Нас было немного - человек двадцать, составляющих основной костяк общины Йоханана, и кроме нас был еще постоянный поток паломников, которые приходили послушать проповеди, получали очищение в водах Йардена и вновь покидали общину. Некоторые из них оставались на пару дней, но большинство покидало нас сразу же после ритуального омовения в Йардене. Таковых было от пяти до тридцати человек ежедневно, так что проповеди Йоханана всегда проходили при довольно большом скоплении народа. Я же вначале получал удовольствие от одного только наблюдения за процессом. А там было на что посмотреть!
Йоханан, высокий и громогласный, величественный в своей простой одежде патриарха, с развевающимися на ветру волосами, стоял по обыкновению на каком-нибудь возвышении, окруженный толпой народа, и произносил свои проповеди так эффектно, так убедительно, что никто из паломников не был разочарован в своих ожиданиях. Он был неподражаем - словно возродившийся Элияху Неви , и громовые интонации его голоса будили вихрь эмоций в душе слушателей, заряжая толпу своей энергетикой. Как грозовая туча, он насыщал все пространство вокруг собой, своим неистовым порывом, нематериальным ощущением бури, зажатой в тесных границах его естества и послушной его воле, разрываемой сполохами молний и тугими раскатами.
Но минули первые дни этого полудетского восторга сопричастности к значительным событиям, и я начал не просто слушать, но вслушиваться, не просто впитывать в себя проповеди, как большинство из общины и почти все из гостей, но пытаться анализировать услышанное. Я включил свои мозги, хотя, казалось, этого не требовалось. Достаточно было лишь слушать, уверовать и довольствоваться тем, что слова пророка из первых уст, без искажений, достигают нашего уха, и многие и не желали большего. Но мне этого было уже слишком мало. Услышанное от Ха-Матбиля я пытался пронести через сердце, через разум, через мою систему мировосприятия, и вновь, уже в который раз, сталкивался с противоречиями. Сначала это меня пугало и коробило: я думал, что-то не так во мне, моё восприятие ущербно, потому что ни в ком из окружающих братьев я не замечал этих сомнений. Но однажды я по секрету поделился некоторыми моими мыслями с Андреасом, и к моему удивлению, оказалось, что я не одинок. Выяснилось, что и Андреас уже некоторое время как пребывает в сомнениях, которыми он в свою очередь делится с Йехудой. Так, втроем, мы составили костяк оппозиции, вначале тайной, тихой и робкой, пугавшейся собственных мыслей, прятавшейся за саму себя, но с каждым днем все больше набиравшей силу, обраставшей плотью, обретавшей голос. Голос этот был в основном мой: в дискуссии и споры с Йохананом вступал именно я, а Андреас и Йехуда предпочитали закулисное обсуждение, тушуясь перед авторитетом Ха-Матбиля. Но эти дискуссии чем дальше, тем все больше привлекали других, вокруг нас с Матбилем в такие моменты собирались слушатели и, не прерывая, внимали нам. И в их глазах я улавливал свидетельства того, что не только Йоханан будил сочувствие своими громовыми речами, но и мои негромкие и спокойные слова находили отклик в их душе.
Как-то раз разговор зашел о сыновнем долге. Уже не помню, что послужило толчком для этой дискуссии, но это был один из первых моих споров с Ха-Матбилем.
- Скажи, учитель, - это я, обращаясь к Йоханану, - ведь даны Господом нашим на горе Синай заповеди для народа Исраэля, и в числе них завет: 'Чти отца твоего и мать твою, дабы продлились дни твои на земле, которую Ашем дает тебе'. Есть ли случаи, когда можно отступить от этой заповеди?
- Как может человек со своим куцым умишком отступить от закона Божьего, данного праотцам нашим самим Ашемом? Проклят он будет, и проклято будет потомство его, и за вину отцов карать его будет Господь до третьего и четвертого рода, как сказано в тех же заповедях.
- Не в том еще мой вопрос заключался, учитель. Это лишь предвопрос, а вопрос мой следующий. Когда Ицхак состарился, и глаза его ослабли, то призвал он своего старшего сына Эйсава , чтобы благословить его, а Яаков по наущению своей матери Ривки обманул его. Он отнял обманом благословение у брата своего, обманул отца, которого был обязан почитать, и тем опозорил себя. Почему же Господь не наказал его, не осудил и даже слова поперек не сказал, а, напротив, благословил его и его потомство? Как оценишь ты поведение Яакова, чем оправдаешь и как объяснишь отношение Господа?
Лицо Йоханана потемнело. Ему не понравилось, что я задал ему неудобный вопрос, но еще больше задело, что я попытался загнать его в угол предыдущим своим вопросом, и теперь он вынужден противоречить даже не мне, а самому себе. Он не спешил с ответом, а какое-то время сверлил меня своим тяжелым, весом в добрый талант , взглядом. Наконец произнес внушительно и раздельно, и каждое его слово, казалось, тоже весило не меньше десятка мин :
- Господь не нуждается ни в оправданиях моих, ни в объяснениях. Он - высшая власть, мы же лишь рабы и черви у его трона. Это предответ, ответ же мой следующий. Ты забыл, Йехошуа, что раньше этого Эйсав сам продал Яакову право первородства за чечевичную похлебку. Стало быть, и благословление должно было перейти к нему, как к обладателю этого права.
