Аннотация: Некоторые мысли о лирике и своем семинаре в Лите
Несколько слов о литературном мастерстве
1. О лирике
Язык любого народа устроен так, что в основе его лежит извечная тяга поведать о себе, рассказать о том, что случилось только что или безмерно давно. Нельзя, невозможно написать роман о будущем в будущем времени: он скажет, она ответит... Даже о будущем мы вынуждены говорить в прошедшем, словно оно миновало.
Среди словесных дисциплин лирике позволено более-менее вольно располагать временами: когда она говорит "видел", "вижу" и "увижу" - это всегда означает привычную светлую скорбинку о безвозвратно минувшем, набрасывающую на весь сонм предметов, мыслей, ощущений панцирную сетку "вздохов и молитв", и вне этого инстиктивно верно избранного тона поэзия бессильна и вызывающа, ибо исповедь не веселит.
Лирика закорачивает дистанцию между людьми до последнего физического предела, будто говорящий стоит рядом с вами у окна и чуть слышно шевелит губами, и вы ощущаете телесные лучи, исходящие от него, ритм его дыхания, шевеление его волос, мимику, и всё это - о счастье! - лишь посредством интонации. Голым изложением примет.
Лирика зовет нас в мир дальний, лучший, чем наш, тем, что понимание людей в нем станет пусть и вовсе бессловесным, но -проникнутым состраданием и милосердием, не таким, как сейчас - мутным, отягощенным сплетнями, недоверием, предрассудками и открытой ненавистью.
Тщетно соперничают с лирическими стихами разве что открытые драматические монологи, но только Гамлету, мрачному шутнику, удалось превзойти одним своим монологом целые эпохи. Разве не ради него исписаны тонны пергаментов?
Так одинок человек, так слаб, замордован и затерян в себе, что не имеет сил ни верить, ни мыслить свободно, ни чувствовать со всей смелостью, данной от природы. И лирика бросает ему в волны конец каната, не зная наверно, кто держит его с другого конца. Но догадывается.
Сквозь лирическую эстетику, как ни парадоксально, рассмотреть истинные побуждения автора становится задачей для искушенного чтеца. Сколькие простаки "ведутся" на подделки, не имея достаточного опыта, где равно сочленимы память, эмоциональная зоркость и текстологическое чутье! Обмануть изверившегося дикаря гораздо проще.
Притом именно всплывающая из-под эпитетных напластований история человека есть корневое условие словесного искусства, и чем настоящее, всеохватнее она, чем большее количество судеб, состояний отображает, тем сильнее стягивает к себя времена, вспыхивающие в одной точке - в одиноком ли выходе на дорогу или на подмостки при затихшем шуме, - при выходе к людям со словами, которые они будто бы (о великая иллюзия!) слышат всю свою жизнь от колыбели, но ни разу не произносили с такой сокрушающей легкостью.
Не следует полагать, что лирика с ее проницающим тоном есть жанр целиком исповеднический, очищением и исчерпывающийся. О нет! Она образует вокруг чтеца иную оптику, дарует ему аргусовы глаза, чтобы в каждом предмете он отныне видел цитату, созвучие, даровитое определение себя и вещи в мире, которое долгие годы потом кажется неоспоримым, слитным с вещью и чуть ли не ее принадлежностью. Поистине поэзия - великий распределитель и изобретатель ценностей.
Но каждым иктом лирика в пределе хочет покинуть изобразительный и звуковой язык, ибо он стесняет ее. Так музыка жаждет в своем экстатическом полете - отрешиться от звуков, а живопись - от всех тонов. Сгореть и сжечь за собой инструменты! ...Уносясь в сферы, откуда больше не надо волноваться за сохранность шедевра. Вот искусство.
2. О предпочтениях публики
Ставя лирику так высоко, фальшивить "не стоит труда". На второй план отошли те, что пекли лирику сентиментальную и пресную. Но не приблизились и те, что разрывают себе горло лирикой обнаженной.
