Аннотация: Анализ популярных радийных текстов лета-2008.
Послеживающие вполглаза за так называемым "литпроцессом" в последние год-два с легкостью установят, что благодаря стараниям некоторых гг. поэзия подразделена теперь на "актуальную" и, соответственно, "неактуальную". В яму последней свалены не просто какие-то там "силлаботонщики" или не могущие-не умеющие выматюхаться в бога-душу-мать, а избирательно те, кто по-прежнему считает предназначением поэзии произносить себя на языке отличном от сниженно-прозаического. Неуклюжие рапторы, чьей заботой проставлено - быстро и гигиенично вымереть под напором новых времен и не мешать флуктуалировать братьям своим меньшим, занятым прогрессивным млекопитанием. "Актуал-прозаизаторы" русской поэзии, или, как их следует назвать с большим правом, "контемпорасты" (от англ. "contemporary art" - современное искусство), полны жреческого пафоса, ощущая право отечески наставлять якобы оставленных ими за бортом литературы традиционалов.
Провозглашенный недавно в одном из критических высказываний принцип "уместности" того или иного поэтического жеста предоставляет актуалам и некие новые права по отношению к читателю, которого они щедро норовят облить жидкой "правдой жизни", которая заключается в разной степени запаршивленности бубнеже о тяготах российского или зарубежного бытия (чаще - того и другого, потому что эти гг. куда чаще обычных граждан пользуются правом выезда - ими и вправду интересуются больше там, чем здесь). Что ж полагается сегодня уместным? Например, выйти на сцену поэтического фестиваля с обнаженными гениталиями, или опубликовать в журнале подборку с жалобами на деревянно-дровяную Родину, от любви которой эти самые гениталии оказываются полными заноз. Это и такое отныне - уместно. Кстати, умолчание о чем-либо для поэта, как заявляется, вообще преступно. Никаких барьеров.
Что ж... традиционалам остается перед этим перисто-стразовым лав-парадом уместности лишь открывать рты и завистливо следить полет над ликующими толпами новоявленных мессий - пачками и вразлет. Фейерверк и впрямь пестрый и отчасти занятный, если бы не мрачная убогость рабски заимствованного там лексикона и оголенная примитивность техники. Эдакое основательно пропекшееся на тюленьем сале шаманство на стадии ученичества.
Робкие возражения на тему, можно ли сейчас так простодушно узурпировать права на современность контекста, пресекаются контемпорастами с пеноротым пылом нежданно для себя вскочивших на пригорок: "Старая поэзия мертва: ничто, прошедшеее через горнило душащей свободу советскости, не имеет в новом веке ни единого шанса".
Так один издыхающий тоталитаризм плодит другой, правда, уже не такой всесильный, а увечный, горбатенький, на костыльках, но с рожей не менее решительной и наглой. Выражающей бессмертную хамскую натуру, от века пользующуюся теми же приемчиками, что и папаша. Сектантство непробиваемо именно потому что изначально является защитной системой предельного абсурда. Актуалы агрессивны и нетерпимы к современникам, вдруг объявленным предшественниками, именно на том основании, что защищают они гиблое дело: прозападноевропейский и проамериканский вариант литературы, со скрипом адаптирующийся к русской действительности. Сущее насилие. Русский верлибр (это далеко не моя мысль) еще и не думал складываться для русского языка в качестве действительно общекультурного явления. Обнаружив, что это так, ретивые культуртрегеры поняли, кого надо срочно вывести на передок, - раешников. Скоморохов, умеющих внезапно переходить от тугодумной бредятины к оглашенно лающим инвективам. Как забуду?(с)
Олег Кошевой
на...рал в душевой
Творцы новой литературной реальности внушают творцам старой реальности, что "вы, дорогие, скончались в бозе, потому что читают не вас, а нас!", "настоящая поэзия поверяется числом сподвижников и должна быть употребима, слушаема и превозносима любым и всяким", но в ответ на резонные ремарки о том, что по пальцам считана оглашенная клака приближенных к актуалам собутыльников, привлеченных стилизациями на языке "трудящихся масс", немедленно раздаются другие напевы, - о том, что неложно приблизиться к лучшей и нужнейшей поэзии столетия может лишь подлинный ее обожатель, опирающийся на веское мнение "эспертного сообщества". Если ж учесть, что в допускаются в это самое "экспертное сообщество" далеко не все, а конкурирующие мнения широковещательно объявляются дурным тоном и непрофессионально сделанными работами, призванными душить "молодую поэзию", то концентрация сектантства тем более превзойдет все ПДК.
