Весь вечер Йоханан избегал меня. Создавшееся положение было для него непривычно, и причиной всему был именно я. Да и мне было нелегко после нашего последнего столкновения, смутное чувство вины довлело надо мной в присутствии моего учителя. Чтобы укрыться от него, я ретировался на берег Йардена, подальше ото всех, где, устроившись в тени раскидистого дуба, встретил закат.
Бурые холмы, покрытые чахлыми кустиками, постепенно таяли в сероватых сумерках. Вдалеке, за этими холмами, позади занесенных песками развалин Йерихо, прозрачным силуэтом поднималась горная гряда, за которой лежал благословенный Йерушалаим. Воображение рисовало златокаменные стены и дворцы, лабиринт узких улочек, пропитанных разнообразными запахами, и сам Бейт а-Микдаш, словно из далеких детских снов, полузабытый, но именно поэтому такой восхитительный. Перед глазами же серые волны далеких гор незаметно переходили в схожие по цвету серовато-сизые слоистые облака. Между этой тонкой пеленой и огромным кучевым голубоватым облаком, закрывавшим половину неба, была чистая полоса желтовато-охряного цвета, с легкой примесью огненных бликов. Солнечный серп выглядывал из-под верхнего, огромного облака золотым ослепляющим язычком, который пускал по нижнему краю кучевого фронта золотую кайму, и, медленно склоняясь к горной гряде, все ярче окрашивал полосу чистого неба в огненные тона. Я невольно зажмурился, любуясь ослепительным пейзажем, но солнце пробилось даже сквозь зажмуренные веки, окрасив желто-красными бликами ожидаемую тьму. Тихий шелест Йардена оттенялся треском цикад, все громче и дружнее сливавших свои голоса, придя на смену многоголосому хору пернатых, затихшему с наступлением сумерек.
Идиллия, царившая в природе, настроила меня на философский лад, как и всегда. Это было отличное время для обдумывания и переосмысления произошедшего.
Я опять и опять спрашивал себя, прав ли в своем упорстве, что не признаю за собой вины, поступил бы я также, случись все это пережить еще раз? С одной стороны, совесть моя была спокойна, я не сомневался в богоугодности и правильности своих действий, пусть даже и в шаббат. Но вот Йоханан... В отношении именно его, из-за поединка, вышедшего за рамки обычных наших споров, я чувствовал угрызения совести. А что мне оставалось делать? Как было избежать разговора? Или, быть может, требовалось склонить виновато голову, хоть и поступая по-своему? Ведь это тоже выход! Я поступаю так, как считаю нужным, а на словах лицемерно признаю свою вину, лишь для того, чтобы не обострять отношения с Матбилем. Все равно, сделанного не изменить, и страдать будет только мое самолюбие, да еще, пожалуй, врожденная любовь к искренности. Многие бы так и поступили, и я бы даже не осудил их за это. Ложь, да, но ложь не бессмысленная и не вредная по сути, а лишь направленная на компромисс с собой и с совестью. Если бы я был способен пойти на это, как проще бы мне было! Но, к сожалению, или к счастью, этот путь не для меня. Потому-то наша стычка с Йохананом была неизбежна. Рано ли, поздно ли, но если я не готов лицемерить, то медленно зревший нарыв прорвался бы, что и произошло.
Почему же все так повернулось? Ведь я шел сюда, надеясь услышать от него слова, которые примирили бы меня с противоречиями, что мучили меня. Я же ждал, что он укажет тот путь, ту широкую аллею, которая приведет Богу, к истине, а что получилось? Я вижу узкую, кривую колею, которой не могу следовать - её не расширить, ни проложить рядом новую, а самое страшное, что сомневаюсь в конечной цели, и что колея, проложенная не мной, но в которую меня пытаются загнать, ведет именно туда, куда я и стремился.
