Маша умерла на моих руках. А может и до того, как я ее обнял. Она не очнулась, не сказала прощальных слов. В жизни не так много романтики, как в голливудских фильмах.
Кровь была повсюду: на мокром от дождя асфальте, на бампере, на моих руках. Я заметил свое отражение в кровяной луже, вскочил и помчался без оглядки. Не знаю, сколько бежал, куда и зачем. Должно быть, испугался. Я никогда не видел столько крови. Я не мог поверить, что это все – кровь Маши. Хрупкой, всегда бледной девочки.
Добежал до реки. Спешно вымыл руки. Натирал так, словно хотел отчистить их от всего сегодняшнего дня. Из правой ладони хлестала кровь. Подступила тошнота. Старался думать о чем-то отстраненном: о пенистых волнах, об истоптанном и изгаженном пляже, о том, что омуты похожи на бобины старых магнитофонов. Потом возник распоротый бок Маши, и меня вырвало.
Обессиленный, сел под крутой берег.
Захотелось кричать, но сдержался. Швырнул в реку грязный камень. Вздувшийся пузырь разлетелся на тысячи искристых брызг. Пройдут секунды, и ни кругов на воде, ни кислородных пузырьков не будет. Камень сбросит с себя земляной пиджак и упадет на дно. Не успеет его облюбовать мелкая рыбешка, как песок, гонимый течением, навеки спрячет его под своим одеялом. Вот бы и мне на дно, под толщу ила, чтобы никто не выловил.
Решил, что нужно бежать дальше. На трассе поймал такси. На вопрос: «Куда?» ответил: «Домой». Адрес назвал, не задумываясь. Как оказалось, адрес своего первого дома. Ехали часа два.
Водитель о чем-то спрашивал. Я молча отдал ему все свои деньги. Их было достаточно. Мы с Машей собирались зайти куда-нибудь вечером, а я всегда платил за двоих.
Вылез возле посадок. Так путь короче. Хотя какая разница, если некуда идти.
Деревни давно нет. Осталось четыре заброшенных дома, поросших со всех сторон бурьяном. Один из них – мой. Последний раз был здесь пять лет назад, на похоронах матери.
Кирпичом сбил с двери замок и вошел внутрь. Пахло гнилью и сыростью. По скрипучему полу добрался до кровати и рухнул, выбив из нее густое облако пыли.
II
Горькая струна дыма от небрежно свернутой сигареты змейкой ползла вверх и изгибалась, толстела, гонимая легким дыханием. Поздним летним вечером на пороге ветхого деревянного дома сидел Иван Николаевич Дебрянский с внуком на коленях. Иван Николаевич курил, выпуская дым то изо рта, то из ноздрей. Затягивался глубоко и с наслаждением. Маленький мальчик, словно отмахиваясь от мух, разгонял обволакивающее его горькое облако и внимательно всматривался в лицо деда. В особенности его интересовали усы. Ведь в семье их больше ни у кого не было: ни у отца, ни у мамы, ни у сестры. Но главным образом, их не было у него самого.
- Деда, а у меня усы будут? – спросил мальчик и перевел взгляд на без времени постаревшие глаза дедушки. Мальчику было всего четыре, но он уже знал, что именно глаза могут подсказать, каким настроение будет пропитан созревающий ответ. Частые морщинки-лучики сделались глубже, а разрез глаз уже. Дед коротко затянулся и, не выпуская дыма, ответил:
- Что за вопросы, Егорка? Конечно, вырастут. Ты ведь мужик, так?
- Так, - согласился Егорка.
- Вот тебе и весь сказ, - Иван Николаевич улыбнулся.
- А когда?
- Подрастешь немного, и вырастут. Ты уже вон, какой вымахал.
- Такие же, как у тебя?
- Авось и гуще.
- Правда?
- Аминь.
Егорка ждал этого момента. Дед говорил «аминь» только когда был расположен к разговору. В противном случае он сказал бы: «правда» или «да», или просто кивнул бы головой. Теперь можно было спрашивать, о чем душе угодно.
- Деда, а ты убивал на войне?
Иван Николаевич молча втянул дым и стряхнул желтыми пальцами пепел.
- Смотри, Егорка, - вдруг сказал он, - на луне снег идет.
В лунном свете мошкара напоминала крохотные снежинки. Их было видно только над луной: высокие ворота как бы обрезали границы света.
От деда пахло дымом, высохшим потом и водкой. И Егорка задремал.
Иван Николаевич скрутил еще одну сигарету, но прежде чем выкурить ее, занес внука в дом и уложил спать. Затем вернулся на порог и еще долго смотрел на звезды, на луну, курил и думал о чем-то тягостном, необратимом…
Этим маленьким мальчиком был я.
III
Спал почти сутки. Проснулся от звонка. Телефон лежал на полу рядом с кроватью.
Ресницы склеились гноем. Нос свистел, забившись пылью.
Звонила мама Маши. Я увидел на дисплее имя, и у меня внутри что-то оборвалось. Вчерашний вечер вдруг всплыл перед глазами. Дрожащей рукой, испачканной в засохшей крови, я поднял телефон.
Поздоровалась и зарыдала. Рыдала минуты две. А я внимательно слушал, и каждый ее всхлип эхом звучал во мне, и каждый ее вздох был важнее слова. Успокоившись, спросила, что случилось и где я. Я ответил, что произошла авария и что я в Инеевке. Она сказала, что меня ищет полиция. Я ответил, что ни при чем, ведь была авария. И я шел рядом с Машей. Чуть позади. Не помню, чем завершился разговор. Меня начало трясти.
Я знал, что меня будут искать. И знал, за что.
Полицейские приехали, как мне показалось, очень быстро. Я разбил окно и выпрыгнул в палисадник.
***
«Куда бежать? – на кочках вместе со мной подпрыгивала настырная мысль. - На озеро? Или, может быть, спрятаться в сарае за ворохом дров? Нет, лучше к Феде. В это время он всегда один дома».
Я не решился бежать по улице, хотя дом Феди всего через два дома по другую сторону дороги. Вообразил, будто все знают о том, что я натворил и боялся натолкнуться на кого-нибудь.
Я подбежал к калитке на огород, но увидел согнувшуюся буквой «Л» бабушку в гуще ботвы. Понял, что там мне не проскочить. Преступление превратилось в игру. Решил пролезть через сушило над коровником и спуститься по лестнице за стогом – так точно никто не увидит.
План удается на славу. Я робко выглянул из-за стога, смекая, как столь же незаметно добраться до дома Феди. Через полминуты я уже полз вдоль соседского забора по зарослям лопухов и крапивы за будку с торфом. Оставалось только перебежать через дорогу и по бурьяну добраться до Фединого сада. Но тут неожиданно услышал над своей головой строгий голос: «Ты чего здесь удумал? А ну, марш отсюда!».
Это сосед, дядя Илюшка. Вместе с ним злится и его собака. Я не решился поднять глаза и сломя голову рванул через дорогу, споткнулся, содрал пятак на колене. От испуга совсем не почувствовал боли. За мной кинулась собака, но дядя Илюшка отозвал ее сквозь улыбку: «Дружок, ко мне!».
Я нырнул в бурьян, пролез метра три и сел на корточки отдышаться. Сквозь гущу макушек полыни увидел, как медленно и беззаботно плывут по голубому небу пушистые облака. Им точно нет дела до моих проблем. Я прилепил к ранке обслюнявленный подорожник и полез в сторону Фединого сада.
Под высоким тополем, в углу изгороди, мы с Федей смастерили шалаш. И какой была моя радость, когда я застал своего друга там!
О реакции Феди нельзя сказать того же.
Лежал себе спокойно в холодке, жевал гудрон, как вдруг за забором из бурьяна вылезла рожа. Гудрон тут же плюхнулся в пыль. Федька вскрикнул и отскочил от забора, задев палку, на которую опиралась крыша шалаша. Худой железный лист съехал, и солнечные лучи коснулись земли, успевшей остыть в тени. Федька, начиная угадывать черты моего лица, стал дышать ровнее.
- Ты чего? – недовольно пропищал он, а когда обнаружил, что гудрон испачкался, его губы задрожали, морщинки на лице стянулись, и он чуть было не расплакался.
- Дядя Илюшка Дружка на меня натравил, - притворно пыхтя, сказал я. На самом деле, я уже успел отдышаться.
- Как? – все еще пытаясь прийти в себя, невпопад спросил Федя.
- Я хотел незаметно добраться до твоего дома. Полез за его будкой. Он увидел и давай горланить: «Дружок, взять! Хватай его за штаны!» Насилу вырвался. Вот, даже колено ободрал, - я подполз ближе к забору и демонстративно отлепил от колена подорожник, при этом сморщился, словно испытываю адскую боль.
- Ничего себе, - Федя побледнел. Он с трудом переносил вид крови. - Может, бабушке рассказать? Она с ним разберется.
- Нет, это дело мужское. Бабку лучше не впутывать.
Федька согласно покивал головой и задумался. Я прилепил подорожник обратно на боевую рану и встал, чтобы выглянуть из бурьяна. Затем оперся о забор и ловко перепрыгнул через него.
- А от кого ты прячешься?- спросил Федя, поправляя крышу шалаша. Я тяжело вздохнул. Мне больше не хотелось строить из себя героя.
- Я Библию порезал.
- Да ты что! – изумленно вздохнул Федя. – Влетит же тебе.
- Знаю, что влетит. Вот и убежал. Нужно переждать, пока бабка перебесится.
- А если звать будет?
- Не пойду.
- А сюда пойдет?
- Убегу на луга.
Федя был озадачен. Ему не хотелось встревать в это дело и получать за мои проказни, как обычно бывает.
- Может, лучше все рассказать? – предложил он.
- Нет, - я зажевал травинку, пытаясь скрыть свой страх.
- А зачем порезал-то?
- Иисуса убили, - злобно процедил я, - Он даже ничего плохого не сделал. Дурацкая книжка…
- Да, мне бабка рассказывала, - Федя потер запылившийся кусок гудрона о рубаху, слизал с него пыль и сплюнул.
- Как думаешь, сильно будет ругаться? – спросил я.
- Не знаю. Моя бы меня отлупила, - он сунул в рот гудрон и громко зачавкал.
- Если что, побежишь со мной?
- На луга?
- Да.
- Ну не знаю. Бабка скоро должна прийти. Она велела никуда не отходить от дома.
- Бросишь меня одного в беде?
- Не брошу. Мне просто нельзя. Слушай, может, тебе лучше сознаться? Она так и так узнает. А если сам скажешь – не будет злиться.
- Думаешь?
