Студенческая забастовка пошла на убыль. Крикуны, еще недавно вопившие о революции и призывавшие студентов "сплотиться перед лицом преподавательского произвола", теперь разбежались и всеми силами старались подольститься к тем самым "чиновникам от образования", которые несколько дней назад были предметом их гневной отповеди и язвительной насмешки.
Чего они хотели от забастовки? Думаю, в большинстве своем одного: побыть на виду, получить свои пятнадцать минут славы. Теперь же, когда "революция" захлебнулась, числиться в бунтовщиках стало опасно. Все забастовщики вернулись в лоно послушных и добропорядочных студентов. Вернее, почти все.
Несколько человек по-прежнему продолжали забастовку. Трудно сказать, что двигало ими, обыкновенное упрямство или некая несбыточная мечта о справедливости, но они заперлись в деканате факультета экономики и отказывались выйти оттуда до тех пор, пока не будут выполнены их требования. Они оставались даже тогда, когда студентов распустили на вынужденные каникулы, а к универу начала подтягиваться полиция. Они решили стоять до последнего.
После того, как руководство университета выдвинуло ультиматум, пригрозив начать штурм, забастовщиков осталось совсем немного. Что мне оставалось делать?
Я положил в пакет пачку зеленого чая, пару батонов и колбасу, сунул в карман книжку стихов Пастернака и отправился в универ (благо, жил совсем рядом).
Улицы были пустынны. Повсюду таял снег, ослепительно сияло солнце, куда-то катили редкие машины. Прохожих почти не было видно, лишь где-то далеко лаяла собака. Казалось, город притих, ожидая чего-то непоправимого.
Совершенно свободно я приблизился к зданию университета. Вход в третий корпус охранялся полицией, поэтому я пошел через столовую, поднялся по лестнице во второй корпус и оттуда прошел по крытому переходу на факультет экономики.
В штабе забастовки почти никого не осталось. За столом декана увлеченно писала в тетрадку полная коротко стриженая девушка в очках и в мешковатом темно-коричневом свитере. Сбоку сидел крепкий крестьянский паренек в клетчатом пиджаке с упрямым выражением на лице. Рядом с ним стояла худая крашеная девица в джинсовом костюме. Чуть поодаль шептались двое худосочных парней голубоватого вида, в джинсах и джемперах.
Из кассетника в углу (какая же революция без кассетника?) доносились надтреснутые звуки "Yellow Submarin". На полу возле магнитофона валялось еще штук десять кассет, преимущественно без футляров. Больше в комнате ничего примечательного не было, только красный плакатик Че, прикрепленный к стене, и кучи мусора на полу среди пустых стульев. Общей впечатление было такое, словно кабинет декана только что пережил погром.
Крашеная заметно нервничала. Горячась и размахивая руками, она что-то втолковывала крестьянскому пареньку. Когда я вошел, девица сказала по инерции несколько слов и замолчала, выжидательно глядя на меня. Я молча подошел к столу и выложил свои припасы, потом сел в уголок и раскрыл томик Пастернака.
Некоторое время я чувствовал четыре пары глаз на себе, потом все успокоились и перестали обращать на меня внимание.
Когда крашеная снова заговорила, я украдкой выглянул из-за книжки. Она говорила о том, что забастовку необходимо прекратить, что их упрямство ни к чему не приведет, но может стоить им мест в универе...
Крестьянский парень слушал девушку совершенно спокойно, изредка вставляя какое-нибудь слово, худосочные парни по-прежнему тихо переговаривались друг с другом. И только девушка в мешковатом свитере, похоже, чувствовала себя как дома. Она что-то увлеченно переписывала в тетрадь из раскрытой книги.
"Да, - думал я, поглядывая на жалкие остатки "революционеров", - вот и вся забастовка. Где тот хитрый кудрявый парень, в первые дни призывавший идти на штурм ректората? Где его модно одетая чернявая спутница-воображала? Все струсили, остались только эти упрямцы. Что хотят они? Чего ждут от своей забастовки? Почему игнорируют разбежавшихся лидеров?..."
Я не находил ответов на свои вопросы. Да и никто не смог бы объяснить, что за сила держала здесь последних забастовщиков. Никто, кроме Бога.
