Аннотация: Первый свиток, начатый Йехошуа в темнице Преториума.
Милостью божьей я, инок Мовсес, начинаю сей труд, переписывая письмена, кои есть переклад на язык армянский древних свитков, с незапамятных времен хранившихся в монастыре нашем, Гехарде. Сии реликвии, которые суть свитки пергаментные, а тако же и копье Лонгина, ныне не можно более хранить в стенах наших, бо грядет султан Ахмед Османлу на земли Араратские, и разорением грозит сия напасть монастырю нашему Гехардскому. Потому решили мы для сохранения реликвий бесценных копье Лонгина отправить в Эчмиадзинскую обитель, а свитки с перекладом, который я тщусь закончить поелику можно быстрее - в Гандзак, дабы сохранить от поругания святыни. Писано в лето 1723 от Рождества Христова, иноком Мовсесом, в стенах монастыря Гехард.
КНИГА 1. ИСКУШЕНИЕ
Глава I. В темнице
За спиной скрипнула тяжелая деревянная дверь, оставив меня одного в полутемной каморке, в подвале пристройки Преториума , где мне предстояло пережить эти несколько дней. Пережить... Какое глупое слово. Пережить эти дни мне уже не удастся. Дней оставалось так мало, что об этом страшно было думать.
Тишина в каморке звенящая, только в углу слева звучит тихонько: кап, кап... Полновесные капли словно начали обратный отсчет. Сколько их мне еще осталось? От этих мыслей готова лопнуть голова. Я обхватил её холодными руками, крепко сжав виски, в которых пульсировали капли, выкристаллизовываясь в слова, тяжелыми волнами бьющие в уши.
- Приговариваю... Распять! - слова Префекта , такие будничные, скучающие, небрежно брошенные из его уст, перечеркивающие мою жизнь, звенели в ушах.
Как? Меня? Меня, такого живого, полного сил, надежд, со всеми моими идеями, мыслями, всем тем, что во мне живет, дышит, пульсирует, взять, и просто прибить гвоздями к перекладинам! Кто это решил? Почему без меня? Почему никто не спросил меня, что я, я думаю об этом? Ведь это моя жизнь, моя, а не тех, незнакомых мне людей! Они даже не знают меня, не в силах понять, какой глубокий мир они с такой легкостью собираются перечеркнуть, а ведь миры не пропадают просто так, по мановению чьей-то бездумной воли!
Кап, кап... Неумолимый хронометр, не обращая внимания на безмолвный вопль отчаяния, продолжает отсчитывать одному ему известный срок. Звуки, отражаясь от серых стен каморки, этого просторного гроба, ставшего для меня предтечей конца, тысячекратно усиливаясь, гудят набатным звоном.
Руки, с силой сжавшие виски, постепенно вернули меня к действительности. Хаос несвязанных обрывков мыслей отступил на какое-то время. Я открыл глаза и огляделся, оценивая последнее пристанище. Полутемная каморка, используемая, похоже, уже давно для своего гнусного предназначения, видела немало несчастных и обездоленных, ожидающих своей участи. Чувства возвращались постепенно, отодвигая гипнотизирующую мысль о неизбежном конце, и я был почти рад ударившему в нос запаху сырости из затхлых углов. Левый угол узилища тонул в полумраке, справа же оно было освещено сероватыми конусами озаренной пыли, нарисовавшими на полу неуместный пятачок света в океане полумрака. Лучи пробивались через два небольших полукруглых окна, зарешеченных толстыми ржавыми решетками.
Сумасшедшая мысль мелькнула в голове, и я вдруг лихорадочно бросился к этому спасительному свету, к зияющему зеву окна, ухватился за решетки и изо всех сил попытался сдвинуть или хотя бы расшатать. Тщетные усилия: я едва смог до них дотянуться. Собственное бессилие чуть не высекло слезы отчаяния. Собрав последние силы, я подтянулся повыше и, зажмурившись от бьющего в глаза предзакатного света, бросил взгляд сквозь решетки. То, что я увидел, перечеркнуло все надежды. За решетками серел двор Преториума, желтоватая стена, идущая по периметру. Какой прок, если бы удалось даже расшатать решетки? Путь к спасению был наглухо заперт.