- Конечно! – Федя обрадовался, что моя упертость сломлена. – Скажи ей, почему это сделал. Она поймет.
- Не поймет!
- Еще как поймет!
- Ладно, - я выдохнул. Мне не хватало пинка для уверенности. - Пойду, расскажу.
Я вылез из шалаша и не без тревоги посмотрел в сторону бабушкиного дома.
- Вечером зайду, если в живых останусь…
***
Меня поймали. Вернее, я остановился, чтобы смогли поймать. Больше не хотелось играть в бессмысленные догонялки. Усадили на заднее сиденье. Пухлый мент, пыхтя, сказал, что я добегался. Я спорить не стал. Не было ни сил, ни желания…
IV
Дома никого не оказалось. Бабушка горбатилась на огороде, а дед пас стадо. Я заглянул в переднюю избу. Библия по-прежнему лежала на столе. «Видела или нет?» - подумал я и сел в кресло. Решил больше никуда не уходить и смиренно ждать приговора.
Через полчаса на кухне загремели кастрюли. Пробудившись от дремоты, я ощутил, как по спине заструился холодный пот.
- Егорка, ты дома?
- Дома, - тихо, жалостливо ответил я, но понял, что она не услышала, и повторил громче.
- Есть хочешь?
- Нет.
Соврал. Есть мне очень хотелось, а признаться не позволила совесть. И эта самая совесть обкусала маленькое десятилетнее сердце со всех сторон. Перед Федей я, конечно, не мог не строить из себя героя. Так уж заведено: нельзя показывать слабину перед тем, кто верит в твою доблесть. Но на душе мне было тяжело. Не страшно, а именно тяжело.
Я не боялся, что бабка поругает или побьет. Не боялся даже, что расскажет матери (а это самый строгий приговор). Маленький человек чуть ли не впервые в жизни почувствовал тяжесть своей вины.
Бабушка возилась на кухне и что-то стряпала. По избе разнесся запах свежих огурцов. Я ждал, когда она зайдет в комнату. Готовил жалостливую речь. Но не приходили ни бабушка, ни нужные слова. Больше не было мочи терпеть. Я добрел до дверного проема и прижался головой к косяку.
- Баааб, - простонал я. Бабушка стояла ко мне спиной и месила в большой кастрюле тесто. Чтобы повернуться, она, не вынимая рук, двинула кастрюлю на край стола.
- Что, Егорушка? – спросила она и улыбнулась. Понял это по голосу. Я безумно любил ее улыбку, и оттого решиться на признание становилось еще тяжелее. Сколько еще пройдет времени, прежде чем я вновь увижу эту улыбку?
- Я порезал Библию, - проронил я и опустил глаза.
- Разорвал? – сказала она так, что весь воздух из ее легких вылетел на одном слове.
- Да.
Бабушка подобрала ползущие по стенкам кастрюли хвосты теста и сунула руки в ведро с водой. Мыла она их быстро. В этом я видел предвестие беды.
- Я не со зла, - я хотел было заплакать, но вдруг задумался: а зачем вообще я это сделал? И что я буду говорить в свое оправдание? Ах, надо было остаться у Феди! Лежал бы себе в теньке, следил бы сквозь щель за прохожими, не зная никаких невзгод. Это он, Федька во всем виноват! Надоумил идти и признаваться!
Мысленно коря своего закадычного друга, я побрел в переднюю избу вслед за бабушкой. Она косо поглядела на ножницы, на которых предательски белела мелкая бумажная стружка. Открыла Библию. Листать не пришлось: разорванная в клочья страница словно из зависти оттолкнула от себя груду целых и невредимых листов.
- Ты зачем это сделал? – голос бабушки вздрогнул, но затем она стала говорить спокойнее: - Тебя кто-то надоумил? Мальчишки? Тебя заставили?
- Я сам, - кротко ответил я. Бабушка изумилась.
- Сам? Зачем это?
- Я…я не знаю, - мои руки задрожали, - Иисуса убили, и я…
Закрыл лицо руками и заплакал. Вздрагивал от всхлипов так, что пятки подскакивали. Бабушка растроганно улыбнулась и положила книгу на стол.
- Егорушка, не плачь, - сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать меня в лоб, - тебе стало жалко Иисуса?
Я покивал головой, продолжая рыдать. Все то негодование, которое сперва овладело бабушкой, превратилось в невероятное умиление.
- Ну-ну-ну, не плачь, - произнесла она и погладила мою кучерявую голову, - не велика беда, раз ты сделал это не поперек Господу Богу.
Я разрыдался пуще прежнего. Теперь я чувствовал себя не виноватым, а несправедливо пострадавшим и плакал уже от досады. Бабушка успокаивала меня, называла ласковыми словами, вытирала мое мокрое от слез лицо.
- Сегодня перед сном обязательно прочитай молитву. Он это любит.
- А Он услышит?
- Да. Только учти: Он слушает, но не отвечает. Лучше всего Он прислушивается к молитвам.
V
Поздним вечером, когда полумесяц вылез из-за черной стены леса, я сидел на краю кровати, опершись локтями о подоконник, и наблюдал за тем, как соседская кошка бесстрашно шагает по макушкам забора. Треск светлячков и кваканье лягушек на озере убаюкивали меня, но я изо всех сил боролся со сном. Предстояло еще одно очень важное дело, которое не терпело отлагательств – разговор с Богом.
Я почти каждую ночь слышал, как бабушка шепчет слова молитвы, и думал, что это просто. В этот день я вернулся с улицы пораньше, чтобы выучить «Отче наш». Но там оказалось много непонятных слов, которые лишь ассоциировались с каким-нибудь цветом. Поэтому запомнились только первые строки.
Решил схитрить: скажу то, что запомнил, и когда Бог прислушается ко мне, заговорю с Ним и попрошу у Него прощения.
Я ждал, когда луна выглянет из-за облаков, полагая, что Бог непременно сидит на ней. Наконец, стены комнаты покрылись узорами теней, и озеро посреди луга заискрилось волшебным серебром. Желтый диск, окаймленный радужными кругами, словно нимбом, приветливо заглянул в окна домов. Мое сердце забилось сильнее. Я судорожно вспоминал молитву, но в голову приходила только показавшаяся забавной фраза: «Иже еси на небеси». И я полушепотом четко проговорил ее несколько раз. В ответ луна полностью вылезла из облаков, и мне показалось, что она стала ближе.
- Прости меня, Бог, - зашептал я, трепеща от волнения, - я порезал Библию, но сделал это не со зла. Мне стало жалко Иисуса.
Я выдержал паузу. Было много тем, на которые хотелось поговорить. В первую очередь, нужно было спросить о том, за что Бог наказывает людей, если Его пути неисповедимы, если человеку судьбой предначертано грешить? Ведь человек не может изменить свою судьбу.
Но затем я вспомнил, что Бог не отвечает, а только слушает.
- Бог, я обещаю, что больше никогда не буду рвать Библию. Не наказывай меня. Шалить тоже не буду. Если Ты простишь меня, я даже к Федьке завтра не пойду. Буду бабушке по дому помогать. Но только один день. А то Федька обидится.
Я по всей совести исполнил условия договора. А следующей ночью, когда у бабушки случился приступ астмы, я договорился с Богом, что никогда не буду курить, если бабушка доживет хотя бы до семидесяти…, нет, до семидесяти пяти лет.
Умерла она в семьдесят два.
VI
- Курить будешь? – спросил пухлый мент. Я ответил, что не курю. Я все вспоминал о порванной странице Евангелия. «Иисус же, возопив, испустил дух»…
Вчера я сотворил нечто более ужасное. Но совсем не чувствую вины.
Если бы мне дали еще один шанс, отправив в прошлое, я бы поступил в точности так. Даже не задумываясь. Да и с какой стати я должен чувствовать себя виноватым? Видит Бог, я вершил справедливость.
Полицейские спросили, знал ли я ту девушку, которую задавили. Я сказал, что знал. Тот, что сидел за рулем, сказал, что даже если бы не знал, поступил бы так же. Я не понимал, зачем они хотят меня подбодрить. Никогда не думал, что с задержанными так себя ведут.
Потом я перестал их слушать и прислонился к боковому стеклу.
***
Малиновый закат размашистыми волнами заливал улицы села, плавил крыши домов, алюминиевые трубы, оконные стекла; как бензин растекался по поверхности луж, превращал облака в розовую сладкую вату и раскрашивал лица людей лучезарной киноварью. Жгучий дождь, падая каплями растопленного золота, барабанил по пустым ведрам, железным крышам, прогибал листья деревьев и кустарников к жаждущей, истрескавшейся земле. На горизонте коромыслом прогибалась радуга, местами прячась в гуще пушистых облаков. Дни, когда дождь не стесняется солнца, редки.
На страницах моей памяти остался лишь один такой день.
Я брел по тропинке меж картофельных полей и остановился, чтобы, приложив ко лбу ладонь, рассмотреть прячущийся за горой оранжевый солнечный диск. Густые лучи слепили меня, и я пытался отгородить их, щурясь и глядя сквозь пальцы.
Первую каплю, упавшую мне на голое плечо, я принял за муху и машинально дернул рукой. Вторая и третья капли приземлились на голову. Я быстро поднял глаза, чтобы уличить в нахальстве какую-нибудь птицу. Красное от загара лицо тут же забрызгал теплый дождь. Я не мог поверить в происходящее. Проморгался, смахнул воду с ресниц и снова взглянул на солнце. Диск становился все меньше, а небо все розовее. Солнце и дождь. Дождь и солнце. Как же так? Не чудо ли это Божье? Я расправил руки-крылья и разинул рот, чтобы ловить капельки.
Дождь вылился быстро. Малиновый дождь, - как я окрестил его.
В тот день мой отец вернулся с работы раньше, чем обычно. На ногах не стоял. Должно быть, полз всю дорогу или кто-то довел. Закутался в сенях в половичок и захрапел. Из кармана пропитанных мочой брюк торчали сложенная вчетверо газета и банка махорки.
Мать равнодушно перешагнула через него и пошмыгала на кухню готовить ужин. Валя, моя старшая сестра, старалась во всем подражать матери. С десяти лет стала открыто материться. С двенадцати – вместе с матерью избивала загульного отца.
- Валя, ступай, стяни с него штаны, - велела мать, шинкуя капусту, - брось отмокать. Я опосля постираю.
Валя выжала тряпку, которой мыла пол, звонко шлепнула ее рядом с ведром и, вытирая сухим запястьем лоб, быстрым шагом пошла в сени.