Буржуазное общество почитает смутно знакомые ему имена из часто цитируемых, преимущественно из параллельной, эммигрантской словесности, осчастливившие публику приходом в ранних девяностых. Первенство их зиждится на упорном, хоть и слабосильном, преимущественно цинически депресивном отношении к ушедшему, созвучном большинству.
Иные из почитаемых ради молодецкой ухмылки саркастически ностальгируют по безвременью, не замечая, что оно никуда и не уходило. Им хорошо в силу того, что они почитаемы - так оставим же их в надежде на тех, кто плавится заживо, а не тлеет на болотах лесной гнилушкой.
Наш век, уже небывало темный и подлый, требует от своих идеалистов обычной жертвы: они обязаны быть втрое, всемеро убежденнее самых истовых борцов за якобы существующую отдельно от других политическую свободу, дабы опрокинуть мороки, которыми мы продолжаем опутывать себя.
3. О заблуждениях
Пытаясь в который раз приникнуть к мудрости западной, страна убедила себя в собственном ничтожестве, а прозрев от навязанного унижения, не нашла ничего лучшего, как возмутиться нечестием неруссколицых. Середина, конечно, есть, но так ли она золота?
Серость времен усугубляется массовым неверием ни во что из светлых начал, а реанимация православного сознания наталкивается на многолетнюю отвычку от него, кстати, полудобровольную, а не тотально насильственную. Сатанинский дурман пронизан гибельным восторгом всеобщей продажности, преступности граждан и властей, безоглядным и неправедным разоблачением низменной сущности вещей, после которого пустотно и похмельно и в здравых умах.
Лирическая истина одна: человек смертен, но способен и должен парить над смертью, ибо ей не исчерпывается круг жизни, а лишь ограничивается. И жизнь не клетка, а поле боя за достоинство каждого, кто хоть раз вступил на порог.
4. О роли Лита
Я не напрасно называю Литинститут религиозным колледжем русской литературы. Люди, приходящие под наши своды, имеют в душе пламень безоглядной веры в Слово. И они правы. Но правы и те, кто упрекает их в том, что они не занимают в литературе первых мест! Да и способен ли стыдливый монах поражать мирян духовными подвигами? Скорее обратят внимание на юродствующего разбойника, внезапно заголосившего жлоба.
Что слушать речи гладкие? Толпе в стократ завлекательнее внимать уличной брани, давно переставшей быть экзотикой, всматриваться в искаженное всеобщей трясучкой позорных лет татуированные рыла людей пострусских, т.е. лишенных всякой тени стыда, нафаршированных растущими вширь вожделениями, ограбленных периодом первоначального ограбления.
Чувствую, отвечать на проклятый русский вопрос "чему учат в Литинституте, можно ли научить писать?" мне придется всю жизнь... Не самая отрадная участь, но и не самая ужасная.
Институт назначен выпускать людей, которые смогли бы защитить книжную культуру от окончательного поругания. Справедлив ли пафос? Да, потому что книжный человек, по опыту прошедших столетий, менее склонен к насилию и больше к рефлексии. Следует ли целенаправленно лишать горстку книжников воли к действию, предлагая им письменное деяние, вместо того, чтобы устанавливать пристойные образы правления? Не придается ли здесь языку большего, чем в действительности, значения? Возможно. Я не вижу других путей воспитания личности, кроме лингвистического, и апеллирую здесь не к затравленному и униженному разночинцу, а к трубному ломоносовскому самосозиданию, весело сокрушающему все ложное, дутое, доставшееся задарма.
Предоставляя обученному адепту возможность с максимальной определенностью высказываться о мире и бытии, Лит вручает ему образивный камень для оттачивания холодного оружия. Буде он сможет нанести удар, его лезвие не будет тупым. Есть ли опасность в предоставлении камня? Нет, потому что меч могут держать лишь те, кто по уровню осознания себя заведомо выше заказных памфлетов.