И даже если бы каким-то чудом удалось вырваться - разве не сам я предал себя в руки Санхедри́на ? Разве не добровольно выбрал свою участь? Что принесет мое спасение? Гибель города и смерть моих учеников? Тогда зачем нужно было все это? И где-то в глубине подсознания червячком точит сердце мысль - а не напрасно ли я пошел на этот шаг? Разве то, что будет спасено ценой моей казни, стоит ли оно того, что я потеряю - моей жизни?
Сзади вновь натужно скрипнула дверь, заставив меня отпустить решетку и обернуться. Темнокожий нубиец с клеймом на щеке, с охапкой соломы в руках, пригнувшись, вошел в каморку, а сзади него в дверях маячил легионер, открывший дверь. Раб сложил солому в правом сухом углу и молча вышел. Это моя постель? Недурно. Горькая мысль о том, что предсмертное ложе куда мягче того, которое зачастую было на свободе, заставила меня улыбнуться. Я тяжело опустился на солому и закрыл глаза. Усталость нахлынула волной, напряжение последних часов дало знать. Под убаюкивающий ритм капели я медленно впадал в тревожную полудрему.
Жалобный скрежет заставил меня встрепенуться и сесть на своем ложе. Вошел тот же раб, держа в руках невысокий, грубо сколоченный столик, и также молча, поставив столик в центре каморки на освещенный пятачок и водрузив на него масляную лампадку, вышел. Но я остался не один. В каморке был еще кто-то, вошедший следом за рабом. Подслеповато прищурившись, я разглядел в полутьме высокий силуэт кентурио́на , стоявшего у двери. Зачем он здесь? Может, меня опять поведут к префекту? Может, что-то поменялось?
Вошедший, стоя в полумраке, молчал и, как показалось, внимательно приглядывался ко мне. Молчал и я, не зная, к чему его приход. Наконец кентурион прошел в центр каморки на освещенное место, блеснув массивными фалерами, и тяжело уселся на приземистый столик, оставленный рабом, сняв шлем с поперечным гребнем, и положив его рядом с собой.
- Ты помнишь меня, иудей? - были его первые слова.
Какие странные слова для кентуриона. Я пристальней вгляделся в волевое, обветренное лицо, освещенное косыми, бледными лучами. Ну конечно! Лица людей и события я хорошо запоминал, в отличие от имен. Тем более что общаться с кентурионами приходилось не так уж и часто. Как же его звали? Ладенос? Лагинус? Что-то в этом роде...
- Помню, кентурион, - ответил я осипшим голосом.
Какая жестокая ирония судьбы! Тогда, в нашу первую встречу, он практически молился, чтобы моим рукам сопутствовала удача, а теперь он в ряду тех, кто собирается пресечь мой жизненный путь, и сделать с этим ничего нельзя.
Тягостное молчание затянулось. К чему был его приход? Как он отразится на моей судьбе?
- Как здоровье отца? Рана затянулась? - спросил я, только чтобы нарушить тишину и перебить невыносимый звук бездушной капели.
- Давно уже. Шрам остался, и рука побаливает, когда поднимает, но он уже привык. Правая-то все равно у него сильнее.
- Как его звали, кентурион?
- Пандерос.
- Да, да. Пандерос. А твое имя... - я слегка растянул окончание фразы, давая понять кентуриону, что требуется напомнить.
- Лонгинус. Маркус Лонгинус. А ты Йехошуа Бар-Йосеф , - скорее утверждающе, чем вопросительно закончил он.
Как-то невесело звучит голос кентуриона. Если бы это не выглядело глупо, я бы мог предположить, что даже где-то виновато.
- Йехошуа, я начальник стражи Преториума, и эти дни, пока ты будешь ждать исполнения приговора, мои легионеры будут охранять тебя. Мне жаль, что приходится отвечать на твое давнишнее благодеяние таким образом. Поверь, меньше всего я бы желал, чтобы ты находился тут.
- Лонгинус, ты не поверишь. Я еще меньше хотел бы находиться тут, - невесело усмехнулся я. Интересно, что даже в такой безысходной ситуации еще остаются силы шутить, хотя и не очень весело. Воистину, возможности человека в преодолении трудностей неисчерпаемы. Иногда и в черном юморе можно найти спасение от ужаса действительности.
