Аннотация: Беседа с Максимом Лаврентьевым в журнале "Литературная учеба".
- Сергей, ты, на мой взгляд, один из интереснейших современных поэтов, ещё не перешагнувших сорокалетний рубеж, что в наше время считается признаком затянувшейся литературной "молодости". Расскажи, с какого возраста ты пишешь стихи вообще и с какого занимаешься этим целенаправленно и осмысленно. Если ты, конечно, как-то формулируешь для себя в поэзии цель и смысл. Кстати, ты помнишь, как тебя "захлестнуло" впервые?
- Если это хоть кому-нибудь любопытно, история вполне банальная: мальчику из рядовой "хорошей московской семьи", обученному фортепианным наигрышам, чирикающему в альбомах, было почти не миновать стихотворства. До двадцати двух лет я не видел ни одного живого поэта близко. Первым поэтом был Юрий Левитанский, а первым стихотворением стала потешная ода учителю физкультуры Алексею Вороне, подмахнутая аккурат перед "последним звонком". Директор школы-комплекса "Царицыно" Ефим Рачевский сказал тогда - "поэта вырастили". Я воспринял аванс чисто юмористически: семья моя технарская, и куда бы я делся от цехового поприща, в какой заоблачный филфак - со своей потешной одой и полным отсутствием гуманитарных знакомств? На одарённость рассчитывать не приходилось.
Но и в МИСиСе, посреди электрохимий и пирометаллургий, неослабно тянуло заниматься чем-то иным - либо теми же словесами, либо (ха-ха!) делать игровое кино, где б и играть, конечно, главную роль. Грёзы кичливого младенца. Очнулся я не скоро... жизнь очнула.
Не могу вспомнить точно, когда слова снова проснулись и попытались ожить, но так случилось. "Поэтика" моя сводилась к чистой верлибристике, рефренам на темы суровых американских боевиков или фильмов ужасов. За душой у меня было тогда самое приблизительное понятие о том, что такое стихи: всё-таки я пристально листал толстые журналы, позёвывая от тамошних подборок, а вот настоящей поэзией почитал тексты родом из "русского рока" и, конечно, англо-американское наследие в переводах и без оных, что крайне свойственно молодому человеку моего поколения и окружения.
Что такое рифма, мне живо объяснили в Литинституте, куда я попал уже в 1994-м. Антон Кузнецов (Красовский) определил меня так: "мы знаем, что такое Арутюнов, - это там, где глагольные рифмы".
Я устыдился. После Лита, когда детские иллюзии о восседании где-нибудь в редакции и бесконечной возне с текстами за год превратились в мокрые тряпки, настало время или "уходить из профессии", или что-то там такое доказать. Я выбрал последнее и позвонил в издательство "Русский двор". С тех пор вышло шесть книг, с одной из них помогло издательство "Литкон" (ИПЦ "Маска"), и "откликов" на них всё меньше: Бек умерла, со "Знаменем" отношения пресеклись, были сложности и с "Экслибрисом". Но ты спрашивал о другом: о цели и смысле.
Каждый раз, когда я ничего не могу, точнее точного знаю, что ни цели, ни смысла быть не может. Но когда вздымается внутри тысячная, может быть, по счету волна, начинаешь обжигаться об самого себя, потому что словесные смыслы проточили в тебе, пока ты спал, мириады тоннелей, а всё это вдруг настоятельно требует сочленения одного с другим, в себе ты становишься полубогом. Образуется твой язык, на кости накручиваются мышцы, ты возрождаешься из ничего - слова ложатся так, как ты мыслишь, самым естественным и прямым для твоей внутренней речи образом, и если не смысл, то что?
Мне всё еще занятно, что скажет мой внутренний языковой человек, узник моих блужданий туда-сюда. Я отличаюсь от него лишь физической свободой, но он более мужественен - не обладая ничем, кроме запаха слов, их шелестящих оболочек, он полон - нет! - он весь состоит из решимости вершить свою работу в полной темноте, часами, сутками. Он то ли ткач, то ли кузнец, и на его порядочность и любовь к труду я полагаюсь всецело. Больше всего жизни и свободы достойны пахари. Это элементарная трудовая этика, и вовсе не протестантская.
