Тревожные глаза Андреаша на невнятном, размазанном сумерками лице встретили меня. Слышал нас? Или только почувствовал неладное, заметив наш с Матбилем тет-а-тет? Он не проронил ни слова, а лишь наблюдал, как я с напускным спокойствием перебирал свои инструменты, складывая их в котомку. Неизбежное объяснение, переполнив меня до краев, никак не находило слов излиться, лишь все сильнее тесня грудь и сбивая и так неровное дыхание. Я все молчал, избегая даже встречаться взглядом с другом; странное ощущение неловкости, неуместности того, что я сейчас скажу и фальшивости услышанного в ответ, сковало язык, и чем дольше длилось молчание, тем невозможней казалось разбить его.
Странное существо - человек. Внутри он может страдать и томиться, даже рыдать и кричать от боли, но словно стыдится собственных чувств, играя на людях равнодушие и вымучивая из себя суровую сдержанность. Он пытается быть другим, даже не столько в глазах окружающих, сколько в своих собственных, как будто этот некто, невозмутимый и толстокожий, чем-то лучше обнаженных нервов его естества. Зачем? Не знаю, но и сам бессознательно впрягаюсь в эту глупую роль, демонстрируя суррогат ложных чувств, за маской фальшивого "хладнокровия" пряча свои эмоции.
Подошел Йехуда. Я его не увидел, лишь почувствовал удвоение веса направленных на меня пристальных. Так порой ощущение упершегося в спину взгляда заставляет нас внезапно обернуться. Присутствие человека не обязательно требует визуального подтверждения, что-то меняется в среде, какая-то строго индивидуальная аура, сопровождающая каждого, позволяет с не меньшей определенностью ощутить его появление или уход. Интересно, какая аура сопровождает меня самого? Еще хотелось бы знать, а что, это ощущение - мое постоянное свойство независимо от окружающих, или в глазах каждого я обладаю уникальной аурой, обусловленной природой самого наблюдателя? Боже, в какие дебри заплыло гуливое сознание, что за бред я несу, вместо того, чтобы поговорить с друзьями о том, что действительно меня сейчас волнует!
Наконец, подушечкой указательного оценив пупыристую гладкость головки последнего зонда и присоединив его к остальным собратьям в котомке, с тем же напускным равнодушием я повернулся к друзьям и, направив взгляд куда-то мимо них, с изрядной долей самоиронии (очередное убежище для расстроенных чувств), произнес:
- Ну, все, братья, на этом мое обучение можно считать законченным. Ввиду выдающихся успехов, я досрочно завершаю его и покидаю эту гостеприимную общину.
- Что случилось, Йехошуа? Это из-за вашего с Матбилем разговора? - Андреаш, похоже, был не на шутку ошарашен новостью.
- Да, друг мой, да. Йоханан недвусмысленно дал мне понять, что мне с ним не по пути, и он мне не рад. Если в двух словах, мне был предоставлен выбор: или стать правой рукой Йоханана, и не подвергать ни одно его слово сомнению, или покинуть общину. Я выбрал последнее.
Нависла тягостная для всех нас тишина, нарушенная, наконец, спотыкающимся голосом Андреаша.
- Если т-ты уйдешь, то и я т-тут не останусь ни дня. Я н-не хочу и н-не буду... Это я не м-могу...
Он так сильно начал заикаться, что замолчал, моргая. Я же, хоть и хорохорился до этого момента, ощутил непрошенную гостью, заполнившую угол глаза, и, несмотря на то, что сумерки едва ли выдали бы её торопливый бег по щеке, полез мизинцем, имитируя залетевшую соринку. Ну до чего же я сентиментален для своего возраста! Хотя... Ну и Бог с ней, с этой игрой в толстокожесть. Я крепко обнял Андреаша. Захотелось сейчас же, сию минуту, сделать что-нибудь хорошее для него, хоть как-то отблагодарить за искрений порыв, за отсутствие колебаний, за верность дружбе, готовность быть рядом, даже за мальчишеское волнение и заикание - все в этот миг было так естественно, так безыскусно!
Наконец я отпустил Андреаша, и он повернулся к Йехуде, раскрасневшийся, смущенный, счастливый.
- Ты с нами, Йехуда? - его интонация была не столько вопросительной, сколько побудительной, словно он даже не сомневался в ответе, а лишь торопил естественный и несомненный импульс.