"Не вам, грубому мужичью, судить искусство, от которого вы, совки, отстали на двести лет". Да уж где нам судить эти кошмарные, безразмерные, как дурной сон, наступающие сами на себя от слабости вирши, исполненные с наивным водочно-чесночным амбре ради чаемого приближения к исподтишка ненавидимому "народу"! У нас, мужланов, отсутствует аппарат научного суждения, который, надо теперь сказать, безответственно имплантирован когда-то добросовестными лекторами РГГУ в безвинно кудрявящиеся извилины актуализаторов. Чтобы успешно отражать "нападки неоконсерваторов", "густопсовой сволочи", сектантам достаточно употреблять в выкладках три десятка фамилий священных коров - перво-наперво залепить промеж рогов Лотманом и Тыняновым, после глушануть мельком читанным на первом курсе Бахтиным, - кто проверит, говорили они хоть что-нибудь в защиту посконных верлибров? Иди сверяй, дурачина, пока дискурс разворачивается в боевую колонну знаменосцев. Во всяком споре победит тот, у кого лучше подвешен язык.
В списках "заранее проигравших войну" - Елена Невзглядова, Игорь Шайтанов, Виктор Куллэ, Анна Кузнецова, даже Юлия Качаткина, осмелившиеся выразить мнение о "новой" поэтической моде носить " палевое - широкое, безразмерное и унисексное". Фактически идиотами объявлены наиболее сведущие, эрудированные и наименее заштампованные какой-либо "идеей" члены критического сообщества.
Не буду делать вид, что не совершаю сознательной текстуальной подмены, но для меня попса является идеальной моделью "актуального искусства", его зеркально оборотной стороной. Не надо верить мне на слово: прочтите статьи Невзглядовой, Шайтанова, Куллэ и Кузнецовой, в которых примеры "вавилонского стихосложения" разобраны на должном уровне. Хотя - надо отдать должное всем копавшимся в этом наследии - долго этой атмосферы выносить нельзя. Мутит. Относиться же к нападкам на традиционное стихосложение, раздавшимся еще в начале текущего десятилетия, можно было лишь в шутку: с бесноватыми не дискутируют. Юродивые на Руси издревле имели право обдать неосторожно подошедших составом любой консистенции. Иные воспринимали это как милость.
Для меня, дело которого еще раз обозначить конфликт действительно профессиональных и акынских текстов, важна прежде всего феноменология "актуалов", а не какая-нибудь их отдельная бессмертная строка вроде той об Олеге Кошевом. Упрощая до безобразия, возможно вбросить один-единственный тезис: когда выглядящий весьма высокоумно журнал "НЛО" посвящает отдельную гигантскую главу всестороннему разбору пятистраничного матерного стишка в дневниковом стиле, святых уже можно выносить. В конце концов, когда ради вдруг вошедшего в социальную моду гуманитарного гнилозубия приносятся в жертву формальные признаки искусства, то и пес с ними, с формальными принципами, странна только цель. Но зачем это делается? Придается ли тем самым дополнительный смысл высказыванию? О да. Всякая кастрация, всякое обрубание ломится от крика кастрируемого. Дело состоит в том, что в высокоинтегрированной культуре, каковой являлась русско-советская культура, обессмысливание всеобще, и всякое обессмысливание ищет себе формы, аки во поле волк. Рыщет - и находит матерный вавилибр, полурифмовку, уродливую заготовку, требующую обработки на трех станках мастерами высокого разряда. Но этой обработки как раз и не происходит: нечего обрабатывать. Ничто не пленяет.
Собственно, если добавить к попсовым текстам табуированную лексику, они немедленно станут "актуальным искусством". И наоборот. Оспаривать реальность культурного слома "советское-антисоветское" и "постсоветское-постантисоветское" - занятие в должной мере пустое, и одна ипостась дуроломства легко переходит в другую, вешает ли на себя "знак подпольности" или срывает его, испытывая острую нужду перейти в братское сословие.
