировал, вырубаешь будильник, который даже не успел покричать, и больше не ложишься, хотя хочется спать. Появляется какое-то странное предчувствие, напоминающее приближение грузовика "Coca-Cola" и песни "Праздник к нам приходит". В такт колотится сердце. Чрезмерная возбужденность заставляет сбросить с себя одеяло и подняться на ноги.
   Сон не прочистил мусорный контейнер башки, и по-прежнему мучил один необычайно сложный вопрос: грустить или радоваться? С одной стороны, то, что нас выставили из ДК - это ужасно. Больше не будет ни места для репетиций, ни инструментов. Но с другой, эгоистичной стороны, мы не попадаем на "Затмение" не по моей вине. И ребята не узнают что я, сам того не зная, возможно, перечеркнул всякое будущее нашей группы. Это не значит, что меня устраивает исход. Просто он неизменен в обоих случаях и никак не зависит от моих предпочтений. Какая разница, какой рукой ронять пломбир на землю?
   Звонок от Глинского. Подобных звонков боишься, но все равно ждешь. Они либо дают надежду, либо убивают ее. Пока моргала фамилия на дисплее, прокрутил в голове все возможные причины звонка. Не угадал даже на мизинец. И если бы в запасе был час, не угадал бы. И если бы в запасе была целая жизнь.
   Чудеса сбываются. Мечты случаются. И с неба может падать не только вода. Несмотря на всю важность звонка, я перестал слушать Глинского уже после первой минуты разговора. Сознание воспроизводило вчерашний спор о мечтах. Неужели Листьев был прав, и погоня за мечтой может закончиться удачей? Вся философия в том, что нужно лишь оставить прежнюю жизнь и рискнуть всем. А я только решил бросить работу, и на тебе!
   Вслед за дурацким днем обязательно должен идти либо совсем дурацкий, либо ничуть не дурацкий. Такая вот система. Нет никаких полос. Ни черных, ни белых. А если и есть, то цветов и оттенков гораздо больше. Но определенная закономерность следования существует. Только нам не суждено ее уловить. Как невозможно предсказать следующие пять секунд, почувствовав дежавю, хотя по истечении и этих пяти секунд появляется уверенность в том, что ты их уже переживал.
   Несколько минут назад Глинский принял звонок от некоего Романа Витальевича Ключевского. Как оказалось, это тот самый человек, который присутствовал на концерте художественной самодеятельности и порекомендовал нас организаторам "Затмения". Увидел в нас большой потенциал. Предложил сотрудничество. Сказал, что обладает некоторым опытом в плане продюссирования. От нас требует полной самоотдачи на репетициях и предоставляет музыкальную базу со всей необходимой аппаратурой.
   Я не мог поверить в услышанное. Нужно срочно найти календарь и проверить, не первое ли апреля нагрянуло. Нет, совсем нет. Шестнадцатое октября. Если меня и с этим не надули.
   Глинский столковался о встрече с Ключевским, так как разговор не телефонный. Ключевский предложил встретиться на базе, чтобы мы заодно осмотрелись на новом месте.
   Никогда не чувствовал себя так хорошо по утрам. Обычно все иначе: похмелье, головная боль, озноб. Даже когда не пью, ожидаю подобного состояния по привычке.
   Ларин дрых в другой комнате на раскладушке. Смешной парень, особенно когда нетрезвый. В квартире две кровати и диван, а он потребовал, чтобы я уложил его непременно на раскладушке. Пришлось лезть на пыльный шкаф. Зря вообще сказал о ней. Не знал же, что шуток не понимает.
   Пришел Бяк. Заявил, что нашел новую репетиционную точку в каком-то подвале. Мне было приятно слушать и осознавать, что он не в курсе последних событий. Его рассказ был отражением той стези, по которой мы пошли бы, не будь на концерте Ключевского. Бяк распинался, рассказывая о том, что в том подвале, несмотря на холод, много места, есть розетка и освещение. Также он связался с каким-то чуваком, распродающим б/у аппарат за сравнительно небольшую сумму. В общем, при таком раскладе нас ждало печальное будущее, не приводящее ни к чему. Даже к выступлениям на концертах художественной самодеятельности.
   Я еле сдерживал улыбку. Адски хотелось рассказать. Но Бяк не замечал этого и продолжал с шилом в заднице описывать ламповый усилитель, который его знакомый спекулянт готов отдать за полцены.
   Мы закурили. Бяк сделал вывод, что все отнюдь не плачевно. Единственное, что его огорчало - это упущение возможности выступить на "Затмении". Хедлайнерами выбрали "Euphoria and Agony". Приедет Линков собственной персоной. Эта новость нагнала тоску даже на меня и затуманила яркость тайны о кардинальных переменах нашей музыкальной жизни. Ведь концерт будет уже через два дня, и участники наверняка отобраны. Сомневаюсь, что Линков когда-нибудь еще приедет в наш городок. Не в падлу сходить в качестве зрителя. Если повезет, возьму автограф. Может, даже сфоткаюсь с ним.
   Загрустил и Бяк. Поэтому я решил больше не держать наше возможное светлое будущее в тайне и рассказал. "Брось заливать", "хорош чепуху молоть", "заколебал гнать", "чё за пургу морозишь?", "ответь", "слышали мы такие сказки".
   Заставил его позвонить Глинскому. Он снова закурил. А зря. Потому как после пары минут разговора по телефону закашлялся до тошноты. Чуть не загадил палас. Но мне все равно было приятно смотреть на него. Если есть слезы радости, почему не может быть блевоты счастья?
   Бяк долго не мог прийти в себя после разговора. Задавал всякие тупые вопросы, на которые я не знал ответа. И он прекрасно это осознавал. Просто ему хотелось побольше узнать об этой новости. И даже если бы я просто пересказал все, что знаю, еще раз, не добавив ничего нового, он был бы вполне удовлетворен. Потому что не хочется вылезать из сказки, когда свято поверил в нее. Может, искал какой-нибудь подвох. Хотел, чтобы что-то его ущипнуло. Но мы увязли в этом сне, и это было замечательно.
   Ларин громко причмокивал, ворочаясь на раскладушке. Бяк закурил снова. Я решил ему показать кое-какие новые идеи на своей акустической старушке без первой струны. Сначала играл что-то определенное, затем, когда разговорились и стали рисовать перспективы и строить планы, просто тренькал. Иногда даже треньканье - полезное дело. Вдруг, да зацепишься за какую-нибудь классную мелодию.
   Просидели до двенадцати. Договорились встретиться на репетиции через два часа. Бяк ушел. Я включил компьютер, врубил "Арию" и навернул громкость почти на максимум. Колонки захрипели. Пришлось немного убавить. Самую малость.
   Включил чайник. Сделал бутерброды. Мишка должен был встать с минуты на минуту, поэтому хотелось показаться гостеприимным что ли. Навел чай и вернулся в комнату. Ларин, покашливая, поднимался с раскладушки. Вид у него был непрезентабельный, скажем так. Тепловский. Я-то каждое утро такой. Ларин любит называть опухших ото сна людей вьетнамцами. Теперь сам - Чан Чыонг.
   Намедни рассказал мне, что его поперли из ресторана, и теперь он такой же безработный, как и я. Кстати, довольно странно, что шеф до сих пор не позвонил. Тревожно как-то.
   Я предложил ему помощь в поиске работы. Он отказался. В его кислой роже было мало энтузиазма. Вместо этого решил рассказать мне о своей влюбленности. Ненавижу эти сопли, но пришлось выслушать.
   Ларин выпил свой чай и побрел домой. Ни разу не видел, чтобы у людей было такое похмелье. Его трясло по-бешенному. Не смог самостоятельно крутануть колесико замка на двери. Стал пороть какую-то чепуху. Он любит сумничать. Острит, цитирует каких-то великих филонов. Поэтому черт знает, в своем ли парень уме. Иногда совсем не понимаю, о чем он говорит.
   В половине второго вышел из дома. Место, в котором договорились встретиться, располагалось недалеко. На этот раз пришел позже остальных. У всех горели глаза, горели щеки, горело нутро в ожидании чуда. У меня нутро горело еще и с бодуна.
   В десять минут третьего Глинский позвонил Ключевскому. Не стал звонить ровно в два, чтобы не показаться навязчивым. Ключевский извинился, что не сможет сегодня встретиться с нами, так как около часа назад его вызвали на какое-то там совещание в соседний город. Мы не слышали самого разговора, но по меняющемуся лицу Глинского догадались о том, что новости неприятные. Ключевский сказал, что его не будет в городе пару дней, но он оставляет нам репетиционную базу при условии, что мы будем соблюдать чистоту и бережно обращаться с инструментом.
   Вот так запросто оставить базу незнакомцам? А вдруг мы отморозки? Он же видел наше выступление. Неужели не боится? Как могут соблюдать чистоту люди, которые рубят металл? Или он такой опытный психолог, что помимо потенциала увидел в нас ответственность и чистоплотность? Сомневаюсь. Должно быть, просто богач с кучей комплексов. Торговых, спортивных, развлекательных комплексов.
   Ключевский покинул базу меньше часа назад, и оставил дверь открытой. База находилась метрах в двадцати от того места, где мы собрались. По описанию нашли большой гараж, обшитый железными листами, разрисованный примечательным красочным граффити. На двери висел открытый замок с ключом. Бяк снял его и потянул на себя скрипучую железную дверь. Мы впятером сгустились в проеме, не решаясь войти внутрь. В мультиках так обычно открывают шкатулки с драгоценностями и несколько секунд щелкают озаренным блеском золота хавальником.
   Внешне это был обычный гараж. В таких паркуют свою ржавую рухлядь и хранят разные бесполезные вещи (вроде лыжной палки), которые не уместились на балконе. Но нутро этого гаража было обставлено подороже, чем квартира среднестатистического жителя города. Стены обиты черной звукоизоляцией, которая местами виднеется сквозь щели между нагромождениями аппаратуры. Дальнюю стену закрывали две большие колонки, не достающие до потолка пары десятков сантиметров, кабинет, три комбаря и еще какие-то черные крутые ящики, с которыми предстояло познакомиться. Чуть ближе располагалась красная барабанная установка, о какой нашему алкашу было только мечтать. Та, которая была в ДК, не могла пойти в сравнение с этой. На подставке с тонкими ножками стоял серебристый синтезатор. В углу справа от двери сложены три микрофонных стойки. Четыре радиомикрофона с кучей крон лежали в коробке рядом. По всему полу растянуты и перепутаны шнуры. Возле левой стены, опираясь грифами о монитор, лежали две черные красавицы-гитары. У стены напротив - коричневый шестиструнный бас. Повсюду процессоры, лапки, кнопки и прочая дорогостоящая тряхомудия.
   Бяк вошел первым. Я следом за ним. Потом робко втиснулись остальные. В гараже было градусов двадцать. Кто-то еще пошутил, что придется приоткрывать дверь, чтобы не угореть. К слову, шутили мы в тот день очень много. И даже самая идиотская бородатая шутка казалась смешной.
   Подключались, настраивались, изучали аппаратуру часа два, прежде чем сыграть первую песню. Вот он, рай для рок-музыканта. Если бы здесь поместилась кровать, я бы перебрался жить сюда. И днем, и ночью только и делал бы, что переключал опции и проверял звуковые эффекты. На полочке в стене нашли целую банку с медиаторами. Каждое новое открытие захватывало дух, и хотелось кричать и визжать от радости, как бездарные девчонки.
   Долго дурью маялись, майей дурились, дуйей марились, марьей дуились и, наконец, решили сыграть первую песню. Срубили что-то из старого. Совсем старого. Вспомнили весь свой репертуар, даже самые неудачные песни, о которых давным-давно договорились забыть. Но на новом инструменте и они звучали потрясающе. Казалось бы, одна и та же песня, но какая колоссальная разница! Все равно, что просматривать мультик на черно-белом и цветном телевизорах.
   Соколова сбегала домой за цифровиком. Решили записать пару песен и отослать организаторам "Затмения". Мы понимали, что все сроки прошли, и это крик последней надежды. Но попытка - не пытка. И попытка пылка.
   В семь закончили репетицию. Глинский взял флешку, чтобы скинуть видео. Ключи тоже остались у него. Пожалуй, из всех нас он самый ответственный. Но только из нас.
   Мне не терпелось поделиться ошеломительной новостью с кем-нибудь из знакомых. Выбор пал на Мишку Ларина, отказавшегося с похмелья от погони за мечтой. Удача, которая повернулась ко мне рожей, должна была утереть ему нос. Не нужно спорить с Листьевым. Пусть он плут и обманщик, но всегда прав. А если кажется, что не прав, то это его очередной розыгрыш.
   В восемь был у Ларина. Пришлось приехать, так как он не отвечал ни на смс, ни на звонки. Его сосед, Прохор, сказал, что Мишка пришел в горячке около двух и лег спать.
   Наш тихий разговор разбудил его. Он стал судорожно одеваться, что-то бормоча о работе. Я силой уложил его обратно на кровать и вызвал скорую. Как оказалось, не совсем скорую. Скорее, неспешную.
   Их укол быстро поправил Ларину козырек, но не выбил из него всю дурь. Идеей фикс стало натягивание штанов. Собирался на работу. Я не успел ему толком рассказать о кардинальных переменах, которые произошли в судьбе нашей группы. Кажется, это мало интересовало моего бледнолицего друга. Он рвался на работу. Если бы все обладали такой рьяностью, земляне уже через пару лет переплюнули бы инопланетян в плане прогресса. Но пока Ларин переплюнул их только зеленостью лица.
   Его рвение спровоцировало во мне пофигизм. Раз так хочет, пусть идет. Я дошел с ним до первой остановки и сказал, что поеду домой. Как только он скрылся в тумане мороси, я позвонил Романову. Его развалюха оказалась гораздо быстрее скорой.
   Был сильно удивлен, когда увидел на переднем сиденье Листьева. Неужто помирились? Не стал спрашивать. Неловко как-то. Если я ошибся, и Листьева он, скажем, скрепя сердце подхватил где-то по дороге, не перекинувшись с ним ни словом, то мой вопрос может вызвать очередной конфликт. Лучше не сдирать болячку.
   Разъяснил им всю ситуацию. Решили, что за Лариным лучше присмотреть. Медленно поехали за ним вслед. Нагнали уже около "Чайки". Припарковались недалеко и стали ждать.
   Ларин добрел до лавочки на аллее и прилег. Я предложил забрать его, но Романов и Листьев словно сговорились и уперто настаивали на невмешательстве. Не мог понять, чего они ждали. Решили угробить парня? У него совсем недавно температура на градуснике зашкаливала, а теперь он лежит под холодным дождем. Я решил все же выйти и притащить его в машину, но Романов как-то агрессивно схватил меня за руку и заорал: "Успокойся и смотри!".
   Ничего не происходило еще минут пять. Романов нервно барабанил ладонями по рулю и напевал дурацкий реггийный мотив. Я безумно злился и уже готов был дать Романову в морду, как вдруг белобрысый парень, вышедший из ресторана, стал скорым шагом приближаться к лавочке. Романов запел задорнее и громче.
   Я не видел смысла в этом наблюдении до тех пор, пока белобрысый не сбегал в ресторан за какой-то красоткой. Ларин говорил с ней минут десять. "Кто такая?", - спросил я, на что Романов с улыбкой и протяжным "о" сказал: "Это его любОвь".
   Не знаю, в чем была суть их разговора (мы стояли далеко от них; даже открыли окна, но все равно ничего не услышали), но по его завершении девушка спешно смылась обратно в ресторан.
   Мы пронаблюдали еще пять минут, полагая, что она вернется, затем погрузили Ларина в машину и отвезли в больницу.
   В три часа ночи разбудил звонок от Глинского. Обычно в такое время я тупо сбрасываю вызов, потому как столь поздние звонки не предвещают ничего хорошего. Что может быть лучше сна в три часа ночи? Казалось бы.
   Казалось, но не оказалось. В последнее время Глинский мне стал нравиться. И пусть он пишет сопливые стихи, зато каждая новость из его уст лучше предыдущей. Господи Боже мой, мы прошли на отборочный этап "Затмения"! Организаторы одобрили видео и пригласили нас на прослушивание, которое состоится завтра в шесть.
   Все мои договорились собраться в баре и отметить. Я отказался. Стал слишком часто пить. И порой это приводит к плачевным результатам. Как, например, с той девушкой из розовой комнаты. Пока "Затмение" не закончится, не выпью ни грамма. Цветные полосы жизни чередуются. И никто не знает, в каком порядке. 16 октября стал самым счастливым днем в моей жизни. А что будет дальше, никто не может знать. Но многое зависит от меня.
  
   17.10.2012
  
   Цвета играют немаловажную роль. Сказать - "в жизни каждого человека" - значит, соврать. Любители сопливых фильмов, сопливой музыки, сопливых книг обожают говорить "в жизни каждого человека" или "в человеческой жизни". Например, "любовь - самое главное в жизни каждого человека". Или "в жизни каждого человека наступает такой период...". Когда хочется сожрать лапу ондатры. Заканчивают фразу в зависимости от собственного опыта. И получается бред хлеще моего примера. Все считают себя центром вселенной. И если какая-то ересь случается с ними, то должна случаться со всеми. Но никогда не угадывают. Любовь - самое главное в жизни каждого человека? Никчемное обобщение. Если что-то и нужно обобщать, так это то, что, скажем, все люди, страдающие насморком, когда лежат, переворачиваются на другой бок, чтобы поймать соплю в момент ее перетекания из ноздри в ноздрю и высасывают ее из носа. Но даже такое случается в жизни далеко не каждого человека. У некоторых и носа нет, чтобы провернуть подобный маневр. Поэтому "в жизни каждого человека" - фальшивая, бездарная фраза.
   Цвета играют немаловажную роль. Но не в жизни каждого человека. Дальтоникам все цвета фиолетовы. Да и роль-то этих самых цветов - эпизодическая. Не буду лить воду по поводу того, что они насыщают наш мир, делают его красивее и благолепнее. Все это - дерьмо девчачье. Я говорю о другой их роли - символической.
   Целый день, а иногда даже больше, меня может преследовать какой-нибудь цвет. Черт его знает, что он предвещает. Но, черт побери, что-то предвещает. Черта с два, если ничего не предвещает. Черт дернул столько раз повторить слово "предвещает".
   Семнадцатое октября было пропитано черным цветом. Рокерам не позволительно бояться его. Гораздо страшнее - проснуться в комнате с розовыми стенами.
   Второе утро без похмелья. Но трясло не по-детски. Или наоборот, по-детски. Жутко волновался по поводу предстоящего выступления. Стремно, будучи музыкантом, бояться зала.
   Приехала тетка. Изругала меня за беспорядок в квартире. Сказала, что я пропащая душа, и если буду продолжать бухать, сдохну в подворотне. Почему алкоголики обязательно должны умирать в подворотне? Что за глупые стереотипы? Где я вообще найду в этом городе подворотню, чтобы в ней сдохнуть?
   Оставила четыре тысячи на месяц. Сказала, что если не хватит, я всегда смогу заработать их самостоятельно. Ее слова нагнали былую тревогу. Уже три дня я не открывал "Смычок", а шеф по-прежнему не звонит. Мне было бы на это совсем плевать, если бы я забрал документы. Чувствовал себя проституткой, у которой отобрали паспорт.
   Решил до начала репетиции навестить Ларина. По дороге в больницу прошелся по магазинам. Купил новое постельное белье, труселя, майку, всякие фрукты. Заглянул в буфет. Взял картошку с котлетой. Вряд ли Ларину нравится больничная стряпня.
   Когда стал выходить, наткнулся на седого мужика с букетом черных роз. Я это хорошо запомнил, потому что никогда не видел их раньше. Еще подумал: как ненатурально они выглядят. Все равно, что встретить ядовито-салатовую собаку.
   Картошка пришлась Ларину по вкусу. Съел ее с большим аппетитом. Я рассказал ему про отборочный этап "Затмения", напомнил про реп. базу и поделился своими надеждами выступить на фестивале.
   Пришли Листьев, Романов, Конев. В общем, собралась вся компания. Завалили Ларина пакетами, как препода в экзаменационный день.
   Романов принес ему записку, которую передала та красотка из ресторана. Ларин воодушевился и выздоровел в мгновение ока. Стал просить у меня помощи в побеге из больницы. Я отказал. Не хватало, чтобы он сдох с температурой в какой-нибудь...подворотне.
   Серега Конев рассказал, что кто-то подкинул ему черного щенка. Без единого белого пятнышка. Черного-пречерного. Никогда не видел его таким счастливым. Купил лоток, кучу корма, всяких шампуней и прочей дребедени. С превеликим упоением рассказывал, как пушистый проказник любит, когда ему гладят пузо. Тогда я понял, что для одиноких людей любое живое создание, вероломно появляющееся в их жизни - это счастье. Не разговаривать же остаток лет с кактусом или, того хуже, с холодильником.
   По пути в гараж наткнулся на ребят из группы "Dagon". Барабанщик сразу меня узнал. Синяк не успел сойти с его рожи. Окружили. Вели себя, как последняя гопота. Стыдно за таких рокеров. Им бы блатняк играть под гитарку в зассанных подъездах.
   Они уже были в курсе, что моя группа участвует в отборочном этапе. Похоже, действительно есть хорошие связи с организаторами. Обещали конкретно подгадить и пожелали удачи. Хорошие ребята. Лучше бы морду набили.
   На репетиции никому об этом не рассказал. Без того у всех страшно шалили нервы. Соколова покрасила волосы. В черный цвет. Решила подкатить к Глинскому. Наверное, думала, что у них раньше ничего не получалось из-за цвета ее волос. Глинского бил мандраж забористее, чем других, поэтому он сорвался. Наговорил ей всяких мерзостей. Она убежала с репетиции, пришла обратно, ревела, успокаивалась, снова ревела. В общем, отыграли дерьмово.
   По регламенту на отборочном этапе можно исполнить только две песни. Решили сыграть "Прощай" и одну тяжеленькую старую песню "Ария Смерти", чтобы не подумали, что мы сопливые чмошники. Два часа рубили только их.
   Барабанщик всерьез отнесся к предстоящему мероприятию - был трезв как стеклышко. Это напоминало об ответственности, тягчайшей ношей упавшей на наши хрупкие плечи. Не было права на ошибку. Дерни не ту струну, и тебя обольют помоями.
   Мы никогда не выступали на рок-концертах, поэтому боялись, как девственники боятся сделать во время первого секса что-то не так.
   Зачехлили гитары и отправились в путь. Прогон сначала хотели устроить в рок-кафе, но так как заявок на участие оказалось в разы больше, чем предполагалось, арендовали зал главного дома культуры города.
   Пришли ровно в шесть. Пунктуально, как девственники на первое свидание. Что-то зациклился на сравнениях с девственниками. Но такое вот было самоощущение.
   Черт в знает, что символизирует черный цвет. Только, гад, не поведал. Я не буду перегибать палку, придавая большое значение еще каким-то черным предметам, кроме роз, пса, волос Соколовой. Но сколько же черного было в зале... Косухи, джинсы, футболки, банданы, берцы, кожаные браслеты. У одного придурка даже солнечные очки.
   Такая гурьба точно не поместилась бы в рок-кафе. Человек сто. Учитывая, что в среднестатистической группе пять членов (и не только членов), то групп собралось штук двадцать, или около того.
   Из-за сидений торчали рокерские котелки, гитарные грифы, скрипки, саксофоны, тромбоны, трубы. Видел даже флейту. Тренькали струны, орали динамики мобильников, дудели духовые. Недалеко от нас паренек в кепке барабанил палочками по стене.
   Мы скромной кучкой устроились в верхних рядах, подальше от пугающей сцены. Я успокаивал себя и других тем, что многие группы здесь так же, как и мы, в первый раз, и волноваться не стоит. Но это были просто слова, которыми не смог успокоить даже себя. Многие вели себя более чем уверенно: бродили по сцене, облюбовывали аппаратуру, распевали дерьмовые полупопсовые песни под гитару. Все это было к нам близко, нам близко, но еще чуждо. Мы чувствовали себя изгоями.
   Наконец, на сцене появился пухленький низкорослый мужичок в обтягивающей черной футболке AC/DC, ловко вытащил из стойки микрофон (не то, что Ольга Семеновна) и начал болтать: "О, как много вас здесь. И все музыканты?". Зал охотно ответил "Да". "Что-то вас совсем много, - продолжил толстяк, - по списку должно быть восемнадцать групп. Плюс вчера ручкой дописали еще три коллектива: "Light breeze", "Берега Луны" и "Морлоки". Вы здесь?" Глинский, Бяк и я заорали: "Здесь". Отозвался еще кто-то снизу. "Отлично, - кашлянул карапуз, - к сегодняшнему показу вы подготовили по две песни. Но сейчас я смотрю в список и понимаю, что 42 песни - это чересчур. Будем рубашить аж до самого концерта. Так что, даю вам пять минут, чтобы выбрать одну. Только не вздумайте нон-стопом сыграть две песни. Сделаете так - не придете на концерт даже в качестве зрителей. А я напоминаю, что в финал, то есть, на "Затмение" выходят семь команд. Только не надо гудеть и кидаться помидорами. Изначально было шесть. Но мы, добрые люди, пошли вам на встречу. В финале вас уже ждут "Silver", "Erotic captivity", "Dagon", "Metal sky" и, внимание, "Euphoria and Agony"! Дорогого стоит выступить с этими ребятами на одной сцене. Поэтому не подкачайте. Не будем тянуть котэ за яйца. Приглашаем на сцену первую группу. Друзья, любите и жалуйте! "20 Августа"! Поехали!"
   Пока ребята обосновывались на сцене, мы решили обговорить, какую песню будем играть. Выбор пал на "Арию Смерти". Во-первых, она как нельзя лучше отражала наш стиль, а во-вторых, она больше отрепетирована. К тому же, слова писал не Глинский, а Бяк. Соплей мало, поэтому лично для меня "Ария Смерти" круче.