Йехуда молчал. Он набычился, сделав трудное лицо и обдумывая ситуацию с полминуты. Наконец произнес, неуверенно растягивая неуклюжие, разбалансированные словеса.
- Я еще не знаю... то есть, не решил, все это так... неожиданно. Мне надо все взвесить, обдумать и... А куда вы пойдете?
Природа есть природа, и у каждого человека она своя. Искренность и порыв Андреаша так же присущи ему, как вдумчивость и основательность - Йехуде. Чего я ожидал, что один из любимых учеников Йоханана, снискавший его доверие и ставший казначеем общины задолго до моего в ней появления, без колебаний, только ради меня, бросит все и присоединится к гонимому? Да нет, конечно же, хотя почему, услышав то, что и должен был услышать, ощутил, как вновь сгустилась чуть прореженная тоска?
Итак, куда теперь? Андреаш звал меня к себе домой, к Кфар-Нахум, где остался его брат Шимон. С моим талантом целителя я мог не беспокоиться о том, чтобы заработать на хлеб насущный, а потребности у меня невелики, и я, пожалуй, был склонен согласиться на его предложение. Да, меня действительно тянуло туда, в родной до боли Ха-Галиль, по которомуя я уже успел соскучиться за эти месяцы, но было одно "но". Я не ощущал, что миссия, которую я добровольно навязал себе, завершена. Странное ощущение собственной хрупкости, эфемерности, некой прозрачности не позволяло довериться своим ногам. Концепция моей истины, определившаяся композиционно и уже намеченная фактурными мазками, еще требовала тонкой работы кистью.
Мне вспомнились оброненные как-то Йохананом слова про Кумран. Быть может, там я обрету то, что тщетно пытался найти в лице Матбиля? Я предложил Андреашу посетить ессейскую общину и лишь потом подумать о возвращении в Кфар-Нахум.
Йехуда отмалчивался, практически не учавствуя в обсуждении, но и не пытаясь нас покинуть. Что у него на уме? Крем глаза я смотрел на его умную, лобастую голову, пытаясь примерить на себя его мысли, проникнуть в сознание и прочитать то, о чем он молчал. Оставить ли Йоханана, или отвернуться от нас, товрищей? Если остаться, то будет ли это предательством по отношению ко мне, и как я и Андреаш воспримем это. Не знаю, верно ли я понял его, или, быть может, лишь выдал собственные мысли за его, Йехудины нравственные мучения, но, сдается мне, все же был недалек от истины. Сам же я намеренно не обращался к нему напрямую в разговоре, с некоторой опаской ожидая его решения. Была ли то малодушная боязнь разочарования, а может и некое производное моего эгоцентризма, ставящего собственные проблемы вперед всего остального мира? А где-то фоном звучало и полудетское чувство собственника, требующего от близких той же доли сопереживания и жертвенности, с которой сам относишься к ним. Но нашему разговору суждено было прерваться несколько неожиданным образом.
Со стороны костра, разложенного братьями неподалеку, к нашей компании кто-то подошел, и, повернувшись на звук, я чуть не вздрогнул, увидев рослого незнакомца, худой и костистый силуэт которого, закрыв от нас источник света, выглядел несколько зловеще.
- Шалом, почтенные. Где я могу видеть целителя Йехошуа? - раздался приглушенный голос нашего неожиданного собеседника.
Я уже упоминал, что немало людей, и с каждым днем все больше, искали меня со своими болячками. Количеством они могли уже конкурировать с жаждущими проповедей Йоханана (а не одна ли это из причин изгнания?), и потому я не удивился, услышав, что незнакомец ищет меня.
- Слушаю тебя, добрый человек, - ответил я ему, - я и есть Йехошуа.
- Добрый господин, - склонился незнакомец излишне почтительно, - я прошу тебя помочь нам. Моя дочь больна, господин, очень больна. Не откажи нам в помощи!
Стараясь не замечать резанувших слух заискивающих интонаций, тем более неприятных, что обращены они именно ко мне, я повернулся к незнакомцу. Быть может, многие не обращают на нюансы интонации внимания, а иным подобные нотки в тоне просителя даже ласкают слух, повышая их значимость, мне же вид униженного человека оскорбляет взор, так же, как и заискивание в голосе коробит слух.