- Учитель, как же так? Ведь если брат мой пришел домой и попросил еды, так как он устал и голоден, а я ему не дам поесть, пока он не отдаст мне права первородства, то кто будет виноват и на ком будет грех? Тогда можно и у пьяного или больного отнять первородство, имущество, благословение, да что угодно, и все это за хлеб насущный, за жалкую миску похлебки! Разве это дело, достойное брата? Да что брата! Разве оно достойно честного человека? Разве отнимающий у ближнего своего даже малую толику за еду не повинен в грехе куда большем, чем тот, кто, не осознавая ценности, разбрасывается своим добром?
- Яаков не согрешил, ибо не нарушил послушания Господу, и завет тот заключил именно с ним и потомством его. Уже одно то, что Всевышний не обвинил его, свидетельствует о том, что Яаков невиновен перед ним. А невиновный перед Господом не может быть виновен ни перед людьми, ни перед отцом, ни перед братом!
- Так значит, можно нарушить заповедь, данную Господом нашим, можно обмануть отца и брата, и если не постигнет тебя за это кара, значит, нет на тебе вины, и Господь не просто простит нас, но даже не увидит греха, как это было с Яаковом? Значит, единственное мерило правильности деяния - это отношение к нему Господа нашего, даже если это деяние противоречит заповедям, данным им самим?
- Йехошуа, странны мысли твои, и кривыми улочками блуждает твой разум вместо прямого пути истины.
- Учитель, я просто продолжил твою же мысль, что если действие не подверглось осуждению Господнему, то оно не может быть грехом. И бессмысленно ссылаться на заповеди, так как воля Господа выше его собстенных законов.
- Господу решать, какое деяние считать грехом, а какое прощать, кого карать, кого миловать, а кого и награждать! Ни тебе, ни кому другому из смертных не постичь деяний и целей Господних!
- Как же нам, простым смертным, понять, какими путями и какими деяниями заслужить благословение Господне и избежать его карающей длани? Нам, смертным, это недостижимо, как ты утверждаешь, так чем же руководствоваться, если даже заповедям Господним не во всех случаях можно верить, ибо у Господа могут быть другие планы, о которых он нас не посчитал нужным поставить в известность?
- Слово Господне звучит в устах праведников и пророков! Не меряй свои либо еще чьи-нибудь деяния с деяниями патриархов и не меряй мысли Господа нашего с мыслями своими. Не измерить человеческой меркой деяний Господних, как не исчерпать миской Ям-Амелах ! - слова Йоханана звучат все громче, все явственнее гнев слышится в его речах, и я умолкаю. Но в уме я все еще продолжаю эту дискуссию. Ну не убеждает меня то, что я слышу, не вижу я в словах Йоханана истины, не вижу я за ними Господа Бога нашего, любящего отца и Творца всего сущего.
Вечером мы с Андреасом и Йехудой уединились под корнями старого дуба, склонившегося над небольшим отрогом, довольно круто спускающимся к берегу. Я и Йехуда сели на корневищах, обнажившихся из-под осыпавшейся земли, обратившись лицом к Йардену, в то время как Андреас уселся напротив нас на толстой горизонтальной ветви, придавив её своим весом почти до самой земли. С некоторых пор у нас появилась традиция обсуждать здесь то, что было переговорено за день, и у каждого из нас было свое излюбленное место.
- Что-то учитель наш сегодня рассердился не на шутку, - скучающим голосом начал Йехуда, бросив на нас хитрый взгляд из-под картинно полузакрытых век. - Ты бы, Йехошуа, чем изводить его своими въедливыми вопросами, сварганил бы нам по стулу. Ты же плотник, тебе это - раз плюнуть, а то сидим, как птицы на насесте. Андреас, того и гляди, навернется на голову, а он не неё и так слабоват.
- А я соглашусь с Йехошуа, - беззлобно улыбнулся Андреас, не обращая внимания на подколки Йехуды. - То, что сделал Яаков - это бесчестный поступок. Он оскорбил своего брата, отца, а значит, и Господа.
- Ну подумай сам, Андреас, как он может оскорбить Господа, - возразил Йехуда, - если дальше говорится, что Господь благословил Яакова и все потомство его? Значит, если кто и был оскорблен, то это точно не Господь.
- А вот теперь не соглашусь уже я, Йехуда, - подал я голос. - Господь - это совершенство, и все поступки его совершенны. Однако мы видим поступок, который мы сами оцениваем как неблаговидный, даже подлый, и далее нам говорят, что поступок одобрен Господом и потому он оправдан. Из этого следует одно из двух: или у нас Господь, благословляющий подлые поступки, или Господь их не благословлял, но нас ввели в заблуждение.
- То есть как в заблуждение? - Йехуда даже открыл глаза, забыв свою роль скучающего сибарита. - Ты же знаешь, что так написано в Торе !