А может, проблема в другом? Может, меня обуяла гордыня и себялюбие? И я, вместо того, чтобы учтиво слушать речи мудрых, прежде чем пытаться в своем невежестве им возразить, все глубже погрязаю в заблуждениях? А что, если все споры с Йохананом - это всего лишь гордость непокорного и самоуверенного неуча, не терпящего над собой непререкаемого авторитета старшего, умудренного опытом учителя? Ведь столько людей, многие из которых старше, а многие и умнее меня, слушают и внимают, не прекословя! И ведь слова Йоханана основываются на Танахе, на писании, священном для каждого иудея! А что я могу противопоставить этому? В конечном итоге я же не с ним, не с Ха-Матбилем веду спор, а с Богом, который говорит его устами со страниц Танаха, с тысячелетним законом для каждого иудея!
Словно чей-то чужой голос, испуганный и робкий, но удивительно похожий на мой собственный, вдруг начал нашептывать: "Кто ты Йехошуа, что позволяешь себе такую прыть? Что ты представляешь собой, сын плотника из Ха-Галиля, врач-недоучка и вольнодумец, что пытаешься прыгнуть выше головы? Зачем тебе все эти споры и сомнения? Тысячи лет иудеи жили по этой книге до тебя, и еще тысячи лет будут по ней жить после. Так ради чего, ради какой высшей цели ты свой жалкий голос поднимаешь, усомнившись в её мудрости? Твое дело - лечить людей, строгать столы, и соблюдать Закон Писания. Куда ты полез, в какие споры? Какой есть твой Бог, какая твоя истина? Шел бы ты, юноша, к себе в Нацрат, здоровее будешь".
Этот вкрадчивый, трусливый голос мне самому был противен, но особенно было неприятно осознавать его сродство с собой. Это моя теневая сторона, маленький и тщедушный человечек, живущий во мне, который пытался сейчас взять верх надо мной обычным, таким, каким я себя видел, или каким хотел бы видеть. Еще в детстве я придумал ему имя - Шуки. Этот человечишка, при всем моем к нему омерзении, был неотделим от меня, и победить его можно было только самому, без чьей-либо помощи. Как хотел бы я, чтобы он умолк навсегда! Но постепенно ко мне пришло осознание, что полностью избавиться от него не удастся. Всегда, в тяжелые моменты внутренних терзаний и дилемм он поднимал голову, и я, который со стороны казался цельным, на самом деле зачастую полемизировал с самим собой, точнее одна ипостась, как я её представлял, светлая, боролась с темной, неприятной и трусливой - с Шуки. И к собственному стыду эта моя теневая сторона, правда, очень редко, но все же побеждала. Эти минуты я не любил вспоминать, они заставляли меня краснеть перед самим собой, но справедливость не позволяла похоронить их в глубинах памяти.
Тихий шорох отвлек меня от раздумий. Обернувшись, я увидел Андреаша, тихонько присевшего невдалеке, и тоже смотрящего на догорающее пламя заката.
- Не помешаю, Йехошуа?
- Конечно, нет, Андреаш. Садись, берег большой, места всем хватит, и ты знаешь, что я тебе всегда рад.
Мы помолчали какое-то время. Синеватые вечерние тени окутали берега Йардена. Свежий речной ветерок приятно холодил голову после дневного зноя, придавая мыслям мягкий и неторопливый ход.
- Ты знаешь, Йехошуа, - голос Андреаша дрожал от волнения, - я не сказал этого там, пока вы спорили, но тебе хочу сказать. Мне кажется, что ты прав. Твой Господь, любящий свои чада, мне ближе, чем грозный владыка, карающий за ослушание смертью. Я завидую тебе, что ты не побоялся так спорить с Йохананом, в то время как я не осмелился даже на слово поддержки. Но вот что я тебе скажу! Может, остальные и побоятся признаться, но многим твои слова кажутся весомее и ближе к истине, чем сказанное Йохананом. Я думаю, что если бы не авторитет Ха-Матбиля, то не меньше половины наших послушников одобрило бы тебя и твои действия вслух.
- Вот как? Интересно! Спасибо тебе, Андреаш, что ты делишься со мной. И ты говоришь, что мое слово нашло отклик у послушников? То есть некоторым оно показалось более весомым?