- Что я могу для тебя сделать? Не проси только того, что противоречило бы моему долгу солдата.
Смеется он, что ли? Что мне может понадобиться? Какой бессмысленный вопрос для того, кому через несколько дней предстоит покинуть сей мир. Что еще может ему понадобиться, чего он не успел дополучить за три с половиной десятка лет? То, что мне действительно нужно, это жизнь. Жизнь! Жизнь и свобода! Вон из этих серых стен, просторным саркофагом окруживших меня, прочь из этой безысходности и ужаса! Но именно этого он не может дать. А остальное... Да что мне с того?
Я молчал. Лонгинус также не нарушал тишины в ожидании ответа. Наконец он встал с жалобно скрипнувшего столика и надел шлем.
- Ты подумай, Йехошуа, и если что-нибудь надумаешь, постучи и попроси охранника позвать меня. Все, что я смогу для тебя сделать, я сделаю.
Кентурион ушел, оставив меня наедине с мыслями. За дверью стихли тяжелые шаги, и вновь гнетущая тишина, отмериваемая эхом расплющенных о камень полновесных капель, повисла в каморке. Этот мерный звук, похоже, окрасит все мои последние дни, став аккомпанементом мыслям и чувствам, до самой смерти.
Смерть... Что это такое - смерть? Как было интересно рассуждать об этом где-нибудь вдалеке отсюда, в окружении учеников и слушателей, абстрактно словоблудить, растекаясь мыслями. И как страшно сейчас, когда она почти осязаема. Она живет со мной в этой пустой комнате, незримо присутствует, как бесплотный дух, как неотступный спутник, ждет лишь несколько отмерянных по каплям дней и затем материализуется, заполнив собой все пространство вокруг меня и внутри меня. Не будет ни этого мира, ни этой комнаты, ни Преториума, ни Йерушалаима , ни Эрец-Йехуда , ничего уже не будет для меня реальностью, а будет только она, необъятная и непостижимая. Перешагнуть эту грань мне не удастся быстро. Это будет больно, очень больно, и очень долго. Может, повезет, и я впаду в забытье, и этот шаг будет простым и легким? Я вспомнил свои детские страхи, кошмар, преследующий меня с тех пор, как я впервые увидел распятых канаимов , и содрогнулся. Вот оно! Вот что будет со мной. Эта бесформенная масса нагой и окровавленной плоти, иссыхающая под палящим йерушалаимским солнцем.
И что потом? Что ждет меня за этим порогом, который все ближе? Может, там будет ожидать чистое, пустое небо, и душа моя будет парить над бездной, свободная и счастливая, освободившаяся от бренной плоти, которая сгниет в земной юдоли? Может, меня будет ждать свет, море света, захватывающая дух чистота и свежесть, заполняющая грудь! Какую грудь? Я же освобожусь от этого тела, не увижу его больше, я ему не буду принадлежать, а оно не будет принадлежать мне.
Я с интересом посмотрел на свои руки, будто увидев их впервые, и готовясь расстаться с ними сию же минуту. Это же я! Это тоже часть меня, как и душа или мысли. Разве буду я свободен и счастлив, лишившись этого тела, этих рук? Ведь они дарили благо стольким больным и страждущим. И сколько раз дух мой был счастлив за то, что могли сотворить руки, сколько раз я наполнялся радостью за то, что бог даровал им этот талант лечить людей. А глаза? Ведь они позволяют смотреть на этот прекрасный мир. Я зажмурился и вновь открыл их. Но вместо затхлых стен каморки перед мысленным взором предстали берега Йардена , Ям-Кинерет на утренней заре, и Мидбар-Йехуда , с причудливыми желтоватыми скалами, теряющимися вдали. И этой красоты я буду лишен? Этот мир, с такой любовью сотворенный Ашемом , будет навсегда мне недоступен? Разве может это быть во благо, и принесет ли освобождение?
Я вновь зажмурился. Темнота и пустота... А вдруг там тоже будет эта темнота, и во сто раз чернее? Не море света, а бездна темноты, непроглядного мрака, бесконечного и безнадежного. И дух мой неуспокоенный будет неприкаянно искать выхода из этого мира и не находить его? Кап, кап... Господи, как же он надоел, этот холодный звук!