...Когда-то советский человек любил слушать радио, потом смотреть и слушать телевидение, и первым открытием постсоветского человека стало то, что и радио, и телевидение можно вырубить - все равно толку от них мало. Постсоветский человек наслаждается выделенными каналами, "адресным контентом". Для него в специально открытом FM-диапазоне изламывается пополам добрая сотня радиоведущих, чей игровой постмодернистский мирок так удачно вырисовывает модель отношений постсоветской личности с постсоветским бытием: бурлеск (кнопкой - к офисной панели).
Наш народ, год за годом усердно превращаемый из "народа-победителя" в "народа-потребителя", денно и нощно учимый поклоняться самому подлому воровству из возможных, называемому в этом искаженном нравственном пространстве "эффективным и качественным менеджментом", уже никого особенно и не слушает. "Прогрессивное студенчество" обеих столиц, чьи метания так же скучны и стерильны, как сбитые под них прогосударственные аналоги записной комсомолии, может вполне носить контемпорастов на руках, но в силу ли своей начитанности? Как раз напротив. Кто еще, кроме отученных читать, может почитать тяп-ляперов правозвестниками окончательной глобализации? Основная же "толща народная", материально обуржуазиваемая и духовно люмпенизируемая, причастна песенкам попроще. Вот всего пять из них, сотворенных, верую, как минимум русскоязычными "аффтарами".
Как светло и простодушно тут забыли приткнуть хоть куда-нибудь первую строку ("рюкзак" вообще слово слишком сложное для рифмовки), а дальше так же наивно, словно в первый раз прикоснувшись к тетради в клеточку с неучебными целями, забросали глагольной рифмовкой, как раствором, торопливо комкая листочки, чтобы никто не видел. Прелесть! Перед нами ни что иное, как десятитысячная по счету попытка нарисовать городского героя, падшего ангела, стоящего длинными, пропахшими омерзительным смогом вечерами у лавочки, на спинке которой с ногами сидят густо накрашенные тихие протестанты против всего этого. Все они, как им думается, поголовно крылато инкогнитальны (а я-то думал, что у них может быть в рюкзаках, кроме запасных штанов и деревянных мечей для сражений в укромных уголках парков?). По ночам, разумеется, вороньими стаями парят над лужковскими туповатыми башенками, высматривая в пентхаусах местечко подоходнее. Ищут.
Несчастная, сочинившая эту бедненькую муть, имела весьма отдаленное представление о том, что она хочет сказать, но один шедевр ей несомненно удался: "жестоко жить на картинке в чьем-то пальто" (если наглядно развернуть смысл третьей и четвертой строки) - упоительно. Речь, конечно, идет об "аватаре", то есть о пикче (картинке), цепляемой к юзерскому профилю. На молодежных сетевых ресурсах и жирный кретин, и прыщавый недомерок вероятностнее всего прицепит к своему выстраданному нику именно анимэ, где он предстанет обладателем не только длинных розово-пурпурных прядок через все лицо, но и - одновременно - кожаного заклепанного плаща, шпаги, лазерного пистолета с полуметровым глушаком, сапогов в стиле Том оф Финланд, всепонимающе и всеотвергающе байроновских глазенок на поллица.
Припев:
Научусь летать с тобой на небо,
Там где звезды до рассвета
Говорят телами о любви.
Там его, конечно, встречу,
Разревусь и не замечу,
Как целуют губы руки не мои.
Значимо это "говорить телами о чем-либо". Отдаленно, видимо, происходит какая-то подсознательная апелляция к body language (с), но с определяющей точностью высказаться еще нельзя.
Коротких слов такого счастья
Не знала просто слова "здрасьте".
Сегодня я такой же масти,
Смотри: помада, туфли, платье...
Мне говорить с тобой не надо,
Забыть, начать любовь сначала
Я здесь принцесса карнавала,
Лишь оттого, что обещала...