Стащила с отца брюки и громко выругалась, так, чтобы мать услышала. Я терпеть не мог, когда она так делала, поэтому убежал в переднюю избу. Сел за стол и приступил к чтению Евангелия. Еще утром я заключил с Богом договор: я дочитываю Завет до конца, если Он поможет мне найти рогатку. Для Бога не было ничего проще, кроме как направить мой взгляд за диван.
- Стебани ему, Валя, - доносилось с кухни. Читать было невозможно.
Я переодел рубашку и, опустив глаза в пол, постарался незаметно просочиться через кухню на улицу. - Далеко собрался? – спросила мать, не отрываясь от помешивания щей.
- К бабе пойду, - ответил я.
Я всегда уходил к бабушке, если отец возвращался пьяный. Я на зубок знал дальнейшее развитие действия: мать сначала будет вести себя сдержанно, займется чем-нибудь по хозяйству. А как только отец начнет приходить в себя, то бросит все свои дела и обрушит на него всю тяжесть будней.
Через пять минут я попал под тот самый «малиновый дождь». А через пять дней стая собак, бродящая по селу за текучей сукой, загрызла моего отца насмерть.
Смерть кормильца вместо ожидаемого сплочения принесла в нашу семью разлад. Мать стала срывать злобу на нас с Валей. Большей частью на Вале. Припомнила ей все бранные слова, все пинки и тумаки в адрес отца. А однажды и вовсе обвинила Валю в его смерти. Валя преданно терпела, надеясь, что мать вскоре перегорит и усмирится. Но с каждым днем становилось только хуже. Я старался реже бывать дома и почти совсем перебрался к бабушке.
Тем летом я впервые услышал о Маше…
VII
Брел как-то прохладным июльским утром на рыбалку. Встретил тетю Веру. Я плохо разбирался в терминах родства и не знал, кем именно она мне доводилась. Поэтому звал тетей.
- Здрасти, - выдавил я из себя. При встрече всегда с ней здоровался – мать велела. Хотя мне эта женщина нравилась мало.
- Здрастиии, - протянула тетя Вера. Она тянула приветствие ровно столько, сколько разглядывала собеседника. Это была одна из ее черт, которая вымораживала даже взрослых.
- Вымахал-то как! – сказала она, соблюдая традицию: при каждой встрече она отмечала изменения моего роста. – Небось, и невеста есть?
- Нету, - ответил я и быстро отвел глаза на свое рыбацкое ведерко. На дне лежала отцовская банка из-под махорки. Теперь я хранил в ней червей.
- Не болтай, - сказала она и глухо хохотнула, - говорят, с Машей Рябининой дружишь.
- Выдумывают что ни попади, - рассердился я и двинулся с места, - я даже не знаю, кто это такая.
- Около бабки твоей живет, - подсказала она и, видя, что я больше не собираюсь с ней стоять, тоже побрела в свою сторону, - обманываешь ведь!
Я ничего не ответил и ускорил шаг. На рыбалке встретился с Федькой. Не стал рассказывать ему о встрече со своей закадычной родственницей (именно с закадычной, потому что она у меня за кадыком поперек горла стояла), однако поинтересовался, кто такая Маша Рябинина.
- Да ты что? - воскликнул Федька и мгновенно сообразил, что негоже кричать на рыбалке, и перешел на полушепот. – Напротив меня живет. С Ниной Веретенниковой еще дружит. Темненькая такая. В голубой юбке ходит.
- Не видал такую, - сказал я и плюнул на насаженного червя.
Федька лишних вопросов не задавал. Он всегда был крайне аккуратным в общении со мной. Наверное, сильно дорожил нашей дружбой. Я не относился к типу ребят, которых другие ребята боятся и уважают. Просто у Федьки больше не было друзей.
Тем же вечером я впервые увидел Машу.
Я узнал ее почему-то сразу, хотя на ней была не голубая юбка, как говорил Федька, а бежевое платьишко с белой ленточкой на поясе. Она сидела на качелях напротив бабушкиного дома, повесив голову вниз и глядя на свои худенькие ножки. О чем-то тихо говорила с Ниной Веретенниковой, которая сидела рядом, на траве.
Я как раз возвращался с рыбалки. Приоткрыл ворота во двор и замер в проеме с удочкой и ведром карасей, разглядывая свою таинственную невесту. Ветерок потрепал ее длинные темно-русые волосы, и она повернулась ко мне. Я от неожиданности чуть ведро не выронил. Замешкался, толкнул локтем дверь и забежал во двор, а потом еще полчаса следил за ней сквозь щель в воротах.
VIII
Июльский вечер после заката всегда особенно хорош. Веет долгожданной прохладой. Темнота ложится медленно, вальяжно, на протяжении полутора, а то и двух часов. Люди в это время будто оживают, особенно дети, которые знают, что их скоро загонят домой, и смакуют последние минуты воли.
Федю после заката бабка выпускала редко. Но была надежда, что он всё же сможет отпроситься. Ведь не каждый день десятилетний внук приносит без четвертинки полное пятилитровое ведро карасей. На рыбалке он всегда был удачливее меня.
Свой улов я поделил пополам. Первую часть оставил у бабушки, а вторую понес домой. Я бежал так, что волны из ведерка плескались на штаны. Бежал, конечно, по огородам, а не по улице. Не мог же я пройти мимо Маши. Увидит – будет смеяться. Девчонки вечно смеются. А я раскраснеюсь как дурак. Но я все равно надеялся, что успею вернуться до того, как она уйдет домой. Поэтому и бежал сломя голову.
Дома была только Валя. Мать ушла доить корову. Ну, думаю, и слава Богу, - ни тебе ругани, ни дотошных вопросов. Отдал ведерко Вале и помчался обратно.
У плетня, отгораживающего улицу от картофельных полей, я остановился отдышаться. Машу оттуда не было видно – качели загораживала стена амбара. А вот Федькин дом был как на ладони. В окнах свет еще не горел. Возле дома, на ворохе досок, сидели бабки со всей улицы (только моей не было). Они так собирались каждый вечер, чтобы потрещать своими бескостными языками. Федькина бабка тоже сидела там. Хотя она и не была затворницей, но в это время на улице ее можно было встретить редкий раз. Другие бабки мало с ней общались. Говорили, что она – баптистка. Я не знал, что это значит, но думал, что наверняка что-то плохое. Может быть, поэтому она и была так строга с Федей.
Он тоже сидел там. Положил подбородок на колено и скучающе водил палочкой по замшелой поверхности доски. Я решил, что его нужно выручать. Перелез через плетень и спрятался за стогом, иногда выглядывая, в надежде, что Федя увидит. Но он опустил глаза и с удрученным видом слушал свежие и давно протухшие сплетни. Я выделывался так и эдак, лез из своей шкуры, лишь бы он взглянул. Дело было рисковое. Бабки – народ непростительный. Увидят, что шалю, - расскажут матери.
Я постоянно ощущал пристальный взгляд со стороны качелей. Может быть, я его выдумал. Проверить не хватало мужества. Но он придавал мне силы. Я махал Феде обеими руками, пританцовывал, бил по стогу палкой, мяукал, мурзился, как сердитый кот. И все это время думал только о том, что Маша смотрит на меня и восхищается моим героизмом.
Пока я демонстрировал свои таланты, к стогу подошел Дружок, тот самый соседский пес, чтобы поинтересоваться, кто это так нагло размяукался на его территории. Зарычал не сразу – сперва изумленно следил за моими стараниями. И только когда я краем глаза заметил его, он взъерепенился и с диким лаем бросился на меня. Какие-то доли секунды я еще решал: бежать или принять бой. Побегу – Маша подумает, что я трус; не побегу – дураку понятно, что будет. И я побежал. Проклятый пес схватил за штанину и давай трясти головой в разные стороны. Он был не больше футбольного мяча, но свирепости – как в двух голодных волках. Я пытался пнуть его, но когда поднял ногу, проходимец стянул с меня штанину. Беда еще, что резинка слабая. Я долго сопротивлялся, но, в конце концов, выпрыгнул из штанов и в одних трусах побежал по улице.
Кто-то смеялся, кто-то кричал на Дружка, кто-то просто наблюдал, но зрителей было немало. Больше всех ликовал глухонемой старичок по прозвищу Дуду, громко мычал и бил в ладоши.
Я добежал до бабушкиного палисадника и махнул через забор. Дружок попытался просунуть морду между штакетинами. Пригнувшись под окнами, я побрел вглубь палисадника. Дружок орал еще минут пять. Нужно было возвращаться за штанами.
IX
Заметно стемнело. На небе раскрыла глаз первая звездочка. В окнах дома, что напротив бабушкиного, загорелся свет. Это был дом Нины Веретенниковой. В школе мы сидели с ней за одной партой. Знакомства с ней я не помнил, словно мы начали дружить еще до рождения. Она считала меня своим женихом. Готовила мне обеды; обычно это было песочное пюре, украшенное листком крапивы. А я возвращался с работы с пачками березовых листьев. Иногда мы ругались. У нас была многодетная семья: Нина постоянно приносила откуда-то новых кукол. У каждой было свое имя. И, как ни странно, своя фамилия. Я должен был их знать (родной отец все-таки), а когда ошибался, Нина закатывала скандал. Говорила, что я – сатана, опять нажрался, как собака. Проклинала меня, просила хоть детей малых постыдиться. И я стыдился. Чтобы искупить свою вину, приходилось ходить на «сенокос» - щипать на лугу траву и тащить ее в пазухе домой.
Мы стали меньше общаться, когда появился Федя. Он никогда не рассказывал, откуда они приехали со своей бабушкой. Но я наверняка знал, что откуда-то издалека, потому что говорил он очень смешно: не «карова», а «корова», не «мылако», как говорят все, а «молоко». Я думал, что это испанский.
Темнота сгущалась. Предметы утопали в ней, словно в лаве, и сами становились темнотой. С минуты на минуту должна была выйти бабка, чтобы загнать меня домой. Но я не мог вернуться без штанов.
По огородам добрался до злополучного места. Под стогом, в небольшой пещерке, лежал Дружок. Должно быть, ждал моего возвращения. Я прошел вдоль плетня и посмотрел со всех углов – штанов нигде не было. Возникла мысль обратиться к Богу за помощью. Но я вспомнил, что еще не сдержал последнего обещания – в Завете оставалось еще несколько непрочитанных страниц. Дружок тихо зарычал. Я больше не хотел иметь с ним дела и (что еще делать?) побрел домой.
На улице стало совсем темно. Земля на горизонте слилась с небом, и лишь дюжина одиноких звездочек рассредоточилась на широком черном полотне. Я посмотрел по сторонам. Ботва превратилась в полчище призраков. Воткнутая меж грядок лопата – в их безжалостного воеводу. Вместо того, чтобы отгонять мрачные мысли, я настырно вглядывался в темноту и выдумывал всякую всячину. И чем страшнее мне было, тем быстрее я шел. Бежать было нельзя – они могли почувствовать мой страх. Наконец, я добрался до калитки и нырнул в палисадник, чтобы никакая тварь не успела меня поймать за ногу.
