Звенело, а точнее тонко и пронзительно пищало в моем собственном черепке. Словно в нем поселился металлический комарик со своим клювом-дудочкой. Тела я при этом почти не чувствовал, как если бы его отвинтили за ночь от головы. Но голова, превозмогая несносный вибрирующий писк, все же работала. Сухо, бесстрастно и четко - как патентованные швейцарские часы. Я легко и в мельчайших подробностях вспомнил все - с того момента, когда, торжествуя и предвкушая, ввел свою скоропостижно обретенную подругу в зал ресторана, и до того мига, когда, сунув этой потаскухе несколько купюр, отправил досыпать в ее номер. Никаких провалов памяти. Никаких западаний клавиш, смазанных кадров и безвозвратно стертых файлов. Феномен - обратный обычному, когда я, бывало, вот так же безобразно напивался, поддавшись титаническому порыву вздыбить над собой этот гребаный голубой шарик и запустить им в ближайшую звезду, а после обнаруживался неизвестно где в виде расползшейся в пространстве-времени дурно пахнущей бессознательной слизи.
Неожиданно перед глазами всплыл и высветился с преувеличенной иллюзорной яркостью наш "campfire" - заброшенный двухэтажный домик спасателей с круглой минаретовидной каланчой, вбитой бетонным колом в желтовато-бурую известняковую плиту над буйно заросшей тростником лагуной.
Это был едва ли не единственный участок пляжа от Лос-Анджелеса до Лонг-Бич, к которому дошлые калифорнийские инвесторы не проявляли интереса - слишком много кровососущей твари водилось в местных тростниковых джунглях. По причине безхозности, место это неумолимо превратилось в стихийную свалку, куда тайно свозили всякую дрянь с ближайших курортных местечек и частных вилл бойкие обладатели грузовичков - "басурерос", как мы их презрительно называли.
Днем и ночью над пустынными окрестностями царила все та же оглушительно звенящая тишина. Даже брезгливое фырканье океанского прибоя не заглушало гиблого звона. Лишь утробный хохот чаек да ошалелый вой одичавших собак, рыскающих по мусорным кучам, изредка пронзал эту плотоядную тишину зловещими нотами. Но как раз эта отверженная безлюдность и привлекала сюда бродяг со всего побережья, оседавших в местной "коммуне", словно жуки на навозной куче, кто на пару дней, кто на месяц, а кто на долгие тупые годы.
Травка, пиво, кокс, секс.
Безотказные девочки "санитарки" и навязчивые толстозадые мальчики губошлепы.
Длинноволосые бородатые парни с гитарами на широких ремнях и с кнопочными ножами в специально подшитых поясных карманах застиранных джинс.
Ежедневные шастанья пьяными компаниями по океанским пляжам - в поисках сомнительных приключений и случайной поживы.
Пальмы, ослепительное солнце, смачная синева на горизонте, шикарные виллы у самого берега, видевшиеся с высоких дюн бумажными японскими фонариками, плывущими по золотисто-сизым предзакатным волнам в блаженной нирване.
Редкие наезды в город, на "работу", в надежде обчистить намеченный заранее пустующий домик или настрелять немного деньжат с прохожих на оживленном перекрестке "приличного" квартала.
Попрошайничество, нагло замаскированное хоровым пением под гитару и распродажей под шумок красочных томиков кришнаитской литературы...
Я прожил среди этих мелких воришек, наркоманов и пидерастов больше двух лет.
И если бы не вспоротые в пьяной драке кишки, когда меня прежде милосердно повезли в город, к врачу, а после, испугавшись, выпихнули из машины в полной отключке подыхать в придорожной канаве, неизвестно еще чем бы я кончил.
Вернее, очень даже известно: я к тому времени был уже одним из них - законченным придурком без прошлого и будущего.
А так - судьба мне подарила еще один шанс.
Меня спасла болонка по кличке Ми-ми, которой, в тот счастливый для меня и злополучный для ее хозяйки поздний вечер, приспичило пописать.
Машина мчалась на скорости девяносто миль в час. Андриана Кейт, совсем молоденькая, но уже популярная стриптизерша спешила по вызову на виллу одного из своих богатых дружков. И вдруг Ми-ми, ее неразлучная подружка, сидевшая до этого чинно на переднем сидении, начала скулить и вертеться. Сначала Эндрю, решив, что подружку укачало, дала собачке пастилку, которую та неохотно лизнула и обиженно выплюнула, потом девушка попробовала взбодрить ее куском бисквита, но чистоплотной Ми-ми было уже невтерпежь - и она красноречиво заскреблась в стекло дверцы, встав на свои художественно стриженные белоснежные лапки. И как только дверца распахнулась, бросилась к ближайшей канаве, в которой я как раз исходил последней кровью.
И не смейте мне после этого доказывать, что чудес на свете не бывает, а все заранее расчислено божественным провидением! Бога, возможно, и нет вовсе. Но чудеса - случаются. Чудо и для Бога - чудо. Если он все же где-то как-то существует.