1 куплет:

Каждый день на коленях с мольбой о прощении
Перед тем, кто создал, породил и воскрес.
Нет желания жить по всем правилам времени.
Нет возможности жить по законам небес. 

Как держаться за каждое Божие слово, 
Когда грех - самый ценный поступок людской?
Хочешь выжить - греши. Хочешь боли - покайся.
Чем мучительней жизнь, тем Он чаще с тобой.

Провожать день за днём тех, кто шел всегда рядом,
Отрывая от сердца и от календаря.

Спустя годы искать в гуще лиц всех их взглядом,
Бесполезно, бессмысленно, тщетно, зазря.
Припев:
В горле встанет огрызок от плода,
Что Адам так бесстрашно вкусил.
Смерть, зачем ты берешь год от года
Тех, кто жить в самом деле любил?

От рождения к смерти по тропам,
Что топтали другие века,
Всё неровней и уже дорога.
С каждым шагом опасней она.

Где же смысл той встречи ужасной,
Что закончит мучительный путь?
До свидания мы не напрасно
Так желаем до боли вдохнуть.

2 куплет:

Сердце гложут клыки твоей милой улыбки,
О, прекрасная Фрейя, оставь хоть чуть-чуть.
Ты богиня Любви, воплощение Смерти.
Я закончу свой жизненный путь

Только ради того, чтобы думать, 
Что хоть миг уделила ты мне.
Твой убийственен взгляд, о, Медуза.
Посмотреть на тебя - умереть.

Вызываю тебя заклинаниями.
Ураган моей жизни утих.
Жить нельзя только воспоминаниями.
Но ведь стоит пожить ради них.

Ты не знаешь любви и пощады.
Пунктуальность - коронный прием.
Неужели из всех взятых жизней
Ни одной не дарила тепло?

Не прошу тебя сжалиться, глупо.
Но останься на пару секунд.
Потанцуй со мной перед разлукой.
И в конец разорви мою грудь.

  
   Первая группа выступила отстойно. Много косячили, вокалист сбивался, забывал слова, да и песня посредственная. Мотив стырили у какой-то известной группы. Вот только вспомнить не мог, у какой. Но братья-музыканты приняли их тепло. Похлопали. Поорали, что все нормально.
   Вторые, не помню название, сыграли что-то ска-панковское. Трубили в дудки, весело напевали приставучий мотив, в общем, неплохо.
   За несколько выступлений до нашего, в зале появился барабанщик "Dagon" с подбитым глазом. Может, он был здесь с самого начала, но заметил его только теперь. Он без устали бродил от группы к группе, что-то говорил и показывал на нас. Те оглядывались и согласно кивали.
   Его сучий замысел был раскрыт, когда толстяк в черной футболке пригласил на сцену нас, "Берега Луны". Хотя, слово "раскрыт" совсем не подходит. Если бы его удалось раскрыть, он бы не воплотился в реальность, а так и остался бы замыслом. Вот, нашел подходящее слово: воплотился.
   Его сучий замысел воплотился, когда толстяк в черной футболке пригласил на сцену нас, "Берега Луны". Весь зал единогласно засвистел, заухал, заохал. Но не сразу. Некоторые оглядывались на ублюдка с подбитым глазом, и только потом присоединялись к всеобщему осуждающему свисту. Пока дошли до сцены, я успел услышать столько дерьма в свой адрес, сколько хватило бы, чтобы удобрить гектар грядок на долгие урожайные годы. И я готов был жрать это дерьмо, лишь бы оно не доходило до ушей ребят. Но они слышали. Слышали и изумлялись. Я бы тоже на их месте удивился. Девятнадцать предыдущих групп приняли необычайно тепло, а тут загнобили ни с хрена. Я видел, как тряслись ноги у Глинского, когда он забирался по ступенькам на сцену, видел, как побледнел барабанщик. Он, наверное, думал, что выбрал не тот день, чтобы не пить. Видел, как дрожат слезинки на веках Соколовой, и как Бяк (Господи, невозмутимый Бяк!) испуганно оглядывает зал. Я отдал бы все, чтобы этого не произошло. Лучше бы эта паскуда, возомнившая себя популярным музыкантом, отчленячила меня еще тогда, в баре. Мог бы убить и закопать прямо там. Но только бы я не видел этот позорный триумфальный ход.
   Пока подключались и настраивались, я пытался хоть как-то подбодрить и успокоить их. Но делал это под непрекращающийся свист. Я бесстрашно смотрел в зал и с переигрыванием, так, чтобы все видели, усмехался; и планировал, куда буду прятать труп ублюдка.
   Им не удалось до конца убить в нас дух. Отыграли без косяков, на ура. Жаль только, "ура" кричать было некому. Зал заполонили пешки, тряпки, подстилки, которые решили во имя успеха лизнуть зад барабанщику безумно популярной группы. Но все равно похлопали человек пять. Знакомые ребята из панк-банды "Меркурий-12".
   Под свист вернулись на свои места и молча стали смотреть последнее выступление. Всем было, что сказать. Но не хватало слов. Не хватало сил. Не хватало влаги в горле. Не хватало логической нити, чтобы уловить смысл произошедшего.
   Я не стал дожидаться, когда кто-то осмелится произнести это вслух, и все рассказал. Витя молча поднялся и вышел. Глинский матюкнулся и закрыл лицо руками. А Бяк хорошенько втащил мне по челюсти. Орали на меня до тех пор, пока не заговорил толстяк на сцене.
   "Молодцы! Уложились в четыре часа. Ожидали, что провозитесь дольше, - сказал он, копаясь в кармане, - конечно, обидно, что многие из вас не пройдут в финал. В этом году выбор оказался наиболее тяжелым. Во-первых, мы не думали, что вас будет так много. А во-вторых, не ожидали, что все вы исполните такие хорошие композиции. Но правила есть правила, и в финал проходят только семь команд, - он достал из кармана листок A4, - но, прежде чем я зачитаю счастливчиков, хочу сказать, что тех, кто не пройдет дальше, мы ждем в следующем году. А в финал проходят... барабанная дробь! Черт возьми, в зале двадцать барабанщиков, и некому отстучать дробь, - на сцену тут же поднялся барабанщик "Меркурия-12", Сеня Воробьев, мой хороший знакомый, и отстучал приличную дробь, - в финал проходят...раз уж ты вышел, назову вас первыми. Меркурий двенадцать! Далее... Не знаю, как прочитать... Ноль целых, три сотые чудо света ("0,03 Чудо Света")! Молодцы, отличная песня. Далее... Группа "Курт" с песней, и вы удивитесь, "Кобейн", - зал захохотал, - далее... "Абрикос"! Сочно, спело. В общем, надеемся, что завтра выступите так же круто. Далее... Сеня, на радостях не забывай отстукивать дробь. Группа "Ложные кумиры"! Потрясно. Безоговорочно, сегодня вы лучшие. Ждем завтра. Не опаздывайте, - зал снова съел шутку, - далее...группа... "Heart of stone"! А теперь...Внимание! Сеня, дробь! Знаю, как сейчас всех вас выворачивает изнутри наизнанку от любопытства. Последняя путевка достается... "20 августа", не вам, - зал выдохнул, - ладно-ладно. Кроме шуток. "Берега Луны"! Надеемся, завтра вы сорвете больше аплодисментов. Тем, кто не прошел, я напоминаю, что...".
   Он снова тактично попытался успокоить не прошедшие в финал группы пустыми словами. Но я его уже не слушал. Кажется, его вообще никто больше не слушал. Был ли я счастлив? Нет. Я представлял эту победу иной. Она должна была доставить нам радость, а не раздор. Глинский не сдержался и похлопал меня по плечу. Бяк обнял Соколову. Мне не сказал ни слова. По крайней мере, больше не ударил. Хоть это радует. Буду выглядеть на "Затмении" не как зек с разбитой мордой. Глинский позвонил Вите, чтобы сообщить приятную новость. Тот не взял трубку.
   "Да, и еще, - гаркнул толстяк, - на фесте играем по две песни! Ох, не подкачайте, ребятишечки! Всем удачи! До завтра!"
  
   18.10.2012
  
   "Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит, праздник к нам приходит...", - и так всю ночь. До ужаса тревожно. Мозги закипали от переизбытка мыслей. Считал овец, считал часы до пробуждения, просто считал, как Конев (в психушке меня это сразу усыпляло), но бесполезно.
   Нет права на ошибку. На "Затмении" всегда высококачественная аппаратура. Огласит любой косяк. Я понимал, что если буду бояться, обязательно ошибусь. Удача на стороне смелых. А страхи сбываются. Бойся поднятой руки, и она тебя обязательно когда-нибудь ударит.
   Проснулся в семь. Если это можно назвать пробуждением. За всю ночь вырубался пару раз на несколько минут и просыпался в холодном поту. Один и тот же короткометражный и бессюжетный сон: зал, наполненный изуродованными людьми и громкий осуждающий свист.
   Правильнее сказать: не проснулся, а просто перестал валяться на кровати. Настряпал бутербродов, навел чай, но ничего не лезло. Откусил край колбасы и с отвращением проглотил, почти не жуя. Как горькую таблетку. Сделал пару глотков чая и выплеснул в раковину. Он почему-то отдавал рыбой. Хотя рыбу не ел (и тем более, не пил) больше месяца.
   По пути на репетицию забивал идиотскими мыслями и без того через край наполненную башку. Самая тревожная из них была связана с барабанщиком дагонов. Удивительно, как порой немощные соплежуи завоевывают расположение массы. Для меня единственным объяснением может быть только жалость. Но никак не уважение. Как можно уважать человека, который не может решить свои проблемы самостоятельно и вешает их на людей, доверившихся его мнимому авторитету?
   То, что было вчера, меня мало волновало. То, что было вчера, может произойти сегодня - вот что действительно волновало. Низости и подлости некоторых людишек нет предела. Уверен, что он давно расстался со своей (и не только своей) шлюхой. Теперь все дело в принципе. Раз обещал насолить, значит, насолит. Думает, что соблюдает правило "мужик сказал - мужик сделал". Ему больше подходило другое правило: "мышь попала в ведро - мышь должна там нагадить".
   Репетиция не состоялась. Горюнов не пришел. И не отвечал на звонки. Это было полбеды. Вторая ее половина появилась, когда он удосужился взять трубку. Бухим голосом обосрал (хотел воздержаться от подобных слов, но иначе это никак не назовешь) все наше творчество, каждого члена группы по отдельности и, как вывод, отказался продолжать с нами сотрудничать. С выбором времени для подобных решений у него, конечно, проблема.
   Не понос, так золотуха. Барабанщик - это пятьдесят процентов группы. Учитывая класс игры Горюнова, не менее шестидесяти процентов. Без него мы - полное дерьмо. Может, и с ним тоже, но это, по крайней мере, раньше не так бросалось в глаза.
   До начала фестиваля оставалось не более двух часов. Глинский, как всегда, запсиховал. Метался от крайности к крайности. По его мнению, уход Горюнова положил конец существованию "Берегов Луны". Логическая цепочка такова: уход Горюнова - неявка на фестиваль - потеря уважения организаторов, других музыкантов, зрителей - неучастие в других рок-концертах - потеря смысла в репетициях - потеря смысла существования группы.
   Бяк предложил здравую идею: прописать партию барабанов на компьютере, и во время выступления пустить как фанеру. Другого выхода не было. Порой приходится обращаться к подобным мерзостям, губящим представление о музыке. Как говорится, сделали, что могли. Только эта фраза фальшивая. Правильнее говорить: в данном случае мы нихрена ничего не могли сделать.
   Будь Бог на небе, и будь он справедлив, какая-нибудь проблема должна была возникнуть не у нас, а у дагонов и, в частности, у их барабанщика. Подлости должны караться свыше. В противном случае возникает самосуд.
   Бяк записал партию барабанов и скинул на флешку. Мы зачехлили гитары и отправились на наше первое официальное выступление. И пусть без живых барабанов нам не видать места в первой пятерке; главное - показать себя, обрести первых слушателей, зарекомендоваться для будущих выступлений. Огромную пробоину в нашем составе придется закрывать умопомрачительной игрой остальных партий. Если человек начинает плохо видеть, у него обостряется слух и другие чувства. Мы решили последовать этому правилу.
   Возле стадиона скопилась огромная толпа. Не меньше трех тысяч, это точно. Лавочки в округе заполонили неформалы. Все пили пиво, курили, дрались, распевали песни. Вход был строго по билетам, который стоил еще два месяца назад триста рублей. Теперь штуку. Хорошо хоть участникам раздали халявные.
   Протискивались к входу минут двадцать. Никто не хотел уступать место в громадной очереди. Менты пропускали каждого через рамку, а затем тщательно обшаривали. На самом стадионе народу было еще больше. Все концентрично собрались вокруг большой сцены, на которой лазили звукачи и отстраивали аппаратуру.
   Изначально планировалось устроить фестиваль в крытом помещении, но в последние годы наметилась тенденция роста числа зрителей, и теперь ни одна крыша в городе не вместит под собой такого количества человеко-единиц. К тому же, повезло с погодой.
   Когда мы подошли к сцене, чтобы немного обосноваться, к нам подбежал толстяк. На этот раз он был в серой водолазке с капюшоном, но пузо все равно немного оголялось. Взвинченный, попросил быстро сказать пару предложений о нашей группе. Глинский отошел с ним в сторонку и продиктовал несколько стандартных фраз.
   И именно тогда я впервые увидел Линкова живьем. Он шел с Васей Слугиным, гитаристом "Euphoria and Agony" и пил горячий кофе из одноразового стаканчика. Шел, как обычный грешный среди прочих грешников. Мы с Бяком еще подумали подойти, пожать им руки, перекинуться парой словечек, взять автограф. Но как-то не решились. Для меня этот человек был Богом.
   Поздоровались с ребятами из "Меркурия-12". Сеня много шутил по поводу предстоящего концерта. Говорил, что только у нас делают отборочный этап за день до концерта. Мы еще удивились, как организаторам удается каждый год устраивать потрясающие концерты при таком подходе к делу. Сеня сфоткался с барабанщиком "Euphoria and Agony". Тот даже расписался ему на палочке.
   Меня беспрестанно колотил легкий мандраж и вынуждал смеяться над любой услышанной шуткой, даже если она глупая. Даже если она не шутка.
   Через полчаса стадион был забит до отказа. Нам пришлось держаться сцены, чтобы не потеряться. Звукачи продолжали растягивать по сцене многометровые шнуры и проверять микрофоны стандартным "раз-два-три". Жюри разместилось в комментаторской будке на восточной трибуне.
   Позади сцены, на двери в небольшую гримерку, повесили порядок выступления. Первыми шли хедлайнеры. Мы замыкали список. Не знали, радоваться или грустить. Все-таки, лучше выступить в начале, а уже затем со спокойной душой смотреть на другие группы и жестко слемиться под заводную музыку.
   Наконец, на сцену поднялся наш заводной арбуз с планшетом. Взял микрофон и заорал: "Рок-н-ролл!". Зал закричал, завизжал, запищал, засвистел. Кричали все, что угодно. У меня сердце свалилось в кроссовки. Началось.
   Поднялись флаги с названиями известных групп. Даже тех, которые не принимают участие в фестивале. Но в основном собрались фанаты "Euphoria and Agony". Зря друзья отказались прийти. У Романова - дела, у Ларина -больница, у Конева - нелюбовь к тяжелой музыке, у Листьева - проблемы с садовыми гномами в Пакистане. Так и сказал.
   "Ровно три года назад мы говорили с Мишкой Антипенко, - продолжал толстяк свой конферанс; кстати, было совсем непривычно слышать имя Михаила Николаевича Антипенко, министра культуры нашего региона, в такой форме, - и поспорили. Я говорю: Миш, спорим, через три-четыре года наш фестиваль будет собирать целый стадион? А он мне: ни через три, ни через четыре. Никогда. А сейчас наверняка сидит перед телевизором и смотрит прямую трансляцию. Так вот, Миша, ты проспорил! Люди любят музыку! Люди любят правильную музыку. Ты их сам послушай. Ребята, мы любим рок? - он наклонил микрофон в зал. Все разом оглушительно заорали, - не слышу! - многотысячная толпа гаркнула громче. - За тобой пачка жвачки, - народ захохотал, - Я не будут тянуть котэ за яйца, иначе вы меня свергнете со сцены раньше, чем я объявлю первую группу. Сегодня нас ждет океан потрясной музыки. И будем надеяться, что молодые таланты затмят идолов музыки. На то и нужно "Затмение"! Но пока послушаем группу, ради которой собралась большая часть зрителей. Группа, которая давно сделала себе имя. Группа "Euphoria and Agony"!
   Толпа испытала всеобщий оргазм. Нет слов, чтобы описать творящийся звуковой хаос. На сцене появились они, боги тяжелой музыки. Линков размотал шарф и бросил на пол. Остальные ребята стали перенастраивать аппарат под свой лад. Линков подошел к микрофону и тихим приятным голосом сказал: "Всем привет. Как настроение?" Люди готовы были выплюнуть гортань, но кричать громче остальных. "Отлично, - спокойным голосом сказал Линков, - надеемся, во время нашего выступления оно станет еще лучше, - он отошел, перекинулся парой слов с Васькой, гитаристом, затем вернулся и продолжил, - ребята, кажется, уже отстроили аппаратуру, и мы готовы сыграть первую песню. Она называется..."
   Зал хором закричал: "Одинокие мы!". Линков улыбнулся и ничего не добавил. Барабанщик трижды отстучал, и стадион утонул в океане громкой тяжелой музыки. Толпа перед сценой устроила адский слэм. Линков живьем пел гораздо лучше, чем на студийной записи. Больше экспрессии, больше эмоциональных всплесков. У меня все внутри задрожало, перевернулось и стало прыгать под стук бочки.
   Отыграли пять потрясных треков. Линков поблагодарил зал за то, что последнюю лирическую песню "На закате" подпели многотысячным хором. Это было удивительно. На такую большую массу приходилось процентов десять людей с поставленным голосом. Остальные горланили, как могли. Кто-то ниже, кто-то выше. Но все это гармонично сливалось в нужные ноты. Должно быть, Линков страдает синдромом Бога. А как еще себя чувствовать, когда твой текст поет целый стадион?
   На сцене вновь появился толстяк, и у меня внутри воцарилась незыблемая пустота. Я был готов умереть под музыку "Euphoria and Agony". Часто представляю себе свою смерть, слушая какую-нибудь душераздирающую песню. А тут даже представлять не пришлось. Возникло странное катарсисное ощущение. Хотелось плакать и хохотать. Это было божественно.
   Вторыми конферансье объявил "Dagon". И тут произошла согревшая мне душу заминка. Музыканты метались возле сцены, ругаясь, и крича друг на друга. Как выяснилось позднее, не пришел их барабанщик. Линков, я знал, что ты бог. Стоило тебе сойти к нам, грешникам, как воцарила справедливость.
   Заминка продлилась около пяти минут, после чего была объявлена следующая группа. Бяк дал мне пять. Я был счастлив. Испарились последние капли мандража. Я готов был запрыгнуть на сцену, взять гитару и сыграть какую-нибудь офигенную заводную песню, совершенно не пугаясь такого количества зрителей. От них веяло любовью.
   Следом случилось еще одно чудо. Пришел Витек. Стал просить у нас прощения, но так неумело, что мы его тут же простили. Он искупил свою вину, отвалив за спекулянтский билет полторы штуки. За его возвращение каждый из нас готов был заплатить гораздо больше. Радовались, как дети. Обнимались, танцевали, водили идиотские хороводы, бесились под музыку "Меркурия-12". Отличная группа.
   Приближение нашего выступления все же начинало щекотать нервы. Пять часов предыдущие группы качали зал. Пришла наша очередь. Все впятером как-то разом побледнели, но лишь на мгновение. Мы шли к этому больше года, и мы этого добились.
   "Как настроение? - заорал толстяк, на что неустанный зал все так же задорно отвечал: "Круто", "Отлично", "Здорово", "Классно", "Потрясно", "Офигенно", но одновременно, поэтому получилось что-то вроде "Окриновно!". - Супер! Следующая молодая группа, которая собирается вас порадовать, называется "Берега Луны". Группа образовалась чуть больше года назад, и уже добилась того, что мы сейчас будем лицезреть - выступления на "Затмении-2012"! Встречайте! "Берега Луны"!
   Мы выбежали на сцену, приветливо замахали руками и незамедлительно принялись перестраивать аппаратуру. Глинский подошел к микрофонной стойке и сказал: "Здравствуйте, друзья! Мы очень рады видеть вас. Надеемся, что и вы будете рады посмотреть на нас и послушать нашу музыку. Мы подготовили для вас две песни, - он оглянулся, посмотрев, готовы ли мы. Говорил что-то еще, просто я забыл. Благодаря его болтливости у нас появилась уйма времени, чтобы перенастроить аппарат. Мы выступали последними, поэтому не стеснялись крутить и щелкать так, как нам надо.
   "Первая песня называется "Прощай", - объявил Глинский, и мы начали. Звук был потрясный. Из мониторов лилась чистая, как речная вода, музыка. Появлялось мимолетное подозрение, что сия музыка - не наших рук дело, а отточенная до блеска фанера, поэтому мучил соблазн чуть-чуть закосячить и убедиться в обратном.
   Залу нравилось. Нам нравилось, что им нравилось. Им нравилось, что нам нравилось, что им нравилось. В общем, мы нашли общий язык со зрителем. Это было бесподобное чувство. И все же, во вчерашней подлости барабанщика дагонов есть большой плюс: было, с чем сравнивать. Если бы вчера нас приняли так же тепло, сегодня приветливость и любовь публики уже не вызывала бы такого бешеного восторга. Все всегда лучше начинать с нуля.
   Во втором припеве уже многие в первых рядах зажгли зажигалки и стали шевелить губами, повторяя за Глинским. Слова немудреные, поэтому легко запоминались. А когда играли третий раз, зал уже громко подпевал: "как дальше жить, если руки твои...".
   Отыграли безукоризненно. Отведали порцию сытных оваций. Глинский стал объявлять следующую песню, но пересохло горло, и он попросил у парня с огромным ирокезом бутылку воды. Тот добродушно протянул. О рок, ты мир!
   "А теперь время металла! - заорал Глинский. - Следующая песня называется "Ария Смерти!". Название вряд ли кто-то разобрал, потому что мы вступили уже после первой реплики. Тяжелейший рифф металлическим листом хлопнул по головам собравшихся, и они начали безумствовать. Барабанщик ускорял темп, мы с Бяком кое-как успевали выигрывать сложные места. Но залу нужна была адская динамика, и мы ее преподали.
   Метров тридцать, заполненных человеко-единицами, разделилось на две части. Глинский заорал скримом: "Вперед!", и две огромные стены столкнулись в невообразимом слэме. Я уже перестал чувствовать усталость кисти руки, зажимающей медиатор, и играл в свое удовольствие.
   Мы отыграли первый припев, и тут случилось нечто совсем немыслимое. На сцену поднялся Линков. Достал из стойки свободный микрофон и в момент проигрыша заорал: "Вы готовы?" Зал перекричал музыку ответным: "Да!".
   И он запел второй куплет. Глинский, недоуменно усмехнувшись, оглянулся на нас. Мы с пятаками вместо глаз следили за передвижениями Линкова по сцене. Пел он классно. Но это тогда меня ничуть не интересовало. Какого хрена? - Вот, что было актуально. Откуда, черт побери, он знает текст? Но Линкова этот вопрос ничуть не смущал. Он пел без задней мысли.
   Перед припевом с улыбкой подмигнул Глинскому, и тот решил, что настала его очередь. Глинский вступил низким гроулом, а Линков - высоченным скримом. Получилось нечто мега-адское. Мы с Бяком переглянулись и захохотали. Это было бесподобно. Смеялась Соколова, смеялся Витек. Это был лучший момент в моей жизни.
   Я ушел в дикий кураж и очухался, только когда перестали стучать барабаны. "Группа "Берега Луны"! - закричал Линков. - Отличные ребята. Андрюха! - он неожиданно обратился ко мне. - Ты лучший!". "Михаил Линков!" - с улыбкой объявил Глинский.
   В тот день я его больше не видел. Мы заняли второе место, уступив лишь "Меркурию-12". Так прошел самый волшебный день в моей жизни.
   Издавна в человеческом представлении жизнь - это зебра, шахматная доска и прочие черно-белые вещи, которыми можно дополнить этот ряд. Но тот небольшой период, о котором я поведал, сделал мою жизнь исключительно светлой до конца дней. Думаю, если бы дневник обладал даром речи, он бы спросил у меня: "Откуда такая уверенность в завтрашнем дне? До конца дней еще многое может измениться, ведь тебе всего двадцать три". И я бы ответил: в каждом романе присутствует кульминация. Пусть даже самая незначительная, но она есть. И после нее все становится ясным. Так и в жизни. Если происходит переломный момент, то о будущем беспокоиться уже не стоит. Конечно, никто не застрахован от десятка кульминаций. Но когда ты, наконец, поплыл по правильному руслу, то уже не страшны ни камни, ни мель, ни омуты, ни водопады. Поэтому я так уверен в завтрашнем дне. Что бы ни случилось, мой плот будет нести меня в нужном направлении.
  