5. О предполагаемых целях абитуры
Прошел год с тех пор, как я впервые вошел в тридцать вторую аудиторию заочного отделения и, безмерно счастливый, начал просвещать, объяснять, поправлять, слушать и выносить приговоры, то обвинительные, то оправдательные. Весь год мне было блаженно быть центром событий.
А семинаристам? Они клянутся, что тоже блаженствовали!
Сквозь желание лишний раз угодить властителю, грубоватую и восхищенную лесть видны и объективные черты: семинаристы приняли учебный распорядок вместе со сверхлиберальным режимом посещения и присутствия. Им лестно, что слово они могут взять в любой момент, и все будут обязаны их слушать. Им нравится, что их перебивают, опровергают, им нравится даже то, что на обсуждениях над ними беспрерывно и порой жестоко смеются...
Они пришли брать опыт общения с миром безжалостным, древним и недоверчивым, попросту равнодушным. Они пришли потрясти его устои ровно настолько, чтобы воздвигнуть свои и незаметно перетянуть мир с окровавленных столбов на витые колонны... например, гуманизма, хоть и непонятно теперь, что он такое и отчего столь мрачен. Да оттого, что хмурится, а не зажмуривается.
Они хотят пробудить сначала сочувствие к себе, но затем немедленно влюбить в себя неизведанные людские пространства. Потому не отделяют слово от дела, а, как завещано, приравнивают одно к другому.
6. О приоритетах
Литмастерство мне, недавнему студенту Лита, видится предметом странным, двоящимся. Принципиально я должен наущать одному: беспощадности к себе. С другой стороны, показывать горизонты.
Не странно ли? Легче подобрать человеку двойника, чем найти другого, схожего с ним на письме. И это при всем обилии нормативных стилистик!
У иных письмо расхлябанное, у других свинченное так, что молекуле воздуха не просочиться. Безграмотность и нарочитый абсурдизм, по моему, да и не только моему опыту, не дает письму шанса, хотя именно на них, как на теневую перспективу данных свыше свобод, пытались опираться пестователи недавнего "нового искусства".
У искусства же вечного, полагаю, нет и не может быть другого пути, кроме божественной ясности слога. Ясности, отрицающей вульгарную простоту дешевок, подсовываемых чудовищной по сути фигуре массового потребителя суррогатов. Литература аметафорическая, формульная, уродует души приторным сиропом технократической сюжетности, кастрирует высшие вопросы, подменяя их россыпью мелких, свойства детективно-авантюрного.
В развитой русской словесности же снопы ассоциаций стали так неохватны, что воленс-ноленс произошел сброс данных. Дворянская литература боле невозможна еще и потому, что общество деклассировано, но литературы для обожравшихся - сколько угодно. Она и характерна тем, что склеена мегатоннами свежей лжи, убеждающей имущие слои в его исторической правоте. Наше прошлое просвещенное барство старалось мучиться хотя бы из пристойности...
К чему двигаться? Через историю частную к обобществлению, через нормативный слог - к тайне, то есть всего-то закономерности высшего порядка. Просто, правда? Те, что хотят спрямить путь, расплачиваются скандальной славой и прижизненным забвением. Не так дорого, за такие-то деньжищи.
Может показаться смешным, что некто, отдающий годы такому неосновательному жанру, как лирика, выступает апологетом некоего духовного фундаментализма, но такая реакция обусловлена в разных степенях и потоком мерзостей, излившихся в язык, и легким обалдением по отношению к тем, кого за этот поток мерзостей обласкивают редакторы. Тем, кто... живет литературными заработками.
Если отстаивать-примат ригористической беспощадности, от семинариста следует требовать прежде всего чёткой формы: стихотворение - прежде всего конструкция, нельзя считать его славным из-за одной строчечки, удачной фразы, всё оно должно лучиться единой интонированностью, поражать эмоциональной амплитудой, возвышать, сокрушать, томить, заставлять себя перечитывать.
В конце концов, я не нанимался плодить гениев, поскольку сам далеко не гений и не буду им, бесноватым отшельником, вещающим никому и всем.