Еще в коридоре я почувствовал запах ухи, приправленной лавровым листом. Желудок сжался и заныл. Сначала я планировал быстро и незаметно проскочить в свою комнату и надеть другие штаны. Но взбушевавшееся чувство голода задушило весь мой энтузиазм. Я больше не хотел прятаться.
Открыл дверь. Вкусный пар обдал меня. На кухне курил дед. Увидел меня и весело воскликнул:
- Егорка, да ты никак в трусах? Где штаны-то пропил?
Я смутился и прошел в избу. Бабушка сидела за прялкой. На ее тонких губах застыла ухмылка. Она, не отрываясь от дела, наклонила голову и посмотрела на меня поверх очков.
- А вот и наш спортсмен, - сказала она с наигранной гордостью, - рассказывай, где штаны оставил, - и отвернулась.
- Около Малышевых, - ответил я, - Дружок стянул. Только ты ругаться не ходи! Я сам виноват.
- В чем же ты виноват? – спросила она, не оборачиваясь.
- Я прятался за их стогом.
- От кого?
- От бабулек. Я хотел, чтобы Федька увидел меня, а они – нет.
- Иш, что придумал! Зачем это?
- Чтобы он пошел гулять, а его бабка не узнала об этом.
- Вот оно как, - бабушка отпустила пряжу, погладила большими пальцами кончики остальных пальцев и вздохнула. – Значит, Дружок проучил тебя. Будет тебе хорошим уроком. Разве ты не знаешь, что Федю бабушка так поздно не отпускает гулять? Знаешь. Если тебе что-то разрешают, это не значит, что другим такое тоже позволяется. Не дразни его своей вольностью. Бабушка воспитывает его так, как считает нужным. Но тебя он слушает больше, чем ее. И если ты хочешь, чтобы твой друг вырос хорошим пареньком, не требуй от него того, что ему не разрешено делать. Если же он будет стараться быть похожим на тебя, то станет завистником. А из завистников хороших ребят не получается. Поэтому когда он идет домой, не подстрекай его на непослушание, а лучше скажи, что тоже пойдешь домой. Чтобы он не чувствовал себя обделенным. Не послушаешь меня – придется ограничить твою вольность. А теперь, - она потянулась к корзине меж прялкой и диваном, - докладывай, кто повесил твои штаны к нам на забор?
С удивлением и радостью я наблюдал, как бабушка достает из корзины мои черные штаны с завязанной на узел белой резинкой и висящим ниже колена клоком.
- Еще записка прилагается. Вот, почитай, пока я их заштопаю, - она протянула мне сложенный вдвое клетчатый листок и уже не могла сдерживать улыбки.
Вошел дед.
- А карасей-то каких здоровых наловил! – сказал он. – Небось, штаны щука утащила! – и засмеялся до кашля.
Я развернул листок. Крупным округлым почерком на нем было написано: «Больше не кривляйся за моим стогом». И подпись: «Дружок». Я с трудом сдержал смех. Мог бы дать на отсечение голову, что это Маша.
X
В город приехали затемно. Меня вытащили из машины и повели в какой-то пристрой рядом с РОВД. Всегда был профаном в названиях ментовских зданий. Прочитал на табличке возле входа, что это изолятор временного содержания. Хотя, какая разница. Затолкали внутрь. Закрыли в одной из камер вместе с бомжом. Дышать было нечем: воняло мочой, блевотиной, сыростью. Из соседней камеры кто-то орал о законах и правах. Я, съежившись от холода, сел рядом с решеткой и закрыл глаза. Спать больше не хотелось, просто смотреть было не на что.
***
Как я уже говорил, Федька был любителем загадочных историй. Бывает, рассказывает, а у самого ноги пуще всех трясутся. Бабка запрещала ему говорить на такие темы – мол, язычество. Мы не знали, что такое язычество, поэтому решили, что это когда показывают язык или делают другие шалости. Слово бабки было для Федьки законом. Но однажды ему всё же пришлось ослушаться.
К бабке Иглихе приехал внук. Одни говорили, что он сидел в тюрьме, другие – что добывал золото. Кажется, никто точно не знал. Но любой новый человек в селе вызывает живой интерес. Для нас с Федькой это не было исключением.
- Ты слышал, что Иглиха – колдунья? – настороженно спросил Федька. Предварительно он проверил, дома ли бабка, занавесил вход шалаша, но все равно опасался, что кто-нибудь узнает об этом разговоре.
Я молча кивнул головой.
- В школе Голованов и Лихачев об этом болтали на перемене – я слышал.
- Что говорили?
- Говорили, что Иглиха раньше жила в дубраве, в избушке, прямо как баба Яга. И колдовала, - Федя сглотнул и стал дышать чаще, - каждый год на Щукинской горе ведьмы собирались на шабаш. Иглиха летела туда прямо из леса – на метле. Мужики много раз видели. А после шабаша она вытворяла всякую чертовщину. Однажды, Лихачеву мать рассказывала, Иглиха подняла с кладбища всех мертвецов. Средь бела дня! Всех до единого! Даже тех, кого похоронили самыми первыми, - он перевел дыхание. – И вот, мертвецы несметной толпой двинулись с кладбища в село. Люди увидели их, побросали свои дела и замерли в ожидании. А когда мертвецы зашли в село, люди среди них стали узнавать своих родственников, махать им руками, здороваться, но мертвецы безмолвно шли дальше. А бабка Копылова, намедни схоронившая свою дочь, увидела ее в толпе и бросилась за ней. Молила вернуться домой. А та ей – ни слова. Мертвецы прошли через все село и стали вереницей входить в озеро. Вошла и дочь Копыловой. Та - за ней и, должно быть, ухолпилась бы, если бы бабы ее не поймали. Успела по колено забрести. Через неделю, когда все более или менее утряслось, Копылова вышла в сад собирать яблоки. Подставила к яблоне лестницу и залезла на самый последний порог. Вот, набрала уже половину корзины, как вдруг из облаков вылетел огненный змей и сбил ее. Копылова упала и обе ноги сломала. А это все потому, что в воду по колено забрела. А залезла бы поглубже – змей бы ее насмерть сбил.
- А зачем он ее сбил? – поинтересовался я.
- Потому что она пошла за мертвыми. А за ними нельзя ходить.
- А Иглиха что?
- А что Иглиха? Ее потом долго никто не видел. Она же, если захочет, в любого зверя может превратиться. В козу, свинью или даже в ворону.
- Почему она тогда сейчас в селе живет?
- Захотела – и живет. А как ей откажешь? Отец Тохи хотел как-то поджечь ее дом, но пока ходил за бензином, руку сломал.
- Это Иглиха подстроила?
- А то! Это и отец Тохи понял. Поэтому и бросил свою затею.
Тут мы услышали шорох.
XI
Федька – глаза по пятаку, а я сразу для безопасности отодвинулся от стенки шалаша. Оба стали дышать тише. С минуту напряженно ждали, когда шорох повторится. Но вместо этого прямо над нами забарабанил дятел. Я рванул кверху занавеску, служащую входом, и увидел, как в бурьян с хихиканьем нырнула чья-то голова.
- Федька, шпионы! – воскликнул я и хотел, было, сигануть через забор в погоню, как увидел, что стебли бурьяна зашевелились, и оттуда вылезла не одна, а две головы. Первая принадлежала моей «жене», матери бесконечного множества детей с разными фамилиями – Нине, а вторая – моей «невесте», которую я видел всего раз в жизни – Маше Рябининой.
- Сдаёмся, - хором пропищали они и захихикали.
- Что вам здесь надо? – сердито проворчал Федька, выглянув из шалаша. – Подслушивали?
- Подслушивали, - не отрицали они. Дальше слово взяла Нина: - и, между прочим, мертвецы входили не в озеро, а в реку! И яблоки бабка собирала не в своем, а в колхозном саду!
- Откуда тебе знать? – Федька вылез из шалаша и, как я, оперся о забор, чтобы лучше рассмотреть лица злоумышленниц.
- Мне мамка рассказывала, - сказала Нина, - а Лихачева с Головановым ты лучше бы не слушал.
- Кого хочу, того и слушаю, - возразил Федька и почему-то вдруг раскраснелся.
- Чего вам тут надо? – спросил я. – Зачем шпионили?
- Захотелось, - бойко ответила Нина, - и что ты нам за это сделаешь?
Федька поднял с земли кусок сухой древесины и пульнул в девчонок. Но кора оказалась легкой и круто изменила направление. Раздосадованный неудачей, он швырнул сухой прутик и снова не попал.
- Мазила! – противным голосом закричали девчонки. После нескольких драк в школе меня приучили не реагировать на подобные провокации, а вот Федю задело нехило. Усомнившись в своей меткости, он решил попробовать себя в рукопашном бою. Одним махом он перепрыгнул через забор и бросился за ними по высокому бурьяну. Но девчонки, словно сговорившись, разбежались в разные стороны и вскоре скрылись из виду. Федька немного побродил взад-вперед и заорал:
- Все равно попадетесь!
- И что нам будет? – раздался голос Маши в ответ.
- Не скажу!
- Так мы тебя и забоялись!
Вечером вчетвером мы сидели на лавочке под окнами Фединого дома и мирно беседовали. Дети умнее взрослых. В их мире нет места долговечным обидам. Мирись-мирись и больше не дерись, - вот секрет успешной дипломатии. На самом деле, мирный договор был взаимовыгодным: мы с Федькой не мстили девчонкам за шпионаж, а они посвятили нас в одну тайну.
- В саду бабки Иглихи, под яблоней, зарыты игрушки, - рассказывала Нина, - какие только ни пожелаешь.
- Откуда им там взяться? – возразил я, но Федя толкнул меня в бок. История сильно заинтересовала его.
- Разве вы не знаете? – наигранно удивилась она, - у Иглихи было два сына, а не один, как все думают. Близнецы. Первый был бойкий, а второй – хилый и немощный. Со вторым Иглиха вдоволь намучилась – ни есть, ни пить не может, говорить тоже не смыслит. Ну и отнесла его в лес. Мол, никто не увидит, а ей легче жить станет. Вот только стало еще тяжелее.
- Почему? – не выдержал Федя.
- Второй сын заскучал по брату, стал плакать, жаловаться, что хочет поиграть с ним. Иглиха ему всяких разных игрушек приволокла, а он никак не уймется. А потом и того хуже: к Иглихе во сне стал приходить брошенный ребенок и просить поиграть с ним. Не выдержала она, собрала все игрушки и закопала в саду под яблоней. И теперь каждую полночь над тем местом, где они закопаны, загорается огонек.
