Сейчас принято очень много говорить о Путине. Говорят много, но констатировать, что говорят разное, вряд ли возможно. Существуют, конечно, ненавистники, но показательно, что сама ненависть обозначает в данном случае лишь бессильную злобу, рессантимент и упадок. Ненавидящие одним махом отправляют себя в стан бывших, которые собрались на слет битых. Это не значит, что Путин должен вызывать какую-то особенную любовь и ненависть к нему невозможна в принципе. Однако от ненавистников веет какой-то безысходностью - нет в их чувствах ни куража, ни задора.
Попытаемся разобраться, почему это так.
Цивилизатор
Первое, что бросается в глаза, - разительный контраст между путинской немногословностью (говорят, он буквально взвешивает каждое слово) и предельной риторизацией современной политики, для которой и сама реальность существует исключительно "на словах". Путин воплощает собой фигуру, идеально приспособленную для самых разнообразных, а часто и взаимоисключающих интерпретаций. И это именно тот случай, когда "каждое лыко в строку": чем больше противоречивых истолкований, тем правдоподобнее итоговый результат - миф.
Квинтэссенцией путинского мифа является образ цивилизатора, скроенный как лайт-версия сталинского мессианского мифа о политике, который принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. Новый, почти уже привычный для нас миф рисует Путина избавителем от ельцинского произвола, принявшим Россию воровскую, коррупционную, дефолтную и оставляющим ее почти европейской, почти модернизированной, почти суверенной, почти демократией и даже чуточку не лишенной гламура. Да, едва не забыл: Путин оставляет ее (все же оставляет ли?) почти догнавшей поздний СССР.
Предшественник Путина, титулованный "первым президентом всея эрефии", выглядит по контрасту с его преемником этаким человекообразным воплощением хтонического божества: коварного, приземленного, вероломного, непредсказуемого. В соответствии с логикой новейшего мифа о двух президентах Ельцину достается роль низвергнутого архаического бога: отчасти прирученного, отчасти укрощенного - в любом случае запечатанного в темнице прошлого. Хаотическая натура Ельцина описывается очень просто: чтобы он ни пытался делать, к чему бы ни стремился и какими целями ни вдохновлялся, получалось у него только одно: наломать дров.
Ельцину-Тифону противостоит Путин-Аполлон: пускающий на продажу дары мрачных недр, восстанавливающий законность, возрождающий политическую гармонию, прививающий вкус, знакомящий с лучшими плодами цивилизации. В продуманности этому выбору никак не откажешь.
Ельцину при таком раскладе достается роль хитрого номенклатурного Герострата. Изничтожив советскую цивилизацию, он оставил и преумножил самое худшее, что в ней было: класс бюрократии. Сумма ельцинских действией выглядит как череда разрушений, запретов и роспусков: из-за Ельцина наступил окончательный крах коммунистической системы; по указу Ельцина была распущена КПСС; вместе с двумя подельниками он распустил Советский Союз; наконец, в довершение этого точечными ударами по Белому дому Ельцин доломал мощный некогда хребет советской власти.
А что в итоге? Целившийся в конструкцию советской цивилизации, ЕБН попал не столько в "советское", сколько в "цивилизованное". Выбором Ельцина стало варварство: систематический выигрыш при ставке на понижение. Выигрывал не только он, но и его антропологические двойники, проигрывали при этом все: способом существования стало варварство.
Получив искомую должность "преемника", Путин, как и любой здравомыслящий человек на его месте, освободился от любых обязательств, связанных с "престолонаследием". Неслучайно первым его политическим жестом стало возвращение мелодии старого советского гимна. Однако реабилитация советского прошлого на этом, по большому счету, закончилась. Путинский интерес к нему имел сугубо декоративный характер. То, что интересовало Путина по-настоящему, не могло основываться на чувстве ностальгии, обращенной к оплакиванию навеки утраченного. Путинский интерес состоял в реконструкции цивилизации. В проекте подобной реконструкции советское наследие исполняло сугубо символическое значение. Оно интересовало Путина лишь постольку, поскольку иного, кроме советского, опыта осознанного цивилизационного и планомерного строительства у нас просто не было.