Пока строфа не выйдет отбитой во всех мыслимых для меня категориях, стиховому человеку нельзя ни есть, ни спать, ни отдыхать, ни думать о чём-либо ещё. И я в это время занят: работа, семья, дом... а он не спит. Сплю я. Иногда смаривает и его, и с этого начинается моя смерть. Через неделю молчания я понимаю, что смысл мой как человека, гражданина, любовника, мужа, брата и свата истаял. Нет рифмы, нет и меня. Нет стиха - нет никакого смысла ни в чём. И это самое естественное состояние из возможных. Оно и теперь захлёстывает не слабее, чем в ранней юности, когда ты весь из себя даже не автор, а нечто ангелоподобное, пришедшее судить жизнь за то, что она в тысячу раз подлее и ниже, чем в приключенческих книгах.
Стихи и есть цель, они свидетельство того, что жизнь не была мертва, и свидетельство неизмеримо большее, чем акты гражданского состояния. Стихи материальнее, вещественнее даже некоторых результатов физического труда. Строки отдаленных тысячелетий способны перелетать столетия, то есть они не намертво привязаны к материальным культурам.
В своем языке я не революционер. Может быть, я только и делаю, что пытаюсь воскресить языковые модели, с которыми вырос, чтобы не оторваться от неких живящих начал, не впасть в мёртвую русскую хандру. Глядя на то, что творится с отечественной словесностью, можно впасть куда как глубже.
- Прекрасно понимаю твою скромность: почитаться лучшим сегодня - почти кощунство. Появилось что-то постыдное в самом прозвании поэта. И всё же - что творится в мире литературы, вернее, в литтусовке и кого бы ты назвал (а назвал бы?) в числе достойных из тех, кто продолжает безнадежное дело Александра Сергеевича и Михаила Юрьевича?
- Во-первых, "лагеря" никуда не делись. С последышами славянофилов - русскими народными шовинистами - просто дела иметь не хочется, чтобы быть подальше от бесноватых. У них до сих пор всё так, как на заре времён: обрушенные купола церквей, сионистский заговор, черти и прочая кузнецовщина. Примитив. Я генетически принадлежу к условно "демократическому" лагерю - и о что это за великолепный узурпатор! Весь "дискурс" в его холёных руках. Великолепная ложь: у патриотов просто раньше кончился набор тем и приёмов, но вот, по-моему, конец им пришёл и у "демократов", их "дискурс" сегодня является вопиющей профанацией того, что я привык называть словесностью. В эпоху сплошной властной вертикали верх всегда берут профаны понаглее.
Внешне всё нормально. Печатаются журналы? Печатаются. Тиражи их малы, но никто не погиб, у всех нашлись какие-то "спонсоры", которые держат их на плаву, пусть временные, случайные, но, возможно, более адекватные, чем государство или нетфегазовые "братки". Я не имею никакого понятия о географии размещения средств, об отмывах и схемах ухода от налогов - меня как профессионального чистоплюя не интересует этот кощунственно материальный вопрос. "Пусть их" - не "ужо вам".
Выходят книги? Выходят. Стоит взглянуть на списки одного, например, "Московского счёта", чтобы понять, какое неслабое количество издательств занимается выпуском поэзии. Они, правда, регулярно ноют, что поэзия "неприбыльна", что в магазинах на нее ноль внимания, но нам-то что до их нытья?
Есть ли критика? Ну, скажем так, наличествует. Выплывает павой в приличных, зарезервированных за ней журнальных и газетных рубриках, анонсируя своих добрых знакомцев, пытается совершать даже героические обзоры вышедшего в свет, что не может не восхищать тонкостью отбора - в свет выходит лишь то, что эта критика видит. Остального нет. Вся она сплошь заказная, клановая. По велению сердца и от имени его не пишется ни строки.
Всё есть.
Всё для "литпроцесса", всё для того, чтобы после выпить водки, потрепать друг друга по загривкам и разъехаться.
Хреновато другое: литературы нет. То есть литературы как литературоведческого понятия, образованного каким-то единством если не качества, то хотя бы самых общих стилевых признаков. Нет такого понятия - "литература нулевых". Есть обоймы людей, которых якобы читает страна, но и это ложь. Не читает. А читает она совсем других людей, если это вообще люди, а не роботы, - больно имена вычурны, а стиль провинициально фельетонен.
Стихи вышли из социального обращения в результате чудовищной инфляции смыслов, который принесла с собой якобы "информационная революция". Ну и что? Как пятнадцатигиговую порнуху с континента на континент перебросить, это ура, а как до поэзии доходит, трынц-трынц и соплей на полмешка - ах, новые методы, новые ракурсы. Кому вы впариваете? Кого вы учите отращивать органы чувств?