- А я и не оспариваю, что так написано в Торе, которую мы изучаем, - ответил я. - Я лишь сомневаюсь, что Тора, которая дошла до нас, не искажена и полагаю, что истинная Тора, истинное слово Божье, должно звучать по-другому.
От неожиданности Андреас даже потерял равновесие на своем зыбком насесте и, чтобы не упасть, спрыгнул на пологий склон, едва удержавшись. Ветвь, освободившаяся от его веса, закачалась за его спиной.
- То есть как - сомневаешься?
- Видишь ли, Андреас, у меня за мою жизнь сформировалось понимание степени добра и меры зла в происходящем. Оно может быть ошибочным, незрелым, может изменяться и трансформироваться со временем, но оно есть. И когда я оцениваю тот или иной поступок, то исхожу именно из этого своего понимания, а не из того, кем совершен поступок или кто его одобрил. Чтобы признать, что подлое деяние было благословлено Господом, я должен допустить, что Господь и сам несовершенен, если не сказать более. Эта мысль для меня еще более абсурдна, чем допущение, что Тора, приписывающая Богу несвойственные ему деяния, в чем-то ошибается. А что выберешь ты для себя? Несправедливого Бога или искаженную Тору?
- Иногда ты говоришь такие кощунственные вещи, Йехошуа, что я едва удерживаюсь от того, чтобы не донести на тебя в Санхедрин за богохульство, - серьезно смотря на меня, сказал Йехуда. - Ты сомневаешься в слове Господнем, озвученным в Торе?
- А в Господнем ли? Слово написано человеком, а человеку свойственно ошибаться.
- Но ведь и ты человек, Йехошуа, - возразил мне Андреас. - И тебе также свойственно ошибаться! А что, если ты неправ в своих выводах?
- Я этого не исключаю, Андреас. Кто знает, что есть истина? Но принять, что Господь способен одобрить подлость и обман, я не могу. Я не принимаю такого Господа, которого мне навязывает Тора, и толкования, пытающиеся сгладить эти шероховатости, меня не убеждают. Господь мой, каким я хотел бы его видеть, и каким, я верю, он и пребывает - это высшее благо, высшая справедливость и милосердие, он достоин лучшего понимания, чем то, что пытается донести до нас Танах .
Андреас с Йехудой молчали, потрясенные и немного напуганные моими словами. Я им сочувствовал, так как мне самому нелегко далось это понимание, самому пришлось переступить через веками вдалбливаемые в поколения моих предков аксиомы, чтобы нащупать свой собственный взгляд. Этот шок у них пройдет, я знал по себе, и они еще могут обрести свободу. Свободу, которая даст им возможность искать свое понимание истины и своего Бога в самих себе, а не в спорных и противоречивых строках.
Были и другие дискуссии, и помаленьку я набирался смелости все острее возражать Йоханану Ха-Матбилю, все дальше заходить в своих публичных рассуждениях. Помню еще один из ранних наших споров.
- Учитель, позволь спросить, когда Моше просил Паро позволить вывести народ Исраэля из земли Эрец-Мицраим в землю обетованную, хотел ли того же наш Господь?
- Конечно, хотел! Странный вопрос, Йехошуа. Разве ты не знаешь, что Господь сам направил Моше и Ахарона к своему народу, чтобы спасти его из рабства Мицраима? И были чудеса и знамения сотворены руками Моше, дабы понял Исраэль, как любит Господь народ свой и как наказывает врагов его!
- Так значит, Господь хотел вывести народ из Мицраима. Тогда почему же он укреплял сердце Паро, чтобы тот не выпускал народа в землю обетованную? Ведь он мог как укрепить сердце Паро, так и смягчить его, и тем спас бы Мицраим от многих напастей!
- Какое нам дело до Мицаима? Господь укрепил сердце Паро, дабы смог он руками Моше умножить свои чудеса и знамения над землей Мицраима, чтобы постигли все мощь и славу Господа нашего! Мицраим согрешил многократно и заслужил свою участь.
- Но ведь Господь наш - создатель всего живого и всех людей! Он - отец и пастырь и Исраэля, и Мицраима. Так неужто наказания, ниспосланные на Мицраим, умножат его славу? Какую славу он умножил, какое он чувство к себе вызвал? Страх и ужас по земле Мицраима и казни мицраимские - вот чего он добился! Разве страха ждет Господь от детей своих, а не любви и почитания?
- Кто ты такой, Йехошуа, чтобы мерить справедливость и целесообразность деяний Господа нашего своей меркой? Как дерзнул ты человеческим своим разумением пытаться понять Господни мысли? Исраэль - избранный народ, не надо ставить его на одну плоскость с язычниками Мицраима, гонителями нароба Божьего, достойными всяческих бед.