Дневник Полины Голубевой

   Запись 9 сентября 2012 года.
   У моих воздушных замков никогда не было фундамента. Сплошные беспочвенные мечты. Сплошные представления о сказочной любви, которая, как оказалось, никогда не покидает пределов жанра. В настоящей жизни Любовь - это всего лишь женское имя.
   Паша говорил, что это слияние привязанности и симпатии. Мы часто спорили по этому поводу. До тех пор, пока его привязанность ко мне не исчезла куда-то, а симпатия не перешла к другому человеку. Тогда я думала, что для каждого любовь разная, и каждый любит по-разному. Он любил меня из-за симпатии и привязанности. Всего два фактора. Поэтому его любовь была непрочна. Когда обе нити порвались, и он ушел из моей жизни, я поняла, что все еще люблю, несмотря на то, что былая симпатия исчезла. Но мои чувства к нему держались не на одной лишь привязанности, оставшейся в подарок за продолжительные отношения. Было что-то еще, гораздо большее. И оно целиком заполняло во мне бездонную пустоту. Только оно больше не согревало сердце, а впивало в него свои жадные когти и терзало, терзало, подобно собаке, которую заморили голодом. Симпатия сменяется разочарованием, а привязанность - неутолимой тоской. Но неужели любовь брошенного человека - это лишь разочарование и тоска? Нет, Паша ошибся. У моей любви было больше факторов. Больше нищенских двух. Поэтому я проиграла. Во многих играх проигрывают те, у кого в руках остается больше карт. Настоящая любовь - это одинаковый набор факторов. И если бы у меня было их два, так же, как и у него, мы бы не расстались. Проблема отношений всегда в том, что один любит другого чуточку больше, а другой - чуточку меньше. Если бы моя к нему любовь состояла лишь из симпатии и привязанности, я наверняка тоже нашла бы себе кого-нибудь на стороне. И изменяли бы друг другу, не скрывая. Но оставались бы вместе навеки, потому что нас связывали бы симпатия и привязанность. И, черт подери, больше ничего. Поэтому в нашем с ним расставании виновата больше я, чем он. Нужно было просто меньше любить, или хотя бы постараться, или хотя бы сделать вид, или хотя бы чуть-чуть охладеть. Тепло никогда не исчезает бесследно. Если охладевает один - вмиг нагревается другой и дарит свое тепло первому. Как только первый вновь нагревается, охладевает другой. Когда два человека по-настоящему друг друга любят, они стараются поддерживать огонек в своих сердцах на одинаковом уровне. Наша проблема была в том, что Паша остыл, а я сгорела дотла, так и не успев подарить ему свое тепло. Пусть теперь его согревает другая. Он сам выбрал себе новый источник тепла. Наверное, называет ее своим солнцем, как когда-то называл меня. Мужчина всегда чувствует себя центром Вселенной, и для него поменять светило - раз плюнуть. А старое, погасшее солнце превращается в космический мусор.
   После расставания мы почти не общались. Я ночами изводила себя мыслями о нем. Проблема в том, что чем дольше знаешь человека, тем шире становится понятие "он". После двух лет отношений для меня "он" был не только сам Паша, но и его мама, папа, двоюродные, троюродные, загородный домик, утки, большим забавным отрядом бродившие по берегу видной из окна речки, синее пластиковое ведерко, висящее на заборе, фартук его бабушки с оранжевым олененком и еще много-много мелочей, связанных с ним. В такие слезливые ночи я по привычке волновалась о больном сердце его матери, о конфликтах его родителей с соседями, о его псе по кличке Кубик, который жутко боится грозы. Паша оставил мне слишком большую часть своей жизни. У нас были общие шутки, смысл которых понимали только мы. После разлуки особенно тяжело было не использовать их в подходящей ситуации. Все равно никто не поймет. Придумали даже собственный шифр. Одно время мы много переписывались, и решили самые употребляемые реплики зашифровать. Вместо "чем занимаешься?" можно было прислать "17". Вместо "привет" - "1". Вместо "как дела?" - "2". Шифровали даже варианты ответа. Это было забавно. Никто, кроме нас, не понимал значения такой странной переписки. И эта общая тайна придавала интимности нашему общению.
   Мне не хватало всего этого. Мне не хватало его. Ненавижу все эти сантименты, но иначе никак не скажешь. Мне не хватало его, когда я ехала в автобусе и по привычке хотела прилечь на плечо сидящего рядом старичка. Мне не хватало его, когда кто-то произносил его имя. Или слово, пусть хотя бы чуточку напоминающее имя. Мне не хватало его, когда звучали ноты любимой мелодии, когда звенел рингтон, столь долгое время сообщающий о его звонках и смс. Мне не хватало его, когда пересматривала любимые мелодрамы, когда рылась в фотографиях, и некому было вытереть мои слезы. Я скучала по нему каждой клеткой поникшего тела, каждым граммом иссякшей души, каждой мыслью, каждым умосуждением. Мне не хватало его, когда шум, неожиданно нарушивший тишину, перестал предвещать его приход. Мне не хватало его каждый миг из бесчисленных опустевших дней. Мне не хватало его, когда стены комнаты озарялись светом фар проезжающих мимо машин; когда по зеркалу в ванной сбегали струйки и обнажали мое отражение, а его - нет. Когда хрустела бумага, когда скрежетала ручка двери, когда тикали проклятые часы, когда от скуки сжигала спичку за спичкой, мне его не хватало. Мне не хватало его, когда делала две чашки чая: одну для себя, а другую - себе; но все равно в одну добавляла три ложки сахара, хотя сама терпеть не могу сладкий чай. Мне не хватало его, когда я надевала старую футболку, пропитанную его запахом. Я скучала по нему каждым шагом, пройденным от стенки до стенки, каждым ударом уставшего сердца, каждым жизнерадостным смехом за окном, каждым вздохом безмерной печали. Без него все стало пустым и безропотным.
   Расставание искажает все самые лучшие воспоминания об отношениях. Начинаешь смотреть на них, словно через стакан с водой: большое становится маленьким, маленькое большим, важное ненужным, ненужное - важным. Слушать подобные рассуждения скучно и утомительно. Но еще утомительнее все держать в себе. Мысли заседают в голове, как злокачественная опухоль, проникают в каждую клетку и убивают изнутри. И пока есть возможность, нужно удалить их с минимальным уроном для мозга. Простите меня, чистые тетрадные листы, но мне придется использовать вас как посуду для ампутированных органов.
   Листьев никогда не любил меня так, как Паша. И я никогда не любила Листьева. Но жизнь имеет свой порядок. Если мы привыкли, что книга лежит на столе, а ваза с цветами на подоконнике, то это не значит, что так будет всегда. Жизнь все расставит на свои места вне зависимости от наших взглядов и предпочтений.
   Когда все складывается слишком хорошо, возникает горький привкус приближающейся беды. В любую бочку меда обязательно должна попасть ложка, а то и ведро дегтя. Мой маленький волшебный мир, который я собирала по соломинке, по крошечным кирпичикам, и крепко держала в кулачке, в одно мгновение развалился. Я слишком сильно его сжала, пытаясь уберечь от жестокого внешнего мира, и большая часть высыпалась сквозь пальцы.
   Я до дрожи боялась в одно утро проснуться и узнать, что все было лишь прекрасным сном. Паша был для меня идеалом, и я понимала, что если потеряю его, то в моей жизни ничего лучшего уже не сможет произойти. Но у всякой сказки должен быть конец. Стали они жить-поживать..., про меня забывать. Таким был финал моей сказки.
   Но я встретила Листьева. Всегда боялась называть его по имени. Я не хотела с ним сближаться слишком сильно, дабы не наступать на те же грабли. Наши отношения совершенно платонические и никогда не стремились перейти на иной уровень. Не было попыток ни с моей, ни с его стороны. Нас все устраивает. Листьев, кажется, понятия не имеет, что такое вообще - эта любовь. Он часто говорил о Марсе, как о своей родине. Разумеется, в шутку, но порой многие его поступки и слова заставляют поверить в его неземное происхождение. Я никогда не видела, чтобы он плакал или смеялся. Были небольшие отклонения от стабильного состояния, но еле заметные. Он может погрустить несколько секунд и снова вернуться в привычное русло или закрыть глаза и чуть-чуть натянуть уголки губ после услышанной забористой шутки. Но не более того. Некоторые его мысли не отличаются от детских. Он не понимает, почему взрослые люди так медленно передвигаются, почему они лениво встают с кресел и идут неспешным шагом, если можно это сделать быстро и энергично, почему они нацепляют на себя тугие галстуки и не дают воли ногам, почему до магазина нужно идти размеренным шагом, когда есть возможность сэкономить время, добежав до него галопом. Так или иначе, все сводится к бичеванию лености и медлительности. Но, в отличие от детей, жутко боится карусели.
   Можно сказать, что мы никогда с ним по-настоящему не встречались. Просто крепкая дружба между парнем и девушкой, которая является наглядным примером существования подобной аномалии. Он избегает меня, как может, но в то же время, старается не потерять. Поэтому я не могу понять, чего он добивается и что от меня хочет. Но остаюсь рядом. С ним я чувствую себя в полной безопасности. Я перестала бояться. Он не может меня бросить, как Паша, потому как мы фактически даже не встречаемся. Но он попросил делать вид, чтобы друзья думали иначе. Опять же, понятия не имею, зачем ему это было нужно. Вряд ли такой человек, как он, прибегнет к подобному способу самоутверждения. Притом, что и в обществе друзей он не старается показывать мнимую близость между нами.
   Листьев любит упоминать Пашу, зная, как болезненно я переношу подобные разговоры. Но не зла ради. Он считал его своим лучшим другом до тех пор, пока я не пробежала между ними. Мне ненавистна собственная роль в сложившейся ситуации, но мы не сами себе режиссеры. Листьев не любит меня. Просто из-за своей навязчивой правильности он не мог простить Паше его грязный поступок, поэтому приютил меня под свое крыло. Листьев сам об этом не говорил, но я догадывалась, что дело обстоит именно так. А женскую интуицию не обманешь. Такое не под силу даже Листьеву.
   Мы познакомились с ним примерно в то же время, что и с Пашей. Мне хотелось побольше узнать о своем избраннике из уст его знакомых. Но не на того напала. Как оказалось, Листьев никогда не говорил правду. Он рассказывал всякие небылицы, якобы случившиеся с ним и Пашей, в которых превозносил достоинства товарища до небес, а недостатки зарывал глубоко в землю. Поначалу я верила. Затем решила, что он просто любит шутить. Но когда речь зашла о Марсе, я стала подозревать, что у парня не все в порядке с головой. Его рассказы о Паше, как ни странно, привлекли внимание больше не к личности героя, а к личности рассказчика. Поэтому ситуация перевернулась с ног на голову, и теперь я стала расспрашивать Пашу о Листьеве. Но он знал о нем чуть больше, чем я.
   Если бы не Листьев, я, возможно, никогда не узнала бы об измене. И черт знает, как бы все сложилось в таком случае. Порой ложь лучше правды. Глупо сравнивать ложь с грязью, похабством, мраком. Она всегда красивее правды. Она прячет ее слой, как новые обои скрывают старые, рваные, изрисованные стены. Когда не устраивает жизнь, легче всего окунуться в пучину лжи.
   Листьев посчитал своим долгом сказать. Он знал, что тем самым перечеркнет раз и навсегда дружбу с Романовым, но не мог поступить иначе. Его постигло разочарование в человеке, которому он доверял больше, чем кому-либо другому, в человеке, которого идеализировал, чуть ли не сравнивая с Господом Богом. Романов, конечно, не простил. У парней всегда на первом месте друзья, а на втором - девушки. Поэтому он ожидал, что Листьев просто немного понудит с чтением морали и забудет.
   Я с самого начала знала, что наши с Листьевым отношения ни к чему не приведут. Он был моей временной добровольной обителью, и никакого будущего у нас не предвиделось. Поэтому удивительно, что я не хотела выбираться из-под его крыла столь долгое время. Мне было там тепло и уютно. Более заботливого парня не придумать. Но это не мой человек. Я не ждала ни принцев, ни, тем более, белых коней, просто хотела обрести смысл своего существования. С Листьевым я вишу в безвременной, беспространственной невесомости, бессмысленно прожигая день за днем и наслаждаясь жизнью, освобожденной от тяжести проблем и невзгод.
   Его внутренний мир всецело перекрывает недостатки мира внешнего. Он еле сводит концы с концами, расходуя все деньги на лекарства для больной мамы, ходит в одной и той же одежде, но никогда не заморачивается. Это качество мне всегда нравилось в нем. Многие даже в обновленном гардеробе выглядят не так уверенно и презентабельно, как Листьев. Когда слушаешь его пространные утопичные речи, все вокруг наливается красками, и совершенно перестаешь обращать внимание на изрядную потертость и засоленность его джинсов, помятость рубашки, дырку в носке. В безобразном коконе прячется прекрасная бабочка.
   Но я так и не смогла его полюбить. А ему, кажется, это и не нужно. Больше года у меня непонятное семейное положение. Я состою в активном поиске, не влюблена, ни с кем фактически не встречаюсь. И "все сложно" тоже не подходит. Наоборот, все легко и просто. "Все просто с Александром Листьевым", - вот как выглядело бы мое семейное положение в социальных сетях.
  
   Запись 25 октября 2012 года.
   Вечером 13 октября мне позвонила сестра, чтобы сообщить о пугающем шуме за стенкой. По соседству с ней жил известный писатель Артем Филосов. Насколько я знаю, во время ужаснейшей аварии, которая унесла жизни его родителей, он повредил позвоночник и перестал ходить. Опеку над ним осуществлял его дядя, пропитой алкоголик по имени Назар Тущенко. Работай я в органах опеки, ни за что бы не позволила опекать ребенка человеку с таким именем. Все равно, что позволить править страной человеку с фамилией Гитлеров. Вот только проблема была совсем не в имени с фамилией. Тущенко беспробудно пьянствовал, и очень часто это приводило к тому, что он поднимал руку на беззащитного ребенка. И даже когда Артем подрос, возможности дать отпор здоровому мужику не прибавилось. Звонок Арины, моей сестры, означал, что за стенкой совершаются очередные разборки. Мы очень редко общаемся, и звонит она в основном для того, чтобы я отправила к ней Листьева - спасать Артема.
   В момент звонка я возвращалась с работы и как раз проходила недалеко от его дома. Позвонила ему и предупредила, что зайду. Он встретил меня на крыльце. Я рассказала ему о произошедшем, и он галопом побежал в тысячный раз спасать Артема от безмозглого дяди, попросив меня посидеть с мамой до его возвращения.
   Вернулся через два часа. Я успела досконально изучить все фотографии в худеньком старом альбоме, заглянула во все полки, во все ящики с дверцами, включила приемник (телевизора у них не было), чтобы хоть как-то развлечься; подремала на кровати Листьева. Его мама все это время спала тихим сном, медленно вдыхая воздух хрипящей грудью.
   Новость, которую принес Листьев, ошарашила меня до глубины души: Артем покончил с собой. Листьев боролся с чувствами, пытаясь скрыть от меня засевшую в сердце безмерную печаль, но было видно, как на поверхности стеклянных глаз скапливаются слезинки. Он отводил взгляд в сторону, пытался улыбаться, шутить, но все это смотрелось так фальшиво, что вызывало искреннее сострадание. Я знала, насколько они были близки, знала, что сейчас ему нужна моя поддержка, но понятия не имела, как себя вести в сложившейся ситуации и что говорить. Любые сочувственные слова - это тщетная попытка подстроиться под ту же волну, чтобы наладить контакт. Пусть они пусты и шаблонны, но порой помогают. Но я знала Листьева не первый день и разумела, что ему начхать на сочувственные проявления. Он видел всех людей насквозь и в точности до миллиграмма мог сосчитать, какую часть души человек вкладывает в свои слова. Я не хотела рисковать. Конечно, для меня смерть Филосова была потрясением, но я не знала его лично и лишь однажды видела его фотографию в газете, поэтому не смогла должным образом ощутить утрату, кою ощутил Саша. Я не выжала из себя и пары слов, но может и к лучшему. Мужчинам потрясения удобнее переносить в тишине и одиночестве. Это мы любим, чтобы рядом кто-нибудь обязательно был.
   Листьев довольно быстро пришел в себя. Он проникся новой безрассудной идеей: все бросить и погнаться за самой заветной мечтой. Я одна понимала, что им движет. Он не смог смириться с невосполнимой утратой и пытался зацепиться хоть за что-то, что связало бы его с покойным. Поэтому выбор пал на последнюю книгу Филосова. Подозреваю, что она была не настолько хороша, чтобы всецело доверяться ее содержанию. Но для Листьева она была последней возможностью прислушаться к словам покойного друга, и он воспользовался ей сполна. Даже попытался уверить друзей в правильности своего выбора и подтолкнуть их на новый путь, но те не горели особым желанием отказываться от плодов всей жизни, чтобы погнаться за сомнительной жар-птицей.
   Один Бог ведал, какую мечту Листьев хранил за пазухой, но припекала она ему конкретно. После похорон Филосова мы стали реже видеться. Он обещал все бросить и погнаться за своей заветной, вот только я не верила, что это больше, чем просто слова. А он и впрямь погнался. Да так резво, что даже не успел никому поведать о своей цели. Телефон отключил. Стал реже появляться дома. Попросил соседку присматривать за мамой. А сам, похоже, вернулся на свою родную планету. По крайней мере, на Земле его след простыл. Простыл, поболел, умер и исчез.
   Но его судьба с каждым днем стала интересовать меня все меньше. Его исчезновение расставило точки над i в наших непонятных отношениях. Трудно признаться, что ты бросаешь человека, когда не уверен в том, был ли он когда-то твоим. Это даже сложно сформулировать. От Листьева таких откровений не услышать. Единственное, что он смог сделать в сложившейся ситуации - это сбежать.
   После целого года отношений с этим человеком я совершенно забыла, что же это за штука - здравый смысл. Но словно поцелуй, разбудивший спящую красавицу, в меня вдохнул жизнь спор между Листьевым и Романовым. Я вдруг увидела, что мир, которым Листьев накрыл меня, как мягким одеялом, создан из воздуха. С примесью аромата ранних яблок. В нем не было ничего вещественного, ничего правдивого, ничего реального. Неудивительно, что он так легко все бросил ради мечты. Ему нужен был лишь повод, чтобы сесть в свою ракету и вернуться на Марс. В течение года я пыталась докопаться до его сути, краешком глаза заглянуть в хаос мыслей, царящий в его безумной голове, но мне это оказалось не под силу. Он мог бы заставить любого психолога после нескольких сеансов пересесть на кресло пациента.
   Голос разума, прозвучавший из уст Романова, дал мне понять не только то, насколько Листьев безрассуден. Я, кажется, увидела тянущуюся к небу тонкую струйку дыма от не успевшего догореть костра любви в его сердце. Мне показалось, что он сожалел. Сожалел о том, что год смог перетасовать наши судьбы до такого положения. Сам он этого, конечно, не говорил, но мне хотелось верить, что в услышанных нотках сожаления заключен именно такой смысл.
   В том споре я должна была принять сторону Листьева, поддержать его любую, даже такую безумную идею. Но на этот раз не смогла. Спорь он с кем-нибудь другим, я непременно поддержала бы его. А это был Паша, человек, который после расставания так и не удосужился вернуть мне мое сердце. Увидев и услышав его спустя столь долгое время, я вдруг обнаружила, что слева в груди за реберной решеткой чего-то катастрофически не хватает. Может быть, поэтому я так и не смогла полюбить Листьева.
   Но Листьев исчез. Двое суток я не могла выйти на его след, пока он сам не заявился ко мне поздней ночью семнадцатого октября. Еле держался на ногах. Чуть не подрался с моим папой. Опрокинул вазу. Очень не хотел уходить и пытался что-то сказать, но окаменевший от алкоголя язык ворочался с трудом. Я попросила его уйти, но он настаивал на разговоре. Папа пригрозил вызвать полицию, и только это заставило его отступить. Но прежде чем уйти, он все же смог выдавить из себя несколько внятных слов. "Паша никогда не изменял тебе. Я все выдумал, чтобы ты была со мной. Он всегда был тебе верен, и любит до сих пор", - он сказал это настолько отчетливо, словно алкоголь на время выветрился из его организма сквозь поры, а после заключительного слова вернулся обратно, но с таким размахом, что повалил его в дверях.
   С какой стати я должна была ему верить? Глупый вопрос, которым забила голову на всю грядущую ночь. А с какой стати я поверила ему год назад? К тому же, поверила так свято и так безропотно. Просто я подозревала..., подозревала, что не может быть таких идеальных отношений. Мне был необходим щипок, чтобы пробудиться от сладкого сна. Поэтому я поверила самым первым революционным словам, прозвучавшим из уст Листьева. Словно ждала, когда, наконец, кто-нибудь возьмет меня за руку и выведет из этого...рая. Спустя год ситуация повторилась в точности до наоборот.
   Я больше никогда не видела Листьева. После утомительной ночи раздумий я решилась наведаться к нему и послушать, что он скажет, будучи трезвым. Но его вновь не оказалось дома. Не было и Зинаиды Николаевны, его мамы. Соседка сказала, что Листьев определил ее в дом престарелых, а сам отправился на север спасать уссурийских тигров. Я знала, что это очередная ложь. Подлец решил избавиться от собственной матери, словно от обузы. На кухонном столе нашла скомканный тетрадный листок. Бросила его в урну, затем, немного подумав, достала и развернула. То, что это не прощальное письмо, можно было догадаться по адресату.
   "Любимый Сашенька! Я безумно рада, что мы познакомились. Каждый день, проведенный без тебя, длится целую вечность. Я считаю секунды до нашей очередной встречи. Ты привык делать мне сюрпризы. Сегодня моя очередь удивлять. Жду тебя сегодня в 18:00 в ресторане "Чайка" за 15-ым столиком. Не опаздывай. Целую***".
   Как хорошо, что я все же заглянула в эту бумажку! Значит вот она какая, твоя мечта? Связался с потаскухой, и ради нее бросил родную мать? Я твердо решила, что просто так это не оставлю.
   Обе стрелки часов застыли на пятерке. Еще было время, чтобы успеть к началу "защиты уссурийских тигров", как посмел выразиться Листьев. На душе накипело столько негатива, что можно было облить им мерзавца с головы до ног аж до волдырей. Не хотелось остыть ни на градус, пусть и принято подавать месть холодной.
   Дошла до "Чайки" за полчаса. Немного поколебавшись, вошла. Быстрым взглядом пробежалась по столикам, выискивая пятнадцатый номер. Он, как ни странно, пустовал. Возле гардеробных вешалок тоже никого нужного не было. Взглянула на часы: без пяти шесть. У Листьева было еще пять минут. А вот девушке непростительно так опаздывать на встречу, которую сама организовала, даже учитывая, что она девушка.
   Подошел официант. Перечислил номера свободных столиков. Пятнадцатого среди них не было. Пришло время хитрить. Сказала, что вчера заказала пятнадцатый столик. Официант попросил немного подождать и откланялся. Вернулся через минуту с администратором. Тот, широко улыбаясь, покопался в бумагах, и, найдя нужную графу, спросил: "Вы Голубева Полина?". Я смутилась и заглянула в ведомость. "18:00/Голубева Полина/15 столик/два места/шампанское брют, киви, мандарины, виноград, яблоки/2500 рублей". "Да", - дрожащим голосом ответила я и приземлилась на стул за пресловутый пятнадцатый столик. Предъявила паспорт. Администратор уточнил, подавать ли заказ сейчас. "Подавайте!", - ответила я, взявшись за голову. Мне не хватало свежего воздуха. Руки теряли краску. Все внутри затряслось. Я не могла понять, что происходит. Встала, чтобы направиться к выходу, подышать. Увидела входящего в ресторан Романова..., и снова плюхнулась на стул.
   "Полина! - закричал он на весь зал, и от бессилия и непонимания из моих глаз брызнули слёзы. - Полина! Послушай!" Но я его уже не слышала. Перед глазами разверзлась необъятная темнота, покрытая жужжащими бледно-желтыми кругами.
   Когда пришла в себя, Паша стоял передо мной на коленях и поддерживал мою голову. "Полина, прости меня за все! - говорил он. - Я люблю тебя больше всей своей жизни. Я ненавижу всю свою жизнь без тебя. Ненавижу! Прости, любимая! Я так больше не могу! Не могу смириться с тем, что ты не моя. Как же мне без этих губ, без этих рук, без этих глаз? Как? Я был идиотом, кретином, мудаком, последним придурком! Скажи, что мне сделать, чтобы ты меня простила? Я же знаю, что ты его не любишь! Ради прощения я сделаю все, что ты пожелаешь. Если пожелаешь, чтобы я больше никогда не появлялся в твоей жизни, я никогда не появлюсь. Но если у меня есть хотя бы крохотный шанс все исправить, я уцеплюсь за него руками и ногами! Что мне сделать?"
   "Открой шампанское", - ответила я. "Открыть шампанское?" - недоуменно засмеялся он. "Да, открой шампанское"...
  