Разве мое спасение не было чудом? Ведь сообрази эта Эндрю чуть раньше или чуть позже, что собачка хочет помочиться, она бы остановила свою "Субару" за много миль от той самой канавы - и я бы точно подох. А что девчонка не побоялась подобрать ночью, на пустынной трассе, окровавленного бездыханного мужика и решилась везти его в больницу, хотя ей необходимо было мчаться совсем в другую сторону, - на случку с грозным папиком, - разве это не чудо, которое невозможно объяснить естественными побуждениями? И как они с Ми-ми вообще смогли втащить меня в автомобиль? Во мне ведь шесть с лишком фунтов роста, и для такой малышки как Эндрю это наверняка стоило сверхчеловеческих усилий, даже учитывая мой тогдашний доходяшный вес.
Потом была больница, скромная палата на четверых, куда торжественно вкатили мою кровать - после трех дней проведенных в реанимации.
Врач сказал, что я должен молиться за свою симпатичную спасительницу: привези она меня на полчаса позже - и мое окончательно обескровленное тело отправили бы прямохонько в морг. Но тогда я еще ничего не осознавал. Не было ни особой радости чудесного воскресения, ни трепетного чувства благодарности к моему ангелу-спасителю, о существовании которого я лишь смутно догадывался. Лишь невнятное чувство досады от произошедшей со мной радикальной перемены места и окружения. Глухая боль, беспомощность, страх неизвестности и дикое желание курить.
А на следующий день пришла Эндрю. Маленькая принцесса с осиной талией и высокой грудью. Яркий пляжный сарафан, стильное кепи из соломки, лихо сдвинутое на затылок, и огромный пластиковый пакет, в котором он притащила гостинцы.
Смущенно улыбаясь, девушка подсела и сказала:
- Здравствуйте, Роберт! Я - Эндрю. Вы меня помните?
Я не знал, что ей ответить - и просто удивленно рассматривал.
И вдруг я понял, что со мной произошло нечто необыкновенное и даже чудесное - как это ангельское видение, явившееся мне из ниоткуда. И я благодарно расплакался
Эндрю оказалась ужасной болтушкой.
Минут за десять непрекращающегося щебетания она умудрилась рассказать в мельчайших подробностях историю моего чудесного спасения. При этом речь ее была сбивчивой, непоследовательной, она перескакивала с одной темы на другую, словно опасаясь, что может упустить какую-нибудь особенно важную деталь, и получилось так, что выложила мне чуть ли не всю историю своей коротенькой жизни.
Я узнал из рассказа Эндрю не только о выдающихся способностях Ми-ми, ее редкой чувствительности и тонком уме, но и о том, где родилась сама Эндрю, кто были ее родители, с кем она дружила в школе и почему и как приехала в Лос-Анджелес. Узнал также о детских мечтах, неожиданных разочарованиях, кое-что о подругах по цеху, подробно - о заманчивом предложении одного знакомого киношника и, под конец, что она твердо решила бросить курить и начиться играть на гитаре.
Я просто слушал и наслаждался звонкими трелями ее переливчатого тонкого голоска, невольно угадывая раскураженные чувства, обуревавшие ее маленькое сердечко.
"Какая славная девушка! - умилялся я веснушкам на ее круглом личике. - Бывают же такие девушки!"
А она все сокрушалась в который раз, что не смогла привести ко мне Ми-ми, которая "очень этого хотела".
- Представляете, мне сказали, что собакам нельзя в больницу! - нешуточно возмущалась Эндрю. - Но ведь Ми-ми - такая маленькая и миленькая собачка! И я бы все время держала ее на руках. Правда она боится уколов, но зато никогда не ест с пола! Нет, это просто возмутительно, что ее не пустили!
А еще моя принцесса была огорчена, что мне пока ничего нельзя есть.
- Какая жалость! Я ведь накупила для вас столько разных вкусностей! И шоколад, и фисташки, и сырные чипсы, и йогурт!.. Неужели вам даже йогурт нельзя?
Так ведь вы и с голоду помрете, типун мне на язык!
А потом она взяла мою руку, чуть наклонилась и придвинулась, так что у меня вдруг поплыла голова от дурмана ее молодого цветущего тела, а в свежезаштопанных кишках начал разгораться пожар, - она наклонилась и, чуть понизив голос, заговорщически зашептала:
- Бобби, вы можете ни о чем не беспокоиться! Тут меня спрашивали о вас - насчет страховки. Ну, вы понимаете: поскольку никто пока не объявился и они не надеются... Но это все пустяки! У меня есть деньги! Ведь вы не будете возражать? Вы позволите? Я так горда, что мы с Ми-ми вас спасли! Это - судьба, знак! Теперь я точно брошу курить - и вообще!..
И меня опять чуть не пробило на слезы. Но я справился кое-как и сказал:
- Спасибо вам за все, Эндрю! Вы самая чудесная девушка, которую я только встречал в своей жизни!
Она крепче сжала мою руку - и взгляд ее голубых очей чуть затуманился от удовольствия и мечтательного ожидания.
- Вы столько для меня сделали!.. Но я не могу вам позволить оплатить мое лечение. У меня есть родные. Сестра. Надо только сообщить им. Вы поможете мне связаться?
- У вас есть родные? - словно чему-то невозможному разочарованно удивилась девушка и нехотя разжала мое запястье. - Да, конечно... Если вы так желаете...
И больше я ее не видел.
Лиз появилась в палате за пару дней до моей выписки. Еще раньше пришел чек и случился телефонный разговор между нами.
Она была не одна. На руках у сестры сидел рыжий малыш.
- Это Джошуа, - сказала она, подсев к кровати.