Заметили, как слабо связаны первая и вторая строки? И как вообще туманен сюжет, как ничего, собственно, кроме грезы, в нем не происходит и происходить не собирается? А ведь это какая-то там "безответная любовь", с переодеванием, местью, реваншем ("начать любовь сначала - вырядившись в ту же масть" - черно-розовую, несомненно), - куртуазный троп. Просто назвать вышепоименованное изделие чушью до крайности мало. Происходит нечто более значимое вообще: радийные редакторы выпустили в эфир песенку, текст которой до "степени полного смешения" не способен отличить себя от невысокотемпературного бреда. Текст знает, что должен быть срифмован, но для чего, уже не ведает. Это вылотекущий подбор созвучий к одной нормальной мысли: я влюбилась в мальчика, который представляется мне крутым и грозным, я не могу к нему подойти и заговорить с ним, но я куплю себе такой же рюкзак, научусь так же выглядеть, и может быть, тогда он меня заметит. Консьюмеристское звучание наполнения вполне оправдано.
Допустим теперь, что эта "сверхактуальность" представляет собой некий новый языковой норматив, которому позволено жевать сено у своей кормушки до бесконечности, но что же тогда - русский язык? С таким нормативом он на глазах утрачивает прежние синтаксические свойства и превращается в иероглифический, где говорение происходит при помощи "семантических пятен", почти не связанных меж собой.
Это словно бы прародина актуальности: наглядно осуществлен принцип "пиши, как мыслишь и слышишь" - потоком. Если мыслишь ты с пятого на десятое, переминаешься со слова на слово, не стесняйся! Это твоя свобода "говорить телами о любви", как это делают звезды. Какие? Да эти, которые вечно "в шоке" и родом с фабрики звезд, не могущие часами прожевать ругательство и оттого повторяющие что-то приблизительно близкое по смыслу. Те, которым какие-то приставные агрегаты "текстовиков" изготовляют на коленках во время "афтапати" не стихиры даже, а стихозы. Для Глюкозы. Дебилизировавшиеся до полной упакованности в "нужный формат" продукты нашей радостной эпохи.
Напоминаю, что вы наблюдаете текстуру радиолета-2008. Или вот - исполняется в майке и шерстяной шапочке, с надломленной хрипотцой вернувшегося поутру из ночного клуба, словно бы извиняясь за долгое немотивированное отсутствие:
Вдох-выдох и мы опять играем в любимых.
Пропадаем и тонем в нежности заливах,
Не боясь и не тая этих чувств сильных.
Ловим сладкие грёзы на сказочных склонах.
Смущает, конечно, это "играем в любимых", - подразумевается какая-то очевидная ложь, нашептываемая самим себе. Любовь, подменяемая игрой в любовь.
Тёплый дождь по капле тихо умирает в земле.
Я хочу к тебе, я лечу к тебе
И моё сердце бьёться в такт с твоим,
Отмеряя нежными секундами ритм.
Не молчи - ты просто говори со мной.
Дай крылья мне, дай силы взлететь над землёй,
Пустой покинуть мир, забыть пустые лица
И вечно плыть по небу белой птицей.
Лететь к тебе, лететь во сне,
Рисовать крыльями тебя на небо-холсте,
Взлетать ради нас всё выше до самых небес
И ради нас упасть камнем вниз.
Ты любовь моя, ты печаль моя
И если вдруг исчезнешь ты - сойду су ма я.
Нет! Ты дорога мне, как первый лучик солнца весной.
И я люблю тебя, и я весь твой.
Ах, эта мучительная невозможность выразить приязнь по-русски... либо пошлятина, либо идиотизм.
Ну здраствуй,родная, соскучилась? Да я знаю!
Твои глаза, как чистые воды Алтая.
И я таю, смотря на них в который раз,
И я тону в глубинах твоих дивных глаз.
Немного слёз,грусти..немного печали
И дни летят за днями, как птицы над полями,
Становясь годами, а затем десятками лет,
А мы с тобой всё так же вместе готовим обед.
Жить без бед нельзя, да я и не хочу!
И если что случится, то ты прижмёшь к плечу,
Залечишь раны, радостью подменишь печаль
Дашь поцелуй мне и светлой станет даль.
Пройдёт боль и счастье утопит меня.
Счастье быть с тобой, только тебя любя,
И будут лететь годы,осушая воды,
храня бережно нашей любви оду.