   Александр Листьев
  
   В ненастную погоду лучше сидеть дома. Одно дело - гулять под теплым летним дождем, совсем иное - шлёпать промокшими насквозь ботинками по лужам и всхлипывать соплями, мечтая быстрее добраться до кровати и залезть под одеяло с кружкой горячего чая. И если кто-то вдруг вздумает заявить, что промозглая сырость - это источник вдохновения и романтики, не верьте. Таковые говорят об этом прилюдно, чтобы все считали их особенными. Но никто не любит гулять в грязи. Гораздо лучше наблюдать за стихией сквозь оконное стекло, о которое звонко разбиваются дождевые капли, читать книгу и наслаждаться тишиной. Или сидеть на подоконнике, завернувшись в одеяло и смотреть на неудачников, спешно бегущих домой по мокрому асфальту. Есть и такие, которые идут под дождем, насквозь пропитанные водой, в наушниках (один постоянно выпадает из уха), и представляют себя героями музыкального клипа о безответной любви. Чувство восторга охватывает их, они улыбаются, танцуют, кружатся, получают необычайное удовольствие от своих фантазий, в отличие от прохожих, которые, увы, не слышат замечательную мелодию и от испорченного погодой настроения гневно бормочут себе под нос. Если бы один из таких "любителей погулять в ненастную погоду" на минуту снял наушники и попытался проделать то же, что вытворял в них, то сам посчитал бы себя идиотом.
   Александр Листьев, один из жителей небольшого провинциального городка, не был идиотом. В этот пасмурный осенний вечер он сидел за кухонным столом, размешивая в бокале с надписью "любимая мама" не растворяющиеся в воде таблетки. Кухня была обставлена бедно. Помимо маленького круглого стола, который трудно назвать кухонным (скорее, садовым), здесь располагалась невысокая этажерка с преимущественно алюминиевой посудой, электрическая плита на подоконнике, ржавая раковина с капающим краном, зеркало с двумя наклейками от жвачки и две табуретки.
   Запах жареного лука, исходящий от нагретой сковороды, распространился по всей квартире. Для этого не понадобилось много времени, так как в квартире всего одна комната, которая чуть больше кухни. Туалета и ванной комнаты нет, но предусмотрены ведро с крышкой и небольшой таз.
   Такие квартиры никто никогда не делал. Изначально этот двухэтажный дом был детским садом. Четыре года назад его закрыли. Здание пропустовало недолго. Уже через неделю его стены встретили новых хозяев - погорельцев и нищих, которые пусть и не имеют юридических прав на данную собственность, но хотя бы спят не под открытым небом. Власти закрыли на это глаза, оговорившись, что при первой надобности обитатели будут выселены.
   Новые жители поделили площадь почти поровну. Двадцатипятилетнему Александру Листьеву и его маме, Зинаиде Николаевне, повезло больше всех. Во-первых, им достались две большие комнаты (включая кухню), во-вторых, дверь из квартиры ведет сразу в коридор с запасным выходом. А вот некоторым жителям из-за неадаптированной планировки приходится пересечь две-три квартирки прежде чем выйти на улицу.
   За четыре года Александр, работая то дворником в местном парке, то оператором технической поддержки, накопил небольшую сумму на ремонт, и пару недель назад поставил новую входную дверь, купил еще одну кровать вместо старой раскладушки, оклеил стены обоями и покрасил пол. Остальные деньги ушли на еду и дорогостоящие таблетки для тяжело больной мамы.
   В квартире был еще один житель - старая кошка Ника, которую Александр помнит всю сознательную жизнь. Время сильно изменило ее облик. Прежде черная, шерсть превратилась в дымно-серую, местами рыжеватую. Александр каждый вечер после рабочего дня приносит ей рыбу от знакомого торговца с рынка.
   В этот дождливый пасмурный вечер она мирно лежала на свободной табуретке, умоляющими гнойными глазами наблюдая за помешиваниями ложкой, будто пытаясь прочитать надпись на бокале. Листьев не любит такую погоду не только из-за эстетических или гигиенических соображений - он работает дворником и теряет целый рабочий день, следовательно, без того небольшой заработок уменьшается на одну тридцатую, к тому же, Ника осталась без ужина.
   Александр взял бокал с раздробленными на дне таблетками и спешным шагом направился в комнату. На одной из двух кроватей, обернувшись в синее ватное одеяло и шерстяную шаль, лежала худая бледная женщина с глубокими морщинами на лице и выпирающими на руках венами. Ярко-голубые глаза, какие бывают у слепых, с надеждой смотрели на сына. Он сел на край кровати, приподнял ее голову с подушки и прислонил к губам край бокала. Дрожащей слабой рукой она попыталась взяться за бокал, но не дотянулась. После двух маленьких глотков закашлялась и выплюнула половину. Сын бережно вытер ей лицо и шею тряпочкой. Зинаида Николаевна, как называли ее при полноценной жизни, сморщилась и жалостливо посмотрела на сына. Он кивнул, поставил бокал на тумбочку, поцеловал ее в лоб и положил на подушку.
   Четыре года назад она перенесла инсульт. Левая сторона тела перестала работать. После месяца массажа и тренировок ей удавалось пройти несколько шагов, облокачиваясь на сына. С каждой новой неделей они увеличивали расстояние пути. Однажды даже добрались до кухни и вернулись обратно. Но прогресс заметно спал, когда она узнала о смерти родной сестры, доживающей свой век в доме престарелых. Александр не стал сообщать ей об этом, зная, какими могут быть последствия. Но их соседка, Люда, стервозная сорокалетняя особа, постоянно вступающая в конфликты с местными жителями по любому поводу или без повода вовсе, через знакомых узнала трагическую новость и поспешила сообщить об этом маме Листьева. Не было ни криков, ни слез. Но ни единого слова после того дня Зинаида Николаевна не проронила. Александр не сразу узнал о злополучном разговоре и посчитал, что причиной ухудшения мог стать двухнедельный курс уколов, за который он заплатил две с половиной зарплаты. После ни массаж, ни физические упражнения уже не смогли вернуть ей умение и желание ходить.
   Александр вернулся на кухню, чтобы перемешать жаркое. Завибрировал телефон. На экране высветилось "Полли".
   - Привет, - тихо сказал он в трубку.
   - Привет, - ответил дрожащий женский голос, - я сейчас недалеко от твоего дома. Можно, зайду? Это важно.
   Александр с задумчивой улыбкой замолчал. Внимательно осмотрел кухню, зачем-то заглянул под стол и через пару секунд кротко произнес:
   - Да, конечно.
   - Тогда через пять минут встреть меня около дома.
   - Хорошо.
   Александр сунул телефон в карман и спешно стал прибираться. Убрал все медикаменты со стола, протер пол влажной тряпкой, тщательно вымыл мамин бокал и приготовил пачку дешевого чая в пакетиках. Его сердце в безумном ритме колотило по ребрам. В спешке он совсем забыл про жарившуюся картошку, запах которой разнесся по всей квартирке. Лишь когда смрадный пар облаком окутал кухню, Александр снял сковороду с плиты и раскрыл настежь окно. Дождевые капли в одно мгновение намочили подоконник и с шипением исчезали на накаленной поверхности плиты. Он прикрыл дверь в комнату, чтобы маму не продуло.
   Через пять минут Александр уже стоял возле подъезда под козырьком. Дождь продолжал лить как из ведра. Вода рекой текла по земле. В кармане вновь завибрировал телефон. Александр посмотрел на экран, затем вгляделся в сторону дороги и сбросил вызов. Сквозь дождевую стену он увидел приближающийся силуэт, и сразу по походке узнал, кому он принадлежит, поэтому сделал несколько шагов навстречу и, обхватив обеими руками, затащил под козырек.
   В свете фонаря просматривалось красивое женское лицо: милая улыбка пухленьких губ, маленький носик, тонкие черные брови и большие карие глаза. Распущенные волосы, насквозь пропитанные водой, были зачесаны назад.
   -Нужно срочно бежать к Артему, - впопыхах произнесла девушка, слегка высвободившись из объятий Александра, - мне позвонила Арина. Сказала, что по всему подъезду слышен грохот из его квартиры.
   - Зайди домой, - ответил Листьев, - покорми маму. Я побежал. Дождись меня.
   - Хорошо, - коротко ответила девушка, - будь осторожен.
   Александр махнул рукой и, сгорбившись, побежал в сторону дороги. Потертая кожаная куртка, в которой он был, с треском отбивала от себя дождевые капли. У него никогда не было зонта. Дело не в бедности, а в том, что он, как уже было сказано ранее, не любил дождливую погоду и полагал, что зонт не пригодится, если каждый раз пережидать ненастье под крышей. До сего дня он был уверен, что даже под дулом пистолета его не вынудят выйти под небесный душ. Однако сегодня была весомая причина пойти против принципов.
   Артем, о котором говорила девушка, был давним другом Александра. Они познакомились еще тогда, когда Листьев вместе со своей мамой жил в настоящей квартире с туалетом и ванной комнатой. Он ходил в девятый класс и любил читать в местной еженедельной газете колонку Артема Филосова, начинающего писателя, публикующего отрывки своего романа "На инвалидной коляске вокруг света". Из той же газеты он узнал о нелегкой судьбе Филосова, в детские годы попавшего в аварию, которая унесла жизни его родителей и приковала Артема к инвалидному креслу на всю оставшуюся жизнь. Восьмилетнего мальчика взял под опеку его дядя Назар Тущенко. Конечно, в газете не говорилось о том, каким человеком является опекун, так как статья могла оказаться прямой наводкой для комиссии по делам несовершеннолетних. Поначалу маленькому Артему даже казалось, что он попал в добрые руки: то ли от того, что не успел как следует изучить брата покойного отца; то ли из-за пережитой катастрофы не обратил внимания на коричневое вещество, из которого негодяй всецело состоит; то ли в первое время тот пытался казаться хорошим парнем. В любом случае, гнилая сущность вскоре стала проявлять себя. Артем только-только начинал осваивать инвалидную коляску, поэтому боялся самостоятельно пересекать порог своей комнаты. Тущенко, конечно, все это понимал, но ему было плевать. Все началось с того, что он ушел со своими коллегами по распитию алкоголя коллегировать, не предупредив мальчика об уходе. Артем безропотно ждал ужина. Он боялся проявлять инициативу в чужом доме и стремился приблизиться своей пассивностью к дивану, который просто стоит и никого не тревожит. Но когда желудок проработал вхолостую больше суток, мальчик решился на новый большой шаг. Ему предстояло пересечь порог дверного проема, ведущего на кухню. За то время, пока голод истощал организм, он сотню раз в мыслях прогнал, как будет это делать. Не рассчитал только одного: передние колеса коляски были слишком маленькими, чтобы переехать порог. Но чувство голода взяло свое, и Артем пошел на еще более отважный поступок: прокрутив задние колеса вперед, чтобы набрать скорость, он добрался до порога и резко стал вращать их в обратную сторону, отчего передняя часть коляски задралась вверх. Этого он и добивался, но не смог удержать равновесие и перевернулся назад. Через полминуты после падения домой вернулся Тущенко. Опираясь о стену, он добрался до комнаты Артема и вместо того, чтобы поднять мальчика, начал гневным нетрезвым голосом поливать его самыми непристойными словами, какие тот только слышал за свою короткую жизнь. И лишь после того, как весь гнев размяк в заплетающейся труднопроизносимой речи, он помог Артему подняться и покинул дом еще на сутки. В тот день ребенок осознал, что смерть в аварии была бы лучшим исходом.
   Александр, не смотря на свою вынужденную жадность, поймал такси. Он сказал, что в его кармане всего сто рублей, но водитель согласился довезти, узнав, что ехать три квартала. Листьев презирал дождливую погоду, но и в то же время, очень спешил, поэтому добраться быстро и под крышей стало оптимальным вариантом.
   Когда машина подъехала к разбитой пятиэтажке, он неохотно расстался с сотней и столь же неохотно вылез под дождь. Окинув взглядом окна дома, Александр быстрым шагом направился к двери подъезда. В последнее время ему слишком часто приходится бывать здесь. Арина, сестра девушки, которая направила его сюда, живет в этом доме и, как оказалось угодно судьбе, ее квартира находится по соседству с квартирой Тущенко. Здесь она поселилась совсем недавно, около двух лет назад, но этого времени ей хватило, чтобы разочароваться в новоселье. По стереотипам соседи мешают громкой музыкой и звуками строительных инструментов. Но далеко не каждому на долю выпадает слышать, как бьется посуда, ломается мебель, как раздаются громогласные жалостливые крики и не менее громкая несусветная ругань, и всего в двух слоях кирпичей от тебя. Поначалу оптимистически настроенное воображение, конечно, будет накладывать всю эту симфонию звуков на более безобидные картины, нежели те, которые происходят на самом деле. Арина, впервые услышав что-то подобное, хотела всей душой надеяться на то, что соседям привезли новую мягкую мебель, и хозяин выражает свое недовольство по случаю некачественной доставки. Поэтому полицию она вызвала только на следующий раз, который произошел уже через два дня. Хозяина квартиры на месте не оказалось. Зато приезд полицейских очень кстати оказался для Артема, которого нашли в нескольких метрах от коляски. Его лицо было похоже на жидкую кашу, заправленную кетчупом, из которой торчал один глаз, так как второй заплыл и не открывается. Подоспевшие врачи обнаружили уйму ссадин и синяков на его теле. Всему этому Арина стала свидетельницей. И она была уверена, что история закончена.
   Но в течение последующих двух лет сценарий того страшного дня повторился, по крайней мере, пятьдесят раз. Бывало, до вызова полиции дело не доходило - пять минут грохота и ругани, а затем мертвая тишина. Арина больше всего боялась такой тишины. "Лучше не спать от шума за стеной, - размышляла она, - так я буду уверена, что все живы".
   Тущенко несколько раз сажали за решетку, но больше пятнадцати суток он не пробыл там ни разу. Александр понимал всю проблематичность ситуации, поэтому чаще стал наносить визиты Артему и оставаться у него на ночлег. Так они оба были уверены в том, что бедняга сможет спокойно поспать, и ничто не потревожит Арину и других соседей. Хозяин квартиры как огня боялся Листьева и обычно прежде чем войти, спрашивал у соседей, нет ли его. Если все же им приходилось столкнуться, Тущенко потерянно улыбался, что-то говорил о своей занятости и тут же уходил. Зато вне его присутствия припоминал все неловкости, которые испытывал при нем и возмещал их на Артеме.
   Александр набрал номер Арины, чтобы та размагнитила домофон, но не успел раздаться второй гудок, как дверь изнутри открыла старушка с большим пустым пакетом. Он быстро прошмыгнул за ее спиной и побежал по лестнице на третий этаж. Уже на втором встретил Арину с бледным лицом.
   - Мне страшно одной заходить туда, - произнесла она.
   - Идем, - сказал Александр, побежав выше по лестнице. Дверь в квартиру была приоткрыта.
   - Подожди меня здесь, - сказал он Арине, и она молча кивнула.
   Листьев аккуратно пролез в проем, не дотронувшись до двери. Арина подошла поближе и, кусая ногти, пристально уставилась ему вслед.
   В квартире как всегда пахло грязными носками, потом и сыростью. Прихожая пустовала. На краю трельяжа стоял стограммовый стакан с недопитой водкой на дне.
   - Артем! - гулко крикнул он и направился в следующую комнату. Еще из прихожей он заметил его фигуру на инвалидном кресле, поэтому гавкнул снова, но чуть тише: -Артем!
   Полное отсутствие реакции на призыв насторожило Александра, и он бросился к коляске.
   В ней лежал Филосов, запрокинув голову назад. Струйка густой слюны растянулась по подбородку до груди.
   - Артем! - он начал трясти его за плечи и хотел хлопнуть по щеке, но увидел свежую ссадину на ней, поэтому на секунду остановился, а после как следует приложился к другой. Филосов продолжал лежать неподвижно.
   Арина увидела то, на что Александр не обратил внимания. На полу возле коляски валялась баночка с рассыпанными вокруг таблетками. Листьев уловил ее взгляд и испугался не меньше нее. Он приложился к груди Филосова, пытаясь услышать сердцебиение. Собственный пульс колоколом звонил в висках и заглушал внешние звуки.
   - Бьется? - визгливым голосом спросила Арина.
   - Не знаю, - тихо произнес Листьев. Перед его глазами все поплыло, и несколько секунд чернота затмевала всю зрительную картинку. В ушах зазвенело и по телу растеклась колючая дрожь. Он оперся о подлокотники коляски и закрыл глаза, пытаясь удержаться на ногах. Ему крайне не хотелось показывать свою слабость перед напуганной девушкой, которая нуждалась в крепком плече.
   Картинка вскоре вновь прорезалась сквозь темноту, но сковывающее иглоукалывающее ощущение осталось в кистях рук и ногах. Немного начиная осознавать происходящее, он приложил руки к груди Артема и сделал несколько толчков. Затем набрал на кухне полное ведро холодной воды и окатил его с головы.
   Арина стояла в дверях, закрыв рот руками, и, всхлипывая, наблюдала за тщетными попытками Листьева разбудить своего друга от вечного сна.
   - Вызвать скорую? - проронила она.
   - Я сам, - хриплым голосом ответил Листьев, присев перед коляской на корточки, - Иди к себе.
   Арина согласно кивнула, еще раз взглянула на Филосова и вышла. Листьев внимательно проследил за ее уходом, ринулся к двери и выглянул в подъезд.
   - Ушла! - вполголоса вскликнул он, после чего Филосов открыл глаза и, стуча зубами, забарахтался.
   - Зачем холодной то? - возмущенно прошипел он, потирая грудь. - Я еле сдержался, чтобы не заорать! Мог бы хоть немного теплую добавить!
   - И как бы это выглядело? Пока ты тут умираешь, я разбавляю воду, чтобы тебе, жмурику, угодить? Может, стоило еще добавить пену для ванны и зажечь пару ароматизированных свечей, чтобы ты реально окочурился от кайфа? А я чуть по-настоящему в обморок не упал. Голова что-то закружилась. Но зато выглядело натурально.
   Артем засмеялся. Листьев бросил ему полотенце и еще раз выглянул в коридор.
   - Звони, - сказал Филосов, принимая свою "мертвую" позу. Листьев достал телефон, но не успел набрать номер, как дверь приоткрыла Арина и с огоньком надежды в глазах взглянула в сторону инвалидной коляски. Но Филосов уже набрал воздух и опустил веки.
   - Здравствуйте! - сказал Листьев в трубку. - Высылайте скорую по адресу: Куйбышева, семнадцать. Тридцать первая квартира. Рядом с вокзалом. Подозрение в отравлении.
   Он сбросил вызов и сунул телефон в карман.
   - А почему не сказал им, что он это..., того..., ну...ты понимаешь..., умер? - промямлила Арина.
   - Если им сказать, что он умер, они будут плестись целую вечность.
  
