Узловатый ствол акации, незнамо каким ветром занесенной сюда, в эту каменистую пустошь, обломился по-живому Бог знает когда, и по всем мыслимым законам она должна была погибнуть уже давно, иссохнуть под порывами раскаленного ветра, с вяло-назойливым садизмом теребящего её шершавые, искореженные плечи. Но, превозмогая безнадежность смертного приговора, чуть ниже обломившегося материнского ствола упрямым, тугим коленцом дочерняя ветвь впитала в себя всю жизненную силу, с упорством бастарда по крохам, по каплям всосав соки, широко и нагло ракинув крону, и тем бросив вызов суровому солнцу, ветру и бесплодной, изборозденной трещинами земле. Чем он питается, этот упрямый отшельник с суицидальными наклонностями? Откуда на этом гиблом склоне, которую со времен Ноаха покинула любая мыслимая форма жизни, находит он необходимую живительную влагу? А может, этот безумец нашел в пустыне то, чего тщетно алчут его собратья, выросшие в кругу себе подобных, расталкивая плечами толпу заклятых родичей? Быть может, суровая пустыня и гордое одиночество очистят его от суетных страстей, столь характерных для рафинированных собратьев. Здесь, в этой вечной борьбе, где каждый день - подвиг выживания, где отшелушивается, как сухая кожица с лука, все сиюминутное, ничтожное, бренное, а остается лишь суть бытия, именно в пустыне и надлежит искать любому живому творению примирения с собой и природой, примирения, давно утерянного в городах и поселках. Отсюда ближе к Господу, ничто не застит его, не распыляет взора просящего, не заглушает голос вопиющего в пустыне.
Я оглянулся. Вокруг тусклыми расплывами красок была набросана безрадостная картина, скорее эскиз, небрежный этюд. Еще минуту назад природа словно замерла, затаилась в ожидании решения небесного арбитра, куда склониться, к утреннему ли мажорному аккорду, или к грозовому ненастью. А теперь - жребий брошен. Гроза, уверенно взяв с низкого старта, набирала обороты, взгромоздив на востоке, откуда должно было показаться животворное светило, бастионы низких, тяжелых туч, стальным обручем стянувших горизонт. Когда только я успел дойти до этой пустоши, до одинокого отшельника? Казалось, и минуты не прошло, как за мной скрипнула дверь, оставив за порогом черепки моего тщеславия, еще не выветрился из сознания всепобеждающий запах смерти, а я уже пересек полосу обработанных наделов и почти достиг иссыхающего русла Харрара. Тело, отделившись от разума, продолжало двигаться, в то время, как мысли еще не покинули дом Товии. Но разгулявшиеся порывы ветра, дохнувшие мне в глаза горстью песка вперемежку с сорванными с акации сухими листьями, вновь воссоединили растерявшиеся детали общего, вернув виртуал мыслей к телесным реалиям.
Дождь сопровождал меня и по дороге в Кафрейн, и, похоже, будет попутчиком на обратном пути. До Бейт-Абары, где ждут меня Андреаш с Йехудой, еще не меньше часа пути, а то и все два. А ведь оно и к лучшему! Дождь, поток чистой воды, низвергающийся с небес под оглушающие раскаты грома и в отблеске молний - вот, что мне сейчас хочется ощутить; буйство стихии, на фоне которого человек со всеми своими проблемами - не более, чем песчинка, гонимая ветром. Он очистит меня от этих мыслей, отмоет шершавую душу, отскребет заботы и волнения последних дней.
С первыми полновесными каплями, тяжело упавшими на сухую, витиевато растрескавшуюся почву, я встал и продолжил путь. На этот раз природа не церемонилась, как давеча: тогда дождь начинался робко, редкими плевками, шумящими дробью по кронам, так и не став ливнем, теперь же он сразу налетел мощным фронтом, в блеске молний и рокоте грома, сразу перекроив серое, бесцветное утро. Моментально промокнув до нитки, я с какой-то мальчишеской радостью побежал, подоткнув повыше мокрую, липнущую к ногам симлу.
Мое пуэрильное безумие прервалось на окраине Бейт-Абары неожиданным окликом, приказавшим мне остановиться. В так и не прояснившихся сумерках, омытых струями, я увидел двоих незнакомцев, преградивших мне путь. Откинув с лица мокрые волосы, я вгляделся. Стражники! Гильадские стражники. Что они тут делают? Странно.
- Кто такой!? Куда бежишь!? - громким хриплым басом, перекрывающим шум ливня и не прекращающиеся ни на секунду глухие раскаты, закричал мне тот, что постарше, с окладистой чернявой бородой.
- К Йардену! У нас там лагерь на берегу! - тоже кричу в ответ, а сам думаю - зачем стражники? Я не видел никакой заставы за все то время, что находился с Йохананом, да и охранять тут вроде нечего.
- Лагерь, говоришь? Значит, по адресу! - странные нотки веселого злорадства в голосе стражника неприятно резанули слух, - уж не с Йохананом ли Ха-Матбилем твоя стоянка?
- Да, да, с ним, - не понимая, в чем дело, торопливо подтвердил я, - дозвольте продолжить путь, добрые люди!
- Не торопись, бегун, ты уже добегался, - голос все такой же недобро торжествующий. В чем же все-таки дело? Что им нужно? Да полно, стражники ли это, может разбойники? Я пригляделся повнимательней, но ошибки быть не могло: передо мной действительно были стражники Переи, в желтовато-бурых кожаных кирасах поверх коротких хламид и сандалиях, со шнуровкой до колен, один постарше, чернобородый, с которым я и вел разговор, другой - юноша, с едва наметившимся пушком мягкой рыжеватой щетины на лице. - Йони, - обратился к нему первый, - отведи этого к габаю, да поскорее возвращайся, не хрен мне тут одному торчать под ливнем. Чертов габай, не мог дождаться конца дождя, чтобы начать свою гребанную облаву! - и в сердцах он отпустил длинное солдатское ругательство по адресу незнакомого габая и его ближайших родственников по материнской линии.
Облава! Какая облава? На кого? Что тут успело произойти за те несколько дней, что я отсутствовал? Почему меня не пропускают к Йоханану? Что за габай? В голове закружила карусель тревожных вопросов, в то время как молодой стражник, развернув меня и подталкивая, направил мои стопы по размытой дороге в сторону крайних построек Бейт-Абары, угадывающихся сквозь пелену дождя. В смущении, даже не пытаясь обойти лужи, я повернулся к своему конвоиру.