- Садись, добрый человек. Успокойся, не волнуйся и расскажи все подробно. Как звать тебя?
- Меня зовут Товия, добрый господин.
- Почтенный Товия, садись, отдохни, и расскажи, что с дочерью, где она, чем больна?
Товия устало опустился там же, где стоял, положив узловатую палку, заменявшую ему посох, себе на колени, и виновато ссутулился, так, словно извиняясь за свой высокий рост и кряжистость, пытался занять меньше места в пространстве. Отблеск далекого костра играл бликами на его испещренном глубокими морщинами лице.
- Почтенный Йехошуа, дочь моя дней десять назад упала с кровли и ударилась о каменную скамью. Она полежала пару дней, но потом вроде оправилась и встала на ноги. Какое-то время ей было как будто нормально, но дня три назад она снова слегла, и теперь её и ноги не держат. Или хромает, или вообще падает.
- Упала с кровли, говоришь? А что себе она ушибла?
- Так-то руки-ноги целы. Головой она ударилась.
- Сознание теряла? Тошнота, рвота были?
- Насчет сознания не знаю, не скажу, а тошнит и рвет её с того дня постоянно, чем дальше, тем больше.
- Как далеко твоя дочь, Товия?
- Далеко, почтенный Йехошуа, часов шесть пешего ходу. Это там, на восход, - махнул он рукой в сторону, противоположную реке, - в Кафрейне.
Я помолчал, обдумывая ситуацию. Не то, чтобы я колебался, откликнуться ли на просьбу Товии - это было само собой разумеющимся. Но как быть с тем, что мы только что обсуждали, с необходимостью покинуть общину, с планами?
- Товия, не беспокойся и подожди меня у костра. Мне надо кое-что обсудить с друзьями, и потом мы отправимся в дорогу, в ... Как ты говоришь, зовется твоя деревня?
- Кафрейн. Благодарю тебя, почтенный Йехошуа, я подожду тебя, - Товия, опираясь на посох, поднялся, и побрел в сторону костра, но, не дойдя до него, сел неподалеку, не сводя беспокойных глаз с нашей группы.
- Андреаш, Йехуда, я должен пойти с Товией. Подождете меня, пока я не вернусь? Не думаю, что это надолго, пара дней, быть может.
- Конечно, Йехошуа, подождем, сколько нужно, - уверили меня друзья.
- Я вернусь, и мы продолжим наш разговор, тогда и решим окончательно, что дальше делать.
Наплывшая на еще недавно чистый небосвод сизо-розовая туча (прощальный мазок угасшего заката) при этих словах пророкотала далеким гулом, предвестником то ли грозы, то ли скрытой угрозы. Неужели зарядит? А может, пронесет? Надо бы поспешить в дорогу, пока еще сухо!
В заметно сгустившихся сумерках я завязал узлом котомку с инструментами и, привязав её покрепче к кушаку, подошел к Товии. Не мешкая, мы отправились в путь.
Ночная дорога... Шумящие кроны, волны прибрежного тростника, стелящиеся под резкими порывами ветра, нарастающий гул все приближающегося грома в сгущающейся темноте, разрываемой бликами еще невидимых молний, обозначенных лишь мерцающей каймой по краям насупившихся у горизонта туч. Но не успели мы отойти от лагеря даже на пару стадиев, как редкие, но полновесные капли обожгли нам лица. Дождь продолжал лениво накрапывать, пока мы огибали Бейт-Абару, и, наконец, ближе к крайним домам, зарядил уже с полной силой. Товия остановился в замешательстве.
- Что будем делать, почтенный Йехошуа?
Я поежился. Идти в ночь по размытой дороге под усиливающимся дождем и пронизывающим ветром - сомнительное удовольствие, но и возвращаться не хотелось (дурная примета). Вдалеке, при свете очередной молнии, замерцали и вновь погасли знакомые очертания поместья Эзры, и этого мгновенья оказалось достаточно, чтобы у меня родилась идея, озвученная мной под глухой рокот неизбежного грома.
- Товия, тут недалеко, в двух шагах, есть, где переночевать, у моих друзей в Бейт-Абаре. Переждем, а поутру отправимся в дорогу. За ночь ничего страшного с девочкой не случится, если уже дней десять прошло.
- Да, почтенный Йехошуа, конечно, - покорно ответил Товия.