- Да, Йехошуа! В том то и дело, что между собой мы думаем, что ты все сделал и сказал правильно. Но авторитет учителя мешает это признать, открыто поддержать тебя, или сказать, что Йоханан неправ. И я не имею столько храбрости, чтобы посметь возражать ему, или пойти против авторитета пророков, против Писания. Это для меня звучит кощунственно, и я боюсь этих мыслей. А ты не боишься!
- Спасибо тебе еще раз, Андреаш. Мне действительно важно было знать, находит ли мое видение Бога понимание у слушателей. Ты снял у меня с груди немалый груз своими словами.
Андреаш замолчал, видя мою немногословность, и я опять погрузился в свои мысли.
Что мне делать дальше, уйти или остаться? Если все же уйти, то куда? Если остаться, как себя вести? Искать ли свою истину вместе с Йохананом, его путем, идущим от Писания, или по-своему, оторваться от догматической кабалы противоречивых текстов и прислушаться к своему сердцу?
Уходить не хотелось, хотя внутренне я уже понимал, что когда-нибудь этого не избежать. Но все же я склонялся к тому, чтобы остаться, но искать истину самому, руководствуясь собственным пониманием добра и зла. Я чувствовал, что мое понимание Бога и мой путь к нему стоят того, чтобы спорить с Йохананом. У меня больше вопросов, чем ответов на них. Я чувствовал, что диспуты с Ха-Матбилем, несмотря на то, что давались они нелегко, позволят мне увидеть и почувствовать свою колею.
С этого дня мое пребывание в лагере Йоханана качественно изменилось. Я словно отделил себя от него, своего учителя, тонкой канавкой, и щель эта день ото дня становилась все шире. Мы продолжали жить вместе, делили пищу и кров, все было вроде-бы по-прежнему, но появилось новое ощущение собственной независимости. Такое чувство возникает, наверное, у птенца, когда он впервые ощущает под собственными крыльями не спасительное дно гнезда, а пугающе-стремительные воздушные потоки, несущие его то ли ввысь, то ли навстречу гибели.
Но изменился не только я, изменился и Йоханан. У нас еще не раз и не два были острые дискуссии, но никогда уже я не ощущал с его стороны попытки разгромить меня наголову в споре. Он скрестил со мной оружие, и, поняв, что против него достойный соперник, решил впредь не искушать судьбу. И я также, со своей стороны, избегал крайнего обострения, мне не хотелось загонять его в угол и вновь испытать угрызения совести. И мы оба останавливались у какой-то черты, словно по взаимной договоренности, хоть и никто из нас не озвучивал этого, но плоды этих дискуссий с каждым днем давали о себе знать. Все чаще я ловил заинтересованные взгляды собратьев, все чаще к нам с Андреашом и Йехудой, продолжавшим триалоги на берегу Йардена, присоединялся тот или иной из них. А порой ради дискуссии со мной кто-то отрывался от группы слушателей Ха-Матбиля, и тогда я ловил ревнивый взгляд самого Йоханана.
Мало-помалу я окреп в этих спорах, прояснил и отшлифовал свою позицию, мои аргументы обрели плоть, слово стало сильнее, увереннее. Справедливости ради, признаюсь, что я многому научился у Йоханана, как в приемах, позволяющих увлечь аудиторию, так и в мастерстве красноречия.
Была еще причина, по которой ко мне стекались люди со всей округи и даже из дальних мест - это распространявшиеся из уст в уста слухи о моем умении исцелять. Рассказы моих пациентов, одаривающие меня неземной силой исцеления, принесли плоды в виде нескончаемого потока страдальцев, ждущих чудесного излечения. Иногда мы прерывали дискуссии, чтобы оказать помощь тому или иному страдальцу.
Я еще несколько раз навещал моих пациентов у габая Эзры, и помаленьку мы по-настоящему сблизились с самим габаем. Он был мне в высшей степени благодарен за сына, и всегда был рад видеть, радушен и хлебосолен. И даже после того, как мальчик полностью излечился, швы были сняты, а Натан поправился, я продолжал по поводу и без оного заходить к нему в гости, и даже оставался на ночь, в той самой гостевой комнате, где был в первый раз. Вечерами мы с Эзрой и другими его гостями обсуждали вопросы, которые были темой моих споров с Йохананом и братией, и Эзра, как мне казалось, был серьезно увлечен моими идеями.