Отглобализяченная Россия превратилась в потребителя самого ублюдского "продукта" - "проектов", скороспелых и просроченных суррогатов, выдаваемых "профессиональными жюри" за турбомегаинновации. Так в россиянских супермаркетах и продают салаты - сноровисто, прямо с утречка гниль смешают со свежаком, и вперед. Какой такой прогресс-шмогресс должен был случиться с русским стихосложением, что у него рожа стала сапогом? Русская литература превратилась в раннеперестроечное кидалово: если два пафосных обдолбка в электропереписке сошлись на том, что NN это круто и надо ему помочь коллективным ором, об NN станут говорить повсюду - в газетах, потом в блогах, поступенчато. Еще до зомбоящика не добрались, а то бы эта кудряшкина компашка битыми сутками объясняла народу, как хороши, как свежи были лауреаты премии Андрея Белого при царе Птолемее Гороховиче.
А выбирается NN примерно как некогда Миша Романов на царствие - лишь бы фигура компромиссная, гарантирующая "отдачу вложений" - а ну, что у нас модно - терпимость или гражданственность? Задушевность или духовность? В узком коридоре колебаться дозволено. Одного нельзя - поливать хозяев. Это святое. Шоу-бизнес.
Маргиналам плодят маргиналов. Тут просто лагерь палестинских беженцев - из религии в религию, из ориентации в ориентацию, и каждый на своих узлах. Анемичные последователи продвинутых схем отношения к реальности (будто лицензию лично из рук от Иосифа Александровича получали), заслуженные бубнилы из ПЕН-клубов, тьмутараканские однодневки с жадно елозящими кадыками.
- Может быть, ты слишком категоричен? Возможно, в этом и есть некоторая душеспасительная новизна?
- Никакого нового качества нынешняя поэзия в себе не несёт. Нового в ней то, что слог испохабили, более ничего.
Обществу нет никакого дела до того, что скажет поэт, и в этой тошной атмосфере возможны любые трюки: из третьеразрядных повторюшек-дядей хрюшек делают светил словесности. Умора! "Дядюшки" тягомотны, инертны, локтевую активность проявляют только при номинациях на очередное РАОЕЭС-поэтство, но каждая их каракуля встречается сообществом на "ура", потому что "так надо": молиться не на кого, нужны бонзы. И хотя на них в самотёке 80-х не обратили бы никакого внимания, сегодня они могут предаваться литсуществованию публично, и никто не скажет, что короли голы, что животы у них ниже пояса, что рифмы их самые потасканные, а смыслы самые затёртые, и форма гуляет куда угодно в силу вошедшей в обыкновение распущенности. Ко всякой придворности, притворности и приторности быстро, наверно, привыкаешь: можно цельными днями таскаться по дому в халате, в одном носке, щетинистым, с заплывшими глазёнками...
Живёт и здравствует "брэнд" - "Московское время" с целой гвардией паладинов из молодообращенных, которые при попытках объективно рассмотреть "сумму достижений" заломят руки и объявят рассмотрителя беспонтовым завистником.
Но самым кромешным я полагаю даже не эту поп-механику, а главенствующий сегодня "вектор испохабливания" - и языка, и просто человеческих норм, сложившихся в поэтической традиции за двести лет. Никогда, кажется мне, русская поэзия не сквернословила так по-лакейски подло, как теперь, с задранным от завоёванного права остреньким подбородком. Думаю, её настропаляют вести себя так евроамериканские "институты развития", поддерживающие деятельность того или иного "перспективного" журнала на территории России. Для таких институтов со времён холодной войны свобода в России понималась как неуклонное и последовательное растление, направленный подрыв и сбив культурных и человеческих координат в сторону хаоса и черноты.
По вывескам эти институты, как я воображаю, вполне себе безобидные учреждения. У кого заточится зуб на какой-нибудь воображаемый "Институт Кафки и Милены", поощряющий какой-нибудь адский альманах, где половина текстов исполнена низовым матом с присовокуплением инвектив в адрес Отечества? Если ты возмущён, следуй нормам демократии - иди в суд и с экспертным заключением в руках докажи, что письменной отравой губится вкус в провинции, например, куда адский альманах поступает в количестве вполне достаточном для прочтения. Докажи, что это идеологическая диверсия и прослыви навсегда душителем молодой литературы и свобод, антисемитом, фашистом, латентным гомосексуалистом.
Это я к тому, что слова протеста в "либеральной мгле" произнести нельзя. Все договорились между собой: никто никого не трогает, сидим тихо, воду не мутим.