Это и само по себе большое упущение, поскольку цивилизация помимо всего прочего предполагает культивирование преемственности. Однако не менее важно и другое: как Путин понимает цивилизацию. Выбор ответов на этот вопрос довольно разнообразен: цивилизация может восприниматься и как главный оборонительный рубеж в сопротивлении варварству, и как сумма технико-экономической "оснастки", и как согласованное единство сложного, многомерного общества, и как царство знаний, умений и искусств, и как форпост бытия, бросающего вызов небытию. Из всего этого разнообразия решений Путин остановился, в сущности, только на одном: цивилизация в годы его правления оказалась приравненной к "вертикали власти". Существует "вертикаль власти" - есть и цивилизация, не существует этой "вертикали", значит, и цивилизация пошатнулась, накренилась, скособочилась.
Вертикаль
"Вертикаль власти" - это принцип субординции, ставший жизненным смыслом и олицетворением гармонии. Идея властной "вертикали" подпирает собой вполне узнаваемый образ общества: обряженное в мундиры, собранное на плацу, распределенное по чинам, выстроившееся во фрунт. Общество, живущее маршами и муштрой, маршами и муштрой, муштрой и маршами. Общество, которое и молитву произносит в ритме "ать-два". Эта путинская "новая Россия" очень напоминает другую "хорошо забытую" Россию Павла I, карлика на троне, тирана-шута, корчвевателя русского во имя прусского.
Путин, разумеется, не Павел; никогда ему не подражал и ничем не обязан.
Однако вопрос следует поставить совсем иначе: не Путин воплощает апгрейд Павла, а Павел выступает неудавшимся прообразом, несостоявшимся предшественником, бледной копией Путина. Их сходство далеко отстоит от дешевых физиогномических и антропологических параллелей. Это сходство политических ставок, нацеленных на то, чтобы создать "новую Россию" вопреки самым радикальным проектам предшественников. У Павла предшественницей была его мать - Екатерина II, для Путина их двое: персонифицированный предшественник Ельцин и деперсонифицированный - советская власть.
Новизна при этом знаменуется преодолением прошлого: оно выскребается до дна и уничтожается дотла. В итоге возникает навязчивое дежавю - "новая Россия" в любой из версий поражает тремя особенностями. Во-первых, какой-то совершенно затхлой вторичностью (возникающей из варварско-эпигонского принципа: "Чтоб усе как у людей"). Во-вторых, обилием случайных людей на местах, на которых именно случайные люди находится и не должны (причем все прекрасно понимают, что люди не красят место и "нечаянно пригреты славой", однако это ничего не меняет: подбор кадров ведется в соответствии с критерием "случайности"). Наконец, в-третьих, подменой стратегических целей и замыслов тактическими (мелкотравчатые суждения и указы выдаются за всемирно-исторические свершения).
Полицейско-технократическая цивилизация, возводимая Путиным, приравнивается к государству. Государство же воспринимается как корпоративная организация бюрократии. Самый претенциозный идеологический тренд путинских времен - суверенная демократия - напоминает сущую невнятицу, если не понять его скрытый посыл: суверенная демократия оказывается проектом порождения народа из духа бюрократии. Народ, имеющий иное происхождение, в расчет не принимается. Мысля народ как собственную вотчину, путинская бюрократия выступает коллективным сувереном, не несущим ответственности ни перед Богом, ни перед чертом. "Учреждая" народ из собственного духа, она мыслит себя как учредительную власть, притязания и прерогативы которой не имеют срока годности.
Технократическое государственничество Путина обезоружило старшее поколение оппозиционных критиков типа Проханова, Кара-Мурзы или Роя Медведева, почитающих государство с неистовостью, причитавшейся прежде языческим идолам. Их поддержка Путина интерпретируется младшим поколением охранителей как достижение благолепия и консенсуса во имя общеноменклатурных ценностей.
Символическое насилие
Преемник Ельцина действительно столкнулся с невероятным по масштабам кризисом государства. Пьер Бурдье, корректируя знаменитое определение Вебера, утверждал, что государство воплощает монополию не только на физическое, но и на символическое насилие(1). Так вот, коллапс государственной власти в ельцинскую эпоху был связан с тем, что возможности осуществления символического насилия были практически сведены к минимуму.
На излете этой эпохи появилось словечко "PR", которое стало обозначением возведенной в ранг жизненной стратегии изолганности. Хотя ставка в пиаровской выборной игре нередко оказывалась больше, чем жизнь, во всем этом уже появился какой-то налет "цивилизованности". Всего несколькими годами раньше символическое насилие всецело заменялось физическим: прямыми артиллерийскими ударами по кровоточащим оконным глазницам Белого дома.