- Я лишь пытаюсь найти Господа нашего в деяниях его, и отделить дела Божьи от дел человечьих. Скажи мне еще, учитель: последняя казнь Мицраима , что наслал Господь, когда умер всякий первенец, от первенца Паро и до первенца рабыни, что сидит за жерновами, и от всего скота - как, чем оправдать это злодеяние? Ведь убиты были невинные дети за грехи отцов их, и грехи эти в том были, что Паро не выпускал Исраэль из страны своей. А не выпускал он их потому, что сам Господь укрепил ему сердце. Получается, что грех Паро на совести Господа, а наказал он за него весь народ Мицраима?
- Кощунственны твои слова, Ха-Ноцри! - загремел голос Йоханана, и глаза его сверкнули из-под кустистых бровей. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что я уже переполнил чашу его терпения. Йоханан выпрямился во весь свой рост и даже поднял над собой руки, потрясая ими в возмущении. Его высокая, костистая фигура нависла надо мной почти угрожающе. - Человек - это червь, это раб Божий, и дело его и единственное предназначение - служить Господу. А ты свое рабское слово смеешь ставить против Божественного и судить дела его? Покайся, несчастный, пока не настигла тебя кара Господня! Не истины ты ищешь, а одержим Ха-Сатаном в речах и мыслях!
Я вновь умолкаю, не продолжая спор, но внутри меня все восстает против услышанного. Опять все доводы приходят к одному: любой поступок, любое событие оценивается не с точки зрения добра или зла, а с точки зрения угодности Богу. Но может ли быть угодным Господу то, что мне кажется злым и недостойным? Что, если Господу приписывается деяние, которое является просто чудовищным, как избиение первенцев в Мицраиме? И для чего? Для какой высшей цели это было сделано? Чтобы спасти Исраэль? Нет. Этого Господь мог добиться много проще, смягчив сердце Паро, но он сделал ровно наоборот. Так зачем, для чего? Ответ есть, он звучит и в Торе, и его же приводит Йоханан. Чтобы умножить славу свою в глазах Исраэля и устрашить врагов его! Получается, Господь добивался страха и ужаса от созданий своих, чтобы потешить свое самолюбие? Чтобы одни уверовали в него при виде тех чудовищных злодеяний, которые ему по силам, а другие были бы уничтожены? И это Господь наш?
Нет! Не может быть такого Господа! Иначе не Ашемом бы он звался, а Ха-Сатаном. Не может такой Отец Небесный внушать любовь, обожание и почитание к себе. Не Божьи то дела, а людские, которые именем Божьим прикрывают свои грехи. Я вдруг ясно осознал, что Господь, мой Господь, моя истина - это не тот карающий и всемогущий ревнивец, сеющий смерть за ослушание, а другой, и имя ему - любовь! Не принимаем ли мы веками за свет истины лишь его отражение в грязной луже?
Этим вечером к нашей троице присоединился неожиданный собеседник. Первым его заметил Андреас, в замешательстве спрыгнувший со своей ветки. Проследив за его потерянным взглядом, мы с Йехудой обернулись и сами удивленно поднялись на ноги, приветствуя нежданного гостя. Йоханан сел между мной и Йехудой, прислонившись к стволу и спокойно, достав свои любимые четки, стал их перебирать, с улыбкой наблюдая наше замешательство.
- Не помешаю, братья? - начал первым он, видя, что мы смутились.
- Нет, учитель, мы всегда тебе рады, - первым нашелся я, в то время как Андреас и Йехуда выглядели так, будто их застали за какой-то шалостью.
- Я уже давно заметил, что вы тут уединяетесь и секретничаете. Дай, думаю, присоединюсь, может, чего полезного для себя услышу, - дружелюбно продолжал Матбиль.
Его негромкий голос успокоил нас. Йоханан же обратился ко мне.
- Йехошуа, ты прости меня за то, что я накричал на тебя давеча. Я человек горячий, могу и вспылить, но отходчив, зла не держу, тем более на своих братьев. Надеюсь, и ты не затаил на меня обиду?
- Да я и не думал обижаться, учитель, - улыбнулся в ответ я, - я ведь тоже погорячился малость. Если что не так, ты уж извини меня тоже.
- Ладно, по рукам, - протянул мне ладонь Йоханан, - договоримся, что впредь, как бы в споре не горячились, зла бы друг на друга не держали и оставались бы добрыми друзьями.
Я с облегчением пожал его тяжелую руку, а с души у меня словно камень упал. Последнее время я боялся, что мои эскапады и словесные дуэли не по душе Йоханану, и обрадовался, что именно с его стороны была протянута рука дружбы, которую я пожал со всей искренностью.
- Ну, раз уж с этим все понятно, давай продолжим наш спор в более спокойной тональности, - сказал Йоханан, - как смотришь? Раз уж вы так и так собрались, чтобы перемолоть всем косточки. Ведь так?
- Пожалуй, что так, - улыбнулся я, - не скрою, учитель, что твои слова не убедили меня. Деяния, приписываемые Господу в эпизоде казней мицраимских, не укладываются в мое понимание Бога.
- Вон ты куда копнул, Йехошуа. В твое понимание Бога. Тогда вот что я отвечу тебе. Если твое понимание Бога противоречит тому, что преподносится нам Танахом, то, скорее всего, в пересмотре нуждается именно твое понимание, а никак не Танах.