Мы повернули к поместью, срезав путь по быстро разраставшимся лужам, откликавшимся волнами мелкой ряби на порывы ветра и подошли к поместью габая Эзры, уже успев промокнуть до нитки.
Ворота открыл старый знакомый слуга-грек. Как же его звали то?
Проводив нас в "гостевую" пристройку, где я уже не раз оставался на ночь, старик поспешил доложить хозяину, и вскоре, спеша приветствовать нас, прибежал сам Эзра.
- Почтенный габай, позволь нам переждать у тебя непогоду, которая нас застала в пути. Завтра поутру мы продолжим наш путь. Нам надо как можно скорее прибыть в Кафрейн, к больной девочке.
- Конечно, Йехошуа. Мой дом - твой дом. Располагайтесь оба, высушите вещи. Я распоряжусь принести вам ужин и сам к вам присоединюсь, с твоего позволения.
Мы сняли мокрые симлы, развесив их посушиться. Старый грек принес еду, разложил на циновке, а мы расположились вокруг, с удовольствием поедая свежие лепешки, виноград и инжир, и запивая легким домашним вином. Эзра сел с нами и, подождав немного, пока мы утолим первую, самую злую волну голода, засыпал меня вопросами.
Следуя уже давно установившейся традиции наших с габаем бесед, я подробно рассказал ему все, что было переговорено в общине за последнее время. Особенно Эзру интересовали речи Йоханана о недавней женитьбе тетрарха, благо об этом событии Матбиль не жалел эпитетов, а я, развеселившись под парами вина, с избыточным задором живописал, какие проклятия Йоханан призывал на голову нечестивого семейства.
Наконец нами овладела сытая истома, разговор померцал, померцал еще какое-то время, и постепенно угас. Шум дождя несколько поутих, перейдя в моросящий фоновый шелест. Эзра еще какое-то время подождал, затем встал, пожелал спокойной ночи и покинул нас, а мы с Товией улеглись спать, я на топчане, а Товия рядом, на циновке.
Знакомое многоголосье просыпающейся деревни разбудило нас: фальцетное сопрано петушиной переклички, глубокие альты коровьего племени, теноры овечьего блеяния, ударный ритм собачьего лая, и, наконец, оглушительное соло ослиного рева, перекрывающего весь хор на какое-то время. В низкое окно косо били утренние лучи, вытянув узенький параллелограмм яркого света аж до самой стены напротив. Симлы еще не полностью высохли и, накинутые на плечи, приятно охлаждали наши отдохнувшие тела. Мы с Товией по-быстрому закусили тем, что оставалось с вечера и, решив не будить габая, отправились в дорогу.
От наших влажных накидок на солнце поднимался пар, словно мы дымились холодным невидимым огнем. Дорога змеилась в тени деревьев по берегу Харрара до невысокого песчаного холма, замыкающего собой прибрежную зелень, после которого потянулась еще влажная с вечера, но быстро сохнущая, выжженная земля, покрытая чахлыми кустиками. Тощие, юркие козы, смешно качая вислыми ушами, с увлечением паслись, казалось, гравием, так как не было даже намека на траву среди каменной окрошки. Кафрейн, небольшая нищая деревенька, находилась на восход от этой каменистой равнины, и ближе к ней начали попадаться скудные возделанные участки, с тощей, изголодавшейся по влаге растительностью.
Вот и сама деревня, спрятавшаяся за приземистую щербатую стену из необработанных, тонко сколотых камней, за которой ступенчатым каскадом поднимаются по склону холма желто-серые плосковерхие хибары, перемежающиеся оливковыми деревьями. Стена далеко не сплошная, и через одну из прорех мы попали на узенькую улочку, серпантином тянущуюся меж домов, ширина которой в некоторых местах едва достигала трех шагов. Наверное, два груженных верблюда тут едва ли смогут разъехаться. Наконец мы дошли до нужной нам хибары, ворота которой сохранили в пазах и заусеницах едва заметные следы голубоватой краски, свидетельствовавшие о лучших временах; теперь же старые, покосившиеся створки едва смыкались, ощерив продольные щели меж иссохшихся досок. Переступив через высокий порог, мы оказались на небольшом, загаженном пометом дворе, по которому с громким кудахтаньем сновали десятка два кур. Из пристройки слева доносилось мычанье и блеянье, густо замешанное на характерном навозном амбре, позволяющем безошибочно угадать расположение хлева. В глубине двора кто-то трудился у очага, и запах свежевыпеченных лепешек приятно щекотал нрздри.