Как раз в это время тетрарх Переи, в которой мы и находились, Хордус Антипа, разведясь с набатеянкой, взял в супруги жену своего сводного брата, Иродиаду, которая к тому же приходилась ему племянницей. Это очередное бесстыдное кровосмешение, хоть оно было и не первым в этой семье эдомитов, возмутило всех правоверных иудеев. Многие в приватных разговорах, а порой и публично, осуждали этих еретиков, принятых в лоно истиной религии и получивших власть над троном Давидовым.
Йоханан, который не раз уже до этого высказывался зло и едко в отношении династии Хордуса, теперь же просто был взбешен. Он поносил в речах тетрарха, громил самого Хордуса Великого, захватившего с помощью Рима Йерушалаим, весь его безбожный род, а по поводу самого брака разражался просто бурей проклятий.
Именно эта тема, в которой наши взгляды не сильно различались, стала той самой каплей, которая, переполнив чашу, привела в действие цепь событий, сыгравших роковую роль, как в моей судьбе, так и в судьбе самого Йоханана.
В этот день мы собрались вокруг Ха-Матбиля, слушая его проповедь, и разговор в очередной раз зашел об Хордусе Антипе и его браке. Йоханан поносил их, не жалея пыла и ярости, под всеобщее одобрение.
- Это греховная семья, и они, эти язычники, сидят на троне Давидовом! Убийцы детей своих и кровосмесители, дети блудниц, и сами плодятся во блуде, вот кто они такие. Да и могло бы быть иначе, ведь они даже не принадлежат к колену Исраэля! Попомните мои слова, за этот грех, за обращение эдомитов в истинную религию, с нас еще не раз взыщется! Этот деяние, лежащее на совести Гиркана Йоханана, обернулся против нас самих. Наказание за отступление от Закона, за то, что эдом введен в лоно народа Избранного, еще не раз падет на головы наши, и потомков наших до седьмого колена!
- Позволь сказать, учитель, - подал я голос, - я хотел уточнить один вопрос, который ты затронул, осуждая, и справедливо осуждая, кровосмешение на троне. Но меня заинтересовало твое отношение к обращению эдома в истинную религию. Значит ли это, что Господь наш не готов принять в лоно истины никого, кроме избранного народа Исраэля? А если истина будет раскрыта иному народу или иноплеменнику, и будет он соблюдать заветы Господни, вести жизнь праведную и захочет приобщиться к плодам, должно ли нам захлопнуть перед ним врата истины, только потому, что он не из колена Авраамова, Ицхакова, Яакова?
- Да, Йехошуа, именно так и надо сделать. Обет заключен между Господом и коленом Яакова, и никто больше к обету этому отношения иметь не должен. Новоращенный настолько же далек от истинного иудея, как язычник от новообращенного.
- Но обет между Господом и народом - это одно, а почитание Господа - это другое. Разве Бог не единый для всех народов, и не все ли они - его чада? И если иноплеменник ведет жизнь праведную, а иудей из колена Яакова грешит, то кто перед лицом Ашема достойнее?
- Забыл ты, Йехошуа, слова писания, я а напомню тебе книгу Эзры, как народ Исраэля вернулся из Бавела милостью Корэша, царя Параса и увидел их Эзра: "Так как брали они дочерей их в жены для себя и для сынов своих, и смешали семя священное с народами других земель; и рука главных и старших была первой в этом беззаконии". И далее, слова пророка Эзры "Со времен отцов наших по сей день мы в большой вине; и за прегрешения наши отданы были мы, цари наши, священники наши во власть царей других стран, - меча, плена, грабежа и позора, как это ныне". И далее им же сказано: "Вы совершили беззаконие - взяли вы жен иных народов, увеличив вину Исраэля. А теперь признайте вину свою перед Господом отцов ваших и исполните волю Его: отделитесь от народов страны и от жен чужеземных". Так и сейчас должно поступить с эдомом, отделить их грешное семя от священного семени, дабы вернуть истинному народу милость перед глазами Ашема, и дабы не постигло бы нас наказание.