Моя задача ограничена мной же самим - я не способен описать ничего сверх трагедии молодого служащего в очередную эпоху русского раздрая. И если Пастернаку хватило этой трагедии для всемирной славы, меня ограничивают размеры дарования. Но надо жить и с этим знанием, верно? Малый талант никогда не отменял труда.
Я нанялся сделать из семинарцев грамотных, честных тружеников, растущих из беззвестности, искушенных в ремесле, друзей чтеца, а не трикстеров, изменяющих ему с каждым божеством понахальнее и побогаче.
7. О семинарцах
Мои люди пришли из немыслимо далеких друг от друга жизненных пространств, но социально они более-менее близки - среди них нет детей состоятельных господ, мальчиков и девочек-мажоров, кому любая учеба нужна для беспечного времяпрепровождения. Такие к нам и не идут, потому что у нас нужно быть подлинным дважды, трижды, четырежды, бесконечно.
Семинаристы разновозрастны, от семнадцати до пятидесяти, москвичи и иногородние, но ищут они одного - понятия о своих границах, структурирования своей речи, получения добродушного или нелицеприятного отклика. Первого эха.
Письменный стиль каждого образовался в результате длительной обработки личным и частным языковым окружением - семейным, школьным, профессиональным. Когда они начинают осознавать, что такое это языковое окружение и как оно влияет на их слова, мысли, поступки, я считаю, что приблизился к пробуждению рефлексии. Поэт в принципе существо довольно здравое и часто понимает больше, чем ему хотели сказать. Здравостью поддерживается на плаву и амбиция, мешающая видеть явления в аспекте выгоды.
Инструмент слова становится податливым при кропотливом познании его устройства, но цель лирического слова - эмоция, проекция бытийного биения - подвластна уже не мне, а их музам, слетающим к той части их душ, которая поворачивается за светилом, подобно подсолнуху.
Как обращаться с Музой? Подманивать слишком часто - дурно, отпускать в годичные прогулы - гадко... Сам еще не знаю. Свобода труднее всего.
Они еще убедятся, что верить себе на письме нельзя, что письмо выжимает из них не все их свойства, а лишь востребованные для лирической интонации, и, следовательно, смотреть на стихи надо как на роль в школьном спектакле: это не весь ты, но образ, построенный на тебе при помощи тебя самого. Высказывание, имеющее характер зарисовки, кстати, освященное традицией развертывания образа и сюжета.
О ужас! Наконец, бездарь проговорился - он имеет трафарет, под который подгоняет все сущее, едет на комбайне, подстригая вольные травы!
...За меня скажут результаты работы. Если совсем честно, мне кажется, я не успею навредить им так, чтобы убить индивидуальность, подчинить ее своим представлениям. Тем паче, что в либеральных поэтических ассоциациях царит зачастую такой жесткий нормативный стиль принципиального убожества мысли и образа, что над ним начинают в голос смеяться соперники. Классические же и, не убоюсь, советские основы влияния на учебный процесс, при всей их кажущейся жесткости, исповедуют свободу куда более раздольную.
За год семинар пугающе сдружился. Вокруг меня витает не одна сотня слухов, а сетевая работа располагает к тому, чтобы мне постоянно писали, еще чаще - слали эсэмэски, звонили, дергали по пустякам и не по пустякам. От меня начали хотеть невозможного, но времени на себя, кажется, остается еще предостаточно. Семинарцы любят собираться, выпивать и бродить вместе. Они влюбляются, ссорятся, а иногда даже дерутся, и мирятся только при условии посвящения стихов друг другу, причем публичного, т.е. сетевого. Таковы наши нравы. И таковы закладывающиеся на глазах традиции.
Мы, наверно, слишком важны друг для друга, чтобы быть и снисходительнее, и отсраненнее. Здесь естественно искренни все, поскольку созданы условия для раскрытия лепестков.
Я смотрю на них как на оранжерею: этот цветок поднял голову высоко, а тот еще стыдливо прячется за спинами, но через год, два, пять, десять и он, может быть, поднимется в рост, если с ним по-прежнему будет его школа, навык, мастерство. Набитая рука.