   "Я лежала на кровати и читала журнал, как вдруг услышала грохот за стеной, да такой силы, что кровать подо мной завибрировала. Такое бывает довольно часто. Не думаю, что у нас в городе столько много полицейских, что вам лично не приходилось ни разу посетить эту квартиру. Правоохранительные органы здесь буквально поселились. И я до сих пор удивляюсь, почему негодяй разгуливает на свободе!" - Арина сидела на кресле со стаканом воды в руках и давала показания.
   "Ближе к делу, Арина Аркадьевна", - прервал ее полицейский.
   "Затем услышала ругань, крики. К этому я уже привыкла. Разобрать что-то было очень сложно. Артем почти не говорил. Он всегда молча терпел. Зато этот подонок любил поразглагольствовать на высоких тонах...".
   "Под подонком вы подразумеваете..."
   "Назара Тущенко, - ответила Арина, отхлебнув из стакана, - Отчества не знаю. Его отец в аду должен гореть за такое чадо! - она глубоко вздохнула и продолжила: - Их разборки обычно затягиваются. В этот раз все закончилось на удивление быстро. Уже через минуту я услышала топот и хлопок двери. Я осмелилась выглянуть наружу. Дверь в их квартиру была приоткрыта. Это насторожило меня. Я позвонила Саше".
   "Саше?"
   "Да, вон тому парню. Он встречается с моей сестрой. Более надежного человека я не знаю. К тому же, Саша знаком с Артемом. Они старые друзья. Были".
   "Что вы увидели, когда вошли?"
   "То же, что и вы. Инвалидную коляску. Артема. Таблетки".
   В то же время Листьев давал показания второму полицейскому:
   "Не думаю, что его отравили, - говорил он, наблюдая, как врачи кладут тело на носилки и накрывают белой простыней. - У него была тяжелая жизнь. Я ему много раз предлагал перебраться ко мне. Даже настаивал. Но этот парень был настоящим мучеником. Любой другой на его месте ненавидел бы Тущенко. А знаете, что Артем говорил о нем? Что у того несчастная судьба. Можете поверить? Себя не жалел, а ублюдка, изводящего его голодом и побоями, - она стала подбирать подходящее слово, чтобы избежать повтора, но, не подобрала: - Жалел! Возможно, будь у него ходячие ноги, он ушел бы. А в реальном положении вещей считал себя обузой. Думал, что создаст для меня трудности, если я заберу его".
   Врачи накрыли Филосова белой простыней и подняли носилки. Полицейские попросили нескольких соседей, подоспевших на шум, расписаться в протоколе. Александр обнял Арину, сопящую в платочек и попросил идти спать. Она просящим взглядом посмотрела на полицейского, который брал ее показания, и тот одобрительно кивнул.
   Тело вынесли. Арина последовала в подъезд вслед за врачами. Эдакая похоронная мини-процессия. Листьев закрыл дверь квартиры изнутри и полез в карман.
   - Отлично сработано, граждане полицейские, - сказал он, доставая из кармана сложенную вдвое пачку денег. - Вот только не нужно было задавать столько тупых вопросов. "Вы замужем?"? Какое отношение это может иметь к делу? А если бы соседи заподозрили подвох и вызвали настоящих копов? Тогда бы мы точно доигрались, - он отсчитал несколько тысячных купюр и отдал близстоящему "полицейскому". - Поделитесь с врачами.
   - Вообще-то, - немного стесненно сказал парень в форме. - Мы здорово потратились на костюмы.
   - Пройдохи, - процедил Листьев, отсчитав еще бумажек.
  
   Сценарий этого вечера был написан месяц назад. Каждую субботу Листьев, дабы внести разнообразие в свою монотонную жизнь, дожидался, когда Зинаида Николаевна уснет, и уходил к Филосову. Они вместе обсуждали новые сюжеты для романов, смотрели хорошие фильмы, футбол, слушали музыку, выходили гулять по улицам ночного города. Суббота была для них настоящим праздником. А может, единственным настоящим днем фальшивой недели.
   Филосову должно было быть лестно, что он - один из немногочисленного ряда людей, которых Листьев никогда не обманывал. Листьеву должно было быть лестно, что только ему Филосов доверял свои идеи. Должно было быть, но не было. В дружбе нет места лестности. И даже если один из друзей - сам Господь Бог, то Он не будет зазнаваться. Он создавал людей по своему подобию, значит, ничем не лучше, и уж тем более, ничем не хуже них.
   В один из таких добрых субботних вечеров, когда друзья собирались обсудить замысел для новой книги, во всей западной части города отключили свет.
   - Ты меня видишь? - спросил Филосов.
   - Нет, - ответил Листьев.
   - А представляешь, если однажды все те, кто привык меня лицезреть, больше никогда не увидят?
   - Это рано или поздно случится с каждым.
   - Я говорю не о смерти. Что, если мне навсегда исчезнуть? Испариться? Раствориться? Я давно коплю деньги на новый дом в каком-нибудь другом городе. И думаю, что накопил достаточную сумму. Вот только не хватает решимости заявить об этом редакторам "Замкнутого круга" и "Персея". С последними у меня и вовсе контракт. Почему бы ни уехать, бросив все к чертям собачьим? Надоело жить под драным крылом дяди-алкаша.
   В тот темный сентябрьский вечер у них родилась идея инсценировки смерти. Вот только Филосов не знал, что за неделю до этого врачи обнаружили в голове Листьева злокачественную опухоль размером с перепелиное яйцо, и если первому придется притворяться мертвым, то второму предстоит в скором времени умереть без найма актеров на роль врачей.
  
   Александр выключил во всей квартире свет и вышел. На улице Арина наблюдала за отъездом скорой помощи, которая, кстати, была настоящая. И водитель, Петр Григорьевич - не подставное лицо, а человек, который крутит ее баранку вот уже пятнадцать лет. Александр был вынужден изрядно доплатить ему за риск остаться без работы. Но он не жадничал, учитывая, что ему оставалось бродить по земле не так долго. Да и деньги были Артемовы.
   Скорая ехала за город, где Филосова ожидало такси. На такси он благополучно доберется до другого города, где тайком от всех недавно купил дом
и где ему предстоит начать новую жизнь.
   "Надо было попрощаться, - подумал Листьев, - он надеется, что я буду навещать его. Станет писать письма. Письмо за письмом. Не потеряет надежду увидеть меня и через десять, и через двадцать лет. Самое главное - не потерять надежду. Поэтому, пожалуй, к лучшему, что все закончилось именно так. Для него я останусь живым. Пусть последним гадом, который не удосужился ответить ни на одно из сотен писем, но живым".
   На втором светофоре стоп-сигналы разлили по асфальту красную лужу света. Александр дождался, когда загорится зеленый, и скорая вновь продолжит увеличивать расстояние между ним и его другом, которое уже ничто и никогда не сократит. Попрощавшись с Ариной, он побрел домой. Смирился с дождем, своим давним врагом, и простил ему холодные прикосновения. Они остужали головную боль, которая стала мучить все чаще. А он, - подумал Александр, - не так плох, как я полагал. Хороший парень, этот дождь.
   Впереди была тяжелая бесконечная ночь. Главное, чтобы не последняя, - вздохнул Листьев, - ведь еще столько неоконченных дел...
   Он долго гулял по безлюдным улицам, размышляя о том, сколько еще вздохов он успеет сделать, сколько раз моргнет, сколько слов скажет прежде чем уйти.
   На его кровати с раскрытым на груди альбомом спала Полина. Зинаида Николаевна тихо дышала, плавно вздымая и опуская одеяло. Листьев прошел на кухню, навел чай и долго помешивал, наблюдая сквозь стеклянную стенку кружки за движением и исчезновением сахаринок. За движением и исчезновением. За движением и исчезновением.
   Ради чего это движение, если следует исчезновение?
   Проснулась Полина. Листьев рассказал ей ту версию событий, которую она должна была услышать. Ему не приходилось изображать грусть. Она глубоко засела в его отстукивающем последние партии сердце. Пусть Филосов в самом деле жив и здоров, но Листьев его больше не увидит. Никогда. Банальное и пустое слово - никогда. Его так часто употребляют, что оно перестало быть столь сильным и глубоким. Им уже не выразить щемящего сердце чувства обреченности. Люди боятся этого слова, поэтому придумали себе потешную лазейку - надежду. "Никогда" не наступит, пока есть надежда. Умирая, думают о рае. И все от бессилия и страха перед словом "никогда".
   Полина ушла. Листьев завел будильник на пять и уснул за кухонным столом, рассматривая свою кошку сквозь кружку чая.
   Проснувшись, он выпил сразу четыре таблетки анальгина. Три уже не помогали. Приготовил омлет, накормил и напоил маму, не обделил также и Нику. Нашел в телефоне номера редакции газеты "Замкнутый круг" и издательства "Персей". Сообщил им о смерти Филосова и спросил, могут ли они помочь с организацией похорон. Директор "Замкнутого круга" согласился выделить небольшую сумму. А "Персей" и вовсе обещал взять все расходы на себя. И тех, и других новость потрясла до глубины души. Листьев знал, какую золотую жилу они потеряли, и скорбели в большей степени о смерти Филосова не как человека, а как источника доходов.
   В шесть часов он обзвонил всех своих друзей: Михаила Ларина, Андрея Теплова, Сергея Конева. Сделал звонок и Павлу Романову, с которым не общался больше года. Сразу объявлять о смерти Филосова он не стал, зная, что трижды обманувшему в четвертый раз не поверят. Или в сорок четвертый. Листьев решил поговорить с каждым лично.
   Сначала отправился к Теплову, неудавшемуся рок-музыканту, чей талант покоится на дне бутылки. Не трать он все деньги на алкоголь, - думал Листьев, - давно бы накопил на приличную музыкальную аппаратуру. Но против сложившегося образа жизни не попрешь, пока тебе не отвесят хорошего пинка под зад. Листьев решил сделать это собственноножно.
   Квартира Теплова, как обычно, была наполнена собутыльниками до отказа. В половине седьмого они еще спали. Или уже спали. Теплов бродил по квартире в трусах и шапке. Над всем спящим царством повисло облако перегара. Листьев не знал, будет ли этот, если можно так выразиться, вытрезвитель, подходящим местом для объявления о смерти Филосова. Но выбирать не приходилось. В подъезде лютовал сосед, взбешенный шумом из квартиры Теплова. И вряд ли он позволил бы Листьеву (которого обозвал наркоманом, как только тот прикоснулся к дверной ручке квартиры Теплова) спокойно объявить о смерти Филосова. Пришлось сделать это в окружении павших воинов.
   Теплов поверил почти сразу. Возможно, бурная ночь и тяжелое похмелье выжали из него все соки. С другой стороны, он лично знал Артема и факты его настоящей биографии, из которых сам мог сделать вывод, что суицид - закономерное окончание печальной истории.
   В планы Листьева не входило показывать ни одной карты из колоды большого розыгрыша. Теплов, как и прочие, не должен был знать о согласии "Персея" оплатить похороны.
   До восьми утра Листьев успел собрать деньги с Теплова, Ларина и Конева. Впереди была самая тяжелая встреча.
   Чуть больше трех лет назад, зимой, когда дважды успел выпасть и растаять раннедекабрьский снег, два хороших друга Саша и Паша брели по улице ночного города, обсуждая матч "Ливерпуль - Арсенал", и встретили двух хорошеньких девушек: Полину и Арину. Как оказалось, родных сестер. Арина была гораздо красивее своей сестры, но обоим друзьям почему-то понравилась Поля. Об этом друг другу не сказали, но правда всплыла, когда они пришли в ресторан и стали выбирать партнера на танец. Почти хором оба пригласили Полю. Саша был более податлив, поэтому уступил другу. Как и следовало ожидать, у них с Ариной ничего не вышло. А вот у Паши и Поли создались крепкие отношения.
   Александр, скрепя сердце, разделял их радость. Он никогда не встречал подобных девушек, столь огражденных от вычурности, претенциозности, крикливой витиеватости, затейливой пестроты. И тем она была оригинальна. Можно ли говорить о любви, когда даже толком не общался с человеком, а обо всех его достоинствах и недостатках узнаешь, наблюдая со стороны? Листьев впервые за двадцать два года почувствовал, как внутри что-то перемкнуло, вспыхнуло, разгорелось, сожгло нутро и яркими языками пламени стремилось выбраться наружу. Даже толком не понял, что произошло. Сердце превратилось в большой четырехкамерный магнит, готовый оторваться от всех сосудов, сломать к чертям ребра и устремиться в ее нежные руки.
   Но обстоятельства сложились по типичной схеме любовного треугольника, вот только две другие вершины не знали о существовании третьей, пока отрезок не разорвался, превратив их в обычные точки. Жизнь может сломать любую, даже самую многогранную фигуру отношений, разбросав точки по разным плоскостям. Александр и Полина оказались в одной плоскости. Но образовать отрезок они так и не смогли.
   Александр знал, что Полина никогда не перестанет любить Павла, и не собирался ей навязывать свою любовь. Они держались близь друг друга, как два последних человека на земле, чтобы не сгинуть. Листьев сделал тяжелый выбор, рассказав об измене Павла. Он ненавидел себя за это, но в то же время, если бы вернулся в прошлое, ничего не стал бы менять. Он успокаивал себя одной единственной мыслью: Полина не заслуживала такого обращения с собой, а Романов заслужил. Am?cus Paulus, sed magis am?ca veritas.
   Квартира Романова располагалась на пятом этаже элитного дома в центре города. Листьев долго стоял возле двери, решаясь позвонить. Или не решаясь позвонить. Так или иначе, решился только через пять минут. Утром Романов сбросил звонок от Листьева. Может, от неожиданности перепутал кнопки. Может, удалил его номер из справочника, и принципиально не отвечает на звонки с неизвестных номеров. Может, просто был занят. Листьев знал правильный ответ. Его в этом перечне не было.
   Звонок трелью соловья дважды огласил квартиру. Дверь открыл высокий сутулый парень в белой майке с длинными лямками и густой рыжей щетиной. Его напряженный прищур выдавал недавнее возвращение из сладкого мира Морфея. Он долго щурился, пытаясь открыть то правый, то левый глаз, но вместо этого высоко задирал брови.
   - Листьев? - со второго раза, прокашлявшись, буркнул он. - Какого черта приперся?
   Время неутомимо меняет людей. Когда-то первый красавец-обольститель в городе, Романов превратился в среднестатистического мудака, прожигающего свою молодость в отрезке между кроватью и туалетом.
   - Неважно выглядишь, - произнес Листьев, подставив ногу к двери, чтобы тот не закрыл ее перед носом.
   - Что тебе нужно? - спросил Павел, протирая глаза.
   - Вернуть то, что нужно тебе, - ответил Листьев, - ты должен меня выслушать.
   - С какой стати мне тебя слушать?
   - Речь идет о Полине.
   - В моей голове речь идет о Полине уже очень давно, - произнес Романов, наконец, взглянув на Александра прояснившимися глазами. - Если хочешь удивить, лучше расскажи о чем-нибудь другом, но не о ней.
   - Она нужна тебе. Я готов ее вернуть.
   - Она что, по-твоему, шмотка? Поносил и вернул? Да кто ты такой, чтобы делать мне подачки? Господь Бог? Так вот, от него я тоже давно ничего не получал. Если хочешь меня разыграть, подкину хорошую идею: скажи, что пистолет не заряжен, и пальни мне в башку. Будет во, - он поднял вверх большой палец, - во, как круто. За это я тебя прощу. Других путей не ищи.
   - Она тебя по-прежнему любит.
   Романов снова хотел съязвить, даже напряг мимику, но, выслушав Листьева, замер с открытым ртом. Через мгновение приготовился что-то сказать и снова не проронил ни единого звука, лишь выдохнул. Затем уткнулся лбом в дверной косяк и закрыл глаза.
   - Она меня не простит.
   - Даже если бы ты убил человека..., да что там, сотню человек, она бы побежала за тобой и утешала тебя тем, что они сами были виноваты. А такая мелочь, как измена, - начал Листьев, пожалев о том, что решил сформулировать мысль, в которую сам не верил. - Такая мелочь, как измена, спустя год - сущая ерунда. Познакомитесь заново, ты ей в шутку расскажешь историю о том, каким говнюком был, как изменил своей бывшей девушке, и она, дабы отомстить, ушла к его другу, о том, каким тяжелым был год без нее, и о том, на что готов, чтобы все исправить. Не мне тебя учить, как возобновлять отношения.
   - Какая тебе с этого польза?
   - А почему должна быть какая-то польза мне?
   - Как-то это странно. Заявиться спустя черт знает сколько...
   - Тебе решать. Если не хочешь, это никогда не произойдет. Навязывать я не собираюсь. Будешь снова изменять и врать. Хорошенько подумай. В обиду я ее больше не дам.
   - Думаешь, я изменил ради развлечения? - прохрипел Романов, - я целый год ждал, когда подохну. Вот, что я тебе скажу: на следующее утро мне хотелось достать из бритвенного станка лезвие и хорошенько полоснуть по венам, чтобы вместе с кровью вытек весь алкоголь, затуманивший мозги. Я больше никогда не смог бы посмотреть в ее глаза. Понимаешь, каково это? Не понимаешь, черт бы тебя побрал. С тех пор не выпил ни грамма. Если бы ты не рассказал ей, я бы сам сознался. Было бы гораздо лучше, если бы ты не вмешивался. Со спокойной душой перерезал бы вены. А так: во что я превращаюсь? Сам видишь. Пробовал заморить себя голодом, но не продержался. А лезвия боюсь. Как ты боишься каруселей. Вот, - он продемонстрировал запястье руки с тремя продолговатыми красными шрамами. - Попробовал, но испугался.
   - Даже не знаю, что сказать, - равнодушно произнес Листьев, - боюсь, ни одной девушке счастье с суицидником не светит. Так что, возьми себя в руки. Не будь тряпкой. Прошел год. А у тебя впереди еще целая жизнь. Если хочешь прожить ее так, как мечтал, подними зад с дивана. Тебе даже не придется делать первый шаг. Я его сделаю за тебя.
   - Как?
   - Это уже не твоя забота.
   - Считаешь, что я должен тебе верить?
   - Мне плевать.
   - Что я должен делать?
   - Завтра я организую похороны Артема Филосова...
   - Он умер? - прервал его Романов.
   - Да. В общем, до похорон я скажу Полине, что у меня есть другая девушка. Твоя забота - сделать то, что сделал я год назад. Не факт, что она сразу простит тебя. Есть вероятность, что отвернется от нас обоих. На ее месте я так бы и сделал. Но попытка - не пытка.
   - И все же, зачем ты это делаешь?
   - У тебя есть деньги? Не мог бы мне немного помочь? Я не потяну оплату похорон.
   - Да, конечно, - сказал Романов, приободрившись, но стараясь этого не показывать.
   Он отдал Листьеву двадцать тысяч, которые намедни выручил с продажи своего старого мотоцикла. Дальше разговор не заладился. Листьев назвал адрес квартиры Филосова, сказал быть в двенадцать и ушел.
   Для Александра этот день был чрезвычайно насыщен. После визита к Романову он созвонился с директором "Персея", встретился с представителем издательства. Получил сорок тысяч наличными. Вкратце поведал историю смерти писателя, не жадничая эмоциями.
   Его речь была убедительна, учитывая, что у него не потребовали ни свидетельства о смерти, ни каких-либо других доказательств. Он пригласил всю верхушку издательства на похороны. Обещали быть.
   "Замкнутый круг" смог предложить лишь пять тысяч, оправдываясь упадком популярности газеты. Но и они не были лишними. Листьев заказал в похоронном бюро "Обелиск" гроб, крест, изгородь, венки, цветы, продукты на поминки, прочую ерунду. Нанял священника, троих певчих, четверых мужиков для раскапывания-закапывания могилы и несения гроба. Купил землю на кладбище.
   Освободился от всех дел только около четырех. Он спешил домой накормить маму, дать ей лекарства и самому выпить что-нибудь от головы. От усталости онемели ноги. В парке он сел на лавочку отдохнуть. Закрыл глаза: свет вызывал дополнительную головную боль. Мозг пытался выдавиться сквозь виски, словно зубная паста из тюбика. В ушах гудело. Голова потяжелела. Было необходимо прилечь. Он посмотрел вокруг. Народу почти не было: лишь старый дворник в манишке и девочка лет шести в розовой куртке. "Никто меня не осудит, если я лягу, - подумал Листьев, - боль утихнет, и пойду домой". Он еще раз осмотрелся и закинул ноги на лавочку.
   Девочка плакала. Он слышал это очень отчетливо, но не находил в себе сил подняться и узнать, в чем дело. "Еще одну минуту", - повторял он снова и снова, пока плач не стал резать мозги тупым лобзиком. Жмурясь и массируя правый висок, Листьев стал искать девочку болезненным взглядом. Девочка сидела на корточках посреди дорожки, обняв колени и уткнувшись в них лицом. Ее маленькое тельце содрогалось от всхлипов. Листьев нашел силы подняться и подойти к ней на ватных ногах.
   - Что-то случилось? - спросил он и плюхнулся рядом с ней на задницу. На корточках не продержался бы.
   - Я не знаю, где мама, - сквозь слезы ответила девочка.
   - Ты потерялась?
   - Да.
   - Как тебя зовут?
   - Носова Маша.
   - Адрес свой знаешь?
   - Знаю.
   Дом, в котором жила девочка, находился в другом конце города. Листьев заказал такси и отвез ее по названному адресу. Родителей дома не казалось. "Должно быть, ищут", - подумал Листьев. Он попросил соседей связаться с ними. Не прошло и десяти минут после звонка, как они появились. Мать плакала, тиская и целуя дочку, а отец решил выразить Листьеву материальную благодарность. Листьев отказался, посоветовав лучше смотреть за ребенком.
   - Как мне тебя отблагодарить?
   - Через неделю отошлите одну красную розу в дом престарелых на улице Гагарина, в тридцать седьмую палату женщине с висячей родинкой на ухе.
  
   Листьев отправился домой, чтобы наконец покормить маму. Выпил таблетки. Спустя час головная боль утихла. Он долго сидел на краю кровати, рассматривая дорогие глазу черты лица, глубоко распаханные не столько старостью, сколько пережитым горем. После принятия пищи она обычно спит, но сегодня ей почему-то не хотелось смыкать своих голубых звезд. Он смотрел на нее, она - на него. Она наверняка чувствовала, что этот любящий взгляд сына неспроста. За свою пятидесятилетнюю жизнь ей приходилось видеть этот взгляд не раз: когда он маленьким сорванцом после любой обиды прибегал поплакать в ее объятиях, когда приходил за советом, когда что-то натворил, но боялся сознаться. Он готов был отбросить в сторону всю гордость, прижаться к ее груди, расплакаться и все рассказать. Чувство обреченности и невосполнимого одиночества трепало его измученную душу. Мама, спаси меня...
   Через час он пошел в квартиру Филосова готовить завтрашнее мероприятие. Наполнил гроб огромными стопками исписанных листов и книг и забил крышку. Неделю назад Филосов собственноручно составил посмертную записку, где просил хоронить его в закрытом гробе, чтобы не задерживаться в городе лишнее время и не играть роль мертвеца.
   Около двенадцати заявился Тущенко. Увидел гроб, венки, крест, горящую в чаше риса свечу и завопил. Чрезмерная доза выпивки обострила его чувства. В течение пяти минут он беспрестанно ревел навзрыд, не проронив ни слова. Затем подошел к гробу, положил на него голову и начал причитать: "Артемушка! Прости ты меня, грешного! Ох, Артемушка! Видит Бог, я не хотел! Прости меня, дурака старого!"
   Листьев сидел за столом и с трудом сдерживался, чтобы не захохотать. "Вот бы Артем увидел", - думал он. Тущенко сорвал голос, но продолжил шипеть, как разозлившийся кот.
   - Как же это так? - прошептал он, взглянув на Листьева.
   - Спрашиваешь еще, - с наигранной злобой усмехнулся Листьев. - Ты, падла, его в петлю загнал. Измывался над инвалидом, как мог. Героем себя, наверное, возомнил. Шел бы ты отсюда. Иначе ментов вызову.
   - Да я ведь..., да как же это..., я его никогда..., - хрипел вполголоса Тущенко, надрываясь.
   - Вали отсюда, я сказал.
   Тущенко покорно ушел, прихватив из холодильника литровую бутылку дешевого лжепортвейна.
  