- И снова не соглашусь я ни с тобой, учитель, ни с книгой Эзры. Ашем един, и все человечество - его дети, и все они ему дороги, независимо от их колена или языка. И скорбит он о греховных поступках эллина, римлянина или эдомита так же, как и иудея из колена Давидова. И радуется он, когда даже самый малый из детей его находит путь к нему и к истине. Разве станет любящий отец выделять одного сына и потомство его, и лишать остальных тепла своей любви? Разве тот, кто поступит так, будет ли он справедлив в наших глазах? Так можно ли Богу приписывать поступки, которые нам кажутся несправедливыми?
- Господь выделил народ Исраэля своим особым благословением. Не ровняй языческие племена с избранным семенем Яакова, лишь нам уготована высшая благодать. Ты же вновь поступки Божьи судишь по меркам человеческим, Йехошуа, а мысли его тебе недоступны. То, что делает он - и есть благо, и что бы он ни сделал, должно нам, рабам его, принять со смирением, ибо он Бог.
- Возражу тебе вновь, учитель. Не потому его деяния благо, что он Бог, а потому, что он Бог, то есть высшая справедливость, он не может делать неправедных дел. Не в его Божественности надо искать оправдания злому или несправедливому деянию, а напротив, кощунственно приписывать Ашему преступные или несправедливые дела. И не иудейский это Бог, не приватный Господь народа Исраэля, и обет между нами - это не привилегия, недоступная иным. Господь наш един для всех языков, и всех он любит не меньше, чем нас. А обет с Исраэлем возлагает на нас, на народ Исраэля, требования выше, чем к другим племенам, ибо нам своими делами и помыслами надо быть достойными Божественного избрания, на которое мы претендуем. Не избрание делает нас выше, а дела наши, которыми и должны мы возвыситься. И если другие народы найдут свой путь к истине, то не должно нам ревновать или бояться кары Господней, а следует возрадоваться, как радуется Отец небесный, принимая в лоно свое новых любящих детей.
Йоханан не стал мне возражать, хотя последнее слово, и слово весомое, осталось за мной, а между тем я ожидал отпора, был готов к борьбе. Он это понял. Я вдруг всей кожей почувствовал, что Йоханан увидел мою готовность, почувствовал силу моей позиции, осознал, что его слова и аргументы недостаточны. Он уловил, что я в лучшей форме для полемики, что он рискует проиграть (а это был бы очередной, и очень ощутимый удар по его авторитету), и просто ушел от дискуссии. Йоханан Ха-Матбиль решил отступить с наименьшими для себя потерями, оставив меня во всеоружии на поле и фактически лишив сокрушительной победы, но заодно и обезопасив себя от столь же сокрушительного поражения. Я это почувствовал, явственно почувствовал, но это еще полбеды. Йоханан также заметил, что я почувствовал свою силу и превосходство над ним, и это вселило в меня смутное беспокойство. Продолжения дискуссии ждали и остальные братья, столпившиеся вокруг, и они тоже восприняли уход от борьбы Йоханана, как проявление слабости, предвестник капитулляции. У меня заскребли кошки на сердце от дурных предчувствий. И они не замедлили оправдаться. В тот же вечер, когда я, по обыкновению, предавался размышлениям на берегу на некотором отдалении от лагеря, рядом послышались шаги. Я подумал, что это, как обычно, Андреаш, Йехуда, либо еще кто из братии, и даже не повернул голову.
- Закаты здесь бесподобны, Йехошуа, - услышал я знакомый голос, - ты неравнодушен к ним, как я заметил.
- Да, учитель, они позволяют восхищаться красотой божественного замысла, - ответил я, повернувшись к Йоханану.
Да, это был именно он, Йоханан Ха-Матбиль собственной персоной пришел составить мне компанию, чего уже давно не случалось, и я понимал, что предстоит разговор, и разговор непростой. Он сел рядом, достав неизменные четки.