Когда кассета "The Beatles" закончилась, парень в сиреневом джемпере подошел к магнитофону, перевернул кассету и поставил на другую сторону. Все началось сначала.
Неожиданно крашеная замолчала, взяла со стола батон и откусила большой кусок. Девушка сделала несколько жевательных движений, но вдруг отбросила в сторону батон, упала на стул и разрыдалась. Крестьянский парень терпеливо наклонился к девушке, стал гладить ее по голове и тихо приговаривать ласковые слова, подобно тому, как мать утешает плачущего ребенка.
Больше никто не двинулся с места. Только девушка в очках на мгновение приподняла голову, чтобы тут же вернуться к своему занятию.
Я поднялся и подошел к крестьянскому парню.
--
Может помочь?
--
Да нет, - покачал головой парень, продолжая гладить крашеную по волосам. - Хотя знаешь что, принеси воды. Попьем чаю.
Я сунул стихи Пастернака в карман куртки, взял со стола электрический чайник и отправился за водой.
Когда я пришел, играла кассета "A-Ha", песня "Forever and Yours". "Уже лучше", - подумал я, опуская чайник на подставку и втыкая вилку в розетку.
Крестьянский парень о чем-то негромко рассказывал девушке с крашеными волосами, худосочные парни в джемперах пропали, а девушка в очках, наконец, оставила свою писанину и старательно пилила тупым ножом батон. Мельком кивнув мне, девушка продолжала готовить бутерброды.
Я прошел к столу и сел за него. Крестьянский парень покосился на меня, но ничего не сказал.
Некоторое время я наблюдал за девушкой в очках, потом взял карандаш, поднял с пола оставленный кем-то детский журнал и начал рисовать. Прямо по строчкам. Я рисовал все, что придет в голову: собак, кошек, лошадей, слонов. Получалось плохо, но мне было все равно.
--
Чай будешь? - неожиданно глубоким грудным голосом спросила у меня девушка в очках.
Ее голос отозвался в моем сердце, напоминая голос другой, давно забытой девушки. У меня зашумело в ушах и перехватило горло. Я даже не смог толком ничего сказать и только кивнул девушке в ответ.
Словно во сне я смотрел на то, как девушка сыплет в чашки заварку и разливает кипяток, и все время пытался вспомнить ту, другую...
За чаем крашеная повеселела, несколько раз улыбнулась шуткам крестьянского парня и даже захотела спеть арию Травиаты, но парень ее остановил.
Попив чаю с бутербродами, я снова стал рисовать, не встревая в разговоры.
Вечерело. По-прежнему негромко звучал магнитофон. Крестьянский парень зажег свет, и теперь комната приобрела какой-то усталый вид. Даже люди, казалось, постарели.
В воздухе витало напряжение. В любой момент мог начаться штурм здания (чтобы не привлекать лишнего внимания, полиция предпочитала врываться по ночам). Крашеную девицу начала бить нервная дрожь.
--
Наташа, - наконец проговорила девушка в очках, - давай ты отправишься спать, а утром вернешься.
--
А как же вы?
--
А мы сегодня подежурим без тебя.
Наташа хотела запротестовать, но потом махнула рукой.
--
Игорь тебя проводит, - продолжала девушка в очках и повернулась к крестьянскому парню: - Проводишь?
--
Хорошо.
Парень встал и помог подняться Наташе.
--
Я скоро, - сказал он, еще раз оглянувшись на девушку в очках.
Затем Игорь взял крашеную девушку под руку и бросил на меня долгий пристальный взгляд. После этого они скрылись за дверью.
Минут десять мы молча продолжали заниматься своими делами. Девушка в очках писала в тетрадке, я покрывал слонами и обезьянами страницы детского журнала.
--
Нам надо сходить в туалет, - обратилась ко мне девушка в очках и отложила в сторону ручку. - По очереди. Потом мы закроемся и забаррикадируем двери.
--
А Игорь?
--
Он придет утром, - ответила девушка.
Я удивился ее уверенности, но ничего не ответил.
Мы сходили в туалет и забаррикадировали дверь. Потом погасили верхний свет и задернули шторы. В комнате стало гораздо уютнее.
Девушка в очках пощелкала выключателем настольной лампы.