- Добрый человек. Что все это значит? Что тут происходит? Куда ты меня ведешь?
Ответом мне был лишь очередной толчок и ломающийся юношеский басок, старающийся звучать грозно и внушительно, - Иди, давай! Там тебе все скажут. Топай, топай ножками, бродяга!
Похоже, с ним пытаться разговаривать бесполезно. Юноша, важный от порученной ему миссии, из кожи вон лезет, чтобы казаться взрослее, внушительнее и грознее, так что любопытство придется придержать до этого самого габая. Габая? Уж не об Эзре ли речь? Если так, то мне не о чем беспокоиться! Только вот живет он совсем не там, куда мы направляемся, ну так не факт, что к габаю - это прямо к нему домой. Он вполне может находиться и по сю сторону от поселка. И, не обращая внимания на продолжающиеся толчки в спину, я, несколько успокоенный, почти побежал по лужам, сопровождаемый суровым мальчишкой Йони.
Наш путь закончился в одной из заброшенных хибар за пределами деревни, где находились несколько стражников, которым мой Йони и сдал меня с рук на руки. Я сел в свободном углу полутемной комнатушки, в то время как Йони, перекинувшись парой фраз с присутствующими и чертыхнувшись, побежал опять в дождь.
Что же все-таки случилось? Зачем тут столько стражников? Почему меня не пропустили к Йоханану, и почему привели сюда? При чем тут габай Эзра, если вообще речь шла о нем?
В проеме дверей, сопровождаемая Йони, появилась знакомая фигура, заслонив собой тусклый утренний свет. Ну конечно, это он! У меня отлегло от сердца, и я с облегчением поднялся на ноги. Эзра подслеповато щурился в мою сторону, и я шагнул ближе, к освещенному пятачку.
- Приветствую тебя, почтенный габай! - произнес я.
- Йехошуа?! Ты здесь? - голос Эзры удивленный, глаза, только что прищуренные в щелочку, взлетели к высокому лбу. - А может, оно и к лучшему, и к лучшему, - забормотал он, забегав взглядом.
- Что случилось, почтенный Эзра? Зачем тут стражники? Кого ловят? Почему меня привели сюда?
- Молчи, Йехошуа, молчи. Не твоего это ума дело. И хорошо, хорошо, что ты тут, меньше проблем, - обратившись к Йони, - где вы его взяли?
- Он сам на нас выскочил, к нашей с Гидьоном точке, говорит, к берегу иду, к лагерю. Ну, мы его и привели, - голос звучит довольно, претендуя на похвалу, как минимум.
- А я то боялся, ты будешь в лагере. Хорошо, что попался нам раньше, не надо искать тебя среди задержанных.
У меня словно что-то оборвалось внутри от страшного предчувствия.
- Каких задержанных? Эзра, что происходит?
Габай, повернувшись к Йони, коротко отрезал:
- Бегом, обратно на пост, и смотрите там в оба, - потом, повернувшись ко мне, - Йехошуа, послушай меня, и постарайся не прерывать. Йоханан Ха-Матбиль - преступник. Он хулил тетрарха Хордуса Антипу, да будет благословенно его здоровье. Эти речи порочили и самого тетрарха, и всю его семью, Матбиль подстрекал в своих проповедях народ на непослушание, на крамолу и бунт. Терпение тетрарха велико, но не бесконечно, и потому он не может терпеть на своей земле этот очаг нечисти, и благодаря моей бдительности, а также благодаря той информации, что я услышал от тебя, Йехошуа, этот рассадник ереси и клеветы будет вырван с корнем.
Словно скалы, окружающие Ям-Амелах, обрушились на мою голову при эти словах, расплющив под своими глыбами, превратив в ничто, в пылинку, наполненную ужасом, ощущением позора, которой я даже еще не понял, боялся осознать её во всей своей ужасной полноте.
- Как от меня... Что от меня? О чем ты, почтенный Эзра? Какую крамолу, какие слухи? Что, что ты собираешься сделать? Как... куда врывать с корнем?
- Не беспокойся, Йехошуа, не бойся. Милость тетрарха велика. Он не собирается покарать всех, кто по неведению, недоразумению или глупости пребывал в этом лагере бунтовщиков. Наказаны будут только зачинщики, и наказаны по заслугам. И в первую очередь - сам Йоханан, душа этой крамолы и источник клеветы. Остальные - сообразно их вине. А тебе, как оказавшему помощь следствию, будет оказана милость. Ты свободен. Беги на правый берег Йардена, подальше отсюда, и постарайся долго еще не появляться в этих местах, пока вся эта история не закончится.
Слова Эзры словно загоняли гвозди в крышку гроба, они били в цель, и каждое новое слово, как мощный удар молота, потрясал меня все сильнее и сильнее.
- Габай, почтенный габай! Не надо, не делай этого! Я прошу тебя, я молю тебя, - я грохнулся на колени, в мольбе протянув к нему руки. Голос сорвался, я никак не мог продолжить, едва сдерживая рыдания, и все протягивал руки к Эзре, словно надеясь на какое-то чудо.
Эзра, боезгливо скривив рот, отступил на пару шагов, и жестким, безапелляционным голосом продолжил.
- Встань, Йехошуа, не валяй дурака! От твоего кривлянья ничего не изменится! Сегодня эта шайка будет переловлена, и баста! Скажи мне спасибо, что я тебе это все рассказываю! - и уже мягче, - Йехошуа, друг мой, я не забыл, что ты спас моего сына, и потому я собирался тебя отпустить, если бы мы тебя поймали с остальными, но на твое счастье, ты попал к нам раньше. Сейчас тебя проводят через мост на правобережье, и иди на все четыре стороны, главное - подальше отсюда и как можно быстрее. Ты мне еще спасибо скажешь.
Мои руки бессильно упали, я опустил голову и крепко зажмурился. Боже! Сделай так, чтобы все это было галлюцинацией! Я так крепко зажмурился и сжал зубы, что заложило уши, как бывает, когда ныряешь с головой. Пропало ощущение реальности. Казалось, я попал в какой-то кошмар, и достаточно просто проснуться, и все это наваждение пропадет, как какой то морок.
- Обадья, проводи его через мост, да смотри, не дай ему смыться по дороге, - донесся до меня приглушенный голос Эзры.