Джошуа - так звали нашего отца.
- Разве ты еще не ходишь? Мне сказали, что ты почти здоров, - проявила она участие.
- Я немного устал.
- Что собираешься делать?
- Еще не решил.
- Отец сильно сдал. Пришлось нанять сиделку. Не хочешь его навестить?
- Не сейчас.
- Ты так занят? Не нагулялся за три года?
Я промолчал.
- Роберт, мы никогда не были с тобой особо близки. Но ты мой брат, и должен знать правду. Отец все переписал на малыша.
- Поздравляю, - выдавил я.
- Спасибо, - неловко улыбнулась она. - Ты ведь понимаешь, что сам во всем виноват? Хотя я считаю это несправедливым.
- У меня нет претензий.
- Напрасно! - удивилась Лиз. - Если ты надеешься, что тебе что-то перепадет от мамы, то глубоко ошибаешься. Ему как-то удалось объединить завещания. Он оставил тебя без единого цента.
- Ты предлагаешь судиться?
- Это бессмысленно, пока отец жив. Но если ты вернешься, если будешь вести себя благоразумно...
- Элизабет, дорогая, - прервал я ее, - ты ведь знаешь, что я не вернусь, и что ничего уже нельзя изменить.
- Ты неправ, - возразила она. - Я, конечно, не могу требовать от тебя, чтобы ты изменил свои привычки. Я всего лишь прошу - не губить себя окончательно. Ты не заслуживаешь такой жизни.
- А ты здорово изменилась, - сказал я, не желая продолжать неприятный для нас обоих разговор.
- Знаю. Растолстела как корова, - улыбнулась она благодарно.
- Нет. Похорошела. И глаза у тебя стали синие - как у мамы. А в детстве были серыми, как у отца.
- Это неправда. У меня всегда были серые глаза. И сейчас они серые. Я просто ношу теперь линзы. Но все равно - спасибо. Вот, это тебе, - сказала она, вложив мне в руку кредитку. - Здесь небольшая сумма. Если надо будет еще, просто позвони.
- Ты очень добра, - сжал я ее пальцы.
- А теперь поцелуй своего племянника, и мы пойдем, - заторопилась испуганно Лиз. - У меня вечером самолет.
Те десять штук, оказавшиеся на кредитке, я потратил быстро и с шиком, отправившись на Багамы. Это было совсем рядом от родного дома - всего-то девяносто километров до Форт-Лодердейл, если на пароме. И эта близость к дому, где, возможно, натужно дыша в кислородной маске, сидел на веранде мой отец и с ненавистью смотрел на морскую синеву на горизонте, заставляла меня с еще большим жаром предаваться беспечным утехам.
Вернувшись в Лос-Анджелес, я позвонил Лиз и попросил денег. Якобы для поддержки некоего предприятия в сфере общественного питания, которое открыл вместе с одним надежным другом. Она, не особо расспрашивая, выслала пять штук. Потом я еще позвонил через пару месяцев. И она снова послала мне деньги, но немного - всего две штуки. А последний раз я позвонил ей уже через год. Я тогда действительно был в отчаянном положении.
- Отец уже неделю как в реанимационном отделении, - заявила Лиз. - Я вышлю тебе деньги и закажу билет, если ты приедешь. Не заставляй меня врать перед всеми, оправдывая твое отсутствие на похоронах.
Я, конечно, поклялся, что немедленно вылечу - и в тот же день пришли деньги и уведомление о брони на авиабилет. Билет я не стал выкупать, а кредитку, сняв все до единого цента, порвал - и с тем навсегда прервались мои отношения с семьей.
Дз-з-зъ!.. д-з-з-зъ! - звенит в башке тишина.
Дил-лз-за!.. Дил-лз-за! - вторит ей назойливая память.
Диллза - так зовут мою новую подружку, "итальянку", оказавшуюся гречанкой албанского происхождения. Вчера мне показалось, что она чем-то похожа на Эндрю. Но сегодня мне уже так не кажется.
Эндрю действительно была чудесной девушкой. И я ей тогда не соврал, сказав, что никогда не встречал девушки лучше. Да и теперь, спустя почти пятнадцать лет, мог бы это повторить. Хотя, если честно, ни тогда, ни после я не жалел, что у меня с Эндрю ничего не вышло. И дело совсем не в том, что девчонка была начинающей шлюшкой. Сам-то я кем был тогда - в той канаве и в той больничке? Просто на ангелах-спасителях не женятся и не заводят с ними детишек. Ангелам-спасителям ставят в суровых сердцах кумирни и воскуряют тайно фимиамы. Я и воскуряю - все эти годы.
А эта Диллза просто случайно подвернулась - как маслина к стопке водки.
Хорошо бы опохмелиться, кстати...
2
- Милый, плесни мне чего-нибудь. Пожалуйста!
Я нехотя разлепляю веки и щурюсь на ненавистный свет. Дэля, как она просила себя называть, все еще лежит в шезлонге и нежит свое полуголое тело под лучами ласкового майского солнышка. Ее кожаный шезлонг раскинут на открытой части широкой дощатой веранды. Она вяло листает какой-то журнальчик. Лица ее я не вижу, но почти уверен, что девушка в это самое мгновение вожделенно облизывает язычком свои пухлые губки в ожидании очередной дозы горячительного пойла. Эту сучку постоянно мучает жажда, так что она готова проглотить все, что ей подсунут - вино, шампанское, виски, коньяк и даже водку. Такой жажды и стойкости к спиртному я еще не встречал у женщин.