А может, все-таки, души возвращаются? Может, моей душе предстоит освободиться от всего, что было в этой жизни, очиститься и омыться, и вновь, прозрачной и юной, вселиться в невинное дитя и не помнить ни единого мига этой жизни? Боже, дай мне знание, что меня ждет! Дай знак! Пошли видение! Я хочу знать это и в то же время... я боюсь этого знания.
Что останется после смерти? Тело сгниет и будет пожрано червями, но не это меня волнует. Нет, я не про тело, я думаю про мир, который есть в человеке, про его мысли, память, про весь тот путь, который делает его именно им, уникальным и неповторимым человеком. Ведь то, что делает меня именно мной, Йехошуа, знаю лишь я, и никто больше не сможет ни понять меня так, как понимаю я, ни сохранить мой образ. Мать моя и братья? Я давно с ними расстался, и не было их рядом, что они могут сохранить, кроме смутных и искаженных воспоминаний? Ученики? А что они? Разве они знают меня? Да, я делился с ними мыслями, пытался донести свое понимание мира, но разве то, что они слышали и восприняли, сделало их мной, заставило взглянуть на мир и меня моими глазами? Да и возможно ли это?
Какой сумбур в голове. Словно в разворошенном улье, где пчелы суматошно мечутся, утерявшие цель, лишившиеся царицы. Обрывки мыслей блуждают в усталом и опустошенном мозгу, но никак не удается их оформить в стройную концепцию, естественный вывод ускользает, хотя казалось, что вот только протяни руку - и он тут. Видно, пережитое за день слишком тяжким грузом легло на мою способность рассуждать. Но я подсознательно чувствую, что надо это доосмыслить, что оно важно, от этого может что-то зависеть. Я сел на охапку соломы и попробовал упорядочить мысли, очистив от всепоглощающей доминанты отчаяния.
Я воспринимаю мир внутри и вне себя сквозь призму своего мировосприятия. Но каждый из моих учеников - это отдельный мир, и каждый из них видит себя и окружающее по-своему. И меня он видит не моими, а своими глазами, человека, прошедшего уникальный и неповторимый путь, и выработавшего свой взгляд на мир. Для него я далеко не таков, каким хотел бы остаться в его памяти.
А каков я на самом деле? Разве мое восприятие своего образа объективно? Если каждый из моего окружения видит меня другим, значит, мой образ формируется из представлений моего окружения, и плюс к этому мой взгляд на самого себя. Но мой взгляд - нечто конечное, ему предстоит быть запертым в этих стенах еще несколько дней, и безвозвратно уйти в небытие. А что потом? Кем я буду через неделю, месяц, год? Безумным рабби , устроившим погром в Бейт а-Микдаше, которого чуть не провозгласили Машиахом, или человеком, ищущим свою истину и своего Бога, преступником, распятым на кресте, или целителем, руки которого спасли не одну жизнь? Самое ужасное, что я уже не смогу повлиять на то, кем останусь в глазах потомков.
А если предположить, что память обо мне переживет моих современников, откуда, из каких источников она будет складываться? Из воспоминаний моего окружения, пересказанных теми, кто меня ни разу не видел? Я невесело усмехнулся: какая незавидная участь! Сколько искажений, сколько чудовищных нелепостей будет нагромождено. Поистине, лучше вечное забвение, чем такая слава. Я вспомнил ужасы, приписываемые Хордосу Великому , народную молву о Йехуди Гавлоните , вспомнил царей и пророков Танаха и внутренне содрогнулся. И в этих досужих сплетнях, в этих измышлениях незнакомых людей, мифах и сказках память обо мне растворится, исказится и выродится, может, даже до полной противоположности! И если каким-то чудом удалось бы услышать, что говорят обо мне через много-много лет, я бы, наверное, себя даже не узнал. Ужасная участь! Во сто крат лучше забвение, чем таким образом выродиться в какое-то чудовище, которое меня сегодняшнего может ужаснуть.
