Аннотация: Уход или выход? Что выбирает человек, потерянный где-то вне себя?
Я нежно накрыл её руку своей, взглядом прося, умоляя, дождаться поезда, который умчит нас в светлое будущее. Элис не верила в такие маршруты, поэтому одернула руку и посмотрела на меня с укором. Держу пари, над головой у неё как мухи жужжали мысли - сколько ещё я вынуждена торчать на этом грязном перроне в ожидании чуда? Может быть, это были мои мысли. Я резко встал, не в силах собладать с собственным отчаянием. Металлические ножки стула царапнули по полу, издав болезненный вскрик. С таким звуком кричала моя душа.
Всю следующую неделю мы с переменным успехом делали вид, что наша жизнь в полном порядке. Иллюзия, которая должна была пролонгировать наши с Элис отношения - таблетка, которую заботливая медсестра приносит, чтобы избавить пациента от сиюминутной боли, до тех пор, пока не придет врач и не назначит настоящее лечение. Мы оба понимали, что настоящее лечение было где-то вне наших с ней отношений - в объятиях чужих людей, случайных встреч и новых открытий. Мы потеряли всю квалификацию, и теперь не могли спасти ни друг друга, ни себя. Вечерами Элис сидела в кресле, которое два года назад мы купили на барахолке, - розовый бегемот, вальяжно развалившийся посреди крохотный гостиной, самая безбашенная наша ней с покупка, - читала книги, или скорее жадно поглощала их одну на одной. Её растрепанные волосы цвета спелой пшеницы колыхались над тонкими страницами Стендаля. За кухонным столом, отрешенно глядя в окно, я представлял себе, что внутри Элис разрастается чёрная дыра, которая поглощает всю новую и новую материю, а самое главное - чувства. Посреди меня была точно такая же, но если она знала, чем можно её заполнить, то я и представления не имел. Моя чёрная дыра была прихотлива и не принимала ни бумагу, ни алкоголь, ни клубы табачного дыма, - я оказался за кухонном столом нашей убогой обители на самом краю мира, не готовый к самым главным своим открытиям. Элис читала, периодически всхлипывая - последние дни её чтение сопровождалось этими судорожными переживаниями, которые выгрызали себе путь наружу, через гортань и плотно сжатые зубы. Она не хотела показывать этого, но, видимо, в какой-то момент сочла, что не должна скрывать от меня хотя бы тех минимальных эмоций, что вырабатывает её организм на холостых оборотах, - из жалости то ли ко мне, то ли к себе.
Я проводил целые дни с красным карандашом в руках и в окружении мятых газет, пародируя заинтересованность в поиске работы. Всё казалось слишком недостойным меня -дурацкие вакансии и она тоже. Меня бросало в лихорадочном желании в разные стороны: стать официантом или укладчиком труб, устроиться продавцом в модный магазин или пойти учиться на юриста. Прижать её к себе с нежностью или выгнать из дома. Но я не решался ни на что из этого. Всё, что я делал, это красным карандашом выводил ровные линии вокруг хаотичных вакансий, делая вид, что настолько озабочен своим будущим, что могу игнорировать настоящее.
Она ушла спустя 19 дней. 19 дней сухого молчания, раздельных завтраков и не разделённых чувств. Ушла, оставив это ужасное розовое кресло одиноко стоять посреди гостиной. Я потратил пол дня, чтобы вытащить его на задний двор и сжечь. Попытаться сжечь. Оно полыхало так ярко, а я смеялся в ответ так громко, что соседи долго не могли решить - вызывать полицию или пожарных. Впрочем, тронутые моим горем, - они единственные видели, как ранним утром Элис толкала полупустой чемодан по нашей дорожке, - они остановились на пожарных. До того, как приехали бравые парни в шлемах, я уже сам залил кресло водой из лейки, и был готов покаяться.
Когда с формальностями было покончено, и соседка, подарив извиняющуюся улыбку и тыквенный пирог пожарной бригаде, компенсировала мою глупость сомнительной подачкой, я вернулся в гостиную, рухнув на пол. Туда, где стояло дурацкое кресло. Туда, где Элис провела последние 19 дней нашей совместной жизни. На холодном полу, прошибаемый сквозняками, я почувствовал себя этим самым креслом - несуразным, громоздким и точно не определившимся до конца, хочу ли быть диваном или креслом, застрявшим между двумя состояниями. Теперь, вдобавок ко всему, меня подожгли и даже не дали догореть до конца.