- В том-то все и дело, что Танах преподносит нам Господа как великого, могучего, непобедимого, и в то же время жестокого, нетерпимого, страшного. Этот Бог не внушает любви - он внушает страх. Я же вижу Господа милосердного, любящего, которого и я хочу полюбить за дела его. Но тогда придется признать, что Танах ошибается, выдавая за Божественное и совершенное слово несовершенные мысли людские.
- Однако! - Йоханан с удивлением повернулся ко мне, словно впервые увидел. - Ты говоришь очень смелые вещи, Йехошуа, слишком смелые, чтобы быть безопасными для тебя. Хорошо, что это слышат только твои друзья и я, но не произноси таких мыслей людям, которым ты не можешь довериться полностью.
- Так потому-то я и говорю это тебе и сейчас, а не где-либо еще, учитель, чтобы услышать твое мнение.
- Видишь ли, Йехошуа, я и сам когда-то был немало смущен некоторыми главами Торы. Но подумай вот о чем. Тора - это не просто святая книга народа Исраэля, она формирует само понятие - иудейский мир. Она позволила нам выжить в годы скитаний, позволила вновь обрести утерянную родину. К чему может привести твое желание пересмотреть Танах, переписав и переделав его под себя и свое понимание? Ведь если ты допускаешь, что какая-то его часть искажена, то, значит, искаженным может быть не только часть, но и целое? А если каждый начнет прогибать Тору под свое понимание? И тогда народ лишится своей основы, фундамента, и рухнет все строение, как рухнет дерево, лишенное корней. Человек слаб и несовершенен, и далеко не каждый наделен столь высоким пониманием добра и зла, чтобы ориентироваться в мире без помощи тех аксиом и заповедей, которые содержатся в Торе. Более того, человек видит прежде всего свою выгоду, а в погоне за ней он способен на самые ужасные, самые жестокие дела, и единственное, что позволяет сдержать его дикие инстинкты - это страх, страх перед неминуемым наказанием за дурные поступки, за совершенное зло. И этот страх зиждется на Торе, на осознании того, что она божественна и обещанное воздаяние за дела мирские неумолимо. Я скажу более: неважно, насколько Тора искажена, насколько истинное понимание Господа далеко от него. Она необходима! И именно в своей богоданной и неизменной форме, чтобы сдержать человека и не дать ему впасть в бездонную пучину своих страстей.
- Ты хочешь сказать, учитель, что Тора необходима для того, чтобы контролировать и управлять людьми? Что цель - удержание человека от дурных поступков, оправдывает средство - искажение представления о Господе? А не думаешь ли ты, учитель, что, преподнося злое и несправедливое дело, как сотворенное по благословению Господню, Тора сама побуждает так же действовать и человека, и мир, основанный на ней, может породить чудовища? Что ты скажешь, если эти чудовища будут ссылаться на святые тексты? Отвернешься и скажешь, что Тора ни при чем, а все это - лишь очередное искажение? Или наберешься смелости признать, что искажен сам первоисточник?
- Ты хочешь взвалить ответственность за все искажения на сами священные тексты?
- Мне кажется, учитель, что если коза вскормит волчонка, то она будет ответственна за то, что подросший волк передушит все стадо. Так и священные тексты ответственны за деяния, порожденные толкователями этих текстов, как бы мы ни пытались списать это на искажение истинного смысла.
- Искажение? А почему ты решил, что твое понимание не искажено? Быть может, именно ты ошибаешься, а Танах прав в каждой своей букве. А истина - лишь в правильном толковании Божьего слова.
- Не знаю, учитель. Может быть, и так. Я лишь не могу принять такого Бога со спокойной душой.
Я замолчал, машинально наблюдая за тем, как ловко Йоханан перебирал свои четки, перебрасывая их в руке. Заметив мой взгляд, он улыбнулся.
- Это подарок. Мне его подарили в Кумране , сам Меваккер Цадок, глава общины, когда я был там послушником. Ты, кстати, иногда своими мыслями чем-то мне напоминаешь ессея-кумранита , Йехошуа, - Йоханан встал, надев четки восьмеркой себе на ладонь, проведя малую петлю через большой палец и, прищурившись, посмотрел на темнеющий небосклон. - Поздно уже, братья, потом как-нибудь продолжим разговор, - с этими словами он отошел.
- Я боялся, вы опять начнете горячиться и разругаетесь вдрызг, - подождав, когда Йоханан достаточно удалится, тихонько сказал Андреас.
- Ага, а у тебя, небось, душа в пятки ушла, как увидел его, - съязвил Йехуда.
- А сам-то, сам-то! - парировал Андреас. - Видать, язык проглотил, как он подошел!
- Да ладно вам ругаться-то, горячие головы, - улыбнулся я. - Нормально пообщались. Учитель у нас - что надо!
- Угу! - коротко резюмировал Йехуда.
С тех пор Йоханан нет-нет и присоединялся к нашей троице в вечерних посиделках, особенно после наших с ним дневных споров, которых впоследствии было еще немало.