Кошмар продолжался. Я открыл глаза, голова слегка кружилась. Ноги не держали, сил подняться не было. В ушах гремела мысль, заслонившая все: "Это ты виноват во всем! Из-за тебя сейчас схватят всех! И Йоханана, и Андреаша, и Йехуду, и всех-всех! И ты сейчас ничего, ничего уже не сможешь сделать, чтобы этому помешать! И все это из-за этого человека!" Ненависть, пробившаяся ключом, вдруг забила мощным потоком, переполнила меня до краев, и излилась в беспомощных, срывающихся криках.
- Я проклинаю тебя, Эзра! Проклинаю твой дом, твой кров, твою семью и потомство твое до седьмого колена! Адонай, если ты слышишь меня, покарай этого человека, пусть проклятье сойдет на его род! - я кричал это, как безумный, обливаясь слезами, полностью потеряв чувство реальности.
Чья-то сильная рука подняла меня на ноги, и, подталкивая в спину, опять куда-то повела, в дождь, в ливень, который все еще продолжался за порогом. Другой, молчаливый и угрюмый стражник, которого Эзра назвал Обадьей, не говоря ни слова, как какую-то неодушевленную вещь, держа меня за плечо, направлял мои стопы в сторону моста через Йарден. Спотыкаясь и безвольно передвигая обессилившие, вдруг ставшие ватными ноги, не чувствуя грязи и слякоти, я шел, глотая слезы и капли дождя, продолжая бессвязно бормотать проклятия.
Словно в полусне я, сопровождаемый конвоиром, перешел мост, и там уже Обадья отпустил меня, подтолкнув вперед. Я по инерции прошел еще пару шагов и остановился. Ноги не несли вперед.
Какая-то тяжесть оттягивала правую руку. Я поднял её и с удивлением только сейчас заметил, что все это время судорожно сжимаю в руках котомку с вещами и инструментами, которые я взял с собой в Кафрейн. Дождь заливал мне лицо, мокрой пеленой заслоняя глаза. Струи дождя не позволяли понять, плачу ли я наяву, или это внутри меня рыдает что-то, беззвучно и страшно. Медленно, словно преодолевая усилие, я повернул голову, и посмотрел назад. Обадья стоял, и угрюмо смотрел в мою сторону. Позади него, размытый дождем, чернел мост, левый берег Йардена тонул в мокром, сыром тумане, скрытый от глаз льющимся с небес потоком. Обадья посмотрел на меня еще несколько секунд, потом прокричал мне что-то, рукой показывая направление, и, повернувшись, скрылся в пелене, побежав обратно через мост. Я остался один на мокром, размытом берегу, один на один с тем, что на меня обрушилось, со своим чувством вины за все, чему я был причиной, пусть и невольно.
Ослабевшие ноги подогнулись, уронив меня на колени, прямо в грязь, в слякоть. Монотонный шум продолжающегося ливня разорвал наискось грянувший гром, и гремящей лавиной раскатился в ушах. Боже, если есть ты на небе, уничтожь меня сейчас, в этот момент! Испепели небесным пламенем! Зачем мне эта жизнь после того, что случилось? Простите меня, братья! Прости, Йоханан, Андреаш, Йехуда, Шимон, Янай... Все те, на кого сегодня падет кара по моей вине, по вине моего бездумного болтливого языка.
Я не чувствовал ни холода, ни пронизывающего ветра, и в своем воспаленном сознании все призывал себе на голову кары небесные, пока наконец не упал бессильно лицом вниз, прямо в слякоть, под бичевание водяных струй, отбивающих безумный танец у меня по спине. Сколько я пролежал на берегу Йардена, в грязи, под ливнем, не знаю. Наверное, на какое то время я даже потерял сознание, а может, мне это только показалось, в бреду и помутнении, не знаю. Но, когда я наконец поднял голову, ливень уже понемногу стихал.
Я медленно, с трудом, присел, грязной рукой отведя с лица мокрые пряди волос. Поредевший дождь уже прозрачно, едва заметной пеленой, словно легким саваном, покрывал расстилающуюся передо мной панораму, мокрые перила деревянного моста, мутные воды Йардена и левый его берег, тянущийся дальше, выше по течению до выступающего песчаного мыса, а дальше резко уходящий вправо, растворяющийся в мокром блестящем на солнце тумане. Да-да, на солнце; на востоке ветер разогнал тучи, и солнце, выглянувшее робко из-за грозового фронта, серебряными искрами украсило пейзаж, отражаясь миллионами кристаллов в каждой капле, в каждой луже, и в стене тумана; а над Йарденом, выше по течению, нависла радуга. Эта красота омытого, чистого утра так не гармонировала с тем отчаяньем, которое заполняло меня, что странно было видеть эту роскошь красок и оптимизма, в то время как на душе у меня было черно и тоскливо.
Прочь, прочь отсюда! Бегом из этого ужасного места, из этого ужасного дня, этой полосы отчаяния и кошмара! Безумец! Разве мог я бежать от самого себя, от своих мыслей? Но в этот миг мне казалось, что чем быстрее и дальше я отсюда удалюсь, тем легче мне будет все это переносить, тем быстрее зарубцуется эта кровоточащая рана.
Шатаясь, я поднялся на ноги, ватные, будто ослабевшие после длительной болезни. Словно преодолевая какую-то вязкую силу, я сделал несколько неверных шагов от берега, но ноги дальше не пошли. Глаза мои все еще были прикованы к противоположному берегу, туда, где за изгибом Йардена, скрытое от глаз пеленой редеющего дождя, сейчас происходит что-то ужасное, и где мне и должно было находиться. Так куда мне? Обратно на мост, или прочь от берега? Я искал правильного решения, а он мне возражал. Он - это Шуки, мое темное я, он снова поднял голову и спорил со мной, с моим голосом совести.
- Ты должен вернуться. Ты должен встать рядом с твоими собратьями. То, что ожидает их, все те испытания, что выпадут на их долю, ты должен разделить с ними!
- А что ты можешь изменить своим героизмом? - это Шуки, тихий и вкрадчивый. Мне противно, от того, что он во мне опять проснулся, и гадостно от его слов, звучащих в моих ушах, словно от слизняка, ползущего по руке, но я не могу заставить его умолкнуть, - Чему быть, того не миновать, и ты этого не изменишь. Что ты сделаешь, если вернешься? Будет ли легче хоть одному из братьев, если ты также будешь схвачен и наказан?