   В шесть утра пришли монашки. Разложили на столе богослужебные книги на церковнославянском языке и принялись по очереди читать кафизмы. Спросили, почему гроб закрыт. Листьев продемонстрировал им записку. "Нехорошо", - буркнула бабулька в самых толстостекольных очках. Листьев согласно покивал, но добавил, что волю усопшего надо чтить.
   В восемь обзвонил Ларина, Теплова, Конева, не забыл также и про Полину. Каждому сказал, что все уже в сборе, чтобы те немного поторопились.
   Около двенадцати приехал поп. Отпел гроб с макулатурой. Ровно в двенадцать явился Романов. Листьеву было приятно лицезреть кардинальные перемены в его внешнем виде: побрился, помылся, приоделся, расчесался. Красавец-мужчина. Романов не стал спрашивать у Листьева прямо, бросил ли он Полину. Решил понаблюдать. Листьев это прекрасно понимал и замечал его любопытный взор, но не подавал вида. Полина, ни сном, ни духом не ведающая об их вчерашнем разговоре, вела себя, как ни в чем не бывало, лишь при пересечении Романовым порога на мгновение замерла и потеряла дар речи. Затем вновь все вернулось на круги своя.
   После того, как собрание сочинений Филосова скрылось под двухметровым слоем земли и все вернулись в квартиру, чтобы почтить память усопшего, Листьев решил раскрыть друзьям часть своего плана, вершину айсберга, которую невозможно было затопить.
   Ему было важно знать, о чем они мечтают. Специально для этого сунул в сумку исписанные листы, не уместившиеся в гроб. Представил их как последнюю книгу Филосова, из которой якобы почерпнул уйму замечательных идей, вдохновивших его на воплощение своей заветной мечты. Долго придумывал название, пока не остановился на прозрачном заглавии "Прежде чем уйти".
   Ларин, как оказалось, влюбился, и собрался завоевать сердце избранницы. Теплов мечтал стать известным рок-музыкантом. О чем мечтал Конев, одному Богу известно, и одному Богу под силу воплотить его мечту в реальность. Романов, разумеется, мечтал вернуть Полину. И он не мог понять, ради чего Листьев обманул его. Он ждал до последнего, но ничего не происходило. Полина по-прежнему преданно сидела возле Листьева, который предвкушал бурю после недоуменного затишья.
   И буря разверзлась. Романов высказал все, что накипело в его воспаленной душе в течение года одиночества. Проклинал Листьева, превозносил Полину, расплакался, психанул и ушел. Листьев мысленно дал пять самому себе. План воплотился как нельзя лучше. Полина не решилась бы вернуться к Павлу, будучи неуверенной в том, что она ему нужна. Теперь она услышала об этом из его собственных уст. Ее сердце в скором времени сгорит дотла в пожаре сомнений. Ей будет нужен мельчайший повод, чтобы бросить Листьева и вернуться к Романову. И он его предоставит. Но всему свое время.
   Теплов, напившись, рассказал, как вчера они группой отыграли две песни на концерте художественной самодеятельности. Жаловался на участь, мол, лучшего зрителя, кроме стариков и школьников им не добиться из-за отсутствия хорошей аппаратуры. Упомянул также предстоящий фестиваль молодых рок-групп "Затмение", куда они мечтают попасть второй год.
   Для Листьева эта информация оказалась очень полезной. После поминок он попросил у Теплова телефон и сделал один звонок, который в дальнейшем должен был перевернуть судьбу хозяина телефона. Он позвонил Роману Витальевичу Ключевскому, некогда известному музыканту, решившему после распада своей группы заняться продюсерством. С Листьевым их связывала одна печальная история.
   Четыре года назад короткое замыкание стало причиной пожара в доме, на шестом этаже которого располагалась квартира семьи Листьевых. Город, окутанный в мягкое одеяло ночи, озарился светом полыхающего здания. К тому времени, как в соседней квартире случилось то самое замыкание, родители Александра и его братик Степка спали, предварительно пожелав друг другу спокойной ночи. Но даже такому, казалось бы, безобидному и не слишком требовательному пожеланию не суждено было сбыться. Той ночью Александр задержался у друзей и отправился домой, когда огонь уже сжирал их прихожую и кухню.
   Не доходя трех сотен метров до дома, он увидел зарево огня, выглядывающее из окон. Ускорил шаг, но не прекращал считать этажи снизу вверх и сверху вниз, пытаясь поймать себя на ошибке в подсчете. Испуганные ряды окон хором приговаривали, что горит шестой этаж. Возле дома уже стояли две пожарные машины, и пожарники, как суетливые муравьи, приводили в действие сотни раз закрепленный алгоритм проведения противопожарных мероприятий. Укутанная в плед и окруженная любопытными моргалами, в сторонке стояла Зинаида Николаевна, мать Александра. По ее щекам струились слезы, пробивая себе русло в слое сажи. Александр подбежал к ней, взял за плечи, заглянул в полные ужаса и испуга глаза и прокричал: "Мама, где папа? Где Степка?" Она ничего не ответила, лишь стала вопить пуще прежнего. Он попытался выяснить у пожарных, но те твердили, что с шестого этажа успели спасти только троих: маму Листьева, старшего сына Романа Витальевича Ключевского, того самого соседа, в квартире которого и произошло замыкание, и молодую белокурую женщину, недавно переехавшую жить сюда.
   Листьев полез в полымя. Пожарники останавливали его, тащили назад, но он хорошенько въехал одному, седовласому, по роже и намахнулся на второго, заламывающего ему руки, и тот отступил. Огонь по деревянным лестничным перилам спустился на четвертый этаж. Пожарники блокировали его дальнейшее передвижение. Листьев, натянув до переносицы высокое горло водолазки, проскочил мимо них и поднялся на пятый. Подъезд выглядел так, как, должно быть, выглядит подъезд сатаны в аду.
   Листьева пробило в пот. Он снял с себя синтетическую водолазку, сорвал серебряную цепочку, прожигающую себе путь в нутро груди и, жмурясь от витающего пепла, добрался до шестого этажа. "Степа!" - кричал он, осторожно вдыхая дымный горячий воздух через рот. Но ответа не следовало. Вход в квартиру блокировала бетонная плита, рухнувшая сверху. Дверь почти полностью сгорела, осталась лишь одна доска, держащаяся на нижней петле. Огонь стремительно поедал все, к чему прикасался.
   О чудо, Александр услышал детский крик. Но доносился он из соседней квартиры. Листьев, перешагивая костры и прикрывая глаза рукой, подошел ближе. Сквозь обугленный до кирпича дверной проем он увидел маленькую белокурую девочку, сжавшуюся в комочек между рухнувшей балкой и столом. Александр знал, что если спасет ее, возвращаться на поиски Степы будет тщетно. С другой стороны, если он попытается залезть в свою квартиру, чтобы найти братика, которого, быть может, больше нет, в огне погибнет соседская девочка, до которой рукой подать. Синица или журавль? Ситуация, которая не дает возможности душе выйти чистенькой из воды, ибо выбор одного пути исключает выбор второго.
   Александр, продолжая орать во все горло: "Степка!", полез за девочкой. Взял ее на руки. Она, как маленький котенок, завернулась в клубок. Сунула в рот большой пальчик. Спина Листьева начала пузыриться. Он добрался до бетонной плиты и еще несколько раз прокричал: "Степа!", а сам думал: "Что, если он ответит? Рискну жизнью девочки и полезу за ним?". Но больше ему никто не ответил.
   Он благополучно выбрался наружу, отдал девочку ее изливающейся слезами маме и рухнул на землю, как подкошенный.
   На следующий день из командировки вернулся Ключевский. Узнал, что пережила его семья и благодаря кому пережила это в своем полном составе, и сразу наведался к Листьеву в больницу. Предлагал золотые горы, алмазные реки, платиновые равнины и прочий драгоценный ландшафт, но Листьев от всего упорно отказывался, говоря, что это был его человеческий долг.
   Ключевский долго не отступал, пока, наконец, не обмолвился словом, что Листьев сможет попросить его о чем угодно и когда угодно. От такой возможности Александр отказываться не стал.
  
   И воспользовался ей спустя четыре года. Ключевский, узнав, что звонит Листьев, безумно обрадовался. Справился о здоровье его мамы и спросил, может ли он чем-то помочь ему. На этот раз Листьев был не намерен отказываться. Вкратце рассказал ему о Теплове, о группе "Берега Луны" и попросил помочь ребятам встать на ноги. Ключевский был крайне рад этой просьбе. По его словам, он давно находится в поиске талантливой группы, за которую можно было бы вцепиться и протащить через тернии к звездам.
   Листьев попросил устроить ребятам кастинг на "Затмение". Ключевский обещал связаться с организаторами фестиваля. Чтобы грядущие кардинальные перемены в судьбе "Берегов Луны" не вызывали подозрений (откуда взялся этот продюсер? С луны свалился?), Листьев придумал для Ключевского историю: тот якобы присутствовал на вчерашнем концерте художественной самодеятельности и был в восторге от выступления группы.
   Листьев нашел в телефоне Андрея номер Глинского и продиктовал Ключевскому. Он хотел держать все эти события как можно дальше от себя, чтобы никто никогда не узнал, что он приложил к этому руку, поэтому дал номер какого-то Глинского, а не Теплова, близкого друга.
   Затем стер информацию об исходящем звонке и вернул телефон Андрею.
  
   На следующий день Листьев отправился в зоомагазин. Купил черного пушистого щенка, посадил его в вязаную корзину и побрел к Коневу. Возле его дома встретил миловидную девушку в простой шерстяной кофте. Она была очарована маленьким четырехлапым карапузом и не могла не остановиться и не посюсюкаться с ним.
   Листьев рассказал ей, что хочет подарить это прекрасное создание своему доброму другу, страдающему от невыносимого одиночества, но не может придумать, как выкурить его на улицу, чтобы появилась возможность незаметно пробраться в его квартиру. Затем, сделав вид, что только-только созрела идея, предложил ей позвонить Коневу и попросить срочно выйти. "А если он спросит, кто это?" - спросила заинтересовавшаяся девушка. "Не отвечай. Главное - назови по имени. Он у нас Сережа".
   Она так и сделала. Листьев забежал в подъезд и спрятался под лестницей, а девушка осталась стоять на том же месте. "Прячься!" - закричал ей Александр, но она загадочно улыбнулась, покраснела и осталась стоять на месте, лишь поправила на себе простую шерстяную кофту. Листьев сделал вид, что негодует. На самом деле был безумно рад такому повороту событий.
   Конев вышел. Девушка кокетливо завела с ним беседу. О чем она говорила, Листьев уже не слышал. Он галопом побежал на третий этаж в тридцать первую квартиру. Дверь оказалась открытой. Он оставил корзину с недовольным от долгого пути щенком и записку: "Привет! Можно, я поживу у тебя некоторое время? Мне одиноко".
   Он поднялся вверх по лестнице, чтобы оттуда созерцать результат своих стараний. Конев вернулся в квартиру только через полчаса, притом, не один, а с той самой девушкой, которая любопытными глазами обшарила подъезд, заметила Листьева и широко улыбнулась. Он показал ей поднятый вверх большой палец и спрятался.
   "Ух ты, какое чудо! - воскликнула она, увидев щенка. - Это твой?" Конев после небольшой паузы (в течение которой, скорее всего, читал записку) ответил: "Мой".
   Листьев дождался, когда закроется дверь, и убежал.
   Когда делаешь хорошее дело, сам Бог норовит в помощники.
   От Конева он сразу отправился к Романову. Разговор предстоял еще более тяжелый, чем два дня назад. Листьев целые сутки не писал и не звонил Полине, чтобы у нее появилось время все как следует обдумать. А вот Романову не стоило позволять обдумывать случившееся, иначе тот вновь отпустит бороду и сядет перед телевизором еще на год. Листьев шел, чтобы рассказать правду.
   Как и следовало ожидать, Романов принял его без хлеба и соли, но с демонстрацией хороших знаний русского мата. Не заговори Листьев вовремя, дело дошло бы и до демонстрации техники рукопашного боя.
   - Я пришел сказать, что все это было спланировано, - закричал Листьев, пытаясь остудить его адский пыл.
   - Разумеется, запланировано! - взбешенно ответил Романов. - Выклянчил у меня последние деньги, сука!
   - Не нужны мне твои деньги! - он достал из кармана завернутые в отдельный рулон двадцать тысяч и протянул ему. - Забирай!
   - Оставь себе, - немного успокоившись, ответил Романов. - И Полину оставь себе. Можешь еще телевизор забрать. Мне больше ничего не нужно.
   - Тогда впусти меня. Предстоит тяжелый разговор.
   Листьев рассказал, что пригласил его на похороны вовсе не для того, чтобы он "подобрал" брошенную Полину. "Просто так спустя год невозможно вернуться к человеку, - говорил он. - Должна быть уверенность в том, что время не сильно изменило твое отношение к ней. И мне кажется, ты создал эту уверенность". "Почему ты не предупредил меня?" - недоуменно спросил Романов. "Чтобы твои слова были искренними", - ответил Листьев.
   За пыльным стеклом окна вечер, посредник дня и ночи, временно занял бразды правления и, возлагаясь на свои полномочия, стал приглушать естественный свет. На город обрушилось облако дождя.
   Александр и Павел разговорились и не заметили, как стрелки на часах пробороздили значительную часть своего извечного пути. Говорили обо всем: о жизни, о будущем, о Полине. Даже о футболе. Листьев, конечно, врал. Даже о футболе. Сказал, что планирует уехать на север спасать уссурийских тигров. Романов то ли верил, то ли не слушал, но не задавал дополнительных вопросов.
   Около двенадцати ему позвонил Теплов. Просил срочно приехать. Обещал объяснить все при встрече.
   По его словам, Ларин, провалявшийся весь день в горячке, получасом ранее отправился в "Чайку".
   Старенькая "Волга" развернулась и двинулась по тому же маршруту. Настигли Ларина, не доезжая ста метров до "Чайки", но Листьев попросил не останавливаться и проследить.
   Ларин то ли не нашел в себе сил, то ли не собирался их искать, но не дошел до ресторана и лег на лавочку. С лобового стекла дворники беспрестанно смахивали дождевые ручьи. Листьев догадался, зачем Михаилу в столь поздний час приспичило прийти сюда. Даже поделился своим предположением с Романовым, но тихо, чтобы Теплов ничего не услышал. Правда, с ним тоже пришлось считаться, когда он взбунтовался и стал требовать забрать Ларина из-под дождя.
   Предположение Листьева подтвердилось. Девушка - ответ на все вопросы. Некоторые формируют мысль иначе: "Все проблемы из-за девушек". Глупо и плоско. На самом деле, всё, абсолютно всё - из-за девушек. Будь то проблемы, будь то минуты счастья, будь то, черт возьми, жизнь на земле. Без них мир бы парализовало.
   Листьев приоткрыл окно, чтобы услышать разговор, но шум дождя заглушал все прочие звуки. Он хотел выйти из машины и прокрасться ближе, спрятавшись за деревьями, но девушка неожиданно убежала обратно в ресторан. Листьев отпустил дверную ручку и замер. Ларин вновь свалился на лавочку и пролежал около пяти минут, пока парни в машине не решили, что девушка больше не вернется. Погрузили его на заднее сиденье. Листьев сказал, что должен идти домой, кормить маму, а сам дождался, когда "Волга" отъедет, и спрятался за кустами в ожидании появления девушки, с которой беседовал Ларин. Он предполагал, что вечер выдастся нагруженным, поэтому заранее приготовил ужин и оставил в холодильнике. Попросил соседку, Феодосию Степановну (или просто тётю Федю), около семи покормить маму. Та часто заглядывала к ним, чтобы потрындеть о своей тяжелой жизни. Она относилась к такому типу людей, которым плевать, поддерживают ли с ними беседу, или же неохотно слушают только из вежливости. Имя им - старики.
   В половине первого девушка вышла. Листьев узнал ее по красным волосам. Проследил за ней до самого дома. Когда она закрыла за собой дверь, он перелез через забор, огораживающий небольшой садик. Осторожно заглянул в окно. "Красивая", - подумал он, рассмотрев наконец ее лицо.
   Она, опираясь о стену, сняла сапоги, расстегнула куртку и подошла к зеркалу. В соседнем окне неожиданно вспыхнул свет. Листьев рефлекторно пригнулся, оставив нос на уровне нижней рамы.
   Из соседней комнаты в прихожую вышел здоровенный парень в серых потертых трусах. Мышцы и кожа на спине отвисли. Можно было с уверенностью сказать, что в спортзале он не был больше полугода. С трудом стоял на ногах. Листьев подумал, что тот только проснулся, и дело в этом. Но и через пять минут парень перетаптывался и шатался, словно хотел увязнуть в линолеуме, как в мокром песке. Начал орать и коряво жестикулировать. Пластиковое окно почти не пропускало звука. Все равно, что слушать песню, играющую в наушниках другого человека.
   Девушка покорно выслушивала все притязания, кивала, изредка что-то отвечала и продолжала приводить себя в порядок. Его, похоже, взбесило, что она чаще смотрит в зеркало, чем на него. В промежутках между криками стал отдергивать ее и толкать в плечо. Сгорбился, надулся, расправил руки. Решил показать хрупкой спичке свою мощь.
   Скандал длился около часа. Место действия поменялось несколько раз. В конце концов, изнеможенная девушка разделась и легла спать, а парень ушел в соседнюю комнату, еще немного поорал и свалился на диван, оставив свет включенным.
   Листьев просидел в саду на лавочке десять минут. Затем еще раз заглянул в окно, чтобы убедиться, что всё действо сошло на нет, перелез через забор и подошел к двери. Осторожно крутанул ручку. Дверь поддалась. Приоткрыл ее и пролез внутрь. Обтер о коврик ботинки. Достал телефон. Дисплеем посветил под ноги. Прошел через прихожую. Взглянул на окно, в котором часом ранее можно было увидеть верхнюю половину его лица. Заглянул в зал. Щелкнул по выключателю. Теперь во всем доме горел лишь экран телефона. На носочках прокрался к дивану со спящим бугаем. Осветил всё вокруг. На невысоком столике, заваленном газетами и журналами, нашел мобильник. Покопался в списке контактов. Нашел номер под именем "Любимая" и переписал себе в телефон. "Надеюсь, любимая - это она", - подумал Листьев. Он всё ждал, что события начнут разворачиваться по типичному сюжету фильмов. Обязательно должен был загореться свет, после чего он окажется разоблаченным. Но дом продолжал мирно спать, словно устал от всех скандалов и решил хорошенько отдохнуть. Листьев благополучно выбрался на улицу, вновь прильнул к окну и набрал переписанный номер. Из спальни полился тусклый синеватый свет. "Да", - после пяти гудков ответил хриплый женский голос. Листьев сбросил вызов и, довольный проделанной работой, пошел домой.
  
