Высокий жилистый немолодой мужчина с гордой армейской выправкой - и гулко набивает брюхо в одном из худших притонов города. Вокруг не так много посетителей, время не совсем позднее, и я могу побыть один на один со своими горькими мыслями.
Кто я? Палач. Потомственный палач его герцогства Арни Синоля. Мой отец занимался тем же, что и я, как отец моего отца и многие предки. Двадцать лет назад наша семья была отмечена Гильдией Мучителей Провансаля за многолетнее и, главное, верное служение короне... и профессии, будь она забыта! Я, отец Жозе и мама Кларетта поселились в левом крыле особняка герцога. Тогда я был простым подмастерьем отца, я только учился. Учился мучить...
Уже пять долгих лет, как я сменил своего отца, нашедшего тихую смерть в тёплой постели.
Мы - солдаты, который убивают не на войне и под звук горна, а в омерзительной тиши пытален или в оглушительном рёве безумной толпы. Эшафоты, палаческие топоры, круги для колесования и пытальные инструменты преследовали меня как наяву, так и во сне. Нас, палачей, учат быть холодными и отрешёнными. Но это не означает, что мы бездушные подонки.
Год назад я отказался вести пытки - я имел таковое право даже несмотря на то, что народ нас боится и презирает, а придворные скоты глухо ненавидят. Герцог мой всегда был благ и справедлив. В отличие от его брата, что клеймить умеет лишь молоденьких девушек в сладких постелях. Мне было в благость - прости, Святая Богородица, - узнать, что его скользкое от пота тело нашли холодным в одну чудесную лунную ночь. Он был этого достоин. Герцог же правилен и честен, он взамен моей просьбе попросил одно - он хотел посмотреть в последний для меня раз, как палач его благородия следует своему ремеслу.
... Это была девушка. Никогда не забыть янтарный блеск яростных глаз, когда под слабым светом факела я стал ворошить ужасающие инструменты. Ни до, ни после она не сказала ни слова. Я делал всё тщательно и жёстко, но сердце моё уходило в пропасть каждый раз, когда её затуманенные от боли глаза смотрели и рвали душу мучителя. Хотелось отвернуться, но я не смел этого делать. Ведь рядом был герцог! Он улыбался... И не смог бы я ни за какие деньги и реликвии Святой Церкви показать, что испытывал и что во мне в те минуты умирало.
Она в последний раз вздохнула тогда, но не издала ни звука. Было такое в третий раз за десятилетие служения.
... Всю ночь после я сидел на балконе и прощался с уничтоженной душевной мукой надеждой...
Почему только в последний миг мы осознаём всю ничтожность свою?
Почему сердце до того молчит и болеть не смеет?
Да и как оно может болеть у палача! Ведь я обязан был изничтожить душевность сотнями казней, сотнями смертей, тысячами покаяний! Но... Покаялся ли я хоть раз за всё содеянное? Не помню. Многие слова в церковном приходе были лживы, я в них не верил... Но понимание приходит со временем. И вера тоже.
... Я пью и запиваю своё горе, заливаю реками пойла крики посмертия, последние проклятья и последние признания.
Я пью - и не напиваюсь, ибо знаю, что делать.
Семья станет изгоями, преступниками и сбродом? Не будет. Мой сын не пойдёт по стопам отца-мучителя. Я стану предателем своего рода, но не стану предавать своего сына и Жизель. Я их люблю? Да, быть может, в своём роде да... Палачу трудно признаться, ведь он - чувственный скопец. Не пристало ему быть думателем и слышать прекрасное. Только и ему когда-нибудь придётся жертвовать собой во имя надежды.
Надежда станет Фениксом моим, и возродится она из пепла ценой моей крови. Надежда на то, что будущее не застанет мучителей, а сын не поднимет топор убийцы, не дёрнет верёвку и не услышит хрип повешенных.
Посмотрите на меня.
Вы видите во мне палача и чудовище. Мои руки залиты кровью, как сейчас - жгучим элем. Но ещё не вечер... В предрассветном тумане мы покинем Провансаль, герцог получит письмо о просьбе и прощании.
Когда солнце поднимется на небосклоне, мир забудет ещё одного мучителя, ещё одно чудовище, ещё один страх.