- Но ведь ты сам виновен в этой трагедии, которая сейчас там случится! Разве не заслужил ты той кары, которую тебя ждет? Ведь все ваши братья попадутся из-за твоего болтливого, глупого языка, из-за твоей наивности!
- А разве тебя не отпустил сам габай? Ведь вернись ты и попадись в руки стражникам - и тебя все равно отпустят! Так зачем бессмысленным героизмом усложнять себе жизнь?
- Трус! Презренный трус! Ты хочешь сбежать, в то время, как твои братья из-за тебя будут схвачены?
- А разве кто-нибудь знает, что это из-за тебя? А ведь вернись ты, и тебя отпустят, и тогда все братья без всякого сомненья поймут, что именно ты их предал.
- Я не предавал! Я не знал, что мои слова приведут к такому! Я не предатель! Я лишь глупец!
- А вот это уже только тебе известно! А если до твоих братьев дошло все в таком виде, что ты их предал, как они тебя встретят? Презрением и бранью! Они плюнут тебе в лицо. - Шуки явно одерживал верх, голос совести почти не был слышен. И осознание этого наполнило меня еще большей гадливостью.
Я повернулся спиной к мосту, к реке и, втянув голову в плечи, пытаясь стать как можно меньше, со всей возможной для своих подкашивающихся ног скоростью, крепко сжав в руке котомку, устремился прочь. Бегом, бегом оттуда! Быстрее перевернуть эту страницу жизни! Как можно дальше, как можно быстрее, от этой черной полосы, от ненавистного лица Эзры, от звякнувшего в руках Товии кошелька, от высокой фигуры Йоханана, удаляющегося после последнего разговора, от вкрадчивого, тихого шепота Шуки.
Глава IX. Мидбар Йехуда
Горячая волна нагретого беспощадным солнцем воздуха пахнула в лицо, заставив зажмуриться. Здесь, на краю ущелья, ветер особенно бесцеремонен, грубо теребя мое исхудавшее за эти дни тело, и словно торопя, подталкивая к опасному краю. Подставив его порывам козырек ладони и вжавшись мокрой спиной в спасительную твердь горячей скалы, я еще пару раз переступил вбок по уступу, с испугом отметив, что стопы уже наполовину нависли над обрывом. Уступ стремительно сужался, растворяясь в желтоватой глади скальной породы, почти отвесно уходящей вниз. Еще одно-два движения, полшага - и все. Я остановился, стараясь унять предательскую дрожь в коленях.
Господи, дай мне силы дойти до конца с достоинством, не трусливым, дрожащим комком плоти, а умиротворенно, с ясным лицом встретить то, ради чего я взобрался сюда! Где найти силы, в каких тайниках души находят их идущие на смерть с улыбкой на устах?
Я несколько раз с усилием глубоко вдохнул и выдохнул, стараясь не отрывать затекшего, непослушного тела от тверди. Этот шаг не должен быть случайным, я хочу сделать его сам, осмысленно, готовым и предельно спокойным. Наконец я отнял ладонь от глаз и посмотрел перед собой.
Пронзительно-голубое небо огромным куполом висело надо мной, а жаркое, назойливое солнце обливало скалу водопадом света, выпаривая каждый уступ, каждую щель горячим потоком лучей. Напротив хаотичным нагромаждением исполинских глыб возвышалась гряда - вторая сторона расселины, которая еще вчера была просто ущельем, а сегодня, сейчас станет для меня самым главным, самым значимым местом во всем Мидбар-Йехуде, да что там, во всем мире. Но став им, ущелье останется точно таким же, как и до того, ничто не заставит эти молчащие камни возопить, из этих щелей не потекут слезы. Мир, в общем-то, не заметит моего отсутствия, и я, центр мироздания в собственных глазах, сам являясь вместилищем целой вселенной, обращусь в тлен на этих скалах. Я скосил глаза вниз и внимательно посмотрел на причудливую мозаику, живописной игрой света и тени манящую меня со дна ущелья.
Неужели это последнее, что я вижу? А безумно-голубое небо и горячие скалы - это и есть реквием по мне? Неужели этот последний шаг, который я пытаюсь сделать, очистит мою душу от гнета вины за случившееся на берегу Йардена? Я хочу искупить свой грех, или всего лишь боюсь с ним жить, не находя в себе силы нести его бремя? Я устал от этих мыслей, я смертельно устал. Остался маленький шаг, и вся эта борьба с самим собой останется позади, все будет легко и бездумно, и от меня уже ничего не будет зависеть.
Ветер, словно почувствовав, что я готов, вновь дохнул, на этот раз легко и нежно, благословляя, и я шагнул, широко расставив руки. И тут же свист воздушных потоков заполнил меня, засвистел в уши, затрепетал широкими рукавами и подолом симлы, пока я камнем, не в силах зажмурить глаза, с ужасающей медлительностью и с парализующей беспомощностью смотрел, как надвигаются казавшиеся маленькими сверху камни на дне ущелья, как меняется рисунок рельефа с этой динамической позиции. Потом краем руки я зацепился за горбатый выступ скалы, длинным носом выдающийся откуда-то слева, и все закружилось в бешеной карусели, но уже недолго. Смачный треск раздробленных костей и разлетающихся мозгов, и вот уже то, что осталось, несет скользящей грудой кровавого мессива дальше вниз, на самое дно, оставляя ошметки по пути. С каким-то болезненным любопытством я внимательно сопровождаю весь этот путь, вникая в самую суть ощущений, в естество собственной смерти. Я вглядываюсь в окровавленную кучку плоти, которое еще минуту назад было мной, вновь облетаю траекторию падения, проделав его в обратном порядке, с холодным ужасом нахожу разможженный череп, раскиданные куски меня же, тот самый уступ, который первым прервал мой полет.
Камушек сорвался у меня из-под ноги, полетев вниз, примерно тем же путем, что летел и я только что в своем воображении, и то, что я чуть не сорвался при этом, стараясь сохранить зыбкое равновесие, вернуло меня в реальный мир. Быстро перебирая затекшими ногами, я вернулся вновь на безопасное плато, откуда несколько минут назад начал свой путь к бездне. От пережитого ужаса собственной смерти волосы мои стали дыбом, зубы выбивали дробь, а по телу струился холодный липкий пот. Лишь минут через двадцать, уже находясь на безопасном расстоянии от обрыва, я успокоился.