   Семнадцатое октября началось для него рано. В половине седьмого он взял у тети Феди большое пластиковое корыто. Наполнил водой. Посадил туда маму и тщательно помыл ее. Укутал в теплую одежду, накрыл двумя одеялами. Расчесал. Собрал седые редкие волосы в хвостик и закрепил темно-зеленой (когда-то салатовой) резинкой. Сделал массаж рук и ног. Покормил. В процессе рассказывал ей истории, начинающиеся словами: "А помнишь...?". Она пристально смотрела на него и, должно быть, улыбалась. В душе. Болезнь превратила лицо в камень. А Листьев рассказывал и смеялся. Смахивал слезы с ресниц и смеялся. "А помнишь, как Стёпка сказал не "хлеб", а "хреб"?" Он тогда еще только начинал выговаривать "р", и вставлял его, куда ни попади...".
   Должно быть, она помнила. Просто не могла об этом сказать. А может, не хотела. Что уж тут скажешь...
   Это утро могло стать самым замечательным за последнее время в жизни Листьева, если бы не сбежала его старенькая кошка Ника. Он открыл дверь, чтобы вернуть соседке корыто, а кошка проскользнула вслед за ним и выбежала на улицу. За четыре года, пока они жили здесь, она ни разу не покидала пределы квартирки.
   В половине девятого Листьев отправился в больницу, навестить Ларина. По пути пристально рассматривал прохожих, одной рукой осторожно сжимая в кармане сложенный вдвое листочек, а другой - держа полупрозрачный магазинный пакет с фруктами. Искал глазами молодую красноволосую девушку, желательно, не слишком полную. А еще лучше - совсем не полную.
   Наконец, встретил. Девушка лет двадцати пяти, с большим походным рюкзаком цвета хаки, неспешно брякала тяжелыми берцами по асфальту. Замочки ее кожаной куртки звенели, как карман бомжа с выклянченными разнокопеечными монетами. Волосы были красные, но не такие длинные, как у избранницы Ларина. Листьев попытался остановить ее словами: "Скажите, вы любите разыгрывать людей?" Девушка недоуменно улыбнулась и прошла мимо. "Мне нужна ваша помощь, - крикнул он ей вслед. - Плачу две тысячи сразу". Деньги творят чудеса.
   Насколько нужно быть тупыми существами, чтобы самим придумать ценности, и уверовать в них?
   Остановилась. Выслушала предложение Листьева. Согласилась. Он выдал ей две тысячи, как и обещал. Она сняла рюкзак, косуху, собрала волосы в хвостик, спрятала берцы под джинсы. Взяла листочек с телефонным номером. Встала на крыльце больницы. Листьев остался за оградой, чтобы пронаблюдать. Через двадцать минут подъехала серая "Волга". Листьев набрал номер красноволосой соучастницы. Она подняла на него глаза. Он показал на выходящего из машины Романова, съежился, подняв воротник, и убрел в сторону. Девушка кивнула головой, спрятала телефон и заулыбалась, встречая взглядом жертву.
   Романов подошел. Девушка остановила его. Всучила бумажку с номером, попросила передать Мише Ларину. Не стала болтать ничего лишнего. Договор есть договор. Но за то, что раскраснелась, можно было бы и доплатить, - подумал Листьев.
   Романов подошел к двери, приоткрыл ее и замер. Стоял секунд десять в размышлениях, пока какой-то старикан, пытающийся попасть внутрь, не оттолкнул его в сторону. Он сунул листок с номером в карман и пошел обратно к машине. Что-то ляпнул красноволосой, когда ее обогнал. Хотя, обгонять ее он, конечно, не хотел. Как это, должно быть, неловко: человек попросил тебя о маленькой услуге, а ты ее по каким-то причинам не можешь выполнить. Покраснел. Заразный цвет волос. То, что он ей сказал, даже оправданием не назовешь. Скорее, мяуканьем. Улыбался еще, как дурак. Сделал неуклюжий жест рукой в сторону своего предстоящего пути. А через пару метров, когда девушка осталась позади, наверное, подумал, какой он кретин. Так обычно и бывает: делаешь все, чтобы не выглядеть кретином, и оттого выглядишь кретином.
   Когда Романов дошел до машины, Листьев позвонил девушке и спросил, куда тот поперся. Оказывается, забыл купить апельсины. Александр воспользовался возможностью, и пока Павел бегал в магазин, вернул хозяйке рюкзак и куртку. Благодарить не стал, посчитав, что они и так в расчете. Девушке на его несказанное "спасибо" было плевать еще больше. Деньги в кармане - вот лучшая благодарность за проделанную работу. А "спасибо" уже никому не нужно. Потому что в Бога больше не верят.
   В палате у Ларина уже сидел Теплов. Рассказывал про результаты сдержанного обещания Ключевского: теперь у их группы своя аппаратура, своя музыкальная база, свой продюсер; они получили приглашение на отборочный тур фестиваля их мечты. Но все равно чего-то не хватает для полного счастья, - размышлял Листьев, массируя барабанящие виски. Теплов об этом не обмолвился. Но человеку всегда хочется большего. Жадность - уже не грех, а человеческое свойство.
   И Теплов проговорился. Любая бабка, получив новое корыто, захочет новую избу. На фестиваль приезжает известная группа - кумиры Теплова. О чем может мечтать начинающий музыкант, если не о выступлении на одной сцене со знаменитостью? Когда люди с хорошим воображением слушают любимые песни, обычно представляют, что сами играют или поют их на каком-нибудь концерте, а зал забит их знакомыми. Всем хочется нажиться на чужой славе. Зависть - уже не грех, а человеческое свойство.
   Вошел Конев. Извечная серьезность его лица, подобно весеннему льду, растаяла и растеклась в сперва сдержанной, а затем откровенной улыбке. Никто не осмелился спросить у него о причинах хорошего настроения, да и сам он не привычен был начинать разговор. Тем более, о себе и о своей жизни он совсем не любил говорить. Когда Теплов закончил свой рассказ, и возникла неловкая тишина, Листьев все же поинтересовался у Сергея об источнике его позитивного духа.
   К началу истории подоспел Романов. Положил на тумбу пакет с апельсинами. Стал копаться в кармане. Листьев переключился с рассказа Конева на него. Тот достал из кармана листочек и отдал Ларину. Сказал, что его передала красноволосая девушка в синих джинсах и желтой футболке. Ларин засиял пуще Конева. Стал канючить Андрея помочь выбраться из больницы. Андрей дал твердый отказ. А вот Романов отказать не смог. Такая у него натура.
   Побег запланировали на половину двенадцатого ночи. Конев, наконец, досказал про своего кутенка и про девушку со святым именем Мария, с которой они скоротали вчерашний вечер долгой откровенной беседой о пережитом и грядущем.
   Теплов отправился на репетицию, Конев - домой, а Листьев и Романов спустились в холл больницы, чтобы обсудить план действий по возвращению Полины Павлу. Листьев сказал, что не видел ее с поминок, а значит, у нее было достаточно времени, чтобы все обдумать. Сегодняшней ночью он запланировал наведаться к ней и сказать, что нашел другую. Романова такой расклад устраивал. Правда, доверия в его глазах и словах было мало. Но он ничем не рисковал. Кто откажется от бесплатного лотерейного билета?
   Листьев неожиданно стал бить ладонями по карманам и выворачивать их наружу. Состряпал такое испуганное выражение лица, словно увидел медведя, а пистолета при себе не оказалось. У него было всего четыре кармана (два на джинсах и два внутренних в куртке), но копался он в них так долго и так размашисто, что успел привлечь к себе внимание всех вокруг. Затем подбежал к блондинке на ресепшне, от которой минутами ранее отошел ее бойфренд. Листьев еще подумал, как это непрофессионально - целоваться на рабочем месте. Он подошел к ней и, пристыжено улыбаясь, сказал, что потерял телефон. Попросил позвонить ему. Продиктовал номер. Она вбила его в свою фиолетовую раскладушку, включила громкую связь и стала ждать. Пошли гудки. Листьев стал прислушиваться и снова щупать карманы. Но рингтон не заиграл. "Должно быть, забыл дома", - оправдываясь, сказал он и вернулся к Романову.
   - Почему меня не попросил? - спросил тот.
   - Как считаешь, она симпатичная? - в ответ спросил Листьев.
   - Ничего так, - ответил он.
   - Вот и я так подумал, - Листьев подошел к нему вплотную и достал из внутреннего кармана телефон. На экране было уведомление о пропущенном вызове и номер входящего звонка. - Поэтому решил узнать ее одиннадцать цифр.
   - Да ты еще с Полинкой не успел расстаться, - захохотал Романов, к тому же, так громко, что Листьеву пришлось настороженно озираться по сторонам.
   - Сегодня ночью приду к ней и скажу, что все кончено, - полушепотом сказал Листьев.
   На этом и разошлись. Листьев позвонил Ключевскому. Спросил, может ли тот как-то выйти на Линкова, вокалиста той самой группы, о которой Теплов прожужжал все уши. Ключевский ответил, что они как раз дожидаются их приезда с организаторами фестиваля, чтобы разместить их в гостинице. Упомянул также о том, что посмотрел заявочное видео Теплова и Кo. Сказал, что очень понравилось, и поблагодарил Листьева за находку таких самородков. Александр попросил об еще одной просьбе: показать Линкову это видео, чтобы он выучил слова и выступил вместе с ребятами на фестивале. Ключевский долго молчал, но затем пообещал сделать все, что в его силах. Такой ответ Листьева не устраивал, но большей уверенности в выполнении просьбы требовать не стал. Хотя на минуту задумался: что бы сделал Ключевский за жизнь своего ребенка? Должно быть, абсолютно всё и вне всяких сомнений. Просто прошло четыре года. А добро, как известно, забывается очень быстро.
   По пути домой он всё размышлял об этом. Ему всегда не хватало чуточку наглости. Но когда, если не сейчас, попробовать рискнуть? В конце концов, собрав волю в кулак, он написал смс, в котором напрямую спросил у Ключевского, сможет ли он выполнить эту маленькую просьбу, которая ничью жизнь не ставит под риск. Через минуту получил ответ: "Я обо всём позабочусь".
   В половине второго он уже был в зале дома культуры. Купил черный длинноволосый парик. И кетчуп. Переоделся. Нацепил солнечные очки.
   Теплов не должен был знать, что он здесь. Ему было стыдно, что он до сих пор не слышал ни одной песни группы своего хорошего друга. Но жизнь все еще течет, и покуда она не угасла, есть пространство и есть время. Перед смертью люди любят смотреть любимые фильмы, слушать любимую музыку. Многие даже выбирают песню, под которую хотели бы умереть. Листьев решил посвятить свои считанные часы творчеству друга.
   К шести зал был забит до отказа человекообразными существами. Пришла и команда Теплова. Листьев съехал вниз по спинке кресла, чтобы сзади была видна только лохматая макушка его парика.
   К середине выступления расстроился, что не взял с собой беруши. Некоторые группы были настолько ужасны, что у него возникла мысль, будто если он выйдет на сцену и возьмет гитару (учитывая, что он никогда не играл на гитаре), то сыграет и споет гораздо лучше них. Очередь продвигалась катастрофически медленно. Группа Теплова выступала предпоследней, поэтому Листьеву пришлось несладко.
   В середине сего действа к нему подошел широкоплечий парень с подбитым глазом и попросил неистово свистеть и орать всякую гадость, когда объявят "Берега Луны" - группу Андрея. Листьев возмутился, но, видя, что все другие покорно соглашаются, промолчал. Нельзя было привлекать к себе внимание. Рядом сидящие люди перешептывались и говорили, что это барабанщик знаменитой группы "Дагон". "Знаменитой", - мысленно усмехнулся Листьев.
   Злодейский план удался на славу. Теплова и его друзей освистали. Листьеву так и не удалось познакомиться с их репертуаром. Под шум он пошел вслед за направляющимся к выходу баламутом. Поймал его на крыльце.
   - Эй, парень! - окликнул он его. - Ты - музыкант группы "Дагон"?
   Листьев решил не называть его барабанщиком, во-первых, чтобы не ошибиться (мало ли, что говорят эти черти в банданах), а во-вторых, слово "музыкант" - более прельстительное. Разве можно поставить в сравнение "музыканту" какого-то "барабанщика"? Даже как-то оскорбительно - назвать человека барабанщиком. Мусорщик, перебежчик, барабанщик. И музыкант, дипломант, диссертант. В сравнение не идет.
   - Я? - он обернулся, представив взору Листьева свой фингал во всей красе. Темно-фиолетовый плавно перетекал в желтый, как при выборе палитры в "Paint".
   - Да, ты, - ответил Листьев, сняв очки и поправив ненатуральную челку, - Я корреспондент газеты "Замкнутый круг" (Листьев был уверен, что этот бездарный барабанщик (всё же, не музыкант) не прочитал ни одной статьи этой газеты; а может, никогда не слышал про нее; а может, совсем не слышал про газеты. Вид у него был уж слишком безалаберный.) Хотел бы задать вам несколько вопросов для написания статьи-интервью.
   - Некогда, - ответил он, выискивая кого-то взглядом.
   - Это не отнимет много времени, - располагающим к себе голосом сказал Листьев.
   - Я же сказал, некогда!
   - Что ж, простите. Возьму интервью у кого-нибудь другого.
   Листьев зашел в фойе, набрал номер Романова. Попросил как можно быстрее подъехать к зданию главного дома культуры. В подробности вдаваться не стал: пусть тот думает, что это связано с Полиной - прилетит, как на ракете.
   И впрямь: приехал через пятнадцать минут. Правда, он жил в трех кварталах отсюда. Листьев к этому времени уже успел избавиться от дурацкого парика и вырубить железной трубой барабанщика знаменитой группы "Дагон" в заднем дворе ДК, когда тот курил. К счастью, свидетелей не было. Пришлось бы разбираться со всеми Лизаветами, вышедшими совсем не ко времени.
   Посадил его к стене сарая и сам сел рядом, обняв. Когда во двор кто-то выходил, Листьев начинал что-то затирать бессознательному телу о музыке. То, что знал о ней. То бишь, нес несусветную чепуху. Листьев был уверен, что этого, мягко говоря, барабанщика, видели упоротым не раз. Даже сделал вид, что сам слегка под кайфом. Шутил и сам смеялся. Слава Богу, никто не подходил. Эта картина выглядела натуральной только издалека и только в темноте. Вблизи можно было рассмотреть кровавое пятно на голове "знаменитости".
   Романов припарковался на заднем дворе, как и попросил Листьев. Мягко говоря, опешил, когда увидел рядом с Листьевым окровавленного парня. Не смог выдавить из себя ничего, кроме быстрого и писклявого: "Что это такое?". Листьев осмотрелся вокруг. Поднялся, подбежал к заднему выходу. Приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Затем обернулся и прокричал: "В багажник его!". Романов, не зная, что ответить, закашлял ошеломленным смехом.
   - Быстрее, Паша! - заорал Листьев.
   - Совсем рехнулся? - чуть ли не завизжал Романов.
   - С ним все нормально! Он жив-здоров!
   - У него башка в крови!
   - Это он пьяный упал!
   - Тогда зачем в багажник?
   - Так надо!
   - Иди сам его тащи!
   - Паша, нет времени кидать стрелки!
   - Зачем это вообще нужно?
   - По дороге объясню!
   - По дороге куда, б...ть?
   - Давай быстрее! Пока никого нет!
   - Сам его тащи, я сказал!
   - Тогда иди, постой на шухере!
   - Я в машину!
   Листьев снова приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Никого. Галопом подбежал к гаражу. Кряхтя, взял парня под плечи и юзом дотащил до машины. Романов открыл багажник. Листьев попытался сначала перекинуть внутрь верхнюю часть тела, а затем ноги, но не получилось. Уж слишком здоровый был гад. "Помоги же!" - пропыхтел Листьев. Романов, как взрывчатку, которая того гляди рванет, поднял ноги и швырнул в багажник. Уложили его поудобнее, как зародыша. Захлопнули капот и залезли в машину.
   - Теперь объясни, что это за х...ня? - пытаясь успокоиться, спросил Романов.
   - Заводи. По дороге расскажу.
   Во всем рассказе Листьева не было ни слова о Теплове. Он начал издалека, напомнив, что Романов согласился помочь Ларину бежать из больницы в 23:00. Павел выругался. Забыл. Листьев пообещал помочь, если тот довезет его до больницы. Затем поведал ему часть своего плана. Для Романова картинка немного прояснилась. Самую что ни есть малость.
   Больница, в которой лежал Ларин, располагалась на окраине города, рядом с сосновым бором, поэтому округа в столь поздний час пустовала. Припарковались со стороны бора. Вытащили все еще бессознательного парня из багажника и подсадили к стволу дерева. Листьев выдавил на голову треть тюбика с кетчупом, размазал по волосам и немного накапал на лоб. Перелез через больничную ограду и, вживаясь в образ, стал хромать и держаться за голову.
   Зашел в холл больницы. Охранник тут же оторвал взгляд от журнала сканвордов и уставился на него. Девушка на ресепшне (та самая симпатичная блондинка) прервала разговор по стационарному телефону и, отстранив от себя трубку, спросила, что случилось. Листьев, не обратив внимания на ее вопрос, подошел к охраннику и громко, словно контуженный, заорал: "Там друг мой остался! Помоги! Суки нам все черепушки поломали! Мой друг там лежит!". "Где?" - вскочил охранник. "Сле...сле...справа от больницы, рядом с бором! У меня-то еще царапина. А вот ему капец, как досталось!".
   Со второго этажа спустилась дежурный врач лет тридцати, возможно, тридцати пяти. Охранник застегнул куртку и быстрым шагом вышел на улицу. Врач подлетела к Листьеву, справилась о его самочувствии, спросила, может ли он самостоятельно идти. Ответил, что может. Она подошла ближе, чтобы он смог на нее опереться, и повела вверх по лестнице, на второй этаж.
   Довела его до свободной палаты. Посадила на крайнюю от двери кровать. Решила осмотреть "рану", но Листьев вырвался, отбежал в центр палаты и сказал, что ему нужно срочно позвонить своей девушке, сообщить о том, что случилось. Набрал номер блондинки на ресепшне. Когда гудки сменил приятный женский голос, он сказал следующее: "Милая, я попал в беду. Недалеко от вашей больницы на нас с друзьями напали. Ты не волнуйся. Все будет хорошо. К вам за помощью пошел мой друг. Если можешь, встреть меня. Мне сложно идти самостоятельно".
   Сбросил вызов, но продолжил держать телефон возле уха, делая вид, что слушает. На самом деле, он просто тянул время, чтобы Ларин успел благополучно покинуть больницу. Теперь холл должен был пустовать: охранник, вахтерша и дежурный врач отвлечены. "Главное, - думал Листьев, слушая тишину и согласно кивая, - Чтобы другие врачи не оказались внизу в это время".
   Врач настоятельно попросила, чтобы он вернулся на кровать. Но Листьев сделал пол-оборота головы в ее сторону, прислонил указательный палец к губам и зажмурился, как бы прося ее помолчать. Ее это, конечно, взбесило. По ней было видно, что она уже была готова подойти, вырвать из руки телефон и насильно посадить Листьева на кровать.
   Но в этот момент в коридоре раздались шаги. Дверь в палату была открыта настежь. Врач с подозрением бросила взор в проем и уже поднялась, чтобы выглянуть в коридор, но Листьев махнул на опережение и захлопнул дверь буквально перед ее носом. Закрыл "амбразуру" своим телом. Глупо улыбаясь, уставился на врача.
   - Что происходит? - раскрасневшись от злобы, рявкнула она.
   - Вам кто-нибудь говорил, какая вы красивая?
   - Что за цирк?
   - Совсем нет. Вы очень красивая.
   - Я сейчас в милицию позвоню!
   - Да хоть в полицию. В полицию красоты. Вас тут же арестуют, потому что нельзя быть на свете красивой такой.
   - Остряк? А ну отойди от двери! - она ринулась, чтобы оттолкнуть его, но он ухватил ее за талию и полушепотом произнес: - Я искал вас всю свою жизнь. И не вижу смысла задерживаться на этом шаре, если вы не ответите мне взаимностью.
   - Пошел вон, я сказала! - она вырвалась и достала из кармана телефон. Листьев тут же приоткрыл дверь и просочился наружу.
   - А ну стой! - рявкнула она ему вслед. Не поймешь этих женщин. То гонят, то снова зовут.
   Листьев спустился на первый этаж. Хотел незаметно выскочить наружу, но натолкнулся в дверях на охранника, который вместе с персоналом скорой помощи вел барабанщика. Тот очухался. Даже шагал самостоятельно. Голову ему забинтовали, и кровь еще не успела просочиться сквозь толстый слой бинтов.
   - Куда? - прокряхтел охранник. Тяжеловато ему было тащить такого бугая на себе. Несмотря на занимаемую должность, охранник был явно не любитель тренажерных залов. Возможно, даже не доедал. Форма висела на нем, как на узкой вешалке-плечиках.
   - Со мной все в порядке, - ответил Листьев, проведя пальцем по голове с подсохшим кетчупом. - Рана зажила. Мне сказали, что я могу идти.
   - Кто сказал? - включился в разговор один из бригады скорой помощи.
   - Вот, она, - он показал пальцем на спускающуюся по лестнице врача, от которой минутой ранее сбежал, и, когда все перевели внимание на нее, рванул сквозь толпу на улицу.
   В это время Романов вез Ларина к "Чайке". В нижнем уголке экрана телефона располагались четыре маленьких цифры: "23:40". Ресторан работает до двенадцати, - рассуждал Листьев. - Значит, в запасе есть двадцать минут с хвостиком.
   Поймал такси. Вылез, не доезжая пары сотен метров до ресторана. Встретил двух изрядно выпивших молодых людей. Предложил им легкий заработок. Дал авансом по пятьсот рублей. Обещал доплатить еще по тысяче после выполнения работы. А задача их заключалась в следующем: нахально подкатить к возлюбленной Ларина, и когда Ларин вступится за нее (Листьев был уверен, что вступится), перевести весь пыл на него, и если дело дойдет до драки (а оно должно было дойти до драки), то бить вполсилы. Наемники понятия не имели, зачем это нужно, но согласились. Листьев довел их до аллеи и издалека указал на Ларина, сказав, что именно с ним придется иметь дело. Попросил не начинать, пока к Ларину не подойдет девушка и пока разговор между ними не закончится. Несмотря на слегка неадекватное состояние, суть своей миссии наймиты уловили.
   Ради чего всё это? Ответ прост. Настоящий мужской поступок, который может покорить сердце девушки - это не отрастить челку, не натянуть узкие штанишки, не поставить классную аватарку и не лайкать ее посты в соцсетях, как теперь думают. Человек - не лев, чтобы его выбирали по пышности и ухоженности гривы. Покажи себя в бою, постой за неё, и пробка на дороге к ее сердцу начнет рассасываться.
   Ларин показал себя должным образом. Уложил обоих. Правда, и сам получил. Но боль в такие минуты - лучший стимулятор ощущения героизма.
   Но не всё сложилось так, как надо. Во время драки Листьев подошел слишком близко к месту действия. Ларин его заметил. Начал призывать к помощи. Листьев колебался, но, в конце концов, решил сбежать, укрыться в темноте ночи. Теперь было неважно, что Ларин станет о нем думать. По-свински делать что-то во имя благих мыслей о себе. Мало, кто взялся бы за доброе дело, если оно при этом не утолит чувства самоутверждения. Листьеву самоутверждение и уж тем более расположение других людей было ни к чему. Зачем покупать билет в кино, если знаешь, что не сможешь попасть на сеанс?
   В то время как Ларин провожал свою прекрасную возлюбленную до дома, Листьев шел впереди по тому же маршруту, держа их на расстоянии в пару сотен метров от себя. Шли они, разумеется, медленно. Путь не слишком долог, а поговорить им теперь есть, о чём.
   Листьев, как и вчера, перелез через забор, достал из внутреннего кармана куртки листок и ручку. Начал писать, но после первой буквы ручка перестала писать. Он впопыхах открутил верхний колпачок, достал пасту и посветил на нее телефоном. Черная полоска заканчивалась на середине трубки. Он хорошенько дунул в нее, сунул обратно и закрутил колпачок. Приложил листок к колену и большими буквами вывел: "Обломись, сука! Теперь я трахаю твою жену!". Затем собрал всю волю в кулак и тем самым кулаком что есть силы ударил по стеклу горящего окна. Пробил прореху, от краев которой тут же отломилось еще несколько стеклянных треугольников. Большая трещина дошла до рамы. Высокий силуэт стремительно стал приближаться к окну. Листьев, превозмогая боль, разжал кулак и выронил листок с записью на подоконник, усыпанный осколками. Попытался осторожно вытащить руку, но всё равно ободрал до крови запястье. Пригнулся и отбежал в сторону. В ночной тиши, слегка перчёной шоковой и пока неполномерной руганью хозяина дома, выражающей искреннее удивление по поводу случившегося, раздались голоса Ларина и его спутницы. Листьев спрятался в тени яблонь и голых кустов смородины, чтобы посмотреть, что будет. Он увидел, как из дома спешным шагом выходит здоровяк, чтобы выяснить, кто разбил окно и кто посмел оставить, мягко говоря, смелого содержания записку. Ларин, как и было запланировано, попал под горячую руку. Листьев увидел только, как первый бесцеремонный удар свалил Ларина с ног. Словно сопереживая другу, Листьев ощутил острую головную боль. Темнота съела все ночные огни и сомкнулась перед его глазами. Ничего не видя и предвкушая беду, он рванул в предположительно противоположную от места действия сторону. Ушел недалеко. Смог только перевалиться через забор с другой стороны сада и отбежать еще метров пятьдесят.
   Момент был самым неподходящим для приступа, но болезнь не подстраивается ни под какие графики. Ей плевать, где тебя настигнуть, при каких обстоятельствах, в какое время, и совсем не интересуется тем, сколько человек пробыл на этом свете. Иначе ее назвали бы не болезнью, а просто неблагоприятным времяпрепровождением. "Лишь бы это был не конец", - выдавил сквозь стиснутые зубы Листьев и схватился онемевшими руками за голову. Его собственный голос растворился в диком жужжании. Глаза полезли прятаться под верхние веки. Он хотел опереться о дерево, и даже вытянул для этого руку, но тут же рухнул наземь. Лежа на мокрых осенних листьях, обнаружил, что никакого дерева поблизости нет. Сознание начало обманывать и хитрить. Головная боль обострилась, словно кто-то вырезал на затылке отверстие, приложил к нему вантуз и начал совершать возвратно-поступательные движения, пытаясь прочистить голову от всего содержимого. Окаменевшей рукой он стал нащупывать во внутреннем кармане куртки пластинку с таблетками, но ничего не ощущал, будто шарил протезом. Пальцы перестали сгибаться. Колени задрожали. Свет фонаря расслоился и мощной вспышкой ударил по глазам. Боль стала невыносимой. Схватившись за голову и сжавшись зародышем, он забился в конвульсиях. Закричал что есть мочи, но не услышал собственного крика. "Господи, дай еще чуть-чуть!" - зарыдал он, сжимая челюсти-тиски.
   Жизнь перед глазами не пролетела. Не пробежала, не проскакала, не проехала, не проплыла, а повисла единой панорамой. На громадной картине высотой метр восемьдесят два и длиной в двадцать пять лет самым ярким было изображение мамы. Цвета ее одежды, кожи лица и волос не отличались особой красочностью - отнюдь, были простые, тусклые. Но все равно она была заметнее всех. Чуть бледнее - папа и Стёпка. Дальше - друзья. В сторонке, особняком, стояла Полина. Она, как и мама, была первой, но в своем, отдельном ряду.
   Боль делала картинку ярче. В одно время воспроизводились сотни, тысячи сцен из жизни, но не перебивали друг друга, а создавали единую неразрывную систему. "Неужели это конец?", - раздалась мысль в его голове, как голос рассказчика в сумбурном фильме.
   Приступ длился около десяти минут. Затем Листьева охватило невероятное чувство эйфории. Боль в одно мгновение утихла. Он по инерции дернулся еще два раза, после чего откинул голову и открыл глаза. Черное ночное небо, испачканное синими разводами над фонарями и небрежно утыканное редкими, но безумно яркими звездами, было прекрасно. Быть может, головная боль осталась, но он совсем ее не чувствовал. Холод минус двух градусов по Цельсию ощущается в октябре, но не в феврале. Тиски, сжавшие голову, раздвинулись. Оставалось только наслаждаться минутами здоровья, которые здоровые люди ценить не умеют.
   Всё тело приятно покалывало. Дышать стало легко. Он лежал, пока от неудобного изгиба головы не заныли шейные позвонки. Грудь переполняло счастье. Он поднялся на ноги и посмотрел на то место, где лежал, боясь увидеть собственное тело, как в фильмах про привидений. Но обнаружил лишь вмятый в жухлую осеннюю траву человеческий контур.
   Осмотрелся. Во всем доме горел свет, и из разбитого окна доносились крики. С трудом перелез через забор. Приступ высосал все силы. Снова спрятался в яблонях и взглянул на дорогу. Ларина уже не было. "Главное, чтобы был живой", - подумал Листьев.
   Во всей этой истории невозможно было обойтись без столкновения Ларина и мужа ее возлюбленной, иначе она никогда бы всерьез не задумалась о том, что у нее есть выбор.
   В жаркой пустыне человек рад глотку воды. Но когда она затапливает его дом, он начинает ее ненавидеть. В плену лавины человек рад горящей спичке. Но когда его дом сгорает в пожаре, он ненавидит огонь. Если огонь и вода сталкиваются, выбор человека падёт на ту стихию, которая представлена в меньшей степени. Ларин был гораздо слабее того мужлана. Да и в жизни красноволосой девушки он появился гораздо позже, поэтому не успел изрядно подпортить ей жизнь. Так что, он больше походит на горящую спичку в снежном плену или на бутылку воды в горячей пустыне. И после драки, скорее всего, муж окончательно перестанет ассоциироваться у нее с чем-то хорошим, - Листьев об этом знал.
   На сегодняшний день у него оставалось последнее и, пожалуй, самое важное дело. Он пришел к Полине. В два часа ночи. Дверь открыл ее отец, высокий седовласый мужчина с небольшой горбинкой на носу и глубокими следами от подушечек очков на красных мешках под глазами. На нем был синий халат, пояс которого он довязывал, уже когда впустил гостя.
   - Ты чего так поздно, черт тебя дери? - прохрипел он, но даже не попытался прочистить горло, чтобы говорить более разборчиво. Листьева он терпеть не мог. Хотя знал его мало. И особо не стремился познакомиться ближе. Он был уверен, что у Листьева и его дочери нет никакого будущего. За спиной он называл его "оборванышем". Он вообще терпеть не мог людей с тяжелым материальным положением. Такие вот подлые тараканы в его котелке.
   - Полина дома? - спросил Листьев. Состряпал такой голос и такое выражение лица, словно опрокинул дюжину рюмок, прежде чем явиться сюда. Прикрыл глаза, разинул рот и стал медленно ворочать языком. Навалился на дверной косяк. Провел по носу всей рукой от кончиков пальцев до плеча. Моргал медленно и лениво. Если и оставлять плохое впечатление, то на полную катушку, - размышлял Листьев.
   - Она спит. И ты иди, отоспись, - раздраженно сказал Аркадий Григорьевич. Так его звали. Потому что настоятельно рекомендовал всем обращаться к себе именно таким образом.
   - Мне нужно поговорить с Полиной, - прожевал Листьев и, нарочно спотыкаясь, проскочил вдоль стены мимо вставшего на пути Аркадия Григорьевича.
   - Русского языка не понимаешь? - вскипел тот. - А ну, пошел вон отсюда! Выродок!
   Из спальни вышла Полина в белой сорочке. Взъерошенная, не накрашенная, сонная, вареная. И оттого безумно красивая. Листьеву она особенно нравилась такой, естественной.
   - Папа, что происходит? - высоким голосом спросила она. Листьева сперва не заметила. Или не узнала.
   - Ты кого выродком назвал? - огрызнулся Александр. Даже на мгновение забылся и вышел из образа, насколько сильно его зацепило.
   - А как тебя еще называть? - смягчил тон Аркадий Григорьевич. Не хотел выглядеть перед дочерью такой свиньей. Листьев почувствовал преимущество и резко ответил:
   - Называй меня Александром Валерьевичем, мразина.
   - Да как ты смеешь? Иди сюда, щенок, - он раскраснелся, заерепенился, рванул к Листьеву, но тот отпрыгнул в сторону.
   - Папа! - закричала Полина. - Перестаньте сейчас же!
   - Полина, мне нужно с тобой..., - произнес Листьев, но Аркадий Григорьевич схватил его за руку. Листьев отдернул ее, и тот чуть не упал. Навалился на трельяж, посбивав все бутылочки и расчески. На шум проснулась мама Полины. Милейшая женщина. Всегда тайком от мужа угощала Александра пирожками и прочей вкусностью и заворачивала с собой, чтобы он смог угостить еще и маму. Аркадия Григорьевича она безумно боялась. Иногда даже обращалась к нему по имени-отчеству. Во всем с ним покорно соглашалась. И даже за его спиной всегда говорила о нем только хорошие вещи, словно боялась, что везде натыканы камеры наблюдения. Этих самых хороших вещей было чертовски мало, поэтому ей приходилось то рассказывать одни и те же истории, в которых ее муж проявлял долю человечности, то придумывать на ходу. Листьев был уверен, что все истории до одной выдуманы. Не мог такой человек, как Аркадий, мать его, Григорьевич, совершить что-то доброе. Взялся бы он помогать бабуле снимать с дерева котенка? Самая популярная история. Может и взялся, если только после этого обматерил старушку и отдубасил котенка о то же самое дерево. Должно быть, мама Полины просто многое умалчивала.
   Выйдя в прихожую, она в испуге замерла и не проронила ни слова. Полина кричала за обеих.
   - Ах ты, сукин сын! - Аркадий Григорьевич набросился на Листьева. Схватил его за грудки и прижал к стене. На этот раз Листьев толкнул его намеренно. Пятидесятилетний задира влетел в столик и опрокинул вазу. Полина успела ее поймать.
   - Будешь знать, как называть мою мать сукой, - отряхивая куртку, сказал Листьев. - Небось, самого в подворотне ощенили.
   Он отошел в сторону, давая понять, что больше не собирается решать конфликт кулаками, и обратился к Полине:
   - Я пришел с тобой поговорить.
   - Уходи, - ответила она.
   - Я звоню в милицию, - чуть не плача от своего бессилия перед "оборванышем", закричал отец. Листьев тогда подумал: как минимум еще десять лет люди будут говорить "милиция", а не "полиция".
   - Это очень важно, - произнес Листьев, вновь принимая образ пьяного.
   - Говори, что тебе нужно, и уходи, - отрезала она. Щеки вспыхнули, и румянец алыми полосами спустился до шеи.
   - Лучше поговорить наедине.
   - Вон из моего дома! - рассвирепел Аркадий Григорьевич. Попытался снова накинуться на Листьева, но Полина на всю квартиру, а может, и на весь подъезд, закричала:
   - Папа! Прекрати!
   Аркадий Григорьевич злобно помял губами и ринулся к телефону.
   - Сейчас ты у меня попляшешь, ублюдок, - приговаривал он, с размахом накручивая барабан. Телефон у них был древний, с бубликом вместо кнопок. То ли они держали его, как раритет, то ли Аркадию Григорьевичу так нравилось набирать на нем номера. Делал он это с большим пафосом.
   - Полина, это очень важно, - не унимался Листьев, но и та тоже стояла на своем:
   - Уходи.
   - Хорошо. Скажу при всех, - тяжело вздохнул Листьев и посмотрел Полине прямо в глаза. Она почувствовала себя неловко и быстро перевела взгляд.
   - Говори.
   - Пашка до сих пор тебя любит. И никогда не переставал любить. Я соврал, что он изменил тебе. Соврал, чтобы быть с тобой. Его совесть перед тобой чиста. А моя - нет.
   В квартире повисла тишина. До прихода Листьева всё звучало именно так. У Полины задрожала челюсть. Она с трудом сдерживала слезы. Скрестила на груди руки и уставилась в потолок. Ее родители с каким-то больным изумлением рассматривали Листьева, который сам готов был расплакаться. Но не имел права. Аркадий Григорьевич аккуратно, так, чтобы не нарушить тишину, повесил трубку.
   - А вот теперь пошел вон, - вполголоса, с расстановкой, сказал он.
   - Прощай, Полина, - сказал Листьев и тут же отвернулся. Слёзы-предатели обожгли веки. Он хотел немедля уйти, но запнулся о ботинок возле двери и упал, наполовину оказавшись за пределами квартиры. Полина больше не могла сдерживаться и зарыдала. Листьев быстро вскочил и побежал вниз по лестнице. Соленые ручьи текли по щекам. Он не щурился, не всхлипывал. Они просто текли.
   Никто не должен был знать, что Листьев солгал. И пусть Романов изменил. Прошел долгий год. Он заставил всех взглянуть на жизнь по-другому. Хорошему другу Листьева предстоит жить долгую и счастливую жизнь. Смерть не крадется за ним из угла в угол. А имя Листьева навсегда останется оскверненным для Полины. Но что есть - имя, когда нет человека? Кому нужны эти дурацкие буквы на надгробной плите?
   Он шел домой и думал, как бы хотел потанцевать с Полиной. Она обещала разучить с ним несколько элементарных движений. Но до этого никогда не доходили руки. А он безумно хотел. Пусть и отнекивался, но хотел. Одну руку на талию, другой - сжать ладонь и...раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Он представил, как неуклюже наступает ей на кончики пальцев и морщится, словно самому больно. Она крепкая. Танцует не первый год. И наверняка не один неумелец уже потоптался на ее туфлях.
   Играет вальс. В исполнении живого симфонического оркестра. А они - вдвоем. В огромном зале, освещенном свечами и факелами. Она смеется над его ошибками, а он краснеет и старается больше их не совершать. Но совершает. Она не злится. Ее это веселит. Он старается отсчитывать такты. Постоянно сбивается, отчего топчет ей ноги. Но она обещала научить, значит, научит. Она - не тот человек, который бросает дело на половине пути. Листьев будет танцевать. И через полгода, счастливый, уже забудет о том невероятном чувстве, когда на протяжении целого танца не совершил ни одной ошибки. Он будет танцевать лучше всех. Невозможно достичь таких высот за неделю и даже за полторы. Но у него ведь целая жизнь впереди. По крайней мере, в мечтах.
   А через год он займется живописью. Однажды он попытался нарисовать Стёпку, но вот ноздри вышли уж больно большие. Хорошо получались и глаза, и рот, и, черт его подери, нос. А ноздри не получались. Еще хотел нарисовать пейзаж. Пересмотрел множество известных картин. И попробовал. Перемешивал краски и осторожно прикасался кистью к холсту. Думал, что ничего страшного, если вблизи будет не слишком похоже. Отойдешь подальше, и очаруешься. Все картины вблизи не ахти. Вот только у него она получилась таковой и вблизи, и вдали.
   А еще через пару лет он отправится в большое путешествие. Посмотрит на культуру других народов, выучит несколько иностранных языков, чтобы говорить со знаменитостями на одном языке. Случится встретиться с известным актером или писателем, а сказать ничего не можешь. Даже автограф попросить. Хотя, кому нужны эти каракули. А вот пообщаться - хорошее дело. "За двадцать пять лет можно было достичь и не таких результатов, - размышлял Листьев, - Можно было разукрасить целый мир".
  