И друзья.
Посему в годы учения, как и в годы странствия, часто совпадающие, писать надо самозабвенно, настаивая на своем бытии как новорожденный. Отказ от себя необходим, но связан с аскезой получения знаний, а не с отстранением от происходящего. Душа должна выказать максимальное количество способностей.
Я не агитирую их пробоваться в полярных жанрах словесности, потому что в кругосветных плаваниях неумелых мореплавателей часто поджидают спруты графомании. Хватают и топят: помню дрянную прозаическую моду доказывать, что способен написать бульварный детективишко не хуже прочих. Некоторые поддавались... А некоторые так пристрастились, что до сих пор подхалтуривают этим, морщась от отвращения к себе. Уж если так, то лучше позже.
Посему разброс узок: стихотворение, подборка стихотворений, рецензия устная, рецензия письменная, отзыв, иногда статья, стихотворение на тему, "продолжение строки", стихотворный жанр, этюд, пародия друг на друга, поэтический диалог.
На первых порах соблазнов - море. Вот кто-то чрезмерно увлекается рублеными строками, думая основать на них свое исполнение... и тут же бросаются к нему апологеты и насмешники, хвалить за выразительность, ругать за монотонность. Язык веь подобен симфоническому оркестру перед премьерой - инструменты стоят, но ложа пуста, и в нее забегает ребенок... Ему надо успеть подудеть в каждую трубу, ударить в каждый барабан, сыграть на каждой скрипке, тем паче, что первыми скрипками становятся единицы.
И я им здесь не дирижер. У нас игра: они придумывают авторитет, то есть за что им меня уважать, а мне и придумывать ничего не надо - их стихи передо мной.
8. Об обсуждениях
Семинар проходит по единой схеме: чтение, выступление четырех-пяти оппонентов (я увеличил их количество до максимального потому, что чем больше обдуманных мнений, тем больше почвы для разговора), прения, содержащие в том числе и выкликания скормников и тугодумов, мое длииинное резюме, финальный шелест казненного.
Выделяя подборку в отдельный жанр словесности, нисколечки не преувеличиваю его значение: это внутренний жанр, соотносимый с журнальным, в Лите носящий характер полугодового отчета. Да, вот так, канцелярски.
В подборке, как правило, находят прибежище четыре авторских категориальности - страннейшие вирши, стихи программного свойства, которые хоть сейчас в диплом, повторы и прорывы.
Недоделки, опыты, оставшиеся без продолжения, я отбрасываю сразу. Зерно в них находится чрезвычайно редко. Программные, конечно, имеют характер межевых столбов, но скукой от них веет замечательной. Также в сторону. Повторы знаменуют средний уровень автора, на котором настаивает его понимание языка, отзвук в его среднем ухе, на который от настроен. Эту настройку можно менять, причем довольно быстро, крутя ухи правое и левое. Иногда, разумеется, безуспешно.
Стоило мне заявиться в Лит на семинар Чупринина и Бек, я сразу просек, что верлибры мои не то чтобы ужасная дрянь, но и не фонтан, хотя так хотелось быть модным и не петь с совковых голосов. Через полгода, перестраиваясь на "классику", я уже знал о позорных свойствах глагольных рифм... Я потратил большее количество времени в Лите на чудовищную пертурбацию своих представлений о "достойном в поэзии", которые привели меня к печальным итогам: речь моя не выхолостилась, но сделалась классицистской по форме и модерновой по содержанию, эмоции же, озлобления и холодности, остались со мной, и лишь упрочивают звание. Хочу ли я сделать из каждого своего семинариста подобного лишенца? Нет. Я желал бы развития их самих.
Посему, презирая даже их повторы, пламенно люблю их прорывы. Это такие первично звучащие в их устах стихи, которые придают им неожиданный вес в собственных глазах, меняют соотношение их личности и окружающей костной действительности в сторону, выгодную для изобразительности. Громоздкая формулировка, но отражающая суть дела.