Уже третий раз я пытался найти в себе силы для этого последнего шага, и каждый раз отступал, все больше ненавидя себя за трусость. Наверное, я уже на грани безумия. Слишком долго и часто я за эти дни вглядывался в бездну. Сегодня она сама взглянула на меня.
Мое бегство с берегов Йардена не имело какой-то определенной цели, кроме желания убежать от всего того, что на меня тогда обрушилось, и от самого себя. Я бежал в сторону Йерихо, но, не имея сил встречаться с людьми, словно стыдясь взглянуть им в глаза, будто они могли заглянуть в меня и осудить, я, не дойдя до него, свернул с торного пути на юг, и продолжил свой бесцельный путь дальше, через перевал Альмог и далее, в Мидбар Йехуда. Три дня я ничего не ел, лишь утоляя жажду из встреченных почти высохших ручьев, избегая дорог и поселений и не желая никого видеть.
Перейдя через ущелье Ог и ручей Кидрон, сбегающий со склонов Хар Ха-Цофима я уже несколько успокоился. Суровая и аскетическая красота пустыни, величественные скалы, составляющие стены каньонов, романтическая прелесть берегов редких ручейков и водопадов, встреченных мне по пути, а также физические лишения и трудности пути, и даже голод, обыкновенный голод - все это позволило мне отвлечься от недавнего ужаса, опомниться, и вновь почувствовать любовь к жизни, к гармонии, вновь, хоть и не полностью, примириться с самим собой, и ощутить себя частью этого прекрасного, а порой и такого мрачного и грозного мира. Желтоватые скалы сменялись песчаными дюнами, серые пологие склоны - скалистыми грядами, а обжигающее солнце - холодным пронизывающим ночным ветром. Встреченные бедуинские шатры позволили мне не умереть с голоду. За нехитрую помощь целителя вечно больным, чумазым бедуинским детям, меня снабжали едой и питьем, мясом, фруктами и молоком, а ночи на свежем воздухе, у костра, закалили мое тело. Но главное - что я вновь обрел способность спокойно мыслить, думать, анализировать, вновь стал самим собой, придя в гармонию с моим внутренним я, с окружающей действительностью, и своими поступками.
Перейдя через русло Нахаль Дарга, и найдя в себе силы зайти в городишко Ткоа, я купил на несколько медных монет, найденных на дне своей котомки немного еды, а заодно расспросил местных жителей о том, что же случилось там, на берегу Йардена, у Бейт-Абары. Разговоры об этом дошли и до этого затерянного на краю пустыни селения, и мне рассказали, что по слухам, всех послушников, во главе с Йохананом поймали, но потом почти всех же и выпустили, лишь некоторым отсчитав палочные удары. Но самого Йоханана, и с ним еще парочку наиболее активных критиков Хордуса и его семьи, отправили в Махерон, и там заключили в темницу.
Когда я услышал, что большую часть моих братьев отпустили, я почувствовал огромное облегчение. Но судьба самого Йоханана и его самых верных последователей, все еще отягощала мою совесть. Я еще не был готов вернуться в мир людей, и решил продолжить свое скитание по пустыне, пока мой внутренний мир не придет в состояние гармонии, пока я не определюсь с вечным вопросом, что я сделал, как, куда, и зачем я иду, чтобы никогда больше мне не было так мучительно больно за собственные деяния. И потому я отправился из Ткоа дальше на юг, в пустыню.
Я уже не спал, но открывать глаза ужасно не хотелось. Убаюкивающе и мягко что-то шептала вода, стекающая невдалеке по камням, и под этот шепот так хотелось опять погрузиться в сладкую полудрему. Пытаясь обмануть себя, я еще какое-то время словно имитировал сон, так не хотелось просыпаться окончательно и вставать на ноги, но сознание упрямо отказывалось вновь погружаться в дремоту. Однако мои усилия были тщетны, эта маленькая хитрость разума, пытающаяся загнать уже пробудившийся организм обратно в объятия Морфея, закончилась неудачей, и я, капитулировав перед неизбежностью, с усилием открыл глаза.
Мягкий шум воды, живописными уступами стекающего с каменистой гряды на противоположном берегу в зеленую гладь ручья, лениво несущего свои спокойные воды рядом с моим ложем, весело приветствовал меня рассыпчатым журчанием. Иссохший, чахлый кустик, под которым я устроил себе ложе на ночь, почти не давал тени, и солнце, уже довольно высоко поднявшееся над желтоватым зазубренным краем на востоке, игриво доставало до меня своими жаркими лучами, спасительным теплом наполняя озябшее за ночь тело. Пейзаж, открывающийся моему взору, был просто роскошный, и я в очередной раз воздал хвалу господу, за то, что он создал такую красоту, и также за то, что сподобил меня насладиться ею.
Желтоватые скалы, испещренные извилистыми вертикальными стоками, ноздреватые и выветренные, чередующиеся с рассыпчатыми песчаными склонами, того же светло-желтого, словно обесцвеченного на солнце оттенка, поднимались вокруг меня, по обоим берегам прозрачного ручья с зеленоватой, опалесцирующей, какого то приятного, теплого и словно мягкого на ощупь, матового оттенка, водой. Ручей, как его называли тут, Нахаль Аругот, приятно оживлял суровый пустынный пейзаж, словно собрав и сгустив вокруг себя все динамичное, живое, зеленое и радостное, что было в окружающем меня мире, а пустынные и древние скалы удивленно, то ли с осуждением, то ли с умилением, с каким древний старик смотрит на шалости ребенка, взирали на этот островок, полный жизни. Мой берег, где я устроился на ночь, был более пологим, с чахлыми зелеными кустиками и изголодавшимися травами, пробивающимися сквозь песчаную, каменистую почву. Противоположный же берег был куда более крутой и скалистый, но скалы были неоднородные. Ближе к ручью они были молочно белого цвета, слоистые, напоминая тонкие лепешки, наложенные одна на другую. Но чем выше, тем их цвет все больше желтел, и далее уже сливался с песочным цветом окружающего пустынного пейзажа. На бесплодной груди некоторых желтых утесов, наперекор судьбе, пробивались островки зеленой травы, и даже чахлые, полузасохшие кусты, словно стремящиеся самим своим существованием опровергнуть название этих мест, Мидбар Йехуда. С противоположного же берега, весело и непринужденно выпрыгнув из расселины меж двух скал, как расшалившийся ребенок, вырывался маленький водопадик, спрыгивающий мелкими уступами по молочно-белой груди прибрежной скалы, попутно окрасив её в блестящий на солнце, словно стальной, металлический оттенок, и впадающий в ручей с небольшой высоты. Дно русла водопадика, также как и самого ручья, было зеленоватого оттенка, за счет мхов, пышно разросшихся в постоянной сырости.