   Долго думал, спать или не спать. День был тяжелым, и организм изрядно измотался. С другой стороны, можно было и не проснуться. Хорошо умирать во сне только когда этого хочешь. А когда в каждой клетке тела бушует жизнь, нет ничего страшнее, чем умереть и не узнать об этом. Хотя, никто не может узнать о своей смерти. Да и зачем?
   Решил не ложиться. Но всё равно уснул. Вновь за кухонным столом. Разглядывая наклейки от жвачек на зеркале. Проснулся в пять утра. В подсознании хотел узнать, жив ли еще. Оказалось, жив. Больше рисковать не стал. Умылся, переоделся. Его мама тоже не спала. Он покормил ее йогуртом. Дал таблетки. Поменял подгузники. Помыл. Ее глаза в такие моменты всегда были наполнены чувством вины от собственного бессилия. Листьев, чтобы ее как-то подбодрить, шутил, рассказывал ей всякие небылицы. Примерно как мать Полины о своем муже. Только Листьев зачастую пересекал границу реальности и превращал свой рассказ в сказку. Старики - они ведь как дети. Разница только в том, что они страдают от своей беспомощности. А сказки послушать тоже не прочь.
   На этот раз не стал просить соседку присматривать за мамой. Он был уверен, что к обеду вернется домой. Уверен на тридцать процентов. Для человека, жизнь которого висит на волоске, это очень хороший процент.
   В восемь он собрался и отправился к возлюбленной Ларина. Он до сих пор не знал ее имени, хотя, кажется, имел сведения о ее жизни гораздо большие, чем сам Ларин. Позвонил в дверь. Подумал еще, как это глупо звучит: "звонить в дверь". Через полминуты позвонил снова. В дверь. Еще через полминуты вышла та самая девушка с красными, растрепанными после сна, волосами.
   - Привет, - не растерялся Листьев. - Я - друг Ларина Миши. Паша Романов. Ведь вы...
   - Анна, - неожиданно подхватила она, и бледное лицо, с одного края изрисованное узорами складок наволочки, стало быстро оживать. - Я Лебедева Анна. Где он? Что с ним? Как он себя чувствует?
   - С ним все хорошо, - ответил Листьев. Он надеялся, что дело обстоит именно так. - Он просил вам передать, - Листьев сунул руку в карман и начал рыться. - Вот, - он достал из кармана половину тетрадного листа, на котором был написан адрес квартиры Ларина. Он скрупулезно развернула его и засияла.
   - Боже..., - сорвалось с ее губ. - Могу я вас как-то отблагодарить, Паша?
   Листьев сделал вид, что задумался. На самом деле он уже задолго до этого разговора знал, что ему от нее нужно.
   - Вообще-то можете, - неуверенно сказал он, - Позвоните, пожалуйста, в "Чайку", - он не стал говорить "в ресторан "Чайка", потому что у всех в городе это название было на слуху. - Закажите пятнадцатый столик на шесть вечера. И представьтесь Голубевой Полиной. Запомните: Голубевой Полиной.
   - Давайте я сделаю это при вас, - сказала она. Ее ничуть не смутила странная просьба Листьева. - Чтобы ничего не перепутать.
   Она набрала номер.
   - Здравствуйте, - после двух гудков сказала она. - Я хотела бы заказать столик на 18:00.
   Ее, должно быть, спросили, какой именно столик. Она полушепотом задала этот же вопрос Листьеву.
   - Пятнадцатый столик, - после небольшой заминки сказала она в трубку, - Запишите на Голубеву Полину.
   - И еще! - гаркнул Листьев.
   - И еще, - повторила она в трубку и уставилась на него.
   - Шампанское брют и какие-нибудь фрукты.
   Она повторила. Заказ приняли.
   - Надеюсь, вы не собираетесь ужинать за мой счет? - усмехнувшись, спросила она у Листьева, но по глазам видно было, что этот вопрос ее действительно интересует.
   - Ну что вы говорите, ей Богу! - возмутился он, хотя ожидал подобного вопроса. - В пять часов я приду в "Чайку" и всё оплачу.
   - Славно, - ответила она и улыбнулась. - Я, честно говоря, понятия не имею, как работает вся эта система. Думала, что вычисляют человека по номеру телефона, и всё такое.
   - Если заказчики не займут стол до положенного времени, заказ будет снят, - сказал Листьев. - Я думаю так.
   И сразу пожалел, что сказал: "Я думаю так". Нужно было вселить в нее уверенность, пока она не позвонила и не отменила заказ.
   - Я много раз так делал, и все было в порядке, - сказал он. Кажется, нашел лазейку.
   - А почему вы сами не позвонили и не заказали столик?
   - Хочу сделать одной девушке сюрприз.
   - Этой самой Полине?
   - Да.
   - Но все равно не пойму, почему не заказали на свое имя?
   - Долго объяснять, - улыбнулся Листьев. - Да и стоит ли? Знаете, я спешу. Мише было очень важно, чтобы я передал вам эту бумажку. Выводы делайте сами. А мне пора. Было приятно с вами познакомиться.
   - Еще увидимся, - сказала она, заходя в дом.
   - Дай это Бог, - сказал Листьев и ушел.
   Вернулся домой. Собрал мамины вещи в сумки. Достал из-под кровати и собрал инвалидную коляску. Зашла тетя Федя. Стала интересоваться, что за сыр-бор. Листьев сказал ей, что определил маму в престарелый дом, так как сам уезжает на север спасать уссурийских тигров. На протяжении двух последних недель он собрал все необходимые документы. Поскольку Зинаида Николаевна еще не достигла пенсионного возраста, пришлось добывать справку об инвалидности. С бумажками побегал немало. И в конце концов договорился с одним престарелым домом на улице Гагарина. Документы уже отдал. Оставалось только заселиться со всеми необходимыми вещами.
   Когда тетя Федя ушла, он сел на корточки перед кроватью, сжал мамину холодную руку и хотел сказать: "Прости...", но в горле застрял большой ком, который ни протолкнуть, ни расщепить. Он долго боролся со слезами, не давая им выбраться наружу, но нос вдруг так защипало, так обожгло, что они полились ручьями. Он опустил голову, чтобы мама их не увидела.
   - Вот уж не думал, что когда-нибудь мне придется это делать, - произнес он и прикоснулся губами к бледной руке. - Всегда осуждал людей, которые сдают родителей в престарелый дом. Но ты должна кое-что знать. Я не еду спасать никаких тигров. Разве можно променять родную мать на кого-то? Никогда. Это непростительно. И пусть люди осуждают меня, думая, что я оставил мать, чтобы зачем-то уехать на север. На самом деле, мой путь будет куда более далеким. Для меня нет более важного мнения, чем твоё, - он поднял глаза, чтобы взглянуть на нее. Она смотрела всё теми же холодными алмазами. - О тебе позаботятся. Там работают замечательные люди. Ты сама знаешь, как я хорошо разбираюсь в людях. Прости. Прости меня. Я не стану говорить тебе, куда я ухожу. Но я не вернусь. Буду ждать тебя там. Лучше не спеши. Туда спешить не нужно.
   Он вышел на кухню. Приоткрыл окно. Его обдало теплым ветром. Погода была хорошая, совсем не осенняя. Ресницы просохли. Он закрыл глаза и вдохнул полной грудью. Глоток воздуха был сладок как никогда. С привкусом сладкой ваты.
   Нашел чистый тетрадный листок и ручку. Написал следующее: "Любимый Сашенька! Я безумно рада, что мы познакомились. Каждый день, проведенный без тебя, длится целую вечность. Я считаю секунды до нашей очередной встречи. Ты привык делать мне сюрпризы. Сегодня моя очередь удивлять. Жду тебя сегодня в 18:00 в ресторане "Чайка" за 15-ым столиком. Не опаздывай. Целую***".
   Он был уверен, что Полина сегодня зайдет. После таких новостей, которые она узнала этой ночью, невозможно не прийти и не поговорить об этом. Поэтому он спешил уйти, чтобы лично больше никогда не встречаться с ней. И даже если она не пойдет в "Чайку" выяснять отношения, с Романовым они рано или поздно встретятся и объяснятся. Он - главная преграда между ними. И преграда эта вскоре рухнет.
   Оставил листок на кухонном столе. Посадил маму на край кровати. Одел, расчесал. Поцеловал в щеку. Обвязал ей голову платком и сверху надел свою старую черную шапку с надписью "Bumer". Подкатил к кровати инвалидную коляску. Бережно усадил. Накрыл пледом. Повесил себе на плечо большую дорожную сумку с ее вещами и потолкал коляску к выходу.
   В престарелом доме их встретили со всеми почестями. Старались быть вежливыми и обходительными. Листьев знал, что они лицемерят. Невозможно не осудить сына, который отдает родную мать в сие заведение. И пусть они не посмеют прямо спросить о причине такого поступка, любопытство будет грызть их, покуда они всё не спишут на желание Листьева сбагрить обузу.
   Зинаиду Николаевну, как и просил Листьев, заселили в 37-ую палату. Он жутко боялся снова прощаться с ней. Потому что наверняка навсегда. После вчерашнего приступа уже никакие таблетки не могли справиться с жуткой головной болью. И об улучшении не могло идти и речи. Он угасал.
   Но попрощался. Правда, обмолвился, что постарается навещать её. "Если не смогу прийти сам, обязательно пришлю кого-нибудь", - сказал он и поцеловал ее в холодный лоб. Она, кажется, не понимала, что происходит. Испуганно разглядывала палату, персонал, сына, который непонятно, почему, решил ее оставить здесь с незнакомыми людьми.
   Он думал, что когда покинет пределы здания, то непременно почувствует облегчение. Но стало еще тяжелее. Так тяжело, что ноги отказывались идти. Голень стала ватной. Колени задрожали. Он быстро сел на порог, пока кубарем не скатился по ним. Колючая дрожь от кончиков пальцев до локтя парализовала руки. Он сгорбился и свесил их вниз, как два колышущихся в воде стебля кувшинок. "Оставил родную мать", - еле слышно протянул он. Сейчас любая острая мысль, любое острое слово могли вызвать поток слёз. Он знал, что у него не было выбора, и он сделал всё, что было в его силах, но когда дело касается самого любимого человека, никакой предел сил не способен оправдать тебя. И даже если ты прыгнешь выше своей головы - этого будет мало. И даже если ты пожертвуешь собой - этого будет мало.
   Он позвонил Романову. Сказал, что сегодня в 18:00 в "Чайке" намерен бросить Полину. "И, пожалуйста, - напоследок сказал он. - Никогда не заводи разговор о своей измене. Я скажу, что это ложь, и ты всегда был ей верен. Попроси ее научить тебя танцевать. Ужасно выглядит, когда жених и невеста вместо красивого вальса возят друг друга по полу". Листьев не стал выслушивать всякие неловкие ответы, типа: "да перестань", "да брось ты", "да какие жених и невеста?" и сбросил вызов. Романову было свойственно отвечать подобным образом, когда он чувствовал себя не в своей тарелке. Как малый ребенок.
   Листьев вовсе не собирался встречаться с Полиной. Всё, что нужно было ей сказать, он уже сказал. Листьев знал: как Полина, увидев записку на его столе, так и Романов, желая проверить, не очередной ли это развод, придут к 18:00 в "Чайку" и обязательно встретятся. А то, как всё пойдет дальше, будет уже целиком и полностью зависеть только от них.
   Завибрировал телефон. Полина. Листьев сбросил. Выключил телефон. Извлек сим-карту и швырнул ее за бордюр. По дороге в ресторан отдал телефон двум чумазым мальчишкам лет двенадцати, которые продавали чехлы для удостоверений и говорили, что все деньги пойдут на лечение их матери. Листьев вывернул карман, достал почти все оставшиеся деньги (больше двадцати тысяч) и вручил им. Оставил себе три тысячи. Дети онемели от радости. Спросили, как они могут его отблагодарить. Предложили забрать все чехлы. Листьеву они были ни к чему. Ему уже всё было ни к чему. Виски отбивали торжественную барабанную дробь. Но попросил дня через два сходить в дом престарелых на улице Гагарина в 37-ую палату, подарить одну красную розу женщине с большой родинкой на ухе и передать ей пламенный привет от ее сына, который жив-здоров и обязательно в скором времени ее навестит. Они пообещали сделать все, как он сказал. Даже записали своими грязными ручонками адрес и пару основных реплик, которые нужно было передать. Листьев пожелал их маме скорейшего выздоровления и ушел.
   В "Чайке" оплатил заказ на имя Полины Голубевой. Говорил с большим трудом. Мысли отказывались воплощаться в слова. Язык онемел. Голова готова была расколоться на части. Он боялся, что вот-вот случится очередной приступ, и поспешил покинуть ресторан. Сел на лавочку и тихо застонал. Он испытал странное ощущение - словно мозг сдвинулся с места и остановился не в лучшем положении. Возникла острая щемящая боль.
   Но обошлось. Боль временно отступила. Листьев достал свернутую в трубочку тетрадь, в которой вел свой дневник и записал следующее: "Вот, кажется, и всё. Осталось только представиться Мишкой Лариным, пройтись по карнизу какого-нибудь примечательного здания и посвятить этот смертельный номер Лебедевой Анне. Знакомая журналистка у меня есть. Проблем возникнуть не должно. Если Анна каким-то образом узнает об этом, то непременно посмотрит на свою жизнь иначе".
  
   ***
  
   В восемь вечера Александр Листьев зашел в местный парк аттракционов. Смеркалось. Музыка уже не играла. Закрылись все киоски со сладкой ватой. На дверь будки с надписью "Касса" повесили большой замок. Было безлюдно. Гуляли две-три небольших компании. Листьев поймал собирающегося домой оператора аттракционов. Всучил ему оставшиеся пятьсот рублей и попросил включить карусель. Тот был не прочь подзаработать. Листьев из последних сил забрался на кресло и пристегнулся. Оператор запустил двигатель.
   Ветер обдал лицо Листьева. Он улыбался. Он был счастлив.
   Карусель остановилась позже, чем его сердце.
  
   24.03.2013
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"