Впечатленные историей, мы решили этой же ночью проникнуть в зловещий сад. Игрушки нам не были нужны. Во-первых, каждому из нас было уже по десять лет (!), а во-вторых, никто не осмелился бы прикоснуться к проклятым игрушкам. Куда важнее было узнать, правда это или же очередные старушечьи байки. Для меня же это был шанс показать Маше свое мужество.
XII
После заката мы разошлись по домам. Я оставил под окном саперную лопату и сразу после ужина залез под одеяло. Бабушка даже поинтересовалась, не заболел ли я. Они с дедом как назло долго не ложилась спать. Смотрели какой-то документальный фильм о Чечне. Я лежал в полном обмундировании, чтобы быть готовым к побегу в любую минуту. Но этих любых минут оказалось так много, что я чуть не уснул. Ночь была жаркой. По мне беспорядочно ползали струйки пота. Луна время от времени заглядывала в окно, чтобы узнать, какого черта я разлегся. Федька уже, должно быть, усомнился в моей смелости, Нина успела разлюбить, а Маша решила не влюбляться. От нетерпения внутри все переворачивалось.
Шепот молитвы из бабушкиной спальни ознаменовал начало побега. Я пролежал еще минут десять, дождался, когда дед захрапит, и вылез в окно. Треск сверчков нажал на барабанные перепонки. Я взял лопату и, стараясь не наступать на траву, дабы не шуметь, подкрался к забору.
- Мы уж подумали, не придешь, - сказал Федька, принимая лопату, - а я через подпол пролез. Окна бабка на ночь закрывает.
Мы отправились в путь. Поперечная дорога, ведущая на луга, делила улицу на две части. Это была условная граница нашей вольности – так старикам было легче не терять нас из виду.
- Я был там всего два раза, - признался Федька, - и оба раза – когда корова заплуталась.
Я похвастался, что пересекал дорогу аж четыре раза. Девчонки же, держать за руки, робко плелись позади нас и тихо между собой перешептывались.
Дом Иглихи, старый, осунувшийся, стоял первым по ту сторону дороги. Перед домом, в саду, мрачной толпой росли вперемешку сухие яблони, тополя, березы, вишни, когтистые кустарники. Свет луны бросал на окна жуткие тени ветвей.
Мы сели на мягкую траву возле забора.
- Нужно ждать полночь, - шепотом сказал Федька, - загорится огонек, и мы поймем, под какой яблоней спрят…
- Может, пойдем домой? – прервала его Нина. – Мне страшно.
- Что же, я зря всю паутину головой в подполе собрал, пока лез наружу? – пытался возмутиться Федька, но его голос дрожал.
- Будем ждать, - сказал я, - по эту сторону забора нам ничто не грозит.
Мои слова не произвели должного эффекта. Всем было страшно сидеть у ведьмы под боком.
- Маша, пошли домой, - шептала Нина, - если папка увидит, что меня нет, то я даже не знаю, что будет.
- А меня бабушка убьет, - вздохнула Маша, - пойдем.
Я хотел их переубедить, как вдруг покосившиеся ворота двора скрипнули, и трава в саду захрустела. Федька отпрыгнул от забора, лег лицом вниз и, словно прячась от бомбы, прикрыл голову руками. Нина тихо запищала, вскочила и побежала со всех ног домой. Маша прижалась ко мне и зажмурилась. Я осторожно раздвинул кусты смородины и заглянул в сад.
По некошеной тропинке, уткнувшись рылом в траву и похрюкивая, брела тощая свинья.
- Что там? – прошептал Федька, всё так же лежа лицом к земле.
- Хрюшка, - отвечаю ему.
- Хрюшка? – завопил он и подполз к нам с Машей. Я раздвинул кусты шире, чтобы он тоже смог увидеть.
- Это не хрюшка, - голос его похолодел, - это сама Иглиха.
Маша тихо заплакала. Мы втроем сжались в один безмолвный комок и наблюдали, как свинья вальяжно расхаживает по саду. Луна осветила Федькино лицо, и я увидел, что он смотрит на небо и молится.
Сверчки как назло перестали трещать. Мы боялись лишний раз вдохнуть. Каждый хруст, каждый шелест заставлял нас дружно вздрагивать. Так мы просидели до поздней ночи. Страх накрыл нас своим ватным одеялом, и я не заметил, как уснул.
XIII
Проснулся от чьего-то легкого прикосновения к волосам. Утренняя прохлада обожгла глаза. Я проморгался и, жмурясь, взглянул исподлобья на повисшую надо мной фигуру.
- Чего разлеглись тут?
Я всматривался в черты лица и с ужасом понимал, что это Иглиха. Маша с силой обхватила мою руку.
- Чего разлеглись, говорю?
Ужас парализовал меня. Душа арендовала небольшой уголок в пятках. Федьки не было. Мы с Машей оказались наедине с ведьмой. И сразу – на лопатках.
- Поднимайтесь, земля холодная.
Мы послушно встали. Сухая венозная рука опустилась мне на плечо. Я вздрогнул. Иглиха подавила хриплый смешок и посмотрела мне прямо в глаза.
- Пойдем, напою вас чаем. Небось, замерзли здесь сидеть.
И мы пошли. Крупные капли росы омывали наши калоши. Я смотрел по сторонам и пытался придумать вескую, но вежливую причину отказаться от чаепития. Зарево белой полосой очертило линию горизонта. С дворов доносилось коровье мычание и бабья ругань. В голову пришла только мысль о том, что бабушка уже на ногах, а значит, обнаружила мое отсутствие.
- Нам нужно домой, - тихо сказал я, - бабушки нас ищут. Моя в шесть встает корову доить.
- Но ведь найдут, - улыбнулась Иглиха, - это главное. А сейчас или чуть позже – какая разница?
Ее слова меня напугали. Я представил, как она разбудила Федьку, завела к себе в дом, подмешала в чай отраву, а потом вышла за нами с Машей. Получается, мы остались на десерт. И ни бабки, ни мамки, ни кто-либо другой никогда не узнают, куда мы пропали.
- Давайте я пойду с вами, а Машу вы отпустите домой, - сказал я, стараясь совладать с дрожью в голосе. Раз уж собирался геройствовать, то теперь самое время.
- Пущай идет, - к моему удивлению, с безразличием сказала Иглиха. Маша, взлохмаченная, не выспавшаяся, вдруг просияла, взглянула на меня своими большими голубыми глазами, и в их глубине я увидел такую искреннюю благодарность, ради которой можно было решиться и не на такое. Не проронив ни слова, она потопала домой.
- Ну и зря, - сказала Иглиха, - чай у меня травяной, вкусный. Ваши бабки такой не сварят.
Мне тоже хотелось побежать вслед за Машей. Но с колдуньей шутки плохи. Она ведь только внешне дряхлая и немощная. Захочет – обратится в борзую и в один мах догонит. Докажи потом людям, что это Иглиха. А поверят – околдует их разум, и они все забудут. Поэтому оставалось только покорно идти за ней и надеяться на чудо. Я поднял глаза к небу и мысленно произнес: «Господи, помоги».
И чудо произошло. Иглиха отворила калитку палисадника и пропустила меня вперед. Я сделал два шага и замер. Под кустами созревшей черной смородины лежала серая от пыли свинья. Она лениво приоткрыла свои гнойные глаза и хрюкнула, но не так, будто хотела это сделать, а через силу, словно это было необходимо. Чтобы дать о себе знать. Я с удивлением взглянул на Иглиху, чтобы проверить, не какая ли это другая старуха. Мой детский разум кое-как дошел до простой мысли – Федька оказался неправ. Вот Иглиха, вот – свинья. Не могла же ведьма раздвоиться. По крайней мере, историй о таких чудесах я до той поры не слышал.
Теперь мне было не так страшно. Я без утайки стал разглядывать ее лицо. Оно неожиданно для меня преобразилось. Да, у нее была горбинка на носу, да, во рту всего два зуба и оба – темно-желтые, да, ее лицо покрыто мелкой сеткой морщин. Но я вдруг понял, что моя бабушка такая же. И баба Катька, соседка. Они все такие. И это всё не портретные характеристики ведьмы, а просто-напросто старость. Единственное, что отличало Иглиху от других старушек – глаза. Правый был карий, левый – голубой.
Это была простая ветхая старушка, одетая в теплую вязаную кофту с большими пуговицами, засаленную юбку, вязаные чулки, две пары шерстяных носков под калошами – зимой и летом.
- Это ваш свинтус? – я решил поговорить с ней, чтобы убедиться в ее ординарности.
- Да горе это, а не свинтус, - ответила она страдальческим голосом, - вишь, как ребра выпирают. Заболела, исхудала. Думала, глисты, да нет. И Генке Врачонку показывала, и порошков всяких давала. Не ест еще добром. Наказание одно. Вот, выгоняю на ночь, чтобы травку щипала. И мне полегче – сил уж нет корм давать. Слава Богу, Вовка вернулся. Без него я бы долго не протянула.
Темные сени утонули во вкусном запахе печных щей. Моя бабушка варила хорошие щи, но они никогда так не пахли.
- Теперь рассказывай, чей будешь? – спросила Иглиха, когда мы сели за стол. Я чайной ложкой черпал из кружки горячий чай и подолгу дул на него, чтобы не обжечься.
- Егор Дебрянский, - ответил я, но не с той гордостью, с какой всегда представлялся. Мне было стыдно.
- Это Редькин что ли?
- Редькин, - буркнул я и выпил с ложки. Отец после смерти оставил нам в наследство не только хозяйство, но и непонятного происхождения прозвище.
- Что ж ты, Егор Иванович, так сладко спал под моим забором? Ай с родного двора выгнали? – она уткнулась в лоскут марли и сухо кашлянула.
- Не выгоняли. Сам сбежал. Бабушка теперь ищет.
- А убежал-то зачем? – снова спросила она, когда кашель отступил. – Ругает много?
- Нет. Она хорошая. Ругает только за дело.
- А невеста твоя чья будет?
- Да Машка Рябинина, - сказал я и покраснел.
- Не знаю такую. Эт внучка Степановны?
- Да.
- Стало быть, игрушки выкапывать пришли?
Такого вопроса я никак не ожидал. Я с поддельным удивлением взглянул на нее.
- Какие игрушки?