Я скинул одежду, и, осторожно ступая по камням, чтобы не пораниться, вошел в зубодробительно-холодную воду ручья. Вода была мне по пояс, и я, перейдя на его противоположную сторону, встал под стекающие струи водопада, обдавшие меня благотворным холодом и свежестью, и сразу смывшего с меня остатки сна.
После купания, высохнув на солнце и одевшись, наскоро перекусив остатками еды, которую мне удалось приобрести три дня назад в городишке Ткоа, я, взвалив свою неизменную котомку себе за спину и взяв в руки палку, заменяющую мне посох, отправился дальше, вниз по течению ручья.
И вот я уже в нижнем течении ручья Аругот, и продолжаю спускаться по его живописному руслу к Ям Амелаху, Морю Соли, раскинувшемуся к востоку от Эрец-Йехуди. Оно уже виднеется, раскинувшись серебристым зеркалом меж двух слоистых, ступенчатых отрогов, зиккуратами вздымающихся по обе стороны от русла Аругота, живописно несущего свои воды к Морю, то украшая свой путь водопадом, то крутым поворотом, то оригинальным скалистым изыском по берегам. Перед самим Морем раскинулся оазис Эйн-Геди, и словно в подтверждение этому названию, по правому отрогу скал появилось стадо горных козлов, несколько самочек, послушно тянущихся за матерым, вилорогим самцом, и стайка игривых козликов. Прошествовав медленным и степенным шагом, и картинно встав на некоторое время на краю утеса, словно дух здешних мест, украшенный могучими изогнутыми рогами вожак стада скрылся за отрогом, со всем своим гаремом и потомством. А ниже уже видны были плантации бальзамовых деревьев, которыми славился здешний оазис. Еда у меня была на исходе, и потому я, хотя и не планировал тут останавливаться, все же заглянул на местный рынок, купив еще немного еды, и продолжил дальше свой путь по берегу Ям Амелаха, дальше на юг, к Мецаде.
Удивительное это место, Море Соли, Ям Амелах. Вода у берега сероватая, тяжелая, дальше отдавала насыщенной и роскошной лазурной синевой, а ближе к противоположному берегу, переходила в темно-синий оттенок, становилась прозрачнее, и, наконец, растворялась в дымке, над которой нависали, словно в воздухе, горы Моава, и была настолько насыщена солью, что ни одна рыба в ней не водится. Берега, усеянные кристаллами и целыми ажурными кружевами соли, иногда прерывались черными грязевыми озерами и лужами, которые приходилось обходить, и потому я переместился ближе к горной гряде, окаймляющей Море, где собственно и проходила дорога.
Через несколько часов пути, уже к концу дня, передо мной открылась Мецада, мощная крепость на вершине горы, укрепленная Хордосом Великим, господствующая над всем побережьем. Я знал, что там стоит Римский гарнизон, и потому не хотел очень уж приближаться к ней, это было бы небезопасно. После того, как дорога свернула в сторону крепости вправо, я, пройдя еще немного дальше по ней, свернул влево, и углубился в удивительное ущелье, где пирамидальные цилиндрические скалы платформами и ступенями возвышались над песчаными дюнами, создавая неповторимый, и какой то неземной эффект. Солнце заходило за величественную скалу Мецада, царящую над всем этим волшебным пейзажем. Уже темнело, и потому, всухомятку перекусив и комфортно устроившись у подножья небольшой цилиндрической скалы на относительно горизонтальной дюне, откуда видна была крепость, завернувшись в плед, подаренный мне ранее бедуинами, я погрузился в думы. Это время суток, вечер перед сном, для меня всегда было самое подходящее для раздумий, и ранее, в Нацрате, в отчем доме, и у Йоханана в лагере, и сейчас, во время странствий по пустыне. Прожитое за день словно укладывалось в голове, и можно было без спешки, спокойно все рассмотреть со всех сторон, пораскинуть мозгами, проанализировать, и самые верные, самые важные для меня мысли меня посещали именно в такие часы.
Я смотрел на силуэт Мецадской скалы, отчетливо вырисовывающейся на фоне догорающего послезакатного неба, и думал, какие мотивы движут царями, пришедшими в этот мир всего на несколько неверных десятилетий, смертными в любом случае, а зачастую и столь внезапно смертными, а стремятся оставить себя в этом мире навечно, строят строения, дворцы и палаты, идут по головам своих противников, не щадят никого, с тем, чтобы подняться еще на ступеньку, как они думает, вверх. И чем все это заканчивается? Он, добившийся всего того, что другим только снится, того, чему завидуют сотни и тысячи, лежит на предсмертном ложе, не в силах не только что-то изменить в этой ситуации, но даже и отложить на какое-то время неумолимую смерть, склонившуюся над ним, и дышащую ему в лицо. И вот он, оставивший позади себя палаты, дворцы, крепости и поверженных врагов, лежит в деревянном ящике, холодный и безмолвный, а его потомки и окружение, те, которые при жизни смотрели ему в рот, дрожали при звуках его голоса, и подчинялись каждой его прихоти, теперь безучастно и с облегчением несут его на погост, и лихорадочно делят между собой все то, что было им создано для себя, и во имя себя.
Так и Хордус, прозванный Великим. За что он получил этот титул? Чем он останется в памяти народной, чего он достиг при своей жизни, и во что выльется все то, что он после себя оставил? Что он думал, что предвидел, когда был готов переступить эту самую грань между жизнью и смертью, ту самую грань, которую я готовлюсь переступить сейчас? Наверное, он и сам боялся того, что его ждет за этой гранью. А еще он наверно боялся за все то, что оставляет в этом мире, по эту сторону грани, все то, что он создавал, во имя чего проливал кровь, даже кровь своих детей. Куда все это делось, после того, как он сам ушел туда, в неизведанное?