Задача оппонентов (точнее, всех семинаристов) состоит в овладении терминологией разбора. Как известно (?), судить о стихах возможно с точки зрения филологии. Иные критерии имеют характер объективных. Что вы знаете о характере дактиля? Отчего он такой заунывный? Почему у данного автора он выглядит бодрячком и что нужно с автором за это сделать (воинственные крики с мест)? Каждого автора нужно короновать и линчевать так, чтобы речь его выправилась, помогая сказать то, что его действительно страшит, гнетет, корежит и мучит.
Мы, конечно, можем как уважаемые переводчики, отдать два часа выяснению исчерпывающего значения какого-нибудь идиотского эпитета, но время дороже. Следует в первую голову выявить вектор развития, ментальную тональность и набор приемов, которыми осознанно или нет пользуется автор.
Для меня очевидно стоит на первом плане отработка технической стороны дела - стихотворение должно быть изысканно срифмовано, содержать содрогающие чтеца определения и максимы, пусть и неявные, давать пейзаж или картину нравов, обладать колокольчатым звуком, тревожащей, бросающей в мурашки клочковатой напевностью, в общем, должно ввергать в лихорадку, вводить в ступор, кидать в оторопь.
Подобная сила дана не всем. Что ж? Ее можно развить так же, как в спортзале жмут лежа от груди, извиваясь, бурея, привставая, отталкиваясь затылком и мысками - жать вес, приподымать над собой громаду обиходных выражений, сочленяя их в неслыханной последовательности, дающей в ритме резонансный подрыв восприятия.
Единицей рассмотрения является пока строка, позже ее сменит стихотворение, потом, к диплому, мы будем мерить себя подборками. К строке же внимание прилеплено потому, что на ее хрупком стебельке стоит юное высказывание... и страшно, страшно знать, как мало ее, удачной, блещущей капелькой утренней росы на бескрайнем лугу, как мало для вечности удачного стихотворения, и двух, и пяти, и десятка, чтобы прослыть, сбыться, взойти - не над людьми, но над хотя бы своей эпохой, одолев его прозрением, разгадкой, что она такое, и тем - запомниться...
Катастрофически мало быть в России поэтом. И это целиком опыт моего поколения.
Что же такое мастерство? Умение ли выдавливать себя над бумагой, мерно ли блюсти ритм жизни и письма, верно их сочетая (но тогда и воспринимать себя некоей гуманитарной машиной для производства отношений ко всему сущему), знать ли достоверно свои сильные и слабые стороны, беречь ли голос от мороза (халтуры на потребу), угадывать ли направление своего движения, отстраняя профанские мнения залетных модников? Пока не ведаю.
Знаю, что должен ввести их в курс дела - дать поэтический ландшафт России и Зарубежья, водить на вечера, приглашать гостей (как правило, поэтов молодых, но уже вступивших на тропу, заслуживших признание интернет-аудитории).
Я полюбил "читать лекции". Они просты: я вслух декламирую какую-нибудь антологию, обращая внимание на авторов, их манеру, объясняя их приемы данностями эпохи, а семинарцы, кто хочет, записывают имена, чтобы вчитаться на досуге. Перемежая чтение биографиями, байками, можно ввести будущих писцов в отдаленные языковые пространства за руки, чтобы они больше не казались им недосягаемыми. Всё звучащее подвластно им!
Я опробовал даже чтение на языках, но вполне ли удачно, не уверен.
Развитие стиля идет по столь многим составляющим, что чуть не одна из важнейших - личностная. Если в поэте сияет выстраданная легенда, если он неутолим, если дрожит не над уже сказанным, а над тем, что еще только возможно сказать, над преддверием небывалого счастья быть УЖЕ на письме тем, кем только пытаешься стать, - моя цель достигнута. Я запалил дом с четырех концов - и пусть катакомбец выпрыгнет!