- Да брось, Егор Иваныч. Не знаю что ли я, какие обо мне байки ходят. Людям только дай повод почесать языком. Уродилась с пестрыми глазами и все – колдунья. А я по молодости даже жениха-то ни одного не могла приворожить, - она хихикнула и снова закашлялась, - сама навернулась на непутевого. А была бы я колдуньей, разве ж не поправила бы я крышу своей халупы? Разве ж не поставила бы на ноги своего порося? А Вовка? Допустила бы я, чтобы он пятнадцать лет черте где спину гнул за чужие грехи? Э, нет, Егор Иваныч. Глаза-то мои ничем меня не наделили, кроме как людской злобой. Теперь еще и видят плохо. Вот скажи, какие прибаутки обо мне слышал?
- Про лес слышал. Что там жили.
- Вот это правда, - громко заявила она, словно обрадовалась моим словам, - деревня в дубраве у нас раньше была. Вороново. Да вот только кому понравится в лесу жить? Разбрелись люди туда-сюда. Мы с Пелагеей Лопуховой одни там остались. И то я все-таки ушла. А она и померла в лесу. Никуда не хотела уходить. Родной дом, он ведь и в лесу родной. А я как перебралась сюда, то натерпелась, - горько протянула она, - корова у кого захворает – я виновата. Чей ребенок пупрами покроется – опять Иглиха в честе. Слыхала, и хату мою поджечь хотели. Да вот только Семен Голованов где-то по пути нахрюкался до одурения и руку в канаве сломал. И ведь опять я виновата. Наколдовала. А я об этом от людей услыхала только через год, когда Семен мне сарай за бутылку ремонтировать приходил. Люди подсказали, мол, помощник-то не без греха. Выдумляют всякие страсти. Колдуний выдумляют. А ведь бояться надо не колдунов, а людей. Они куда страшнее. Человек – самое главное зло.
- А про игрушки правда?
Иглиха засмеялась.
- Во всех байках есть горошина правды. Вот ты что об этом слыхал?
Я дословно пересказал то, что узнал от Нины. Иглиха опустила голову и долго молчала.
- Так и говорят, - наконец, произнесла она, - и ты, Егор Иваныч, веришь? Ну, ты-то глупый еще. Да ведь и взрослые выдумляют. Мишатку я похоронила как подобает, - ее голос огрубел, - и крест стесала сама. Тогда силы меня еще не покинули. А похоронила в лесу. В Воронове. Здесь хоронить народ не позволил. Кто ж возьмет чадо колдуньи под бок своей родне? А теперь вишь, что говорят. Отец Вовки, Толя, впрямь скучал по братику. Да вот только игрушек у него никаких не было. Все детство горькое было. Никто с ним не дружил. А все из-за чего? Из-за того, что глаза у меня разные. Одна радость осталась – Вовка. Теперь-то уж у меня его никто не отнимет. Вчера баню ремонтировал. Соскучился по бане. Говорит, мыться редко приходилось. Вши бедного заели. А я как наседка все бегаю возле него. Гвоздышек подать – это ведь тоже подмога. А он мне: «Бабка, што ты как не знай кто под ногами вертишься? Ступай лучше потрещи со старухами». А куда ж я от него уйду? Он будет горбатиться, а я – языком чесать? Уж лучше под ногами помещаюсь. Все к родной кровинушке ближе.
И тогда я понял, зачем она меня пригласила. Ей было одиноко. Ей было не с кем поделиться своим счастьем.
Раньше я видел ее всего пару раз. Гораздо чаще – в кошмарах. Взрослые пугали детей этой, как оказалось, милой и незлобливой старушкой, перетерпевшей в своей жизни немало лишений. И вот, она сидит передо мной и выворачивает наизнанку измученную, потертую, сотни раз заштопанную-перештопанную душу. Страшно представить, какую часть жизни она провела в безмолвном одиночестве. Другие бабки устраивают посиделки под амбарными навесами и чешут языками до темноты. Проговорятся – и на душе им как-то легче становится. А Иглихе даже не с кем было словом перекинуться. Должно быть, сидела каждый вечер у окна и вспоминала молодые годы, думала о сыновьях, о внуке. Она смотрела не на волшебный шар, не на блюдечко с голубой каемочкой, как думали все, а на далекие звезды, на холодный диск луны и надеялась, что кто-то свысока не без сочувствия следит за ее тяжкой судьбой.
Как теперь надеюсь я…
XIV
Не знаю, сколько спал, но когда меня растолкали, почти ничего вокруг не изменилось. Разве что, прекратились выкрики о гражданских правах. Отвели к следователю. Кабинет был небольшой, но хорошо обставленный. Почти как в криминальных сериалах. Только лампочка назойливо гудела.
Посадили за стол. Усатый следователь что-то писал и никак не отреагировал на мое появление. Когда же дописал, то попросил конвой выйти. Мне предложил закурить. Я сказал, что не курю. Он спросил, представляю ли я, почему нахожусь здесь. Я сказал, что да, представляю. Он снова что-то записал. Далее почти все вопросы требовали ответы «да» или «нет». Я почти со всем соглашался.
- Родители есть?
- Умерли.
- Братья, сестры?
- Сестра есть. Правда, не слышал о ней года три. Вышла замуж и уехала на Иркутск.
И тут прогремело:
- Насколько хорошо вы знали Марию Рябинину?
Я настраивал себя на то, что допрос пройдет безболезненно, ведь я ничего не собирался скрывать. Но как я мог ответить на такой вопрос? Ни одно, ни тысячи слов не смогут передать, насколько хорошо я ее знал. Разве скажешь следователю о том, что Маша до безумия любила петь, что когда она чистила уши, по ее коже пробегали мурашки, что она терпеть не могла запах дыни? Нет, ему достаточно знать, что с десяти лет. Все равно запишет грубо и пусто: «С детства». Какое ему дело до того, что это детство было прекрасным, и что было оно таковым только потому, что Маша там еще жива…
- Мы познакомились, когда мне было десять, - сказал я, - нет, десять с половиной. Это я хорошо помню, потому что при первой нашей встрече я сказал, что мне одиннадцать. Я соврал из-за Федьки, своего лучшего друга. Он твердил, что девушкам нравятся взрослые ребята. Вот я сдуру и ляпнул. Она, конечно, потом узнала. Но ничего, только посмеялась. И даже не над тем, что я ее обманул, а над тем, зачем это сделал. Я не выглядел даже на девять. Скорее, на восемь, - я понимал, что следователю ни к чему эти рассуждения, но меня будто прорвало. Я говорил без умолку, ожидая, что он заткнет меня и попросит переходить ближе к делу. Но следователь слушал внимательно, даже иногда улыбался и кивал головой. - И ей было десять. Но я не понимал, какая большая пропасть между нами. В десять лет, то есть, в десять с половиной, парни еще совсем не задумываются ни о любви, ни о жизни, ни о трудностях, которые ожидают их в будущем. А девочки в десять лет – это переходящие звенья. Они играют с подружками в детские игры, а сами уже грезят о большой любви, о свадьбе, о доме, в котором они будут жить со своим принцем. Поэтому мне было очень сложно ее понять. И в этом было ее преимущество: она-то меня понимала…
***
Нещадно палило солнце. На улице почти никого не было – кто ушел на покос, кто попрятался в тенек. Бабушка быстро шагала впереди. Я намеренно волочился сзади на приличном расстоянии. Ждал, что обернется и позовет. Мы по очереди поздоровались с дядей Гришкой, который шел нам навстречу. Я поздоровался бодро, во весь голос:
- Здорово!
Дядя Гришка довольно прогорланил:
- Праллльна! Мужики так здороваются! – и пожал мою ручонку.
По правде, мне не было дела до того, как здороваются мужики. Я говорил громко, чтобы бабушка услышала. И она, конечно, слышала, только никак это не обозначила. Я шмыгал калошами по пыли и думал, как было бы здорово вернуться во вчерашний день, закрыть окно, раздеться и спокойно лечь спать. А то, что ребята обиделись бы – не страшно. Ведь, в конце концов, они меня бросили, а не я их. Затем вспомнил, что оставил лопату. Да и какая теперь разница? Если выгонят из дома, она мне зачем-нибудь пригодится.
Я в полной мере ощутил тяжесть своей вины. Хотелось заплакать, броситься в объятия бабушки, попросить прощения и сказать, что такого больше не повторится, без притворства, со всей искренностью. Но боялся. Сам не знаю, чего. Она никогда меня не била, даже подзатыльник не отвешивала. А стоило бы – я это заслужил.
Когда мы зашли на кухню, она неожиданно спросила меня:
- Есть хочешь?
Я в растерянности соврал, сказав нет. Потом она ушла на улицу, и мои муки продолжились. Я прошел в переднюю избу, увидел свою неубранную кровать и понял, как сильно хочу спать. А еще я понял, что бабушка, увидев в шесть утра эту же самую неубранную кровать пустующей, испытала невероятное потрясение. Она всегда так сильно переживала за меня, что как только я немножко прихварывал, сразу отводила меня домой, к матери, боясь не суметь оказать нужную помощь. А потом еще по десять раз на дню забегала узнать, все ли со мной хорошо.
Я разделся и лег, но долго не мог уснуть. Меня трясло. Я залез под одеяло. Оно показалось мне обжигающе холодным, и я прижал к груди колени, чтобы согреться. Я вспомнил свой страшный сон, в котором бабушку забодала насмерть наша корова Лысенка, а потом еще долго таскала по двору на рогах. Вспомнил, как горько плакал, проснувшись. Нет, она не заслужила такого плохого внука. Я должен пойти и попросить прощения.
Нашел ее на дворе. Она сыпала курам пшеницу.
- Баб, прости меня, - выпалил я с крыльца, - я больше так не буду.
Она окинула меня безразличным взглядом и сказала:
- Конечно, будешь. У тебя в крови шалопайство. Отца вот – собаки пьяного загрызли. И ты ночами шляешься черте где. Хочешь, как он?
- Не хочу. Я не буду. Больше не буду.
- Что ж ты «не буду», да «не буду»? Совесть заела? – она отряхнула руки и поправила платок.
- Да, - ответил я, - заела. Я больше не буду. Честно. Не говори маме.
- Не скажу.
Я ждал, что бабушка улыбнется, как она обычно улыбается, одержав надо мной верх. Она сама говорила мне: «Любой разговор должен заканчиваться улыбкой. Нет улыбки – значит, разговор еще не окончен». Улыбки не было.
- Баб, а почему ты со мной не разговаривала? Потому что обижалась?
- Нет, Егорка, - наконец, улыбнулась она, - дала тебе побеседовать с собой.
XV
Федька весь день был под домашним арестом. Но ему разрешалось сидеть на окне.