- Вот отсюда она упала, - произнес Товия, указывая на обмазанную розоватой глиной плоскую крышу своего жилища, над которой перекрестьем протянулись полотнища блестящих на полуденном солнце парусов отстиранного белья, - и ударилась вот об это, - указал он на внушительный валун песчанника, прислоненный к стене и заменявший собой то ли скамью, то ли стол.
Высота - где-то полтора роста человека. Хорошего мало, но меня успокаивало то, что девочка, со слов Товии, полежав пару дней, сама встала на ноги.
Отодвинув тростниковую штору, мы с Товией прошли внутрь, в прохладный полумрак жилых ароматов и, сопровождаемые залпом нескольких пар распахнутых глаз, хозяев которых я не успел рассмотреть, прошли в ту часть дома, где на невысоком топчане лежала больная. У изголовья сидела женщина неопределенного возраста с отсутствующим выражением огромных глаз на изношенном лице.
При одном взгляде на девочку я пожалел, что потерял целую ночь, прячась от дождя. Она лежала с мелово-бледным лицом на сероватых простынях, на узком лбу липкой изморосью выступила испарина. Полукружье выглядывающего из-под топчана тазика источало кислый рвотный запах. Левая рука девочки с голубоватыми дорожками вен, просвечивающими сквозь прозрачную кожу, беспомощно лежала поверх покрывала, а правую держала мать и механическими движениями гладила, качаясь маятником, посеревшими губами едва слышно шепча что-то.
Я быстро скинул котомку и, попросив принести чистой воды, склонился над малышкой. Её состояние было куда тяжелей ожидаемого, я не был к этому готов, ощутив и попытавшись сразу заглушить испуг. Что же с ней такое?
- Разбудите девочку, - обратился я к матери, но с тем же успехом я мог обратиться к топчану или прикроватному тазику. Не добившись от неё реакции, я с той же просьбой обратился к отцу. Товия, хоть и сам потемнел с лица при виде дочери, но сохранил способность слышать и понимать. Он потормошил девочку и, окликнув её, разбудил.
К моему облегчению, девочка открыла глаза и попыталась посмотреть на нас, что далось ей нелегко: глаза сильно косили, особенно левый, зрачок которого заплыл в наружний угол, да и веко едва дрогнуло, усугубив ассиметрию. Очень неприятный признак, похолодел я, и именно в этот момент, боясь себе признаться, понял каким-то шестым чувством, что окажусь бессилен. Волевым усилием подавив панику, я с каким-то отчаянием безнадежности решил бросить на чаши судьбы все свое умение, не думая о том, насколько весомым окажется оно, и сможет ли перевесить мою извечную противницу - смерть. Призрак смерти парализует волю, и не стоило вызывать её дух прежде времени.
Товия мягко успокоил дочь, чтобы она меня не боялась, и хотел отойти, но я его удержал. Я не был уверен, что девочка ответит на мои вопросы, и не поручился бы, что добьюсь ответов от матери, потому-то лучше было оставить отца в пределах досягаемости. Сполоснув руки в принесенном тазике и насухо вытерев, я обратился к девочке, попросив её рассказать, что с ней произошло. Мне пришлось повторить вопрос, прежде чем девочка стала отвечать тонким и слабым, заплетающимся голосом, легко утомляясь даже от столь малых усилий. Она повторила все то, что я слышал уже от Товии, и поскольку была слишком слаба, я решил не мучить её больше и начал осмотр.
Похоже, бедняжка приложилась левым теменем, там были царапины и ссадины от удара, и при ощупывании именно в этой части девочка морщилась от боли. Но на ощупь казалось, что серьезных повреждений нет: во всяком случае, кость была цела. Глаза девочки, как я вновь отметил, сильно косили, а левый зрачок был шире. Я попросил девочку показать мне язык, и она вдруг совсем не к месту скривилась ухмылкой, словно насмехаясь над моими потугами. Язык направо - плохо, очень плохо. Руки, ноги, правые почти без сил, даже пальцы мне пожать не может, с трудом сгибаются в суставах, словно зубчатым колесом цепляясь за пазы. Девочку опять начало мутить и мы её склонили над тазиком, но рвоты не было. Да и чем её могло рвать, если она уже пару дней почти ничего не могла проглотить?