Так воздух времени, который я хочу вбирать в сорок четыре, что ли, ребра, по какому-то бредовому закону наполняется элоквенциями. Якобы реальность видоизменяется и требует "адекватных средств" для её воссоздания на письме, но отчего таких дешёвых-то? Они, Максим, омерзительны не потому, что избыточно честны, а потому, что внутренне хотят "поменьше вложить и побольше поиметь", а по факту добиваются вырывания из нации её нерва - чести и достоинства.
Меря людей по себе, я не могу поверить в окончательную деградацию своего народа, с которым я нахожусь пусть в длительной неприязненной переписке, но без опустошительного с моей стороны презрения к его истории и судьбе. Мне кажется, что, распространяя в качестве образца для молодой поэзии так называемый неподцензурный, а зачастую и "импортный" вариант русской поэзии, ориентированный на евроамериканские стандарты, кураторы данного направления ведут настоящую идеологическую войну с тем, что только пробивается на свет, - со свободой. Её у нас не было по крайней мере пятьсот имперских лет. Когда страна пообкусана с краёв, она снова юродива и беззащитна. На словах её винят в том, что ростки свободы пробиваются для грядущего рабства, а на деле хотят превратить каждого из нас в глумливого бюргера. Пока бессмысленный и беспощадный постмодерн пытается набрать нового воздуха за дряблые щёки, имя поэта синонимично предательству.
У меня есть метод различения ложной и настоящей поэзии: от настоящей не может быть поганого послевкусия.
Тот, кто жесток к себе, тот, кто мучится, тот и прав в стране, где каждый день может быть мукой буквально ни от чего. Прав не теряющий достоинства, тот, чьи строки болят и светятся, тот, чьи строки невозможно имитировать. Я знаю таких людей, но за крысиными плясками литературных пигмеев их не услышат. Сегодня в стихах восславляется что угодно - ишачиные восторги потребительства, бытового нацизма, долбодуйской религиозности, - любых отклонений, поскольку это "живые деньги", ими можно манипулировать, набирать очки.
- Тебе, прямо как Данте в его "Аде", удалось живописать картину литературной потусторонщины, нанести на карту волчьи ямы и смрадные болота. Но что появляется нового в текущем дне - только мутанты плодятся или же намечается какое-то "движение в сторону весны"? Когда руководишь семинаром поэзии в Литературном институте и руководишь им не так формально, как некоторые иные мастера, ты хорошо видишь следующее поколение пишущих. Что можешь сказать о нём, о них?
- О Литинституте, согласись, отдельная песня, иначе грош мне цена как бешеному его защитнику. Но резоны ниже. А вот о мутантах - радиоактивных и термоядерных - хотелось бы продлить очарованье.
Я предпочитаю во всём подход интуитивный, чувственный, основанный тем не менее на сугубых фактах: от литературных чиновников исходит - замечал ли ты? - нестерпимый запах коррупции, мелкого лихорадочного политиканства. Мы часто видим их в собраниях, когда они барственно раздают милости, помавают "литпроцессу", дирижируют им. Нормальный разговор с ними, как я понял, исключён: они могут признавать, что исконная правда и суть принадлежит одним авторам, но печатать они будут других, потому что ими-де руководят какие-то Высшие Соображения. И это настоящая коррупция. Ничем, кроме неё, я не могу объяснить печатание в журналах абсолютной дряни, эксплуатацию в течение нескольких лет откровенно психически больного человека, который был на глазах у недоумевающего меня объявлен открытием, напечатан во всех мыслимых органах печати, обвешан премиями и потом вынужденно - вероятно, в силу обострения заболевания - списан в запас.
Если проводится акция помощи убогим, то почему она должна касаться центральных органов печати, а не специализированных - по психиатрии, например? Что здесь руководит редакторами, кроме личных мотивов, ужели материальные стимулы? В эту тайну проникнуть не удаётся и с помощью новейших коммуникаций: в Интернете о таком не спляшут и не споют. А вот очно, не для всех, некоторые нелояльные к своим редакциям редакторы признаются в том, что за публикации некоторых авторов платят некие меценаты. Значит, в этой чудной игре задействованы, например, локальные землячества, которые постоянно стремятся доказать, что лучшими русскими поэтами являются нерусские и этнически, и географически. Никаким разумным основанием, казалось бы, нельзя объяснить пиетет по отношению к самому дрянному и ничтожному колбасному эммигранту, приоритетность "колбасника" перед русаком, но и тут всё просто - "колбасник" связан с евроамериканскими институтами развития России, а русак нет. Да и материально наверняка они различаются на порядок.
Так русской литературой становится то, что может себя оплатить.