Однажды к нам пришли двое из Хеброна - торговцы, остановившиеся у габая Бейт-Абары. Многие из тех, кто проходил или проезжал через эту область, специально сворачивали с пути, чтобы день или два послушать Йоханана или просто увидеть его. Так и эти двое, имея какую-то цель в Бейт-Абаре, по дороге завернули к нам.
Страдальческое выражение лица одного из них побудило меня подойти к ним поближе. На всякий случай я обратился к его спутнику - невысокому добродушному толстячку, лицо которого более располагало к разговору.
- Шалом вам. Скажи мне, добрый человек, в чем причина страдания твоего спутника?
- И не спрашивай! Уже третий день мучается. Зуб у него разболелся, да так, что последнюю ночь он даже не сомкнул глаз, несчастный. И как назло, ни одного зубодера не повстречалось по пути. Вот и здесь, в Бейт-Абаре, похоже, тоже не повезло. Конюх, дерущий зубы, появится только вечером, а пока придется только Господу молиться да терпения набраться.
- Я могу помочь этому горю, не надо ждать конюха. Если твой приятель согласится, то я сам могу вырвать ему зуб.
- Да? Помоги ему, добрый человек, жалко же, так мучается. Просто сил нет! - обрадовался спутник страдальца, и вместе мы подошли к бедняге, сидевшему поодаль и с выражением мученика подпиравшему правую щеку широкой ладонью.
- Элиэзер, тебе повезло! Этот добрый человек взялся вырвать тебе зуб!
Бедняга посмотрел на меня с какой-то растерянной надеждой, просеиваемой через частокол пальцев. Я же отнял его руку от щеки и попросил открыть рот и пальцем показать, где больно. Кривые, пожелтевшие зубы в червоточинах - ожидаемое зрелище. Болевший зуб где-то справа вверху, и десна на этой стороне заметно припухла. Раздумывать не о чем - надо удалять, не впервой.
Я попросил Андреаса и толстяка быть готовыми помочь мне и отправился за своими скромными пожитками. Инструменты, подарок моего Александрийского учителя Деметриуса, я взял с собой, отправившись в путь из Нацрата, и, порывшись в них, я подобрал нужные мне клещи. Подумав, я взял также на всякий случай скальпель, ножницы и спатулу . Затем я приготовил толстый валик из свернутой кожи, который не позволит несчастному от страха и боли захлопнуть рот. Так и он зубов мог лишиться, переломав их о клещи, и я пальцев, если они ненароком окажутся в опасной близости от его челюстей. Взяв с собой прочную веревку, я попросил толстяка и Андреаса связать страдальца. Его будет легче держать, и меньше опасность получить от него пинок в самый ответственный момент.
Пока Андреас с товарищем связывали пациента, я в уме прокручивал эпизоды, когда удалял зубы или помогал Деметриусу это делать. У меня была уверенная рука и немалый опыт, просто большой перерыв в практике немного волновал: последний раз я выдирал зуб кому-то несколько месяцев назад, еще в Нацрате. Стараясь своим уверенным видом внушить спокойствие, я подошел к страдальцу и своим помощникам.
- Не бойся, это не страшно. Тебе уже вырывали зубы?
Несчастный, страдальчески сложив брови домиком и мимикой изобразив невыразимую муку, закивал. Похоже, у него с этим связаны не самые лучшие воспоминания.
Я велел ему лечь на землю, его компаньону - навалиться ему на грудь с левой стороны и крепко держать, чтобы тот не вырвался, а Андреаса - зафиксировать ему голову, слегка повернув её вправо, не позволяя дергать ею. Самому больному, от страха впавшему в некоторый ступор, велел широко открыть рот, что он и сделал, бессмысленно закатив глаза куда-то вбок и неестественно напрягшись всем телом. Расположившись рядом с пациентом и положив рядом миску воды для полоскания, в левый угол его рта я загнал кожаный валик. Спатулой я осторожно простучал по ряду верхних зубов, пока Элиэзер не издал глухой рык. Это был шестой от середины верхний зуб справа, как я и думал. На мое счастье, он был не так уж разрушен: небольшая червоточинка чернела где-то у его угла, и похоже шла глубоко в полость. Если бы он сгнил сверху, то, конечно, тянуть его было бы куда сложнее - он мог бы раскрошиться у меня под инструментом.
Мысленно попросив Ашема помочь мне, я, предупредив Андреаса, чтобы тот крепко держал голову, наложил на зуб клещи. Толстяк при виде этого зажмурился, и, не удовлетворившись этим (все-таки подглядывал сквозь прищур), отвернулся, побледнев с лица. Была бы возможность, он бы и уши себе заткнул - подумал я, но руки его были заняты. Андреас же, напротив, во все глаза смотрел на мои действия. Сам пациент с обреченным видом, также зажмурившись, весь напрягся, готовясь, похоже, к неизбежному и долгому мученью.