- Когда ты уснул, я пошел проверить, не заблудилась ли где Нина, - рассказывал он, - темно все-таки. А сам на свою бабку наткнулся. Она бродила, искала меня. Хвать за шиворот и поволокла домой. Я ей: «Там Егорка остался!» А ей какое дело? Как ни силился, а все без толку. С бабкой своей я пока хилый совладать. Ох и присыпала она мне!
Обычно Федька стыдился того, что бабка его наказывает. Теперь же он говорил об этом открыто, чтобы оправдаться, мол, и нашему брату несладко пришлось.
- А девчонки что, не слыхал? – сердито спросил я. Мне хотелось, чтобы Федька продолжал чувствовать себя виноватым.
- А кто их знает. Нинку, должно быть, отпороли. Ты сам знаешь, какой у нее батяня. А Машку и ругать некому. Родители привезли ее и обратно в Москву умотали. А бабка ее бить не станет. Не привыкла к ней. Стесняется всыпать. – и зачем-то добавил: - А я бы всыпал!
Я посмотрел на безумно высокое голубое небо, по которому, словно бумажные кораблики по ручью, плавали облака. Небо напомнило мне глаза Маши, такие же чистые, бездонные. Федька рассуждал о колдовских умениях Иглихи, а я пристально наблюдал за тем, как прозрачное облачко обгоняет своих громоздких сородичей. Оно было легкое, как перышко, и ветер, взяв его в свои могучие руки, полетел далеко за холмы.
- И бабку Иглиха заворожила, - рассуждал Федька, - обычно она спит – выстрелом не разбудишь. Даже на двор не встает. А тут – вскочила и давай меня искать! Да разве ж я поверю, что это она сама по себе? Нет уж, тут явно ведьма в честе. Нашептала бабке, что я у нее за оградой сижу. Вражина проклятая.
Спорить с Федькой я не стал. Не стал рассказывать и о том, как сидел в гостях у этой самой «ведьмы», пил чай и смотрел фотографии с лицами людей, которых давно нет в живых, но которые остались в многострадальном старческом сердце. Все равно не поверит. Я уже тогда начал понимать, что человек смотрит на мир через трафарет собственных убеждений. И до чужих трафаретов никому нет дела.
Мне захотелось увидеть Машу. Я пытался вспомнить, как она выглядит, но в голове слабо вырисовывался лишь безликий манекен с большими голубыми глазами. Взглянул на лицо Федьки и попытался его мысленно изменить: уменьшить нос, расширить глаза, осветлить кожу, - даже прищурился. Не вышло. Помнил только о том, что она красивая, как ангел.
Федька, должно быть, не догадывался, что я его совсем не слушаю. Он сел на край окна, свесил ноги в заросли малины и безостановочно бубнил, активно жестикулируя. Я сказал, что ухожу помогать бабке на грядках, а сам спрятался за забором, дождался, когда Федька слезет с окна, и по огородам помчался к дому Маши.
Встал на носочки и постучал в окно. Тогда я был коротеньким – на полголовы ниже Федьки (хотя и он ростом не хвастался). Отбежал от окна и, как ни в чем не бывало, сел на лавочке возле крыльца. Маша вышла сразу. Застенчиво улыбнулась и села рядом. Ей хотелось о чем-то спросить, мне хотелось о чем-то сказать, но мы оба молчали и сгребали ногами шелуху тыквенных семечек. Мы молчали, но молчали вместе. А потом встали и побрели, куда глаза глядят. А глядели они все так же – под ноги. Мне было совсем не страшно, что Федька увидит и обидится. Я думал о чем-то другом, непонятном, незнакомом. По узкой тропе меж рядов горько пахнувшей ботвы мы вышли на луга. Тогда они казались просторнее. Я представлял, что все города, страны, моря и океаны где-то совсем близко, за холмами. И единственная причина, почему я там не был – это запрет бабушки уходить далеко от дома. С Машей я готов был ослушаться и рвануть хоть в Рио-де-Жанейро. Заодно набрать пазуху опят – бабушка их вкусно жарила с картошкой.
- Кем ты будешь, когда вырастешь? – спросила Маша. Она по пути рвала в букет полевые цветы.
- Космонавтом, - ответил я. На самом деле, я не знал, кем хочу стать. В школе все ребята так отвечали, вот и я ляпнул.
- А я – певицей, - сказала она, - я очень люблю петь. Ты любишь петь?
- Люблю, - снова соврал я.
- Хочешь что-нибудь спеть?
- Не хочу, - ответил я. Сел на высокую травяную кочку и, закусив травинку, задумчиво устремил взгляд вдаль. Так батя делал.
- А хочешь, я спою? – она села рядом, поджав под себя ноги и заботливо скручивая стебельки цветов в венок. Легкое дыхание ветра пузырило ее платьишко.
- Как хочешь.
Она вдруг отвернулась и опустила голову. Тонкие пальчики, запачканные зеленым соком, замерли.
- Тогда не буду, - дрожащим от слез голосом сказала она, - я думала, ты хочешь.
Меня словно трактором переехало. Я не знал, как поступить. Федька никогда так не реагировал даже на обидные вещи. Во мне все перевернулось от волнения. Я еще никого не доводил до слез.
- Не реви, рева, - выдал я, вновь вспомнив, как батя успокаивал мать. Маша повернулась с изумлением уставилась на меня. На мокрых ресницах искрились капельки.
- Никакая я не рева, - важно пробубнила она и продолжила плести венок, - а ты – дурак.
- Сама дура.
Больше она не плакала. Она положила мне на плечо голову и тихо спросила:
- Когда мы будем большими, мы поженимся?
Что это она себе нафантазировала, - подумал я, но, в то же время, ничего не имел против, поэтому сказал «да».
- У нас будет дочка, - затараторила она, будто настал заветный час выговориться, - мы назовем ее Викторией. Как ягоду, понимаешь?
Я кивнул.
- Потом будет мальчик, а потом еще одна дочка. Ты будешь зарабатывать много денег, и мы будем жить в Москве.
Тут я возразил:
- Я из Инеевки никуда не поеду!
- Ну и дурак!
- Сама дура.
Помолчали. Я откинулся на спину, заложив руки за голову и, хмурясь от палящего солнца, дожевывал размякшую травинку. Маша надела венок себе на голову, а мне за ухо сунула ромашку.
- Ладно, оставайся в Инеевке, - примирительным тоном сказала она, - будем писать друг другу длинные письма. Ты заберешь себе сына и…, хотя нет, только сына. Дочек я сама буду воспитывать. Куплю им платья, туфельки, буду их наряжать. А ты будешь приезжать в гости и восхищаться, какие они красивые. И я тоже буду красивая.
- Ну не знаю, - неуверенно сказал я, - лучше оставайся сама здесь. На что тебе эта Москва? Федька говорит, что здесь воздух чистый. Он ведь тоже из города. Знает, о чем говорит.
- А когда мы поженимся?
- Когда будем большими.
- Точно-точно?
- Да.
- Клянешься?
- Клянусь.
XVI
- Вы знали, что она беременна?
- Да, знал. Девочка. Хотели Викторией назвать. Как ягоду.
- Что ж, теперь расскажите всё с самого начала.
Я ответил, что уже обо всем рассказал. Следователь согласился, что говорить об одном и том же утомительно, но необходимо, чтобы выстроить события в хронологическом порядке. Человек он был приятный, и мне не хотелось его огорчать.
- Было пять часов дня. Мы с Машей шли домой. Я встретил ее с работы.
- Сами работаете?
- Да. Но я уже две недели в отпуске. Погода хорошая, вот и решил прогуляться, встретить.
- Что было дальше?
- Стали переходить дорогу возле парка.
- На зеленый?
- Там пешеходный, без светофора. Разумеется, осмотрелись по сторонам. Пропустили четыре-пять машин, которые уже близко ехали. Когда более или менее рассосалось, пошли. То есть, Маша пошла. Я остановился заправить шнурок в ботинок. Завязывать некогда было. Уже метра три прошел. И отстал от Маши метра на два. Ну и вот, откуда ни возьмись…на бешеной скорости…, а я даже не успел ничего понять…, да я стоял от нее в двух шагах…, если бы увидел, я бы оттолкнул…, я бы сам подставился…, но я даже не видел. Я не представляю, с какой скоростью он летел… Стал тормозить уже после перехода. Когда…когда Маша уже везлась под его бампером, - я рассказывал эту историю уже пятый или шестой раз, но по-прежнему было трудно говорить, - я бежал за машиной, как придурок. Что-то кричал. Не помню, что. Народу было много, они лучше меня расскажут. Сам я не понимал, что происходит. Он остановился только метров через пятьдесят. И за ним тянулся вмазанный в асфальт кровяной след. Я подбежал, рванул дверку. Хотел его вытащить. Гляжу – а он никакущий. Но здоровый, паскуда. Да и одетый солидно. Толкнул меня. Я упал. Пока бежал, запыхался. Увидел Машу… Или то, что…, - мне не хватало воздуха, - то, что от нее осталось. А этот вылез, прошел вперед, чтобы посмотреть, что натворил. И заорал (запомню на всю жизнь): «Куда полезла, сука тупая? Где вас таких рожают?» Меня внутри как огнем обдало. Я вскочил и как е..нул ему по башке кулаком. А ему хоть бы хны. Только сгорбился. Я ему по ногам. Он свалился. Ну и давай его херачить по морде.
- Что было потом?
- Потом я оторвал от разбитой фары кусок (он на соплях висел) и воткнул ему в грудак. Народу набежалось... Я – к Маше. Она даже не шевельнулась. Я стал искать пульс, что-то спрашивал у нее. Пытался услышать стук сердца. Потом обнял ее и так сидел.
- Затем вы попытались скрыться?
- Да нет. Не скрывался. Я просто испугался. Вот и побежал.
- И куда же вы побежали?
- Не знаю. Лишь бы подальше оттуда. А потом уехал в Инеевку. Сам не знаю, зачем.
На этом допрос закончился. Следователь сообщил, что водителем был какой-то депутат, министр чего-то - уже не помню. В общем, крупная шишка. Еще сказал, что против меня выдвинула обвинение жена погибшего.
Через неделю меня перевели в СИЗО.
XVII
Лето длилось вечно. И эта вечность была прекрасной. Я никогда не знал, какое наступило число, какой день недели, и не был уверен, июль или август на дворе. Даты нужны взрослым. А детям – веселые солнечные дни и спокойные звездные ночи.
Сейчас мне хочется, чтобы время убило меня своей стремительностью, а оно тянется, словно слюна после долгой пробежки. Часы превращаются в дни, дни – в годы.