Вот она, крепость Мецада, укрепленная вначале Йонатаем Хашмонаи, которого называли Александром Янаем, знал ли он, первосвященник, Ха-Кохэн Ха-Гадол, что его детище, укрепленная его повелением крепость, станет собственностью Хордоса, одного из его рабов, эдомита, служившего при его дворе? А ведь так оно и произошло, и последние из Хашмонаев были убиты его рукой. Так Мецада стала одним из оплотов нового царя, Хордоса, позже названного Великим, и стала даже его зимней резиденцией, а позже мощной крепостью. Но что же теперь, после его смерти? Помогло ли его спорное величие, проклинаемое народом по всей Эрец-Йехуде, омраченное убийством собственного сына, и другими ужасами? Страна его была разодрана после смерти, а в его могучей крепости, словно неусыпный страж главенствовавшей над всей долиной, разместился Римский гарнизон, этого нового правителя мира, гордого и непобедимого народа, в своей гордыне не знающего ни преград, ни сомнений.
А что будет дальше? Разве Рим вечен? Разве вечен этот "Вечный Город", как в своей слепой гордыне называют его сами Латиняне? Разве не вечен был Бавел, священный город, в котором люди, в непомерной гордыне, хотели достичь неба? А где он теперь? Так и Рим, Бог его знает, что его ожидает, какая судьба, и вечность его - это лишь самообман, похожий на самообман смертных правителей, мнящих себя бессмертными, и умирающим в муках.
Так что же ожидает Мецаду в будущем? Будет ли он предан забвению, будет ли разрушен, или простоит века, останется ли у Римлян, достанется ли потомкам Хордоса, или еще кому, чем он останется в памяти народа, и останется ли? Строения подобны людям, и забвение для них так же страшно, как и для человека. Но и в памяти народной они остаются зачастую совсем не тем, чем были призваны быть по замыслу своих создателей. Так и сейчас, смотря на крутую и мрачную скалу, на которой примостилась крепость Мецада, я словно ощущал какое-то неясное предчувствие, что судьба этой твердыни будет не такой простой и понятной, как могло бы показаться с первого взгляда.
Мысли о Хордосе Великом и его потомстве напомнили мне наши разговоры о них с Йохананом, и вернули меня вновь к мысли о том, что больше всего занимало меня все последние дни. Если первые дни весь мир вокруг меня был воплем отчаяния, обвиняющим и обличающим, то теперь я уже мог себе позволить относительно спокойно подумать обо всем, подвергнуть анализу как сами события, так и свою роль в них, а также вынести из всего этого уроки для себя, и выводы.
Итак, что же все-таки произошло? Я доверился человеку, которому нельзя было доверяться, и рассказал ему нечто такое, что не стоило рассказывать. Дальнейшее уже произошло без моего участия, и практически от моих действий уже ничего не могло бы измениться. Но, несмотря на то, что мое присутствие или отсутствие уже ничего бы не изменило, судьбе было угодно, чтобы я оказался там, и действовал так, как мне сейчас стыдно вспоминать.
Урок первый, и основной. Стараться как можно дальше держаться от политической борьбы, от критики властей, их семей, от любых разговоров на эту тему. Не это является тем, что я ищу, ради чего я покинул отчий дом, не в попытке свержения властей, борьбы против установившегося порядка, или в установлении какой-то земной власти вижу я свой путь. Не путь Йехуды Гавлонита, Цадока Пруши или Шимона Бар Гиоры является для меня примером для подражания.
Не в земных царствах я хочу найти бога, а в душах человеческих. Не от мира сего мое царство, царство моей истины, а в мыслях и в чувствах, в мотивах человеческих поступков. И закон, который я бы хотел установить, нет, не так, не установить, а позволить людям самим его для себя открыть, не в законах людских, не в династиях и империях, устанавливаемых силой оружия, а внутренний закон человека, который есть закон Божий, и который определяет для каждого человека степень добра и меру зла его поступков, и отношение к случившимся событиям.
И не в обрядах или ритуалах человек приближается к Богу. Не тот ближе к нему, который правильно и часто читает Тору, который чтит шабат, и отнюдь не обязательно для этого быть из колена Давидова. Даже язычник, рожденный яваном, латинянином, или хананеем, может быть ближе к богу, чем самый, казалось бы, правоверный иудей, если последний не поселит в своем сердце любовь к ближнему своему.
Теперь - самое для меня сложное. Мое поведение после того, как я узнал, что ожидает братьев. Итак, какой выбор был передо мной? Я мог попытаться вернуться, пройти обратно через мост, и плечом к плечу со своими братьями встретить эту напасть. Удалось бы мне это, или нет, это уже другой вопрос. Возможно, и даже наиболее вероятно, что я наткнулся бы опять на заставу, и меня бы вышвырнули опять на дорогу за мостом, добавив для скорости пинка под зад. А возможно, что я бы сумел пробраться в лагерь, был бы схвачен, и вместе со всеми был бы отпущен позже. Результат для братьев и для меня был бы тот же, но совсем по-другому оценивались бы мои действия мной самим.
Что же я выбрал? Я вновь, со стыдом и позором поддался своему малодушному внутреннему голосу, выбрал путь труса, выбрал позорное бегство, не понимая, что это бегство не может спасти меня от самой большой беды, от угрызений совести и от стыда за свои поступки.
Сейчас, да и тогда, я осознавал свою слабость, овладевшую мной в этот важный и ключевой момент. Но что мне делать с этим дальше? Как искупить свою вину, как простить самого себя, даже если никто, кроме меня не может осудить меня? Как найти в себе силы искать свой путь к истине, и направлять других на этот путь, если я сам в себе осознаю такую темную бездну, такое черное пятно на своей совести? С каким чувством, с каким лицом я буду читать учение другим, если сам в трудный момент смог оступиться?
А разве не заложена в природе человека свойство оступаться? Разве не в моем представлении истинного Бога, он мудрый, понимающий, всепрощающий, и любящий свои чада? И если кто-либо из тех, кому я буду проповедовать, будет иметь на своей совести такой, или даже больший грех, и раскается, и встанет на путь исправления, разве не должно простить ему и отпустить ему этот грех? Или он достоин наказания? Нет. Наказание, и страх получить его еще никого не сделали чище, еще ни одного грешника не наставили на путь истинный. Может ли человек, над которым довлеет ощущение непрощенного, неискупленного греха, продолжать жить по совести? Не будет ли этот грех висеть над ним Дамокловым мечом нечистой совести, отравлять ему жизнь, лишать сна, и смущать его душу? Разве в этом искупление? Нет! Главное - чтобы человек, оступившийся, и согрешивший, осознал свой грех, осознал в полной мере, раскаялся, и добровольно, сам, своими действиями, своей дальнейшей жизнью, искупил бы этот грех. И ему надо простить его проступок, даровать прощение как в глазах Божьих, так и человеческих, а главное, в его собственных глазах.