- Тебя наверно удивят мои слова, Йехошуа, но ты мне нравишься. Более того, ты нравишься мне больше любого из нашей братии, много больше самых верных моих учеников и преданных послушников. Я вижу в тебе волю, вижу личность, достойного человека, который крепок духом и смел разумом. Никто из братьев не смеет поднять свой голос, не имеет силы возразить, даже если они что-либо не принимают. Но не ты! Не ты. Я хочу, чтобы ты знал, я отдаю должное твоему мужеству, твоему разуму, и твоему упорству. И что бы между нами ни было, как бы ни сложились наши отношения, помни, что мое уважение к тебе останется непоколебимым.
- Благодарю тебя, учитель. Твои слова дорогого стоят. Ничья похвала бы не была мне так ценна, как твоя. - Я не мог понять, к чему клонит Йоханан, но как бы мы не расходились в наших взглядах, мне было лестно услышать подобные слова именно из его уст, и в этом я не лукавил.
- Я не сразу оценил тебя, Йехошуа. Но с каждым днем мне все явственнее открывалось, что в тебе есть то, чего нет ни в одном из нашей братии. Рука Господня над тобой. Ты целитель от Бога, ты умен, и воля у тебя железная, упорству и страсти можно только позавидовать. Я хочу, чтобы ты стал мне союзником. Я протягиваю тебе свою руку. Вдвоем мы умножим нашу мощь, наше слово, моя страсть, и твой разум, вместе мы перевернем горы! Подумай об этом, Йехошуа. Подумай над моим предложением. Встань под мое знамя, и ты будешь вторым человеком после меня. Не торопись с ответом.
Я задумался. Йоханан действительно озадачил меня, и я понимал, что от моего ответа многое зависит. Многое прежде всего для меня, хотя и для него тоже. Йоханан Ха-Матбиль, чье имя гремит по всему Эрец-Йехуду и Ха-Галилю, по Гильаду и Декаполису, предлагает мне свою руку и зовет меня стать вторым человеком после него. Мог ли я надеяться на это еще пять месяцев назад, когда я только покинул отцовский дом? Йоханан задел струну моего самолюбия, и весьма ощутимо.
Сам учитель ждал моего ответа, сидя рядом и неторопливо привычным движением перебирая свои неизменные четки.
Вторым после него... А разве есть разница, вторым ли, пятым ли, сотым ли. Что это даст мне? Ведь не места я пришел искать себе, и не того, чтобы имя мое звучало за именем Йоханановым. Стать вторым при нем - значит потерять себя. Ведь то, чему учит Ха-Матбиль, что он проповедует, не принимает мое сердце и мой разум. Так неужто все наши споры и противоречия - это была лишь фикция, форма, позерство, чтобы доказать собственную значимость, и получить завидную возможность стать одесную учителя? И чем больше я думал, тем яснее понимал, что этот шаг для меня неприемлем. Как бы ни льстило отношение Йоханана, но променять свою истину на сомнительную честь стать тенью Матбиля - на это я пойти не мог. Да, не стоит ни себя обманывать, ни учителя вводить в заблуждение. Эта роль не по мне.
- Позволь ответить, учитель, и заранее прости, если слова мои тебе не понравятся, - наконец, решившись, произнес я. - Ты предлагаешь мне стать вторым после тебя, и не скрою, это мне очень польстило. Но подумай, что это означает для меня. Ведь я не места этого пришел искать, и не признания, пусть даже и твоего, а себя самого. Себя я пытаюсь познать, и найти в себе Бога. Могу ли я встать на твой путь и потерять своего Господа?
Йоханан не поднимал головы, словно увидел что-то занимательное у себя под ногами, и только сейчас, когда я закончил, пристально посмотрел мне в глаза. Лицо у него было усталое и какое-то помятое.
- Я боялся такого ответа, Йехошуа, и все-таки я его получил. Ты не хочешь быть вторым. Ты решил стать первым. Я недооценил тебя и твои амбиции.
Легкая усмешка, прозвучавшая в голосе, даже больше, чем смысл сказанного, заставили вспыхнуть мое лицо. Такое "прочтение" моих слов обожгло меня, как пощечина.