Старательно наложив на больной зуб щечки моих клещей, я ухватился двумя руками за рукоять и осторожно, стараясь не делать резких движений, но в то же время прилагая достаточно большую силу, качнул зуб немного вниз, потом вверх. Пациент мой начал сдавленно рычать от боли, соединенной со страхом ожидаемой еще большей боли, но я старался не обращать на это внимания. Это было неизбежно, и только скорость моих действий и четкость движений могла принести ему облегчение. Раздался мягкий хруст разрываемой связки у корня зуба, и он, к моей радости, обрел подвижность в своем ложе. Я, положив левую руку на лоб страдальца, дополнительно зафиксировал ему голову, а правой осторожно, но уверенно вытянул зуб со всеми его тремя корнями, не сломав ни одного. Стараясь сдержать ликование, охватившее меня, я толкнул локтем толстяка, который все еще лежал, навалившись всем своим мягким телом на страдальца, отвернув голову.
- Усадите его!
Толстяк, похоже, даже не понял моих слов, но Андреас, жадно следящий за каждым моим движением, мгновенно понял, что все закончилось, и, преодолевая тяжесть и пациента, и толстого ассистента, усадил беднягу. Я поднес ему миску к губам.
- Сполосни рот! И открой уже глаза, что ли, - весело приказал я.
Бедняга лихорадочно хлебнул воды и машинально, подчиняясь приказу, еще не осознавая, что все позади, начал старательно полоскать рот. Постепенно осмысленное выражение возвращалось на его лицо, и он, как на какое-то чудо, уставился на свой собственный зуб в моих руках, который все еще был зажат клещами. Казалось, он не верил, что такое ничтожество, как этот крошечный костный прыщ, мог мучить его с такой силой, или что вот так, играючи, за какую-то минуту, я вылечил его от боли, не дававшей ему спать вот уже который день. Тем временем Андреас и толстячок развязывали его от пут, и, наконец, мой пациент радостно кинулся меня обнимать.
- Волшебник! Барух ! Как ты смог так быстро его вырвать? - радостно и возбужденно частил он, и его радость передавалась мне по каким-то невидимым волнам.
Я всегда любил эти минуты - ощущение радости и блаженного счастья, испытываемое тогда, когда смог принести радость другому человеку. Видеть благодарные глаза того, кто еще недавно страдал, а теперь излечился благодаря тебе, слышать его похвалу - что может сравниться с этим? И к этому также добавлялась гордость за свое умение, как четко и красиво мне удалось сделать непростую работу, не посрамив своего учителя Деметриуса.
Слух о чудесном исцелении Элиэзера быстро распространился по округе. Андреас рассказал всем нашим братьям - не исключено, что и приукрасив. Но, как оказалось несколько позднее, сами торговцы тоже расхвалили меня на всю Бейт-Абару, и вскоре я почувствовал силу людских слухов, нарастающих снежным комом, катящимся со склона. Скоро я уже оказался придавлен его тяжестью. Ко мне потянулся народ из близлежащих селений со своими болячками, и с каждым новым исцеленным, с каждым новым страдальцем, получившим облегчение, слухи о моем умении получали новую пищу. Я и сам удивлялся, когда тот или иной больной или просто путник, разговорившись, начинал пересказывать то, что он обо мне слышал. Поистине, если бы я обладал возможностью делать даже пятую часть из того, что мне приписывала народная молва, то слава моя затмила бы Асклепиоса . Сначала это меня просто радовало, потом уже удивляло и смешило. Позднее даже появилось какое-то раздражение, когда я слышал очередную небылицу. Эти россказни словно накладывали на меня некую ответственность, обязывали к чему-то, устанавливали мне планку, которую я должен был оправдывать своими поступками. Этот новый для меня груз и радовал меня, и в то же время немного пугал, потому как я боялся, что не соответствую столь щедро расточаемым авансам. Я-то лучше любого из них знал, что мне действительно по зубам, а что выше моих сил, и боялся, что рано или поздно ошибусь или просто не оправдаю надежд, возложенных на меня, и упаду с этой вершины, куда меня незаслуженно вознесла людская молва.
В эти дни я ближе сошелся с Андреасом и Йехудой, они стали для меня самыми близкими людьми во всей нашей компании, постоянными собеседниками вечерних диалогов. Было еще кое-что: со временем начал проявляться, и день ото дня все более укреплялся, какой-то их особый пиетет ко мне, замеченный еще в самом начале наших с ними посиделок, усилившийся после того, как я начал свою врачебную деятельность. Андреас и Йехуда добровольно признали мое превосходство над ними, и также добровольно, без какого-либо намека с моей стороны, поставили меня на пьедестал наставника, авторитета, которого они слушали едва ли с меньшим вниманием, чем Ха-Матбиля, но с которым, несмотря на этот пиетет, они дискутировали и даже спорили. Йоханана они только слушали, редко позволяя себе вопросы или реплики. Но со мной они говорили спокойно, накопленные за день и не высказанные мысли лились рекой, и я сам, избегающий слишком давить на Йоханана, опасаясь перегнуть палку, тоже был рад возможности излить себя.