Так происходит подмена стихов антилитературными поделками, а заодно создаётся альтернативный канон общественного отношения к поэзии, результатом ввода которого в обиход станет отрубание читателя от стихов, формирование нового "узкого" читательского подвида. Но если русской поэзии кто-то и нужен, то русский читатель, а не квазистоличный придурок, готовый проглатывать самые невзыскательные образчики "актуальности" точно так же, как принимать за изобразительное искусство мелкополитизированный сброд какого-нибудь Марата Гельмана.
- Но, может быть, поэзия - удел немногих?
- Идея "элитарности" поэзии самоубийственна: стихи предназначены для всех, даже тех, кто ни черта в них не понимает. Стихи обращаются ко всем, они над любыми предрассудками и формальными различиями, но нам исправно в последнее время пытаются объяснить, что литературное творчество якобы покинуло природный ареал служения своему народу и перешло на искусственное питание взлелеянной внутри него системой образов. Видимо, какой-то его подвид столь рахитичен и недоразвит, что ему потребовалась резервация. Если бы этот гомункул признавал свою ущербность, его законным правом было бы прятаться, но он с таким положением не мирится, а объявляет себя единственным искренним искусством в стране, становится наглым кукушонком, выпихивающим родных птенцов из гнезда!
Я был свидетелем тому, как эти вполне аксиоматические рассуждения вызывали в особо ретивых представителях "сообщества" припадки речевой эпилепсии. Они буквально колотились мордами об мониторы, рассекая челюсти и лбы, чтобы показать мне, как я ошибаюсь. Именно так я понял, что прав: по этой гиперактивной реакции можно судить о глубочайшем невротизме созданной в России литературной среды. И о её, так сказать, подсознательно осознаваемой нелегитимности, самозванстве.
- Кто же и на каком основании может считать себя мерилом происходящего в литературе?
- Все те, кто любит в ней не себя, а её саму. Мне долгое время хотелось надеяться на то, что институт объективной экспертной оценки в русской литературе возобладает, но мои надежды были развеяны по ветру: те, что объявляют себя мерилами, преследуют цели хищнически корпоративные. Их списки приоритетов постоянно наводняют ничем не мотивированные с точки зрения литературного мастерства патологические неумехи.
Небывало низок, как отмечал, кстати, покойный Генделев, уровень даже версификации. Собственно, одна версификация и осталась представлять былое могущество русских стихов. Очевидную неудачу раз за разом терпят любые попытки создать язык нового времени. Даже Борису Рыжему пришлось опираться на Блока и Аполлона Григорьева, но его совесть - единственного, пожалуй, - может быть совершенно чиста: прочим вообще не светит.
Чем идиотичнее и профаннее выглядит письмо, тем больше у него шансов называться "молодой поэзией", хотя верзилам, презирающим классическую просодию - рифмы, размеры, прописные буквы и знаки-препинаки, уже здорово под семьдесят.
Выработанный ими канон есть язык самого кондового подполья - ночной машинописи в двадцать пять экземпляров под копирку, а никакой не каммингс. Сущностно они поклоняются быту - голимой бытовухе. Выше их глаза не подымаются. Они добились своего, бунтовать против массовой дебилизации они не станут. Похоже, это их время. Время серятины.
- Ачто же Лит?
- Я делаю, что могу. Моя оценка действительности ничего весить не будет, пока не появятся "вдруг, откуда ни возьмись" влиятельные ученики, которые восторженно разнесут её по весям. А я в это не верю, нет, не верю в то, что из моих милых студиозусов получатся деляги, которые пойдут резать себе наделы с литературных пастбищ.
Я хочу вырастить иное племя - подвижников, что при минимальном раскидывании мозгами в эту грязь за иностранными грантами, за этими подлыми подачками для курбских любого фасона и размера - не полезут, а будут где-нибудь в провинции, у себя на малых родинах учить уже своих учеников не поддаваться всеобщему безумию, как бы скоро оно Русь окончательно ни охватило.
Я бы хотел видеть в них сеятелей, а не жнецов. Пишут они на четвертом году обучения так, как надо (кажется мне) - мрачно, безжалостно к себе, не щадя глаз и ладоней, но удач пока мало, идёт лишь пристреливание к сектору. Верю, мне удастся воспитать в них элегические начала, ужас перед существованием, показа которого русская поэзия добивалась со времён Баратынского. Я точно знаю, чему их учить не стану, - разводить редакторскую шоблу на печать.