Ему потребуется, конечно, грамматика, но сотрясающее народы чувство не приходит из учебников. Поэт обязан сутками пребывать в речевой практике, вслушиваться в уличные диалоги, чтобы улавливать интонационные периоды, векторы лингвистических провалов и ям: так он будет вооружен языком, который никто не назовет мертвым, бессмысленным, анемичным. Выше акмеистических принципов здесь, по-моему, никто не прыгнул.
У них же заимствовано и пристальное внимание к детали, единственному оружию против мнимо многозначительной выспренности.
Пушкинский принцип соразмерности всего всему помогает сбалансировать деталь, подать ее в расплаве той последовательности восприятий, которая может быть названа органической.
...Формализм оказал некое влияние на мои принципы подхода к письму, но не засушил окончательно отношения к возможностям слога. Совершенный слог еще не явлен, пусть, может, и пришло уже совершенное стихотворение. Но и он явится непременно, если ежечасно снимать показания с барометра языковой погоды: русский язык только взбирается на высочайшую вершину своего бытия, разжившись у двадцатого века пластикой созвучий, пережив три перманентных революции иноземных вторжений, - петровскую, ленинскую и ельцинскую экспансии заимствований, и лишь укрепился в воззрениях на природу и человека.
Для того, чтобы понять сверхустойчивость русского языка, пишется львиная доля русской лирики, но миллионная доля ее создается, чтобы осознать, для чего нужна эта сверхустойчивость. Дабы не быть обвиненным в русском национализме, ненавистной многим вселенскости и претензиях на мировое господство, прикончу от греха.
Кстати, о вселенскости - на семинаре мы не поносим великих, не делим поэтов прошлого на первый и второй ряды. Зато современникам, как положено обычаем, достается изрядно: никто не имеет права при жизни служить карманным идольцем, образчиком, хоронящим индивидуальные мелодики, не успевшие встать на ноги. Я и к Бродскому стал терпимее, когда судьба забрала его от нас, потому что влияние живого мэтра на эпигонов всегда преступно, но по смерти (о наше фарисейство!) как будто менее зазорно.
Я стараюсь, чтобы поэтическая иерархия представлялась семинаристу гармониками единого и изменчивого языка, а не табелью о рангах, продиктованной властными, а иногда и открыто национальными, "племенными" пристрастиями.
Понятия "женской" и "мужской" лирики изничтожаются беспощадно, прорастая каждый раз, когда пишут что-нибудь нарочито чувственное, наивное и кокетливое.
В конечном счете исповедуется обширный корпус предшественников, которым, тем не менее, не позволяется быть отеческими тенями, взывающими к отмщению и тянущими за собой в могилу. У поэтов могил не бывает.
Остается добавить, что в семинаре уже есть люди, осознавшие, что им вряд ли светяит Олимп с Парнасом... Есть и форварды. Но всем им, независимо от завоеванного положения, приятно быть вместе, в атмосфере высокой беседы. Горжусь, что к нам заглядывают и родители семинарцев, и их супруги, и гости из числа друзей, а иногда и профессиональные буквоеды, решившие скоротать вечерок. Иные припоминают свои давние студенчества, другие самозабвенно релаксируют, удивляясь спонтанному вихрю мнений, успевшему позабыться за годы интеллектуальной изморози. Такова наша Альма Матерь, что даже само хождение по ее коридорам спасительно.
9. Первые общие выводы из всей писанины
Опыт С.Н.Есина с молодыми преподавателями (Тиматковым, Нечаевой, мной) перспективен тем, что дистанция между студентами и преподавателями минимальна: студенты видят перед собой не застывшего в вечности мэтра, а едва проступившего на временных скрижалях старателя, разгоряченного, еще с лотком в руках, золотодобытчика в периоде становления. Они радуются его успехам, огорчаются его неудачам, наглядно видят судьбу, в канве которой чертится и их путь.
Если толстые журналы и издательства откроют створы чуть шире, полагаю возможным восход некоторых своих авторов в скором времени. Оно, как всегда, покажет, кто чего стоит.
За год всем нам удалось создать больше, чем мы предполагали: целебную связь людей, еще один маленький и безнадежный рыцарский орден в духовной пустыне.