Забвение... Все мое существо восставало против этого. Как, умереть и сгинуть? А как же тот мир, который я взрастил в себе, как же мои мысли, мои чувства, мои эмоции? Я не хочу забвения, но и боюсь той памяти, которая меня ждет. Ужасный выбор, безнадежная дилемма. Выбор? О каком выборе я говорю? Разве он у меня есть? Он же произойдет без моего участия, и памяти или небытию только и останется пассивно подчиниться неизбежному. Неужели я бессилен что-либо изменить, хотя бы в столь малом? Да, приговор неумолим, судьба в этом предопределена, и едва ли посчастливится избегнуть смерти, но память?
Чтобы развеяться и немного отвлечься от тяжелых мыслей, я решил внимательно осмотреть свою каморку и, вооружившись лампадкой, занялся подробной инспекцией стен. Левый угол узилища был сырым, с влажными разводами по стене. В самом углу с потемневшего потолка капала вода, отсчитывая мне жизнь. Интереснее была правая стена, более сухая и освещенная. На ней можно было разобрать нацарапанные письмена. Их было много: на арамейском, греческом и даже латиницей. По большей части это были просто имена: Цаддок, Моше, Филиппос и многие другие, которые едва можно было разобрать. Наверное, эти несчастные так же, как и я, боялись быть преданными забвению и хотели хотя бы тут оставить корявый и жалкий след для потомков, частицу себя на земле, покидаемой ими безвозвратно.
А вот более развернутая надпись: 'Бог Авраама, покарай Рим!' Вот еще: 'Да сгинет прокуратор Валериус Гратус !' И добавлено неприличное ругательство.
Вот они, такие же люди, как и я, из плоти и крови, тоже со своими мыслями, эмоциями, переживаниями. И каждый из них - это также целый мир. Чем же они остались? Смутные воспоминания их друзей, которые помянут их раз-другой в год, все реже и реже, и вот эти нацарапанные на стене каракули, которые сотрутся через несколько лет. Незавидная участь.
А вот знак, который заставил меня внутренне содрогнуться. Крест, нацарапанный глубоко в стене, на котором несколькими штрихами был изображен распятый. Я посмотрел в свое будущее в гротескном, абстрактном свете. Эти несчастные словно бравировали своей судьбой, за показной беспечностью и цинизмом этих рисунков пытаясь скрыть собственный ужас.
Я отошел от стены, потрясенный. То, что я увидел на стене, что осталось от моих предшественников, вновь вернуло меня к мысли о том, чем я останусь в этом мире после смерти. Ведь память о человеке позволяет ему незримо оставаться среди потомков, и он может выбрать, оставаться ли ему делами, которые будут воспевать в легендах, или такими вот криками отчаяния, нацарапанными на безмолвной стене, которые суждено прочесть лишь такому же несчастному осужденному. А что могу сделать я?
Но ведь я и сам могу оставить потомкам свои мысли, выразив их на той же стене. Нет, не на стене, на свитке! Отобразить себя, таким, каким я себя знаю, и избавить по возможности свой образ от искажений и перерождений. Вот оно! Вот что надо попытаться сделать! Выразить, выплеснуть себя в эти несколько дней, подаренных мне судьбой перед неминуемой смертью, словно для какой-то миссии. Кто я? Откуда я пришел к такому концу? Как и почему я к нему пришел? Весь мой путь, все перипетии, мой мир моими глазами, то, что позволит мне и после того, как тело сгниет в могиле, остаться силой своего слова, своей мысли на земле. И именно в этом мне поможет кентурион, вот она, казалось бы, случайность, но какая важная, какая незаменимая!
Я подошел к двери темницы и постучал в неё. Ответа долго не было, и я стучал все громче и громче, пока откуда-то издалека не послышался раздраженный голос караульного.
- Кто там шумит, чего тебе?
- Позови кентуриона Маркуса Лонгинуса! - прокричал я.
За дверью послышалось недовольное ворчание: похоже, караульный был раздосадован, что какой-то иудей, без пяти минут труп, смеет звать самого кентуриона, тем самым отвлекая его, легионера Римской Империи от таких важнейших занятий, как игра в кости с другими караульными или ковыряние в носу. Но распоряжения кентуриона для него - закон, а тот прямо приказал обращаться со мной почтительно и звать его, если я выкажу такое желание. Потому, для порядка посетовав на наглость этих варваров, он удалился, и через некоторое время я услышал тяжелую поступь двоих, приближающуюся к двери.