Малышка немного успокоилась и вновь легла, еще больше побледнев, хотя казалось, это уже невозможно. Я дал ей немного отдохнуть, не отходя от топчана, а девочка, тяжело и часто дыша, смотрела не меня своими разъехавшимися глазами, умоляюще и доверчиво. Тяжело смотреть в глаза девочки, осознавая её обреченность. Мысль, что возникла у меня с самого начала, и которую я попытался спрятать подальше, опять, после осмотра, встала во весь рост, и уже не как опасность, а как неумолимая реальность. Не будучи в состоянии и далее испытывать на себе силу детского взгляда, я все-таки отошел от топчана за штору, которая отделяла угол больной от остальной части жилища. Товия, не спускавший с меня напряженных глаз, вышел со мной и встал рядом. Скользнув глазами по комнате (только бы не запнуться о Товию) я увидел, что у окна, сгрудились братья и сестры больной и с тем же немым вопросом, что читался во взгляде отца, смотрели на меня. Этот гигантский знак вопроса, материализующийся из каждого угла, навис надо мной Дамокловым мечом. Он сгустил воздух в доме, не давая свободно расправиться груди; пришлось выйти наружу, за порог, отделяющий дом скорби с его липким ощущением отчаяния от остального мира.
Яркий солнечный свет ослепил меня после полутьмы жилища, и я, повернув голову к светилу, в карусели радужных переливов, пробивающихся сквозь крепко зажмуренные веки, глубоко, всей грудью вздохнул в себя теплый, терпкий воздух, очищенный недавним дождем. Как бы мне хотелось сейчас открыть глаза, и чтобы не было этой юдоли печали, больного ребенка, несчастной семьи, ждущей от меня чуда!
Я нехотя отвернул лицо от живительного света и разомкнул веки. Товия стоял рядом, как жена Лота, и все так же, молча, смотрел на меня, с застывшим выражением тревожной надежды на лице. И тут я совершил глупость. "Я бессилен чем-либо помочь" - вот что должно было прозвучать из моих уст, но словно какая-то сила сковала мне язык. Как легко выстроить несколько слов в простую и понятную фразу, коротко и сухо отрезать от себя эту беду, оставить её за баръером своего мира, своего гармоничного существования; и как тяжело произнести её именно сейчас, в лицо отцу, который смотрит на тебя вот этими вот глазами. Да, эта фраза была единственно верной, но она так и не была произнесена. Кого я хотел надуть? Себя ли, тщетно раздувая несбыточную надежду на чудо, его ли, с трепетом ждущего моих слов, или малодушный страх оказаться вестником беды, глашатаем смерти сыграл надо мной злую шутку? С гнусненьким ощущением соучастия в чем-то постыдном, вроде мошенничества, я вслушивался в собственные слова, что прозвучали будто бы нехотя.
- Это очень серьезный случай, Товия, очень тяжелый. Я сделаю все, что смогу, но за исход не поручусь. Все мы в руках Божьих, и девочка может выздороветь, если это ей предопределено свыше, - я пытался говорить уверенно и значительно. Жалкий фарс, бездарная игра актера, но это полуправда - максимум, что я смог из себя выжать. Я оставил ему тень надежды, тогда как сам почти потерял её.
Мне уже попадались такие случаи. В Александрии Деметриусу привезли как-то рабочих после обвала в каменоломне, и ни один из тех, у кого были те же симптомы, что я нашел у девочки, не выжил. Троих потом вскрывал Деметриус, и мы нашли у них сгустки крови под черепной костью и в самой мозговой ткани, ставшей водянистой и какой-то сопливой.
Я вернулся в дом, решив просто делать все, что могу. Если Богу будет угодно спасти ребенка - то это в его силах, если же нет - то что бы я ни сделал, это ничего не изменит.
Я постарался уменьшить головные боли и рвоту отварами хвоща, объяснил матери, как готовить ей специальную еду из мягкого бульона, с накрошенными туда лепешками. Кормили мы её часто, маленькими порциями: много она не могла съесть, да и зачастую кормление прерывалось рвотой. Я массировал девочке правую, неподвижную руку, а мать девочки массировала ей ногу, разминая напряженные мышцы. Мы с Товией и с матерью поочередно дежурили у кровати, сменяя друг друга.