Пьет она длинными тонкими глотками, процеживая содержимое рюмок и бокалов сквозь плотно сжатые губы и с сожалением оставляя на донышке лишь несколько капель. При этом взгляд ее сощуренных глаз устремлен в некую лишь ей открывшуюся точку - пронзительный, пронзающий реальность взгляд. Так зачарованно смотрят в глаза дьяволу - подумалось мне, когда этот взгляд кинжальным холодом прошил меня впервые, прежде чем унестись в преисподнюю. А потом эта бесовка медленным торжественно-церемонным жестом отставляет посудину и на лице ее блуждает улыбка удовлетворения отравительницы. Но, увы, яд почти не действует на эту нежную плоть и извращенные мозги. В этом я убедился еще вчера.
- Дорогой, ты там не заснул? - тянет она слащаво и укоризненно, не соизволив обернуться.
Я тупо таращусь на заставленный яствами и напитками стол. Мое внимание привлекают две жирные мухи. Одна из них ползает по кромке бокала с остатками вина, другая сучит лапками на охряном боку огромной груши.
"Чего бы ей налить? - спрашиваю себя. - Чего она еще не пробовала сегодня? Коньяк или кофейный ликер?"
Непродолжительное сомнение - и я отвинчиваю пробку пятигранной бутылки ликера производства Польши. Я и сам люблю пропустить после сытного обеда рюмочку-другую ликера, но только не польского, в котором обычно слишком много сахара. Еще больше мне нравятся оригинальные российские ягодные настойки. Но сейчас я вообще пить не хочу. Ста пятидесяти граммов водки, что я, морщась от отвращения, самоотверженно влил в себя за обедом, оказалось достаточым, чтобы чуть приободриться. Больше нельзя - или я снова провалюсь в похмельную истому, когда кажется, что в венах вместо крови едва струится теплый кисель, а мышцы обвисают протухшим мясом.
Я добавляю в ликер немного коньяка и несу эту бурду Дэле.
Она берет узкий бокал и делает пробный глоток. Чуть морщится, как неудачной шутке, но героически высасывает двумя длинными заходами.
- Мог бы добавить кусочек льда, - улыбается она снисходительно. - Но все равно - спасибо.
Приняв из ее рук бокал, я продолжаю над ней стоять. Разглядываю ее плоский животик, круглые коленки и рой родинок на левой стороне тонкой шеи. Мне хочется заглянуть ей в глаза, но они скрыты за большими очками с темно-изумрудными стеклами.
- Что? - спрашивает она. - Ты хочешь? - и щекочет прохладными пальцами под моей коленкой.
Я не хочу. У меня нет к ней в данный момент никаких чувств. Кроме, разве что, легкого любопытства. Я угадываю в этой женщине некую загадку, чей ответ должен оказаться до банальности пошлым. Я совсем не верю в ее секретарство в скромной афинской конторе. Не верю в скоротечное соблазнение заезжим фрицем, за которым последовало романтическое путешествие в Гюлистан, а в итоге - подлое бегство. Передо мной молодая красивая женщина с большим опытом отношений с мужчинами. Как легко эта стерва раскрутила меня вчера на бездумный гулеж, а после затащила, почти бесчувственного, в постель и трахнула так, что у меня до сих пор стыдливо ноют яйца. А ведь я и в нормальной кондиции не всегда и не со всеми. Я ведь помню все до мельчайших подробностей - как и что она вытворяла со мной. Далеко не всякая профессионалка решится на такую изобретательную жестокость, какую выказала эта зеленоглазая крошка, желая во что бы то ни стало обслужить меня по полной программе.
А потом, среди ночи, совершенно бесстыдно потребовала деньги. Вроде как для покупки кое-каких необходимых женских мелочей. Шестьсот амеро!..
- С тобой все в порядке? - спрашивает Дэля, все еще удерживая на гладком личике беззаботную улыбку. - Хочешь, вернемся в город?
Я отхожу к самому краю веранды, где и стою, тяжело оперевшись на резные лакированные перила, рассеянно разглядывая аккуратно подстриженный газон, цветущие розовые кусты и огромный дирижабль, зависший в синеве аляповато раскрашенным пасхальным яйцом.
- Правда - красиво? - жмется ко мне сзади Дэля, подкравшись как кошка. - В прошлом году их было всего два, а в этом запустили три.
- Откуда ты знаешь?
- Так ведь показывали, - спохватывается она. - Разве ты не смотрел шоу по ящику? На них тоже установлены камеры. Ты, кстати, говорил, что снял хороший номер. Возьмешь меня на шоу?
- Когда это я тебе говорил?
- Ты все забыл. Тебе нельзя много пить, - растягивает она наставительно.
- И все же я отлично помню, что ничего подобного не говорил.
- Будем из-за этого спорить? - дышит мне в ухо Дэля и еще теснее прижимается. - Ладно, не хочешь - иди один. А я посижу на трибуне. Я не вправе от тебя чего-то требовать. Но я хочу, чтобы ты знал: мне с тобой хорошо!
Она нежно целует меня в шею, отбирает бокал и отходит к столу за очередной порцией.