Дверь трескуче простонала, и вошел Лонгинус, сзади которого маячила немым укором недовольная фигура караульного.
- Ты звал меня, Йехошуа?
- Да, кентурион. Я подумал над тем, что мне может понадобиться. Можешь ли ты приказать принести чистые свитки и все необходимое для письма?
- Это легко. Что еще?
- Больше ничего, кентурион, этого будет достаточно. Разве что, - я прикинул, сколько осталось дней, - мне нужно много свитков. Это возможно? Я хочу много писать. И еще, надо бы масло в лампадке менять, когда будет заканчиваться.
- Я прикажу принести тебе двадцать пергаментных свитков и тростниковых перьев для письма, сколько нужно, - повернувшись к легионеру, Лонгинус отдал необходимые распоряжения и вновь обратился ко мне. - Зачем тебе столько свитков? Ты хочешь написать префекту или самому Кесарю, божественному Тибериусу ? Хочешь, чтобы пересмотрели твое дело?
- Нет, кентурион. Я не буду писать никому из власть имущих. Я хочу отразить в свитках самого себя.
Лонгинус удивленно задержался на мне долгим взглядом.
- Ты меня опять удивляешь, иудей. Но это твое дело. Скажи, что делать с твоими записями потом?
Я замялся - кентурион меня озадачил.
- Если тебя не затруднит, кентурион, я бы хотел об этом еще подумать, а потом уже сообщить тебе.
- Конечно. У тебя еще несколько дней. Есть время и написать, и распорядиться написанным.
- Спасибо тебе, кентурион. Пусть Бог, в которого ты веруешь, ниспошлет тебе благословение за твою доброту, - склонил я голову с благодарностью.
- Позови меня, если я еще тебе понадоблюсь, - молвил кентурион, и, обронив еще несколько слов караульному, вышел, гремя поножами.
Через некоторое время явился тот же темнокожий невольник с небольшим ящиком, заполненным свитками, в отдельном отсеке которого была бутылка с чернилами и несколько перьев. Позже он принес также бутылку масла для лампады и еще парочку лампад, про запас.
Свитки были пергаментные, хорошего качества, довольно большие, в несколько локтей длиной. Их было не меньше двадцати. Это был действительно щедрый дар, и я еще раз возблагодарил Бога за удачу, пославшую мне этого доброго человека в столь нужный момент.
Итак, вот он, мой шанс. Вот она, единственная возможность обмануть смерть, возродить себя из небытия, сохранить от искажений друзей и наветов врагов. И то, чем я останусь на этой земле, теперь напрямую зависит от того, что и как я напишу. Мое собственное слово сможет стать против слова обо мне, исторгнутого из чужих уст, и свидетельство от моего имени перевесит груз пересказов и легенд.
Легенд... Какие амбиции! А ждут ли меня эти пресловутые легенды? Сколько людей погибло на крестах с тех пор, как легионы Помпеуса впервые ступили на землю Эрец-Йехуда? А сколько их еще будет воздвигнуто? Так с чего я решил, что именно мне не дано сгинуть, раствориться в людской памяти и навсегда пропасть во мраке забвения? Но и этому я тоже могу противопоставить свое слово. И в слове своем обрету я бессмертие, так как читающий его будет постигать меня, живого, хоть и давным-давно покинувшего мир. Как я корил сейчас себя за то, что не оставил прежде того записей, и что только сейчас, на пороге смерти, меня посетила жажда бессмертия!
Я присел на холодный пол перед столиком, стараясь не заслонять света, и развернул свой первый свиток. Память услужливо вернула меня в прошлое, перед глазами промелькнули события последних дней. Не то! С чего все началось?
Мысленно помолившись Ашему и испросив его благословения, я взялся за труд и словно душой воспарил над темницей, над этой жестокой действительностью. Слова под непривычными к письму руками потекли рекой на пергаментный свиток, лежащий передо мной.
