Аннотация: О первой и довольно насыщенной посмертной книге Бориса Рыжего
Борис Рыжий. Оправдание жизни. - Екатеринбург: У-Фактория, 2004. -832 с.
А вдруг - неправда? И надорвет бандероль (заказное письмо), пробежит сияющей сероватостью по газетным строкам, хмыкнет знаменитым шрамом, и небрежно скомкает заметку...
О литературной славе может мечтать только глупец. Борис Рыжий (теперь в Москве его панибратски зовут Рыжиком, эдаким крепким грибком) глупцом не был. Потому ли его нет с нами уже четыре года? Давать ответы за другого может только хам. Не нам, не вам судить. Всё получилось.
Лучший. Народный. Последний советский. Наш. Истинный. Любимый. Незабвенный. Экзальтация послесмертия не знает такта, синдромы сопричастности потому и вихрятся вокруг, что не могут вернуть. Потому что не смогли остановить. Это, понятно, не упрек.
Но кажется, вот еще одно издание, академичнее прочих, и мы поймем что-то о себе, обо всех нас, а ведь ни черта не поймем, не захотим и не сможем.
Рыжий вообще не предрасположен к тому, чтобы объяснять для нас девяностые годы, хотя утилитарно может быть использован социологами, например. Они-то могут с цитатами показать, как исчез народ. Хлопнулась цивилизация, стоящая на лагерных прививках и пьянке. Накрылась медным тазом одна довольно громкая страна, грозившая миру и по-своему любившая его. И кончился век. И не пустил никого из причастных жить дальше. "Век, ты пахнешь падалью, умирай, проклятый". А новый... начался ли он?
Поэт только и умеет, что любить и жалеть. И если боится, то истощения жалости и любви в самом себе. От страха же теряет не голову, но высоту. А при его скорости полета это катастрофа.
Странные всплывают имена. Не Анненский, не Иванов, не Блок.
А Лермонтов. И Есенин. Судьбу которого вдруг повторяют те, кто не признает локонов, мокнущих в кружке, шарахаются от рвущего рубаху в клеточку на груди сентиментализма.
Всегда была тут неясность, как именно крестьянская Россия при Есенине переселилась в нэпманский кабак, если была разорена. И еще неясно - как промышленная, студенческая Росиия переселялась в тот же дорогущий новорусский кабак при Рыжем, если снова нищета и разруха. Значит, обман? Антураж.
Неважно, в каких полузнакомых обстановках бьется "описание", не обращайте вы внимания, какие босховские хари ходят за спиной отважного выпивохи. Расколите ж вы скорлупу! Девяностые - это массовое предательство ("Когда б душа могла простить себя..."). Рыжий - это прощание. Перед Большой Встречей (именно поэтому он христианский поэт - "Хочу я крест оставить в этом мире").
За ним навсегда - парковая скамейка, бутылка (антураж, помните!) и осень с трубами на горизонте, слезы, нищие, ночь и тень музыканта. Тень музыки, с утратой (или пришествием) которой не смирилась душа.
Школа, ангел и пароход.
Бабочки, гномы.
Срифмовано по-ивановски, т.е. почти начерно, потому что утягивает прочь сквозняком вперед следующая строка, пустотный икт в строке залеплен словом "друг", "друзья", в ранних стихах всегда обращение к ним, сперва шутливые послания, позже - эпитафии.
Классическая, ласкающая зрачок строфика. Подвиги тем и подвиги, что просты: надо было осмелиться взять за рога клятый трехстопный анапест и запузырить им так, что только "ах!" исторгнуть, и в конечном-то счете стать этим самым "классиком", в тот самый миг, период, эру, когда закружилась липкою метелью бесовская пляска, язык повис на дыбе квазифилологической мути, исторгнутой из корчащихся рабских душ, - ни оценок, ни картин, ни пейзажей, ни совести, ни муки, ни сострадания. Тут он начал.
Начал, и в девяносто пятом создал в ряду других "Я скажу тебе не много...", например. Шерри-бренди. Без подражаний.
Попытки раздуть, впрочем, обречены. Убивает не музыка, а мираж. Отступающие за горизонт звуки, сбивающие с дороги жизни в безводную степь. Чувствуя жажду, поэт плачет и пьет свои слезы. "Прощая всех, нет - забывая о".
И забытье равно полнозвучию.
Какие запретные слова! Господь, братская кровь, беда, боль, горе, ложь, жизнь и смерть. Любовь, которой не "занимаются" (по щекам бы всех, кто хоть однажды сказал такое), а упиваются как горчайшей и сладчайшею мукой.
Счастливы те, кому не изменил инстинкт, кого не убила волхвованием на черных слезах своих русская литература.
" В провинции моей зима, зима, зима".
Можно было, конечно, проследовать "наверх", в Москву или Питер, на ПМЖ. Быть колумнистом, содержателем "Клуба избранных друзей Б.Б.Р.", ходить в "Пироги" , "Билингву", "Фаланстер", печататься в органах, или, на худой-то конец, отшельничать где-нибудь в Митино или Марьино, по смыслу и архитектуре вряд ли отличных от уральских окраин. Глохнуть и покрываться жирной наледью жизнеустройства, получать барыш, иметь нерушимое "имя", а значит, и "литдело", фирму. Сделавшие себя в столицах мастера, чего это вам стоило?
"Ни с кем ни по пути".
Особенно с "глупцов великой семьей", остальные семьи и вовсе чужие. "Навсегда". И классик, русский дух, прежде всего абсолютист с этим своим "навсегда", непрошенными клятвами, оплакиванием небывшего и несбывшегося.
У зануды так не получится. И мало гусарского заемного ухарства. Звезда хохочет лучами (см. стихи другу Дозморову с примечаниями).
А мэтры... Рыжий привык говорить без барьеров с умершими, живые же и громкие "представители поэзии" и профессиональные лоббисты из редакций могли его жестоко разочаровать. Тайна не становилась понятнее от созерцания подвыпивших тел. Он вправе был ждать от них большего. Благословляться ими то ли не захотел, то ли счел ниже чести. И поощрительный "Антибукер", и поездка за бугор, все эти черты удачной литкарьеры пришлись не в масть. Ближе звезд не замахивался, а тут...
"Пока я спал, повсюду выпал снег".
В общем... имеем что? Четыреста страниц стихов, один к одному,
интонация самая доподлинная, сто сорок страниц прозы и писем, триста страниц Юрия Казарина с метафизическим разбором строк и обстоятельств. Разбор, кстати, великолепный, с исступленной любовью и бережностью к фактам. Так и надо отдавать долги, если чувствуешь их в себе.
И имейте, пожалуйста, ввиду: Рыжий никуда не ушел. Вот же его стихи!
Если у филологов осталась хоть капля совести и стыда, они будут слышать его эхо в долгих перекличках его строк со строками других,
которые придут уже потому, что больше поэзии деваться некуда.