А ведь мне с ней тоже хорошо - понимаю вдруг - с этой шалавой. Потому что - просто. Она красива, молода, у нее гладкая кожа и упругая круглая попка. Она умеет меня завести, как давно не удавалось другим. Она не такая взбалмошная, как Джоанна. Легко подстраивается и умеет угождать. Поладить с такой женщиной и привязать к себе было бы для великовозрастного слюнтяя, вроде меня, большой удачей. Я бы даже увез ее.
- Знаешь, - слышу за спиной ее погрустневший голос, - ты первый мужчина за последнии пару лет, кому мне не хочется врать. Если бы ты только поверил мне...
- Кто ты, Дэля? - спрашиваю, обернувшись.
- Просто женщина, которая любит выпить, - отвечает жалко и лихорадочно засовывает в перекошенный рот бокал.
3
- Ты должен меня понять! - твердит она отчаянно. - Мы с тобой нормальные люди. А эти...
Она нервно ходит по веранде - в одной руке бокал, в другой - дымящаяся сигарета.
- Иногда мне кажется, что я живу среди насекомых, в какой-то подземной дыре. Они - как муравьи! Нормальный человек не позволит с собой такое вытворять.
Я сижу в кресле и смотрю на ее босые ноги, звонко шлепающие по лакированным доскам. У нее короткие и широкие ступни. И пальцы рук тоже - толстые и короткие. Не очень-то это и красиво. И вообще, если присмотреться к ее фигурке беспристрастными глазами эстета, вряд ли ее можно назвать изящной. Сейчас-то она еще ничего, но лет через пять-шесть наверняка превратиться в обычную жопастую бабенку с оплывшей талией и обвислыми титьками. Если к тому времени не загнется от спиртного.
- Как ты сюда попала?
Дэля останавливается, бокал резко рисует в воздухе некий иероглиф возмущенного недоумения и при этом из него выплескиваются золотистыми искрами капли шампанского.
- Как попала? - переспрашивает она. - Как муха в дерьмо!
Она допивает и размашисто зашвыривает бокал в ближайший куст. Садится на ступеньки крыльца - руки безвольно висят меж раздвинутых коленок.
- Я ведь тоже была когда-то веселой наивной девчонкой. Ну, был у меня дружок, само-собой. Красивый парень, стройный и кудрявый как Аполлон. Он снял для меня квартиру, катал на шикарной тачке. Мы даже съездили с ним на Кофру, где у них имелась небольшая вилла... А потом его подстрелили. И оказалось, что его папаша не торговец недвижимостью, а крупный наркодиллер. И сам Кирос был в деле... Меня, конечно, сразу взяли в оборот. Но ничего не смогли пришить, кроме хранения: нашли при обыске немного порошка. Впаяли год условно и огромный штраф. Таких денег у меня не было, вот и пришлось отрабатывать на ткацкой фабрике. Хорошо, удалось продать кое-какие безделушки, чтобы снять скромный уголок.
- А родители?
- Мать и брат. Я с ними порвала еще раньше. Да и чем они могли мне помочь? Даже когда отец был еще жив, мы жили очень бедно. А ты, наверное, из богатеньких?
- Да. Но после смерти отца мне ничего не досталось. Немного помогла сестра.
- А мне вот некому было помочь.
- Я пыталась найти работу, - продолжила она, что-то про себя обдумав. - Но куда податься восемнадцатилетней девушке, которая даже школу не закончила? Разве только в продавщицы. Работаешь по двенадцать часов, через день, все время на ногах, улыбаешься всем подряд, терпишь хамство и капризы - и за все это тебе платят какие-то крохи, которых едва хватает на оплату квартиры, еду в забегаловках и самые дешевые тряпки на распродажах. А ведь ты молода, красива, на тебя облизывается каждый второй козел в штанах, когда идешь по улице, и готов выложить твою недельную зарплату, если согласишься подставить зад или хотя бы отсосать на заднем сидении...
В то время я просто ненавидела мужчин. Всех подряд. А потом сошлась с Полидоросом - хозяином дома, где снимала каморку. Я задолжала ему за три месяца. Нет, он не стал по-хамски требовать расплатиться натурой. Он предложил мне другую квартиру - большую и прилично обставленную. В другом его доме, для жильцов посолиднее. У него было несколько доходных домов. И с десяток мясных лавок по всему городу. Мясник...
Я была для него свежим мясцом. Он приходил дважды в неделю. Просил раздеться и станцевать что-нибудь. Я не умела танцевать. Стеснялась и, наверное, это выходило нелепо и смешно. Но он не смеялся. Сидел в кресле, выставив свой необъятный живот, и беззвучно хлопал в ладоши. Пил вино и мне подливал, заставлял пить, пока я не вырубалась. Только после этого он стягивал штаны и наваливался на меня...
Утром я почти ничего не помнила, обнаружив себя голой на ковре, всю в синяках.
А однажды утром я увидела на столе стопку денег мелкими купюрами - 1000 евро - и записку. Раньше он мне никогда не давал больше сотни. Еду и все необходимое покупал сам. А тут целая тысяча...
- А что было в записке?
- Освобождение, - сказала она, глядя мне в глаза и облегченно улыбаясь. - Он просил меня съехать в течение недели, поскольку нашелся выгодный жилец на квартиру. Очень вежливо составленная записочка, с извинениями и самыми лучшими пожеланиями. Здорово, правда?