Теперь ты можешь догадаться о том, почему я бешеный и нетерпимый ни к каким сторонним оценкам защитник Лита: состоятельность любых других институтов воспитания вкуса для меня стоит гораздо ниже. Вопрос о том, почему больше всего в жизни я горжусь званием преподавателя Литературного института им. А.М. Горького, мы пока, с твоего разрешения, рассматривать не станем, но вопрос о том, нужен ли вообще такой институт, придётся припереть к стенке.
Так вот - я счастлив, что вездесущий теледеятель, по недоразумению почитающий себя поэтом и прозаиком, предлагавший в очередной своей газетной погадке закрыть Лит, у нас преподавать, по крайней мере пока, не будет. Была когда-то такая идея у нашего предыдущего ректора... Ненависть к Литу эксплуатируется большей частью "сообщества" именно в силу непревзойдённости на сегодняшний день наших аргументов: институт не печёт фальшивых бонз, не отправляет обязанностей "литературной фабрики звёзд", а формирует старателей исконного, а не подменного литературного мастерства, людей, могущих в любой момент вправить шатающийся, изнемогающий от воляпюков язык новейшего времени практически на любом поприще. Наши лучшие выпускники - универсалы. А худшие... среди них есть и такие, ненависть которых к альма-матер, не давшей им путёвки в призрачные эмпиреи, превосходит даже злобу отчисленных или отвергнутых ещё на этапе творческого конкурса.
Лит не продаёт "билетов в мечту" - он учит понимать самого себя, и здесь он ничем не заменим, особенно эпигонскими копиями, жизнеспособность которых не поверена долгими десятилетиями. Может быть, реформы в Лите и необходимы, но они не станут, верую, подобием российских реформ, уничтожающих всё прежнее на корню без разбора, а коснутся инфраструктуры, не задев главного - понедельных, изматывающих вдрызг, шлифующих молодое самолюбие семинарских штудий. Литинститут, по сути, нуждается в современных высоких технологиях, больше ни в чём.
- Как представитель "редакторской шоблы" (надеюсь, что нетипичный!) не могу не поинтересоваться твоим мнением о журнале "Литературная учеба", в коем ты сотрудничаешь в качестве члена редакционной коллегии. Но, предваряя твой ответ, сначала вставлю несколько слов от себя. Мне, как редактору, чрезвычайно сложной видится ситуация с молодой поэзией. С прозой всё чуть лучше. А стихи, которые мы должны вроде бы публиковать с критическим разбором, в основной своей массе не дотягивают до того уровня, когда такой разбор опирался бы на что-то серьёзное, на какую-то минимальную основу. Признаюсь тебе, что сокращение и видоизменение подачи худлита на наших страницах объясняется не только желанием расчистить место под критические посевы, не только заметной апатией читателя, упрямо пролистывающего мимо всё стихоподобное вплоть до первой литературоведческой статьи. Главная проблема в том, что печатать по большому счёту практически нечего. И это - уязвимое место не только "ЛУ", но и, как мне кажется, других современных журналов.
Кстати, скажи, отчего, на твой взгляд, фактически прошла впустую прошлогодняя встреча редакции "ЛУ" с новонабранными студентами Литинститута? Ещё четыре года назад на страницах одного литеженедельника я дал отповедь теледядьке, оскорблявшему Лит. Но теперь... Ты не присутствовал на встрече, но я тебя уверяю, что у нынешних "меченосцев" в ножнах оказались растаявшие сникерсы. Единственный осмысленный вопрос, на который расщедрилась какая-то диковатого вида девушка с семинара критики, был вопрос о гонораре. Должен, однако, заметить, что подобные встречи в МГУПе, и особенно в МГУ, проходили совсем иначе. Что же такое случилось с "литовцами"? Неужели недостаток высоких технологий сказывается? Но разве мы в своё время были такими медузами? И каким тебе в этой связи видится будущее "Литучебы" - журнала, тесно связанного с литературным образованием?
- А, значит, ты согласен с тем, что стихи вышли из общественного обращения?
- По-моему, поэзия принадлежит не обществу, а каждому индивидууму в отдельности.
- Чудесно. И это отправная точка. А также то, что в задачи "Литучебы" отныне не входит демонстрация поэтического диапазона как суммы приёмов, но показ того, что в поэзии и прозе сегодня является терпимым, а что нет. Сегодня мы не можем знать наверняка и выкатить кому бы то ни было список критериев. Я, например, убеждён, что пропагандируемый сегодня развал формы, бегство от классического "ломоносовского" стихосложения куда-то к чёрту на рога символизирует проказу, разъедающую рабочие органы стихотворца.