Я проспал три дня, изредка в состоянии вялой сомнамбулы переползая из одной комнаты в другую, меняя место сна, точно нахождение в одной локации было опасно для всего моего существа. Где-то в лабиринтах собственных сновидений я также путешествовал по целому миру, не способный запечатлеть себя ни в одном конкретном месте и состоянии. Я знал, что могу проснуться и сбежать - из этого дома, в Ойдахо или Гватемалу, в Сибирь или Колорадо.
Мне паталогически сильно хотелось раствориться в новом месте в надежде на то, что оно поглотит меня без остатка, выжмет все соки и не оставит права на сомнения.
На третий день, наконец оправившись от своего тягучего сна, я снова сидел за кухонным столом с красным карандашом в руках. Перед глазами плыла все та же стопка газет с вакансиями, но на нашем празднике увядающей жизни объявился и новый гость - карта Штатов, которую Элис притащила с работы. Передо мной стоял мучительный выбор - остепениться или броситься вон из самого себя. Карта манила как рождественский подарок: разверни и будешь счастлив, точно тебе говорю. Ткни карандашом в любой город в любом штате, мчись туда, беги, торопись. Можешь повторить не единожды, благо, городов на карте тысячи. Моих сбережений едва бы хватило на дорогие перелёты, хорошие отели и свободные нравы заядлого путешественника, но если продать дом, если избавиться от балласта собственных воспоминаний, я вполне могу позволить себе уехать, жить в мотелях и надеяться, что будущее само сложится в моей голове как пазл. Расклад оказался ещё более заманчивым, чем я мог ожидать. Тронутый этим волнением, я уже не мог сидеть за столом, как голодный волк я метался по комнате. В один момент жался головой к оконному стеклу в припадке глубоких (как казалось тогда) раздумий, в следующее мгновение уже выворачивал тумбочку в поисках визитки знакомого риэлтора. Разноцветные клочки бумаги летели в стороны, салютуя мне - стопки счетов, яркие флаеры и красочные буклеты. Откопав визитку, я точно знал, что удача благоволит мне, будто риэлторов не сыскать на всем белом свете. Но я ликовал. Это судьба! Я крутил кусочек картона в руках, и теперь мой красный карандаш был волен плясать по всей карте. Я и сам не раз пускался в пляс по комнате, одержимый этим сиюминутным восторгом. Я буду танцевать на обрыве Гранд-Каньона, станцую под кантри в сердце Нэшвилла, буду вальсировать на берегу Мичигана. Я буду плясать по всему миру, озабоченный исключительно миром. Официант, встречающий унылых работяг ласковой улыбкой, лесоруб, несущий тепло в каждый промерзлый дом. Наконец я буду полезен и может быть буду собой, наконец определюсь, быть мне роскошным диваном или задрипанным розовым креслом. А может быть, буду диваном в Теннесси, а креслом в Вашингтоне, столешницей в Миссисипи, а стулом в Калифорнии. Передо мной открыт целый мир, напевающий мне на ухо "Wanted Man" Джонни Кэша.
Сердце бешено подпрыгивало в груди, лёгкие как тугие меха качали воздух, чтобы с каждым новом вздохом насыщать меня свободой.
На кончиках моих пальцев были искры, статическое электричество прошибало меня насквозь.
А потом, сам того не желая, я бросил взгляд на газету. Смятая, никчемная, в красных кругах она была призывно разложена передо мной, вывернута наизнанку перед моей внутренней горячкой. Сумбурные мысли толкались в черепной коробке, ожесточенно пихая друг друга локтями. Я ещё раз перечитал всё, что выделял. Посудомойщик. Туроператор. Разнорабочий.
Мысль о том, что я ничтожен, ударила меня током. То же напряжение, тот же источник, что у приливной волны энергии минутами ранее - только теперь это был болезненный удар под дых, мучительно откровение на самой кромке сознания.