- Ты несправедлив ко мне, учитель, или неверно меня понял. Не лидерства я ищу, и не амбиции мной движут. Я действительно был бы рад найти в тебе человека, каждое слово которого находило бы отклик во мне, и именно за этим я и пришел к тебе. Не моя то вина, что не нашел я тут того, чего искал. Да и ничьей вины тут нет. Каждый из нас таков, каким его замыслил и сотворил Ашем, и в этом наша ценность.
Йоханан молчал, молчал и я, лишь вечерний треск цикад да шелест листвы нарушал звенящую тишину, набухшую между нами тяжелыми гроздьями. Мягко постукивали четки Йоханана, которыми он машинально продолжал перебирать привычным движением. Чувствовалось, что Матбилю есть что сказать, но он оттягивает это, дает мне шанс передумать, пойти на попятную. Не дождался.
- Йехошуа, я не хотел, чтобы зашло так далеко, но ты мне не оставляешь выбора. Так слушай же. Тесно нам двоим в одной общине, нет места двум пророкам, и двум правдам рядом не ужиться. Это моя братия, мое детище, и потому, Йехошуа, хоть видит Бог, и не хотел я этого, и может быть, и ты не хотел, но придется тебе покинуть нас.
Воздух лопнул со звенящим в ушах свистом. Набухавший все это время гнойник лопнул, и хоть я давно уже понимал, что рано или поздно мне придется уйти, то, что решение было озвученно именно так, из уст самого Ха-Матбиля, фактически изгонявшего меня, тяжелым пыльным мешком двинуло по затылку. Йоханан ждал моей реакции, но я в наступившем вокруг меня вакууме все не мог сформулировать ответ, растерянно искал свою реплику и понимал, что сказать то нечего. Не дождавшись ответа, Йоханан поднялся.
- Я не тороплю тебя, Йехошуа, но знай, что тебе не место рядом со мной, - и с этими словами Матбиль удалился в сторону потрескивающего костра, зыбкими языками пламени освещавшего поляну.
Я остался наедине со своим потрясением и мало-помалу, под воздействием ли прохладного речного ветра, или вдохновенной кадрили сверчка откуда-то справа, мысли мои успокоились и упорядочились в относительно стройные и понятные системы.
А в чем шок то? Почему это меня так огорошило? Ну, сейчас ли, позже ли, но итог-то был неизбежен. Нам не по пути с Йохананом, и рано или поздно, я бы сам дозрел до того, чтобы покинуть его. Так неужели простое следствие из имеющего место факта противоречий способно так меня выбить из колеи? Йоханан это почувствовал раньше и взял на себя труд озвучить, принять решение. Разве не ясно, что для его самолюбия, которое никак не назовешь скромным, было бы куда большим ударом, если я удалился бы от него сам, попутно еще не раз заставив почувствовать слабость его, Матбиля, в дискуссиях, что уже проявлялось по нашим последним стычкам. Так что его шаг разумен, объясним, и кто знает, как бы я сам поступил, будь на его месте?
Но все равно, несмотря на все доводы разума, душила обида, обычная обида человека, обманувшегося в своих лучших ожиданиях. Несмотря на все нарастающие противоречия, я все еще оставлял для Йоханана, вопреки логике и фактам, возможность подняться в моих глазах на тот пьедестал учителя и наставника, на который я его вознес задолго до встречи. Я подсознательно надеялся и все пытался уговорить себя, что это еще возможно, боясь лишиться иллюзий. И вот теперь они разбились в прах. Поставлена точка, не мной, но не без моей помощи, и точка окончательная. Теперь наши дороги не просто разошлись, они наверно уже и не сойдутся никогда. Ни цель, ни методы, ничего больше не могло нас соединить, и меня душила простая обида, сродни той, что возникает у ребенка, вдруг понявшего, что его любимые сказки - это фантазия.
Но никакие переживания уже не могли бы изменить ход событий. Как говорил мой учитель Деметриус: "Если не можешь изменить реальность, измени свое отношение к ней". Не раз мне приходилось убеждаться в мудрости этого изречения, и сейчас оно было как нельзя кстати.
Придя к этому выводу, я несколько успокоился и, вздохнув, отправился собирать вещи и подумать о будущем.