Регулярная поэзия шельмуется и объявляется "вчерашним днём", не только какой-нибудь там старозаветной, но "советсковатой" ересью, буквально заразой, от которой надо избавляться при помощи любого телесно-нижнего инструментария. Пропагандисты этой незамысловатой теории, правда, начисто вымыли из своих извилин то, что любому карнавалу с шуточками в стиле "Аншлага" рано или поздно должен прийти конец. У светских затейников праздники вечны именно потому, что они не умеют дышать воздухом рутины, не способны к черновой работе.
Но ты спросил об апатии, и она есть даже во мне. Да, мне скучно просматривать нескончаемые ряды серых строф, гнусно срифмованных, блёклых, разваливающихся на глазах. Ещё кошмарнее видеть беспросветную матерщину дарований "дебютского" пошиба. Да, печатать почти некого, а если уж печатать, то придётся набирать обойму, а это скучно... Так зачем "ЛУ" заморачиваться на этом? Брать то, что кажется характерным... и неважно, к какому "лагерю" принадлежит разбираемый, - важно понять, на каком топливе он прыгает и скачет.
Апатия будет продолжаться до тех пор, пока не будут выработаны иные, чем корпоративно-вкусовые, критерии оценки литературы. Сегодня какой-нибудь самоназначенный эксперт может посадить в сенат и осла, и коня, и какое-нибудь экзотическое пресмыкающееся или земноводное: нет критериев.
А вот в "народе", если так можно назвать интернет-пользователей, к стихоложеству подход иной - что ускоморошило, уложило "паццтол", того и горка. Как правило, выбор народа падает на стихи вообще условные: форма в них приблизительно стихозная, а вот содержание... или агитка, листовка, или перепорченная взбалмошностью возня с собой, а то и вовсе упор на товарные знаки, приправленные пубертантной истерикой.
Насчет Лита ты пойми: тамошние обитатели буквально замордованы литературой, причём не только русской. Им тяжко в перерывах между парами интересоваться кем-либо, кроме себя. Если ты помнишь себя в Лите, то, может быть, легко воскресишь в себе ощущение, что сохранить равновесие меж традиций, томов и болтологий порой просто невозможно, - опрокидывает. Накинь к тому информационный геноцид, развязанный против цивилизованного человечества самой цивилизацией, когда дрянное, бессмысленное письмишко от пассии куда кровоточивее "Ромео и Джульетты"...
Я, как понимаешь, не оправдываю безделья, но делаю скидку на восприятие. Разборы прогрессивному студенчеству не важны, если это не их разборы и не разборы их.
Поэтому не стоит, по-моему, "ЛУ" конкурировать со "Студенческим меридианом", лучше бы сделаться аспирантским и профессорским закутком.
Я ожидаю возрождения стиховедения. По его возвращении в наш быт воздвигнутся критерии, которые не дадут выдавать бездарей и авантюристов за дары богов или находки сезона.
- В принципе я с тобой согласен. Мы ведь уже забили пару свай в отечественное литболото. В третьем номере "Литучебы" утончённая Катя Ливи-Монастырская заглянула в лепрозорий нынешней франко-итальянской европоэзии. Иркутский лингвист профессор Даниленко (это к разговору о "профессорском закутке") сурово разобрался с живыми и мёртвыми постмодернистами. В четвёртом номере наш общий знакомый Евлампий Салопов высказал озадачившее многих отношение к новой гражданской лирике. Татьяна Давыдова из Университета печати хлопочет сейчас об организации круглого стола по современной критике... Но теперь я хотел бы узнать вот о чём - о твоей новой книге. Как создавались стихи твоего шестого сборника? И что это - простое собрание под одной обложкой очередной порции текстов или композиция более сложна?
- Книжка представляет собой механический сбор текстуры за год-полтора. И ты мне сто раз говорил, что это нелепо. Понимаешь... в детстве нас так настропалили хотеть будущего, что мне накануне праздников или отъездов редко спалось - ну когда же завтра? Завтра, завтра, чудилось, грянут небывалые времена - вспыхнут чёрно-белые экраны, зазвучат сигналы Интервидения (помнишь заставку? - Работают все радиостанции Советского Союза, слушайте Москву!), и произойдёт нечто великое, один раз на всю жизнь - например, СССР откроет путь к звёздам, и мы восхищённо замрём у экрана, досадливо и счастливо сознавая, что экспедиция готовилась втайне от нас, но мы причастны к свершению хотя бы фактом рождения в своей стране. Своей, понимаешь?
Я всё ещё хочу того завтра.