Вот как. Это, оказывается, ода. И к заявленной "оде" лучше всего отнестись приблизительно так: это RAP глубоко несчастного, затисканного нуждами и цивилизационным мусором так называемого "простого человека", в котором на миг пробуждается сознание неких "вечных ценностей", нещадно осмеянных эпохой ельцинского (так просто в России совпало) постмодернизма. Исполнено ли это к "Году семьи", не суть. Как бы сейчас сказали, "демографичненько".
Чей же тут раздался негромкий вскрик, мольба о гармонии? Усталого пахаря, оказавшегося вне культуры в результате интенсивного выталкивания ею ранее стоявшего в сенях туда, на мороз, в скученность и отъединенность "рабочих кварталов", "спальных районов". Это говорит вполне своим голосом шофер "с фирмы", младший охранник смены, разносчик пиццы, выбиватель мелких долгов, член "бригады" (ОПГ), не видимый СМИ безликий и безымянный потребитель товаров самого низшего качества,
С гористой высоты шедевров любовной лирики это речь варвара, неумехи, трогающая, пожалуй, лишь похмельной жаждой заново (!) постичь законы родного (!) языка, одолеть их и заставить служить своим чувствам - исполнить любимой стих так стих. Кое-как, зато сам. Н-да... сказать по чести, получается заскорузло и шероховато, и вся вина за это ложится на тех, кто оставил этого парня во мгле, кто лишил его учителей, книг, концертов, а выдал пиво, телевизор с футболом и пляски по ночам. Персонаж песенки словно проснулся после годичного обморока и может помнить самые простые речевые конструкции. Его лексикон мозолист и черен, как рука слесаря-сантехника, он хочет быть расширенным, но не знает, откуда вообще берутся слова, отличные от газетных. Я настаиваю: в этом повинны те, кто лишил спаивал этого парня, не давал ему работы, отпускал на волю ветров, лишал его родного языка. Будучи заброшен, проклят и одинок, никто не может противостоять всеобщей наступательной лжи.
Вот она, сиятельная ложь, предупредительно мяучащая свой ластящийся мотивчик:
кофе на столе, за окном - лазурь...
а с глянцевых страниц так манит гламур...
и ночью Он придет, скажет ей лямур...
и в их квартирке на Лесной уютно и тепло...
и все вроде бы ровно...но...
Она хотела бы жить на Манхеттене... и с Деми Мур делиться секретами...
а Он просто диджей на радио... и Он, в общем, не бедный парень, кстати, но...
Она хотела бы жить на Манхеттене... и с Деми Мур делиться секретами...
а Он просто диджей на радио... наверно, лучше б Ему не знать её ...совсем...
так за годом - год, за зимой - зима...
Она все так же ждет, ну когда-когда...
подруги говорят "все смогла б сама"..
и, может, правда уже давно, все было б, как в кино...
Но уже, наверное, без Него...
большой город, огни, проходят дни..
и до сих пор Она не смогла уйти...
все еще здесь, все еще с ним, все еще ждет...
на фото - Манхеттен. а за окном - Москва...
время идет, бежит;
Она пишет стихи ,среди звезд и луны,
пишет о Нем, о том, что не смогла уйти...
Но у Нее есть пара причин видеть цветные сны...
Она осталась. Манхеттен, прости...
Теперь мы многое о них знаем: они и сами из кожи вон лезут, чтобы поведать о себе. Здесь они уже вполне откровенно начали вздыхать, жаловаться, апеллируя вроде бы к нам (?), а не к таким же, как сами. И нам ужасно жаль их, этих небедных парней и девиц, причастных к заграничным поездкам длиною в годы, элитной недвижимости за копейки, беззаботному стритрейсерству, чудесам американской косметологии, высококлассному кокаину и прочим развлечениям не для простых смертных, получающих за свой треп в прямом эфире нехилые деньги. Нет-нет, им никто не завидует, ведь им так несравненно плохо (обратите внимание на отвращение, проступающее во фразе "На фото - Манхеттен, а за окном - Москва").
Знаки перевернуты полностью: невыезд из страны на ПМЖ в этой нехитрой поделке воспринимается как предательство - не Родины, она для них давно фантом, а - своей молодости, своего Ослепительного Будущего. "Манхеттен, прости...", говорят эти люди с чувством глубочайшей скорби и вины, и мне после этого отчего-то совершенно невозможно называть их людьми в моем смысле слова, но речь сейчас вовсе не обо мне: слишком человеческая привязанность не дает им сделать совершенно нормальный, с их точки зрения, поступок - предать.