Путин совершенно осознанно стал наращивать ресурсы государственного символического насилия - и без того раздутое штатное расписание госбюрократии пополнилось местами не только для "экспертов", но и для идеологов. Не будучи идеологом (подобно Брежневу), Путин призвал целую когорту политруков, готовых придать смысл всему, на что укажет царственная десница. В соответствии с услужливой подсказкой самих политруков накопленные ресурсы символического насилия стали восприниматься как непосредственное вополощение Цивилизации с большой буквы.
В итоге возникает эффект предельной риторизации политики, когда все, что свершается, свершается "на словах". Сами "слова", то есть бесконечно длящиеся упражнения в политико-идеологической риторике, превращаются при этом в главнейшие достижения эпохи: "Идеологическая борьба обостряется по мере построения демократии". Куда уж там Нанси до Суркова! Апофеозом "хрупкого сурковского постмодернизма" стали модные в околобюрократической среде рассуждения о нанотехнологиях, единственной формой которых стала сама риторика, подмявшая под себя любую деятельность.
От службиста к пророку
Вообще, кода речь заходит о риторике (путинская риторика здесь не исключение), необходимо сконцентрироваться не на риторике слов, а на риторике поступков. По вышеуказанным причинам применительно к Путину это довольно сложное, но все же вполне возможное предприятие. Чтобы его осуществить, необходимо разобраться в генезисе этой фигуры.
Героическая и вообще замечательная во всех отношениях организация, отвечающая у нас за государственную безопасность, не случайно сделала ставку именно на Владимира Владимировича. На протяжении 50-70-х годов прошлого века этой организацией выпускались два особенных "антропологических" продукта. Путин удачно совмещает в себе черты обоих.
Первый продукт - серые мужчины в шляпе, персонажи без лиц, которые присутствовали везде, сливались с фоном, были немыми свидетелями. Между делом они служили при посольствах и сопровождали делегации, отправлявшиеся за рубеж. Путинская роль политика, который всегда "над схваткой", берет начало в этой роли нейтрального, незаметного наблюдателя, всегда и во всем обязанного быть объективным. Кажется, склонность к подобному визионерству у Путина иногда на грани самоустранения. Однако это только поверхностное впечатление - Путин совсем не английская королева. Как известно по примеру Бентамова Паноптикума, незримость присутствия наблюдателя призвана в первую очередь создать некий эффект. Это эффект тотальности контроля. В этом заключается квинтэссенция путинской социальной политики (монетизация, налоги, препоны и турникеты), которая осуществляется по принципу: "От нас не скроешься".
Другой продукт - еще интереснее. Организация, озабоченная безопасностью государства, продуцировала еще и публичные фигуры. Назовем их для краткости "известными писателями и журналистами". Для них не существовало проблем со свободой перемещения: они могли проснуться в Австралии и заснуть в Антарктиде, начать день завтраком у Хемингуэя, а закончить его интервью с Клаудией Кардинале. Все эти Генрихи Боровики и Юлианы Семеновы, пишущие не менее двадцати страниц ежедневно и держащие не менее двух фиг в кармане, были экспортным продуктом самой закрытой организации Советского Союза. Начиная с 1970-х годов глава КГБ Ю.В.Андропов сделал ставку на повышение статуса публичных экспортных фигур, созданных "для внутреннего употребления". Нужны были уже не "известные писатели и журналисты", а полноценные политики, способные входить в контакт с народом. Старшее поколение этих политиков было представлено Горбачевым и Ельциным(2). Младшее - Путиным(3).
Итак, загадка абсолютно незагадочной, в сущности, фигуры Путина заключается в совмещении им качеств незаметного "нейтрального наблюдателя" и публичного политика. При этом путинская харизма основывается на его сходстве с "общей массой". Это харизма человека в модном ныне стиле casual, харизма президента, на месте которого мог оказаться "любой" или почти "любой". Еще точнее, речь идет о харизме человека эпохи, когда харизматическое правление превратилось в позабытый анахронизм, а власть оказалась связанной с единственным "сверхъестественным даром": походить на всех.
Возможности этой роли, впрочем, никак нельзя недооценивать. Идентичностью "одного из нас" было наделено большинство пророков, включая Мухаммеда и Моисея. Путин пока еще никак не примерил к себе эту миссию.
Но кто сказал, что он не сделает этого в будущем?
Примечания:
1. См. Бурдье П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля // Поэтика и политика. Альманах Российско-французского центра социологии и философии. - М-СПб.: Алетейя, 1999, с.125-166.
2. Остальные добились меньшей известности или были, подобно Янаеву, отброшены, как битая карта.
3. Не лишним будет напомнить, что вскоре после начала своего президентства Путин произвел полномасштабную реабилитацию фигуры Андропова.