Но если я исповедую этот путь искупления для других, то почему я буду смотреть на это же по-другому для себя? Да, я оступился, да, проявил слабость духа, да, я осознал свое падение, мне казалось, я бы отдал год жизни за то, чтобы получить возможность еще раз пройти через это испытание, чтобы найти в себе силы сделать по-другому.
И сейчас я готов искупить свою вину. Как? Не знаю. Я надеюсь, что в другой подобный момент жизни я найду в себе силы действовать по-другому, так, чтобы потом не краснеть за себя, не убегать от самого себя в пустыню, прячась от людей. Я верю, бесконечно хочу быть уверенным, что это будет так, но понять, подтвердить это я смогу только тогда, когда этот момент действительно случится, когда эта дилемма, этот непростой выбор опять будет стоять передо мной, и именно тогда я пойму цену и своему раскаянию, и силе своего духа, и правильности собственного выбора.
А сейчас я должен простить сам себя, как готов простить и других за их проступки. Не забывать этого, не прятать от себя в глубинах своего подсознания свою темную сторону, свои неблаговидные поступки, которые мне так неприятно вспоминать, а просто перешагнуть через них, и продолжать жить, стараясь в дальнейшем действовать иначе, по совести.
Я вспомнил, какие мысли меня преследовали в первые дни моего бегства. Не раз, и не два я стоял на краю какого-нибудь ущелья, и в уме у меня блуждала мысль, что всего один шаг, и наступит конец моим мучениям, моим угрызениям совести, этим терзаниям и сомнениям. Я полечу вниз, на какой-то миг став абсолютно свободным от всего, от этого несовершенного мира, и от несовершенного себя, не могущего найти себя в этом мире. Все эти проблемы не будет стоить для меня и выеденного яйца, и я, свободный и чистый от всего, закончу свои счеты с этим миром, с жизнью, переступлю сам, осознанно и добровольно, тот порог, который так страшатся переступить столь многие, и который порой вынуждены переступить вопреки своей воле.
Это искушение было нелегко преодолеть, близость такого шага, которое зависело всего лишь от одного легкого движения, когда я стоял на самом краю ущелья, словно манящего и притягивающего меня, когда я глядел на эти скалы внизу, и уже видел эту картину, видел весь путь своего тела, летящего камнем между скалистыми отрогами, и разбивающегося в прах, в кровавую массу, в которой уже ничего не будет напоминать меня, живого Йехошу?а. Стремительно несущиеся на меня камни дна ущелья не раз были настолько реальны, настолько манили своей легкостью и доступностью решения, настолько сложно было отделить воображение от реальности, что с огромным трудом я находил в себе силы, словно проснувшись от кошмарного сна, усилием воли сдержать себя не поддаваться искушению, и сделать спасительный шаг назад.
Тьма уже почти скрыла Мецаду, и на темном безоблачном небе загорались по одной яркие звезды. В их зыбком свете окружающие меня исполинские скалы казались мне великанами, пришедшими из тьмы веков, из детских сказок, словно каменные часовые, охраняя мой покой.
Куда мне дальше? Вот я уже и у Мецады. Дальше на юг Ям-Амелах продолжается еще на день пути, а южнее начинается пустыни Цин и Негев, бесплодные и незаселенные земли, уже за пределами Эрец-Йехуда, где только бедуинские шатры редкими островками разбавляли бескрайние и бесплодные, песчаные или каменистые просторы на много дней пути. Идти туде мне уже не хотелось, но и возвращаться в мир людей мне было некуда. Нигде и никто меня не ждал, а до Нацрата, до покинутого мною родного дома, где мать, братья и сестры, конечно, будут рады видеть меня, непутевого Йешу, был долгий и трудный путь. Но не это останавливало меня - возвращаться опять назад в Нацрат мне не хотелось. Я не хотел примерять на себя роль "блудного сына", не хотел вновь ощутить себя в этих стенах, таких родных с детства. Я в них ощущал себя словно в темнице, словно в силках, в клетке, в которой мне нельзя было ни расправить крылья, ни воспарить. Странно, но это ощущение клетки, темницы, никогда не покидало меня в Нацрате, в отчем доме, где все, казалось, любили меня, и в то же время ждали от меня чего-то; где я жил, казалось бы, спокойной и размеренной жизнью плотника, и в то же время ощущал себя в ловушке; где сама любовь ко мне матери, и братьев, и любовь моя к ним, мешали мне понять самого себя, свои желания, стремления. Боязнь разочаровать их, сделать им, моим любимым домочадцам больно, не оправдать своей размеренной и благочинной жизнью, которой от меня ждали, и которая меня душила, их чаяний, не позволяла мне вздохнуть полной грудью. Эта парадоксальное, по сути, отношение к моей семье, к моему родному гнезду, где любовь перемешана с томлением плененного духа, где детские воспоминания и прелесть знакомых до боли трещинок родных стен, и морщинок в углах глаз матери, любимой Марьям, сочеталась с желанием освободиться от всего ого. Их любовь, и любовь моя к ним не окрыляла, она подрезала мои крылья. Нет! В Нацрат я не вернусь.
Тогда куда же? Где есть люди, с кем мне будет легко и свободно, которые будут рады мне? Андреаш и Йехуда. Они первыми пришли мне на ум, и эта мысль как-то сразу меня успокоила. Да-да! Именно с ними, именно вместе! Надо попытаться найти их. Где они могут быть? Я вспомнил наш последний разговор, и все, что мы планировали. Андреаш вначале звал меня в Кфар-Нахум, но напоследок мы больше склонялись к тому, чтобы прежде посетить Кумран. Куда собирался Йехуда, было еще непонятно. Значит попытаюсь найти Андреаша, он или в Кумране, или в Кфар-Нахуме. Но ведь Кумран по дороге в Ха-Галиль! Я могу пройти через него, и если там я их не найду, то могу со спокойной душой идти на север, к Кинерету. А если и там я его не найду? Об этом уже не хотелось думать, тем более, что глаза мои уже слипались, и разум погружался в дремотное состояние. Я сказал сам себе, что неприятности надо переживать по мере их поступления, и, придя к этой утешительной для себя мысли, погрузился в спокойный и безмятежный сон.