На самом деле ситуация куда проще: всякая гламурная жаба, грезящая об интимных беседах с Деми Мур, всего лишь жаба, и в Соединенных Штатах, куда обязан увезти ее "небедный парень", ее никто не ждет и ждать не будет. Ей там нечего делать, потому что там небедный американский парень назначит ей за прожирание его заработанных денег принципиально иную цену. Там она доподлинно и несомненно станет настоящим товаром, исправно выбрасываемым на помойку после первой поломки. "Она осталась" - это видимо, должен быть подвиг. Но это, верьте слову, плоды страха и трезвого расчета. И хочется вымолвить - да уезжай ты скорей, смотай свои удочки, погрузи скарб. А квартирка на Лесной пусть достанется какому-нибудь гастарбайтеру, потому что он остается с нами. А ты сдохни за океаном, слышишь? Не возвращайся, тут опять гэбня (с).
Предпоследнее, из другой гаммы, голосок тот же, вкрадчиво скребущий по мембране:
Будем делать всё, будем делать всё, будем делать всё...
Моя плохая девочка
Для пробежавшего глазами приведенные строчки содержание текста явится ребусом, однако в первом иероглифе возникает некое мужское лицом с глобусом в руках. Кто этот свирепый геополитик, напоминающий обезьянью скульптуру в ленинском кабинете? Очевидно, депутат, к которому в рабочий кабинет является знакомая "девочка по вызову". Нехотя отвлекаясь от государственных забот, он вовлекается в "делание всего". Разрядку от госнужд.
В этом контексте совершенно нормальным выглядит, что "неистовый зверь" обретается в некоей "колыбели" "на час и на века", что он же в порыве страсти называется "плохой девочкой" (верно, в кабинете разыгрывают интимные роли с весьма специфическими аксессуарами), и что от прикосновений (?) чудовища на теле жертвы зажигаются "вулканы", ассоциируемые более всего с прыщами и фурункулами. Согласитесь, что теперь картина более чем ясна: текст понимаем под определенным перспективным углом, "из-под стола". Понятно даже, почему "история" рифмуется с Gloria: депутатские смысловые координаты.
Определенно, когда общая, "одна на всех" большая культура агонизирует, территорию захватывают субкультуры. Корректно, в равных долях, дается им золотоносное эфирное время - немного уличному быдлу, побольше озабоченым политиканам, сегментик гламурятам и щепотку эмо-пискунчикам. Это, если хотите, основные представительские партии нашего изломанного об колени реформаторов общества. Далее, видимо, идут несправедливо обойденные покамест автолюбители и дачники... но мне почему-то непереносимо душно в этой измышленной на ходу России. Словно бы за пару ночей в результате немыслимого, небывалого переворота переосмысленным оказался весь смысл моей страны, вся ее вековая суть, стремящаяся (а вы не помните?) к небесам то молитвами, то проклятиями, то ересями и бунтами, то смиренными буквицами старательно, с высунутым языком переписываемого Евангелия. Так старательно, словно на какой-то бессчетный раз изменится Сущее Слово и преобразит если не мир, то хотя бы людей.
Когда-то надежда жила и в Европе. Когда-то эти удалые портовые бражники, первооткрыватели, мучители, торговцы тоже имели какую-то - надежду. Когда же мир сжался до локальных каналов, она исчезла. Отныне отсюда, из мира, можно только бежать, как из старой Европы, где с утра на рыбных рынках катают бочки, а вечерами напиваются из винных ведер и бочонков от страха подцепить очередную заморскую хворь. И уж если смотреть по-самгински, любые революции случаются прежде всего от раздирающей скуки перед этим "распорядком дня". А бежать издавна можно было только вверх. Этой истины сейчас правители России не понимают и вряд ли понимали ее когда-либо. Они такие же "горизонталы", как и наши храбрые прозаизаторы русской поэзии. Экспансионисты и коновалы.
Но мы - увы! - слегка отвлеклись. Я завершаю схождение во внеписьменный ад.