Я съехала в тот же день. Сняла номер в дешевом отеле. Проспала двое суток. Просыпалась, становилась под горячий душ и снова ложилась спать. Ничего не ела. Только воду пила из-под крана.
Первое, что я сделала - купила красивое платье. Далеко идти не пришлось - магазинчик был в том же квартале, наискосок от отеля. Еще я купила новую сумочку, симпатичные туфли на высоченных шпильках и красную помаду. Вернулась, переоделась, накрасилась - и пошла гулять по городу. Словно я в нем не родилась и не прожила все свои восемнадцать лет. Словно я была не я, а какая-то другая девушка - из другой страны или даже с другой планеты. Вкусно поела в ресторанчике. Потом купила мороженое. Потом баночку колы. Потом пила кофе с пирожными за столиком открытого кафе, курила с наслаждением и грызла жаренные тыквенные семечки...
Я была в тот день какой-то ненасытной - все время что-то хотелось есть и пить.
А вечером пошла в бар. И мне было очень весело. За мной многие ухаживали, угощали коктейлями, приглашали танцевать, а ушла я с одним высоким блондином. Его звали Марек, и он оказался поляком. Студент, будущий врач, приехал в Афины на каникулы. Утром он стыдливо сунул мне две сотни, сказав, что это практически все его последние деньги, потому что вечером он уезжает в Варшаву. Жалел, что мы не встретились раньше....
С этих двух сотен все и началось. У мальчика оказалась легкая рука.
Дэля медленно выпрямилась, отвела взгляд и застыла как фарфоровая статуэтка. Только сжатые губы играли тонкой печальной улыбкой.
- Ты давно в Гюлистане? - спросил я, чувствуя себя неуютно от ее молчания. - Почему ты не уедешь? Тебе ведь здесь плохо?
- Куда? - не сразу отозвалась она. - Куда я уеду? Меня ищут. Как только я появлюсь там, меня схватят и посадят за решетку.
- Но что ты сделала?
- Убила человека.
- Любовника?
- Нет, - презрительно скривила губы девушка. - Его жену. Тупую, некрасивую и жестокую суку. И я не о чем не жалею, если хочешь знать. Хотя мне все пришлось бросить и податься в бега с одним чемоданчиком и жалкой суммой денег, что я успела обналичить. Но что деньги, квартира, тряпки и безделушки? Все это можно снова вернуть. А вот чего не вернешь ни за какие деньги, так это саму себя, если тебе пришлось однажды от себя отказаться. Не вернешь родных, старых друзей, любимого города, хотя ты и была в нем всего лишь удачливой проституткой. Ты уже не имеешь права ни на что, чем раньше владела только благодаря своему имени. Даже на свою внешность ты не имеешь права - и приходится перекрашиваться или носить парики, ходить в очках, носить какие-то необъятные балахоны, чтобы скрывать стройную фигуру...
Ты когда-нибудь жил под чужим именем?
- Нет. Но я жил в коммуне.
- Ты был наркоманом? Плотно сидел? Нет, коммуна - это не совсем то. Хотя, я бы не смогла жить в коммуне. Это уже какое-то свинство, когда полностью теряешь индивидуальность и последние надежды. Оставаться собой и при этом бежать от себя - гораздо страшнее. Прятаться, изворачиваться, все время лгать окружающим и сочинять истории. И - никому нельзя верить! Если б ты знал, сколько мне пришлось пережить за два года, пока я скиталась!
- А за что ты ее убила? Ну, ту женщину, - спросил я осторожно.
- Это была месть, - нахмурилась Дэля. - Я не очень-то соображала, что делала. До сих пор не могу поверить, что у меня все получилось. Сунула "беретту" в сумочку, поймала такси... Она сама открыла дверь. Странно. Ведь в их доме было полно прислуги...
Я разрядила в нее все обойму. В упор. Она отлетела метров на пять к стене, а я все еще стреляла.
- Любовь? - предположил я.
- Какая любовь! - возмутилась Дэля. - Я просто трахалась с ее мужем. У него было полно баб и без меня. Но эта стерва почему-то решила оторваться на мне. Подослала кого-то. А меня как раз не было в ту ночь дома. Но, к несчастью, остановилась одна подруга. Даже просто - знакомая. Мы с ней познакомилась на Ибице и как-то сразу сошлись. Она всего лишь приехала на пару дней посмотреть город. Если б ты видел, что с ней сделали!.. Когда я осознала, что это должны были сделать со мной!..
Нет, я не жалею. Повторись все, я бы снова ее пристрелила. Только не так быстро и не так глупо.
- Но почему - Гюлистан? - спросил я.
- Мне посоветовали. Сказали, что здесь можно спокойно отсидеться. Что можно за деньги сделать хорошие документы. Вот я и сижу - как мышь в мышеловке. А год назад приняла гражданство, - нервно улыбнулась Дэля. - Представляешь? Я теперь гюлистанка!
"Голубая"! Разве это не здорово?
Сотрясаясь всем телом от беззвучного смеха, Дэля поспешно плеснула в бокал и начала судорожно глотать вино, словно захлебываясь. А я пристально наблюдал, как две алые струйки медленно стекают вдоль ее остренького подбородка, соединяются на тонкой шее и заливают обнаженную грудь.
