Жёлтая пчёлка деловито уселась на медвежий нос. Косолапый сердито фыркнул. Ему некогда было отвлекаться на наглое насекомое. Зверь смотрел на человека. А человек на зверя. Ясные, чуть прищуренные глаза встретились с чёрными блестящими бусинами.
"Зачем тебе?" произнёс человек, будто надеясь получить ответ. Но медведь явно не понимал его. Бурый чуял сладкий дурманящий запах мёда, чуткое ухо улавливало мерный гул пчелиной работы, а крошечные острые глазки видели препятствие. Высокое, широкое, в космах седых волос, с двумя огоньками, мерцающими из под густых бровей. Живое препятствие. Могучее препятствие. Медведь видел в мужчине равного по силе, а потому робел...
"Зачем тебе" - повторил человек - "не тронь моей пчельни. Разве мало тебе кореньев и ягод в лесу? Разве не полны твои реки рыбой? Ну, так возьми хоть хлебца" - жилистая рука протянула изрядный ломоть зверю. Тот аккуратно принял угощение и благодарно кивнул. Неуклюже, по-медвежьи.
"Ступай, ступай с богом" - улыбнулся в бороду человек, наблюдая как лесной барин, ломая валежник, возвращается в свои угодья...
Много дней прошло. Тепло сменилось стужей, стужа опять теплом. Только отшельник, его звали Серафим, оставался прежним. В этот солнечный летний день он рубил дрова. Тугие узлы мышц перекатывались под ветхим рубищем, топор как влитой сидел в крепких ладонях. Лезвие свистело, надвое рассекая дубовые чурки. Разогретая солнцем смола пахла терпко, пряно. Так пахла кухня в материнском доме, мягкие руки отца, дремучие курские дубравы... Так пахло детство. Серафим не жалел, о той, мирской жизни. Память радовала его, и работа шла веселее.
"Эй, хозяин, открывай!" - послышался хриплый мужской голос, звякнул глиняный колокольчик у калитки.
"Входи, не запираю я" - ответил отшельник, продолжая своё дело. Во двор ступили двое. Коротенькие крепкие мужички, похожие как братья, если б не цвет волос, да не повязка на месте глаза одного из гостей.
"Слышали мы, Прохор" - начал одноглазый - "будто оставила тебе маменька-купчиха серебра, да камней..."
"не Прохор а, Серафим я. Видно, вы обознались" - произнёс монах, не поворачивая головы к мужичкам. Приземистые, плотные, с пшеничными лопатами толстых бород, они сами походили на деревянные бруски, которые так просто расщепить тяжёлым остриём колуна. Серафим по самый обух вогнал лезвие в полено: от греха подальше.
"Делайте, что вам надобно"
" Безумный и жадный старик" - разозлился молчавший доселе разбойник, взмахнув корявой дубинкой. Отшельник перехватил оружие, вырвал его из мужицкой руки и отбросил к поленнице. В это время второй обидчик попытался вынуть топорик из плена деревянных тисков, да так и не смог - приподнял вместе с обрубком бревна. Серафим услышал хруст и ощутил сильную тяжесть в затылке, прежде чем его сознание погрузилось во мрак.
Ледяная колодезная вода плеснула в лицо, потекла по усам, по густой гриве, смешиваясь с кровью.
Тело монаха стягивали разбойничьи кушаки. Кости болели от синяков и кровавых ссадин, бок вспух переломанными рёбрами. Лицо превратилось в сплошную бурую маску.
"Ну же, дед, отвечай, где монеты, перстни, иконы в золотых оправах, где они, чёрт подери!!!"
Ополоумевшая тать снова принялась наносить удары. Но виделось Серафиму сквозь щёлки заплывших глаз, будто и не люди это вовсе, а куклы тряпичные, от которых ниточки тянутся, а кто-то страшный наверху за ниточки эти дёргает. А сруб серафимов, будто весь в огне, сквозь огонь мерзкий смех слышится, меж языков пламенных горбатые да рогатые тени мечутся, а крест на стене перевёрнут.
Молния рассекла небо в оконной раме. Грянул запоздалый гром. В свете небесных всполохов разбойники увидели, как губы их жертвы шевелятся.
"Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твоё, да пребудет царствие Твоё..."
На землю обрушился свинцовой тяжестью ливень. Из щелей поползли в келью, словно корни диковинных деревьев, щупальца холодной и склизкой мглы. Раскат грома, изба затряслась, посыпались на пол чёрные иконы, и крест сорвался с петли. Неистовый ветер сдёрнул и унёс шаткие ставни. Страх, липкий вязкий страх обволакивал гнилые души лиходеев. В ужасе ринулись они из монашеского сруба в разные стороны.
Одноглазый нёсся, не разбирая дороги, падая в лужи и грязь, раздирая кожу шипами ветвей. Вдруг перед ним в синем зареве возник зловещий лохматый силуэт. Очертания страшного, вставшего на дыбы бурого зверя. Но чудилось злодею, что вырос на дороге могучий Серафим. Последним, что узрел разбойник, была когтистая медвежья лапа.
Утром послушники увидали окровавленного избитого отшельника. Он держался неестественно прямо и прижимал к затылку ладонь. Серафим рухнул на руки подоспевшим братьям, успев прошептать: "простите их..."
А по другую сторону леса на краю высохшей речной поймы преклонил колени мужичёк, напоминавший трухлявый чурбан. Глаза его горели нездоровым светом, усы вздрагивали, а по щекам бежали блестящие солью дорожки. Он молился.