Последний вопль идентичности, весьма энергичный и "конкретный", ибо уже (о, прогресс!) умеет использовать рифму и метафору, и снова долдонит о побеге ввысь, тембром чуть позвонче:
На крыльях нашей любви не осталось рабочих турбин.
Под нами гектары равнин, и до посадочной полосы
мы не долетим. На удачный финал
шанс до невозможности мал.
И ты бросаешь штурвал, сказав, что устал,
мол, наш роман свое отлетал.
Мы теряем высоту, паника на борту,
и нас давно уже не ждут в аэропорту,
промотав перед глазами лучших кадров череду,
я столкновенья жду.
И в новостях покажут лишь обломки чувств,
что раньше связывали нас,
и черный ящик мою грусть
передаст в обрывках песенных фраз.
Наш с тобою союз со всех радаров исчез.
И на место происшествия не успели вовремя
ни "скорая", ни МЧС.
Меня теперь не узнать, сколько не проводи экспертиз,
а ты такой же как был, будто бы с небес со мной не падал вниз.
И у тебя новый рейс, новый экипаж, и ваш блестящий фюзеляж
прочней, чем наш,
и ему вряд ли повредит даже саботаж,
а от нашего остался только репортаж...
Правда ведь, задорно, жестко, порой даже изобретательно? Почти стихи... Любовь как исправно летавший и в одночасье разбившийся аэробус. У Маяковского была, если помните, лодка. Славная такая лодчонка, где наверняка были подушки с гитарой да узелок с питьем-едьем... Из чего же они были сделаны, эти "обломки (обмылки, объедки чувств", из какого пластика, если раскололись, растрескались, изошли темной пыльцой над дымящимся от удара склоном горы?
Умилительно это отношение к любви как к проекту, в который нужно вкладывать инвестиции, проводить мониторинг состояния, организовывать оперативные совещания по ходу полета, навигационные переговоры. Правы, правы актуализировавшие сами себя - мы действительно живем в изменившейся реальности. Не лишь любовь, но сам человек является "проектом", вырабатывающий в результате стратегической политики вложений какую-то дополнительную прибавочную стоимость. Аренда человека, лизинг и инжиниринг человека... Может, вы еще не узнали, что это за взгляд на сущностную природу индивидуума? Я узнал. Это импортный, рыночный, из учебников Economics, взгляд. Такой же чужой, как провозглашаемое сегодня освобождение поэзии от русско-советского контекста. Целиком и полностью импортное, западническое рассмотрение поэта и его "продукта" как кулька для читательских "инвестиций" в виде денег и плевков.
Так от чего, помимо кровных обязательств, граничащих с безрассудством, перед собой и своей безумной и жестокой страной, хотят освободить русскую поэзию? От читателей? Тепло. Языка? Теплее. Может, от самой поэзии?
Закругляюсь: конфликт затронул нутряную оппозицию "постсоветского-постантисоветского", где актуалы занимают вторую линию, так и не ставшую, несмотря ни на какие демарши толстых журналов, официозом. Место официоза занимала и будет занимать постсоветская попса. Между этими двумя наплывами разносортной бессмыслицы место поэзии истоптано до узкого пятачка. Она, как встарь, обязана воспитать в себе чеканность выражения того хаоса, который душит и топчет русскую жизнь, а не идти на поводу у торгашей "актуальным товаром". Декларируемая первая свежесть на второй взгляд обязательно окажется последней, то есть тухлятиной первой статьи.
Конечно, не каждый россиянин (канадец, марокканец) пойдет слушать оперу, и принуждать его к прослушиванию оперы неловко... может, сам поймет, что иные арии отъявленно хороши. Но подлинно драматичной на мой архаический взгляд, следует считать ситуацию, когда обиженные на весь мир недоучки, не взятые в оперу по слабости голоса, наряжаются в петрушкины колпаки, и ну плясать и кривляться, выкрикивая в паузах, что их ужимки и прыжки и есть настоящая опера.
Так вот, опера, даже самая раскомическая, - ликует и страждет преимущественно в театре, а если и выходит на площадь, то не вопит о том, что прежняя, "театральная" опера духовно себя исчерпала.
Это гнусная ложь, на которой, как на потной проплешине, ничего не сможет произрасти.