4
- Я приехала почти на нуле. Последние деньги потратила на обновление своего истасканного гардероба и приличный номер в отеле. Приходилось играть по-крупному. Хотя в моем положении клиентки интерпола и с моими липовыми бумажками, которыми я по случаю разжилась на марокканском базаре, малейший скандал грозил разоблачением. Но мне так все осточертело!..
Самой не верится, с каким отребьем приходилось иметь дело, чтобы элементарно выжить. Ненавижу арабов, евреев и всех прочих обрезанных засранцев! Можешь считать меня антисемиткой и расисткой в придачу! Турки, правда, чуть лучше. У этих хоть осталось какое-то понятие о мужской чести. Через одного. Из Турции я и прикатила. Там я неплохо поработала. Но под конец чуть не влипла. Меня предупредил один друг, что начали интересоваться. Он же и посоветовал смотаться пока не поздно в Гюлистан.
Она разочарованно отбросила в тарелку недоеденную тушку рябчика, которую вертела в руках, и снова присосалась к бокалу.
Мне тоже захотелось выпить - и я плеснул себе скотч. Девушка одобрительно улыбнулась и, прикончив одним глотком остатки вина, потянулась за водкой.
- Давай напьемся? - предложила она.
- Ты и так слишком много пьешь, - не удержался я.
- Разве? - деланно удивилась Дэля. - Не беспокойся. Я могу выпить гораздо больше.
В этом я не сомневался и счел за лучшее просто глотнуть. Виски показался неприятным, почти противным.
- Кажется, я испортила тебе день, - сказала она, насмешливо наблюдая мою брезгливую игру с рюмкой.
- С чего ты взяла?
- Ты с самого утра ни разу не улыбнулся.
- Ты в этом не виновата. Я как-то неуютно чувствую себя здесь.
- Почему? - честно удивилась Дэля. - Здесь красиво. Ты не любишь природу?
- Я люблю природу. Здесь мило. Но я имел в виду вообще Гюлистан. В этой стране все какое-то искусственное. Как этот прилизанный парк.
- А мне здесь нравится. Я стараюсь чаще сюда приезжать. Зелень вокруг. Тихо. Птички. Иметь бы такой домик с небольшим садиком, и чтобы рядом речка текла. Но, конечно, не здесь, в Гюлистане... Да оставь ты в покое эту рюмку! - неожиданно психанула Дэля.
Под ее враждебным взглядом я в два глотка прикончил скотч.
- Нет! Лучше закуси помидорчиком! - сочувственно воскликнула девушка и подала мне небольшую помидорину. - Это зырянские, самые лучшие в Гюлистане.
- Да. По имени поселка, где они произрастают. Где-то в окрестностях бывшей столицы. Их привозят контрабандой, редкий товар.
- Почему - контрабандой, если это местный продукт? - еще больше удивился я.
Дэля заметно смутилась.
- Ну, не совсем контрабандой. Конечно - не контрабандой! Да ты попробуй! Самое то, чтобы перебить противный привкус во рту.
Я осторожно надкусил податливую мякоть - и на язык щедро брызнула кисленькая прохлада. Помидор оказался удивительно сочным, а его резковатый вкус никак не походил на травянистый вкус обычных помидоров, что я пробовал прежде.
- Правда - вкуснотища? - переживала вместе со мной Дэля вновь открытый гастрономический изыск. - Я их просто обожаю! Иногда ем сразу по несколько штук. Лучше всего слегка надкусить, а потом подсыпать щепотку соли в лунку. А иногда ем с хлебом - только помидоры и хлеб. Меня так научил один друг из местных.
- Да, приятно, - сдержанно похвалил я. - Освежает.
- Еще как! Говорят, там, на побережье, бесплодные солончаки, почти пустыня. И невыносимая жара летом. И вот эти пески родят подобное чудо! Посмотри на этот! Разве он не похож на сердечко? Если у этой страны есть сердце, то вот оно - на моей ладони!
Я невольно усмехнулся ее наивному восторгу. Но не посмел вставить язвительную фразу по поводу "гюлистанского сердечка", вертевшуюся бесенком на языке - Дэля так улыбалась! Это удивительно, как улыбка искренней радости преображает женское лицо, вызывая нежное любование и ответную радость.
- А ты там была, на побережье? - спросил я мягко.
- В Укбе? - она бережно положила плод на скатерть и стала катать под ладонью. - Нет. Туда нельзя.
- Почему? Там что - эпидемия?
- Хуже - анархия. Укба и прилегающие территории не контролируются властями. Там была самая настоящая война лет двадцать назад. А теперь Черный Город, как его называют местные, огорожен колючей проволокой и блокирован со всех сторон войсками.
- Ты шутишь? - неприятно изумился я. - У вас здесь еще и гражданская война? Но почему у нас об этом ничего не пишут?
- Ты хочешь сказать, что интересуешься политическими новостями? - усмехнулась Дэля.
- Не особо, - честно сознался я. - Но разве такое возможно скрыть?
- А никто особо и не скрывает. Разве что здесь об этом не принято говорить. А там, у вас, все, кому положено, знают. Я имею в виду политиков. А зачем это знать тебе или любому другому обычному европейцу или американцу? Неужели это тебя особо взволнует, и ты попытаешься что-то изменить? Каждый живет своей жизнью. И всем наплевать на всех. Так всегда было и всегда будет!