--
Признайся, - негромко проговорила она, - ты голубой.
--
Нет, - удивился я. - Откуда ты взяла?
--
Не знаю. Может потому, что тебе одиноко...
Мне действительно было одиноко. Правда, более голубым от этого я себя не чувствовал.
--
Знаешь, - неожиданно переменила тему девушка, - еще столько всего надо сделать, а времени так мало...
--
Не надо, - заметил я, поднимая голову от своих рисунков, - не надо ничего делать.
--
Почему?
--
Потому что все кончено. Забастовка умерла. Ты и сама знаешь, только не хочешь себе в этом признаться.
Мы помолчали, выжидательно глядя друг другу в глаза.
--
Зачем же ты пришел? - наконец выдохнула девушка.
--
Пришел, чтобы поддержать вас. Я подумал, что еще один человек вам не помешает.
--
Но почему ты пришел сейчас? Если забастовка ничего не добилась, то и ты ничего не выиграешь от того, что поддержал нас. Наоборот, тебя могут арестовать и даже выгнать из универа...
--
Поживем - увидим. А пришел я только потому, что вам нужна помощь.
Девушка сняла очки и близоруко посмотрела на меня. У нее оказались красивые серо-голубые глаза. Под глазами темнели круги бессонницы.
--
Включи музыку, - тихо попросила девушка.
Я подошел к магнитофону, выбрал из разбросанных на полу кассет "Queen" и нажал "Пуск". Неожиданно громко зазвучала песня "We will rock you". Я слегка убавил громкость и повернулся к девушке.
--
Возьми одеяла. Они там, на антресолях.
Тихо пел Фреди Меркури, мы потушили свет и забрались под одеяло. И потом, после поцелуев и торопливого срывания одежды, мы любили друг друга, любили безумно и торопливо, любили нежно и бережно, любили под музыку "Queen". Шоу должно продолжаться...
Когда все закончилось, и мы отдыхали, блаженно прижавшись телами, она спросила:
--
Зачем мы это сделали?
--
Просто мы в этом нуждались, - прошептал я в ответ. - Вот и все. Мы были нужны друг другу. Я тебе, а ты мне...
Когда я проснулся, девушка уже встала. Приоткрыв глаза, я некоторое время размышлял о том, что произошло ночью, думал о том, что у меня никогда не было такой ласковой девушки. Похоже, я всю жизнь искал не тех женщин.
Потом я оделся и подошел к ней. Она снова что-то писала.
--
Останешься? - без всякой надежды спросила девушка, поднимая на меня глаза.
Я отрицательно покачал головой.
--
Давай уйдем вместе, - предложил я. - Все равно ничего не изменишь.
Девушка грустно улыбнулась и тоже покачала головой. Коротко стриженые волосы взметнулись темным осенним пламенем.
Я понял, что она хотела сказать. Она и сама знала, что забастовка умерла, но не могла, не позволяла себе с этим смириться. И дело было не в личных амбициях, но в ответственности перед другими, последними защитниками забастовки. Она не имела права оставить их, не могла их предать.
Мы замолчали, девушка вернулась к своему занятию.
--
Что ты все время пишешь? - спросил я, желая сказать совсем другое.
--
Конспектирую Германа Гессе, - ответила она, посмотрев на меня.
--
К сессии?
--
Нет, я записываю для себя, - девушка едва заметно улыбнулась. - Мне нравится, как он пишет.
--
Понятно...
"Удивительная девушка", - подумал я. Победит забастовка или нет, отчислят ее или оставят в универе, все это не имело для нее особенного значения. В любом случае жизнь продолжается, и всегда будет нечто более важное, чем амбиции студентов и преподавателей, нечто такое, в чем обретают опору в жизни и судьбе.
Я освободил двери и сходил в туалет. Когда вернулся, выбрал "The Rolling Stones" и включил магнитофон. Мы немного посидели рядом, а когда начали подтягиваться забастовщики, я ушел.
Все было кончено.
Для нас и для нашей безумной (и нежной) ночи все было кончено и больше не могло повториться. Но кто знает, может, эта наша ночь и была тем самым Событием, ради которого устраивалась забастовка? Событием, призванным изменить этот чертов мир...