Глава I. В темнице
Гехард - (дословно - "копьё") монастырский комплекс, уникальное архитектурное сооружение в Армении. Расположен в ущелье горной реки Азат, примерно в 40 км к юго-востоку от Еревана. Более полное название - Гегардава?нк (дословно - "Монастырь копья"). Название монастырского комплекса происходит от копья Лонгина, которым пронзили тело Иисуса Христа на Кресте, и, как утверждается, привезённого в Армению апостолом Фаддеем в числе многих других реликвий. Сейчас копьё выставлено в сокровищнице Эчмиадзина.
Копье Лонгина - (Копье Судьбы, Копье Христа) -- одно из Орудий Страстей, пика, которую римский солдат Лонгин вонзил в подреберье Иисуса Христа, распятого на Кресте. Как и все Орудия Страстей, копьё считается одной из величайших реликвий христианства. В различных церквях мира, Ватикане, Армении, Вене, Кракове, хранится несколько реликвий, которые считаются копьем Лонгина, либо его фрагментом. Считается доказанным, что лишь армянское относится к I веку н. э.
Ахмед Османлу - Ахмед III, султан Османской империи (1703 -1730). Воспользовавшись развалом государства Сефевидов, ускоренным нашествием на Иран афганских племён, султан Ахмед III весной 1723 года разворачивает широкое наступление на востоке. Турецкие войска вторглись в Восточную Грузию, Восточную Армению, Азербайджан, Западный Иран. Не удовлетворившись захватом огромной территории, Турция отправила свои армии в Восточный Иран, к Исфахану, но была в октябре 1726 года остановлена афганским правителем Ирана - Ашрафом. По Хамаданскому мирному договору от 1727 года Ашраф признавал турецкого султана халифом всех мусульман, а также признавал отход к Турции всех владений Ирана, завоёванных Турцией в результате войны и перешедших к ней по русско-турецкому договору 1724 года. Султан, в свою очередь, признавал Ашрафа государем Ирана, но в вассальной зависимости от Турции
Эчмиадзин - город в Армавирской области Армении, один из наиболее значительных культурных и религиозных центров страны, резиденция католикоса всех армян, центр Армянской Апостольской Церкви.
Гандзак - армянское название Гянджи, города в Азербайджанской Республике у северо-восточного подножия Малого Кавказа, на реке Гянджачай (бассейн Куры); центр исторической области Арран. Родина великого поэта Низами Гянджеви, а также поэтессы Мехсети Гянджеви (XII в.), историка Киракоса Гандзакеци (XIII в.) и армянского мыслителя, литературного и общественного деятеля Мхитара Гоша (XII в.)
Преториум - резиденция правителей римских провинций. В преториях также располагались казармы. В Евангелиях преторией называется место, куда Иисус Христос был уведён после суда Пилата: "А воины отвели Его внутрь двора, то есть в преторию" (Мк.15:16; Мф.27:27), или место, где Пилат допрашивал Иисуса (Ин.18:28, 18:33, 19:9). Иерусалимская претория была временной резиденцией римских наместников в Иудее в течение их пребывания в Иерусалиме по таким случаям, как ежегодный праздник Пасхи. Её местоположение точно неизвестно. Наиболее вероятное местоположение - Дворец Ирода Великого, либо Крепость Антония.
Префект - римское должностное лицо, стоявшее во главе управления отдельной частью администрации, суда, государственного хозяйства или армии. Иосиф Флавий и Тацит называют Понтия Пилата прокуратором, однако найденная в 196 году в Кейсарии надпись, датируемая периодом правления Пилата, показывает, что он, как и другие римские правители Иудеи с 6 по 41 годы, носил, по всей видимости, титул префекта.
Санхедри?н(ивр.)- (по-гречески Синедрион (собрание, совещание), верховный орган политической, религиозной и юридической власти у евреев Эрец-Исраэль в период римского господства -- до разрушения Храма, когда Синедрион находился в Иерусалиме, и позже, когда заседания Синедриона происходили в местах проживания его председателя. В Великий Синедрион входил 71 член. Некоторые считают, что в Иерусалиме заседали три Малых Синедриона, члены которых отличались по сословиям: священники, фарисеи представители населенных пунктов. Каждый из этих Синедрионов состоял из 23 членов.
