Рано или поздно в русскую поэзию должен был прийти человек, почувствовавший, что и у слов есть естественный предел осмысленности. "Слова молчаливы" - так звучит первый и достаточно доходчивый посыл этих замысловатых строф, переходящих на шёпот, аббревиатуру, шифровку чуть раньше, чем ожидаешь. Обрывающих себя словно бы за секунду до пробуждения.
Поэзия - сон. Братание оксфордских лодок Набокова с рождественскими волками Мандельштама, вечная "опять-двойка" мальчику, не смевшему уйти от укоризн своего века. Но жажда - великая жажда владеет каждым, кто хоть раз глотал сухую слюну поражения.
Каждому райану хочется быть спасённым
Наедине побыв со своей войной
Выпав из взглядов запахов и спросонок
Две эти буквы стянуть чтоб слились в одной
Две. Всегда две. Это ясно и армейскому переводчику, перелетавшему континенты в советскую пору, и в меру удачливому знатоку злаков, да и всем тем, кому привелось пережить за пару-тройку буйных десятилетий не один личный крах, поскольку за ними маячит гибель одной страны и гниение другой. Война пришла в жизнь этого колена за несколько лет до крушения страны, словно бы переступив государственную границу Союза, растекшись по его просторам, но никого особо не удивив. Это была война вполголоса, словно накрытая ватником.
В перестроечном Джанкое гул винтов не беспокоил -
по чужим краям и весям разметало лётный полк.
Кто в анголе, кто в ханое, кто в баграме - храме крови,
с фронта - в госпиталь на месяц,
кто - к чужой жене под бок.
Второго Твардовского не будет. Павлов и не пытается, он просто напоминает, потому что боится, что забудут. Слишком много развелось их -
готовых забыть.
Пока уверенной рукой
Снижает лайнер трезвый лётчик,
Над турбулентною тоской
Завис все тот же переводчик.
Он фюзеляжный рёв турбин
Глотает, вырывая смыслы,
Как
Если
Бы
Внимал один
За шторкой совести осклизлой.
Если бы кто-то задумал перечислить всё то, о чём может сожалеть в России мужчина, выжавший над плечами полусотню лет, этого человека можно бы было смело сдавать в дурдом уже через два дня... Но если не жалеть, ничто ни к чему.
И если нас переиздать в переиздате
Другою жизнью жить опять их виноватя
То где твой чёрный пистолет и где мой красный
Перестрелялось столько лет и всё напрасно
В первых строках каждого такого фолианта обнаружится то же самое, что и на крышке дедовского сундука:
все гулливеры детства моего.
В другой стране, не более того
В другой. Погибшей, но избороздившей память тысячей царапин. Сини наши пластинки, заезжены, но как же любима мелодия. До сих пор.
За сорок три года стажа война целина жена
у которой стажа тоже уже полвека
постирушки картофельные очистки и на
обед и на ужин из пуза вылезшие два человека
Кровушка пролитая в сопки в чужой земле
густая такая же и родная
Из сморщенных пальцев как украденная на столе
пенсия не считай сынок стыдоба я знаю...
Это о родителях, без которых нет вообще ничего - не то что речи и культуры, а просто нас. Нестерпимо физически и фатально - нет. Поскольку мы - вся наша ущербная постсоветская экономика - по гроб наш самый едим их плоть, пьём их кровь, причащаемся, но почему-то не молимся их слезам, поту и крови, пролитым в землю. Мы остаёмся детьми в самом худшем, поганом и неотвратимом смысле - вечно зависимых от прошлого. И прошлое не отпустит нас и не благословит. Поздно: лучшие годы наши ушли, можно успеть поднять детей и попрощаться. Или не делать ни того, ни другого.
Павлов вынужден действовать на переломе гибкости и скованности языка в пору его развала. По нему, как по учебнику, можно понять, отчего простой и ясный, когда-то с богатейшим в мире подтекстом лексикон вдруг обмелел и стал изобиловать "белыми пятнами" умолчаний: за обозначаемым больше стоит привычного обозначающего. Семантика сделала семиотику, отсюда гротеск, но особенный: отчаяния, выверта из себя через силу, зубовный скрежет, невнятицу и какофонию новых времён, притворившихся пустотой.