Я ничтожен. Я 19 дней вырисовывал красные круги на газете, не способный провести одну единственную линию между собой и своей любовью. Элис 19 дней не собиралась с духом - она ждала, когда с духом соберусь я. Когда я подойду, докажу ей, что поезд не нужно ждать - поезд уже здесь, и мы зайдём в него вместе. Она ушла, потому что 19 дней я сидел за кухонным столом, чиркая карандашом вокруг телефонных номеров, которые не наберу никогда. И она знала это лучше меня, знала, но 19 дней снабжала себя надеждами.
Она уехала к матери или к друзьям, покинула город или пропала без вести - я не мог знать наверняка ничего из этого. Я не был уверен ни в чем в этом мире.
Жалкий и немощный, я разрыдался посреди гостиной. Горючая желчь поперла наружу, не давая мне продохнуть. Я боялся задохнуться, но воздух проникал внутрь между всхлипами, громкими криками, в которых, к удивлению, я узнавал свой собственный голос. Я рыдал как отличница, не справившаяся с простецкой контрольной, рыдал как испуганный мальчишка, оставшийся дома один, рыдал как мужчина, который разочарован в себе каждой клеточкой тела. И все из этого было правдой.
Когда я закончил, полуночная мгла уже заползла в дом, сырой сквозняк теребил занавески. Неожиданно я почувствовал себя куском этой цветастой ткани, который точно также колышется на ветру.
Я встал и закрыл окно.
Заварил себе кофе.
Разглядел в окнах соседки свет и зашёл сказать "Спасибо".
На следующее утро я поехал к матери Элис, обзвонил всех её друзей. Я нашёл её в крохотном мотеле на окраине города, она сидела на своём полупустом чемодане, сжав колени, и слушала меня. Её волосы цвета спелой пшеницы едва заметно трепетали в такт дыханию. Я выливался как водопад, но вода моя была профильтрована и чиста. Впервые в жизни я точно знал, что делаю что-то правильное. Элис слушала с тем же выражением, с каким читала свои лучшие книги - Диккенс, Толстой, я точно помню её восторженное, одновременно обеспокоенное лицо, пока её глаза бегают по строчкам. Восторженная, но обеспокоенная, она обняла меня молча, оставив на щеке тёплый влажный поцелуй.
Больше с Элис мы не виделись. Я пожелал ей замечательной жизни и всего замечательного, что только мог пожелать. Я признался, что сжёг её кресло, она рассмеялась и сказала, что оно было ужасно. Мы попрощались, и я ушёл.
В последнем её взгляде я заметил благодарные облегчение. Я был её чёрной дырой в грудине.
В течение следующих пары недель я выкрасил стены гостиной в цвет слоновой кости, сменил прическу, приобрел себе велосипед и придумал ему имя - "Мартовский ветер". Стоя в очереди в магазине спорттоваров и предвосхищая свою первую поездку, я ненароком подслушал чужой разговор. Сухой старик с иронической улыбкой сетовал, что сын предпочел семейному делу учебу и уехал в Нью-Йорк, оставив отца один на один с 10 заказами. Я аккуратно спросил, не нужен ли ему помощник. В этот же день мы поехали в мастерскую, он в своем старом Вольво, я на Мартовском ветре.
Я стал реставрировать мебель вместе с мистером Арчером. Мы сдирали старые обивки, набивали диваны поролоном, заботливо штопали дыры. Я обнаружил в себе странный интерес к воскрешению вещей, которых потрепало время: большие обеденные столы для целой семьи, плетеные стулья, расписные комоды. Все они изживали свой век, а я получил возможность вдохнуть в них свежие силы, былую роскошь в новом обличии. Теперь красный карандаш порхал над деревом, отмечая, где подшлифовать, где сделать пропитку, а куда крепить новую ткань. Мои руки пустились в танец, способность к которому была для меня неожиданна. Я проводил в мастерской целые дни, уходил с грустью уже в глухую ночь, а по возвращению с нежным трепетом вдыхал дух времени и перемен.
Спустя пару месяцев я понял, что розовое кресло вполне можно было спасти, но уже не испытывал к нему пагубной жалости. Из дубового бруса, вставок из бука и мягкого велюра я собрал себе новое кресло, и восторженно ликовал каждый раз, когда садился в него. Вслед за креслом я собрал стол, шкаф и замечательную кровать.
Собирать по частям себя оказалось не менее захватывающе.