Пару дней создавалась иллюзия, что мои усилия приносят какую-то пользу. Девочка, которая к моему появлению сильно ослабла от того, что почти не питалась, возвращая со рвотой все то немногое, что ей удавалось проглотить, чуть-чуть окрепла, набралась сил и стала веселее отвечать на вопросы, руки, точнее левая рука, бессильно лежавшая на одеяле, уже имела достаточно сил, чтобы пользоваться ложкой, хоть и косолапо, как любая правша. Она встречала меня своей неизменной кривой ухмылочкой - слабой, застеснявшейся самой себя попыткой улыбнуться. При еде у неё постоянно из правого угла рта стекали остатки еды, и мать заботливо подтирала ей подбородок тряпочкой.
Эту пару дней в замеревшем, наполненном траурным ожиданием доме, появись эмоции, зазвучали голоса, заиграли потускневшие краски. Братья и сестры бедной девочки, уверовав в чудо её исцеления, весело щебетали во дворе, порой принося ей трогательные подарки: то венок из засохших прибрежных цветов, то что-нибудь вкусненькое, почти всегда невпопад, так что приходилось немного поработать, чтобы растереть все в кашу и скормить ей, что было поручено матери. Мать... Я помню, как она меня поразила в первый момент абсолютно пустым выражением огромных глаз на сером лице. А сейчас она ожила, словно в неё вдохнули новые силы. Я удивлялся, как долго она может находиться без сна; казалось, она вообще не ложилась все те дни, что я был там. На её губах появилась улыбка, а в голосе, которым она пела девочке протяжные и мелодичные Гильадские мелодии, звучала такая нежность, которую можно услышать только из уст матери, поющей своему настрадавшемуся чаду.
Да что там родители, что братья и сестры - я сам чуть было не поверил в чудо, чуть ли не с гордостью представляя, что в противостоянии со смертью мне удалось взять инициативу и теперь я веду успешную атаку на её позиции. Наивный глупец! Смерть лишь играла со мной, как кошка с мышью, и когда мера моего тщеславия переполнилась, она ясно дала понять, кто является хозяином положения, за пару днй сведя на нет все мои хлопотливые и, как оказалось, бессмысленные усилия.
Чудо оказалось быстротечным. На третий день у девочки наросли опять головные доли, и начала мучить рвота. Она возвращала почти все, чем нам удавалось её накормить, и все больше и больше слабела, откинувшись на серых подушках, и с трудом отвечая на наши вопросы. Дальше стало хуже. Её ответы стали невпопад, а потом и вовсе она начала говорить какую-то тарабарщину, словесную окрошку. И снова, как в первый день моего появления, в доме сгустился воздух ожиданием беды, затихли все звуки.
Последний, четвертый день, был самым тяжелым. Девочка уже давно поперхивалась, а теперь и вовсе перестала глотать. Пару раз она едва смогла откашляться, натужно и слабо дергаясь всем исхудавшим тельцем, и мы бросили попытки её накормить, чтобы бедняжка не задохнулась у нас на руках. Она лежала, тяжело дыша, с закрытыми глазами, иногда её опять мутило, мы её наклоняли над тазиком, но никакого облегчения это ей не приносило.
Ночью я дежурил при девчонке. И мать, как бледное привидение, скорбным изваянием сидела у неё в изголовье, и что-то шептала беззвучными посеревшими губами, уставившись в никуда пустыми, огромными глазами; она никак не хотела спать, как я её ни просил.
В ней еще теплилась жизнь, но к нам она была повернута вялой изнанкой, а своим естеством уже была устремлена к потустороннему, непознанному. Что тут делаю я? Что помешало мне в первый же день, осознав свое бессилие, сказать это и уйти прочь, отряхнуть со своих ног прах этого несчастья, смахнуть с плеч эту маленькую трагедию, соучастником которой я стал по своей собственной воле? Зачем нужны были тщетные усилия? А ведь ежедневно в мире умирают тысячи людей, кто по болезни, кто от несчастного случая, кто от руки человека. Разве каждая из этих трагедий не равнозначна той, свидетелем которой я сейчас являюсь? Какое мне дело до всех трагедий, которые вот даже сейчас, за один этот вечер, уносят жизни сотен созданий божьих? Так чего ради я захотел быть сопричастным одной из них, став её хлополтливым и суетным свидетелем?