Кентурион - (лат. Centurio, в классическую эпоху произносилось: "кентурио") в римской армии командир центурии; центурионы высшего ранга командовали также более крупными подразделениями (манипула, когорта, вексилляция).
Йехошу?а Ха Но?цри (Йешу ми-Нацрат) - иврит. Йешу - сокращ. от иврит. имени Йешуа, полная форма - Йехошуа, что означает "Господь [принесет] спасение", "Спасение от Господа"; приложение с определенным артиклем Ха-Ноцри указывает на происхождение: из города Нацерат, или Нацрат; традиционная русская передача - Иисус Назаретянин; Йешу ми-Нацрат - Иисус из Назарета
Йерушалаим(ивр.) - Иерусалим. Город, существующий уже более 3 тысяч лет, на старинных картах изображался как центр мира. Это священный город для приверженцев сразу трех великих мировых религий. Для иудеев это вечная столица Израиля со времен библейского царя Давида, город, где был воздвигнут Храм Соломона главная святыня иудаизма. Для христиан Иерусалим город, где закончился земной путь Спасителя, место распятия и воскресения Иисуса Христа. Из Аль-Кудса (так называют город приверженцы ислама) пророк Магомет совершил небесное путешествие на своем коне.
Эрец-Йехуда(ивр. Земля Иехуды) - обширная историческая область Эрец-Исраэль к югу от Самарии. В Библии впервые упомянута как Земля Иехуды. В качестве надела этого колена простиралась от Мертвого до Средиземного моря и включала Иудейскую пустыню, Иудейские горы, Шфелу (Шфелат-Иехуда, то есть Иудейская низменность), значительную часть гор и низменности Негева.
Каннаимы(ивр.) - зелоты (греч.), буквально "ревнители", общее название радикальных течений в освободительном движении последнего столетия эпохи Второго храма, вылившемся в восстание 66-73 гг. н. э.
Йарден - Иордан. Главная река Эрец-Исраэль, отделяющая ее западные области от Заиорданья
Ям-Кинерет(ивр.) - в русской традиции Галилейское море, Генисаретское озеро, Тивериадское озеро, самый крупный в Израиле и самый низкий на Земле пресноводный проточный водоем. Согласно евангельским сказаниям, окрестности Киннерета были главным местом деятельности Иисуса
Пустыня Йехуда (Иудейская пустыня) - Пустыня на Ближнем Востоке, располагающаяся на территории Израиля, на западном побережье Мёртвого моря . С древнейших времён это место служило убежищем для отшельников и повстанцев.
Ашем (ивр.) - Творец
Рабби - в иудаизме учёное звание, обозначающее квалификацию в толковании Торы и Талмуда. Наиболее раннее упоминание такого важного для современного иудаизма термина, как "рабби" ("равви") встречается в Новом Завете, когда ученики обращаются к Иисусу.
Машиах - (буквально "помазанник"), Мессия, Христос (греч.), в религиозных представлениях иудаизма идеальный царь, потомок Давида, который будет послан Богом, чтобы осуществить избавление народа Израиля.
Хордос Великий - (лат. Herodus; в русском языке -- Ирод от традиционной среднегреческой передачи) (ок. 73-74 гг. до н. э. -- 4 до н. э.; по другим данным, 1 до н. э.) -- идумеянин, сын Антипатра, римского прокуратора Иудеи. Царь Иудеи (40 -- 4 гг. до н. э.), основатель идумейской династии Иродиадов.
Йехуди Гавлонит - по имени своей родины Галилеи называемый у Иосифа Флавия Галилеей, вместе с фарисеем Цадоком стоял во главе восстания галилеян, вызванного переписью, которую предпринял римский прокуратор Квириний. Восстание было подавлено, сам Иуда был убит, но его род сохранил значение среди партии зелотов.
Валериус Гратус - четвертый прокуратор Иудеи, прдшественник Понтия Пилата (15-26 гг. н. э.) Правление Грата в основном примечательно частой сменой Первосвященников. Он подавил две большие банды грабителей, наполнивших Иудею в течение его правления, убив своей собственной рукой главаря одной из них, Симона, бывшего раба Ирода Великого. Грат также помогал проконсулу Квинтилию Вару в подавлении восстания евреев.