- Но это ужасно - воевать с собственными гражданами! Это варварство! - возмутился я, чувствуя, что необходимо возмутиться.
- В Гюлистане нет граждан, - холодно бросила Дэля. - Только овцы и пастухи. И каждой овце отведена своя лужайка, где только она и может кормиться. Пока ее не принесут на алтарь государства.
Я хотел что-то ответить, как вдруг, выпевая веселой трелью "сиртаки", ожил мобильник Дэли, оставленный ею у шезлонга.
Разговор длился недолго. Она отошла в дальний угол веранды, даже отвернулась. Редкие фразы, которые она вставляла, были произнесены, как мне показалось, по-гюлистански.
- Мне необходимо в город, - сказала она хмуро, вернувшись к столу.
- Какие-то срочные дела?
- Да. Ты не возражаешь? - спросила она и, не дожидаясь ответа, суетливо засновала по веранде, одеваясь и собирая вещицы.
5
Как она ни спешила, но нам пришлось изрядно задержаться.
Прибежавшего по звонку мальчишку, который нас обслуживал, моя просьба подать счет ввергла в замешательство. Он, очевидно, никак не мог понять, почему гости заторопились от столь богатого стола, винил мысленно в этом себя за некую оплошность, почему несколько раз и повторил с надеждой вызубренную фразу "anything else?". Но Дэля быстро поставила его на место, что-то грозно бросив по-гюлистански. Мальчишку словно сдуло с веранды.
А минут через десять, в продолжение которых Дэля, нервно расхаживая по веранде, непрестанно дымила сигаретой и не выпускала из рук рюмку, явился маленький плешивый коротышка в синей жилетке. Очевидно, это был старший официант, хотя с такими непрезентабельными внешними данными его бы не приняли даже на должность полотера в приличной европейской гостинице. Этот тип тоже пытался говорить по-английски, но то ли слишком робел, то ли заикался, а скорее всего - заикался от чрезмерной робости, так что я совершенно не понимал, что он там бормочет в свои крысиные усики. Но Дэля его отлично поняла. И он ее тоже, когда она что-то там просвистела ему на их языке сквозь презрительно сморщенные губки. Официант сразу вынул из нагрудного кармашка лист бумаги, подобострастно подбежал к Дэле и вложил в протянутые пальчики. А она равнодушно переадресовала листок мне.
Это был счет и я, разумеется, сразу же углубился в его изучение. Мне было любопытно, поскольку это был первый за три дня счет в Гюлистане, попавший непосредственно в мои руки. К сожалению, он был составлен на их языке. Хотя я и не сразу это понял. Вроде и латиница, но с добавлением каких-то незнакомых букв. Некоторые слова, такие как "vodka" и "rom", были вполне понятны, но из букв большинства других слов составлялась совершенная абракадабра. Хорошо, подумал я тогда, что у них хоть цифры наши, в смысле - арабские. Цифры мне и помогли как-то сориентироваться, особенно итоговая: 325.
Триста двадцать пять амеро! - жадно екнуло сердечко. А с другой стороны, если вычесть восемьдесят за постой, - двадцать за каждый час пребывания, как предупредила меня предусмотрительная Дэля, - не так уж и дорого, прикинул я хладнокровнее - и полез в карман за гостиничными визитками, которыми меня снабдили с утра, скорее всего - по внушению Харифа. Однако, при виде визитки официанта отшатнуло и он, состроив жалостливую рожу, умоляюще воззрился на Дэлю.
- Здесь не принимают визитки, - снисходительно ухмыльнулась Дэля. - Только наличные.
-Thank you very mach, sir! I"ll bring your delivery just moment! - неожиданно прорезался английский у этого хмыря при виде сотенных купюр.
Но тут снова решительно вмешалась Дэля, стремительно перехватив купюры, на которые уже нацелились паучьи лапки официанта.
- Вот еще! Буду я ждать! - заявила она по-хозяйски, открыла сумочку, суетливо порылась в ней и, выудив мятую десятку, вручила ее милостиво, вместе с тремя сотенными, оторопевшему мужику. Он даже не успел возразить. Деля выдала что-то короткое, свистящее, отсылая его недвусмысленным жестом куда подальше, и бедняга безропотно ретировался.
- Перебьются! - спокойно отреагировала Дэля на мой укоризненный взгляд. - Пусть еще спасибо скажут, что я привожу приличных клиентов в эту дыру.
Пасть сумочки хищно щелкнула, проглотив мою сотню, и Дэля присела на краешек стула, замахав в нетерпении закинутой ножкой.
Потом пришлось ждать такси.
- Я сама заплачу, не беспокойся, - пообещала Дэля.
Я и не беспокоился - с Дэлей я чувствовал себя значительно увереннее, чем даже с Харифом. Вот только кошелек стремительно пустел.
Когда машина тронулась по широкой мощеной дорожке, я завертелся на сидении, желая лучше разглядеть место, куда она меня завезла. Утром, хотя это и было уже позднее утро, я пребывал все еще не в своей тарелке, потому и дал себя увезти этой авантюристке, а всю почти дорогу проспал.
С веранды домика видна была лишь огромная зеленая поляна, роща на горизонте, облака, а среди облаков - ярко раскрашенный дирижабль. Но теперь, по мере того как машина удалялась, мне открывалось то, что ранее скрывали стены и высокие деревья.