И вот результат. Я вижу, как невинный ребенок, дитя, еще не познавшее никаких искушений, чистое и безгрешное, стоит на пороге смерти, и ни я, ни родители, не в силах ничего сделать, кроме как быть рядом, как Харон у язычников греков, который проводит души умерших через Стикс. Что есть жизнь для этой девочки, и что есть для неё смерть, на пороге которой она стоит, но еще не перешагнула? Мир, заключенный в ней, скоро канет в небытие. А сколько этих миров гибнет по всему миру? Ощущаю ли я хоть в чем-то потерю оттого, что столько незнакомых мне миров пропадает безвозвратно? А если вдруг я сам встану на эту грань между жизнью и смертью, если мой мир, заключенный во мне, будет утерян? Но ведь это же будет катастрофа!
Так разве могу я после этого утверждать, что потеря других, незнакомых мне людей, это незначимая, или неважная для меня потеря? Каждый человек - частица божественного замысла, а значит и частица Бога. Так получается, что смерть любого человека делает мир, к которому и я принадлежу, беднее, на какую то маленькую толику, маленькую, но такую большую, потому что и мой мир - это лишь маленькая толика, и в то же время для меня - это всё!
Так мог ли я пройти мимо этого ребенка, поняв, что не в моих силах ему помочь? Мог ли отряхнуть с себя прах этого дома, как случившееся не со мной, не с близкими или знакомыми мне людьми, как просто эпизод, никак не связанный с моим миром? Он, этот ребенок, уже есть частица меня, микроскопическая частица Божественного замысла. И потеря её - это как потеря частицы меня самого.
Нет горя своего и чужого. Любое горе, которое случается с кем-то, случается и с тобой, потому что ты, как и он - частица единого целого! Так же, как и не пройдешь равнодушно мимо своей печали, невозможно закрыть глаза или отнестись равнодушно к чужой скорби, пусть даже и незнакомого тебе человека, встретившегося на жизненном пути.
Участившееся дыхание девочки отвлекло меня от этих мыслей. Она вдруг задышала часто и шумно, судорожно вдыхая в себя воздух, потом вдруг перестала, и какое-то время казалось, что все закончилось. Мать испуганно смотрела на меня, с немым ужасом в глазах ожидая моих слов, а я, приблизив к губам девочки отполированную пластинку, не мог уловить её дыхания. Быстро нащупал у неё пульс на шее, слабый, едва заметный, тем не менее, отчетливо, маленькими частыми толчками ритмично бивший в кончики моих пальцев. Вскоре появилось и дыхание, такое же частое и глубокое, с натугой. Эти периоды начали сменять друг друга со странной регулярностью, и я уже не сомневался, что финал не заставит себя ждать. Я послал мать разбудить Товию, и когда тот присоединился к нам, отвел его в сторону, и тихонько предупредил, что, скорее всего, девочка не доживет до утра, и надо быть к этому готовым.
И действительно, не прошло и получаса, как дыхание малышки совсем остановилось, и пульс перестал прощупываться. Я взглянул на Товию, который вопросительно смотрел на меня ввалившимися глазами, и кивнул ему. Все было кончено, маленькая жизнь невинного дитя оборвалась; то, что должно было произойти, случилось. Товия приобнял жену за плечи, и она испуганно вскинув на него, потом на меня глаза, все поняла, и с тихим стоном упала на бездыханное тело дочери.
Я поднялся с колен, больше мне тут делать нечего. Мне не в чем было себя упрекнуть, но на душе было так плохо, и самое странное, у меня оставалось абсолютно неоправданное чувство вины. Я тихо собрал свои вещи в котомку и, стараясь как можно меньше шуметь, вышел из жилища во дворик, и дальше, на узкую улочку, оставив позади себя тихонько стонущую мать, молчаливого отца и маленькое, бездыханное тело исхудавшей и измученной девочки.
Товия вышел вслед за мной, держа в руках небольшой кошелек, который он протянул мне. Звякнул металл.
- Благодарю тебя, почтенный Йехошуа, что не отказал нам в помощи. Вот за труды, не погнушайся...
Меня словно передернуло. Я отвел его руку, сжал её у локтя, тихо произнес.