Но и эта пустота - наша. Она - из нас, от нас, ради нас и за нас, когда сквозь лязг и грохот удаётся различить подёрнутые рябью, залитые проявителем ландшафты утраченного навсегда.
все одно -
Пытаемся жить
На октаву повыше третьей,
Кричать оставшимся кончиком языка.
Вы там в переделкино,
Мы здесь давно в перестроево.
Как не назови деревню,
Биология в ней одна
Нет, кажется, в русскоязычном поэтическом пространстве и сотни людей, что ощутили бы истончение этой животворной связи так зримо. Автопортреты сгинувших в резонансном эхе эпох правятся углём и сангиной:
Мой друг себя собирает
из пустоты и пробоин.
Злостью разбавит тоник -
и мертвецки трезвеет.
Ему нашептало небо,
ему начертили звёзды,
ему отмерено страсти -
больше чем на три жизни.
Ну да, помним, "лучше всех играет блюз", но это в Москве. А в Армавире? Лучше всех - что? Грохает кулаком по офисной мебели, негромко подвывает на перистые облака южной полуночи: ничего не исправить. Жизнь - не корректура, с которой так привычно - вымарал одно, и будто никогда его не бывало. Жизнь - не текст, жизнь - мука, рождающая его.
По улице бредет церковный звон
Спит облако на уровне предплечья
Туман из голых веток лепит хруст
Небесное вдыхает человечье
Павлов знает. Он вообще в курсе, какое оно, человечье, и как им дышать. И чем платить:
Как у него культя однажды
Образовавшись из-за мудрых
Лет десять гнавших от крапивы
От матерей и девок в соках
До точки за новембер-оскар
На перевалы и заставы
Где так же ноги отрывают
И головы и меж ногами
Вот повезло одной ногою
Со всеми сразу рассчитался
Это у Павлова - повезло. Здесь не какой-то абстрактный "русский инвалид" в бескозырке, сидящий на завалинке с костылём, а фасеточный образ, простирающийся далеко за границы социального нашего бытия, каким бы ни было оно захватывающим на фоне постоянного обнищания одних и непрестанного обогащения других. Шире - потому что об оставшемся в живых индивиде, весь вопрос о котором не в том, за что, а в том, почему.
"Всякая суть проста", и в согласии с ней люди уходят вроде бы ни с чего, гибнут от какого-то странного удушья, и понять, повезло им или нет. Нам - повезло?
Выслушивая, выброшенный в воду,
спокойный хрип его через плечо
потертое от ветра и загаром
задубленную кожу наблюдая,
не думал я о дне, о днях, о смерти,
барахтался в трех метрах от весла
и знал, что рядом борт с его руками,
могучими, не знающими страха.
Это об отце, и я, такой же потомок тех самых молчаливых отцов, над которыми так звонко глумились бойкие перестроечные журналисты, не знавшие ни их муки, ни их молчания, ни даже их голосов, - тихо гну голову книзу.
Есть берег в каждой ночи, нелегко
доплыть и догрести. теперь я знаю
и то, о чем отец не говорил.
Не выжив в шторм, не понимаешь штиля.
И мне, наверное, не объяснить
подобное взрослеющему сыну,
ныряющему с лодки в те же воды,
а только рядом плыть, чтоб видел он,
что не один в волнах ни днем, ни ночью.
Это - клятва. Смертная, крепкая, как последний сон и окончательное пробуждение.
Каждый из нас одинок так, что одиночество выдавливается из мира как понятие и образ, и вот она в чём, тайна тайн. Вымещение страха страхом, отчаяния отчаянием - вот за какой подвиг и грех мы осуждены жить продавливая каждый Божий день через себя. Связь времён - вот о чём эта книга:
ставь свечу и кайся где-то наверное есть и четвертый рим
И пятый и шестой...может быть есть и третий...
Где-то старики живы дольше на полчаса когда улыбаются им
Внуки и спокойные не поломанные двадцатилетием дети
О связи времён, которая рвётся прямо на наших глазах и чудом остаётся спаянной с нами. Проходит через наши сердца.