У свободы запах речного песка, свежескошенной травы, черной смородины; даже тина пахнет свободой. Свобода пахнет тем, чего нам больше всего не хватает, от чего мы так далеки. Когда я был вынужден помогать маме по хозяйству, то мечтал, чтобы она скорее меня отпустила. Теперь я мечтаю, чтобы кто-нибудь впустил обратно в то время – помогать ей.
Солнце нещадно палило уже третью неделю. Ребятишки постарше шли на реку. В полдень улица вымирала. Ни меня, ни Федьку купаться не отпускали – малы еще без присмотра в воду лезть. А присматривать за нами было некому. Валька, моя старшая сестра, нас с собой не брала - подружки засмеют. Мать целыми днями на работе, а бабку силком не заставишь идти в такую даль. Зато как по ягоды да по грибы – так молодому фору даст. Маша и Нина ездили купаться на велосипедах вместе с тетей Галей, мамой Нины. Мы завидовали им и тайно ненавидели их за это. В разгар дня мы забирались в шалаш под тополем и воображали, будто сидим на пляже и вот-вот решимся залезть в прохладную воду. Федька с трепетом рассказывал, как собирается нырнуть, встать под водой на руки и дойти на них до дальнего берега. Я признался, что не умею плавать, но если бы мне предоставили возможность, то непременно научился бы. Федька, почувствовав преимущество, начал хвастаться, что плавал и брасом, и махом, и на спине, и по-собачьи. Слушая его, я закрывал глаза и ощущал запах горячего песка и прибрежной пены…
Девчонки возвращались с речки усталые и счастливые. У нас с Федькой возникало бессознательное желание обламывать их. Зависть – сложная штука.
Как и другие дети своего возраста, мы однажды решили закопать клад. Каждый нашел себе по коробке. Свою я стащил с чердака бани. Бабушка скапливала там всякие бесполезные вещи с красивым оформлением. Зачем ей это было нужно, я не знал. На коробке цветными буквами было написано: «МАРМЕЛАД». Под складками донышка еще остались песчинки сахара. Глубиной она была ровно в длину указательного пальца. Этого хватило, чтобы уместить там три копеечных монеты, голубой самолетик (подарок дяди, родного брата матери, которого я видел всего один раз), почти идеально круглую гальку, горсть выпрямленных крышек от пива и лимонада и письмо самому себе в будущее (их должен был написать каждый из нас). Предварительно всё сложил в целлофановый пакетик – чтобы не промокло.
Договорились встретиться в «Большом саду», как мы называли заброшенный яблоневый сад за бабушкиным огородом. Мы не знали, кому он принадлежал раньше. Слышали только, что на одной из яблонь давным-давно повесился какой-то мужик. Лучшего места для клада не придумаешь: мрачно, глухо, вокруг всё поросло малиной и бурьяном. И только в самом центре сада, там, где стояли полугнилой столик с лавочкой, не было никакой растительности, кроме одинокой сухой вишни. Мы часто находили там пустые бутылки из-под водки, портвейна (и прочей гадости), окурки, однажды даже ботинок. Потом всё это аккуратно складывали под заросший забор и воображали, будто это наш винный завод. Только зачем он нам был нужен, мы не придумали.
Лопату снова взял я – ту же самую, саперную, которую забыл под забором Иглихи. Меня за тот случай мучила совесть, ведь лопата отцовская, с войны осталась. И мы вместе с Машей возвращались за ней. Маша упиралась до последнего – боялась. Удивительные существа эти девчонки. Вот я пил несколько дней назад чай с безобидной старушкой Иглихой, а послушал Машу – так самому страшно стало туда идти. И вроде бы уверен, что ничего плохого случиться не может, да всё равно в нутре что-то ноет и щекочет.
- Закапываем в разные места, - заявил Федька. Он сложил своё богатство в жестяную банку из-под печенья, в каких бабушки любят хранить всякие нитки-пуговицы.
- Я хочу вместе с Егоркой, - сказала Маша.
Нина изумленно взглянула на нее.
- А я хотела с тобой, - сказала она. Это было даже не изумление, а некий намек на то, что она сейчас же может всё бросить и помчаться во все ноги домой. Она так поступала не раз, поэтому я знал наверняка, как может повернуться дело. Пузырю страстей не дал взорваться Федька:
- Никаких исключений! – пропищал он. Его голос всегда взлетал высоко вверх, когда он пытался говорить категорично. – Правила есть правила. И так повышается шанс, что чей-нибудь клад пролежит дольше других. Положим в одну яму – найдут все сразу. Так ведь, Егорка?
- Так, - согласился я.
- Ах, так! – Маша побагровела. – Ну и черт с тобой, дурак!
Федька выжидающе глянул на меня, как бы спрашивая: «Неужели ты ничего на это не ответишь?» И я не мог не ответить. Ведь мы должны были их ненавидеть.
- Пошла ты, вонючка!
Сказал, и самому плохо стало. Меня так еще никто не называл, и дико было даже вообразить, что когда-нибудь назовет. Поэтому я мог понять слёзы Маши. Они брызнули из глаз так живо, словно струи из водяного пистолета. Вот только отступать было нельзя.
- Да ты сам вонючка!
Помирились мы только через четыре года. На похоронах Федьки. Он был единственным, кто закопал свой клад. А потом закопали и самого Федьку. Умер он глупо: одноклассники бесились на перемене и задушили его шарфом. Таких друзей у меня больше никогда не было. Будь он жив, я бы не остался один в сложившейся ситуации. На вопрос: «Ты пойдешь со мной до конца?» он в свойственной себе манере мог бы ответить: «Ну не знаю» и с этой неуверенностью сопровождал бы меня на протяжении всего пути.
Его смерть была для меня невыносимой. Я не мог осознать, что его больше нет. Вот он – лежит в гробу – всего в метре от меня. И не шутит, не смеется над своими несмешными шутками, не зовет играть в футбол, хотя погода прекрасная. Смерть высушила его красивое лицо. Мне хотелось плакать только ночью – когда перед сном являлись воспоминания. Там был другой Федя, настоящий. От него не пахло формалином, его глаза не утопали в черных впадинах, а самое главное, он улыбался. Я всматривался в мертвое лицо и убеждал себя, что передо мной совсем другой человек. А Федя, как и мечтал, улетел на Луну, чтобы оттуда вместе с Богом следить за нами, как когда-то мы с ним следили за прохожими из шалаша под тополем. Я задавался вопросом: сколько нужно времени, чтобы смириться со смертью? И мысли топили меня в своей бездне. Чтобы смириться со смертью, нужно ее осознать. Но как можно осознать чье-то абсолютное исчезновение? Когда проверяешь карманы и не находишь ключи, то знаешь, что потерял их. Они не испарились - они где-то лежат. Возможно, кто-то их подобрал. Но они где-то есть. А как быть с человеком? Можно привыкнуть к тому, что его нет рядом. Но то, что его нет совсем – за гранью понимания.
XVIII
Суд состоялся через два месяца. Адвокат сказал, что мое дело привлекло внимание СМИ, и посоветовал не отвечать журналистам ни на какие вопросы. Поэтому за два месяца я проигнорировал с дюжину представителей газет и телеканалов. Правда, кроме них меня никто не посещал. Я не беспокоился о том, что могу усугубить свое положение – мне было все равно. Просто не хотелось огорчать адвоката. Он добросовестно выполнял свою работу, и я всячески старался ему подсобить. С моим будущим уже ничего нельзя было поделать, зато он мог заработать себе хорошую репутацию.
В ночь перед судом я почти не спал. За время заключения успел переворошить все свои воспоминания. И вот, когда, казалось бы, их совсем не осталось, они, подобно цунами, залили тюремную камеру до потолка.
После знакомства с Машей мои ночи стали волшебно-темными, а дни – сказочно светлыми. Млечный путь - гуще и шире, ибо теперь Гера плескала молоко из обеих грудей. Большая Медведица и впрямь напоминала медведицу, а не ковш с неудобной ручкой.
И вот, Маши больше нет. Не стало неба, не стало звезд, не стало всего. Я не из тех людей, кто строит планы на будущее. Но мы были так долго вместе, что я действительно перестал видеть жизнь без нее. Я боялся умереть первым, оставив ее одну. А еще больше боялся, что мне когда-нибудь придется побывать на ее похоронах. Не пришлось, и это, наверное, хорошо. Не выдержал бы.
И вдруг, не знаю почему, мне стало до дрожи страшно. Я сжался в комок и подавил рвущийся наружу крик. В окно камеры заглянула луна, как заглядывала в детстве. Я достал из-за пазухи крестик, поцеловал три раза и стал молиться. Я просил прощения у Бога, у бабушки, у мамы, даже у Иглихи, которая однажды сказала, что человек – самое главное зло. Они учили меня жить праведно, а я их подвел. Я оказался простым человеком, который должен утолять свои потребности. Ведь жажда мести сильнее голода, сильнее вожделения. Мог ли я жить дальше, если бы не отомстил? Нет. Я бы погиб от осознания того, что не воспользовался своим единственным шансом. Разве может высыхающий от жажды человек пройти в пустыне мимо оазиса лишь ради верности каким-то своим принципам? Я не Иисус. Он был наполовину человеком, я же человек каждой своей клеткой. И чего стоят жизненные уроки, когда самого дорогого тебе человека убивают на твоих глазах? Будешь ли ты тогда вспоминать о том, что написано в Евангелии или о том, чему тебя учили родители? Я сделал то, что должен был сделать. И когда меня кто-нибудь спросит: «А ты убивал?», я не стану отвечать: «Смотри, на луне снег идет».
За мной пришли в семь утра. Попросили умыться и вообще привести себя в порядок. Потом надели наручники, посадили в машину и доставили в здание суда. Пока шел от машины до крыльца, меня сфотографировали, должно быть, раз двести. Вспышки сверкали со всех сторон. Даже глазам стало больно.
Зал был забит до отказа. Меня закрыли в коморке с решеткой. Я почувствовал жар. Все смотрели на меня и только на меня. В симфонии из щелчков фотоаппаратов, кашля и шепота я услышал чуть слышный хлопок. Затем еще два. Я поднял голову и различил в толпе родителей Маши: мать плакала, а отец как сумасшедший бил в ладони. Затем захлопала и мать. Захлопали рядом сидящие дяди и тети, братья и сестры Маши. А потом почти все присутствующие поднялись со своих мест и аплодисментами встретили мое появление. Я в недоумении смотрел на их лица и пытался найти в них хоть какую-то подсказку. Под шум аплодисментов к решетке подошла мать Маши, встала передо мной на колени и сказала: «Да хранит тебя Господь!» И я вдруг почувствовал, как внутри все перевернулось, и те слезы, которые должны были вытечь еще два месяца назад, беспрепятственно побежали струйками по щекам.