Но в отношениях между мной и Йохананом все больше нарастало напряжение. Оно просто звенело в воздухе, когда мы начинали обсуждать какой-либо очередной поднятый мною вопрос, и это, я видел, порой выводило Ха-Матбиля из равновесия, хоть он и пытался это скрыть. Он не привык, чтобы к его словам относились критически, не воспринимал обсуждение и даже не предполагал его. Его слово не заключало в себе приглашения к дискуссии, оно было самодостаточно, исключало обмен мнениями; оно само было итогом, подводящим черту, и всеми братьями это именно так и воспринималось. Кроме меня.
Все чаще я развивал свою мысль, которая звучала в пику йоханановской, все реже останавливал себя, все глубже заходил в своей аргументации в нашем с ним диспуте, и это новое для Йоханана ощущение некоего противостояния, пролонгированной, незавершенной дуэли, напрягало его, создавая опасный прецедент крамолы. Его авторитет ставился под сомнение, а бурные, гремящие речи, несущиеся всепобеждающим потоком, вдруг разбивались о встречные, не менее весомые аргументы.
Приложения
Элияху Неви (ивр.) - Илья пророк. израильский пророк времен царя Ахава и его сына Ахазии (9 в. до н. э.), наиболее значительная фигура эпохи "устных пророков". Чудесное вознесение Илии, согласно библейской традиции, на небо в огненной колеснице отводит ему особое место как в еврейской эсхатологии, так и в литературе Аггады и каббалы.
Чти отца твоего и мать твою, дабы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе. - отрывок из главы Торы "Итро", а также упомянутый в главе "Ваэтханан".
Ицхак (ивр.) - Исаак. второй из патриархов Израиля, согласно библейскому повествованию, рожденный Авраамом (в возрасте 100 лет) и Саррой (в возрасте 90 лет).
Эйсав (ивр.) - первенец Ицхака и Ривки, близнец Яакова. Библия именует его также Эдомом, родоначальником эдомитян.
Яаков (ивр.) - младший из близнецов, родившихся у Ицхака и Ривки после двадцатилетнего бесплодного брака, третий из патриархов.
Ривка (ивр.) - Ребекка, жена Ицхака, мать Эйсава и Яакова.
Талант - единица массы, использовавшаяся в античные времена в Европе, Передней Азии и Северной Африке. В Римской империи талант соответствовал массе воды, по объёму равной одной стандартной амфоре - 26,027 литра.
Мина - мера веса в Древней Греции и на Ближнем Востоке. В классический период: 1 афинская мина = 436,6 граммов
Ям-Амелах (ивр.) - Мертвое море, солёное озеро между Израилем и Иорданией.
Тора (ивр.) - букв. "учение, закон". Как правило, Торой называют Пятикнижие Моисеево. В Пятикнижии Торой названа совокупность законов и постановлений, относящихся к тому или иному предмету. Однако Торой иногда называют и всю Библию.
Танах (ивр.) - акроним названий частей Библии: Тора (Пятикнижие), Невиим (Пророки книги) и Ктувим (Писания)
Моше (ивр.) - Моисей. В еврейской традиции -основоположник иудаизма, сплотивший израильские племена в единый народ, вождь-освободитель, законодатель и пророк
Паро (ивр.) - Фараон
Ахарон (ивр.) - согласно Танаху (Библии) брат и ближайший сподвижник Моисея, первый еврейский первосвященник.
Казни Мицраимские - десять казней Египетские. Описанные в Пятикнижии бедствия, обрушившиеся на египтян за отказ египетского фараона освободить порабощенных сынов Израилевых.
Последняя казнь Мицраима - казнь первенцев: "в полночь Господь поразил всякого первенца в земле Египетской, от первенца Паро, который сидеть должен на престоле его, до первенца узника, находившегося в темнице, и все первородное из скота."
Кумран - местность у Мертвого Моря, где была община ессеев - еврейская религиозная секта, с 1 в. до н. э. вплоть до разрушения поселения римлянами во время Иудейской войны.
Меваккер - "надзирающий" (ха-меваккер) над раббим -- лицо, видимо, ведавшее административными и религиозными функциями и, возможно, председательствовавшее на общих собраниях Кумранской общины, занимавшийся хозяйственными, трудовыми и, вероятно, также финансовыми делами общины
Ессеи-кумраниты - еврейская религиозная секта конца эпохи Второго храма, известная главным образом по описаниям Иосифа Флавия и Филона Александрийского.
Хеброн - город в Иудейских горах в 36 км к югу от Иерусалима, один из четырех городов, священных в иудаизме (наряду с Иерусалимом, Тверией и Цфатом)
Габай (ивр.) - староста,должностное лицо в еврейской общине, синагоге или кенассе, ведающее организационными и денежными делами.
Спатула (лат.) - шпатель, инструмент в виде тупой лопаточки, применяемый в медицине с древнейших времен.
Барух (ивр.) - благословенный
Асклепиос (лат.) - Эскулап, древнеримский бог врачебного искусства. Культ Эскулапа заимствован у греков , проник в Рим в начале III века до н. э.