Наша страна страшно нам очужела, и это самое мучительное чувство. У меня физически нет времени эстетически сожалеть о прошедшей молодости: её придушили ещё во младенчестве. В 90-е, на которые она пришлась, бандитскими шлепанцами и штиблетами давили тех, кто послабее, - стариков, детей, студентов, учёных, не пошедших торговать, - всех, кто дорог мне, старались сжить их со свету во имя нового хозяина страны - бизнесмена, плешивого и безжалостного купчины с топором и мешком, жадного до даровых деньжонок, внешне набожного. Своими руками вырастили убийцу целого народа, да ещё до сих пор оправдывают его, мол, "соль земли"... Тьфу.
Такому разочарованию в будущем, как у меня, могут позавидовать поэты любой плеяды. И чем дальше, тем больше весь я об этом.
Я не люблю своих стихов, они достаются мне нелегко и почти никогда не радуют.
Чаще всего я пишу в метро - там, где никому нет дела до того, кто я и что делаю. В это время у меня наверняка странный вид, но людям по барабану, что я кропаю на своих мятых клочках в клетку или в полоску. Когда клочков набирается примерно с сотню, начинаю думать о книге - раз в год могу позволить себе издать то, что считаю нужным, и всегда издаюсь за свой счёт, и всегда двести экземпляров: "Книжная лавка" Лита не в силах реализовать даже такой крохотный тираж, а значит, больше ему и быть не нужно. Полагаю, такое существование достойно, в нём есть нечто совершенно элегическое. Безнадёжное.
- Странно, что приходится утешать тебя, но ты, как мне кажется, любишь видеть всё (и более всего самого себя) в чёрном цвете не меньше, чем я - смотреть вокруг сквозь розовые очки. Итак, поскольку мы не совсем люди, а скорее книжные черви, то позволь процитировать (любимое занятие книжных червей!) Шарля Бодлера, несколько слов из его письма директору газеты "Ла Пресс" Арсену Уссе, послания, ставшего затем предисловием к "Стихотворениям в прозе": "Книга, известная вам, мне и нескольким нашим друзьям, не имеет ли законного права называться знаменитой?". Среди глупцов, говорил мой покойный друг, не дόлжно быть поэтом. Это надо понимать в том смысле, что рассыпать понапрасну бисер неэкономно. Бессмысленно. И всё же есть определённый круг людей, больший или меньший - это зависит от времени и от нас самих, и этот круг потихоньку вращается...
В заключение что бы ты хотел пожелать читателям "Литературной учебы", впервые знакомящимся с твоими поэтическими произведениями на страницах нашего издания?
- Никак не думал, что наша архивно-юношеская болтовня кончится именно этим, но здесь хотя бы есть логика - коли ругаешь, изволь сам показать, на что способен. И если мысленно обозреть наболтанное, пожелание сложится мгновенно: различайте. Те, кому ещё не выели глаза и душу, - различайте. Так называемый рынок, который пытаются сделать из искусства, характерен одним - всюду, на каждом углу, ловкие сутяги попытаются подсунуть вам подделку, выдать солому за золото.
Различайте, потому что, приучившись принимать за золото куски навоза, вы будете не топить ими печь, а ставить на каминную полку и, может быть, давать любоваться ими гостям. И постепенно эстетическая и этическая глухота охватит полмира, и к чему тогда окажутся титанические усилия всех тех, кто вёл нас к жизни, хотел для нас лучшей доли? Наши предки, кажется мне, хотели, чтобы мы, их потомки, отличали свет от тьмы. Ни я и никто из тех, кто говорит, что якобы различает свет и тьму лучше других, не укажет вам верный способ различения. Он должен родиться в вас самих, когда вам надоест глупая базарная ложь зазывал. Родиться как бунт, как ослепительная вспышка самосознания, кладущая предел навязанному невежеству, копанию в навозе, пребыванию во тлене и прахе.
Я желаю каждому читающему эти незамысловатые строки просветления, ясного понятия о том, что достойно, а что изначально, несмотря на усилия профессиональных уверял и уговаривателей, является пакостью, дрянью, появившейся на бумаге лишь с помощью очередного дурацкого обмана, пришедшего сокрушить вас - ваш дом, вашу веру в будущее, которое по-любому настанет и без нас... Как бы, если б ты знал, Максим, хотелось дожить до времён, в которые стыд за любимое Отечество сделался бы хотя бы не доминантным чувством эпохи.
- Знаю, Сергей. Я и сам хотел бы дожить до этой прекрасной поры.